Концерт Рахманинова

Дирижер Лясковский давал в Южноморске только один концерт. По воскресеньям экспедиция Лаврентьева не копала, и решено было всем вместе отправиться в город. Отъезд назначили на половину седьмого.

Ляля в ярком летнем платье с газовым шарфиком в нетерпеливом ожидании ходила по веранде, не зная, куда себя деть.

Из села донеслись приглушенные расстоянием шесть ударов о рельсы. Сторож Терновской МТС — бывший шкипер — отбивал склянки.

Наконец скрипнула калитка, и на веранду поднялся Тургин, в безрукавке и легких шерстяных брюках.

— Пора одеваться, — сказала Ляля.

— Лаврентьев еще тоже не собрался. Мы никак не могли доиграть партию.

— А нашу партию, вероятно, мы еще не скоро выиграем?

— Корону мы уже выиграли…

— По-моему, старик даже успел вас очаровать.

— Что ж, обаятельный старик, — улыбнулся Тургин.

— А о н и, — в это слово было вложено много смысла, — разве не бывают обаятельными?

— Бывают. — Улыбка еще не сошла с лица Тургина и явно злила Лялю.

— Вот и здесь… Ученый, академик, деятель, но факты…

— Ляля, сколько раз я тебе говорил: не спеши с выводами. Так легко впасть в дурную подозрительность. А она плохой советчик и еще худший помощник. Не будем торопиться…

— Нет, будем. — Ляля взглянула на часы. — Павел Александрович, одевайтесь.

— Может быть, ты еще закричишь «полковник Троян»?..

— Простите, но здесь никого нет, — виновато проговорила она.

— Все равно.

Тургин ушел в комнату. Спустя несколько минут он подозвал к окну Лялю и уже совсем другим тоном спросил:

— Ляля, этот галстук журналисту Тургину к лицу?

— Для твоих лет, папочка, чуть пестроват, — с подчеркнутой дочерней заботливостью ответила Ляля…

На воротах заповедника висела печатная афиша:

Ниже чернилами было приписано: «Машина отправляется в 6.30».

Небольшой старенький автобус экспедиции и легковая машина Лаврентьева стояли у ворот. Все уже собрались и о чем-то оживленно разговаривали, шутили, громко смеялись.

Тургин остановил свою «Победу». Ляля осторожно, стараясь не помять платье, вышла из машины. Рядом с ней тотчас очутился Коля Малыгин.

С того дня, как Ляля появилась в Эосе, фотограф экспедиции был сам не свой. Ему казалось, что девушка в резиновой шапочке, которую он впервые увидел на эосском пляже, надолго вошла в его жизнь. Впрочем, влюбчивому и увлекающемуся Коле так казалось уже не в первый раз.

Малыши был студентом истфака. Фотографией он занимался с детских лет. В фотостудии Дома пионеров его называли «Лучший объектив города». Снимки Коли печатали сначала пионерские, а потом и другие газеты, журналы. Мастерство фотографа сослужило хорошую службу будущему историку Малыгину.

На истфаке многие мечтали попасть практикантами в экспедицию академика Лаврентьева, куда съезжались ученые и студенты из крупнейших университетских городов. Сергей Иванович сам отбирал участников экспедиции. Коля просился в практиканты, а нежданно-негаданно попал в фотографы. Снимки фресок Софии, сделанные Колей, несмотря на изобретательность в поисках ракурса, были документально точны и ощутимо передавали фактуру. Они очень поправились Сергею Ивановичу, и он предложил Коле место фотографа.

В экспедицию Малыгин приезжал уже второй раз. В прошлом году, едва появившись на участке Оксаны Васильевны, Коля влюбился в нее. Боясь вызвать насмешки, он долго не решался сказать об этом Сокол. Наконец написал ей письмо и, соблюдая тысячи предосторожностей, вложил его в рабочий дневник начальника участка.

Малыгину казалось, что никто не замечает его влюбленности, хоть он и выдавал себя на каждом шагу. Но не только Сокол, а все археологи не принимали ее всерьез.

Читая Колино послание, Оксана искренне смеялась, но, конечно, никому и словом об этом не обмолвилась. И в новый раскопочный сезон между начальником участка и фотографом экспедиции установились добрые дружеские отношения. Теперь Оксана иногда позволяла себе подшучивать над новым увлечением Коли…

Пока собирались на концерт, Малыгин не отходил от Ляли. Он уже успел сфотографировать ее с шарфиком, летящим по ветру.

— Ну что ж, поехали, — сказал Сергей Иванович, выходя из ворот.

Началась веселая суматоха посадки. Лаврентьев пригласил Шелеха к себе в машину. Сокол села в автобус.

— Вам, кажется, приготовлено место в «Победе», — сказала Оксана. Из открытого окна она видела, как Коля стал на подножку автобуса.

— Весьма возможно. — Малыгин оглянулся назад. В это время раздался голос Ляли:

— Коля, идите к нам!

Гордо взглянув на пассажиров автобуса, Малыгин направился к автомобилю Тургиных.

Павел Александрович, отдав Ляле свой пиджак, сел за руль.

Дорога была прямая, асфальтированная. Тургин спокойно вел свою «Победу», не прислушиваясь к голосам сидящих сзади и поглощенный своими мыслями.

Уже три недели Павел Александрович занимался событиями, связанными с загадочным происшествием в склепе эосского некрополя. Давняя история с короной пролила свет на происхождение расписки. Но поиски «белой бабочки» пока ни к чему не привели.

На последнем допросе Трофим Куцый дал важные показания: не то в сорок втором, не то в сорок третьем году его привезли к коменданту Южноморска Реглю. Комендант совершенно недвусмысленно намекнул ему, что знает историю исчезновения Хомяка, и велел подписать какую-то бумагу. Больше Регль его не трогал. Остальное уже произошло совсем недавно. Куцый так рассказал об этом:

«За все годы ничего не было. А в нынешнем мае прибыл один от бывшего коменданта Регля. Говорит, жди человека с белой бабочкой… А кто он? Чего не знаю, сказать не могу»…

Машина въехала в Южноморск. Необходимость следить за дорогой отвлекла Павла Александровича от его мыслей.

На площади перед Зеленым театром в три длинных ряда выстроились автобусы, легковые машины, грузовики. Археологи поставили свои машины с краю и шумной гурьбой пошли занимать места.

Южноморский летний театр лежал в глубокой чаше, окруженный зеленью парка. Сверху к эстраде ступеньками сходили тридцать пять рядов. Сегодня не было свободных мест.

Оркестранты уже сидели за пультами. Нестройно, будто прерванными на полуслове фразами, перекликались между собой скрипки, виолончели, контрабасы.

Снизу и сверху почти одновременно зааплодировали ряды. У сильно освещенного края рампы появился дирижер.

Павел Александрович поймал себя на том, что его взгляд прикопан не к лицу музыканта, тонкому и вдохновенному, а к его костюму. На дирижере был обычный черный концертный фрак, который, казалось Трояну, еще больше подчеркивал белизну его галстука в виде бабочки.

При стихающих аплодисментах в ушах Трояна зазвучал глухой старческий голос:

«Говорит, жди человека с белой бабочкой… А кто он?»

Троян провел рукой по лицу, как бы отгоняя навязчивую мысль. Голос Куцего исчез. Дирижер взмахнул палочкой, и, словно по волшебному мановению, черные крючки на нотных листах ожили, превратились в звуки и, окрепнув, взлетели к звездам…

Обычно между первым и вторым отделениями музыкальных концертов в Зеленом театре делали большой перерыв, чтобы публика могла погулять по аллеям старого парка.

В антракте эосцы разбрелись кто куда. Коля обещал показать Ляле платан, под которым, по преданию, сиживал еще Пушкин. Они подошли к дереву. Его зеленовато-серый ствол казался совсем черным, и лапчатые листья, точно тысячи маленьких флажков, свешивались вниз. Все скамьи в тенистых аллеях оказались занятыми, и они с трудом отыскали себе место неподалеку от главной аллеи.

Счастливый Коля тихо, с упоением читал Ляле стихи. Но она слушала плохо.

Ляля заметила, как немолодой толстый человечек в яркой тюбетейке напряженно всматривался в приближавшегося Лаврентьева и потом пошел ему навстречу. Ей показалось, что Лаврентьев не узнаёт человека в тюбетейке.

Когда они поравнялись со скамейкой, до Ляли долетели обрывки фраз:

— …Английский клуб… перстень… номер двадцать три.

Больше Ляля ничего не расслышала.

 

Трое в одном купе

Троян недоумевал. Что могли означать эта встреча и разговор а аллее парка, невольным свидетелем которых стала Ляля?

Случайная встреча старых знакомых? Почему же Лаврентьев не узнал его? Они могли давно не видеться. А их странный разговор? Может быть, здесь и есть связь с предыдущими событиями?

Полковник был почти уверен: к случаю в склепе Лаврентьев не имеет никакого отношения. Но какие могли быть сомнения, что здесь действует вражеская рука!

Накануне Павел Александрович говорил с Лялей о дурной подозрительности. Она так же похожа на бдительность, как беспорядочная стрельба на прицельный огонь. Троян хорошо знал, что шпиономания и глупая подозрительность только мешают борьбе с истинным врагом. Но слепая беспечность еще более опасна, В данном случае она может повредить и делу и самому Лаврентьеву. А ведь государственная безопасность — это безопасность и каждого из миллионов честных граждан. Так может ли он, Троян, не придать значения эпизоду в парке, Даже если интуиция подсказывает: вряд ли эта встреча связана с делом, которым он занимается.

Полковник поручил сотрудникам Анохина заняться человеком в тюбетейке, и они быстро установили, что он — научный работник из Ленинграда, объезжающий пушкинские места на юге. Спустя несколько дней он появился в заповеднике. В этом не было ничего удивительного — каждый, кто приезжал в Южноморск старался посетить и Эос. Но этот оказался необычным экскурсантом. Едва осмотрев раскопки, он стал обходить окрестные села, разыскивать старожилов. Гость из Ленинграда снял в Терновке комнату. Очевидно, он собирался пробыть, здесь некоторое время.

Последние дни Павел Александрович почти не видел Лаврентьева. Вернувшись с концерта, Сергей Иванович застал телеграмму с вызовом на заседание президиума Академии наук. В горячее время раскопок Лаврентьев старался не отлучаться из экспедиции. Но теперь предстояло обсуждение, перспективных планов научной работы. Нужно ехать. Все вечера были заняты подготовкой к выступлению.

Ленинградец собрался уезжать вместе с Лаврентьевым. Троян подумал, что здесь, вероятно, простое совпадение. А впрочем…

И третьим пассажиром в купе поехал молодой, лет тридцати, спортивного вида человек, отправлявшийся на Всесоюзные курсы тренеров по легкой атлетике.

Пушкинист, которому в Терновке так и не удалось вдоволь наговориться с занятым Лаврентьевым, усиленно наверстывал упущенное.

Позже Анатолий рассказывал Трояну и Анохину, что еще никогда в жизни ему не приходилось встречать таких интересных собеседников. Они вспоминали свое знакомство, и Анатолий представил себе двадцатый год, голодную Москву, заиндевелые окна бывшего Английского клуба, где в нетопленых залах с греческими колоннами по пятницам собирались члены недавно созданного Общества друзей книги.

Это были первые и самые трудные шаги культурной революции, которая, преодолевая разруху, тиф, нищету, сопротивление врага, начинала свое великое шествие по стране.

Вызванные к жизни бесчисленные комиссии и комитеты, непременным членом которых был ректор университета профессор Лаврентьев, забирали у него много времени и сил. Как ни был занят Сергей Иванович, он старался не пропустить ни одной пятницы в библиотечном зале дома на Тверской.

Историк и археолог, он еще в студенческие годы стал страстным книголюбом и завзятым пушкинистом. Лаврентьев собрал коллекцию изданий Пушкина и книг о нем, которую высоко ценили московские библиофилы. И на пушкинских чтениях в бывшем английском клубе, где выступали такие знатоки, как Щеголев и Цявловский, прислушивались к голосу Сергея Ивановича.

Начиная с октября 1920 года Общество друзей книги устраивало аукционы. Перед пушкинским аукционом Сергей Иванович особенно волновался.

Сосредоточенный и хмурый, ходил он по залам, где на столах было разложено немало реликвий. Рядом с комплектами «Северных Цветов», «Подснежника», «Полярной звезды» здесь можно было встретить автографы Пушкина, первые поглавные издания «Евгения Онегина», рисунки поэта и оригиналы иллюстраций к его первым изданиям, некогда отпечатанный в десяти экземплярах «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу со слов кн. А.В.Трубецкого», экземпляры «Невского альманаха», «Альбома северных муз» и многое другое.

Республика была еще очень бедна, чтобы скупить все эти редкости. И Лаврентьева тревожила мысль, как бы ничто из реликвий, связанных с памятью великого поэта, не попало в неверные руки.

Незадолго до аукциона друзья рассказали Лаврентьеву, как отыскалось серебряное кольцо с изображением Диониса на сердолике, которое Пушкин ровно сто лет назад подарил своему другу Петру Яковлевичу Чаадаеву. На перстне прочитали надпись: «Суб роза» — «под розой». Роза у древних была символом тайны, и эта надпись означала «в тайне».

Тайной оставалась судьба пушкинского кольца, подаренного поэту графиней Воронцовой. Среди собирателей ходило множество колец, владельцем которых считали Пушкина. Но этот золотой перстень с древней надписью и восьмигранным сердоликом, воспетый поэтом, бесследно пропал. После гибели поэта его хранил Жуковский, потом он перешел к Тургеневу, от него к Полине Виардо. Виардо подарила его пушкинскому лицею для музея поэта. Лицейский сторож, украв кольцо, продал его старьевщику, и оно будто в воду кануло.

Каждый раз, отправляясь на розыски пушкинских реликвий, Лаврентьев тешил себя мечтой: а вдруг именно ему посчастливится найти этот талисман поэта…

Пускай же ввек сердечных ран

Не растравит воспоминанье.

Прощай, надежда, спи, желанье,

Храни меня, мой талисман,—

заполнив своим голосом все купе, декламировал гость из Ленинграда.

Полдороги Лаврентьев с литературоведом вспоминали те далекие двадцатые годы. Сосед по купе жадно слушал эти разговоры о первых годах революции, когда его еще на свете не было. И само собой расшифровалось почти все, что насторожило Лялю, услышавшую в парке обрывки фраз.

Наконец открылась и тайна «двадцать третьего номера». Оказывается, Лаврентьев впервые встретился и познакомился с этим пушкинистом на выставке художников Пролеткульта в том же здании бывшего Английского клуба.

На полотнах были силуэты фабричных зданий; портреты изображали лицо как сумму мускулов; на иных картинах авторы пытались красками передать стук машин. В муках поисков, сквозь лес ошибок, на ощупь пробивались ростки нового искусства.

Ошарашенный, стоял Лаврентьев перед полотном, где на фоне снега были нарисованы пушкинские бакенбарды, офицерские эполеты, два пистолета и над всем этим — оловянный глаз Николая. Картина называлась «Дуэль Пушкина».

«Боже мой, кто автор?» — спросил тогда человек, стоявший рядом с профессором Лаврентьевым и оказавшийся молодым пушкинистом, учеником Щеголева.

Профессор и пушкинист стали искать подпись. Они прочли: «Автор номер двадцать три». Фамилии художников на всех выставленных полотнах были заменены номерами…

Анатолий представил себе, как захохочет Троян, когда он доложит ему о результатах своей поездки.

Посылая Анатолия, полковник объяснил лейтенанту, что его задача — не только наблюдать, но и охранять Лаврентьева. Не исключено, что вокруг академика враги расставляют свои сети.

Разговоры в купе затянулись за полночь. Наконец старики улеглись.

Анатолий занимал верхнюю полку, откуда ему был хорошо виден спящий Лаврентьев. Но Сергей Иванович не спал.

…Воспоминания тридцатипятилетней давности растревожили его, и теперь, как это все чаще случалось с Лаврентьевым, им снова овладела грусть от сознания, что пошел семидесятый год жизни.

Не о приближении смерти думал Сергей Иванович. Его волновали многие не только незавершенные, но еще даже и не начатые дела.

Говорят о школе Лаврентьева. Да, у него иного последователей. Его ученики работают на кафедрах а университетах и институтах, в музеях, руководят экспедициями. Однако в самом Эосе, которому он отдал часть своей жизни, кто примет у него эстафету?

Добрую славу снискали себе его старые и новые работы об Эосе. Но ведь он раскопан меньше чем наполовину. Самое важное и интересное впереди. Кто же продолжит там работу?

Шелех? Он тоже стар, да если б и был помоложе, все равно это ему не по плечу.

За последние годы многого добилась Оксана. Лаврентьев радовался ее успехам. Она пока знает меньше Шелеха, и опыта у нее меньше. Но у человека есть та искра божья, которая обещает разгореться в пламя настоящего творчества. И диссертация у нее, не в пример десяткам других, которые прошли через руки Сергея Ивановича, сделана самостоятельно мыслящим человеком, ищущим новые пути в науке. Это не триста страниц с описанием черепков, строительных остатков, с аналогиями, пусть даже добросовестно подобранными и к месту приведенными. Это страницы живой истории Эоса в начальную пору его существования, прочитанные не просто раскопщиком, а вдумчивым историком.

А ведь сколько ремесленников с ученым видом занимает места тех, кто способен отдать науке всю жизнь. Вскочили па академическую подножку, уцепились за звание, как за поручни, и едут…

Нахлынувшие мысли не давали ему заснуть. И многое из того, что через два дня академик Лаврентьев произнес в мраморном зале заседаний Академии, родилось в эту ночь в вагоне прямого поезда, который шел из Южноморска в столицу.

 

Разговор в урочище Ста могил

Спокойная, мягкая и рассудительная Оксана очень понравилась Ляле, и так как в Терновке было скучновато, Тургина подолгу пропадала на участке Сокол. Вот и сейчас, вызвавшись быть добровольной помощницей, вместе со студентом-практикантом она обмеряла металлической рулеткой древнюю мозаику в неглубоком раскопе.

Несколько последних дней, по многу часов не разгибая спины, Оксана с ассистентами сантиметр за сантиметром расчищала остатки мозаичного пола. Скальпелями, ланцетами они осторожно соскабливали грунт с мозаики и кисточками сметали земляной прах. Если мозаика непрочно сидела в своих известковых гнездах, пыль сдували ручным кузнечным мехом. Эта работа требовала осторожности хирурга, точности часового мастера и терпения резчика по кости.

Сегодня, когда удалили последние крупицы грунта, открылся выложенный из разноцветной морской гальки причудливый ковер; в котором сочетались изображения мифических животных с растительным орнаментом.

Оксана сидела на стульчике, держа на коленях чертежный планшет с приколотым листом миллиметровки.

— Сколько? — крикнула она.

— Сто двадцать три, — ответил практикант.

— А от юго-западного угла?

Ляля обошла мозаику и приложила ленту рулетки к деревянному колышку.

— Двести пятнадцать.

— Невозможно чертить, — сказала Оксана, делая накалившимся от зноя циркулем засечку на плане. — Пусть немного сядет солнце.

Ляля со своим напарником мигом выбрались наверх.

— Оксана Васильевна, пойду окунусь, — сказал практикант. — Пропадаю от жары! Одного археолога, погибшего от солнечного удара во время раскопок в Дельфах, уже занесли в историю. Я не хочу быть вторым.

Сокол улыбнулась:

— Саша, знаете его последние слова? «Какие колонны!»

— О боже, какая мозаика! — дурачась, произнес, юноша, театрально выбросив руку в сторону раскопа. Затем он достал из полевой сумки яблоки, угостил девушек и побежал к морю.

Ляля и Оксана легли на траву.

— Вам еще не надоели наши раскопки? — спросила Сокол, надкусывая яблоко.

— Что вы, Оксана, мне так интересно! Вдруг когда-нибудь придется играть женщину-археолога.

— Уверяю вас, не придется… — Оксана помолчала. — И сказок о нас не расскажут и песен о нас не споют, — произнесла она после минутного раздумья. — А вы говорите пьеса…

Ляля села и, обхватив руками колени, наклонилась к Оксане.

— Не выйдет из меня актрисы — пойду в археологи, — вдруг объявила она. — Я думала об этом. Вот только терпения мало. Так чертить, как вы, — девушка показала лежащий рядом планшет, — никогда не смогу.

— Меня эти чертежи уже замучили! — пожаловалась Сокол. — Всю весну над доской просидела. А теперь к докладу Сергея Ивановича о Пилуре опять придется чертить и чертить.

— Другие ведь тоже чертят?

— Конечно, чертят. Без этого археологу нельзя.

— А всё на вас навалили.

— Считают, что у меня лучше получается. С тех пор и пошло: главные чертежи — мне.

— Оксана, честно, вы очень боитесь Сергея Ивановича? Он такой строгий.

— Когда я начала работать в экспедиции, тоже думала — строже его нет на свете. Да разве в этом дело? Иной ученый и обходительный и обаятельный — ведет тебя в науку, как в детский сад, за ручку. Так и привыкаешь к подсказке. Живешь за чужой головой. Даже диссертацию пишешь, будто по шпаргалке решаешь задачу на уроке арифметики…

— Тому, кто хочет легкой жизни в науке, — перебила Ляля, — с таким руководителем, конечно, легко.

— А он, по сути, меньше всего о тебе и думает. С аспирантами работает? Работает. Молодые кадры готовит? Готовит. Диссертации есть? Есть. Значит, все в порядке.

— Ваш Лаврентьев не такой…

— У него иногда хоть и наплачешься, да сама думать научишься. Это счастье — работать с Сергеем Ивановичем!

— И давно вы счастливы? — спросила Ляля, придвигаясь совсем близко к Сокол. — Я вот часто думаю, как человек находит свое призвание?

Как человек находит свое призвание? Почти всегда трудно ответить на этот вопрос, конечно если исключить тот, к сожалению, еще распространенный случай, когда избирают себе профессию потому, что на финансовый или на факультет иностранных языков попасть легче, чем на какой-нибудь другой…

Почему Оксана Сокол стала археологом?

Среди археологов немало выходцев из семей, где все, от деда до внука, занимались историей.

Оксана Васильевна — первый археолог в рабочем роду Соколов. Ее отец, потомственный екатеринославский кузнец, стал к пневматическому молоту в год рождения Оксаны — сверстницы первой пятилетки.

Звеньевая пионерского отряда Оксана Сокол не ходила в первых ученицах. Кроме пятерок, в ее табель попадали и четверки. Но в школе не было ученицы, которая бы в свои двенадцать-тринадцать лет так знала и любила историю, географию и прочитала столько книг о прошлом.

В годы войны Оксана с семьей оказалась в большом сибирском городе. Профессор пединститута, приглашенный в школу на собрание кружка историков, радовался, слушая, как восьмиклассница Оксана толкует прочитанные в оригинале летописи, которые потребовались ей для доклада о борьбе Руси с татарским нашествием.

Небогато жил местный музей в военные годы. Но у него были верные юные друзья и помощники. Школьный кружок истории прикрепил Оксану к археологическому отделу. Здесь и началась биография археолога Сокол.

…Сергей Иванович Лаврентьев питал органическую неприязнь к «вундеркиндам». В широком кругу его знакомых знали, что бесполезно соблазнять Лаврентьева рассказами об исключительных способностях юноши или девушки, для которых решающую роль должно сыграть его научное покровительство.

И когда Величко, молодой ассистент академика, принимавший экзамены у поступающих на археологическое отделение столичного университета, захлебываясь, рассказал о необычайных способностях девушки из Днепропетровска, Сергей Иванович только похмыкивал, хитро щурил глаза и наконец спросил:

— А девушка-то, конечно, красивая?

Ассистент покраснел, что-то забормотал, но Сергей Иванович не разобрал, что именно.

Спустя несколько месяцев на кафедру студенческого научного общества поднялась высокая, с длинными косами, красивая девушка и, сначала робко, с трудом овладев своим голосом, стала читать реферат о размещении племен на карте Скифии, составленной еще Геродотом.

Поначалу Сергей Иванович слушал не очень внимательно. За сорок лет профессорства он уже вдоволь наслушался студенческих рефератов на эту тему, тем более что очень многие из них варьировали его давнюю статью в «Археологических записках». И вдруг сидевший в президиуме Сергей Иванович услыхал: «Я позволю себе не согласиться с мнением академика Лаврентьева, правда высказанным почти полвека назад, когда было еще мало археологических материалов о скифах…».

По аудитории прошел и тотчас оборвался легкий шумок. Все увидели, как Лаврентьев, повернувшись вполоборота к кафедре, с интересом смотрит на своего оппонента.

Некоторые доводы студентки заставили Сергея Ивановича улыбнуться про себя. Они были наивны. Но в реферате первокурсницы Лаврентьева привлекли свежесть мысли и умение по-своему истолковать и увязать между собой многие археологические находки, сделанные в различных районах древней Скифии.

В перерыве, подозвав ассистента, которого он уже однажды вогнал в краску, Сергей Иванович спросил:

— Вы об этой девушке мне говорили?

— Да.

— Кажется, вы не ошиблись…

Рассказывая Тургиной об этом и вспоминая, как она с первого своего университетского лета стала участницей эосских экспедиций, Оксана умолчала об ассистенте академика Лаврентьева, с которым — Ляля это знала — у нее в жизни многое связано. Тургина с чисто женским любопытством уже собралась задать несколько осторожных вопросов, но с моря пришел Саша.

Через несколько минут из раскопа неслось:

— Сто двадцать восемь…

— Сто пятьдесят от северо-западного угла.

Оксана, достав из широкого кармана своего синего комбинезона прозрачный целлулоидный угольник, склонилась над планшетом.

Мозаичный пол во внутреннем дворике дома знатного зосца Оксана раскрывала в отсутствие академика Лаврентьева. Начальники отрядов усиленно подгоняли работу к возвращению Сергея Ивановича, и Оксана тоже хотела к его приезду подготовить все материалы своей раскопки.

С участка, едва успев выкупаться и поесть, она сразу отправлялась в камеральную.

Однажды, когда она была одна в лаборатории и, тихо напевая, резинкой счищала следы карандаша на ватмане, раздался неуверенный стук в дверь.

— Да, — не поднимая головы, отозвалась Оксана,

В комнату вошел человек среднего роста, в полосатой тенниске. Ему было лет тридцать пять, выглядел он подтянуто, собранно.

По тому, как, войдя, он посмотрел на склонившуюся у чертежного станка Оксану, было ясно: он точно знает, кто перед ним. Она подняла голову, когда вошедший уже стоял посередине комнаты.

— Вы насчет экскурсии? Хранитель заповедника уехал. Вернется завтра.

— Я знаю, — чуть улыбнувшись, ответил неизвестный.

Оксана удивленно взглянула на него.

— Товарищ Сокол?

— Я.

— Оксана Васильевна?

— Да, — ответила она, еще более удивленная, ожидая, что будет дальше.

Вошедший протянул Оксане узенькую, продолговатую книжечку в красном ледериновом переплете. Оксана раскрыла, посмотрела и, возвращая ее, сказала:

— Слушаю вас, товарищ капитан милиции.

— Мне нужно посмотреть склеп, где произошел несчастный случай.

— Пожалуйста, я провожу вас, но, пока дойдем, будет поздновато. — Оксана показала на окно: солнце закатывалось за далекий курган.

— А мы поедем…

Минут через десять Оксана со своим спутником приехали на место. А когда они выходили из склепа, только отблески заката догорали на горизонте.

— Известно, кто убитый? — спросила Оксана.

— Выясняем, раскапываем, — уклончиво ответил приезжий. — Кстати, — сказал он, достав из внутреннего кармана фотографию чертежа урочища Ста могил, — Оксана Васильевна, прошу вас проконсультировать… На чертеже крестиком отмечен этот склеп?

Оксана взяла фотографию размером с почтовую открытку, посмотрела с нескрываемым удивлением, растерянно произнесла:

— Этот…

— Что вас так удивило?

— Это мой чертеж, но мы никогда не делали фотокопий.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я закончила чертеж перед самым отъездом академика Лаврентьева.

— Куда?

— В Рим, на конгресс.

— Чертеж был с ним?

— Конечно. Это же иллюстрация к докладу. Оригинал у нас в архиве.

Они сели в машину. Прощаясь с Оксаной у ворот заповедника, майор Анохин — а это был он — сказал:

— Прошу вас, товарищ Сокол, если будут спрашивать, кто приезжал, — я экскурсант.

 

Тиха южноморская ночь…

Море будто остановилось. Оно лежит спокойное, неподвижное, устав катить волны и целый день менять цвет воды. Теперь кажется выкрашенным одной темно-синей краской и впрямь похоже на то море, которое изображают художники, иллюстрируя сказки.

Через море переброшен мост, Он начинается у красноватой каменной глыбы на диком эосском пляже и уходит к горизонту и дальше. Луна, проложившая этот серебряный мост, соединила Европу с Азией.

По лунной дорожке к берегу плывут двое. Только тихие всплески нарушают тишину, стоящую над морем… Ляля медленно плывет на боку, положив на воду голову в резиновой шапочке.

— Я очень хотел бы жить в одном городе с вами, — говорит Коля, плывущий рядом.

— И давно появилось у вас это желание? — лукаво отзывается Ляля.

— Не раньше, чем вы сюда приехали.

— А давно ли вы говорили Оксане то же самое? Между прочим, мы с ней землячки.

— Ну и злючка вы! — Коля делает резкий взмах рукой и сразу обгоняет девушку.

— Будь я мужчиной, обязательно влюбилась бы в Оксану! — раздается ему вдогонку.

Коля хочет что-то сказать, но Ляля энергично и быстро бьет по воде рукой, брызгая на него.

Малыгину показалось, что Ляля знает всю прошлогоднюю историю. Лишь теперь он понял, как был смешон, когда, едва ступив на эосскую землю, отправил Оксане злополучное письмо. В свои двадцать лет он искренне считал, что нет ничего трагичней, чем оказаться в смешном положении. Конечно, знай тогда Коля то, что было известно каждому участнику экспедиции, он бы так не поступил.

…В Эосе уже давно привыкли к тому, что в почте экспедиции Лаврентьева всегда есть конверт, надписанный одной и той же рукой, которая четко и аккуратно вывела каждую букву.

Почти ежедневно Оксана Сокол получает письма. Вначале над этим еще слегка подтрунивали, потом стали завидовать, а теперь даже самые рьяные острословы и скептики не решаются касаться этой темы.

Три года назад Оксана вышла замуж. Мужем ее стал Роман Величко, тот самый ассистент академика Лаврентьева, впервые увидевший ее, когда Сокол сдавала вступительные экзамены.

Кто такой Роман Величко, Оксана по-настоящему поняла, когда столкнулась с ним в первую поездку на раскопки в Эос. Здесь его талант археолога проявлялся еще ярче, чем в схватках на заседаниях кафедры, Ученого совета. Однако разве научные способности Романа были для Оксаны откровением? И, конечно, не они определили ее новое отношение к начальнику отряда Величко, который, между прочим, с практикантки Сокол спрашивал строже, чем с ее подруг.

За месяц совместной работы в экспедиции человека можно узнать лучше, чем за пять лет университетской учебы.

Роману Величко явно везло. Три года подряд Оксана приезжала работать в Эос. Она приехала и в четвертый раскопочный сезон, но теперь Роман был далеко: он получил большую самостоятельную работу — раскапывал древний город на юге Средней Азии.

С того лета бородатый терновский почтальон, усаживаясь на седло дамского велосипеда (по капризу или по ошибке кооператоров в местное сельпо завозили одни дамские велосипеды), удивленно пожимал плечами, если в его сумке не оказывалось конверта, надписанного рукой, которая четко и аккуратно вывела каждую букву.

Даже Сергей Иванович полагал, что Роман, став мужем Оксаны, умерит свой эпистолярный пыл. Когда-то отправлявшийся в экспедицию приват-доцент Лаврентьев тоже ежедневно писал письма слушательнице Бестужевских курсов Любе Назаровой. Теперь, чего греха таить, Лаврентьев на письма Любови Григорьевны чаше отвечал телеграммами.

«Всему свое время», — не без грусти думал Сергей Иванович, которому не раз приходилось видеть, как Оксана быстро распечатывает письмо.

В таких случаях он обычно вспоминал, что уже с неделю не писал домой, решал сегодня же написать «длиннющее» письмо, но набегали дача, и шофер вез в Южноморск очередную телеграмму.

Археолог, подобно хлеборобу, с нетерпением ждет весны, когда он сможет выйти в поле. Но в семье Величко близость весны означала приближение разлуки.

И начинались письма…

Задним числом Коля понял, как нелепо выглядело его послание. Умная и тонкая Оксана обратила в шутку всю прошлогоднюю историю. Коля был ей благодарен за такт, избавивший его от насмешек. И когда сегодня на пляже Ляля стала подтрунивать над ним, ее ирония вызвала у Коли чувство неловкости, которое, впрочем, быстро прошло.

Море по-прежнему было тихим, и только беспокойный луч маяка скользил по прибрежным скалам.

У подножья каменной глыбы то гасли, те вспыхивали, качаясь на воде, голубоватые искры.

Коля подошел, набрал полную пригоршню светлячков, и в волосах Ляли тотчас засветились маленькие огоньки.

— Вот досада! — воскликнул Коля. Ляля удивленно посмотрела на него. — Будь у меня сейчас магний… Это ведь чудеснейший кадр! Просто на обложку «Советского Союза»! — Он смотрел на Лялю восхищенными глазами.

Девушка безнадежно махнула рукой:

— Вы только и делаете, что щелкаете да обещаете.

Коля уже готов был разыграть обиженного, но, увидев на лице Ляли выражение задора и милого лукавства, улыбнулся и сказал:

— Ловлю вас на слове. Пленки с вашими портретами заняли всю мою фотообитель. Хотите посмотреть?

Малыгин привел Лялю в небольшую, скромно оборудованную лабораторию. На стенах висели снимки памятников, раскопов, увеличенная фотокопия декрета Пилура, фотографии Лаврентьева, Оксаны.

На проволоке, прикрепленные металлическими защепками, сохли пленки. Коля снял одну и, показывая ее на свет, спросил Лялю:

— Узнаёте?

Со всех тридцати шести кадров улыбалась Ляля — плывущая по морю, вышедшая из воды, прислонившаяся к скале…

Малыгин отцепил вторую пленку и медленно стал раскручивать ее перед глазами Ляли.

— А это кто?.. Опять вы! — торжествующе объявил Коля. — Этот снимок мне нравится больше всех.

— Но такого не будет, — с лукавинкой в голосе заметила Ляля, показывая на большой портрет Оксаны. Сокол была сфотографирована на фоне чертежей, и на самом большом из них можно было прочитать надпись: «Урочище Ста могил».

— Композиция, честно говоря, заимствована, — признался Малыгин. — Помните лучший портрет Маяковского?

— На фоне плакатов РОСТА?

Коля кивнул головой.

— Когда Сергей Иванович вернулся из Рима, он повторил здесь свой доклад и демонстрировал чертежи Оксаны. Я ее тогда и увековечил.

— Хороший снимок.

— Но ваш будет не хуже. Хотите, напечатаю пробный? — предложил Коля. — Только сбегаю за бумагой. У меня там несколько листов высшего сорта. Один момент!

Когда Коля вышел, Ляля быстро достала из сумки фотоаппарат величиной со спичечную коробку и, нацелясь на портрет Оксаны, щелкнула раз, другой, третий…

 

Гроза над Эосом

Это походило на головоломку. В куче красновато-желтых черепков, лежащих на столе перед Шелехом, нужно найти именно тот, который станет на свое место. Остап Петрович терпеливо восстанавливал раздавленную землей и временем амфору.

Нижняя остродонная часть сосуда уже была реставрирована. Наметанным глазом Шелех выбирал черепок, прикладывал его к сосуду и, убедившись, что это нужный, клеем смазывал его рваные края.

Установив на место несколько черепков, отходил в сторону и, теребя бородку, прищурясь, проверял, не нарушена ли форма сосуда. В эти минуты, в своей синей рабочей блузе со следами глины и клея, он походил на скульптора.

Едва сосуд был доведен до половины, работа застопорилась. Черепки будто сговорились, и ни один не хотел становиться на свое место.

— Фу ты! — Остап Петрович чертыхнулся!

Оксана, работавшая рядом за чертежным станком, подняла голову. Встретившись с ней взглядом, Шелех спросил:

— Оксана Васильевна, а вы почему грустная?.. Даже не поете.

— Устала, Остап Петрович, замучилась с расчисткой мозаики.

— И у меня что-то сегодня не клеится. — Шелех держал в руке кисть с клеем и черепок, который безуспешно пробовал приладить. Отойдя на несколько шагов, он снова посмотрел на сосуд и с ноткой философичности произнес: — Амфору еще как-нибудь склеишь… С человеком хуже… Ему жизнь не вернешь. — И после короткой паузы добавил: — Помните того, что в склепе задавило?

— По сей день не слыхать, кто он? — отозвалась Оксана.

— И зачем он попал в склеп? — в тон Оксане проговорил Шелех.

— Кстати, Остап Петрович, чтобы не забыть: дайте, пожалуйста, планы могильника. Сергей Иванович просил сделать уменьшенные копии.

— Для отчета?

— Для книги.

— Будет новое издание?

— Да, Сергей Иванович в Москве договорился.

Шелех достал из кармана связку ключей на металлическом кольце и, отделив один, передал Оксане. Сокол подошла к шкафу, выбрала рулон и вернула ключи.

Оба продолжали работать.

В камеральной душно. Остап Петрович открыл третье окно, но это не помогло. И за окном не было прохлады.

Приклеенный черепок пришлось оторвать — он искривил тулово амфоры.

— Нет, сегодня у меня ничего не получается! — с досадой произнес Шелех. — И дышать нечем. Не к грозе ли? Пойду отдыхать.

Оставшись одна, Оксана развернула на столе план урочища Ста могил. Лампу, свисавшую на блоке, она опустила так низко, что чувствовала на лице теплоту раскаленных нитей.

С тех пор как у Сокол побывал капитан милиции, она мысленно нет-нет да возвращалась к происшествию в склепе.

«При чем здесь мой чертеж некрополя? Какое он может иметь отношение ко всей этой истории?» — невольно думала Оксана. И как-то само собой сегодня родилось желание заглянуть в знакомый чертеж, тем более что вернувшийся из Москвы Сергей Иванович действительно поручил ей сделать копии…

Уже был поздний вечер, когда Оксана с рулоном под мышкой пришла к себе домой.

Ее маленькая комнатушка имела походный, но уютный вид. Столик, два стула, этажерка, на верхней полке — фотографии Романа. Узкая железная койка застлана пикейным одеялом. На станке висели укрытые простыней платья на плечиках. В углу топорщился серо-зеленый брезентовый плащ, и под ним блестели резиновые сапоги.

Оксана так была занята своими мыслями, что даже позабыла сменить воду в стеклянной банке, где стояли полевые цветы. Обычно она это делала, как только возвращалась с работы.

Сейчас, едва переступив порог и переодевшись, она склонилась над принесенным чертежом. Два его верхних угла она закрепила книгой и небольшим камнем, на два нижних оперлась руками. Чем дольше Сокол всматривалась в чертеж, тем большее смятение овладевало ею.

Достав из походной сумки лупу, Оксана снова рассматривала надпись на плане. Она медленно водила стеклом, и от буквы к букве передвигалось светлое пятнышко. Отложив лупу, Оксана зашагала по комнате. Четыре шага вперед, четыре назад. Сокол снова подошла к столу и, взяв лист ватмана, рассматривала чертеж на свет электрической лампы. Потом, усталая, легла на койку, заложив руки за голову.

Перед ней, сменяя друг друга, возникали картины недавних событий — случай в склепе, незнакомое лицо убитого, приезд капитана, фотокопия чертежа, которую он ей показал…

На лице Оксаны отразилось мучительное раздумье. Она пыталась восстановить в памяти, как все было с самого начала.

Откапывают убитого… Ведрами носят по дромосу глину… Наверху уже вырос небольшой холмик… И вдруг Оксана вздрогнула. Словно поднявшись с самого дна памяти, всплыло лицо Шелеха. Остап Петрович несет ведро. Из глины торчит кусок толстой палки, он царапает ему руку. И у выхода из склепа Шелех отбрасывает его в сторону.

От всего передуманного в этот вечер у Оксаны разболелась голова. Она растирала виски в надежде отогнать боль. Но ни боль, ни беспокойные мысли не уходили.

Оксана повернулась, пытаясь уснуть. Ее взгляд остановился на фотокопии декрета Пилура, которая висит у нее на стене. На уровне глаз Оксаны оказалась высеченная на камне длинная строка: «Я буду служить народу и никогда не утаю ничего, что может угрожать его благоденствию».

Уснуть Оксане не удалось. За окном сверкнула молния, и тотчас раздался сильный раскат грома. В комнату ворвался ветер. Чертеж упал на пол и свернулся в трубку. Оксана быстро вскочила и выглянула в окно. В один момент набежала штормовая непогода. Стояла такая темень, будто черное небо слилось с морем. Только далекий прожектор чертил свой огненный круг по закипающей воде.

Оксана закрыла окно, дождь уже бил в стекла. Она бросила чертеж на постель, быстро надела резиновые сапоги, брезентовый плащ, подняла капюшон и, выбегая из комнаты, повернула выключатель.

На какие-то мгновения весь Эос заливался ослепительным светом. И тотчас снова погружался во тьму, будто хлещущий ливень гасил молнии одну за другой.

Окно в доме хранителя заповедника светилось. Оксана только собралась постучать в дверь, как Шелех в брезентовом плаще и лопатой в руках появился на пороге.

— Нужно спасать мозаику, — озабоченно проговорил он. — Я побегу к Сергею Ивановичу.

— Нет, нет, — остановила Шелеха Оксана. — Куда ему в такой ливень! Сами управимся.

Спотыкаясь и скользя в своих резиновых сапогах, которые от налипшей грязи сразу стали пятипудовыми, Оксана и Шелех пробирались на участок. Теперь молнии сверкали почти беспрерывно, сливаясь в сплошной ураган огня. При их свете стали видны люди, работавшие в котловане. Двое стояли по грудь в раскопе, а третий — это был Лаврентьев — сверху что-то показывал им рукой. Толем и фанерными щитами накрывали мозаику. Шелех и Оксана присоединились к работающим.

— Щиты получше присыпьте землей, чтобы ветром не сорвало! — кричал сверху Лаврентьев…

Наконец дождь стих. Помогая друг другу, археологи выбрались из раскопа. Первой появилась Оксана. Лаврентьев, заботливо подавая ей руку, заметил с упреком:

— Мы бы сами управились… Еще простудитесь, что я тогда Роману скажу!.. Вам совсем не нужно было бежать сюда.

— А вам?

— Я все-таки начальник экспедиции.

— Но ведь мозаика на моем участке! — парировала Сокол.

Лаврентьев промолчал, думая про себя, что он бы удивился, поступи Оксана иначе.

— Завтра копать не будем… Пусть раскопы просохнут, — сказал Лаврентьев прощаясь.

 

Кусок палки

Дождь, который снова пошел под утро, только что кончился. По Эосу с шумом неслись к морю бурные потоки.

Обходя лужи, Оксана прошла из заповедника в Терновку. На ней светлый летний костюм и синяя шелковая косынка. В руке она держала продолговатый холщовый саквояж. Очевидно, Сокол собралась в дорогу.

Еще издали она услыхала шум работающего мотора. Машина Тургиных с открытым капотом стояла у их дачи. Тургин вытирал руки паклей — видимо, он что-то исправлял.

— Павел Александрович, здравствуйте! Вы не в город собрались? — спросила Оксана.

— В город.

— Можно с вами?

— Пожалуйста. Оксана Васильевна… Вам куда?

— Из-за дождя выходной. Надо хозяйством заняться.

— Прошу вас. — Тургин распахнул дверцу

В это время из окна высунулась повязанная широкой лентой курчавая головка Ляли. Увидев Оксану рядом с отцом, Ляля затараторила:

— Оксана, я вашему Роману напишу. Пока он там, бедный, копает…

Оксана приветливо замахала рукой.

Почти всю дорогу ехали молча. Лишь иногда Павел Александрович поглядывал на сосредоточенное лицо молодой женщины. Знал бы Тургин, как мысли Оксаны близки к тому, о чем он неотрывно думает вот уже несколько дней!..

Оксана попросила высадить ее у рынка. Она сразу затерялась в шумной толпе. Но едва машина Тургина скрылась из виду, Сокол изменила свой маршрут и направилась на тихую южноморскую улицу.

В тупике, рядом с большим ведомственным зданием, примостился белый одноэтажный домик. Оксана поднялась по ступенькам и открыла дверь, на которой висела стеклянная табличка: «Бюро пропусков».

За окошком сидел человек в милицейской форме. Сокол подала свой паспорт.

— Мне срочно нужен капитан Сердюк из уголовного розыска.

— Вам придется немного подождать, я разыщу его, — ответил дежурный и показал Сокол на скамейку у стены.

…Человек, которого разыскивала Оксана, в это время находился кварталах в пяти от нее, в одной из небольших двухкомнатных квартир ничем не примечательного жилого дома. Он протянул только что вошедшему Павлу Александровичу засургученный конверт:

— Товарищ полковник, для вас пакет из Комитета.

Троян сел за круглый столик, стоявший возле дивана, и распечатал пакет. Пока Павел Александрович читал письмо, Анохин собрал со стола кусочки сургуча.

Прошло несколько минут, и Троян, отдав майору письмо, сказал:

— Известный вам Курт Регль, бывший комендант Южноморска, оказывается, сын знаменитого археолога Регля. Перед войной он работал у Риббентропа. В сороковом году, Когда Лаврентьев находился в научной командировке в Берлине, этот Курт Регль в качестве чиновника министерства иностранных дел сопровождал академика.

— Одно к одному, — заметил Анохин. — В сороковом году Лаврентьев общается с сыном Регля, в тринадцатом вместе с его отцом признает фальшивую корону подлинной, получает за это кругленькую сумму…

— А вы не допускаете, что в деле с короной ученый мог просто ошибиться? — перебил майора Троян. — Еще не было в мире человека, никогда не ошибавшегося. Мы с вами разве не ошибались?

Анохин улыбнулся:

— Английский клуб… перстень… двадцать третий номер, — полушепотом произнес майор, придав своему голосу таинственность.

— Я не об этом, — поморщился полковник. — Разве то была ошибка? Просто издержки производства…

— Конечно, — согласился майор, — нужно было проверить.

— Иная наша ошибка может стоить жизни человеку. Один мой старый друг говорил: чекист не имеет права ошибаться, как лишен этого права хирург.

— Поэтому, Павел Александрович, я и считаю, что нужно затребовать оригиналы плана урочища Ста могил. — В голосе Анохина прозвучали нотки официальности.

— Для чего? — спокойно спросил Троян. — Вызвать разговоры в экспедиции? Ведь происшествие в склепе воспринято как несчастный случай. Он уже почти забыт. А если тут действует чья-то рука, мы только спугнем…

— Можно посмотреть оригинал в заповеднике или затребовать его через сельхозотдел, отдел культуры, архитектурное управление, — настаивал на своем Анохин.

— Зачем? Не вижу необходимости. Вы показали Сокол фотографию, найденную на убитом? Она подтвердила, что это копия с ее чертежа. Ляля… то есть, простите, лейтенант Захарова, сделала фото с портрета Сокол. Мы с вами сличали. Оба фоточертежа несомненно с одного оригинала.

— Но оригинал-то побывал с Лаврентьевым далеко.

— Ну и что же? Тот, кого интересовал план, легко мог сфотографировать его в Риме во время доклада Лаврентьева.

— Павел Александрович, а не пора ли нам поговорить с Лаврентьевым?

— Журналист Тургин разговаривает с Лаврентьевым почти каждый день, и, ей-богу, я уверен, что полковнику Трояну с академиком разговаривать не придется.

— Очень хочу, чтобы это было именно так, но факты… К сожалению, слова и иллюзии гибнут, а факты остаются.

— Это я тоже читал, — отмахнулся полковник. — Но ведь нельзя быть в плену у фактов, как порой нужно изменить правилу, чтоб не сделать ошибки…

Полковник не договорил. На стене зазвонил телефон. Анохин снял трубку.

— Слушаю. Кто хочет видеть? — переспросил он, бросив быстрый взгляд на Трояна. — Сокол Оксана Васильевна? Она спрашивала капитана милиции? Хорошо, я сейчас туда приду.

Анохин и Троян многозначительно посмотрели друг на друга.

— Я вас подожду, — сказал полковник.

…Анохин встретился с Оксаной Васильевной в уголовном розыске. Он сидел за канцелярским столом в небольшом кабинете с простыми стульями и диваном, покрытым унылым дерматином в серебристо-черных ромбиках.

— Вот уже несколько дней, — медленно говорила Сокол, — я не нахожу себе места. Вы тогда спрашивали о чертеже. Я потом взяла оригинал. Вот он, — Оксана поднялась со стула, чтоб развернуть на столе чертеж. — Мой чертеж — и в то же время… будто не тот.

— Что же вас, Оксана Васильевна, смущает?

— Бумага та же. И тушь… Чертеж правильный. И все-таки вроде не тот. У меня штрих на буквах всегда чуть потолще, и стрелки я делаю более угловато. — Сокол водила рукой по плану урочища Ста могил. — А тут смотрю, и… такое впечатление, не копия ли?

— Чертеж был готов к отъезду Лаврентьева. Вы ему в руки отдали?

— Нет, материалы для конгресса паковал Шелех, хранитель заповедника.

— Вас волнует только подлинность чертежа?

— Не только. На фотокопии, которую вы мне показывали, помечен склеп, где произошел обвал… Я вспомнила одну деталь. Когда мы откапывали труп, в склепе среди глины оказался кусок палки.

— Что же из этого следует? — удивился Анохин. — Может быть, то палка погибшего.

— Видите ли, она была не на уровне пола около трупа, а в верхнем стерильном слое обвалившейся глины.

— Как же она там оказалась?

— Вот это меня и смущает. Естественным путем она туда никак не могла попасть.

— Значит, в склепе мог быть еще один человек, с палкой?

— Мог.

— Но в акте ничего не сказано о палке.

— Тогда этому куску палки не придали значения. Просто выбросили.

— Вы выбросили?

— Нет, Шелех.

Анохину принесли фотокопию плана урочища, которую он затребовал, начав беседу с Сокол. Положив спинок на разостланный ватман, майор попросил Оксану сделать сверку.

Прошло минут десять. Наконец Оксана подняла голову и, посмотрев Анохину прямо в глаза, сказала:

— Теперь я уверена. Разница едва уловима. Но это не мой чертеж.

 

Хранитель заповедника

В экспедиции Остапа Петровича недолюбливали, но уважали, зная о его мужественном поведении во время оккупации.

…Голова Шелеха была тогда оценена в пять тысяч марок. По городу, в заповеднике, в Терновке и других окрестных селах висели напечатанные на желтой афишной бумаге объявления коменданта Южноморска Курта фон Регля о сбежавшем из-под ареста хранителе эосского заповедника Остапе Шелехе…

Однако расскажем все по порядку.

Дней за десять до оккупации Южноморска с Остапом Петровичем приключилась беда. Он сломал ногу. Если бы не этот несчастный случай, — вероятно, самое ценное из богатств эосского заповедника было бы вывезено или, во всяком случае, вовремя надежно упрятано.

Узнав, что немецкие танки уже в Южноморске. Шелех ночью выбрался из своей комнаты и доковылял на костылях до музея. Обливаясь потом и скрежеща зубами от боли, он закопал на усадьбе три ящика древностей, составлявших гордость эосской коллекции. В ту же ночь залам музея был придан такой вид, будто ничья рука не коснулась экспозиций. Из кладовой были вытащены многие второстепенные вещи и водворены на место упрятанных.

Чтобы не вызвать подозрений, кое-что из уникумов Шелех оставил на месте, и в том числе знаменитую терракоту, изображавшую вооруженную мечом всадницу на морском коне с рыбьим хвостом.

Ночная операция дорого обошлась Шелеху — много дней после этого он был прикован к постели.

Когда Остап Петрович наконец впервые вышел из дому, он не узнал заповедника. На всем была печать запустения. Раскопы и дорожки заросли высоким бурьяном и колючим чертополохом. Борта котлованов осыпались, и многие кладки обвалились, В швах между камнями проросла густая трава. В ковшах проржавевших вагонеток стояла гнилая зеленоватая вода.

Одичало выглядели сразу помрачневшее здание музея и облупившиеся стены домов заповедника. Обнажившаяся желтоватая дранка торчала, будто выпирающие ребра.

Первое время оккупантам было не до Эоса. Музей стоял закрытым. Остап Петрович перебрался поближе к нему, в камеральную, перетащил сюда книги, поставил чугунку и коротал свои дни. Каждую неделю он приходил в музейные залы, проверял, все ли в порядке, и сам вытирал пыль, осевшую на стекла витрин, на лак сосудов.

Поздней осенью устоявшуюся тишину Эоса нарушил резкий протяжный сигнал автомашины.

В музей вошел молодой лейтенант в огромной фуражке с непомерно высокой тульей и длинным козырьком. Весь его вид говорил, что именно он здесь олицетворяет величие третьего райха. Офицер велел показать ему музей. Из всех экспонатов немца заинтересовало несколько пикантных женских статуэток. Две из них он бесцеремонно положил себе в карман, заранее предвкушая, какое впечатление они произведут на его друзей.

Шелех сделал вид, что ничего не заметил. Но когда лейтенант, уже собравшийся уходить, снял с подставки лучший в коллекции Эоса чернолаковый скифос, который отныне в походном хозяйстве полкового интенданта должен был заменить пластмассовую стопку для шнапса, Остап Петрович не выдержал. Он бросился вслед за немцем.

— Как вы смеете! — кричал он на всю усадьбу заповедника, пытаясь догнать лейтенанта, который даже не обернулся.

Наконец он настиг его и протянул руку, чтобы отобрать сосуд. Немец рассматривал его, ловя на лаковой поверхности солнечных зайчиков. Лейтенант пнул Шелеха ногой, но тот не отступал. Тогда взбешенный интендант швырнул скифос, и сосуд разлетелся вдребезги.

Потрясенный Шелех присел, чтобы собрать осколки, и вдруг увидел, как под охраной автоматчиков человек двадцать крестьян лопатами, ломами, кирками разбирают остатки каменного дома древнего эосца. Рядом стояли две машины с открытыми бортами.

Остап Петрович подбежал к работающим:

— Что вы делаете!.. Не смейте!..

Шелех бросился к кладке, как бы прикрывая ее собой. Растерявшиеся терновцы расступились. Они видели сцену, только что разыгравшуюся возле музея, и сочувственно глядели на Остапа Петровича. Работа прервалась. Лейтенант сделал небрежный жест рукой, и автоматчики отбросили Шелсха в сторону. Он упал, поднялся и снова подбежал к лейтенанту:

— Вы не смеете! Я буду жаловаться!

Лейтенант расхохотался Шелеху в лицо.

Когда груженные каменными квадрами тяжелые грузовики и «пикап» с лейтенантом и автоматчиками отъехали, совершенно подавленный Шелех опустился на камень. Рядом, опираясь на лопаты, кирки, стояли крестьяне.

— Придет время!.. — сквозь зубы сказал Остап Петрович, грозя кулаком в сторону удалявшихся машин.

К Шелеху подошел пожилой бородач в свитке и положил ему руку на плечо:

— Остап Петрович, простынешь, пойдем…

Военные грузовики еще не раз появлялись в заповеднике. Фашистские саперы возводили укрепления вокруг Южноморска, и древние камни Эоса показались им лучшим строительным материалом. Шелех, как мог, пытался помешать этому. Терновские старики, видя, как он убивается из-за разрушения древних памятников, советовали ему не рисковать жизнью.

— Через тот камень голову положишь, — предупреждали они.

Шелех обращался к коменданту Южноморска. Обычно, кроме нескольких военных, в приемной коменданта сидели гражданские люди. По их лицам было видно: у каждого свое горе. Адъютант разговаривал с Шелехом грубо, но вполголоса:

— Подумаешь… Снова разрушили… У господина коменданта есть дела поважнее, чем ваши камни да древние могилы… Ступайте.

— Никуда я не пойду… Доложите коменданту, — требовал Шелех.

Дверь открывалась, и на пороге появлялся сам фон Регль.

— Лейтенант, что за шум? — Окидывая Шелеха холодным, пренебрежительным взглядом, он цедил: — У вас опять жалоба? — и велел следовать за собой.

Через незакрытую дверь было слышно, как уничтожающим тоном он спрашивал Шелеха:

— Ну, говорите, в чем там дело…

Хоть жалобы и не помогали, но Шелех неоднократно ходил к коменданту, и знакомые удивлялись его смелости и настойчивости.

Одинокий, будто всеми забытый, отшельником жил он в лаборатории заповедника.

Обросший, в телогрейке, из которой торчали клочья серой ваты, поздним осенним вечером сорок второго года Шелех сидел у круглой печки и грел озябшие руки. Ветер то и дело выдувал из чугунки клубы дыма. Камеральная пропахла сажей. Трубы шли через всю комнату. Окно лаборатории было разбито и заложено подушкой. Остатки стекла назойливо дребезжали под ветром. Теперь страшно было видеть в этой комнате кучи черепков, лежавших на полках, и запыленные чертежи на почерневших стенах.

Услыхав стук в дверь, Шелех встрепенулся. В комнату вошел бородач в свитке — терновский крестьянин, с которым Шелех сошелся после первой стычки с немецким лейтенантом.

— Остап Петрович, тут до тебя один человек пришел.

— Кто таков?

— От лесных людей.

— Ты его знаешь?

— Как самого себя.

И вот они сидят втроем — Остап Петрович, старик — бывший терновскнй бригадир и незнакомый Шелеху человек лет пятидесяти чуть сутуловатый, с сединой. На нем полупальто из грубого сукна и сапоги.

Незаметно и тихо, оберегая остатки Эоса, жил хранитель заповедника. Но доброе людское слово о нем пришло и в лес.

— Наши хлопцы придумали, — говорил человек в полупальто: — а что если оруна спрятать где-нибудь в урочище Ста могил? Везти из Южноморска недалеко и хранить надежно.

— Много его будет?

— Ящиков пятнадцать.

Шелех задумался.

— Найдем место. В склепе замуруем.

Воина в эосском некрополе обычно погребали вместе с его оружием. С некоторых пор в одном из склепов, по соседству с захороненными железными мечами и стрелами с бронзовыми наконечниками, стали появляться ящики с автоматами, пистолетами, гранатами.

В течение нескольких месяцев древний некрополь служил надежным складом оружия.

Беда нагрянула темной осенней ночью. Из лесу приехали за оружием и наткнулись на засаду. В ту же ночь эсэсовцы забрали Шелеха прямо с его железной кровати в камеральной.

«Повесят Остапа Петровича», — сокрушались в Терновке.

Кто знает, что бы случилось, если б Шелеху не удалось бежать. Напечатанные на желтой бумаге афишки Регля обрадовали не только терновцев…

В заповедник Остап Петрович вернулся уже с партизанами. В их отряде он пробыл несколько месяцев.

Музей был разграблен отступавшими гитлеровцами. Но когда полк Советской Армии входил в Терновку, над Эосом уже развевался красный флаг и сделанная рукой Шелеха надпись на воротах заповедника гласила, что эта территория находится под особой охраной как древний памятник.

Академик Лаврентьев очень растрогался, читая письмо о том, как героически вел себя хранитель заповедника Шелех, спасший многое из эосских коллекций…