Подземный музей гражданина Куцего
В то время как журналист Тургин был занят делами полувековой давности, полковник Троян шел по следам недавних событий.
Поздним летним вечером 1955 года Троян сидел за рулем машины, которая медленно сворачивала с центральной улицы Южноморска. Вдоль ограды городского сквера, откуда доносились приглушенные голоса, тихий смех и мягкий плеск фонтанных струй, дымя папиросой, прохаживался коренастый, лет тридцати пяти человек в штатском. Это был майор Анохин.
Из рупора на столбе звучала музыка. Когда она стихла, над сквером раздался голос диктора:
— Двадцать два часа. Передаем южноморские известия.
Майор посмотрел на часы, затем вдоль улицы и прислушался.
— У нашего микрофона, — объявил диктор, — хранитель государственного заповедника Эос Остап Петрович Шелех…
В это время: возле Анохина остановилась машина, открылась дверца. Пока Анохин садился и машина тронулась, в рупоре зазвучал другой голос:
— Как известно, археологическая экспедиция, которую возглавляет выдающийся ученый, член Бюро Всемирного Совета Мира академик Лаврентьев…
На улицах Южноморска в этот час всегда большое движение. Когда Троян вывел машину на шоссе, он переключил скорость и сказал:
— Расписку проверили. Она подлинная. В 1913 году академик Лаврентьев действительно был в Берлине. — Троян повернулся к сидевшему рядом Анохину: — Вы закончили разработку картотеки?
— Да, товарищ полковник. Там для нас новых только три фамилии. Остальных людей Регля мы давно обезвредили, а некоторые сами явились с повинной.
— Велыка хмара и малый дощ, — заметил Троян.
— Ваше задание выполнили. Карточки лаборатория исследовала.
— Результат?
— Написаны давно. Лет пятнадцать назад.
— Вопрос ясен, — сказал полковник, — картотека, очевидно, составлена в период оккупации.
— Но как она оказалась в склепе? — спросил майор.
— И еще одна загадка: зачем она понадобилась теперь и при чем здесь расписка Лаврентьева? — добавил Троян.
— Тут, должно быть, какая-то давняя история, которая висит над Лаврентьевым.
— Этим я займусь сам, — решительно произнес полковник. — А с картотекой будем кончать. И начнем с Куцего.
— У меня, товарищ Троян, мало надежд. Старик, конечно, нечист на руку, и где-то его зацепили, но вряд ли здесь начало клубка.
— Получите ордер и послезавтра произведите обыск у Куцего, — предложил полковник. — Учтите, это старый хищник. Он здесь разграбил больше двухсот курганов. Старик умеет находить, но умеет и прятать.
— Ищите, — равнодушно сказал Трофим Куцый, словно ордер был предъявлен не ему, а малознакомому соседу.
Он сел на лавку в углу комнаты, уперся взглядом в одну точку, и все его крупное, мясистое лицо выражало равнодушие, будто его, старика, уже ничто в этой жизни не волнует и не интересует.
Майор Анохин явился к Куцему с двумя помощниками и председателем сельсовета. Пока лейтенанты тщательно осматривали каждый угол, Анохин расхаживал по хате, изредка посматривая на Куцего.
Старик сидел по-прежнему безучастно. Лишь в какое-то мгновение Анохин уловил блеснувший взгляд выцветших, но еще зорких глаз, который говорил, что Куцый отнюдь не безразличен к происходящему. В тот момент лейтенант открывал посудный шкафчик. Но в нем не оказалось ничего, кроме нескольких тарелок, чашек и алюминиевых ложек, которыми уже давно не торгует сельская кооперация.
Вещей в комнате было немного, и обыск шел довольно быстро. Лейтенанты уже собирались переходить в другую половину основательно запущенной хаты, но Анохин остановил их.
С тех пор как майор перехватил беспокойный взгляд Куцего, абсолютная безрезультатность обыска все больше казалась ему подозрительной.
— Сдвиньте мебель, — приказал Анохин.
На середину комнаты оттащили металлическую кровать с когда-то никелированными продолговатыми шишками, которые стали теперь цвета латуни, шкафчик, так изъеденный шашелем, что он едва не рассыпался при перетаскивании. С трудом поддался, будто прирос к полу, огромный, окованный железом сундук; сдвинули с места шкаф, некогда бывший зеркальным. Под ним, как и под сундуком, оказался плотный слой слежавшейся пыли. Ее смели. Открылись истертые половицы со следами краски.
Куцый не следил за обыском, а, свесив голову, казалось, дремал. Но когда Анохин, взяв его суковатую палку, принялся методично выстукивать деревянный настил, он заерзал и засопел.
В комнате раздавался однообразный глухой стук. И только при ударах палки о половицы на том месте, где стоял шкаф, звук изменился. Анохин, прислушиваясь, застучал сильнее. Под полом гулко отозвалась пустота.
Майор велел поднять половицы. Под досками оказалась грубо сколоченная деревянная крышка, прикрывавшая вход в подполье.
Принесли лестницу, фонари, и Анохин с лейтенантом и председателем сельсовета полезли вниз. Они очутились в небольшом погребе. Его земляные стены сверху донизу были покрыты плесенью, похожей на застывшую мыльную пену. С потолка, будто грязная ветошь, свисала паутина. Видно, что сюда давно не спускались.
Подполье оказалось пустым. Лишь у одной стены на неровном глиняном полу был навален ворох пустых мешков, распространявших острый, кислый запах. Они прикрывали два продолговатых зеленых ящика из-под снарядов и круглую плетеную корзину без крышки, казалось доверху наполненную стружками.
Анохин опустил руку в плетенку и под слоем влажной стружки сразу нащупал какой-то холодный бугристый предмет. Он вытащил его, и все увидели фигурный сосуд в виде курчавой головы негра.
— Понятно, — процедил майор.
Председатель сельсовета посмотрел, покачал головой.
— Не зря люди говорили — у Трофима руки с ящичком. Этого Куцего и могила не исправит.
Анохин, поднимаясь наверх, сказал председателю сельсовета:
— Надо вызвать хранителя заповедника. Из люка подавали вещи. На столе, рядом с курчавым негром, появилась фигурка женщины на троне со львенком на коленях, статуэтка богини плодородия Деметры в высоком головном уборе, украшенном колосьями пшеницы. Вскоре весь стол заняли терракоты, рельефные металлические сосуды. Из древних ваз высыпались на грязную, с присохшими хлебными крошками клеенку бусы, подвески, браслеты в виде свернувшихся змей.
— Осторожно, тяжелая, — предупредил лейтенант, подавая из люка лекану — круглую глиняную шкатулку.
Анохин поднял раскрашенную крышку и вынул из леканы кисет. Он был туго набит золотыми монетами.
— Я думал, вы собираете только древние вещи, — обратился майор к Куцему. — А вы, оказывается, не брезгуете и николаевскими пятерками да десятками.
Куцый не произнес ни слова, ответив лишь злым, ненавидящим взглядом.
— Товарищ майор, всё! — крикнул лейтенант из люка.
Анохин снова спустился в подполье. Присвечивая себе электрическим фонарем, похожим па круглый пенал, он ходил по погребу, каблуком пробуя твердость земляного пола, В одном месте грунт слегка поддался.
— Здесь как будто перекопано. Анатолий, проверьте, — сказал майор.
Наверху послышались голоса Костюка и Шелеха. Анохин поднялся в комнату и, отправив лейтенанта с лопатой на помощь Анатолию, обратился к вошедшим:
— Прошу вас, полюбуйтесь: подземный музей гражданина Куцего.
У Шелеха разбежались глаза. Словно не веря увиденному, Остап Петрович обошел вокруг стола. Он бережно взял стоявшую на краю терракоту. Это была вооруженная мечом всадница на морском коне с рыбьим хвостом.
— Дочь водяного старца Нерея везет меч Ахиллу, — объяснил Шелех. — Да.— Его рука описала круг над столом. — Эрмитаж не отказался бы…
Только теперь Шелех заметил груду золотых монет, прикрытую пустым кожаным кисетом.
— Подземный музей и валютная касса.
Анохин, пропустил мимо ушей эту шутку, так как из люка показался Анатолий:
— Товарищ майор, там скелет…
И тогда впервые заговорил Куцый.
— Остап Петрович, — обратился он к Шелеху, — вы, как человек ученый, объясните людям: тут ведь под каждой хатой древняя могила.
Анохин попросил хранителя заповедника спуститься с ним в подполье.
Шелех подошел к выкопанной в погребе неглубокой яме, присел на корточки и. указывая на остатки вконец истлевшей ткани, кое-где заметные па костях скелета, тоном, исключавшим какое-либо сомнение, сказал:
— Эта могила не древняя.
Точка зрения
Говорят, понедельник — тяжелый день.
В понедельник у Остапа Петровича произошел неприятный разговор с Лаврентьевым.
С утра начальник экспедиции обходил участки. Он начал с дальних. В Нижнем городе, у самого моря, расширили раскоп, заложенный в 1911 году. Еще тогда Сергей Иванович нашел здесь следы древнего водопровода.
Много веков назад у скалы был сооружен каменный бассейн. От него по гончарным трубам текла вода в дворовые колодцы. Трубы были так сращены свинцовыми скрепами, что ни одна капля не уходила в землю. Только в последние годы удалось полностью раскрыть эосский водопровод. Теперь, после расчистки, из трещины в скале снова забила чистая струя ключевой воды.
Лаврентьеву дали вчерне законченную схему водопровода. С миллиметровкой в руке он прошел вдоль линии водостоков и, показывая на трещины в трубах, велел вызвать реставратора, чтобы срочно их зацементировать.
Затем он поднялся на верхнее плато и пошел на участок Шелеха. Оттуда доносились голоса, и было видно, как над раскопом взлетают и падают черные облачка земли.
Никого, кроме художницы экспедиции, на поверхности не оказалось. Сидя под зонтом на самом борту раскопа, молодая женщина зарисовывала кладку, открытую в последние дни. Сохранившаяся стена была сложена из прямоугольных плит со стесанными краями, а все зеркало камня оставалось нетронутым, рельефно выступающим.
Лаврентьев незамеченным подошел сзади, наклонился над мольбертом.
— Мне никак не удается убедить вас! Художник экспедиции не может быть импрессионистом…
Женщина повернула голову и, увидев нахмуренное лицо академика, спросила:
— Сергей Иванович, простите, чем я не угодила?
— Пожалуйста, сосчитайте, сколько здесь рядов? — Лаврентьев палкой показал на кладку.
— Раз… два… три… четыре… пять… шесть, — считали они вслух.
— А у вас?.. Все наши расхождения — на почве документальности.
Помощница Шелеха снизу, из раскопа, заметила Лаврентьева, тотчас поднялась и принесла ему раскладной стул.
Сергей Иванович устроился неподалеку от художницы, около груды черепков. Он сиял очки, протер их и стал рассматривать находки.
— Добрый день, Сергей Иванович, — сказал Шелех, появившийся из раскопа.
Лаврентьев что-то буркнул в ответ. Шелех сразу почувствовал настроение начальника экспедиции. Остап Петрович всегда считал, что с Лаврентьевым работать легко и в то же время очень трудно. Никогда не знаешь, как попасть ему в тон.
— Меня радует, что идет так много скифской керамики, — осторожно повел разговор Шелех, показывая на груду черепков.
Лаврентьев быстрым движением сдвинул очки на лоб, посмотрел на Шелеха в упор.
— Мы копаем не для того, чтобы собрать побольше черепков и побольше горшков склеить! — резко сказал академик. — Механическое умножение древностей не решает научной задачи. Что нового об Эосе расскажут эти черепки?
— Мы, кажется, сели на какое-то общественное здание, — спокойно, словно не замечая тона Лаврентьева, сказал Остап Петрович.
— «Кажется»… «Сели»… А вам не кажется, что я из-за вас тоже сел… в лужу?
— Сергей Иванович, я вас не понимаю, вы чем-то недовольны?
— Не то слово.
— А в чем дело? — искренне удивился Шелех.
— В вашем радиопанегирике.
— Позвольте, ведь вы сами поручили мне выступить по радио.
— Но я не поручал петь мне дифирамбы! — сказал Лаврентьев, поднимаясь со стульчика. — «Выдающийся ученый»… «корифей»… «деятель». И потом, в какой это связи находятся скифский царь Пилур и Всемирный Совет Мира, членом которого я имею честь состоять? Вас послушаешь — выходит так, что это открытие сделано мною одним…
— Сергей Иванович, но ведь вы начальник экспедиции.
— Мне теперь стыдно Оксане Васильевне в глаза посмотреть!.. Нет, знаете, не удосужиться хотя бы упомянуть автора находки декрета!.. Это…
Шелех хотел что-то объяснить, но вконец рассерженный Лаврентьев, не желая больше слушать, повернулся и пошел в степь.
Сергей Иванович и Остап Петрович никогда не были друзьями, хотя уже много лет работали вместе.
Академик ценил Шелеха. Никто лучше Остапа Петровича не чувствовал грунта, не улавливал малейших изменений его цвета, плотности. Едва под лопатой обнажалось несколько камней, он уже мог безошибочно определить — случайные это камни или начало кладки, вымостки. Говорили, что у Шелеха легкая рука, и он в самом деле обладал необыкновенной интуицией, этим шестым чувством археолога. Раскопщик он был виртуозный. Но хороший раскопщик — это еще не археолог.
Сергей Иванович никогда не показывал виду, но, отдавая должное Шелеху, в глубине души жалел его, считая, что ученым он так и не станет. И сам Шелех, оставаясь наедине с собой, с болью признавал, что он только ремесленник. Пусть отличный, но ремесленник, и что Лаврентьев это знает, пожалуй, даже лучше, чем он сам.
Однажды на раскопанной эосской улице сделали вертикальный разрез, обнаживший весь пятиметровый культурный слой, в котором один на другой напластовались следы всех эпох жизни города — от его рождения и да гибели.
К отвесной земляной стенке подошли Лаврентьев и Шелех. Сергей Иванович был взволнован. Обрывки кладок и кости животных, камни и пепел, черепки и куски угля из давно потухших очагов, словно строчки в распахнутой книге времен, отмечали век за веком. Перед глазами будто оживал Эос.
Лаврентьев рассматривал самый нижний и тонкий слой. Город зарождался, еще был совсем малолюдным, и здесь почти нет остатков каменных строений. Один саман да глина… Но вскоре Эос разрастается, богатеет, появляются здания, дворцы. И вот их следы — куски камня, мрамора, обломки колонн… Эос переживает набег кочевых племен, он горит со всех сторон, и в новом слое — следы пожарищ: пепел, обгоревшая черепица, красноватые камни, которые, кажется, еще и не остыли… И снова куски кирпичей, мрамора, остатки колонн. Второе рождение города…
Сергей Иванович молчал, подавленный величием картины, которую только что нарисовало его воображение, связавшее воедино времена, эпохи и поколения,
Лаврентьев взглянул на Шелеха. Тот с рулеткой в руках стоял, погруженный в какие-то мысли.
— Да… — многозначительно промолвил Лаврентьев. — Остап Петрович, о чем это вы так задумались?
— Всего пять метров до материка…
— Что, маловато? Но разве в этом суть? — поморщился Лаврентьев. — Сколько же здесь исторических потрясений и катастроф, человеческих судеб, радостей и трагедий… — увлеченно заговорил Сергей Иванович — и тотчас замолчал, зная, что Шелех все равно не поймет его.
За полвека археологической работы через руки Сергея Ивановича прошло несметное количество памятников. И каждый раз, когда Лаврентьев брал в руки новую находку, ученого не оставляла мысль, что он прикасается к вещи, сработанной человеком двадцать или двадцать пять веков назад.
Если от мраморной колонны, сложенной из барабанов, которые тесал древний зодчий, осталась хотя бы одна деталь, — нетрудно восстановить облик всего здания. Тут на помощь приходят математика, архитектурные пропорции. Но для того чтобы по остаткам жилья, утвари воссоздать картину жизни и человеческих отношений, мало одной науки, книжных знаний. Здесь на помощь археологу должна прийти его верная подруга — научная фантазия. Подобно ветру, надувающему парус, она делает мысль исследователя крылатой. Такой подруги у Шелеха не было. Как-то на защите диссертации Сергей Иванович сказал фразу, которую многие его коллеги отнесли за счет полемического задора и неугомонного темперамента академика:
«Без живого дара поэзии трудно быть настоящим археологом».
Такого дара у Шелеха не было. Человек совершенно незлопамятный. Лаврентьев не мог простить Шелеху одну недавнюю историю.
Не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году, перед предстоявшей сессией Отделения исторических наук, в Эос приехали начальник республиканского Управления заповедников Гонимов и молодой историк, исполнявший обязанности секретаря Отделения. Они походили по раскопкам, посмотрели музей заповедника, потом встретились с Лаврентьевым.
Если бы не громкое имя академика, гости, судя по всему, высказали бы свои соображения более решительно. Но в присутствии Сергея Ивановича они были сдержанны.
— Многоуважаемый Сергей Иванович, — учтиво начал Гонимов, — я хотел бы узнать, не кажется ли вам, что в условиях сегодняшнего дня нет особой нужды копать древнегреческий город, когда вокруг лежит столько славянских поселений… И это на сегодняшний день…
— «На сегодняшний день» — не по-русски сказано, — зло бросил Лаврентьев.
— Прошу прощения, — продолжал Гонимов, — я говорю о том, что раскопки Эоса стоят немало. Мы вот советовались с хранителем заповедника, и он такого мнения, что на сегодняшний день… то есть, простите, сегодня… целесообразней использовать деньги на актуальные раскопки…
— «Актуальные раскопки»! — захохотал Лаврентьев. — Термин-то какой! Несусветная тарабарщина! Уж не ваше ли это открытие, Остап Петрович? — Прищурив глаз, Сергей Иванович презрительно посмотрел на Шелеха.
Сконфуженный Шелех после ухода гостей пытался оправдываться, ссылался на какую-то статью профессора Скоробогатова, и в кабинете хранителя долго еще громыхал Лаврентьевскнй баритон.
Сергей Иванович вышел совершенно взбешенный и по дороге домой решил было, что никогда больше не подаст руки Шелеху. Но, начав успокаиваться, Лаврентьев подумал о слабостях натуры иного человека, который, подобно Шелеху, может быть храбрым на войне, но трусит перед начальником Музейного управления.
В самый канун академической сессии в Эосе вдруг появился профессор истории Скоробогатов.
Лаврентьев был с ним почти незнаком, но хорошо наслышан, что этот хваткий человек в ученом мире известен своим умением ладить со всеми. А таких людей Сергей Иванович недолюбливал.
В первый же вечер, усевшись напротив Лаврентьева и облокотившись о ручки плетеного кресла, Скоробогатов доверительно изложил академику цель своего приезда. Оказывается, у него уже давно созрела новая гипотеза. Раз в Эосе, кроме греков, жили скифы и царем Эоса, пусть недолго, но был Пилур, то почему бы, восстанавливая справедливость и исправляя ошибку, не интерпретировать его как скифский город? А скифы могут оказаться предками славян…
— Вы понимаете, дорогой Сергей Иванович, как это актуально?
— На сегодняшний день? — осведомился Лаврентьев. В нем уже закипало бешенство. Он встал.
— Вот именно! — обрадовался Скоробогатов. — Вы меня прекрасно поняли.
— Профессор, я вас прекрасно понял. Хотите превратить Савла в Павла? И давно вы занимаетесь спекуляцией? Если уж спекулировать, то лучше мануфактурой. Ну, допустим, дамским бельем… А?.. Как вы думаете, профессор Скоробогатов? — И он отвесил чинный поклон. — Хотя, вероятно, наукой прибыльней, — продолжал академик. — Вместо знаний — звание и почет. А там, глядишь, лауреат, и в академики назначат… Из этой комнаты, — понизив голос, негодующе продолжал Сергей Иванович, — мне только однажды пришлось выгнать человека. То был «счастливчик», кладоискатель, предложивший нам копать некрополь с половины. Считайте, что сейчас второй случай…
Последний эпизод не помешал Скоробогатову, выступая на сессии Отделения, присоединиться к некоторым голосам, требовавшим консервации раскопок Эоса, «как не самых актуальных в плане научных работ».
Когда Сергей Иванович появился на кафедре, многие участники сессии ожидали бури.
— Мое слово будет кратким, — предупредил академик. — Есть поговорка: «Сорная трава растет быстро». Вот все, что я могу ответить на выступление профессора Скоробогатова и иже с ним.
Лаврентьев выждал, пока стихнет гул, в котором слились многочисленные возгласы одобрения зала и реплики возмущенных сторонников Скоробогатова.
— А теперь позвольте рассказать о самом волнующем часе моей жизни, — спокойно продолжал Лаврентьев. — Зимой двадцатого года, в мою бытность товарищем председателя Государственного комитета по охране памятников искусств и старины, вызывает меня Владимир Ильич. Спрашивает: какие памятники древности, по-моему, самые ценные. Говорим о Новгороде, Угличе, о Киевской Софии. «А памятники античные, в каком они состоянии?» — спрашивает Ленин. Отвечаю: охраняем по мере возможности. Ленин покачал головой: «По мере возможности?.. Так не убережем. Надо их объявить заповедниками. Ведь скоро начнем там раскопки». И, заметив мое удивление, Владимир Ильич стал мне говорить, почему это важно. «Кто, как не мы, — спрашивает, — освобожденные от пут рабства, должны написать настоящую историю человечества?» Вот и все мое заключительное слово…
…Сегодняшний разговор с Остапом Петровичем всколыхнул все эти воспоминания.
Еще не совсем остыв после спора с Шелехом, Лаврентьев шел по степи, думая о том, что многое, годами мешавшее и науке и жизни, слава богу, уже далеко позади.
Из-под ног Лаврентьева вспорхнула бабочка. Сергей Иванович проследил за ее полетом. Бабочка опустилась на цветок. Лаврентьев сделал несколько тихих шагов, наклонился и осторожно взял ее пальцами.
Рядом на траву легла тень человека.
— Сергей Иванович, вы собираете бабочек?
Тургин уже давно гулял в степи — так он часто начинал свой день в Терновке.
— Нет, предоставляю это занятие энтомологам, — отозвался академик. — Вы посмотрите, чего только не придумают в мастерской природы!
В руке Лаврентьева трепетала бабочка. Ее большие белые крылья были окаймлены яркими полосами таких цветов, каких не сыскать ни на одной палитре.
Сергей Иванович разжал пальцы. Падая, бабочка взмахнула крыльями и, словно опершись о воздух, закружила на одном месте.
Тургин и Лаврентьев шли рядом. Павел Александрович держал в руке букетик. Время от времени он наклонялся, чтобы сорвать цветок.
— А я вас, сударь, вчера допоздна ожидал.
— Сергей Иванович, виноват, но такому шахматисту, как я, с вами трудно играть.
— Полно, не скромничайте. С вашим приездом у нас ключом забила шахматная жизнь.
— Именно шахматная. А с материалами для очерка у меня туго подвигается, — пожаловался Тургин. — И, конечно, самая трудная глава — археологическая. Порылся в источниках — всё вещи мало знакомые. Кстати, Сергей Иванович, мне несколько раз встречалась фамилия Нигофф…
— Был в здешних местах такой негоциант из немцев. Зерном промышлял и древностями приторговывал. Богатейшую коллекцию собрал.
— О его судьбе что-нибудь известно? — спросил Тургин.
— Пропал еще в первую войну. А насчет коллекции Нигоффа посмотрите в южноморских археологических записках.
— В центре главы у меня, очевидно, будет находка декрета Пилура.
— Вы там, в записках, можете прочитать и мою статью о Пилуре, — посоветовал Лаврентьев. — Написана лет сорок назад, еще до того, как здесь нашли его тиару.
Солнце уже стояло над самой головой. Было жарко. Сергей Иванович снял и перебросил через руку свой белый чесучовый пиджак. — Прошу прощения, мне пора — я все утро прогулял, — сказал он Тургину и ускорил шаг.
Вдали показался заповедник, и силуэт кургана с флагом на вершине будто плыл по синему морю.
Первый допрос
Полковник Троян и майор Анохин допрашивают Куцего.
Приступая к допросу, они знали многие страницы жизни терновского кладоискателя не хуже, чем сам Куцый помнил их.
«Кто же этот Куцый?» — думает Троян. Он устроился в кресле у письменного стола, за которым сидит майор.
Полковнику Трояну не раз приходилось лицом к лицу сталкиваться с врагом.
Он видел разные обличья и разные маски.
Опасный международный шпион, орудовавший во всех пяти частях света под видом представителя торговой фирмы; махровый диверсант в роли скромного бухгалтера райпотребсоюза; ватиканский резидент в сутане униатского попа; элегантная и словоохотливая мастерица из косметического кабинета, оказавшаяся связной… Заклятые враги и люди, запутавшиеся в их сетях, опытные агенты и слабовольные соучастники, авантюристы и провокаторы, стяжатели и хищники…
Кто же этот, со старым, морщинистым лицом, большой, грузный, неловко сидящий за столиком, приставленным к столу майора?
Еще один, доселе неизвестный полковнику вариант хорошо знакомого типа хищника — человек, который почти всю жизнь промышлял грабежом древних могил?
Когда Эос стал заповедником, Куцый еще пытался продолжать свое. Но ему дали понять, что в следующий раз штрафом он не отделается.
Село сторонилось Куцего. В колхоз он так и не вступил. Ковырялся на огороде, ловил бычков, торговал на базаре.
Во время оккупации Трофим оживился, вытащил запрятанный щуп и тряхнул стариной.
В последние годы Куцый притих. Единственная дочь давно покинула его. Жена умерла года два назад. Старик жил один в хате, еще сохранившей следы охры и синьки, которыми были обведены окна и двери.
Его хата оказалась не только на краю села, но и на краю новой жизни.
«Но только ли стяжатель и хищник?» — размышляет Троян. Еще не пришло время задать вопрос о «белой бабочке». Прежде всего нужно знать, кто был зарыт под полом в хате Куцего.
…Уже давно продолжается допрос. Куцый не так молчалив, как во время обыска. Однако ничего нового он не сказал.
— Два часа вы повторяете одно и то же, — устало говорит майор Анохин.
— Гражданин начальник, в чем виноват — дак виноват… Насчет древностей — признаю… А за костяк, хоть убейте, не знаю.
— Куцый, может быть, еще подумаете? — предлагает Троян.
Старик закрывает ухо ладонью, поудобнее опирается локтями о столик.
— Мне думать нечего, я все сказал.
— И о скелете? — спрашивает Троян.
— Гражданин начальник, Остап Петрович, конечно, человек ученый насчет древности, но тут дал ошибку. То кости древнего человека…
Пока идет этот допрос, череп, найденный в подполье, под хатой Трофима Куцего, глядит своими пустыми глазницами в объектив фотоаппарата.
Девушка в белом халате, сделав снимок, отодвигает штатив с аппаратом и, взяв кронциркуль, измеряет череп. Она работает за столом посередине лаборатории.
На стене — стенд с надписью: «Восстановление лица по черепу». Под ней попарно размещены фотографии черепов и рисунки человеческих лиц. Висят таблицы: «Стандарты толщины мягких тканей», «Соотношение мягких покровов и костей черепа». Несколько черепов лежат на полке, привешенной к стене. На другой полке — скульптурные портреты древнего человека — питекантропа, неандертальца, синантропа. В комнате пахнет пчелиным воском и канифолью.
Это лаборатория профессора Михайлова, который только что вошел в комнату. Он потянул носом и удивленно спросил:
— Вы варите воск?
— Да, Александр Иванович, полковник Троян прислал этот череп. Просит как можно быстрее сделать портрет.
Михайлов берет череп в руки.
— Опять какая-нибудь сложная история, — ни к кому не обращаясь, будто самому себе, говорит он.
Профессор садится в кресло и, медленно поворачивая в руке череп, тщательно рассматривает его. Ассистентка готова писать.
— Слева на лобной кости — промятина треугольной формы со сквозной трещиной. С правой стороны затылочной части черепа, параллельно шву височной кости, — несколько секущих ударов орудием с тонким острым лезвием… Картина убийства, — продолжает диктовать Михайлов, — рисуется в следующем виде. Человек, намного выше убитого, нанес ему удар спереди в лоб. Пострадавший упал лицом вниз. Убийца, не сходя с места, стал наносить судорожные и быстрые удары в затылок. Сказалась неопытность преступника. Удары небольшой силы — углом, а не всем лезвием. По всей вероятности, у убийцы был в руках легкий плотничий топор с хорошо отточенным лезвием. Первый удар нанесен обухом…
Михайлов подходит к таблице на стене, находит какую-то графу и обращается к ассистентке:
— Катюша, вы сделали измерения?
Она кивает головой.
— Воск готов?
— Остывает.
— Добавьте краску.
Пока ассистентка разминает руками пластичную остывшую массу, он надевает халат, берет стеку и, укрепив череп на подставке, задумчиво произносит:
— Кто же ты, друг или враг?
Голова Захара Хомяка
Ни в Терновке, ни в заповеднике никто не связывал ареста Трофима Куцего с загадочным происшествием в склепе, которое все больше забывалось. Удивления этот арест не вызвал. Старые люди хорошо знали цену Трофиму, а сельская молодежь видела в нем живой осколок ушедшего мира.
Из археологов со стариком Куцым были знакомы лишь Лаврентьев и Шелех. Сергей Иванович еще в первый приезд в Эос посоветовал Куцему не попадаться ему на пути.
С Шелехом Трофим был в натянутых отношениях: хранитель заповедника, едва вступив в должность, оштрафовал Куцего за самовольные раскопки. После войны старик третьей дорогой обходил археологов.
В последнее время пересудов о Куцем шло немало. Как-то вскоре после его ареста Тургин был в гостях у Сергея Ивановича. Теперь почти каждый свободный вечер Павел Александрова проводил в обществе академика Лаврентьева. Рабочий день начальника экспедиции обычно заканчивался в шесть. Еще часа два академик занимался в камеральной. А в девять, как правило, Сергей Иванович усаживался в плетеное кресло на веранде читать или играть в шахматы. Его партнером стал Тургин. Шахматист он был не сильный, часто проигрывал Лаврентьеву, но Павла Александровича больше, чем само состязание на доске, увлекали беседы с Лаврентьевым во время партии.
О чем только не говорилось в эти вечера! Человек энциклопедического ума, объездивший почти весь мир, Сергей Иванович был отличным рассказчиком. Тургин обычно старался перевести разговор на археологические темы.
Как-то он спросил академика, справедливо ли мнение, будто все великие археологические открытия сделаны случайно. Лаврентьев улыбнулся: этот вопрос ему задавали не впервые.
— Да, статую Аполлона Бельведерского нашла случайно еще в XV веке. И Венеру Милосскую выкопал крестьянин, пахавший поле. А знаменитый розеттский камень с письменами, благодаря которому расшифровали египетские иероглифы, полтора века назад обнаружили наполеоновские солдаты в походе. Или вот спускаются водолазы возле острова Антикифера собирать губку и находят остатки корабля, а на нем склад античных статуй. Тоже случай. Но разве археология может положиться на волю случая? Мы б недалеко ушли, если бы сидели на берегу Понта и ожидали случая. Вы это можете видеть на примере с декретом Пилура, — продолжал Лаврентьев. — Будь случайно найден один декрет Пилура, многое бы наука узнала о взаимоотношениях греков и скифов, о рабском труде, о жизни Эоса? Находка — слово, которое никогда не будет изгнано из языка археолога, — заключил Лаврентьев. — Но не случайные находки делают погоду в науке.
Обычно Тургин засиживался у Лаврентьева допоздна. Зажигали настольную лампу. Мошкара мельтешила вокруг белого абажура, путалась в бороде Лаврентьева, что немало его раздражало.
— Из-за одной мошкары я бы давно сбрил бороду. — На правах гостя Тургин позволял себе подшучивать над бородой хозяина.
Лаврентьев в ответ обрушил на собеседника огромный список своих бородатых коллег и предшественников, полусерьезно доказывая, будто борода стала традиционной для каждого немолодого человека, отдавшего себя науке.
— Менделеев носил бороду. Оба Ковалевских тоже, у Ключевского хоть небольшая, да борода, и мой друг Владимир Афанасьевич Обручев в девяносто лет тоже холит бородку.
Увлеченный этим перечнем, Сергей Иванович не заметил, какая ситуация возникла на шахматной доске.
— На этот раз, Сергей Иванович, вам не выиграть, — торжествующе объявил Тургин, грозно подняв над доской своего коня.
Лаврентьев задумался над ходом и как бы про себя произнес:
— Dum spiro, spero, — потом, взглянув из-под очков на противника, повторил по-русски: — Пока дышу, надеюсь.
Сергей Иванович сел поудобнее и, протянув руку, чтоб взять фигуру, не без ехидства спросил:
— А что вы, мил-человек, теперь скажете?
Тургин, пораженный неожиданным поворотом игры, негромко воскликнул:
— Невероятно! Вам явно везет… Счастливчик вы, Сергей Иванович.
— Счастливчик? — Тень прошла по лицу Лаврентьева. — Знаете, сударь, у нас, археологов, это самое бранное слово. «Счастливчик» — браконьер, разбойник, который грабит древние могилы.
— Вроде этого Куцего, — заметил Тургин.
— Вот-вот… Рассказать бы вам в книге об этом последнем из могикан-курганщиков. Да что там Куцый! Вот был здесь когда-то Захар Хомяк — король кладоискателей. Самый удачливый хищник. Я еще застал его в Терновке. Видно, он разбогател на древностях, да и удрал из села. Так его и след простыл…
Сорок два года о терновском «счастливчике» не было ни слуху пи духу. Хомяка считали пропавшим без вести.
И вдруг на сорок третьем году…
Шел третий допрос Куцего. Старик с укором переводил взгляд с полковника Трояна на майора Анохина, вздыхал, ерзал на стуле и все твердил свое.
Анохин посмотрел на часы и сказал:
— Так вот, Куцый. Сейчас без пяти три. Даем вам еще пять минут. И если вы не скажете, кто был зарыт у вас в погребе, — мы вам скажем.
— Гражданин начальник, что же я могу вам сказать, если не знаю? — в который уже раз повторил Куцый.
Полковник Троян махнул рукой:
— Хорошо… Товарищ майор, пожалуйста.
Анохин открыл правую тумбу стола и взял скульптурный портрет, доставленный из антропологической лаборатории профессора Михайлова. Он держал восковую скульптуру лицом к себе. Куцый напряженно всматривался. В его глазах удивление соединялось с испугом.
Майор поставил скульптуру на стол лицом к арестованному. Куцый посмотрел, и в глазах у него тотчас мелькнул уже не страх, а ужас. Он невольно чуть приподнялся и рухнул на стул, прошептав сдавленным голосом:
— Хомяк…
— Узнали? — тихо спросил Троян.
Куцый опустил голову.
— Рассказывайте.
И Куцый стал рассказывать…
Ранней осенью 1913 года в кабинет Нигоффа вошел рослый, с большим мясистым лицом, нагловатого вида человек лет тридцати, при жилетке и в смазных сапогах гармошкой, В руке он держал деревянный баульчик и щеголеватый картуз с лакированным светлым козырьком и шелковой ленточкой.
— Доброго здравия, Ганс Карлович.
— Чего явился? — В голосе хозяина чувствовалось недовольство.
— Да вот, кое-какие вещички. — Куцый достал из баульчика терракотовую статуэтку.
Едва взглянув, Нигофф зло бросил:
— Не возьму.
Куцый вытащил древнее ожерелье из больших белых бус с синими глазками. Вперемежку с бусами были нанизаны подвески — костяные и несколько золотых. Желая произвести впечатление, он картинно перебрасывал ожерелье с руки на руку. Но эффекта не добился.
— И это не возьму, — не меняя тона, сказал Нигофф.
— Ганс Карлович!.. — взмолился Куцый.
— Не идут твои вещи, плохи, — объявил немец.
— Может, эта ваза тоже плохая? — Куцый показал на вазу с изображением поединка Геракла с Антеем, стоявшую в кабинете на видном месте. — Сами ж благодарили, пятьдесят целковых дали.
— Дал, да за подделку.
— Крест святой, сам выкопал!
— Говорят, у тебя все подделки.
— Кто говорит? — в сердцах вскричал Куцый.
— Кто понимает… Хомяк говорит.
— Спуста молву пускает… Убей его бог!.. Уж ему-то грех говорить… Вы лучше самого Хомяка распытайте, какие у него дела со стариком Радецким…
При упоминании имени Радецкого лицо негоцианта будто свело судорогой, но, моментально овладев собой, он — уже спокойно — спросил:
— С покойником-то?..
— Покойник до последнего часа работал, а уж он-то на подделках собаку съел.
— Болтай, болтай… Не буду у тебя покупать. А Хомяку верю.
В кармане у Куцего лежал редкий перстень, который он не собирался в этот раз предлагать Нигоффу, надеясь при случае запросить за него изрядную сумму. Теперь он вытащил его я, почти уверенный в успехе, спросил:
— И это не возьмете?
Нигофф демонстративно отвернулся, пошел к конторке и, перекладывая какие-то счета, сказал:
— Не куплю… А если я не буду покупать, никто у тебя покупать не станет. С голоду сдохнешь…
— Это за что такое? Все Хомяк!.. — захлебываясь от ярости, прохрипел Куцый.
— Вам вдвоем на тех могилах тесно… Ступай, — сказал Ганс Карлович и защелкал костяшками счетов…
— Значит, вы говорите, что на убийство Хомяка вас толкнул Нигофф? — спросил Троян, выслушав показания подследственного.
— Это я, гражданин начальник, потом понял. А тогда будто затмение нашло. Сам не свой был.
— Чем же Хомяк мешал Нигоффу?
— Не моего ума то дело. Но, видать, что-то промеж них случилось. Чего-то Ганс стал бояться Хомяка.
— А у вас были дела с ювелиром Радецким?
Куцый отрицательно качнул головой:
— Окромя Хомяка, старик никого близко не подпускал.
— Ну хорошо. — Троян резко поднялся и, став рядом с Анохиным, в упор посмотрел на Куцего. — А теперь перейдем к «белой бабочке»…
…Когда Куцего увели, полковник сказал:
— Как видите, товарищ майор, история с короной, а следовательно и с распиской, подходит к концу. Теперь займемся семейной хроникой золотых дел мастера Радецкого. Он умер в том же 1913 году. Будем искать его наследников.
Дочь золотых дел мастера
По-прежнему красивы широкие улицы Южноморска. Едва отойдя от вокзала, с одного края прямого, как мост, проспекта можно видеть, что происходит на другом его конце, упирающемся в берег моря. По-прежнему южноморские каштаны и акации раскидывают над улицей свои широкие кроны.
И напрасно городская газета в юбилейные дни писала, будто город узнать нельзя. Даже человек, сорок лет не бывавший в Южноморске, узнал бы его, как всегда узнаешь старого друга, сколько бы лет ты ни был с ним в разлуке. Правда, друг за это время постарел, поседел. А Южноморск с годами становился все краше, все моложе.
Исчезли его жалкие окраины, и у города теперь нет двух лиц — фасада и черного хода. Окраины с асфальтированными площадями, парками, красивыми многоэтажными домами, дворцами культуры мало чем отличаются от центральных городских магистралей.
Исчезли южноморские трактиры и харчевни с их пьяным гулом. А знаменитый городской рынок по-прежнему красочен, многоголос, но залит асфальтом, цементом и взят под стеклянный купол.
Желто-зеленая прибрежная полоса, где раньше терялись одинокие виллы и дачи, стала живописным районом здравниц в этом городе заводов, фабрик и вузов.
Однако есть в Южноморске немало старых улиц, о которых с первого взгляда можно сказать, что время едва-едва коснулось их.
Такой была и тихая зеленая Корабельная.
Вровень с деревьями стоят невысокие, двухэтажные, сложенные из желтоватого песчаника дома с застекленными верандами. То тут, то там видны заборы, и от этого улица кажется еще уже.
В прошлом, когда она называлась Купеческой, рядом с газовым фонарем на доме номер десять висела небольшая медная табличка: «Дом почетного гражданина г. Южноморска В.А.Радецкого». Теперь этот двухэтажный особняк, как и многие соседние, принадлежит домоуправлению номер 2024.
Ранним июньским вечером 1955 года перед домом № 10 на Корабельной улице остановился небольшого роста, склонный к полноте человек лет шестидесяти в парусиновом костюме и соломенной шляпе. Достав платок и сняв шляпу, он вытер лысину. Затем вошел в подъезд и поднялся на второй этаж.
Человек очутился у двери большой коммунальной квартиры, на которой висело несколько почтовых ящиков. На них были налеплены вырезанные из газет названия — «Правда», «Известия», «Южноморская заря», «Литературная газета». По бокам на косяках торчали звонки разных систем, кнопки, вертушки.
Человек в соломенной шляпе нашел нужную ему фамилию на квадратном клочке картона:
Еще долго после того, как раздались четыре длинных звонка, никто не открывал. Наконец в двери показалась маленькая, аккуратная, сухонькая старушка лет семидесяти, одетая в черное платье с белым кружевным воротничком. Через пенсне на длинной золотой цепочке она внимательно посмотрела на звонившего. Видно было, что к ней не часто являются незнакомые люди и она удивлена появлению гостя.
— Пожалуйста, заходите. — И Радецкая по длинному коридору, уставленному домашней утварью, ввела гостя в небольшую комнату.
Со скромной обстановкой здесь контрастировали две вещи — часы причудливой формы и старинный граммофон с большим раструбом.
— Марья Викентьевна, не признаёте? — спросил вошедший.
Она посмотрела и развела руками:
— Извините, но…
Незнакомец улыбнулся:
— Помните, у вашего родителя подручный был — Петька Рубан. У левого окна сидел. Он сам, собственной персоной…
Старушка всплеснула руками:
— Боже мой, где ж тут, милый, узнать! Лет пятьдесят прошло.
— Ну, не пятьдесят, а добрых сорок будет
— Как же вас нынче величать-то? Петр…
— Отца Михаилом звали.
— Петр Михайлович, садитесь, прошу вас.
Они сели у стола, накрытого бархатной скатертью с изрядно вытертым ворсом.
— Где же вы теперь?
— Как с гражданской попал в Питер, так и осел. Тридцать лет гравером на Монетном дворе. А в Южноморск приехал лечиться. Дали путевку в кардиологический. Мотор на старости лет отказывает… А вы с кем тут?
— Одна-одинешенька. Все Радецкие в могиле. — Старушка помолчала. — Людмилу помните?
— Вашу меньшую?
Мария Викентьевна кивнула:
— В двадцатом от тифа умерла.
— А где Николай? Я его еще студентом помню.
Радецкая сокрушенно вздохнула:
— Как был непутевый, так и остался. В революцию удрал в Париж, все отцовское, что полегче было, с собой прихватил, и как в воду…
— Я, Марья Викентьевна, вашего отца часто вспоминаю. Если что по граверной части умею, только благодаря ему. Золотые руки были.
Рубан внимательно посмотрел на медальон, который висел у Радецкой на шее:
— Отцовской работы?
— Единственная память осталась.
— Не скажите! Мне недавно и Эрмитаже довелось побывать, в Особой кладовой. Представьте себе, узнаю серьги, которые Викентий Адамович для двора делал. Какая работа! Оторваться нельзя. Может, теперь на всю Россию нет мастера, который сумел бы такую вещь сделать.
— На всю Россию? — не без гордости переспросила Радецкая. — Он перед самой смертью такую работу сделал, что весь мир удивил.
— Это вы о чем, Марья Викентьевна?
— Над всем ученым миром подшутил. Отчеканил корону древнего царя, да так ее сделал, что профессора ахнули. За настоящую привяли.
— Занятная история. Тогда в мастерской разговора об этом не было.
— В секрете держал, — понизив голос, сказала Радецкая. — Перед смертью мне призвался, а я уж никому никогда не рассказывала. Вот только вам выболтала. Да ладно, чего там старое ворошить. Давайте лучше чайку напьемся.
— Не откажусь.
— Одну минуточку, чайник поставлю… — И Радецкая вышла из комнаты…