Второй учебный год подходил к концу. Предстояли выпускные экзамены и получение дипломов. Экзамены меня не слишком тревожили: не нужно было стараться сдавать их на пятерки, ведь стипендий больше не будет. Гораздо больше тревожила мысль о будущем месте работы.

Выпускник высшего (или незаконченного высшего, как наш институт) учебного заведения не вправе был поступать на работу, где и как ему вздумается. «Комиссия по распределению», состоящая из представителей власти и представителей института, направляла выпускника на место работы согласно списку «заявок на молодых специалистов». В редких случаях, если у выпускника были предпочтения в выборе места, комиссия проявляла определенную гибкость. Выпускник, получивший направление на место работы, обязан отработать там три года – «вернуть долг государству» за средства, затраченные на его обучение.

Понятно, что я хотела остаться в Колпашево, поскольку здесь проживала вся моя семья. Но мне сказали, что ни одна колпашевская школа не прислала заявку на новых учителей. Ссылки на мужа, работающего здесь, на родителей и дочку, живущую у них, не помогли.

Относительно других мест у меня не было предпочтений. Мне досталось место в селе Вороново, которое, в отличие от Парабели, не было даже районным центром. Среди жителей села большинство составляли колхозники.

Узнав о моем направлении в село Вороново, мой муж заявил, что он не поедет со мной туда.

– Даже не райцентр! – сказал он с презрением. – Колхоз! Что я буду делать в колхозе? Работать задаром, за несколько килограммов муки? В колхозе люди живут за счет приусадебных участков и своих коров. У нас нет там дома и участка, мы не собираемся стать колхозниками. Ты обязана поехать по направлению, но меня оно не обязывает!

– Что же ты намерен делать? – спросила я. – Расстанемся на три года?

– Я поеду в Томск, – сказал он мне после нескольких дней размышления. – Говорят, что там большая нехватка рабочих рук на строительстве. Я получу работу и, возможно, даже жилплощадь. Ты как-нибудь проведешь в колхозе один учебный год и потом присоединишься ко мне.

– Ты забыл, что мне надо отработать три года! – заметила я.

– Никого пока еще не арестовали за нарушение этого обязательства! В крайнем случае устроишься в Томске на работу по другой специальности!

– Опять не сможем взять девочку к себе и жить как нормальная семья!

– Что поделаешь, одна зима пройдет быстро. Все освободившиеся от статуса ссыльных стремятся уехать в большие города, а мы поедем в обратную сторону – в колхоз? Ни за что! Увидишь, мы прекрасно устроимся в Томске!

Была логика в его словах – при условии, что его план получения жилья в Томске удастся. Меня тоже не прельщала перспектива прозябать три года в колхозе и привезти туда дочку. Хватит, этот этап мы уже прошли. Там ведь даже не к кому обратиться, если кто-то заболеет. Это хуже, чем Малые Бугры, первое место нашей ссылки: Вороново находится далеко от районного центра Кожевниково, где есть поликлиника, больница и аптека. Пешком туда не дойдешь, как мы ходили из Малых Бугров в Парабель. Это больше всего пугало меня в связи с новым местом работы. К другим условиям деревенской жизни я привыкла, ведь и в Колпашево не было в квартирах ни воды, ни канализации. Но привезти маленькую, худенькую и болезненную девочку в место, где нет даже поликлиники? Лучше уж провести там зиму в одиночестве; может быть, Яша приготовит для нас место для проживания в Томске.

Село Вороново произвело на меня удручающее впечатление с первого взгляда. Это было большое село, дома в нем не были расположены вдоль одной улицы, а разбросаны на обширной территории. Село считалось богатым по меркам тех времен, у колхозников были добротные дома и большие приусадебные участки. Повсюду свободно бродили стаи уток и гусей. Вокруг села были маленькие озерца, и птицы стремились к ним. Меня занимал вопрос, каким образом хозяева отличают своих гусей от соседских.

Это было коренное сибирское село, его обитатели жили здесь из поколения в поколение. Первопоселенцы его пришли, видимо, по следам казаков, несколько веков тому назад покоривших Сибирь с ее аборигенами и присоединивших ее к Российской империи.

Мрачный вид селу придавали высокие ограды вокруг домов, отсутствие общественных учреждений и каких-либо признаков эстетики. Не было ни декоративного куста, ни цветочка – ничего. Даже Малые Бугры, при всей их бедности, выглядели более «живыми».

Единственным «развлечением» жителей села было пьянство. В России пьют всюду, но в Вороново это явление имело масштабы, каких я не знала ранее. Коренные сибиряки, по прозвищу кержаки, отличаются бурным темпераментом и вспыльчивостью. В дни массовых выпивок, будь то в связи с религиозным или государственным праздником или по другому поводу (а в поводах никогда не было недостатка), вспыхивали драки: компания против компании, улица против улицы. Это называлось «идти стенка на стенку». Почти всегда были пострадавшие; иногда дело доходило до убийств.

Если кто-то умирал, особенно мужчина, то это был двойной повод для загула – точнее говоря, для целой серии загулов. Сначала пили целую неделю «в честь покойника», а потом следовал ряд дат: на десятый день, через месяц, через три месяца, через полгода…

В период моей жизни там произошел несчастный случай, при котором погиб тракторист: он пил возле своего трактора неразбавленный спирт, пары спирта вспыхнули и подожгли бензин в тракторе, и человек сгорел. Трудно описать, что происходило в селе: работы в колхозе были прекращены, все были пьяны, в том числе и женщины. Кто-то предложил похоронить вместе с покойником бутылку водки: ведь он погиб, будучи пьяным, и ему, несомненно, захочется выпить и на том свете. Товарищи покойника приходили чуть ли не каждый день к его вдове и требовали водки и угощения: это ведь в честь ее мужа, как она посмеет отказать? Бедная женщина совершенно разорилась.

Мысль о похороненной бутылке водки не давала покоя дружкам умершего. Дней через десять после похорон тракториста один из них ночью раскопал могилу и украл бутылку. Этот поступок не получил бы огласку, если бы еще один дружок не попытался сделать то же самое: второго ожидало горькое разочарование, он понял, кто украл бутылку, и ославил вора на все село. Его не смущало, что тем самым он признается и в своей попытке кражи бутылки.

Такова была симпатичная среда, в которой я должна была провести три года по направлению министерства образования. Утешало сознание, что я заранее решила уклониться от своего гражданского долга и провести в этом месте только один учебный год.

Я не была в Вороново без единой знакомой души: направление туда же получила еще одна студентка из нашей группы, по имени Тамара. Она поехала в Вороново не одна, а вместе с матерью и сестренкой. Вместе с ней мы ехали на пароходе до райцентра Кожевниково, где нас встречали двое колхозников с телегами: в селе знали, что должны приехать новые учительницы. Нас доставили прямо к конторе председателя колхоза; там нас встретил и директор школы.

Колхоз нес ответственность за наше бытовое устройство на новом месте, зарплату же платит государство. Самым трудным оказался квартирный вопрос. То, что я приехала одна, пошло мне во вред: семьям колхоз предоставлял целые дома, а для одиночек снимал жилье в домах колхозников.

Задним числом я думаю, что могла настаивать хотя бы на отдельной комнате. Но я была настолько привычна к снятию «кроватных мест» и к плохим условиям, что не предъявила никаких требований и не настаивала на своих правах. Я не видела ничего плохого в проживании в одной комнате с хозяйкой дома, пожилой приветливой женщиной, известной по прозвищу «Килограммиха»; ее настоящее имя я так и не узнала. Прозвище досталось ей в наследство от покойного мужа, который был кладовщиком колхоза: поскольку он все время занимался взвешиванием продукции на простых весах с гирями, его удостоили прозвища «Килограмм».

Комната, в которой я поселилась, была «передней избой». За перегородкой, в горнице, жил сын хозяйки с женой и ребенком. Килограммиха приняла меня с радостью, потому что за кроватное место с металлической койкой, предоставленное мне, колхоз платил ей квартплату и вдобавок к этому привозил дрова и через день бочонок воды. Квартплата – это были единственные деньги, которые видела эта старая женщина, вместе с мужем проработавшая в колхозе всю жизнь. Понятия «пенсия» в колхозе не знали. Моя скромная зарплата начинающей учительницы была в ее глазах сказочной суммой, и она не раз говорила мне: «Гляди-ка, какие деньги ты получаешь!» Она говорила это добродушно, без зависти.

Я и сама считала, что моя зарплата, шестьсот шестьдесят рублей, это внушительная сумма – ведь до того у меня никогда не было постоянной работы с приличной зарплатой. Я надеялась, что мне удастся за учебный год сэкономить деньги, на которые можно будет обставить квартиру в Томске. Но вскоре оказалось, что мне не удается откладывать почти ничего. При всей скромности моего образа жизни большая часть зарплаты уходила на покупку продуктов.

Мне нужны были также кое-какие предметы личного пользования. Например, таз, чтобы мыться дома. В селе Вороново была та же проблема с мытьем, с которой мы столкнулись в поселке Малые Бугры: были только «черные» бани. Я думала, что куплю таз, буду просить Килограммиху выйти погулять и мыться в комнате. Но с покупкой таза возникла неожиданная проблема.

Единственным магазином в селе была лавочка «Сельпо», что означает – сельское потребительское общество. Это не государственный магазин, где может покупать каждый; он принадлежит гражданам, объединившимся в кооператив. Товары в нем продаются только членам кооператива, уплатившим полный пай или выплачивающим его в рассрочку. Мне как новенькой предложили вступить в кооператив и внести первый взнос пая за право покупать товары. Только хлеб продавали всем, даже не пайщикам.

Первый взнос оказался суммой, превышающей мою месячную зарплату. Продавщица любезно объяснила, что за несколько лет моего проживания в селе постепенно накопится полный пай, но уже сейчас, после первого взноса, я получу почти все права члена кооператива. Поскольку я не собиралась жить на месте несколько лет, мне пришлось отклонить это «щедрое» предложение и выйти из магазина без тазика.

С точки зрения условий личной гигиены я отказалась в таком же положении, в каком была на Малых Буграх – только теперь я не была нищей девчонкой из семьи ссыльных, на которую никто не обращает внимания. Теперь я была учительница – иными словами, уважаемое лицо в селе, и в таком качестве не могла ходить грязной.

В результате плохого положения с личной гигиеной на меня напали вши. Не раз бывало, что я стою у доски, объясняю новый материал – и чувствую, как по шее ползет вошь. Такое положение невозможно было терпеть.

Смазывание волос керосином плохо помогало: вши только начинали быстрее бегать по голове. Мне нужно было достать ДДТ – дезинфицирующий порошок, которым в Израиле опрыскивали прибывающих иммигрантов в 50-х и 60-х годах. Иммигранты видели в этом оскорбление, многие питают зло к властям до сих пор – я же видела в этом спасение. Но где достать его?

Аптеки, как уже упоминалось, в селе не было, но в доме правления колхоза была комната для фельдшера. Мне пришлось преодолеть стыд и обратиться к фельдшеру, и он дал мне немного порошка. ДДТ издает резкий запах, и каждый приближающийся к человеку, пользующемуся им, понимает, что у того есть вши. Можете себе представить, как неприятно это учительнице, входящей в класс. Но другого выхода не было. Порошок действует безотказно, мое контрнаступление против ползучего врага закончилось полной победой. Я опасалась, что это временная победа: при антисанитарных условиях, в которых я живу, враг может атаковать вторично.

Килограммиха, моя добрая хозяйка, свела меня с человеком, у которого был полный пай в кооперативе. Он согласился купить для меня несколько вещей. Я дала ему деньги, и он купил мне таз, мочалку, зубной порошок, мыло и духи. Благодаря человеку, оказавшему мне эту услугу, моя жизнь в селе стала чуть более сносной.

Быть учительницей в селе, не являющемся райцентром – в этом, наряду с недостатками, есть и преимущества. Главное преимущество – это положение в обществе. В таком селе нет начальников и чиновников государственных учреждений, нет партийных аппаратчиков, поэтому учителя считаются сельской элитой, в одном ряду с председателем колхоза. Все жители села знали учителей и здоровались с ними при встрече.

Занятия в школе велись в две смены. В первую смену учились младшие – с первого по шестой классы. Моя работа была во второй смене, с 14.00: математика в восьмом и девятом классах и черчение с седьмого класса по десятый. Я была рада тому, что мне не предложили классное руководство, но вместо этого директор Павел Петрович попросил меня взять на себя обязанности директора вечерней школы для работающей молодежи.

Я согласилась, потому что это давало значительную прибавку к зарплате. Все равно вечерами нечего было делать. Вести уроки в обычных классах было нетрудно, потому что классы были маленькие, по 15 – 20 человек.

Началу занятий предшествовал месяц работы в колхозе. Фактически учебный год всегда начинался с 1 октября. Каждый учитель получил класс для надзора над учениками и ехал вместе с ними на поля. Все стояли вместе в открытом кузове грузовика. Дети шалили и толкались, и я очень боялась, как бы кто-нибудь не свалился за борт.

Учителя не обязаны были работать, только следить за поведением детей. Мне было неудобно сидеть в тени и ничего не делать, в то время как ребята работают под палящим солнцем, да и скучно до тошноты. Чаще всего я присоединялась к ним, тем более что работа была мне знакома – дерганье льна. В обеденный перерыв мы все делились принесенной из дому едой. Я очень сдружилась с учениками за этот месяц.

Тем временем в селе велась кампания записи учащихся в вечернюю школу, которую мне предстояло возглавлять. Руководил кампанией директор школы Павел Петрович, человек, полный энергии и доброй воли. Повсюду были развешаны плакаты, призывающие молодежь учиться. Результаты были скудными: записались всего шесть девушек. Павел Петрович сказал, что это не так уж плохо, спасти шесть душ от невежества – это важное дело.

Вечерами, после возвращения с полевых работ, я иногда заходила в его гостеприимный дом. Он показал мне, какую документацию я должна вести как директор вечерней школы, как составить расписание уроков и регулировать работу учителей, которые будут давать уроки в «моей» школе. Его жена, тоже учительница, угощала меня вкусными домашними блюдами.

В их доме я впервые увидела вещь, которая показалась мне одним из семи чудес света – стиральную машину. Не только я – все молодые учителя были поражены самим фактом, что машина может стирать. Павел Петрович даже предлагал учителям приходить к нему и делать стирку. Я этого никогда не делала: по-моему, это уж слишком, так использовать его доброту!

«Чудо» представляло собой очень примитивную модель стиральной машины советского производства. В нее нужно было наливать нагретую на плите воду, затем выливать ее с помощью резинового шланга в ведра, выносить во двор и наливать в машину холодную воду для полоскания. Выжимать белье нужно было вручную; правда, было отжимное устройство, но очень неудобное. Годы спустя, уже в Риге, я купила такую машину и очень гордилась ею.

С вечерней школой оказалось много возни. После уроков в обычной школе, которые заканчивались в пять или шесть часов вечера, я уходила домой и возвращалась к восьми на урок в вечерней школе. Неприятно было стоять перед почти пустым классом и втолковывать сложные вопросы геометрии и тригонометрии скучающим девушкам, мысли которых были заняты любовью, а не математикой. Утром я проверяла письменные работы учеников и готовилась к урокам этого дня. Свободного времени совсем не оставалось. Была в этом положительная сторона: некогда было тосковать о моих близких.

Яша писал мне, что его мать, сестры и свояк тоже переехали в Томск и что Муля, муж Берты, получил комнату от предприятия, где работает. Сам он поступил на работу в крупную строительную организацию; временно живет в комнате родных, но начальство обещало через несколько месяцев дать ему комнату.

Ада оставалась в Колпашево у моих родителей и брата. Мама писала, что она очень худа и плохо кушает, а Иосиф встречается с русскими женщинами. Все это ее очень беспокоит. Папа и она начали подумывать о возвращении в Ригу. Шел 1957 год, они тоже были свободными гражданами – с теми ограничениями, о которых я писала выше.

Кроме редких писем, ничего интересного в моей жизни не происходило. Оставалось только ждать вести о получении «нашей» комнаты и окончания учебного года. Я сообщила директору, что не вернусь в Вороново к следующему учебному году ввиду семейных обстоятельств, и он выдал мне справку о том, что школа освобождает меня. Эта справка могла помочь мне получить место учительницы в городе, хотя и не гарантировала это. Тем временем со мной произошел случай, едва не лишивший меня жизни.