Суббота 19 июня 1666 года от Рождества Христова, утро, в Андексе

Погруженный в раздумья, Симон плелся из монастыря к лазарету. Он не замечал ни пения птиц на деревьях, ни благочестивых песен паломников. Даже неурядицы с Магдаленой отошли на второй план. Все его мысли занимал больной сын Вартенберга.

Симон не сомневался, что если в ближайшее время ничего не придумает, то карьера его в скором времени закончится где-нибудь на монастырской стене.

Он все утро провел у кровати юного Виттельсбаха, но лихорадка так и не отступила. Хуже того, как и у прочих пациентов, лекарь обнаружил на груди мальчика красные точки, столь подробно описанные в книге Джироламо Фракасторо. Симон уже выяснил, что смертность от тифа среди детей была особенно высокой, а потому и собственные шансы его на жизнь резко сокращались. Во всяком случае, непохоже, чтобы граф Вартенберг впустую угрожал повесить заезжего лекаря. Для уверенности Симон оставил у кровати больного Шреефогля. Советнику следовало немедленно сообщить лекарю, если состояние мальчика ухудшится.

При этом графский сын был не единственной его проблемой. Проталкиваясь по переулкам среди многочисленных паломников, лекарь снова вспомнил обиженную жену. После вчерашней их ссоры в лазарете Магдалена замкнулась в себе, с Симоном говорила лишь по необходимости и все свое внимание посвящала детям. И как она не могла понять, что у него просто не оставалось другого выбора!

Неожиданный шум отвлек Симона от мрачных раздумий. Со стороны госпиталя доносились крики. Лекарь прибавил шагу и вскоре заметил перед входом группу причитающих монахов. Они тащили большой сверток, и Симон не сразу понял, что это безжизненное тело. Человек тот был, судя по всему, мертв или тяжело ранен, и бенедиктинцы внесли его в лазарет, точно забитую свинью. Перед дверьми постепенно выросла толпа, и каждый старался взглянуть на происходящее.

— С дороги! — крикнул Симон, властно расталкивая зевак. — Я здешний лекарь, дайте уже пройти!

Толпа неохотно расступилась и пропустила лекаря. Симон тут же захлопнул дверь и заложил ее тяжелым засовом. Снаружи донеслись яростные крики и стук.

— Это что, новая жертва голема? — раздался напуганный голос. — Верно, это дело рук голема!

— Я видела его раны! — взвизгнула женщина. — Клянусь вам, они не из нашего мира!

— Прошу вас, разойдитесь! — Симон попытался успокоить людей через дверь. — Как только мы выясним подробности, то сразу же вам сообщим. Здесь больные люди, вы же не хотите заразиться от них?

Этот последний аргумент, похоже, подействовал на зевак. Они еще немного покричали, после чего толпа ворчливо разошлась.

Симон поспешил к раненому. Монахи положили его на первую попавшуюся койку, и больные в ужасе уставились на нового пациента. Когда лекарь взглянул наконец на мужчину и узнал его под слоем грязи и крови, то невольно вздрогнул.

Это был не кто иной, как наставник Лаврентий.

Симон с первого взгляда понял, что монах долго не протянет. Брат Лаврентий едва дышал, лицо у него осунулось, как у умирающего. Однако хуже всего были раны, покрывавшие все тело наставника. Ряса во многих местах прогорела, и под ней виднелись черные корки, бывшие некогда кожей и плотью. Симон сразу понял, где уже видел подобные ожоги, — на теле юного Виталиса, обсыпанного адским порошком фосфором.

Ожоги эти и вправду были столь сильны и многочисленны, что лекарь даже удивился, почему монах до сих пор жив. Брат Лаврентий тихонько постанывал и без конца бормотал одно и то же слово. Симон не сразу понял, что наставник просил воды. Значит, он был еще в сознании.

Фронвизер спешно схватил бутыль с разведенным вином и осторожно, по капле напоил раненого.

— Что случилось? — спросил он стоявших рядом бенедиктинцев.

Монахи неустанно крестились, и некоторые даже опустились на колени.

— Мы… мы нашли его в лесу, — прошептал один из них. — В воловьем рву, где долина. Вот… с этим.

Он показал рваный мешок, перепачканный засохшей кровью.

— Ну и?.. — спросил Симон, показывая на мешок. — Вы уже посмотрели, что там?

Другой монах, еще совсем юный, нерешительно помотал головой:

— Мы… не осмелились. Там что-то тяжелое; возможно, какой-нибудь из железных прутов Йоханнеса, которые тот всюду таскал с собой. Любопытный Лаврентий, видимо, открыл мешок, и огненный луч…

— Дай сюда, жаба суеверная. — Симон нетерпеливо забрал мешок и заглянул внутрь. И от увиденного невольно вздрогнул. — Господи боже мой, — прошептал он. — Возможно ли это?

Монахи с любопытством подступили ближе. Поняв наконец, что находилось в мешке, они разом упали на колени и принялись креститься.

Среди грязного тряпья поблескивала серебром искусно сработанная дароносица. Она представляла собой соборную колокольню, справа и слева ее охраняли два ангела, а в куполе находились три запечатанных сосуда.

Три сосуда для трех святых облаток.

— Хвала тебе, Христос, наш Спаситель! Святая дароносица, святая дароносица! Здесь, среди нас!

Монахи улеглись на животы и забормотали молитвы. Больные, что находились в сознании, тоже затянули святые гимны. Только теперь Симон понял, что простые монахи ничего не знали о том, что ценнейшую реликвию монастыря украли несколько дней назад. Для них дароносица в мешке, найденном при тяжелораненом собрате, была лишь Божьим знамением. Хотя сказать, добрым это знамение было или не очень, сказать они затруднялись.

— Приведите настоятеля и приора! — крикнул один из них. — Им следует видеть чудо собственными глазами.

Самый молодой из монахов распахнул дверь и бросился наружу, навстречу истомленной ожиданием толпе.

— Дароносица! Она там, внутри, это чудо! Сама из часовни в лес вылетела… Чудо! — вопил он на бегу.

Симон вздохнул и снова запер дверь тяжелым засовом. Теперь самое большее через час о странной находке будут знать все верующие до самого Пайсенберга. Что ж, по крайней мере, святыня нашлась. Хотя какую роль при этом сыграл наставник Лаврентий, пока оставалось только догадываться.

Симон спешно вернулся к кровати тяжелораненого. Тот уже впал в какое-то дремотное состояние. Когда лекарь склонился над ним, монах резко открыл глаза и снова забормотал. Симону пришлось наклониться к самому его рту, чтобы разобрать хоть какие-то слова.

— Авт… автомат… — прохрипел брат Лаврентий. — Он там, внизу… Пламя… Пламя…

Фронвизер почувствовал, как сердце забилось чаще. Он вспомнил белый платок с монограммой, найденный на кладбище. Могло ли в самом деле быть так, что по Андексу бродил голем? Возможно ли такое? Он приложил дрожащую руку ко лбу монаха: горячий. Не исключено, что наставник лишь бредил.

— Вы говорите об автомате Виргилиуса? И что значит «там, внизу»? — изумленно спросил Симон. — Дароносицу вы тоже оттуда вынесли? Говорите же!

— А… автомат… она была у него… И он изрыгает пламя, белое пламя… Языки пламени, они тянутся ко мне… Там, во тьме, бушует чистилище…

Голос наставника начал постепенно слабеть; потом монах и вовсе замолчал, голова его завалилась набок. Симон пощупал пульс: сердце еще билось, но лекарь сомневался, что брат Лаврентий переживет ближайшие часы. Слишком уж страшными были его ожоги.

— Именем церкви, откройте дверь!

Нетерпеливый стук заставил Симона обернуться. Один из монахов уже откинул засов; дверь отворилась, и внутрь вошли приор со старым библиотекарем. Настоятеля, к изумлению лекаря, с ними не было.

Святые отцы тотчас бросились к дароносице. Расторопный монах уже поставил ее на небольшой сундук. Брат Иеремия упал на колени перед простым ящиком, точно перед алтарем, и воздел руки к небу.

— Пресвятая Дева Мария, Богородица, как нам благодарить тебя за это чудо? — затянул нараспев приор. — Проклятые воры попытались похитить святую дароносицу, но были наказаны Господним пламенем.

Он показал на израненного брата Лаврентия и пальцами вывел в воздухе крестное знамение.

— Наконец-то их злые умыслы открылись свету! — продолжил он зычным голосом. — Брат Йоханнес и нечестивый Лаврентий навлекли несчастье на монастырь, но Господь сам осудил их. Теперь все обернется к лучшему, и возблагодарим Бога. Аминь!

— Аминь.

Монахи и больные хором забормотали благодарственную молитву, а Симон между тем переводил растерянный взгляд с дароносицы на раненого Лаврентия. Что, если наставник и есть тот самый похититель, которого они разыскивали? Может, это он и похитил брата Виргилиуса? И куда вообще девался Маурус Рамбек?

Когда голоса верующих наконец смолкли, Симон обратился к настоятелю тихим голосом:

— Вообще-то я думал встретить здесь настоятеля. Все-таки ему тоже было бы интересно, как дароносица оказалась посреди леса, да еще при наставнике, которого вы уже называете главным подозреваемым.

— Настоятель отдыхает, — холодно ответил приор. — Ему в последнее время нездоровится, как вам наверняка известно. Я счел за лучшее пока его не будить.

«И присвоить себе звание великого спасителя святых облаток! — пронеслось в голове у Симона. — Свинья ты коварная; на все готов, лишь бы скорее стать новым настоятелем».

— Почему вы так уверены, что брат Лаврентий вздумал украсть облатки? — поинтересовался лекарь.

Дряхлый библиотекарь все это время молча стоял рядом с приором и только теперь прокашлялся.

— Я вас умоляю, здесь же все как на ладони! — сказал он так громко, чтобы рядом стоящие тоже могли его слышать. — Мешок с дароносицей лежал рядом с ним, а тело его покрыто ранами, нанести которые возможно лишь внеземными силами.

— Такие же раны, кстати, были у послушника Виталиса, — заметил Симон. — Может, Господь и на него свой праведный гнев обрушил?

Брат Бенедикт вперил в него колючий взгляд.

— Не насмехайтесь, — пригрозил он. — Лучше вспомните об откровении святого Иоанна. Как оно гласит?

Он выдержал паузу, затем по лазарету пронесся его раскатистый голос:

— И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясения![16]

Библиотекарь помолчал немного, чтобы слова его должным образом подействовали на монахов и больных. Лишь после того, как воцарилось благоговейное молчание, он продолжил с серьезным видом:

— Вообще-то я хотел сохранить это в тайне, но обстоятельства, похоже, вынуждают меня пролить свет на тайну. Мы давно уже подозревали, что нечестивый Виталис вступал с наставником в… скажем так, в противоестественные связи.

Последовали взволнованные крики, но брат Бенедикт поднял руку, чтобы говорить дальше.

— Да, оба они были проклятыми содомитами! Поэтому не исключено, что Господь или кто-то из его ангелов наказал этих еретиков священным огнем.

— Ну да, а послушника Келестина Господь из предусмотрительности утопил? — возмущенно вмешался Симон.

— Да нет, конечно. Что вы такое выдумали!

Библиотекарь был невозмутим, по лицу его блуждала тонкая улыбка: ему явно доставляло удовольствие прилюдно поучать неверующего цирюльника.

— Бедного Келестина убил его наставник, брат Йоханнес, только и всего. Послушник, вероятно, узнал о том, что Йоханнес замыслил убить брата Виргилиуса. Они, как мы все знаем, часто ругались. Йоханнес просто не смог вынести того, что Виргилиус добился в науках большего. Поэтому он убил часовщика, а прежде утопил свидетеля Келестина.

Брат Бенедикт поднял руку, точно преподаватель за кафедрой, а монахи молча внимали каждому его слову.

— Теперь все, похоже, прояснилось, — заключил он громким голосом. — Преступлений в итоге оказалось два. Виталис и Лаврентий предавались разврату, и Господь сам их наказал. Послушник Келестин и брат Виргилиус умерли не от колдовства, а пали от руки безжалостного убийцы.

— Этого вы не сможете пока доказать, — вставил Симон. — Ведь труп часовщика до сих пор не найден. Может, он еще жив?

Теперь настала очередь приора улыбаться. Брат Иеремия насладился моментом, прежде чем нанести решающий удар.

— А вот тут вынужден вас разочаровать, дорогой цирюльник, — ответил он самодовольно. — Останки бедного Виргилиуса уже нашлись. Брат Йоханнес утопил их в колодце на кладбище; там их и нашли. Как нарочно, сегодня утром…

Он показал в сторону двери.

— Можете сами взглянуть, мастер Фронвизер. Брат Бенедикт с удовольствием вас проводит. В любом случае нам следует поблагодарить Господа за то, что все наконец прояснилось и безумным поискам пришел конец.

Приор торжественно шагнул к дароносице, низко перед ней поклонился и, подняв высоко над головой, вышел на улицу. Толпа встретила его ликованием.

Три святые облатки вернулись в лоно церкви.

Колодец располагался на кладбище, у самого монастыря.

Симон вспомнил, как приходил сюда вчера. Среди ветхих крестов и поросших плющом могильных холмов царило то же спокойствие, столь непривычное после шума и суеты по другую сторону стены. Надгробия стояли залитые ярким солнечным светом, и травы в проходах росло больше, чем где-либо еще в округе.

«Говорят, из костей выходит отличное удобрение, — подумал Симон. — Сколько же монахов было похоронено здесь за сотни лет?»

Труп положили на траву прямо у колодца и накрыли полотном, всюду кружили мухи. Тело показалось лекарю таким маленьким, что походило скорее на детское, чем взрослого человека. Когда библиотекарь кончиками пальцев стянул покрывало, лекарь понял причину.

Тело под полотном обгорело дочерна и сморщилось до сходства с высушенной сливой. Дыра, что осталась ото рта, зияла, точно в последнем крике, и в ней бледно-желтым виднелись зубы. Брат Бенедикт наклонился и поднял обугленную палку, и, только приглядевшись внимательнее, Симон узнал прогулочную трость Виргилиуса, когда-то украшенную слоновой костью. Под слоем сажи еще просматривалась серебряная рукоять, теперь уже оплавленная.

— Полагаю, это достаточное доказательство, — произнес брат Бенедикт и брезгливо отшвырнул трость на цветущую лужайку.

Два монаха, которые его сопровождали, испуганно отскочили.

— Я рад, что мы разобрались наконец с этими ужасными убийствами, — продолжал библиотекарь. — Теперь людям не нужно бояться голема в подземельях, автоматов в монастырских подвалах или еще чего бы то ни было. Из ненависти к коллеге брат Йоханнес просто сжег автомат вместе с его создателем и сбросил все в колодец. Ну а теперь идемте, дадим ему последнее отдохновение.

— Кто обнаружил тело? — спросил Симон.

Библиотекарь улыбнулся:

— Вы будете удивлены, но нашел его лично настоятель. Наткнулся на труп сегодня утром вместе со служителем. Уж не хотите ли вы подвергнуть сомнению его находку? Едва ли. Пойдемте уже…

— Подождите минутку.

Симон склонился над обугленным трупом и бегло его осмотрел. К сожалению, части тела были до того обезображены, что о возможных ранах, нанесенных до смерти, судить не представлялось возможным. Лицо походило на грубо вырезанную и брошенную в огонь деревянную маску. Установить какое-либо сходство с живым Виргилиусом было затруднительно. Симон ощупал сморщенные руки и на правой ладони кое-что все-таки обнаружил.

На руке не хватало пальца.

«И позапрошлой ночью настоятель показывал нам палец с кольцом! — вспомнил Симон. — Значит, это и вправду тело Виргилиуса. Что, если это Непомук его и убил?»

Он встал и взглянул на библиотекаря. Тот, улыбаясь, спросил:

— Вы ведь знали, что дароносицу украли несколько дней назад, не так ли? Настоятель, наверное, сам же вам все и рассказал, дурень старый. Так ведь все было?

Симон не ответил, и монах покачал головой:

— И о чем он только думал при этом! Если б вокруг начали болтать, нам бы уж точно несдобровать… Ну, главное, что все закончилось хорошо. Дароносица снова у нас, и завтра начнется праздник.

— Вы всерьез думаете, что брат Лаврентий похитил святыню? — спросил Симон.

Библиотекарь пожал плечами.

— Как знать? Но не все ли это равно, когда она снова у нас? Кому есть дело до того, кто в действительности ее украл? Главное, что людям показали виновного. — Он строго поднял палец. — Кроме того, весь монастырь ведал, что Лаврентий был содомитом. Так что он лишь понес заслуженное наказание.

Симон недоверчиво покосился на старого монаха. Брат Бенедикт, похоже, не знал, что дароносицу с облатками похитил сам настоятель. И о похищении Виргилиуса он, вероятно, даже не подозревал. Или все это только подстроено? Что, если библиотекарь и есть тот самый ведьмак, что похитил часовщика и убил его, чтобы заполучить облатки?

Симона вдруг осенило. Он выругал себя за то, что не придумал этого сразу. Возможно, ему удалось бы таким образом выяснить, не знал ли библиотекарь больше, чем пытался показать.

— А вы вообще проверяли дароносицу? На месте ли облатки? — спросил с любопытством лекарь.

Брат Бенедикт и глазом не моргнул.

— Разумеется, мы все проверим, когда придет время, — ответил он бесстрастно. — Но можете не сомневаться, облатки на месте. Сосуды запечатаны.

— Печать можно подделать, — возразил Симон.

Библиотекарь фыркнул.

— У вас богатая фантазия, господин цирюльник… А теперь прошу меня простить, мне еще к мессе готовиться. Это будет благодарственный молебен в честь возвращения святых облаток. Разумеется, я и вас приглашаю.

Он развернулся и зашагал прочь, выпятив подбородок, — щуплый старик, вся наружность которого выказывала высокомерное превосходство, взращенное за многолетним изучением книг. Монахи, до сих пор молча стоявшие у колодца, подняли полотно с телом Виргилиуса. Обугленный труп был легким, как детская мумия. Бормоча молитвы, бенедиктинцы понесли останки Виргилиуса в зал для прощания, расположенный на краю кладбища.

И гроб им понадобится не слишком большой.

Ладан, словно туман, клубился под сводами церкви, богомольцы тянули хором под жалобные звуки органа, и сам воздух, казалось, дрожал.

Колдун наблюдал со своего места за многочисленными паломниками, как они открывали и закрывали рты, точно заблудшие овцы. Открывали и закрывали, раз за разом… Удивительно, как из простой мужицкой тупости и безграничного узколобия рождается подобная энергетика. Ведьмак буквально чувствовал, как вера исчерченным молниями грозовым облаком собиралась под потолком. Столько силы сосредоточилось в простом тесте — в трех старых, раскрошенных облатках из воды и муки…

В трех святых облатках.

Наконец-то они у него в руках! Замысел удался, хоть и не так идеально, как он рассчитывал. Но все убитые, которыми был усеян его путь к успеху, — вынужденная мера. Ведь главное — это результат затраченных усилий.

Под низкий гул органа, что разносился по церкви, колдун снова увидел огонь, услышал крики и мольбы умирающих. Он вдруг понял с изумлением, что принимал их смерть с жалостью. Тем более что некоторые из них умерли в страшных мучениях. Их завывания едва не вызвали в нем сострадание.

Но только едва.

Что вообще значили несколько трупов по сравнению с тем, что он задумал! Человек мог сам стать Богом, и все, что для этого нужно, — вера. А в Андексе она была столь необъятной силы, какая заключалась, наверное, лишь в Альтеттинге, соборе Святого Павла в Риме или в Сантьяго-де-Компостела. И средоточием этой веры на Святой горе были облатки.

Ведьмак вместе с остальными произносил слова покаяния и чувствовал, как его самого переполняет вера.

Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa… Kyrie eleison…[17]

Да, он тоже грешил. Слезы выступили у него на глазах при мысли о ней. Она так давно ушла из его жизни, но он по-прежнему в нее верил — и эта вера снова ее оживит.

Если бы еще не эти ищейки из Шонгау, будь они прокляты!..

Колдун с такой силой стиснул молитвенник, что побелели костяшки пальцев. Эти трое уже наступали ему на пятки, он чувствовал это, и помощник каждый день снабжал его новыми, пугающими подробностями. Похоже, они близки к тому, чтобы разоблачить его! Он давал своему подручному ясные указания, но тот всякий раз находил отговорки, чтобы не выполнять поручений. Уж слишком он был труслив или просто мягкосердечен. Что ж, придется потом подыскать более сговорчивого прислужника. Но пока ему нужен этот.

Осталось еще немного, он только ждал подходящих условий. Один раз он был уже близок к цели, однако желаемого результата не наступило. Но он чувствовал, что долго это продолжаться не будет. А до тех пор следовало набраться терпения.

Орган снова взорвался раскатистым басом, столь громким, что едва не заложило уши. В воздухе повис пронзительный отзвук, и колдуну в нем послышались крики умирающих. Они звали его, они жаловались, показывали на него тонкими пальцами.

Но потом орган резко замолчал, ладан рассеялся, и верующие поднялись со скамей, чтобы набить животы в окрестных трактирах, напиться и предаться блуду. Вся вера испарилась, и остались лишь пустые каменные своды. Только камень и дерево, и ничего божественного.

Колдун поднялся, перекрестился и вместе с паломниками и монахами вышел из церкви.

Симон возвращался в лазарет, а перед глазами у него по-прежнему стоял образ обугленного трупа. Навстречу ему из церкви выходили паломники, шумели и смеялись, но лекарь их не замечал. Недавние события заставили его задуматься; он с удовольствием поговорил бы об этом с тестем, но тот не появлялся со вчерашнего дня. Не то чтобы Фронвизер очень беспокоился — палач и раньше часто пропадал в лесу на целую ночь, собирая травы. Правда, не в таких лесах, где предположительно бесчинствовал сумасшедший…

В том, что этот полоумный до сих пор где-то бродит, лекарь не сомневался. Напыщенные слова библиотекаря о гневе Господнем он считал бредом чистой воды. Но вот как и где брат Лаврентий обнаружил облатки? И какую роль сыграл во всем этом автомат? Симон прибавил шагу. Быть может, наставник сейчас ненадолго очнется и сможет сказать хоть пару слов…

Добравшись до лазарета, лекарь в первую очередь огляделся в поисках Шреефогля. Теперь, когда сам он по большей части занимался графским сыном, советник стал для него незаменимым помощником. Но потом лекарь вспомнил, что Шреефогль находился сейчас у графа.

Вместо него он встретил кое-кого другого.

Над Лаврентием склонился внушительного роста незнакомец. Он стоял спиной к Симону и, казалось, собрался задушить раненого. Лекарь бросился к незваному гостю и схватил его за плечо.

— А ну прекрати… — начал он.

Но в следующий миг от неожиданности зажал рот ладонью.

— Господи, Якоб! — просипел он. — Это вы! Где вы пропадали все это время? Напугали меня до полусмерти.

— Ты меня тоже. — Палач злобно уставился на Симона. — Я уж думал, ты один из этих чертовых стражников. С каких это пор палачу и целителю запрещено осматривать раненых?.. — Он бросил сочувственный взгляд на израненного наставника. — Хотя этому, судя по его виду, особо и не поможешь. Даже я не смогу.

Только теперь Симон обратил внимание, что одет был палач не в монашескую рясу, а в собственную одежду.

— Вам не кажется слишком опасным появляться здесь в таком виде? — прошептал он и показал в дальнюю часть лазарета. — Там и несколько наших лежат. Они могут узнать вас, и если церковь прознает, что бесчестный палач…

Куизль прервал его нетерпеливым взмахом руки.

— Черт с ней, с рясой, — проворчал он. — В ней меня все равно уже разыскивают.

— Вас… что?

— Может, ты сначала лучше объяснишь, что делает у тебя наставник и почему все вокруг болтают о чуде? — возразил Куизль. — Кто знает, возможно, обе наши истории и составят общую картину.

— Пожалуй. Но лучше отойдем подальше. — Симон понизил голос. — Многие из больных, конечно, слишком слабы, чтобы понять хоть что-то, но кто его знает…

Они перешли в укромный угол, заставленный ветхими ящиками и бочками, и Фронвизер, то и дело оглядываясь на дремлющих больных, вкратце рассказал о том, как нашелся наставник, а вместе с ним и дароносица. Не забыл он и про обугленный труп Виргилиуса, найденный у колодца. Палач слушал не перебивая и набивал при этом трубку. Раскурив ее тлеющей лучиной, он показал мундштуком на лежавшего без сознания брата Лаврентия:

— Вот из-за него-то я и не появлялся со вчерашнего дня. Решил, что лучше будет пока схорониться в лесу.

Он глубоко затянулся и рассказал Симону о разговоре, подслушанном в келье, и о своем бегстве. При этом упомянул также любовные письма, найденные в сундуке у наставника, и планы, которые несколько дней назад потерял библиотекарь.

— Что бы за этим ни крылось, теперь тебе придется распутывать все без меня, — проворчал он в конце. — Мне же это только на руку. Эта ряса все равно воняла, будто в нее все здешние монахи разом напердели.

— Проклятие! — прошипел Симон. — Ведь мы почти во всем разобрались! Судя по всему, в этом монастыре у каждого рыльце в пушку…

Он принялся перечислять по пальцам:

— Непомук и мертвый уже Виргилиус преследовали какие-то еретические идеи. Настоятель, хоть из благородных побуждений, похищает облатки. Приор — коварный честолюбец, наставник — содомит, а теперь еще и библиотекарь что-то скрывает в подвалах монастыря…

— Ты забыл келаря, а тот ему, видимо, помогает, — добавил Куизль.

Симон задумчиво почесал вспотевший лоб.

— И что эти двое могут там прятать? А главное, где этот самый тайник? Если я правильно понял Лаврентия, в коридорах он и видел автомат.

— Что бы там ни было, они заперли вход туда, и планы, как до этого входа добраться, пропали ни с того ни с сего. — Палач ухмыльнулся. — Кстати, перечисляя своих подлецов и шарлатанов, ты забыл про графа Вартенберга. Мы так и не выяснили, какую роль во всем этом играет наш надушенный пудель.

Симон вздохнул.

— Сейчас, во всяком случае, Вартенберг играет роль обеспокоенного отца. Если я в скором времени не вылечу его сына, ничего хорошего мне не светит.

— Сейчас главное — его разговорить. — Палач кивнул в сторону наставника; тот хрипел, и грудь у него едва поднималась. — Он — ключ ко всему. Если славный наш Лаврентий сможет рассказать, где он отыскал дароносицу и кто сотворил с ним такое, то все встанет на свои места. — Он снова затянулся и задумчиво посмотрел в потолок. — Вот только боюсь, что некоторым людям нежелательно, чтобы он заговорил.

— И что это значит? — растерянно спросил Симон.

— Что это значит? — Куизль тихо рассмеялся. — Был бы ты на месте убийцы и узнал, что жертва твоя еще дышит, что бы ты сделал?

— Господи. — И без того бледное лицо Симона стало и вовсе белым. — Думаете…

— Думаю, жизнь Лаврентия теперь яйца выеденного не стоит, если никто за ним не присмотрит. — Куизль поднялся и двинулся к выходу. — И боюсь, придется тебе этим заняться. Меня в монашеской рясе разыскивают церковники, слишком опасно ее надевать. И палачом сидеть рядом с ним тоже не очень умно.

— Я? Немыслимо! — Симон отчаянно замотал головой. — Вы забыли, что мне приходится теперь возиться с графским сынком. А Магдалена и без того дуется из-за того, что я с детьми никак не увижусь!

— Ничего, не помрут. Кроме того… — Палач остановился в дверях, и солнце осветило ему лицо. — Днем ведьмак все равно не посмеет здесь появляться, слишком много больных бодрствует. Если и нагрянет, то ночью. Так что днем можешь спокойно возиться со своим мелким пациентом, а ночью сторожить у кровати наставника. Смажь ему ожоги мазью из медвежьего жира, календулы и ромашки. Она лучше всего поможет.

Он махнул рукой на прощание:

— Ну, счастливо оставаться, господин цирюльник. Я со вчерашнего дня ничего, кроме ягод и грибов, не ел.

Симон хотел еще раз окликнуть Куизля, но тот уже скрылся за ближайшим углом. Лекарь со стоном уселся на краю койки, где лежал брат Лаврентий, и устало взглянул на тяжелораненого.

— Ну, замечательно, — пробормотал он. — Календула и ромашка… Мне так самому скоро лекарь понадобится.

Симон устало полез в мешок в надежде отыскать в нем пару кофейных зерен. Он всегда носил с собой запас этих экзотических бобов, помогавших ему справиться с утомлением и поразмыслить. Но тут он с сожалением осознал, что еще вчера смолол последние зерна. Взамен Симон обнаружил на самом дне мешка кое-что другое. Небольшой горшочек, найденный пару дней назад в доме аптекаря, — он совсем про него забыл среди всей этой суеты.

Иезуитов порошок.

Лекарь задумчиво откупорил горшок и взглянул на желтоватую субстанцию. Это лекарство, доставляемое из-за моря, при лихорадке творило настоящие чудеса. Но осталось его, к сожалению, так мало, что хватило бы лишь на одну порцию. Вероятно, поэтому Симон о нем и не вспомнил. Теперь же он пересыпал пальцами сухие крупинки и поглядывал на хрипевшего наставника.

Дать порошок Лаврентию, чтобы тот смог еще что-нибудь сказать перед смертью? Или же оставить эту порцию для графского сына? Симон подумал о мальчике: тот был почти одного возраста с одним из его собственных сыновей. Ребенок возник перед его взором, дрожащий и маленький на слишком большой графской кровати, реснички трепещут, словно крылышки крошечной птицы…

Симон подумал еще мгновение и принял решение: он запечатал горшочек и спрятал его обратно в мешок.

Он спрятался в тени сарая и проследил, как палач вышел из лазарета. Нервно потер костяшки пальцев и громко щелкнул каждым по очереди. Услышанный только что разговор наверняка заинтересует хозяина. Он так и не выполнил его главного поручения, что-то в нем противилось этому. Ему казалось, что это… просто неправильно. Что ж, возможно, этим сообщением удастся немного задобрить наставника. Хотя известно было, что хозяин никогда не отступается. И ведь в итоге он всегда оказывается прав. И постоянно заботится о его благополучии… И обещал, что все обернется к лучшему…

Мужчина глубоко вздохнул и перекрестился. Хозяин рассказывал, насколько важно было верить. И что вера могла его исцелить. Совсем скоро так оно и случится. Еще одно поручение, и они будут у цели.

Правда, после услышанного в лазарете он полагал, что придется выполнить еще одно поручение. Как уж сказал этот ворчливый здоровяк?

Думаю, жизнь Лаврентия теперь яйца выеденного не стоит…

Прислужник задумчиво покачал головой, затем перемахнул через низкую ограду и скрылся среди сараев.

Самое время поговорить с хозяином.

Ранним вечером Магдалена сидела на лавке в доме живодера и тихим, монотонным голосом пела колыбельную детям.

— Пройдоха Генсле сел к печи и сладко задремал. Вот уголек портки прожег, ох, как он поскакал…

Со стороны монастыря доносились взволнованные крики и возгласы, однако ни Магдалене, ни детям они не мешали. Малыши с удовольствием растянулись на тростнике возле печи и слушали маму. Петер хоть и лежал пока с открытыми глазами, но взгляд его уже начал тускнеть. Маленький Пауль дремал с пальцем во рту, старательно посасывая его во сне.

Магдалена с любовью смотрела на детей. Что, интересно, им снилось? Хорошо бы, если что-нибудь доброе: цветущие лужайки, бабочки или чудесный сад, в котором они вчера побывали…

А может, им снился папа?

При мысли о муже Магдалена помрачнела. Со вчерашнего дня она говорила с ним лишь по необходимости, но он даже этого не заметил! Каждый раз одно и то же: стоило Симону заняться каким-то больным, для нее самой и для детей он просто переставал существовать. При этом женщина и не требовала, чтобы он проводил с ними целый день, и она понимала, с какими трудностями пришлось ему столкнуться в Андексе. Но ведь мог же он хотя бы разочек ласково на нее посмотреть, сказать детям что-нибудь доброе или взять их на руки ненадолго — вот все, чего ей недоставало. Однако Симон словно в другом мире находился, куда Магдалене доступа не было.

Поэтому она уже второй день проводила только с детьми, бродила с ними по округе и пускала палочки по ручью. И при этом старалась не отходить далеко от людей. Страх перед колдуном и автоматом до сих пор не отпускал ее.

Скрипнула дверь, и в комнату вошел Маттиас. Снаружи загрохотала телега: похоже, Михаэль Грец вернулся от какого-то крестьянина с очередной тушей.

Увидев Магдалену, немой подмастерье улыбнулся и робко ей помахал. Женщина улыбнулась в ответ. Она привыкла к присутствию рыжего великана — более того, хоть он и не разговаривал, ей нравилось, когда он бывал рядом. Маттиас нравился детям и всякий раз смешил всех троих своими рожицами.

Тихо, чтобы не разбудить малышей, подмастерье прошел к столу, налил себе воды в кружку и жадно выпил.

— Чума на тебя, куда ты запропастился, бестолочь?

Михаэль Грец вошел в комнату и скрестил руки на забрызганном кровью фартуке. На поясе у него висел нож, а сам живодер злобно смотрел на немого. Тот возвышался над низким учителем на две головы.

— У Кинсхофера теленок помер, а мне, значит, с ним одному возись, пока благородный наш господин по лесам шатается да мечтает о чем-то! Еще раз я тебя…

Он только теперь заметил Магдалену со спящими детьми и понизил голос:

— Будь так любезен, сожги потроха за домом! Шкуру я уже сам снял… Ну, пошевеливайся, дурень бестолковый, пока я с тебя кожу не содрал!

Маттиас сжался, словно ожидая удара, и рот у него плаксиво скривился.

— Ладно-ладно, — проворчал Михаэль чуть спокойнее. — Просто сделай, что я просил. И в следующий раз, как будешь уходить, оставь мне записку.

Когда немой подмастерье вышел за дверь, Магдалена вопросительно взглянула на живодера:

— Он умеет писать? Маттиас умеет писать?

Михаэль усмехнулся:

— Не можешь говорить — умей изъясняться другим способом. Понятия не имею, кто его обучил. Монахи, наверное, он вечно среди них ошивается.

Живодер вытер потный лоб уголком окровавленного фартука.

— Меня отец тоже немного письму учил, — пробормотал он. — Но Маттиас, будь он неладен, гораздо умнее, чем хочет показаться. Евангелие может по памяти написать, будто рецепт какой.

— Ты говорил, что хорватские солдаты, когда он был маленьким, вырезали ему язык. Это правда?

Грец кивнул.

— Чистая правда. Маму они изнасиловали и убили, а отца повесили на его глазах. На висельном холме все произошло, половину деревни смотреть заставили. Чтобы другим крестьянам уроком было. Удивительно, как мальчишка еще рассудка не лишился… Он с двенадцати лет у меня, никто больше брать его не хотел. Бродил себе по лесам, а потом я и взял его к себе. — Он тихо рассмеялся. — Грязный обдирала, кому ж еще мог немой сирота достаться!

— Не говори так, — злобно уставилась на него Магдалена. — Во всяком случае, про моих детей так никому говорить не придется.

Михаэль взял со стола хлебную корку и впился в нее зубами.

— Ну и как ты это устроишь, дочь палача? — спросил он с набитым ртом. — Епископа из Петера все равно не выйдет, пусть и глаза у него красивые… — Грец едва не подавился от смеха. — Может, отправишь его ко мне в учение.

— Вот увидишь, Грец! — прошипела Магдалена. — Из моих ребят выйдет толк. Иначе не зваться мне Магдаленой Куизль!

— Поверь мне, милая, — насмешливо сказал живодер и пододвинул к себе кувшин с водой. — Хоть с Куизлей, хоть с Грецов не выйдет ничего. И никогда. Даже за триста лет.

В это мгновение в дверь застучали с такой силой, словно кто-то врезал по ней ногой.

— Открывай! — проревел голос, показавшийся Магдалене знакомым. — Именем церкви, открывай, пока я не разнес этот свинарник!

— Господи боже мой, иду же!

Живодер шагнул к двери и повернул ручку. Внутрь тут же ввалились два охотника в зеленых куртках, вооруженные копьями и с небольшими арбалетами у пояса. Магдалена заметила, что это были те самые стражники, которые несколько дней назад караулили предполагаемого колдуна в лице Непомука. За ними в комнату вошли пышно разодетый юноша и пузатый старик. И первого, и второго Магдалена знала очень хорошо.

Перед ней стояли бургомистр Земер и его сын Себастьян.

Бургомистр сначала оглядел убогое жилище и только потом спросил:

— Где он?

— В смысле? — Магдалена искренне растерялась. — Не понимаю, о ком вы?

— Твой отец, курица ты безмозглая. — Земер почти вплотную подошел к Магдалене и вперил в нее яростный взгляд. — Думаешь, я не понял, что вы тут вытворяете? Вчера из монастыря сбежал неизвестный, выдававший себя за францисканца. Лазутчик! Не исключено, что он и документы кое-какие выкрал. Приор мне все рассказал.

Он подступил еще ближе, и Магдалена почувствовала кисловатый запах его пота.

— И знаешь, что он еще сказал, а? Этот самозванец был шести футов ростом, медведь с громадным носом, каких больше нет во всем Пфаффенвинкеле. Я точно знаю, что за этим стоит твой отец! Ну, признавайся!

Магдалена старалась держаться спокойно, хотя внутри у нее все вскипело. Она со вчерашнего дня не видела отца, и, похоже, его едва не схватили, пока он обыскивал монастырь. Оставалось только надеяться, что с ним все в порядке.

— Полная чушь, — невозмутимо ответила Магдалена. — Что ему делать в Андексе? В паломники записаться? Палачу?

Она насмешливо взглянула на бургомистра и одновременно взмолилась, чтобы Михаэль не выдал ее. Но живодер молча встал в углу и скрестил руки на груди.

— Ха, палачка, да ты врешь, дай только пасть открыть, — прошипел Земер.

Сын его надменно улыбнулся. Магдалена чувствовала, как он ощупывает ее взглядом.

— Твой муж сам говорил, что Куизль приедет! — продолжал Земер. — В трактире пару дней назад распинался — мол, тесть его во всем тут разберется.

— Но потом отец передумал. Во всяком случае, здесь его нет. Можете, если хотите, поискать под лавками. — Магдалена вернулась к детям, которые проснулись от шума и заплакали. — Всего доброго; у меня, как видите, есть занятия поважнее ваших сплетен.

Охотники все так же стояли с копьями в дверях, но уверенности в них поубавилось. Земер, видимо, наобещал им, что в этом доме они смогут схватить самозванца-монаха и получить приличное вознаграждение. Но не обнаружили никого, кроме задиристой женщины с крикливыми детьми и угрюмого живодера в окровавленном фартуке.

— Это что вообще значит, Алоиз? — прорычал Михаэль Грец. Похоже, он знал одного из охотников. — Теперь в порядке вещей вот так вламываться домой к порядочным людям и обвинять непонятно в чем?

— Прости, Михаэль, просто… — начал охотник, но его перебил бургомистр.

— Это не дом, а вонючий свинарник! — заорал он. — И не грязному обдирале упрекать меня в чем-то. Особенно если он врет! Куизль был здесь, и точка! Может, мы даже эту вшивую рясу здесь найдем…

Себастьян Земер прошелся по дому, временами что-нибудь приподнимая кончиками пальцев. Он с явным отвращением пересек комнату и остановился у подоконника. На нем лежал маленький мешочек, и Себастьяну он показался знакомым. Он вывернул его, и на пол посыпались крошки табака.

— Ха, а это у нас что? — торжествующе прокаркал Себастьян. — Я лично знаю только одного, кто курит это вонючее зелье. А именно — нашего палача!

— А тут уж вы глубоко заблуждаетесь, — возразила Магдалена, и глазом не моргнув. — Я тоже иногда трубочкой балуюсь. Хорошо, знаете ли, для пищеварения. Попробуйте и вы как-нибудь, перестанете так ветрами страдать.

— Ты? Женщина? — Себастьян с трудом справился с изумлением. — Это… гнусная ложь!

— Могу подтвердить, — отозвался Михаэль Грец. — Курит, как сарацин.

— Так… так ты тоже врешь. Я…

— Это я-то вру?

Грец тоже повысил голос, это было просто необходимо, чтобы перекричать вопли детей. Несмотря на свой маленький рост, живодер встал перед растерянным юношей, и рука его потянулась к ножу на поясе.

— Я хоть и грязный обдирала, но и у меня есть свое достоинство! — рассвирепел он. — Не вам обвинять меня во лжи! Не вам! Кто вы вообще такой?

— Это сын нашего бургомистра, — попыталась успокоить его Магдалена, укачивая при этом орущих детей. — Я уверена, это просто недоразумение.

— Тогда сыну вашего бургомистра неплохо бы уйти, откуда он пришел, — проворчал Грец уже не так свирепо. — Во всяком случае, здесь ему не рады.

У Себастьяна отвисла челюсть, он задрожал и повернулся к отцу:

— Отец, ты слышал, что этот…

Земер грубо от него отмахнулся. Он уже готов был взорваться, но держал себя в руках.

— Ладно, палачка, мы уйдем, — процедил он. — Только знай, если я увижу твоего отца где-нибудь в Андексе, то велю схватить его и допросить. По подозрению в ограблении монастыря и богохульстве. И тогда посмотрим, кто упрямее: наш палач или здешний. Я слышал, у мастера Ганса рука тяжелая. Он с радостью возьмется за собрата, который выдавал себя за францисканца… — Земер прищурился. — Как знать, может, отец твой и с трупом часовщика связан как-то. Его утром как раз из колодца выловили…

Магдалена уставилась на бургомистра:

— Нашли труп Виргилиуса? Но…

Земер усмехнулся. Ему явно приятно было видеть, как столь самоуверенная женщина перед ним наконец растерялась.

— Именно так. Этот гнусный аптекарь, наверное, сжег его и сбросил в колодец. Приор, который скоро уже станет настоятелем, только что мне все рассказал. Так что все встало на свои места. — Бургомистр самодовольно улыбнулся. — Отец твой зря тут вынюхивал; этого аптекаря сожгут в Вайльхайме за убийство, а мы сможем вернуться к своим делам.

Он делано поклонился.

— А теперь я действительно вынужден раскланяться. Пока меня не вывернуло от этой вони. — Бургомистр сморщил нос и потянул за собой трясущегося от ярости сына. — Идем, Себастьян. Это место явно не для нас.

Задрав подбородки, Земеры прошагали за дверь, охотники с растерянным видом последовали за ними. Магдалена и Грец молча смотрели им вслед.

— Боюсь, тебе придется мне кое-что объяснить, — сказал Михаэль, когда шаги охотников наконец стихли. — Почему отца твоего не должно здесь быть, если он здесь? И с какой стати ему выдавать себя за францисканца? Я ведь помню, что как-то раз видел в доме монаха…

Он подмигнул Магдалене.

— Не то чтобы я без удовольствия облапошил этих толстосумов только за то, что они нашего брата унизили. Но вот узнать бы еще, чего этот бахвал так взбесился…

— Это… долгая история, — вздохнула Магдалена. — Давай я сначала детей уложу, а потом расскажу, может, что-нибудь. Все равно теперь все насмарку, наверное. Если Виргилиус мертв, то и на помощь настоятеля нам рассчитывать не придется. И Непомук, похоже, на костер отправится.

Она отнесла детей в соседнюю комнатушку и снова их убаюкала, после чего вернулась, села за стол рядом с Михаэлем и нерешительно произнесла:

— Ну… с чего начать?

— Лучше со своего отца, — ответил Грец. — Чего там этот упрямый болван опять натворил?

Ни живодер, ни Магдалена не заметили, что снаружи их подслушивали. Услышав достаточно, лазутчик бесшумно скрылся в кустах боярышника.

Симон поднялся на третий этаж и вошел в господские покои монастыря. Сердце бешено колотилось.

Полчаса назад Якоб Шреефогль вернулся в лазарет и сообщил, что состояние графского сына резко ухудшилось. Лекарь осмотрел кое-кого из больных, после чего поспешил в монастырь — не забыв при этом настрого наказать Шреефоглю, чтобы тот не спускал глаз с раненого наставника. Советник удивленно кивнул и склонился с мокрой тряпкой над Лаврентием, чтобы смочить его ожоги.

Шагнув теперь в комнату больного, Симон сразу понял, что подоспел вовремя. Мальчик был бледен, как покойник, и метался во сне из стороны в сторону. Лекарь пощупал его раскаленный лоб, проверил пульс: сердце стучало, словно взбесившийся часовой механизм. На краю кровати сидели граф и его молодая жена. Она, по всей видимости, недавно плакала: глаза у нее раскраснелись. Чтобы навестить тяжелобольного сына, она оделась в плотно прилегающее шелковое платье с меховой оторочкой, что, по мнению Симона, явно было неуместно в такой ситуации. По примеру мужа графиня питала любовь к огромным количест-вам духов.

— Господи, да сделай же ты что-нибудь! — крикнула она на Симона, все еще занятого пульсом ребенка. — Дай ему лекарство или хоть кровь пусти! За руку сына держать я и сама могу, и врач мне для этого не нужен!

— Ваше сиятельство, я слушаю сердце мальчика, — попытался успокоить лекарь сердитую женщину.

— Через руку? Это как же так?

— Жозефина, не мешай ему работать, — пригрозил граф. — Мне порекомендовал его один из советников Шонгау.

— Этот толстяк, с которым ты торговался?

— Нет, другой. Во всяком случае, впечатление он произвел приятное. Думаю, цирюльник знает толк в своей работе. Возможно, даже лучше наших ученых дармоедов в Мюнхене. — Вартенберг окинул Симона грозным взглядом. — Кроме того, он знает, что его ждет в случае неудачи…

Графиня потерла заплаканные глаза.

— Ты… ты прав, Леопольд, — вздохнула она. — Просто… это бездействие, оно с ума меня сводит.

Симон покосился на женщину и усомнился в наличии у нее хоть какого-то разума.

— Ну и?.. — властно спросил Вартенберг. — Есть еще надежда, цирюльник? Говори честно, прошу тебя.

«Шансы у вашего сына настолько низкие, что молитвы в церкви будет явно недостаточно, — с отчаянием подумал Симон. — Но этого я вам говорить точно не стану, иначе вы тут же за веревкой отправитесь».

— Сейчас в первую очередь нужно сбить жар, — сказал он вместо этого. — Пару дней назад я нашел в монастырской аптеке иезуитов порошок. Средство это очень редкое и дорогое. Дам его вашему сыну.

— Иезуитов порошок? — в ужасе спросила графиня. — Это что еще за дьявольское снадобье?

— Это кора с дерева, растущего на востоке Индии, ваше сиятельство. Там с его помощью вылечили от лихорадки графиню, и вашему сыну он тоже поможет.

— Графиню? — Женщина покусала накрашенные губы. — Ну ладно, тогда давай, лечи его этим… средством.

Симон вынул из сумки горшочек с невзрачным желтым порошком, осторожно насыпал его в пробирку, разбавил вином и влил мальчику в рот. Он даже рад был, что позабыл про снадобье и не истратил его за эти дни. Теперь лекарству нашлось применение: крошечной порции как раз должно было хватить для ребенка.

— С Божьей помощью лихорадка должна теперь отступить, — сказал Симон, когда пробирка наконец опустела, и торопливо закрыл сумку. — Теперь остается только ждать и молиться, чтобы вашему сыну хватило сил самому справиться с болезнью.

— Молиться, постоянно молиться… — Графиня подняла руки к потолку. — Тут по всей округе все только и делают, что молятся, а мой Мартин все равно умирает!

— Закрой рот, Жозефина! — прошипел Вартенберг. — Не богохульствуй!

— Да хоть бы и так! Говорила я тебе, что не нужно нам ехать в эту дыру. И ключ мог бы кто-нибудь другой привезти. Господи, ну почему именно тебе курфюрст велел…

— Проклятие, заткнись, я сказал!

Граф явно не собирался так повышать голос. Симон буквально чувствовал, что от него что-то скрывают.

Леопольд фон Вартенберг злобно зыркнул на лекаря.

— Что-то еще? — спросил он резко.

— Э… да, вот еще что спросить хотел, — сказал Симон, чтобы направить разговор в другое русло. — Ваш сын делал что-нибудь такое, чего обычно не делает? Может, он что-нибудь съел или выпил? Что-то такое, что могло бы вызвать болезнь.

Граф отвлекся от своих подозрений и задумался ненадолго. Наконец ответил:

— Вообще-то нет. У нас свой повар, и он готовит нам в монастырской кухне… — Внезапно он что-то вспомнил. — Хотя пару дней назад мы ужинали в местной таверне, потому что повар отправился в Хершинг за свежей рыбой. Еда была простая, но и жратвой не назовешь. Нам подали маринованную баранину с клецками и тушеной свеклой. Было довольно вкусно, хоть и жестковато.

— Баранина. Понятно…

Симон задумчиво кивнул. Что-то его насторожило в ответе, хотя он и не понял пока, что именно.

Лекарь еще раз пощупал пульс маленького Мартина. Жар пока был высоким, но теперь мальчик, по крайней мере, спал чуть спокойнее. Симон устало поднялся.

— Буду признателен, ваше сиятельство, если вы будете сообщать мне о любых изменениях в его состоянии, — сказал он с низким поклоном. — К лучшему или наоборот, неважно. А до тех пор всего вам доброго. Меня, к сожалению, дожидаются другие пациенты.

Граф отпустил его небрежным взмахом руки, и Симон, раскланиваясь, вышел за дверь. В коридоре он услышал, как графиня снова начала всхлипывать.

Лекарь устало потер виски, стараясь не думать о том, что ему предстояло еще целую ночь провести у кровати наставника. Может, удастся упросить Шреефогля сменить его хоть ненадолго? Он просто сказал бы советнику, что состояние молодого монаха настолько тяжелое, что бедняга нуждается в постоянном присмотре…

Шагая к выходу по увешанному гобеленами коридору, Симон размышлял над странной перепалкой между графом и его женой. Похоже, Вартенберг прибыл сюда по заданию курфюрста. Вот только зачем? И что там было такого секретного, что он не захотел обсуждать это при посторонних?

Симон вспомнил, что граф, помимо всего прочего, приехал на целую неделю раньше. У Вартенберга, конечно, хранился ключ от сокровищницы, но было бы вполне нормально, появись он здесь накануне праздника. Так почему же граф прибыл так рано? И что за сделки такие он обсуждал с бургомистром Земером?

Лекарь между тем дошел до высоких двустворчатых дверей, отделявших господскую часть от простых комнат. Симон остановился. Стражники стояли с другой стороны портала, граф с женой по-прежнему сидели возле больного сына. Лекарь задумчиво оглядел двери, что тянулись вдоль коридора. Что, если осмотреться тут немного?

С замирающим сердцем Фронвизер прокрался к первой двери и повернул ручку. Дверь оказалась незапертой, и лекарь нерешительно заглянул внутрь. По распахнутому шкафу и разбросанным всюду платьям, пестрым платкам и меховым шапочкам Симон понял, что попал, должно быть, в комнату графини. Он спешно затворил дверь и шагнул к следующей комнате.

Вторая попытка оказалась более удачной.

Лекарь увидел громадный стол из полированной вишни, в ширину занимавший почти всю противоположную стену. На нем стояла чернильница с перьями, рядом лежали стопки пергаментов и бумажных свитков. Справа от стола до самого потолка высился книжный стеллаж, рядом с ним стоял стул со спинкой. В высокое окно заглядывало послеполуденное солнце и заливало светом разбросанные по столу документы.

Лекарь почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Похоже, он попал в рабочий кабинет графа!

Фронвизер огляделся еще раз: в комнате больного по-прежнему всхлипывала графиня, что-то успокаивающе бормотал ей граф. Постояв немного в нерешительности, Симон вошел в кабинет и устремился к столу. Он торопливо пересмотрел документы: все они были написаны на латыни, и речь в них шла о церковных реликвиях. Симон насторожился.

Что, черт возьми, графу делать с реликвиями?

Он отыскал список, в котором значились десятки предметов, хранившихся в сокровищнице, и среди них крест Карла Великого, палантин святого Николая и плащаница с Елеонской горы.

В других пергаментных свитках говорилось об истории рода Виттельсбахов и прошлом монастыря. Симон торопливо пробежал по строкам, повествующим о бывшей крепости Андекс-Меранских, о ее разрушении Виттельсбахами и основании монастыря Андекса. Лекарь узнал о чудесном появлении реликвий, которые были спрятаны при штурме крепости и снова найдены лишь спустя сотни лет благодаря мыши. Он прочел о возрастающих потоках паломников и о том, что во время войны реликвии несколько раз прятали или увозили. Все это для Симона не было новостью, он уже знал об этом из маленькой Андексской хроники. Но следующий пергамент, зарытый среди множества прочих, добавил его сведениям новизны.

Это был план.

На потрепанной по углам и местами прожженной карте были отчетливо обозначены очертания крепости. Рисунок ветвистым лабиринтом исчерчивали ходы, которые заканчивались подписанными выходами. Нацарапанные вокруг деревья означали лес, чуть ниже располагалось, судя по всему, озеро. Не остались без внимания и наброски некоторых скал. Рядом значились несколько написанных второпях слов; Симон не сразу их разобрал.

Hic est porta ad loca infera…

— Вот врата в подземную часть, — пробормотал лекарь. — Что, черт возьми…

Не успел он внимательнее рассмотреть план, как шум из коридора заставил его обернуться. Кто-то приближался к двери! Симон лихорадочно огляделся в поисках возможных лазеек, но ничего, кроме окна, не обнаружил. Он подбежал к нему, откинул задвижку и открыл створку. Посмотрев вниз, почувствовал, как ноги стали ватными.

Господи, неужели это единственный выход?!

От безлюдного внутреннего двора его отделяли два этажа. Под самим окном вдоль всего фасада тянулся узенький карниз.

Шаги в коридоре затихли прямо перед дверью в кабинет. Симон перекрестился, вылез на карниз, прикрыл за собой окно и продвинулся немного правее, чтобы из кабинета его никто не увидел. Как раз вовремя: в следующее мгновение дверь скрипнула, и в комнату кто-то вошел.

«Лишь бы граф не заметил, что окно всего лишь прикрыто! — пронеслось в голове у Симона. — Если он его закроет, мне останется только спрыгнуть или вежливо постучаться и попроситься на виселицу».

Он услышал, как внутри подвинули стул.

Садится! Граф садится! Пресвятая Дева Мария, лишь бы он не задремал! Так долго я тут не продержусь!

Симон старался не смотреть вниз, но краем глаза все-таки видел, как земля в десяти шагах под ним постепенно начинает раскачиваться. В глазах потемнело, ноги стали как деревянные, и невидимая сила словно тянула его в пропасть.

Наконец, когда лекарь уже потерял всякую надежду, в кабинете с шумом подвинули стул. Дверь со скрипом отворилась и снова захлопнулась.

Симон подождал несколько секунд, после чего осторожно придвинулся к окну. Он наклонился и заглянул в комнату, потом подтолкнул створку, и та бесшумно подалась внутрь. Лекарь на цыпочках влез обратно в кабинет и запер за собой окно. Сюртук вымок насквозь, паркет под ватными ногами казался глубоким болотом.

Симон трижды глубоко вдохнул, затем бесшумно прокрался к двери, прислушался и выскользнул в пустой коридор. Вскоре он уже проковылял мимо часовых у дверей и при этом едва не свалился с лестницы.

— Все… все в порядке! — просипел он, стараясь придать голосу человеческое звучание. — Просто устал немного. И помолимся за маленького графа. Храни вас Господь!

— Видал, какой он бледный был, этот цирюльник? — пробормотал один из стражников, когда Симон спустился этажом ниже. — По-моему, от мальчонки заразился.

— Знахарь, будь он неладен! — прошипел его напарник. — На что угодно готов поспорить, что граф его скоро повесит. Если он прежде от этой лихорадки сам не помрет… — Он усердно почесал у себя между ног. — Скорей бы уже съехать с этой дырени.

Симон шагнул на внутренний двор и оглянулся на карниз, на котором стоял еще пару минут назад. От его вида у лекаря снова закружилась голова. Погруженный в раздумья, он вышел за ворота, отделявшие двор от улочек перед монастырем, и его тут же подхватил нескончаемый поток шумных паломников.

В голове у лекаря все перемешалось, и виной тому был не только пережитый на карнизе ужас. Что это за карта лежала на столе у графа? Уж не ее ли потерял библиотекарь? Карта, указывающая путь в подземный тайник монахов? И что означало то странное указание на врата в подземелье?

Чем больше Симон думал об этом, тем крепче убеждался в том, что Леопольд фон Вартенберг был как-то связан со странными событиями в монастыре. Графу зачем-то понадобились реликвии, и отправил его сюда с каким-то секретным поручением сам курфюрст. Кроме того, он раздобыл план, который, судя по всему, указывал подземные ходы старой крепости. Те самые, по которым бродил голем и где едва не погиб женоподобный наставник.

Симон проталкивался между паломниками, чтобы быстрее дойти до лазарета, где лежала, помимо всего прочего, Андексская хроника. В редкие свободные минуты он то и дело брался за книжку. Теперь ее непременно нужно было дочитать до конца! Быть может, так он узнает, что разыскивал Вартенберг. А что, если граф в итоге и окажется колдуном?

Когда Симон вошел в пропахший мочой и нечистотами лазарет, Шреефогль встретил его грустным взглядом. Сюртук его покрыт был грязью и потом, напряжение последних дней оставило на советнике свой след.

— У нас тут еще один умерший, — тихо произнес патриций.

У Симона замерло сердце.

— Уж не брат ли Лаврентий?

Советник покачал головой.

— Один из наших каменщиков. Андре Лош. Помилуй Господи его душу! — Он тяжело вздохнул. — Поверить не могу. Андре ведь богатырем был! Еще пару дней назад он радостно кутил с остальными в таверне, и вдруг…

— Постойте! — перебил его Симон. — В таверне, говорите?

Шреефогль кивнул:

— Именно так. Вместе с братьями Тванглер. Все трое потом слегли с лихорадкой. Вот только Андре пришлось хуже всего.

Симон вдруг вспомнил, что его так насторожило при разговоре с графом. Вартенберг говорил, что они с семьей ужинали в монастырской таверне.

Только теперь лекарь осознал, что и другие больные ели там же. И не только Андре, маленький Мартин и братья Тванглер… В таверне, вероятно, останавливались многие из состоятельных паломников, и Симон заметил также, что болели прежде всего те, кто мог позволить себе поесть в трактире.

Лекарь задумчиво покусал губу. Что, если источник болезни находился где-то в таверне? Вот только где?

Внезапно его осенила ужасная догадка.

— Мастер Шреефогль. — Симон повернулся к советнику. — Можно попросить вас об услуге?

— А именно?

Тихо, чтобы не разбудить больных и избежать паники, лекарь все ему объяснил.

Шреефогль кивнул и направился к выходу. В дверях он снова обернулся к Симону и грозно прошептал:

— Если вы окажетесь правы, то одна голова точно полетит с плеч. И уж точно не голова того бедного аптекаря…

Непомук Фолькмар сидел в темной яме и разглядывал свои пальцы: на некоторых из них недоставало ногтей. В окровавленных струпьях, точно загнанный демон, пульсировала боль.

Вообще аптекарь даже рад был, что в темноте почти ничего не видел. Так ему, по крайней мере, не пришлось смотреть на свое изувеченное тело. Но боль всё новыми волнами прокатывалась по телу, и Непомук понимал, что эти страдания станут теперь его постоянным спутником.

Мастер Ганс вчера потрудился на славу. После того как палач, согласно закону, показал подозреваемому орудия пыток, он усадил его на так называемый пыточный стул: тот представлял собой утыканное шипами кресло. Руки и ноги стягивались шипастыми ремнями, и даже стопы покоились на обитой гвоздями доске. Боль наступала почти сразу: усаженный в это кресло чувствовал, как шипы медленно впивались в плоть.

Просидев два часа на стуле, Непомук так и не признался в своих колдовских деяниях, и мастер Ганс принялся выдирать ему ногти длинными щипцами.

К тому времени вопли монаха слышались даже во дворе тюрьмы.

Но, несмотря на мучения, Непомук держался. С закрытыми глазами он молился, отрицал вину и вспоминал слова друга Якоба.

Не признавайся ни в коем случае! Если признаешься, то все пропало!

Но как тут не признаться, когда знаешь, что вчерашний день — это только начало? Что впереди еще более жестокие пытки и рано или поздно сам же назовешься колдуном? Непомук бывал с отцом, палачом Ройтлинга, при нескольких пытках и знал, что обвиняемые в определенный миг начинали жаждать смерти. Когда их, точно убойный скот, тащили наконец к эшафоту, часто не оставалось уже ничего, кроме мешка с переломанными костями.

Сможет ли он терпеливо молчать, если и сам в скором времени станет вопящим подобием человека, жаждущим одной только смерти? И как долго?

В конце концов, после многочасовых пыток, его снова спустили в эту дыру и захлопнули люк. С тех пор он дожидался во тьме следующей волны ужаса. О том, чтобы спать, не могло быть и речи. Час тянулся за часом, и Непомук утешал себя приятными воспоминаниями. Мелодия скрипки, ритмичный бой барабана перед сражением; попойки с другими солдатами; бесчисленные тренировочные поединки с единственным настоящим другом, Якобом; разговоры долгими зимними ночами в опаленных сараях или под защитой источенных ветрами укреплений…

— Ну и где же твой Бог? — спрашивает Якоб, в то время как Непомук перебирает запачканные четки. — Может, он помер? Что-то я не вижу его. Да и не слышу.

— В него возможно лишь верить, — отвечает Непомук.

Куизль тихо смеется и поворачивает кролика на вертеле, жир шипит на углях.

— Я верю в крепкую сталь и в закон. И в смерть.

— Бог сильнее смерти, Якоб.

Тот долго смотрит на друга. Затем молча уходит во мрак.

На следующее утро они вместе вешают десяток мародеров. Пока бандиты дергаются на ветках, Якоб неожиданно оглядывается на друга, словно ждет от него ответа.

Непомук молчит.

— Радуйся, Мария, благодати полная…

Непомук повторял одну за другой молитвы, силясь вновь обрести веру, но она, казалось, медленно испарялась сквозь крошечные щели в каменной кладке.

— Благословенна ты между женами…

Над головой со скрипом поднялся люк, и сердце у аптекаря заколотилось. Он понял, что сейчас его заберут на очередной допрос. Язык резко пересох, стал шершавым, точно камень, и монах неожиданно для себя задрожал.

Через некоторое время в яму действительно спустили лестницу. Непомук был уже слишком слаб, чтобы подняться самостоятельно, так что в этот раз к нему спустился один из стражников и обвязал его веревкой вокруг талии, после чего монаха общими усилиями потащили наверх; при этом аптекарь яростно рвался, словно рыба на крючке.

— Прибереги лучше силы на потом, — раздался знакомый голос. — Они тебе еще пригодятся.

Мастер Ганс, точно седовласый ангел возмездия, стоял, скрестив на груди руки, над люком, и красные глаза его изучали свою жертву. Затем палач быстро ощупал монаха, словно уже сломал ему что-то. Мастер Ганс, как и многие другие палачи, считался умелым целителем, и в его обязанности входило проверять, готов ли заключенный к новой пытке.

— Послушай, — едва ли не с сочувствием проговорил мастер Ганс, ощупывая Непомука, словно кусок сырого мяса. — Сам знаешь, что каждый день пыток приносит мне неплохие деньги. Так что мне бы и радоваться, что вчера ты так хорошо держался. А с другой стороны…

Он с интересом взглянул на распухшие пальцы аптекаря, точно хотел оценить собственную работу.

— С другой стороны, я также обязан предупредить тебя, что ложь твоя ни к чему не приведет. Поверь мне, ты признаешься рано или поздно. Любой другой исход плохо отразился бы на моей репутации. Так не усложняй себе жизнь. — Палач говорил уже над самым его ухом. — Ты ведь говорил, что сам родом из семьи палача. Так что сам все прекрасно знаешь, дорогой кум.

Палач рассмеялся и дружески хлопнул Непомука по плечу. Затем на монаха снова надели железный ошейник с шипами, и стражники повели его по освещенному факелами коридору.

— Сегодня у тебя особенный гость. — Мастер Ганс вел конвой со светильником в руке. — Графу больно уж в тягость руководить допросом, он лучше на охоту съездит. Я бы тоже не прочь, будь у меня время и деньги… — Палач брезгливо помотал головой. — Господин наш еще вчера побелел, как покойник, когда я тебе ногти выдирать начал. — И добавил, понизив голос: — Это зрелище не для таких изнеженных жирдяев. В прошлый раз то же самое было. Единственное, что способен вынести граф, это вид крови из подстреленного оленя.

— И кто же его теперь заменит? — просипел Непомук, железные шипы на ошейнике царапали шею.

В душе у монаха затеплилась надежда, что приехал образцовый магистр из Мюнхена, которого интересовала прежде всего правда, а не колдовство. Оба заседателя были ревностными советниками Вайльхайма, которые повторяли за графом каждое слово. Быть может, ученый из города сумеет что-нибудь им втолковать.

— Ты его знаешь, — ответил палач через некоторое время. — Граф сам выбрал его на эту роль. Видимо, чтобы тот доказал свою верность.

Они тем временем дошли до камеры пыток. Мастер Ганс отворил дверь, и стражники втащили Непомука в темный подвал, освещенный лишь потрескивающим в железном коробе огнем. Как и до этого в камере, монах непроизвольно затрясся. Он оглядел еще со вчерашнего дня окровавленный пыточный стул, дыбу и канаты, которыми мастер Ганс, вероятно, уже сегодня начнет его растягивать, пока сухожилия не лопнут, как сухие бечевки.

У правой стены стоял широкий стол, на котором возле чернильницы лежали несколько бумажных свитков и толстая книга. За столом сидели трое мужчин. С двоими из них, тучными советниками Вайльхайма, Непомук познакомился еще вчера. Жирные и богато одетые, они глядели на монаха с отвращением, страхом и любопытством, словно уже поспорили, сможет колдун от них сегодня улететь или нет.

Между ними, выпрямившись на стуле, сидел третий. Когда Непомук узнал его в свете дрожащего пламени, то затрясся еще сильнее. Монах упал на колени и молитвенно сложил руки.

— Прошу тебя, брат! — взмолился он. — Ты должен мне поверить, все это…

— Не тешь себя ложными надеждами, — перебил его заседатель. — Я уже не твой брат, а скорее твой инквизитор. Судья Вайльхайма возложил на меня эту прискорбную обязанность с тем, чтобы в скором будущем я посвятил себя более высокой миссии. В нашем монастыре срочно нужен новый настоятель.

Глаза приора, точно две бисерины, сверкнули холодным блеском, и он кивнул мастеру Гансу.

— Пора начинать, палач, — сказал брат Иеремия. — Чем скорее он признается, тем лучше.