Благодаря помощи дяди Ильи и дяди Якова мы прожили зиму сравнительно легко. Голодная смерть нам уже не грозила. Это не значит, что мама отказалась от «режима питания», но супы, которые она варила, стали гуще. Меню осталось прежним: по две чашки супа три раза в день.

В ту зиму нам пришлось преодолевать новую трудность – самим добывать дрова. Ввиду недостатка кормов колхоз стал держать меньше лошадей, и Физе не давали лошадь для привозки дров: все лошади были заняты на колхозных работах. Для нас это был удар, особенно с учетом того, что плита была неисправна и пожирала массу дров.

Почти каждый день мы ходили в лес, который тянулся полосой между огородами и речкой. Там мы с помощью ручной пилы валили березы и сосны, обрубали с них ветви и верхушку и распиливали очищенные стволы на части, которые можно взвалить на плечо и нести домой. В мои обязанности входило также протаптывание дорожки к дереву, выбранному нами в качестве очередной жертвы. Я спрыгивала с натоптанной тропинки, погружалась в снег до пояса и продвигалась к дереву шаг за шагом, утаптывая снег. Папа следовал за мной, и мы брались за пилу.

Понятно, что принесенные из леса части стволов нужно было во дворе распиливать на чурки, чурки расколоть на поленья, а поленья складывать в поленницы, кубиками крест-накрест, чтобы сохли. Возня с дровами занимала все наше время в короткие зимние дни.

Мне нравилось бывать в лесу, и я иногда бродила по нему одна, без папы. У моих прогулок по лесу была цель – искать сухую древесину для растопки. Из деревьев, сваленных и распиленных, получаются сырые дрова, спичкой их не разожжешь. Нужно сначала разжечь сильное пламя с помощью сухой растопки, после чего и сырые дрова начинают гореть. Я искала засохшие на корню деревья (их называют сухостоем), ветки, старые пни, которые можно расколоть, и березовую кору. Во время блужданий по лесу я пела во весь голос любимые песни о войне и русские романсы, которые слышала от мамы и по радио. Вокруг все было бело и красиво, как в сказке. Я пела о любви и мечтала о романтичных встречах.

Беда в том, что находить растопку становилось все труднее. Сухие ветки скрывались под снегом, к тому же поисками занималась не только я. Мы пытались сушить сырые поленья на горячей плите; в избе распространялся неприятный запах, и мы боялись угореть.

Я давно уже присматривалась к оградам, отделявшим дворы изб от улицы. Ограды были построены из тонких жердей, которые укладывались между двумя кольями, вбитыми в землю, и держались на сплетениях из тонких мягких веток. Жерди из оград могли послужить прекрасным материалом для растопки, так как ограды были построены давно и древесина высохла. Обычно в ограде было три-четыре ряда жердей, с промежутками, но были и ограды повыше. Я думала, что пять рядов – это просто излишество, верхнюю жердь можно снять. Четырех рядов вполне достаточно, чтобы защитить огород от вторжения чужой скотины.

Я наметила себе все места, где были высокие ограды, и начала осуществлять свой план. Разумеется, это была кража, поэтому я выходила на «операцию» ночью. Свою добычу – сухую жердь – я не оставляла во дворе, где ее могут увидеть, а вносила прямо в избу. Утром мы с папой клали ее на две табуретки и распиливали на короткие части.

Несколько раз мои воровские операции прошли успешно, но через некоторое время колхозники стали замечать, что ограды их дворов становятся ниже. Подозрение, понятно, пало на ссыльных. В одну из ночей, когда я вышла на очередную «операцию», шел снег, и свежие следы вели прямо к нашей избе. Пожилой человек, один из немногих не призванных в армию, вошел к нам как раз в момент, когда мы занимались распиловкой моей ночной добычи.

Он чуть было не набросился на папу с кулаками, но я встала перед ним и сказала:

– Мой папа ничего не сделал. Это я!

Он посмотрел на меня, двенадцатилетнюю девчонку, ростом чуть выше его пояса. Спросил:

– Зачем ты делала это?

– Чтобы было чем растопить плиту. Я искала сухую растопку!

Мне было ужасно стыдно, но отпираться было бессмысленно.

Он стоял передо мной, высокий и сильный мужчина, и не знал, что делать. Руки он на меня не поднял.

– Чтобы это был последний раз, ясно? Попадешься мне еще раз –поколочу, не посмотрю на то, что ты мала! А вы, – обратился он к моим родителям, – как вы могли посылать девочку воровать? Постыдитесь!

Когда он повернулся и вышел, я разрыдалась. Я была уверена, что о моем позоре узнает весь поселок, ведь слухи здесь распространялись мгновенно. Но, к моему удивлению, этот человек никому не рассказал о происшедшем.

Папа сказал слова, запомнившиеся мне навсегда:

– Люди иногда смеются над моим стремлением к личной честности и называют ее наивностью, но в конечном счете честность всегда оправдывается! Никогда не прощу себе, что позволил тебе делать такие вещи!

Лето 1944 года было легким по сравнению с предыдущими. У нас уже был кое-какой опыт, мы не были так беспомощны, как раньше. А главное – папа был с нами! Физа на лето забрала дочку к себе на ферму, и мы были в избе полными хозяевами.

Я вернулась к своим обычным летним занятиям: сбору съедобных трав, различных ягод, грибов, сухих веток. Во дворе был пустой склад, и я старалась наполнить его запасом сухой растопки на зиму. Ко всему этому добавлялись текущие домашние работы: ходить на речку за водой, мыть пол и т. п. Я чувствовала себя большой, ответственной за домашнее хозяйство.

Мама варила супы, вкусные согласно моим тогдашним понятиям: она клала в них больше картошки, немного муки и пол-литра молока. Наши желудки сильно растянулись от больших количеств жидкой пищи. Отрицательные результаты этого сказались позднее, когда уже не нужно было голодать: мы привыкли к ощущению полного желудка и ели слишком много. Это явление известно в медицине: люди, долгое время страдавшие от голода, при переходе на нормальное питание быстро толстеют. Так было с пережившими ленинградскую блокаду: уцелевшие сильно растолстели. Немало узников лагерей смерти умерли после освобождения от переедания: их засохшие желудки не могли переварить большое количество пищи. Нужно было переводить их на умеренное питание постепенно, под врачебным надзором; не всем достались такие условия.

Приведу маленький рассказ, сам по себе не столь важный, но способный служить иллюстрацией к сказанному выше.

В число обязанностей, налагаемых на колхозы, входила также обязанность посылать, раз в несколько месяцев, двух человек в сельсовет для работы дежурными в течение трех дней. «Наш» колхоз, когда подошла его очередь, не смог найти свободных людей в горячий период полевых работ. Обычно к этому делу привлекали несовершеннолетних. Вместе с местной девушкой Надей, чуть старше меня, я получила предложение поработать дежурной в сельсовете.

Можно было и отказаться, но предложение сопровождалось соблазнительной приманкой: пятьсот граммов хлеба в день, полтора килограмма за три дня, для меня одной! Вдобавок к обычному пайку! Я не устояла перед соблазном и согласилась.

Утром я получила круглую булку хлеба – целую булку, просто невероятно! Вместе с Надей мы отправились в Парабель, в сельсовет. Днем мы должны были носить разные бумаги в учреждения, а ночью сторожить помещение. Местные власти почему-то решили, что этот жалкий деревянный дом, в котором работали три человека – председатель, его секретарша и уборщица, – нельзя оставлять ночью без охраны. Да в нем и украсть-то было нечего! Пример советской паранойи: властям всюду чудятся враги.

Современный человек, считающий факсы устаревшим видом связи, затруднится понять, зачем нужно лично разносить бумаги. Но в то время не было никаких средств коммуникации, кроме телефона на столе председателя. Сельсовет рассылал всевозможные директивы учреждениям и предприятиям; дежурные получали списки распространения и должны были вручать бумаги начальникам под расписку. Если какого-нибудь начальника не оказывалось на месте, нужно было идти туда еще раз.

Сельсовет, фиктивный орган, якобы властвующий над обширной территорией (фактическую власть осуществляли райком партии и райисполком), состоял из кабинета председателя, маленькой комнатушки для хозяйственных принадлежностей и сеней. Мы с Надей располагались в сенях. Там не было даже стула, только старый письменный стол, на нем мы и сидели в перерывах между поручениями. В одном из ящиков стола я хранила свое сокровище – булку хлеба. Мысль об этом сокровище не оставляла меня ни на минуту.

После каждого похода с бумагами по учреждениям я отламывала себе кусочек хлеба. Один кусочек не утолял голод – напротив, делал его еще острее, и я отламывала еще. Не могла удержаться, хотя и знала, что этого хлеба мне должно хватить на три дня.

К вечеру от моей булки хлеба не осталось даже крошки. Впереди было еще два дня дежурства – вернее, два дня и три ночи. Спали мы на письменных столах председателя и его секретарши, одетые, без всяких постельных принадлежностей.

Следующий день я проработала почти без пищи. Надя дала мне ломтик хлеба и две вареные картофелины, из продуктов, которые она принесла из дому.

Вечером я почувствовала, что не могу больше. Тоска по привычному супу сводила меня с ума. Когда все ушли и мы остались одни, я сказала Наде:

– Отпусти меня домой, поесть что-нибудь. Только поем и вернусь.

– А если кто-нибудь придет проверить?

– Кто будет проверять? Делать им, что ли, нечего?

Надя немного подумала и сказала:

– Иди и не возвращайся ночью. Вернешься утром, раньше, чем председатель приходит на работу.

Я поблагодарила ее и помчалась домой. К семейному ужину я опоздала, и супа для меня не осталось. Мама встала с постели и сварила суп специально для меня. Какое блаженство – ощущение полного желудка после двух чашек супа!

– Что, ты съела всю булку хлеба в один день? – спросила мама.

– Не почувствовала, как съела. Даже в тот день, когда прикончила булку хлеба, я была голодна, как собака.

– Что же ты будешь делать завтра? Дам тебе кусок хлеба и немного картошки, больше нечего дать, – сказала мама.

Никогда не забуду эти дни дежурства в сельсовете. Это были дни такого же острого голода, какой мы терпели в первую сибирскую зиму. Вы скажете: невероятно, что тринадцатилетняя девочка может съесть булку хлеба и остаться голодной! Как тут не вспомнить слова моей покойной подруги: «Оставь, они, вольняшки, не поймут!»

На протяжении целого ряда лет, когда мы уже не голодали, я не знала ощущения сытости. Я смотрела жадными глазами на витрины продуктовых магазинов, когда вернулась в Ригу, мне хотелось проглотить все, что вижу. Растолстела, разумеется, но мне было все равно. Человека, который долго голодал, никогда не покидает страх, что завтра нечего будет есть. Особое отношение к еде осталось у меня на всю жизнь. Я всегда покупаю больше продуктов, чем нужно. Подсознательный страх управляет моими действиями. Тело сыто – душа остается голодной.