Наш институт был маленьким провинциальным учебным заведением с двухгодичным сроком обучения; окончание его не считалось полным высшим образованием, а чем-то наподобие первой степени (В. А.). Среди наших преподавателей не было профессоров и докторов наук. Были только два преподавателя со званием доцентов.

Один из них, руководитель кафедры физики Яков Шварцман, относился ко мне дружески, неофициально, без обычной дистанции между преподавателями и студентами. Я бывала у него дома, мы беседовали о разных вещах, но ни разу не касались еврейских тем. Он, между прочим, предсказал мне мое будущее:

– Не думаю, что вы будете сельской учительницей. Не представляю себе вас в этой роли. Может быть, временно поработаете учительницей какое-то время, но это не ваше призвание. Я понимаю, почему вы решили учиться здесь, но профессия, которую вы приобретаете, вам не подходит.

– Какие качества помешают мне быть хорошей учительницей? – спросила я.

– Вы слишком скованы, нет у вас естественного контакта с детьми. У вас отличное логическое мышление, склонность к абстрактному мышлению – это хорошо для ученого, но совершенно не нужно педагогу. Возможно, вы отлично объясните материал, но не сможете создать личные связи с учениками и привить им любовь к своему предмету. Не полюбив математику, они будут невнимательны на уроках, и вам трудно будет владеть классом. Ученики не будут бояться вас, наоборот, вы будете бояться их.

– Для какой специальности я подхожу, по вашему мнению?

– Вам нужно получить полное высшее образование, желательно в университете (это значит – учиться еще три года после института). У вас появятся шансы быть принятой в аспирантуру, работать в научно-исследовательском учреждении, стать младшим преподавателем в институте. С такой позиции можно двигаться дальше, получить ученую степень.

Его слова соответствовали моему внутреннему ощущению. Мысль о том, что придется стоять перед классом, пугала меня. Но все другое было далеко, и учеба в учительском институте была единственным достижимым выходом. Мне хотелось надеяться, что смогу преодолеть свои внутренние трудности. Напомнить Шварцману, что я ссыльная, лишенная прав? Есть вещи, о которых не говорят; он отлично знал это.

Несмотря на сенсационное заявление коменданта о том, что моя дочь – вольная гражданка, я не думала, что наш гражданский статус вскоре изменится. Однажды во время разговора с моей однокурсницей Ниной я упомянула, среди прочего, что надо пойти в комендатуру и сообщить о прибытии мужа.

Нина, этническая немка, которая была выслана из автономной области немцев Поволжья, упраздненной во время войны, спросила удивленно:

– Что, ты все еще на учете в комендатуре?

– Разумеется, – сказала я. – А ты?

– Я освободилась, – ответила она.

– Как ты добилась этого? – спросила я. – Только немцев Поволжья освобождают?

– Не только. Есть указание из Москвы – освобождать студентов и работников свободных профессий.

– Почему же они не оповещают людей?

– Они не хотят делать публичные заявления, касающиеся ссыльных. Вообще не любят говорить о репрессиях недавнего прошлого. Освобождают потихоньку тех, кто приходит и требует освобождения.

Это казалось невероятным. Без общего указа, без официального объявления – просто освобождают? Чудеса!

На следующий день я пошла в комендатуру. Молодой комендант спросил, как меня зовут, и нашел мое имя в списках.

– Что привело вас к нам? – спросил он.

– Мне надоело быть под вашим контролем, – ответила я, стараясь не выдавать волнение. – Я хочу, чтобы вы сняли меня с учета. Хочу быть свободной гражданкой!

Я ожидала, что он резко оборвет меня, но он, в таком же спокойном тоне, сказал:

– Вот вам лист бумаги, садитесь и пишите заявление. Ответ получите через несколько дней.

И действительно, через несколько дней я получила уведомление, что мне следует прийти и взять документ об освобождении. С ним мне надлежит пойти в паспортный отдел горисполкома и получить паспорт. Я набралась смелости и спросила:

– А мой муж тоже может освободиться? Ведь было бы странно, чтобы в одной семье супруги имели различный гражданский статус!

– Скажите ему, чтобы пришел и подал заявление, – гласил ответ.

Так, без драматизма, простая бюрократическая операция положила конец долгим годам нашей ссылки. Родители пока оставались ссыльнопоселенцами, но нам сказали, что вскоре и они смогут подать заявления об освобождении по категории «родителей свободных граждан».

Вначале мы не знали, что полученная нами гражданская свобода не будет полной. В паспортном отделе нам пришлось подписать обязательство о невозвращении в места, откуда мы были сосланы. Это очень разочаровывало, ведь каждый мечтает вернуться в места, где он родился и рос. Никакие другие города в России нас не интересовали.

Другим серьезным препятствием, стоявшим на пути освобожденных ссыльных, был режим прописки. Каждый житель города должен быть прописан по определенному адресу в «домовой книге» и в списках МВД. Приезжий может получить прописку только при условии, что у него есть жилплощадь – девять квадратных метров на человека. Кстати, когда гражданин получает квартиру от государства или предприятия, с этой нормой не считаются и дают гораздо меньше. Откуда может взяться готовая жилплощадь у человека, только что приехавшего в город? Даже человек, приехавший в гости к родственникам, обязан получить временную прописку и перед отъездом позаботиться о ее аннулировании.

Казалось бы, при таких драконовских условиях города не могут расти, так как приезжие не получат прописку – на деле же все большие города растут быстрыми темпами. Советские граждане всегда отличались умением обходить препятствия, создаваемые властями.

Мы не собирались покидать Колпашево, пока я учусь в институте, но после окончания учебы хотели переехать в большой город – например, в Томск, университетский центр, где треть населения составляют студенты. Мы знали, что нам предстоят трудности с пропиской. Это заколдованный круг: у кого нет прописки, того не принимают на работу, а кто не работает в городе, тот не получает прописку.

Режим прописки был отличной питательной почвой для коррупции. Человек, желающий поселиться в городе, давал взятки чиновнику из МВД и из домоуправления. Много денег переходило из рук в руки, но в конце концов приезжий получал желаемое.

Была еще одна вещь, о которой мы тогда не знали. В наших паспортах были напечатаны коды – ряд букв, казалось бы, не имевших никакого значения, но на деле поставлявших властям информацию. У каждого человека «с прошлым» свой код: кто был политзаключенным, кто был в лагере, кто в ссылке и т. д. В каждом учреждении или предприятии, даже маленьком, существовал «особый отдел», возглавляемый сотрудником КГБ – органа власти, созданного в 1954 году с целью охраны внутренней безопасности. Начальник «особого отдела» проверял документы новых работников. На простые работы принимались и люди с «сомнительным» прошлым, но среди претендующих на важные посты проводилась жесткая селекция.

Путь к новой жизни после ссылки напоминал полосу препятствий. Нужно было начинать не с нуля, а с точки со знаком «минус».

Я подружилась с Имо, моим товарищем по группе. Он был интересным собеседником, много знал. Мы беседовали во время перемен, и интерес, по-моему, был взаимным.

Как уже упоминалось, жена Имо, Хаюта, была уроженкой Молдавии, а черновицкие смотрели на выходцев из Молдавии свысока. Это давало себя знать и в отношениях между Имо и его женой: он не скрывал своего пренебрежения, отзывался о ней презрительно. Они не подходили друг к другу, в точности как мой брат и Рут. Два разных мира. Почему люди выбирают таких неподходящих партнеров? Мы были ссыльные и вдобавок к этому евреи, иными словами – меньшинство в меньшинстве. В таких условиях некоторые выбирали неподходящих партнеров, другие предпочитали оставаться холостяками. Мне ли судить, ведь и я сделала такой выбор.

Однажды вечером, в первую зиму наших занятий, мы сидели дома – Гертруда, Яша и я – и вдруг в квартиру ворвался Имо, взволнованный, растрепанный и потный. Он рассказал, что поссорился с женой, и она выгнала его из дому. Теперь ему некуда идти. Попросил, чтобы Гертруда дала ему уголок в ее квартире.

Гертруде, с одной стороны, было неловко перед нами, потому что это ухудшит условия жизни в квартире; с другой стороны, она не прочь была насолить Хаюте, которую терпеть не могла. Она спросила, согласны ли мы на то, что она будет спать в одной комнате с нами, а кровать на кухне отдаст Имо. Мы согласились, поскольку он обещал, что это временно и что он постарается, как можно раньше, найти другое жилье.

Мы были уверены, что через день-два он вернется к жене, однако это не произошло. Я оказалась в неловком положении: все жильцы барака прилипали к окнам и смотрели, как я вместе с Имо выхожу утром в институт, как мы возвращаемся вместе после занятий, а вечерами втроем – он, мой муж и я – идем в кино. Имо тоже чувствовал себя неловко от соседства с семьей.

Так продолжалось некоторое время, а потом Имо удивил нас предложением – снять вместе пустующий дом. Он нашел такой дом на окраине города: две большие комнаты, без хозяев. Это был новый дом, не совсем достроенный: у него не было сеней, стены внутри не побелены. Имо сказал, что он снял бы его сам, но одному ему не справиться с квартплатой и покупкой дров для отопления. Поэтому он предлагает нам переехать вместе и делить расходы пополам.

Дом действительно был просторен; большая плита, встроенная в перегородку, служила для обогрева обеих комнат и для варки. Он был последним из домов престижной улицы. Главный недостаток – за ним находился маленький аэродром, а это означает – шум моторов самолетов и сильный ветер, дующий с открытого поля.

Меня пугал сам факт проживания втроем. Я знала, что ходят слухи о близких отношениях между мной и Имо. Боялась, что придет его жена и устроит скандал. И еще, правду говоря, я боялась себя, своих чувств. Не знаю, можно ли назвать это влюбленностью, но я была явно неравнодушна к Имо. По этим причинам я была не в восторге от идеи совместного проживания.

Яша был восхищен домом и уговаривал меня согласиться. Вместе они договорились с владельцем дома об условиях, заказали дрова. Мы простились с Гертрудой и переехали. Имо взял с собой свою мать, которая жила в жутких квартирных условиях. Я была очень рада: присутствие г-жи М. послужит заслоном для вспышки чувств между Имо и мной. Она была очень милая женщина. В часы, когда Имо и я были в институте и Яша на работе, она готовила горячие обеды для всех нас.

Вся эта идиллия продолжалась недолго. Жена Имо, Хаюта, поняла, что переборщила, выгнав мужа; она вовсе не намеревалась отказаться от него. Пока он жил у Гертруды на кухне, она была уверена, что он вот-вот вернется. Но когда она узнала, что он устроил себе постоянное жилье в другом месте, то решила перейти в наступление. Она обратилась к директору института и пожаловалась, что муж бросил ее и их маленького ребенка. Она сказала также, что ее муж ведет аморальный образ жизни и живет с замужней женщиной, тоже студенткой. Может ли такой человек быть воспитателем молодого поколения? Она потребовала, чтобы Имо пригрозили исключением из института, если он не вернется к семье.

Имо уже готовил документы для развода, когда его срочно вызвали на заседание дирекции. Он сразу понял, в чем дело. На заседании присутствовали все преподаватели, и директор унизил его перед всеми, говорил с ним как с нашалившим ребенком. Ему дали два дня на принятие решения – вернуться к семье и продолжать учиться или быть исключенным из института «ввиду несоответствия моральному облику советского воспитателя».

Все мы были единодушны во мнении, что он должен вернуться к жене, так как учеба превыше всего. Он ушел на следующий день. Его мама осталась с нами. Мой муж, который из гордости никогда не показывал свою ревность, признался, что чувствует облегчение. Я же с трудом удерживала слезы. Г-жа М., которая видела меня насквозь, утешала меня, что боль скоро пройдет.

Я спросила Имо, упоминалось ли мое имя на заседании. Он сказал, что нет, хотя намеки были достаточно прозрачны.

После его ухода нам было нелегко нести одним все расходы по содержанию дома. Переезжать дважды за одну зиму – это слишком тяжело. Мы решили как-то дотянуть до летних каникул и затем искать более дешевое место для жилья.

Месяца через два, в середине второго семестра, соседство с аэродромом пошло мне на пользу: мне нужно было срочно лететь в Парабель. Дело было в том, что я забеременела; о рождении ребенка посреди учебного года и речи не могло быть.

Политика властей относительно абортов колебалась от одной крайности к другой. В иные периоды аборты были разрешены и свободно делались в больницах, в другие они были категорически запрещены, и за «подпольные» аборты даже отдавали под суд. Таблеток, предохраняющих от беременности, в то время не было, и все молодые женщины жили в постоянном страхе перед «несчастным случаем». С каждой это иногда случалось.

В периоды запрета «подпольные» аборты делались в домашних условиях, занимались этим «бабки», использовавшие методы, далекие от современной медицины.

В то время, когда это случилось со мной, аборты были запрещены. Комиссия по особым случаям отказала мне в прошении о больничном аборте. В Колпашево я не знала, к кому обратиться, а в Парабели были кое-какие связи.

Дело было в марте, реки еще были скованы льдом, и единственным возможным видом транспорта был воздушный. В конторе при аэродроме я договорилась со служащим о полете в Парабель и уплатила за него. Мне сказали, что я полечу на маленьком двухместном самолете. Ни билета, ни квитанции я не получила. Ясно, что уплаченные мной деньги не попали в кассу государства.

Меня очень волновали предстоящий аборт и встреча с дочкой и родителями. Я не осознавала, насколько опасно то, что я собираюсь сделать.

Полет на маленьком самолете был устрашающим. Ветер бросал эту игрушку, сделанную из фанеры, во все стороны. Я сидела со вторым пассажиром лицом к лицу, колени к коленям. Мне было стыдно перед ним показывать свой страх, и я с трудом удерживала рвоту.

Все же мы прибыли на место благополучно. Моя малышка сначала держалась немного отчужденно, но вскоре вспомнила и «оттаяла». Я была поражена ее речевыми способностями: она декламировала наизусть длинные стихи, которые читала ей мама. Это было удивительно: маленькое, худенькое существо, а говорит как взрослый человек.

Мы пошли вместе с мамой к «бабке», считавшейся специалисткой по абортам. Она делала это путем вливания разведенного спирта в матку. Неприятная процедура, но не очень болезненная. Я поклялась этой женщине, что не выдам ее, и если мне понадобится помощь больницы, скажу, что сделала это сама. Если бы я ее выдала, она могла получить за это настоящий срок; женщину, которая сделала себе это сама, ожидает легкий приговор суда – общественное порицание. Такая позиция властей толкает женщин на самое опасное для их жизни действие – попытку сделать себе аборт самостоятельно.

За первым вливанием ничего не последовало. И за вторым тоже. Только после пятого раза у меня начались схватки и обильное кровотечение. Мы надеялись, что через день-два оно пройдет, но оно только усиливалось. Все, что подстилали под меня, быстро пропитывалось кровью. Не было другого выхода, кроме обращения в больницу. Я с большим трудом дошла до нее, потому что потеряла много крови и очень ослабела.

В больнице отношение к женщинам, сделавшим «подпольные» аборты, было грубым и пренебрежительным. Кроме меня, там оказались еще две женщины с той же проблемой. Нас обзывали бранными словами, обращались как с уличными проститутками, хотя мы все были замужние женщины. Выскабливание делалось без наркоза и без обезболивающих лекарств. Если женщина стонала и извивалась от невыносимой боли, на нее кричали: «Лежать и не двигаться! Небось, когда с мужиком лежала, ты не крутилась и не визжала! Заткнись теперь!»

Это было незабываемо – боль и грубое отношение персонала. «На десерт» больница сообщила о трех «преступницах» районному прокурору, чтобы он отдал нас под суд.

Мне нужно было возвращаться на занятия, но пришлось дать расписку о невыезде до суда. Судьи в селе не были перегружены работой, и рассмотрение дела назначили на следующую неделю после моей выписки из больницы.

Суда я не боялась, так как знала, что наказание за нелегальный аборт ограничивается общественным порицанием. Я подготовилась, даже купила спринцовку и немного запачкала ее, чтобы не выглядела новой – на случай, если судья захочет увидеть «орудие преступления». Еще один неприятный час в жизни. Ничего, все обойдется.

Действительно трудным моментом было расставание с дочкой и родителями перед возвращением в Колпашево. На сей раз я купила билет на «нормальный» самолет с 12 пассажирами. От мамы я услышала радостную весть: они тоже собираются переехать в Колпашево. Иосифу надоело скитаться по съемным квартирам, и он предложил родителям продать избу в Парабели и купить вместе с ним большой и удобный дом.

– Мы расстаемся ненадолго, – сказала она. – Уже есть покупатель, готовый взять наш дом. Весной, как только пойдут пароходы, мы переедем. Ада останется у нас, тебе как студентке, не имеющей своего дома, некуда брать ее, но сможешь видеть ее в любое время.

Я вернулась домой радостная и спокойная. Мне казалось, что трудности отступают и жизнь, наконец, начинает улыбаться мне.

Дома ничего не изменилось, в том числе и пристрастие Яши к водке. Он частенько надолго исчезал из дому. Я старалась не принимать это к сердцу и жить в своем мире. Даже когда он дома, у нас мало общих тем для разговора.

Экзамены за второй семестр я сдала на пятерки и обеспечила себе повышенную стипендию на второй курс. Во время летних каникул мы сняли «кроватное место» в квартире пожилой женщины – рижанки, знавшей моих родителей.

Наше «кроватное место» находилось в нише большой общей комнаты. Ниша отделялась занавесом от остальной части комнаты, что создавало иллюзию «отдельного мирка».

В середине июня приехали родители с Адой, которой в мае исполнилось два года. Иосиф был чем-то занят в тот вечер, и мы с Яшей пошли на пристань встречать их. Поскольку они еще не успели купить дом, я договорилась с хозяйкой, г-жой Тальроз, что они пока поживут с нами. Но в тот вечер случилось происшествие, напомнившее мне, что я живу в мире иллюзий. Думала, что у меня есть семья, пусть далеко не идеальная, но все же терпимая. Мне пришлось убедиться, что в любой момент все может развеяться по ветру, что у меня нет твердой почвы под ногами.

Мы были уже на пути домой, когда мой муж вспомнил, что у нас не хватает некоторых продуктов, и вызвался пойти и купить их. Он всегда любил ходить за покупками, но это обходилось мне дорого, потому что сдачу он никогда не возвращал. Но на сей раз он буквально «превзошел сам себя»: пошел за покупками и не вернулся. Это был первый раз, когда он не ночевал дома. Такое позорное поведение он продемонстрировал именно в тот вечер, когда к нам приехали его тесть, теща и маленькая дочка.

Не знаю, что горело во мне сильнее – злость на него или стыд перед родителями. И на следующее утро он не появился. В полдень ко мне обратилась женщина с предприятия, где он работал, и сказала: «Иди, забери мужа домой, его втянули в какую-то компанию, где пьют до потери сознания».

Я пошла по указанному адресу и нашла подвальное помещение, где находилась группа мужчин и женщин. Все они были мертвецки пьяны. Женщины приветствовали меня радостными возгласами и тут же предложили стакан водки. Я вежливо отказалась и спросила Яшу, когда он намерен покинуть это место и вернуться домой. Идти вместе с ним по улице я не хотела, потому что он еле держался на ногах. Он сказал, что вскоре вернется.

Когда я пришла домой, родителей и Ады там уже не было. Мама просила г-жу Тальроз передать мне, что они не готовы присутствовать при возвращении зятя. «Если моя дочь согласна жить с ним, это ее дело, но мы не хотим быть свидетелями их скандалов», – сказала она, добавив, что они временно поживут в комнате Иосифа, до покупки дома.

Иосиф принял их в своей снятой комнате. Через несколько дней они купили дом, большой и удобный по моим меркам.

Я же осталась с обломками своих иллюзий об упорядоченной семейной жизни. Взяла чемодан и сложила в него вещи Яши, в намерении выгнать его из дому. Когда он пришел в себя после той пьянки, я велела ему убираться. Г-жа Тальроз вмешалась, стала между нами и умоляла меня успокоиться, пойти на компромисс. Она питала к Яше симпатию и начала говорить обычные для таких случаев слова: «Все живут так… Мужчина остается мужчиной, все они одинаковые…»

В конце концов, я сдалась. Мной владел мистический страх перед разводом; с моей точки зрения это полный провал в жизни женщины. Опять быть одинокой, с маленькой дочкой… В те времена разводы не были так распространены, как сегодня, они считались чрезвычайным случаем. Я не видела лучшей альтернативы этому браку, пусть и плохому, но типичному для большинства советских семей: почти все мужчины пили, не помогали в работах по дому и не уделяли внимания своим детям. Очень многие били своих жен. Хотя бы от этого я не страдала: Яша ни разу не поднял на меня руки.

Наша семейная жизнь превратилась в бесконечную цепь ссор и примирений, похожих друг на друга как близнецы. Иногда в этой постоянной войне бывали периоды «прекращения огня». Но иллюзий больше не было.

Я была рада окончанию каникул и возвращению к занятиям. Жизнь вновь обрела смысл.

В первом семестре второго курса мы должны были проходить педагогическую практику. У института была «базовая» школа, в которой проводилась практика. Каждый студент был прикреплен к определенному классу, которому он обязан был посвятить несколько часов, организовывать различные мероприятия. Во втором – последнем – семестре нам предстояло заменять учителей и давать в «наших» классах настоящие уроки.

Мне все это давалось трудно. Я и в детстве отличалась от других детей, была своего рода «маленькой взрослой», далекой от нормальной детской жизни. Что-то как будто отгораживало меня от учеников «моего» класса. Другие девушки из нашей группы подружились со «своими» учениками и завоевали их симпатии; я же не знала, как подходить к «своим». Для часов, которые нужно было проводить с ними, я избрала серьезные мероприятия – посещение музеев и беседы на политические темы. Такие беседы назывались политзанятиями.

Посещение двух музеев, единственных в городе, прошло легко, потому что мне не надо было ничего делать – только привести ребят к музею, а там с ними уже занимались профессиональные гиды. С политзанятиями было сложнее.

В то время, в 1955 году, наблюдалась настоящая вакханалия между СССР и Индией. Свой час теоретической беседы я посвятила этой теме. Известно, что СССР долгие годы был в изоляции на мировой арене и всегда страдал паранойей по отношению к внешнему миру, видел во всех странах врагов, готовых на него напасть. И вдруг – дружба с другим государством, да еще таким большим, как Индия! Я старалась представить ребятам класса эту дружбу как большое достижение советской внешней политики.

После моей беседы настало время для вопросов и ответов. Я опасалась, что вопросов не будет: ученики казались равнодушными, едва ли они разделяли мой энтузиазм. Это было бы провалом занятия. Но, вопреки моим опасениям, вопросы были.

Один не по возрасту смышленый мальчик спросил:

– Что выигрывает Советский Союз от дружбы с Индией? В чем, собственно, состоит значение этой дружбы?

– Как это «что выигрывает»? – сказала я с деланым недоумением. – Выигрывает друга в мире!

– Ну ладно, есть друг, – сказал мальчик, явно не удовлетворенный моим ответом. – И что дальше? Что делать с этой дружбой?

– Главное значение этой дружбы, – ответила я, – заключается в том, что мы можем быть уверены: Индия никогда не нападет на нас!

Это уже было что-то конкретное. Это все поняли. Одним врагом меньше в большом враждебном мире.

Мы еще немного поговорили о взаимной торговле и поездках артистов – наших в Индию и индийских к нам. В целом можно было сказать, что политзанятия прошли неплохо.

Уходя домой, я думала: дети умнее, чем я думала. Видимо, многие из них чувствуют фальшь всей этой шумихи вокруг Индии, с ее песнями, танцами и взаимными визитами лидеров. Они, несомненно, понимают, что и без этого колокольного звона Индия никогда не напала бы на Советский Союз. Но об этом мы не говорили. Это политика правительства, ее не критикуют. Правила игры понятны всем.

Как и все, я получила зачет за педпрактику. И все же во мне осталось щемящее чувство неудовлетворенности. Себе я не могла лгать: по сути дела, я уклонилась от настоящей работы с детьми. Утешала мысль, что с уроками, где надо будет объяснять материал по математике и физике, я справлюсь лучше.

Одно мне было ясно: работа учителя – не мечта моей жизни. Эту профессию, как и мужа, я выбрала за неимением другого выхода. Яша был единственным мужчиной в Парабели, за которого я могла выйти замуж; учительский институт в Колпашево был единственным местом, где я могла учиться. Два выбора – и оба плохие. Результаты этих двух решений мне придется преодолевать всю жизнь.