— Ноябрь, — проговорил лоцман.

Серые гребни волн вскипали на траурно-черном море. Рваные края дождевых туч почти задевали капитанский мостик. Единственным цветовым пятном был экран радара, на котором береговая линия светилась ярко-медной полоской.

— Движемся верным курсом, — объявил лоцман, — ноль-семь-пять.

— Ноль-семь-пять.

Невысокий коренастый капитан казался сгустком тени у штурвала.

Разговаривали тихо, как в церкви. Сюда, на высоту одиннадцати этажей над водой, из машинного отделения доносился лишь отдаленный гул. Хотя со стороны пролива Хуан-де-Фука дул западный шквалистый ветер, на капитанском мостике не слышались его порывы, потому что судно строилось с расчетом на ураганы и тайфуны, кроме того, простуженное сипение кондиционера заглушало любые звуки бушевавшей снаружи непогоды. «Тихоокеанский возница» водоизмещением в 51 тысячу тонн, направляющийся из Осаки через Гонконг в Сиэтл, был слишком велик для вод, в которых сейчас находился, и только легкая вибрация под ногами свидетельствовала о движении корабля.

— Впереди маяк Дандженесс, кэп, — сказал лоцман. — По правому борту. Два часа.

— Да, вас понял. — Капитан ответил с легким раздражением, так как много ходил по этому маршруту, а вот лоцман появился на судне совсем недавно. Он прибыл на корабль при отплытии из Порт-Анджелеса и стал вести себя чересчур самоуверенно и нахально, вызывая антипатию у капитана-новозеландца. Сейчас лоцман, молодой американец, возился у ближайшего к штурвалу радара, старательно настраивая сигнал.

— Можно перейти на ноль восемьдесят, кэп. Сразу в восьми милях от берега начинается длинная отмель. Приливная волна идет со скоростью три узла в час.

— Мы же увидимся с Дагом? С Дагом Нильсеном?

— Капитан Нильсен взял недельный отгул. По непредвиденным семейным обстоятельствам.

— Жаль.

Впереди за капитанским мостиком выстроились уходящие в темноту ряды контейнеров. Лужицы воды на крышках отражали свет с нижней палубы и блестели, как мокрый асфальт, не давая капитану разглядеть море внизу.

— Лучше снизить скорость до одиннадцати-двенадцати узлов, — посоветовал лоцман, хотя капитан еще раньше решил так поступить. — Никакой спешки нет. Все равно на ночь останавливаться в бухте Эллиот, у Харбор-Айленда нам не разрешат бросить якорь, до пяти — точно.

— Стюард уже приготовил вашу каюту. Дэвид, — капитан повернулся к колеблющейся тени третьего помощника, — раздобудьте-ка нам горячего кофе. Вам тоже кофе, мистер…

— Уоррен, — подсказал лоцман, — Уоррен Кресс. — Он называл свое имя второй раз за последние пятнадцать минут. — Есть без кофеина?

— Без кофеина закончился, — ответил третий помощник. — Могу сделать чаю, если хотите.

— Меня жена за последнее время приучила к кофе без кофеина, — объяснил Кресс. — Ладно, выпью воды.

Он отодвинулся от радара, медленно, словно по частям, распрямился и, встав во весь рост, оказался высоким, как баскетболист.

— Да, такие дела, сегодня хоронили, — раздалось над головой капитана.

— Не понял?

— Внучку Нильсена.

— Неужто маленькую? Даг о ней рассказывал в прошлом плавании. И она… умерла?

— Да, погибла. Пять лет всего. Пару дней назад исполнилось.

— Ох, боже мой. Что произошло? Попала в аварию?

— Кугуар.

«Машина, что ли, которая ее сбила? — подумал капитан. — Какого черта он так сказал?»

— Дикая кошка, — продолжал лоцман. — Кугуар загрыз.

— Что?

— Девочка находилась в детском саду, в Секвиме. Это одно из заведений, работающих по системе Монтессори, в новом районе, рядом с лесом. Эшли, внучка Дага, играла во дворе одна, отошла далеко от других детей, и кугуар уволок ее в кусты. А воспитательница в туалете была — вот уж не завидую ей, особенно сейчас. Дети говорят: ни криков не слышали, ничего. Просто пропала девочка. Сначала думали: заигралась и забрела куда-то, потом — что ее маньяк украл. И все кинулись искать неизвестного мужчину, а Эшли удалось только через полчаса обнаружить.

Мгновенная смерть — один укус в сонную артерию. И правая рука отгрызена начисто. Гавань номер пятнадцать, капитан, восемь-ноль-восемь.

Лоцман говорил ровно и бесстрастно, как диктор на радио, читающий с листа.

— Зверя нашли. В миле от того места ребята из Службы охотничьего хозяйства загнали пуму на дерево и пристрелили. Найти-то нашли, а вот у детского сада будут теперь крупные неприятности. Двор у них по правилам должен быть обнесен проволочным забором, но организация-подрядчик при строительстве схалтурила. А открылся сад после Дня труда, совсем недавно. Семья в суд подает.

По правому борту медленно проплывали низкие темные холмы, усеянные оранжевыми огнями. Секвим.

— Все потрясены. Больше тысячи человек пришли на похороны, так мне рассказывали.

— Проклятие. Бедный Даг, — сказал капитан.

— Да, беда его подкосила. Во время происшествия он был на борту корейского сухогруза, из Такомы шел. Сообщили Дагу перед самым отплытием. А лет-то ему много…

«Уж не больше, чем мне», — подумал капитан.

— …и Даг с тех пор как развелся, жил только ради внучки. Все свободное время торчал у сына, с ней возился. Мы еще над ним подсмеивались: Даг, мол, нянькой заделался.

— А я о разводе и не знал.

— Он никогда не обсуждал эти дела. Жена от Дага ушла года два-три назад и переехала в Санта-Барбару. Ил и в Санта-Фе. В общем, Санта-что-то-там. Сын капитана Нильсена — агент по недвижимости, у него офис на шоссе номер 101. И вот теперь, когда Эшли умерла…

Умерла? Сгорбившись над штурвалом и глядя в темноту, капитан представлял пуму, гибкого рыже-коричневого хищника, беззвучно крадущегося по прелым листьям, и ребенка, поглощенного игрой, тихонько что-то бормочущего. «Умерла» — разве это слово применимо к случившемуся с девочкой? Хотя капитан не знал Дага Нильсена близко, он физически ощущал его горе, чувствуя внутри жуткую пустоту, и ему не нравился небрежный тон юнца-лоцмана.

— Кофе готов, — подошел третий помощник.

Капитан взял с подноса кружку и поблагодарил, рассеянно и невнятно.

— Мы говорили про Дага Нильсена, — объяснил он.

— Капитана Дага?

— Нильсен потерял маленькую внучку. Сегодня ее хоронили.

— Однажды такое должно было случиться, — заметил лоцман. — Старые леса вырубили, среду обитания животных разрушили. Теперь принялись восстанавливать поросль, но там тоже зверью нечего есть. К концу лета, когда они оголодают, одно остается — отправляться в города и бродить по помойкам, ведь жить-то надо. Если пумы нападают на детей во дворе детсада, это уже тревожный симптом. — Несколько секунд он вглядывался под крышку радара. — Тревожный симптом, — повторил лоцман со вкусом, будто сам только что придумал эти слова.

— Вот оно значит что, — проговорил третий помощник, — выходит, пума ее…

— И ладно бы еще на полуострове, в самом Сиэтле то же самое творится. У них в Иссакуа — пумы, в Вудинвилле — медведи-помоечники. Сейчас прямо не местные новости смотришь, а «Планету животных» — конечно, ведь каждый может заснять на камеру дикую природу, не отходя от дома. Раньше енота увидеть было целым событием, а теперь рассказывают о скунсах, рысях и медведях, которым бы по-хорошему в горах охотиться, а они рыскают по свалкам и помойкам на окраине. Что там сигналят? Фарватер открыт, да, кэп?.. Прямо какой-то новый вид зверей появляется, и кормится он остатками пиццы, гамбургеров и картошки фри.

В темноте мелькнул бакен, желтый, как кошачий глаз. Наполовину сбавив скорость и уйдя в воду по самую ватерлинию, тяжело нагруженный «Тихоокеанский возница» медленно сделал правый поворот.

— Один-два-ноль.

— Один-два-ноль.

Судно, двигаясь в юго-восточном направлении, плавно входило в узкий Пьюджет-саунд, а третий помощник капитана наблюдал за пунктирными дугами, возникающими на экране радара. Он мог назвать их: Уилсон, Марроустоун, Буш, Дабл Блафф — отсюда начинались знакомые воды. Воды знакомые, но земля чужая. Никогда особенно не задумываясь об опасностях, сопровождающих моряков, третий помощник настороженно относился к возможным малоприятным неожиданностям на суше. При виде зеленых лугов ему немедленно представлялись быки, яростно роющие копытом землю. Отрадные мысли об отпуске у сестры, живущей в окрестностях Брисбейна, обернулись самыми мучительными предчувствиями, как только третьего помощника предупредили о пауках в туалете.

Рейс был нелегкий, судно преследовали неудачи: ужасная погода, опоздание, поэтому третий помощник с нетерпением ждал остановки в Сиэтле. И хотя он даже не думал удаляться от порта дальше, чем довезет его за десять долларов такси (и то если с ним поедет радист), известие о медведях, замеченных в окрестностях города, ему не понравилось. Дабы побороть страхи, третий помощник всегда убеждал себя в их абсурдности, но сейчас, в этом городе, никакое самовнушение не действовало.

— Взять хотя бы городских койотов… — опять начал лоцман.

«Лучше не брать», — подумал помощник.

— …они скрещиваются с домашними собаками. Да вы посмотрите на здешних псов: какие у них челюсти и как они держат хвосты. Просто удивительно, сколько среди них полукойотов. Помеси койотов с немецкими овчарками, лабрадорами, колли… Не очень-то хочется повстречать ночью такую псинку, точно вам говорю.

Медно-красный берег наползал на корабль. В полутора милях обозначился Буш Пойнт, хотя маяк терялся во мгле. Вглядываясь в темноту, третий помощник населил невидимый берег дикими злобными тварями и ощутил острую тоску по тихим улицам родного Сток-он-Трента, где жили его родители и куда он сам (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить) вернется на Рождество. Отец с матерью всегда ждали необыкновенных историй, а ему редко удавалось по-настоящему их развлечь. Однако теперь третий помощник знал, о чем расскажет за праздничным пудингом, потягивая бренди-баттер.

В доме на Квин-Энн-Хилл неплотно закрытое окно ванной комнаты то и дело хлопало от ветра. Финн сидел в ванне, пытаясь прилепить к верхней губе и подбородку пушистые хлопья пены.

— Где папа?

— Ужинает с одним своим другом. Другом из Англии.

— Хо, хо, хо! — пробасил Финн голосом Санта-Клауса.

— Он вернется, а ты уже будешь спать, — сказала Бет из-за зеленого полотенца с динозавром. Она понюхала ткань, которая приятно пахла Финном и немного — водой из бассейна и мылом. Сейчас очередь Тома заниматься стиркой, об этом Бет ему напомнит записочкой на холодильнике.

— Знаешь что?

Движением, которое под силу не каждому йогу, Финн вытащил из воды правую ступню, поднес ее к самому лицу и стал внимательно изучать.

— Что, малыш?

Рассматривая нечто у себя между пальцами, он ответил:

— Я думал…

— О чем ты думал?

— Это очень-очень сложно. Где бы я был, если б меня тут не было?

— То есть здесь не было бы, в доме?

— Нет. — Финн, нетерпеливо хмурясь, разглядывал розовую пятку. — Где бы я был, если б меня тут не было?

— Даже не знаю. — У Бет целый вечер болела голова, а внизу ее ждал ноутбук и непочатый край работы. — Где бы ты был?

— Если бы меня тут не было, у меня бы тогда и мыслей никаких не было.

На секунду личико Финна стало таким, каким становилось, когда умирал хомячок или домашняя песчанка: вытянулось и резко опало, словно дом, подлежащий разрушению и взорванный динамитом. Но на сей раз за этим последовало хихиканье. Финн сидел, целиком поглощенный уморительной, лишь ему понятной шуткой. Большим пальцем мальчик лениво протыкал мыльные пузыри.

Бет присела на закрытую крышку унитаза и улыбнулась самой широкой и успокоительной «маминой» улыбкой.

— Ты часто об этом думаешь, маленький?

— О чем?

— Ну, где бы ты был, если не здесь?

— У, все время думаю. — Финн протыкал и протыкал пузыри. — А у меня ногти длинные выросли.

Все говорили, будто у Финна волосы совсем как у отца, но в отличие от седоватых семитских кудряшек Тома, уже начавшего лысеть, волосы мальчика напоминали темные спиральки, жесткие и густые, и его без труда можно было отыскать в стайке дошколят. Бет не давала покоя мысль о том, что вместе с волосами Финну достался и отцовский склад ума.

Волосы Тома по-еврейски курчавились, однако он не был евреем. Несмотря на британский акцент, Том не был и англичанином, по крайней мере был им не вполне. Не являлся он и венгром, хотя в Венгрии родился, и уж конечно, жизнь в Штатах не придала ему даже отдаленного сходства с американцем. Именно эта непринадлежность ни к одному месту в мире или, как думала Бет теперь, неопределенность существования Тома так притягательно подействовала при первой встрече. Том отличался от всех знакомых Бет. Загвоздка заключалась в том, что и после восьми лет совместной жизни она никак не могла понять истинную сущность мужа. Когда по телевизору рассказывали о женщинах, супруги которых нежданно-негаданно оказывались благовоспитанными шпионами или замаскированными серийными убийцами, Бет подсознательно догадывалась, как такое становится возможным.

Подстригая Финну ногти, Бет заметила: ребенок играет со своим пенисом. Сначала она сделала вид, будто ничего не видит, но затем поняла — Финн раскусил ее уловку и смотрит хитро, забавно улыбаясь краешком рта. Вылитый отец.

— Финн Дженвей! — Бет поднялась, разворачивая полотенце с динозавром. — Ну-ка вылезай из ванны!

— Я не Финн Дженвей, — заявил он. — Я Финн Саньи.

Зря Том ему сказал, подумала Бет.

— Это одно и то же, глупышка. Дженвей — тоже Саньи, просто так в Англии говорят.

— А вот и нет. Не одно и то же! Саньи, Саньи, Саньи, Саньи! Я Финн Саньи!

Она взяла его из ванны и завернула в полотенце.

— А можно мне теперь печенья?

Позже, прочитав Финну главу из «Отис Споффорд», Бет забралась вместе с сыном в двухъярусную кровать и, лежа под одеялом, слушала, как весь дом скрипит и стонет от ветра. Это жилище на вершине холма, с окнами на юг, было полностью открыто яростным зимним бурям, проносившимся над заливом Пьюджет-саунд. Когда под крышей завывал ветер, казалось, будто ухает сова. Сквозняк гулял по чердаку среди сваленной там рухляди. Срочно нужен кровельщик, а не то крыша улетит в один прекрасный день ко всем чертям. Но помимо крыши еще столько всего требуется отремонтировать, починить, заменить.

Бет считала, что дом больше принадлежит ее мужу. Очень старое, здание разваливалось на глазах, пол в нем был до того покатый, что игрушечный мячик Финна запросто мог сам перекатиться по растрескавшимся лакированным планкам паркета с одного конца комнаты на другой. Во время трех небольших землетрясений, слабеньких предвестников обещанного большого, Бет слышала и чувствовала: массивные деревянные сваи где-то внизу, в жирной грязи подвала, издают такие звуки, словно стая гигантских крыс точит зубы. Пол дрожал, книги валились с полок, картины слетали со стен. Длинная извилистая трещина ползла по штукатурке на стене в ванной. С каждым землетрясением мячик Финна катился по полу быстрее и быстрее. «Мелочи, фундамент оседает», — отмахивался Том, но Бет все это представлялось медленным и неуклонным крушением.

Она осторожно высвободила руку, на которой уснул Финн, подложила ему под голову мишку, выбралась из-под одеяла и тихонько вытащила у мальчика изо рта его собственный большой палец. Ребенок почмокал влажными губками, словно целовал воздух, и стал похожим на открывающую и закрывающую рот золотую рыбку. А потом, перевернувшись на другой бок, отправился в далекое путешествие. Финн засыпал приблизительно так, как взрослые уезжают в Бангкок или, скажем, Ла-Пас. Мальчик улетал в неведомые края, и билет туда был лишь у него одного. И валютой неизвестной страны владел только он. Ребенок оставлял Бет, а она испытывала легкое уныние, будто проводила на самолет счастливчика-приятеля, а теперь ей надо возвращаться в офис в час пик. О своих странствиях Финн рассказывал не более живо и подробно, чем туристы в открытках, предназначенных родным. «Мне приснились собачки», — сообщал он утром, за чашкой сладких хлопьев, но приключения тех собачек оставались тайной.

Налетел страшный порыв ветра, смешанного с дождем, оконная рама оглушительно затрещала. Бет на цыпочках отнесла разбросанные вещи Финна в корзину для белья, глянула на хомячков, Оливера и Нэнси, и на домашних палочников, включила ночник — улыбающуюся голубую луну, затем спустилась вниз, где на экране ноутбука ее поджидал неотредактированный и страшно запутанный материал для статьи.

Дом дрожал от ураганного ветра. Бет, сидевшей внизу на кухне и рассеянно тыкавшей по клавишам, казалось, что по чердаку шастают грабители. Она отыскала справочник «Желтые страницы» и заглянула в раздел «Кровельщики», не рассчитывая, впрочем, на удачу. Да они и трубку поленятся снять. Плохо, когда дом у тебя разваливается, а живешь ты в городе, который непрерывно растет, поэтому в нем все строители-подрядчики так или иначе приделе. Найти здесь человека, готового с огромным риском вложить деньги в новое предприятие, ничего не стоит, а вот надежды обнаружить хорошего водопроводчика или плотника также мало, как встретить стоящего дагерротиписта, пастуха или торговца слоновой костью.

Бет уже оставила сообщения на пяти автоответчиках и набирала шестой номер, когда к ней спустился Финн в клетчатой пижаме в обнимку с мишкой.

— Я проснулся. Там воет. И страшно.

— Ой, малыш, это же всего-навсего ветер.

Бет обняла ребенка, и он принялся сосать палец, устроившись у нее на коленях. Сквозь копну его густых волос она видела строчку на экране:

«…белые воротнички непринужденно общаются с милыми хохотушками и стильными эмансипе в кофейне на углу Двенадцатой и Сезар…»

— Полежи со мной, — попросил Финн и, помолчав немного, протянул вопросительно: — А?

Не успела она подняться вместе с сыном до середины лестницы, ведущей на второй этаж, как раздался звонок. На одно безумное мгновение Бет даже поверила — кровельщик! — и бегом бросилась к телефону, но затем услышала записанный на пленку мужской голос, с устрашающей бодростью возвестивший:

— На вашем ветровом стекле грязь и дождевые капли? «Магнолия-Автостекло»! Звоните по телефону…

— Да пош-ш-шел ты, — пробормотала Бет и бросила трубку.

Финн смотрел на нее со ступенек. Глаза у него сделались огромные, словно у лемура.

— Это папа звонил?

— Ну разумеется, — громко сказал Дэвид Скотт-Райс, улыбаясь по-новому, во весь рот, — эти американцы просто не умеют жить.

Одинокий посетитель-японец, съежившийся в кабинке напротив двух англичан, быстро глянул на них, но, встретившись глазами с Томасом Дженвеем, уткнулся в свою порцию лосося с видом глубочайшей заинтересованности.

— Смешно, я всегда считал, что в искусстве жить американцы достигают выдающихся результатов — как в синхронном плавании.

— Я имел в виду писателей, — обиженно возразил Скотт-Райс.

Они сидели за поздним ужином — поздним, во всяком случае, по меркам Сиэтла, в ресторане «Пестрый стол» отеля «Алексис», где Скотт-Райс мог позволить себе заказывать в долг, а своему нью-йоркскому издателю — все оплачивать.

— Они же настоящие изгнанники в собственной стране, половина уж точно. Сэлинджер, Пинчон, Рот… Да с кем Роту поговорить там у себя, в Коннектикуте? Живет отшельником. Или этот, как его, Гасс. Нет, не Гасс, другой. Гэддис. Лачуга эта в каких-то закоулках на Лонг-Айленде…

Сиэтл был десятым и последним из городов, которые посетил во время своего писательского турне Скотт-Райс. Он напускал на себя браваду с налетом легкого безумия — вот результат чересчур длительного пребывания в воздухе и созерцания Америки с высоты 39 000 футов. Пока английские писатели добирались до Сиэтла, у них в головах уже успевал сложиться вполне законченный образ Соединенных Штатов, и эти изнуренные путешественники со сбившимися биоритмами подолгу объясняли Тому, как все обстоит на самом деле в стране, ставшей ему вторым домом.

— Боюсь, Гэддису сейчас немного не до того. Он умер год назад. Однако при жизни слыл весьма компанейским малым.

— Умер? Я даже не знал. Разумеется, тебе все это видится в другом свете, сам-то ты всегда был изгнанником. Сейчас оторванность от мира признается такой стильной. Люди прямо рвутся стать изгнанниками.

— Я — изгнанник? Нет, я не…

— Брось отнекиваться. А как же твоя Чехословакия?

— Венгрия. Мне было всего два годика — возраст, когда дети целиком поглощены сами собой. Знаешь, я ведь совершенно не помню Венгрию, видимо, меня целиком занимали маленькие детские радости и горести. А разве можно чувствовать себя изгнанным из страны, которую даже толком не видел? Ну а здесь все приезжие, значит, чужаком быть просто невозможно. Хотя вот мама — точно изгнанница, самая настоящая. Можешь сходить к ней в гости, у нее теперь квартира в Ромфорде, но не думаю, что ты сочтешь мою мать такой уж стильной.

Скотт-Райс извлек из раковинки крупную олимпийскую устрицу и принялся вертеть ее на вилке, то поднося к огоньку свечи, горевшей у них на столе, то отдаляя.

— Вот ведь козявки, а? — Он удивленно поглядел на Тома; глаза Скотт-Райса казались огромными за толстыми стеклами очков в металлической оправе. — А знаешь что? Я тебя слышал по Национальному радио, когда был проездом в Миннеаполисе. «Все учтено», правильно, да? В общем, ты говорил о фуд-кортах, забегаловках в торговых центрах. — Тут тон его приобрел комическую суровость. — И ты хвалил их!

— Да. Финн от фуд-кортов просто в восторге.

— А я никогда не слыхал про них. Они меня заинтриговали, и я упросил своего сопровождающего сводить меня в один такой на ленч. — Скотт-Райс наколол на вилку еще одну устрицу. — Сущий кошмар.

— Да, конечно, всякие попадаются.

— Погоди, дай разобраться. По радио ты говорил… — Скотт-Райс изобразил мучительный процесс припоминания: запрокинул голову, поджал губы, прищурил глаза, потом поднял палец и погрозил Тому. — Ты сказал, что эти забегаловки — мультикультурное то, демократическое се, свободолюбивое пятое, творческое десятое. И процитировал, точно тебе говорю, Томаса Джефферсона.

— Я иронизировал.

— А, это ты с целью всех подразнить, верно? Этакая противоестественная страсть к американскому. Фуд-корты! Ну конечно-конечно, ты прибегнул к уловке — как бы специально решил подействовать людям на нервы. — Скотт-Райс рассеянно похлопал себя по пиджаку, затем полез в карман брюк. — Просто у тебя такая фирменная штучка, да? Ты не думаешь всерьез…

— Он тебе не напомнил пикник, как в детстве? Или ты в основном дома играл?

— А? Кто он?

— Ну, твой ленч в фуд-корте.

— Мы там не остались, — надменно произнес Скотт-Райс, — мы нашли восхитительный итальянский ресторанчик. С отличным вином.

Он выудил из кармана пачку сигарет, вытряхнул оттуда одну и дважды постучал ее кончиком по скатерти. «Кэмел» без фильтра, измятая посередине.

Это тоже было новым в Скотт-Райсе. В Лондоне, городе курящих, Том никогда не видел его с сигаретой, тогда как сам он не мог ни работать, ни даже разговаривать без надежных и успокаивающих «Бенсон-энд-Хеджес» под рукой. Том бросил курить «ради Финна», по выражению Бет, но все эти годы не мог избавиться от тяги к табаку. Работая в одиночестве, он до сих пор жевал никотиновые пластинки. Том лелеял тайную мечту: если вдруг объявят четырехминутное предупреждение, он выпросит у какого-нибудь прохожего сигарету и, пока не упадет бомба, успеет насладиться несколькими чудными затяжками.

Пластмассовая зажигалка выплюнула язычок пламени, и Скотт-Райс осторожно задымил. Он курил подобно новичку, торопливо затягиваясь. Том подумал: все это, наверное, делается только, чтобы эпатировать американцев: живешь в Риме — живи как грек.

Из-за пелены притягательного сигаретного дыма, теперь столь чуждого Тому и одновременно близкого, как голос умершего друга, сохранившийся на кассете, Скотт-Райс сообщил:

— Мой дядя, было дело, встретил Гая Берджесса, когда приезжал в Москву. Бедный гомо…

— Сэр, простите, в нашем ресторане не курят.

Обслуживавший их официант, совсем еще мальчик, недоросший, казалось, до своей форменной одежды: черной шелковой рубашки и фартука немного мясницкого вида, возник рядом со столиком и доверительно наклонился к уху Скотт-Райса.

— А?

— Я вас прекрасно понимаю, сэр. Ведь я и сам курю.

— Да ну? — Вовсю сияя ярко-синими глазами, Скотт-Райс взглянул на официанта, поднес сигарету к губам и задумчиво пососал ее.

Официант слегка повысил голос:

— Дело в том, сэр, что здесь не место для курения. У нас курить запрещено.

— Ясно. — Скотт-Райс криво улыбнулся, обнажив крупные сероватые зубы. Он внимательно обследовал поверхность стола, потом легонько ткнул сигаретой в свою последнюю устрицу, и на долю секунды та будто ожила. Как только ее коснулся тлеющий кончик, она дернулась и изогнулась, словно от боли.

— Это можно унести, сэр?

Смятая сигарета быстро темнела, впитывая устричный сок.

— А почему бы и нет? Благодарю.

Японский любитель лосося теперь откинулся на стуле, наблюдая англичан как некое развлекательное представление, полагающееся после ужина, а официант с каменным лицом размашисто прошагал на кухню, унося останки растерзанных устриц. Подол его фартука громко шуршал, задевая брюки.

— Ну разве не чудно они разговаривают? — сказал Скотт-Райс. — Иногда общение с американцами напоминает попытку завязать беседу в парке с автоматом, который определяет вес.

Уже в который раз Том испытал облегчение оттого, что на ужин не смогла пойти Бет. К Скотт-Райсу требовалось привыкнуть. Дэвида нужно было распробовать, как портер или йоркширский пудинг, и Том сомневался, поймет ли Бет, в чем тут, собственно, прелесть. И все же он питал слабость к Скотт-Райсу. Том не смог до конца осилить ни одну из книг Дэвида, но любил скотт-райсовские едкие рецензии и его отдел светской хроники в литературном приложении «Таймс», после упразднения которого редактора обвинили в клевете. Еще в конце восьмидесятых Том с удовольствием смотрел телепередачу «Книжное дело», где Скотт-Райс с добродушной миной громил поэтов, издателей, литературных агентов, романистов, газетных критиков, университетские умы и необыкновенно талантливо стравливал людей, например, Джорджа Стайнера с Гором Видалом. Настроенный в те дни весьма воинственно и не желающий под кого бы то ни было подстраиваться, Скотт-Райс был буквально вездесущ и повсюду становился объектом нападок и насмешек. Но одновременно он внушал страх, причем в большей степени, нежели люди соглашались признать. Когда в «Обсервере» появлялась его разгромная статья о какой-нибудь книге, все, как правило, принимали ее к сведению, да так, что потом следовала целая серия похожих рецензий, хотя и не столь жестких.

Впрочем, это было давно, и со времени переезда Тома в США имя Скотт-Райса редко попадалось на глаза. Разве только привлекала внимание вышедшая из-под пера Дэвида непривычно снисходительная рецензия в «Нью-Йоркере», его собственная рубрика в «Лондонском книжном обозрении» да несколько прохладных отзывов, все в британской прессе, о двух написанных им романах (Том купил первый из них), вышедших один за другим в начале девяностых. Итак, очевидно, американцы совсем не знали Скотт-Райса, поэтому Том шел на публичное чтение Дэвида в издательство «Эллиот Бэй», ожидая, что пустых мест там будет больше, чем зрителей. Однако Скотт-Райс собрал полный зал. Как выяснилось, накануне он успел побывать на радиостанции «Фрэш Эйр» и в программе Чарли Роуза. Пришло несколько будущих магистров искусств, студентов Тома — Мэри Эллен Гертлин, Тодд Ливитт, Хильди Блом. Слегка озадаченный Том помахал им через зал.

Перед самым выступлением Скотт-Райса Том купил экземпляр «Хрустального дворца». Сидя в последнем ряду, изучил суперобложку. Скотт-Райс изменил имя — на книге автором значился «Дэйв Райс», а в краткой биографии, помещавшейся сзади, утверждалось, что он родился в 1956 году и «вырос на юге Лондона». Ничего об Оксфорде и Бейллиол-Колледже. Ни слова о продолжительной и скандальной литературной карьере. И ни единого упоминания о двух романах, опубликованных в Англии. А вдруг все время после своего южно-лондонского детства до нынешнего появления перед публикой писатель провел за решеткой? Скотт-Райс был новинкой в Америке, и Тома осенило: в минувшее воскресенье в литературном приложении «Нью-Йорк таймс» ему попалась на глаза рецензия именно на «Хрустальный дворец». Однако до этой минуты Тому и в голову не приходило, что буквально в последний момент он получил приглашение сюда от «вспыхнувшей на небосклоне британской литературы новой звезды», открытой журналистами.

Когда «Дэйз Райс» легко взбежал на возвышение, обнаружилось: своими размерами он вдвое превосходит прежнего Скотт-Райса. Светло-вишневая рубашка была расстегнута до середины, и сам ее обладатель напоминал тюленя, привыкшего объедаться рыбой.

Повернувшись к сцене ухом, слышавшим лучше, Том внимал Скотт-Райсу, который с невообразимым акцентом, полуиндийским, полукокни, читал отрывки из своей книги. Прежде чем начать, он зажег противозаконную сигарету и положил ее рядом с собой на блюдце, там она и догорела, нетронутая, превратившись в скрюченного обугленного червячка. Разглагольствуя утробным голосом от имени своего персонажа, некоего Кэза, Скотт-Райс выдал серию вольных импровизаций о новых лейбористах, «Спайс Герлз», культе принцессы Дианы, мотороллерах, сыре бри, эпидемии ящура, лотерее, певице Мадонне, деятельности Лондонской фондовой биржи и упадке футбольного клуба «Арсенал». По сюжету этому самому Кэзу было слегка за двадцать, работал он в сомнительной брокерской фирме, привлекая новых клиентов и продавая ненадежные акции доверчивым пенсионерам. Телефон (во время чтения Скотт-Райс прижимал плечом к уху воображаемую трубку) являлся, как выразились бы студенты Тома, композиционно образующим элементом произведения в том смысле, что роман в основном состоял из телефонных переговоров Кэза с потенциальными клиентами. До и после разговоров, а часто и во время Кэз баловался экстази и потягивал прозрачный, словно горный хрусталь, чистый спирт. Отсюда и название книги.

Скотт-Райс, он же Дэйв Райс, он же Кэз, произвел фурор. Том хохотал вместе с залом, хотя в напечатанном виде книга казалась ему несколько занудной, а сюжет — в лучшем случае слабоватым. Время от времени Том поглядывал на Хильди Блом, студентку, приехавшую из в Спокана и едва ли слышавшую о Питере Мэндельсоне и скандале по поводу дома в Ноттинг-Хилле. И тем не менее, когда Кэз принялся наскакивать на «Мэнди» и его домашнюю собаку, Хильди прямо задохнулась от смеха, а Том понял, что еще ни разу за два месяца занятий не видел студентку Блом смеющейся. А ведь у нее приятный смех. Попробовать бы ее рассмешить.

Но что самое поразительное, в тот вечер Скотт-Райсу неожиданно сошли с рук штучки, которые американцы обычно не спускают никому. Если бы, например, нью-йоркский писатель средних лет, белый, читал им свою вещь, при этом утрированно подражая акценту черного парня из бедного квартала, люди бы возмущенно задвигали стульями и покинули зал. А вот «Дэйв Райс» сумел покорить публику, она была у него в кармане. Все затаив дыхание слушали, как обрюзгший британец со своей фирменной сигаретой читает наспех состряпанную историйку о крутом уличном мальчишке из Баттерси Райз. По возрасту Скотт-Райс (Дэвид ведь точно родился в 50-м, а не в 56-м) вполне годился половине слушателей в отцы, но непостижимым образом писатель умудрился стать для них кем-то вроде несносного и все же любимого ребенка.

В конце вечера Скотт-Райс отвечал на многочисленные вопросы, не выходя из роли. Слушатели называли его Дэйвом, и говорил он именно так, как подобало «Дэйву»: чуть гнусавой, слегка небрежной скороговорочкой. Жаждущие автографов выстроились в извилистый хвост, протянувшийся через всю комнату и напоминавший замысловатую фигуру папуасского танца. И только в отеле, где в баре его поджидал Том, Скотт-Райс опять заговорил неторопливо, с привычным оксфордским акцентом, к которому примешивался легчайший оттенок говорка лондонских окраин. Последнее было неизлечимо.

Поздравив Скотт-Райса с успешным выступлением, Том спросил:

— А как книгу приняли в Англии?

— Там она еще не вышла, — ответил Скотт-Райс, — предпринят маркетинговый ход. Ждут, пока о книге заговорят в Штатах.

Он поспешил сменить тему, и этот факт, а также сам тон Дэвида, все вместе выглядело очень подозрительно, но Том не стал ни о чем допытываться.

Вскоре Скотт-Райс увлеченно принялся терзать бараньи ребрышки внушительным ножом с деревянной ручкой. Он наколол на вилку аккуратный ломтик розового мяса и взмахнул им в воздухе.

— А вот ты все темнишь, — сказал Дэвид. — Что у тебя там, а? Уже прячешь где-нибудь рукопись в пятьсот листов и только запятые утром ставишь, а вечером вычеркиваешь? Навел последний глянец? Или приближаешься к заключительной сцене? Соотечественники в нетерпении!

— Ох, не знаю, — ответил Том. — Много всякой всячины… Может, из нее когда-нибудь и сложится книга. Но все это никак… не оформится.

— Знаешь, после «Тоннелей» я было подумал — ты так и останешься автором одного романа. Он же просто нечто. Чертовски здорово написан. И я даже не видел, какое тебе теперь взять направление. Будто сама вещь завела тебя в тупик. Я еще сказал себе: «Вот уж точно дописался, что дальше некуда». А тут вдруг новый роман, на военную тему. Пальчики оближешь.

— Пока, боюсь, твоим пальчикам это не грозит.

— И замысел твой носит название…

В коробке, куда Том бросал заметки, выписки, черновики диалогов, газетные вырезки и остальное, что никак не могло оформиться, раньше была бутылка вина из айдахского винограда. Сбоку на коробке красовалась этикетка «Шардоне урожая 1994 года, Чертов Каньон».

— «Чертов каньон», — засмеялся Том.

— О, заглавие сильное. Крепкое, я бы сказал.

— Эх, боюсь, книга будет его недостойна. Терпеть не могу названия, которые неоправданно много обещают. Когда мне было четырнадцать, я взял в библиотеке «Говардс-Энд». Я-то думал, это книга о парне по имени Говард и что кончил он свою жизнь плохо. А читать пришлось про какой-то несчастный дом, да еще находящийся в Хартфордшире помимо всего прочего. В общем, тоска. Но мне понравился «Грозовой перевал», насколько вообще могут нравиться произведения о чьих-то домах. Другие авторы успели расхватать действительно стоящие и в то же время непритязательные названия, вот в чем беда. А на самом деле мне очень бы хотелось написать, к примеру, «Ничей дневник» или, скажем, вещь о «Человеке без свойств». И наверное, лучшей моей книгой стала бы такая, в которой если хоть что-нибудь происходит, то это уже хорошо.

Кроме Тома и Дэвида Скотт-Райса, в ресторане никого уже не оставалось. Японец давно ушел, а их официант переходил от стола к столу, многозначительно обмахивая каждый салфеткой. Между взмахами паренек бросал сердитые взгляды на Скотт-Райса, и англичанин в результате все-таки решил попросить счет.

— Сколько здесь обычно дают на чай?

— Дважды налог с продаж.

— А я умножал на три. Пусть нашего жуткого молокососа совесть замучает.

— Не дождешься.

— Ну что, по последней?

Противно несло дымом, хотя Скотт-Райс и не доставал свой «Кэмел». Том уже решил тряхнуть стариной и выпросить у Дэвида сигарету — только так удалось бы перестать ломать голову над тем, кто же здесь заядлый курильщик и где он все время скрывается.

Жадно глотая арманьяк, Скотт-Райс спросил:

— Кажется, в этом твоем университете приезжим писателям дают подзаработать? Многих пригласили?

Разморенный алкоголем, Том соображал с трудом.

— Мы бедные. У нас на подобные предприятия обычно денег не хватает. Но тут недавно пролился золотой дождик, теперь пытаемся залучить Дона Делилло на месяц.

— Дождик золотой, говоришь?

— Прямо настоящий ливень, — заплетающимся языком пробормотал Том, — четыре с половиной миллиона долларов. Есть один… делец, связанный с Интернетом. Он стал финансировать университетскую программу, ни с того ни с сего, с бухты-барахты. Основал фирму, которая занимается механизмами запуска веб-сайтов. Фирма находится в Менло-Парке, в штате Калифорния, но здесь, на озере Вашингтон, этот делец строит дом и обещает пожертвовать населению ровно столько денег, сколько вложит в свой особняк.

«Контакт с социальной средой» — вот его выражение. Утверждает, будто с юных лет влюблен в литературу. А еще он индийского происхождения.

— Краснокожий, что ли?

— Да не индейского, а индийского. И в Харроу когда-то учился.

Скотт-Райс аккуратно застегнул пуговицу на рубашке.

— Тогда он должен благоволить английским авторам.

— Английским, японским, южноамериканским — каким угодно. Он хочет, чтобы Вашингтонский университет оставил «глобальный след» в области современной литературы. Таковы планы нашего благотворителя.

— Он, значит, в Харроу учился?

— А потом, кажется, поступил в Стэнфорд. Или в Миддлберийский колледж. Куда-то туда.

— Сколько вы пообещали Делилло?

— Тридцать пять тысяч для начала, но, возможно, придется выложить больше.

— Боже. — Таким голодным Скотт-Райс не выглядел даже в начале ужина.

Трудно будет ему объяснить, подумал Том, что под словом «писатели» Шива Рэй подразумевал лауреатов Нобелевской премии или по крайней мере вероятных претендентов на нее, а не публику вроде Скотт-Райса. Даже на Дона Делилло индуса еле-еле уломали.

Скотт-Райс улыбнулся, мутными глазами взглянув на рюмку.

— А разве у веб-сайтов бывают механизмы запуска? Я и не знал…

— Я тоже не знал. Бет мне объясняла, да я все позабыл.

— Четыре… с половиной… миллиона, черт меня дери.

— Добро пожаловать в Америку — страну, которую вы презираете.

— И как же Делилло должен отработать свои денежки?

— Публичное чтение — раз. Вечерние занятия со студентами — два. Ничего особенного. Главное, почаще мелькать на людях, показываться им. Ну, если нам вообще удастся его заманить, конечно.

— И вы поднимите оплату на… на сколько? На пятнадцать? Двадцать тысяч?

— Приблизительно. А еще мы связываемся с Беллоу. — Том решил все же дать Скотт-Райсу понять, что к чему. — И с Тони Моррисон. И с Гюнтером Грассом.

— И вы оплачиваете расходы, проживание и прочее?

Том печально кивнул. Соглашение с университетом, которое уже должно было быть подписано, до сих пор находилось в руках юристов Шивы Рэя.

— Сейчас закидываем удочки.

— Еще по одной? — Скотт-Райс уже подавал бармену знак рукой. — И Делилло, конечно, полетит первым классом?

Том вывел свой «фольксваген» со стоянки около полуночи. Дождь давно перестал, но мокрые улицы еще блестели, а где-то над головой дрожали под ветром огни светофоров. Опасаясь увидеть в боковом зеркале полицейскую машину — мало ли, все-таки счету издателя они со Скотт-Райсом нанесли немалый ущерб, — Том медленно доехал до конца квартала и осторожно свернул на Первую авеню.

В просвете между быстро несущимися облаками мелькнул подернутый дымкой месяц, совсем бледный над огромным черным заливом. В этот час фешенебельные улицы Сиэтла принадлежали нищим, которые плелись по одному и по двое, съежившись от непогоды, мимо освещенных бутиков, магазинов, торговавших восточными коврами, и галерей с древностями из Океании. На каждом крыльце спал какой-нибудь оборванец. Бездомные, шедшие по тротуару с рюкзаками и одеялами, щеголяли неопрятными клочковатыми бородами и засаленными широкополыми шляпами. Нищие напоминали старателей-неудачников, оставшихся здесь со времен «золотой лихорадки».

Притормозив у светофора на перекрестке улиц Первой и Пайк, Том увидел двух таких бродяг; они шли прямо перед его машиной. На одном была фуражка летчика-истребителя, на другом — чуть ли не настоящая ковбойская шляпа и прочие элементы старомодного костюма: цветной платок на шее, грубая куртка, джинсы и разбитые сапоги. За спиной у бродяги болталась гитара, он толкал тележку из супермаркета, нагруженную жалким скарбом, скорее всего общим для двух нищих. Со стыдом вспомнив недавние небрежные рассуждения о миллионах, Том отыскал кошелек, вытащил две двадцатидолларовые бумажки и опустил окошко автомобиля.

— Эй, ребята, вам не пригодится?

«Летчик-истребитель» шагнул к машине и взял деньги.

— Спасибо, приятель. Дорога мокрая, осторожно езжай.

Он помахал купюрами в воздухе, демонстрируя их товарищу, и тот, окаменевший реликт Дикого Запада, сделал Тому знак рукой — «о’кей!». Том поднял два больших пальца в ответ. Уличный фонарь осветил довольное лицо бродяги, и стало видно, что это выходец с островов Тихого океана, возможно, с Самоа. Когда загорелся зеленый, раздалось громыхание тележки по булыжнику тротуара, который вел к рынку на Пайк-плейс и мусорным бакам, где было чем поживиться. Самоанец, разглядев полученную двадцатку, прокричал:

— Удачи тебе, старик!

В удаче Том пока не нуждался. Новая американская жизнь — и теперь, восемь лет спустя, он удивлялся сохранившемуся в ней оттенку новизны — наступила, как если бы в детстве Рождество вдруг пришло летом. Женитьба и рождение сына явились большими подарками для Тома, человека, очень долго жившего в одиночестве, которое порой нарушали загулы и случайные связи, яркие, но призрачные, словно фейерверки в Ночь Гая Фокса. Работа (если так можно назвать должность преподавателя, ведущего творческий семинар для начинающих писателей и отмеченного фантом компании «Уэйерхойзер») избавила Тома от тихой паники и необходимости перебиваться скудными случайными заработками, и теперь он мог в полной мере наслаждаться неожиданно щедрыми и роскошными дарами жизни.

Приезжим из Лондона и Нью-Йорка его привязанность к городу могла бы показаться надуманной, однако ему действительно нравилось в Сиэтле, и неопределенность, присущая данному месту, Тома вполне устраивала. Не мегаполис, но и захолустьем не назовешь. Город, хотя и удаленный от центра — северо-западное побережье Тихого океана было чем-то вроде Внешних Гебридских островов для Британии, — одновременно находился в самом сердце большого мира. В этом смысле и Лондон парадоксальным образом казался «периферией», если воспользоваться словечком Скотт-Райса, которое Дэвид то и дело применял именно к Сиэтлу. Только в Сиэтле (и больше ни в одном из прочих американских городов, виденных Томом) действительно существовало собственное здесь. Здесь, где серебристые чайки мешали водителям, все улицы вели к морю, а старинные здания явно строились людьми, страстно увлекавшимися архитектурой Древнего Рима; здесь, где буйная растительность — ежевика, виноград, разная зелень — упрямо вылезала из любой трещинки на каждом пустыре, будто бы наперекор неоправданным римским амбициям основателей города.

Живя в Ислингтоне (в действительности — Холлоуэе, но все соседи утверждали, что это Ислингтон), Том никогда не испытывал подобных теплых чувств по отношению к Лондону, близкой столице. По-настоящему дома он ощущал себя в Лондоне, описанном в викторианских романах, в Лондоне «Тоннелей», его первой книги, и даже кратковременное вторжение, скажем, на Пентонвилл-роуд образца 1980 года заставляло Тома чувствовать себя беженцем. Он нервно шмыгал от магазина к магазину, практически ничего не замечая вокруг и подняв воротник до самых ушей, а потом поспешно скрывался в квартире с видом на Арундель-сквер, стремясь очутиться поближе к своей темно-зеленой печатной машинке «Оливетти», к переполненной пепельнице и Лондону года приблизительно 1850-го, городу Сент-Джайлских притонов и трущоб, где погиб Билл Сайкс из «Оливера Твиста» и началась великая эпидемия холеры 1849 года; городу Джека Блэка, королевского крысолова, городу Тайберна и Маршалси, а также старого клуба «Гаррик» на Кинг-стрит, куда захаживали Теккерей, Троллоп и Миллс… По этому туманному миру грязноватых пабов, нищенских съемных квартир на окраинах и благоухающих гостиных Вест-Энда Том, при прочих благоприятных условиях, перемещался уверенно, с видом важного и несколько самодовольного горожанина. А вот Лондон за двойным оконным стеклом продолжал оставаться дымчатой серой тайной.

Только в Сиэтле Том научился наконец жить в настоящем, более или менее. Конечно, случалось, он выпадал из реальности, но в основном находился непосредственно в 1999 году.

Ему было известно, где магазин «Костко». Том любил подолгу гулять с Бет и Финном по торговой галерее Нортгейт. Завтракал в кофейне «Старбакс». Они с Финном смотрели матч с участием «Маринерс», проходивший на стадионе Кинг-доум за несколько недель до того, как его разнесли в щепки. Хотя Том еще иногда вспоминал о своей «Оливетти» и порой увлеченно за нею работал, машинка в основном пребывала на заслуженном отдыхе — на книжной полке. А Том, засев за новенький «Компак Пентиум-3», описывал или пытался описать жизнь здесь и сейчас. В литературной рубрике, которую Том вел на радио, он называл себя «виртуальным гражданином цифрового мира», но это была лишь маска ложной скромности. Да, не успел стать обитателем реального мира, а уже превращался в виртуального человека.

Том еле тащился на третьей скорости вверх по Каунтербэлэнс — когда Бет давала ему уроки вождения, он панически боялся переключать скорость на этом участке дороги, зато теперь знал наизусть все соседние улицы: Алоха, Уорд, Проспект, Хайленд, Комсток. Добравшись до улицы Гейлер, Том повернул налево, а дальше машина, казалось, сама нашла дорогу домой.

На Десятой Западной он припарковался прямо под большим платаном, росшим возле дома, поскольку гараж с недавних пор оккупировала новая темно-фиолетовая «ауди» жены. После грозы на тротуаре и мостовой лежали огромные мягкие кучи листьев. Дул теплый соленый ветер, он шелестел в ветвях деревьев над головой и ворошил листья на земле, переворачивавшиеся как в беспокойном сне. Свет в доме не горел, лампочка над крыльцом тоже погасла. Роясь в кармане в поисках ключа, Том встал под одним из тех газовых фонарей, что недавно были в большом количестве установлены местными властями во время очередного прорыва к благосостоянию граждан.

Ключи Тома представляли собой, как говорила его жена, «изрядную проблему». Надетые на два огромных металлических кольца, соединенных вместе, они оттягивали правый карман брюк звенящей грудой. «Ты до ужаса трясешься над всяким хламом, это уже не смешно, — жаловалась Бет. — У тебя ключи при ходьбе перевешивают. Из-за них от кармана скоро ничего не останется. И нужный ключ пока отыщешь, целый час пройдет. Не проще ли собраться с духом и выбросить штук тридцать самых нелюбимых?»

У Тома имелись ключи от гостиничных номеров, лондонских квартир, куда он не наведывался уже лет двадцать, камер хранения на вокзалах, давно выброшенных чемоданов, теннисных кортов, картотек, старого родительского дома в Илфорде, собственной студенческой каморки в Брайтоне. Просто каждый ключ неизменно напоминал о том единственном замке, к которому некогда подходил. Том не мог объяснить себе, как это выходило, но ключи непостижимым образом до сих пор открывали перед ним те старые, забытые двери. Так он хранил ключ от квартиры Сью на Онслоу-сквер, хотя Сью давным-давно вышла замуж и переехала куда-то в Хэмпшир. Том уже пытался отделить европейские ключи от американских и отправить европейскую коллекцию на поселение в ящик стола, однако ключи упрямо держались вместе. Без их привычной тяжести Том ощущал себя до странности ненастоящим. Он не спеша перебрал ключи от американских автоматических замков и английских замков «Чабб», пока не нашел Нужный Ключ. Этот был самым дорогим.

Когда они впервые только-только увидели дом, проезжая мимо, Бет еще и притормозить не успела, а Том уже знал: вот то, что им нужно. Среди внушительных обновленных строений, отделанных под необожженный кирпич, с высокими окнами, полукруглыми балконами, голубыми черепичными крышами и подземными гаражами, дом этот походил на единственного честного человека в толпе проходимцев. «Постройка типа „сельский домик“ образца 1910 года, требуется мелкий восстановительный ремонт» — гласило объявление о продаже, однако Тому всюду виделись величие и прочность: широкий свес крыши, массивные деревянные колонны крыльца — во всем ощущалась искренняя и незамысловатая американская уверенность. Такой дом заслуживал доверия. И денег на него было не жаль, пусть даже машину после пришлось покупать подержанную.

Осматривая вместе с риэлтором цокольный этаж, куда сверху едва доносились шаги Бет, Том любовался грубыми еловыми сваями, врытыми в земляной пол.

— Подобных свай больше не делают, — говорил агент, — эти сидят глубоко, держатся прочно.

Самое оно.

Агент рассказал Тому, что дом возведен известным сиэтлским кораблестроителем. И правда, строение неуловимо напоминало чем-то солидное деревянное судно: обшитые панелями стены, высокие потолки с балками из бука, крепкие рамы.

А еще черный резной камин, который неплохо бы смотрелся и в огромном елизаветинском особняке. Указав на внушительный треугольный стеллаж, встроенный в угол гостиной, риэлтор заметил:

— Вот, подойдет для фарфора.

Да, подумал Том, фарфор нам нужен, и тут же мысленно заполнил стеллаж старинной посудой.

Задние комнаты выходили на бухту Эллиот и залив Пьюджет-саунд. На третьем этаже помещалась спальня с одной кроватью и коническим окном; комната располагалась будто на высокой скале, откуда виднелся миниатюрный островок в центре города, водное пространство в солнечных искорках, острова побольше, похожие на плавучие кустики мха, и над ними — зазубренные вершины гор, даже в середине августа покрытые снегом. Стоя рука об руку с Бет в самой верхней комнате необыкновенно уединенного дома, Том объявил: «И я согласен», улыбнувшись своим словам, потому что нечаянно процитировал строчку из Ларкина, в данной ситуации звучавшую комично. Но это пришлось бы долго объяснять.

Уже в машине Бет упрекнула мужа:

— Ты даже не стал торговаться!

За дом просили 192 500 долларов — почти столько Том выручил от продажи своей купленной когда-то на правах аренды лондонской квартиры в грязном оштукатуренном доме, напоминавшем именинный пирог, изгрызенный мышами. И вот теперь Том, произнеся всего три слова, можно сказать, обратил свинец в золото, а начни он сейчас торговаться, от волшебства не осталось бы и следа.

— Пожалуй, в доме темновато, — заметила Бет, но Том видел лишь сверкающий на солнце снег и мечущиеся по воде блики.

Тихонько вступив в темный коридор, он натолкнулся на старый велосипед Бет, который рухнул на пол с оглушительным грохотом, грозившим перебудить спящих. Том прислушался, но наверху вроде бы не проснулись. Включив свет, он отвел велосипед подальше от входной двери осторожно, будто тот был стеклянный. Цепь у велосипеда отсутствовала, а переднее колесо, похоже, заклинило намертво. Бет уже много лет не садилась на него, и тем не менее велосипед сделался частью обстановки, как и стеллаж, все же оставшийся без фарфора. Теперь там чего только не валялось: плюшевые игрушки, книги в мягких обложках, компакт-диски, настольные игры и кассеты с диснеевскими мультфильмами, и вдобавок был еще Орландо, золотая рыбка, одиноко плававшая в круглой банке среди ярко-зеленых пластмассовых водорослей.

У лестницы Том скинул мокасины, на цыпочках прошел наверх и заглянул к Бет. Лампа у кровати еще горела, а сама Бет свернулась калачиком под стеганым одеялом — виднелся только светлый ежик волос. На ковре валялась раскрытая книга. Том поднял ее. «Ваш гиперактивный ребенок», — гласило название.

— Что гремело? — сонным голосом спросила Бет.

— Извини, твой велосипед свалился.

— Да выкинуть бы его…

Том присел на краешек кровати и ласково погладил Бет по голове.

— М-м-м… — пробормотала она и опять уснула.

Финн почему-то чуть не расплакался, когда Бет пришла недавно домой со своей новой ультракороткой стрижкой, а Том ощутил внезапную волнующую нежность. Что бы там ни говорили о скуке семейной жизни, в их браке Бет всегда удивляла Тома, и именно теперь особенно часто: казалось, каждый новый день прибавлял ей неожиданную привлекательную черточку. Знакомый звук шагов на крыльце до сих пор заставлял Тома радостно трепетать; это был звук новостей из внешнего мира, обещавший радость, веселье, нечто необыкновенное. Раньше Том упорно пытался понять, в чем же заключается любовь, и у него выходило как с тригонометрией в школе: общий смысл улавливал, а детали уяснить не мог. Однако с Бет все стало простым и ясным, как дважды два.

Да, Бет постоянно удивляла Тома, но в последнее время превзошла сама себя: новая стрижка, новая машина, новая работа, даже говорить она стала по-новому. Вот только сегодня вечером жена влетела в дом и объявила: «У нас на работе джихад!» — необычайно напряженная и решительная, этакий маленький исламский фундаменталист. А вчера Том наклонился над Бет, работавшей за ноутбуком, от которого ее теперь не оттащишь, и она, кивнув на экран, сказала: «Информационный шквал!» Муж поцеловал ее, удивляясь про себя. Поразительная Бет.

Спать Тому еще не хотелось, и, стараясь не разбудить жену, он беззвучно прошел в комнату Финна, где в приглушенном голубоватом свете ночника мальчик лежал на спине, с мишкой вместо подушки, раскинув руки, чуть сжав кулачки и наивно приоткрыв ротик. Ну конечно, никакой Финн не гиперактивный. Том подоткнул ему одеяло, и, как всегда, отца тронула доверчивая беззащитность спящего сына. Взрослые так не спят. Он и Бет одинаково съеживались, стараясь принять позу эмбриона, словно защищались от чего-то. Иногда Том прижимался к жене сзади, а его правая рука лежала на ее обнаженном животе, а порой Бет сама придвигалась к нему, кладя на живот свою левую руку. «Почему мы спим так, будто ждем каких-нибудь злобных фурий?» — спросил однажды у жены Том. А вот Финн не боялся фурий. Он ложился как придется и спал, разметавшись, безмятежный и беспечный. На подушке темнел влажный кружок — сюда упала капелька слюны. Том коснулся губами лба мальчика. Эта любовь тоже оказалась несложной, гораздо легче, чем он мог себе представить. В Лондоне отцовство представлялось Тому ношей, которую взваливают на себя другие мужчины и которая совсем не по нему. Но в данном вопросе (как, впрочем, и во многих других) то, что мнилось правильным там, оказывалось ложным здесь. Снова американские чудеса.

Он стоял у окна и смотрел на постепенно стихающую бурю. Неспокойные воды Пьюджет-саунда были испещрены неровными вспышками отраженного света. Последний паром из Бремертона, сияя огнями, на большой скорости пересекал бухту Эллиот, и этот движущийся источник света выхватывал из темноты матовый черный прямоугольник у самого берега — большое судно на якоре.

Оно совсем рядом с домом. Часто набегающие волны очерчивают силуэт корабля, и тень становится осязаемой. Вот два радара над высоким капитанским мостиком у кормы, вот контейнеры, нагроможденные друг на друга почти до самого верха, и массивная фок-мачта ближе к носу.

Том разглядывал темное неподвижное судно, прислушивался к дыханию спящего Финна, и внезапно его потрясла мысль: больше ничего не надо на свете, только быть здесь и сейчас.