В июне, по окончании учебного года, я простилась с учителями и отправилась пароходом в большой город, центр области. Два чемодана содержали все мое имущество. У меня были опасения: вдруг Яша не встретит меня? Ведь он, как известно, иногда бывает непредсказуем. Но опасения были напрасны, мы встретились, взяли такси и поехали к нашему новому дому.

Шум и движение большого города ошеломили меня: ведь я с девятилетнего возраста, с момента высылки из Риги, не жила в городах и стала настоящей деревенской женщиной. Мне нужно учиться ориентироваться в городе, пользоваться общественным транспортом. Даже поездка в такси была для меня новшеством: до этого я никогда не ездила в автомобиле.

Наша комната находилась на третьем этаже пятиэтажного дома. Она была почти пуста, в ней стоял только простой стол с табуреткой и у стены диван, слишком узкий для двух человек. Благодаря пустоте комната не показалась мне такой маленькой. На сэкономленные мной деньги мы купили двухдверный шкаф – верх роскоши в моих глазах, телевизор с крохотным экраном и кресло-кровать для Ады.

После того как эти предметы были внесены в комнату, в ней негде было пошевелиться. Войти, сделать шаг вперед и сесть на табуретку или на диван – больше идти некуда. Дверцы шкафа можно было открывать, только когда входная дверь комнаты закрыта.

И все же это была наша комната! Впервые без родителей, без квартирных хозяев, без посторонних людей! Незнакомое чувство свободы охватило меня.

В то время как я занималась устройством нашего жилья, пришла телеграмма от мамы. В ней сообщалось, что через несколько дней на пароходе прибудут папа и Иосиф и привезут Аду. Мы должны встретить их в речном порту.

То, чего не было в телеграмме, мы узнали при личной встрече с папой и братом. Оказалось, что в колпашевской поликлинике Аду признали больной туберкулезом легких. Эта болезнь была причиной ее худобы и отсутствия аппетита. Врачи рекомендовали немедленно обратиться в городскую поликлинику для анализов; по их мнению, она нуждается в срочной госпитализации.

Кроме того, мы узнали, что папа с братом направляются в Ригу с целью выяснить, можно ли устроиться там. В Томске они пересели на поезд и поехали на запад по транссибирской магистрали, проходящей через всю территорию СССР от Дальнего Востока до западной границы.

Я пошла с Адой в специальную детскую поликлинику. Там подтвердили диагноз колпашевских врачей и направили ее в больницу. Болезнь дочки погасила всю мою радость от переезда в город. Я была крайне удручена.

Врачи сказали, что Аде нужно лечение антибиотиками. Это новое лекарство, им пользуются в развитых странах Запада, а в Советском Союзе оно пока еще не утверждено для клинического лечения. Туберкулез, или в просторечии чахотка, считался в то время неизлечимой болезнью со смертельным исходом. Я читала немало романов о красавицах, умирающих от чахотки в объятиях их возлюбленных. Не забыла я и о печальной участи Муси Гофман, девушки из Молдавии, умершей от чахотки. Я думала, что теряю свою девочку. Больничные врачи признали, что у них нет эффективных средств лечения, они могут только укрепить организм больной с помощью витаминов и усиленного питания.

Вдобавок ко всем этим бедам мне нужно было искать работу. В городском отделе народного образования меня приняли холодно, поскольку я «не возвратила свой долг государству» – не отработала три года в месте, куда меня направили. Все же мне дали работу подменной учительницы, заменяющей постоянных преподавательниц, уходящих в декретный отпуск. Это был максимум того, что они могли мне дать. Что ж, и на том спасибо.

К счастью, моя работа была в первую смену, и сразу после моих уроков я могла успеть навестить Аду в больнице. В больницу я приходила каждый день. Вначале ей не разрешали вставать и выходить из палаты, но через несколько недель, когда ее состояние улучшилось, ей разрешили одеваться и выходить со мной на получасовую прогулку в большом саду, окружавшем корпус больницы. В саду она всегда играла в одну и ту же игру – «врачи и больные». Она была врач, пациентов они рисовала палочкой на песке и позднее на снегу, ставила им «градусники», давала «лекарства» и делала «уколы», журила их за плохое поведение. Это было забавно и вместе с тем щемило сердце: весь мир малышки был миром больницы. Меня удивляло, что она не упоминала о дедушке, бабушке и дяде, людях, с которыми она провела два года – половину ее короткой жизни.

Ко мне она привыкла быстро, но отца чуждалась и отказывалась называть его папой. Не помогали уговоры и попытки «подкупить» ее сластями. Вместо того чтобы сказать «папа, дай мне», как он просил, она отвечала: «Не хочу шоколад». Он обиделся и перестал навещать ее в больнице.

Перед наступлением весны заведующая отделением сказала мне, что моей дочке больше нечего делать в больнице. Активный процесс болезни врачам удалось остановить, и теперь ей предстоит длительный период ремиссии. Заведующая дала мне направление в санаторий для детей, больных туберкулезом. «Пока возьмите ее домой, – сказала она, – а в начале будущей недели отвезите в санаторий. Там очень хорошие условия для детей».

Я привезла Аду в нашу комнату. Соседка, мать семьи баптистов, встретила ее с большой любовью и согласилась присматривать за ней в часы, когда я на работе, в течение нескольких дней, до ее отъезда в санаторий.

Наши соседи были удивительные люди: они всегда улыбались, говорили спокойно; я никогда не слышала, чтобы кто-то из них повысил голос. И это в условиях ужасной скученности – пять человек в комнате, в том числе молодая семья! Такие условия, казалось бы, неизбежно порождают трения.

По воскресеньям вся семья рассаживалась на табуретках в своей комнате, все играли на различных, не знакомых мне музыкальных инструментах и пели негромко и гармонично религиозные песни. Иногда к ним присоединялись гости, которых они называли «братьями» и «сестрами», и складывался большой ансамбль.

В один из этих дней мы с Адой находились на кухне, я что-то готовила, а Ада сидела на сундуке, отделявшем наш кухонный стол от соседского. Напротив сундука было большое окно, через него видна была дорожка, ведущая от главной улицы к нашему дому. Вдруг Ада воскликнула: «Вон папа идет!» Я спросила ее: «Ты сейчас сказала «папа», почему же ты не называешь его так, когда он рядом с тобой?» Малышка бросила на меня серьезный взгляд и сказала: «Ладно, когда войдет, я назову его папой!» Что-то прежде замкнутое в ней раскрылось. Большой любви между нею и отцом никогда не было, но, по меньшей мере, она не относилась к нему как к чужому.

Санаторий, носивший название «Дом исцеления», но не суливший своим пациентам полного выздоровления, находился далеко от города. Окруженный клумбами цветов, большой дом стоял посреди сосновой рощи. Воздух был прозрачен и насыщен легким ароматом хвои. Для детей, находившихся там, это было идеальное место, но посетителям трудно было туда добраться, значительную часть пути приходилось проделывать пешком. Никакой транспорт в лес не въезжал, сообщение между ближайшим населенным пунктом и городом было нерегулярным. В лучшем случае один автобус в час.

Я была рада за Аду, место мне понравилось. Врач, принявший нас, сказал, что случаи полного излечения, правда, редки, но при надлежащем уходе «можно жить с этим немало лет».

Я с грустью попрощалась с дочкой. Не смогу навещать ее каждый день, как в больнице, но условия для детей здесь несравнимо лучше больничных. Я опасалась, что она будет тосковать. И я тоже.

Чтобы развеять тоску, которая охватывала меня в свободные послеобеденные часы, я стала выяснять возможность продолжения учебы с целью довести свое неполное высшее образование до полного. Для тех, кто работает, существовала система заочного обучения, без обязанности присутствовать на лекциях. Я поинтересовалась условиями записи на заочные отделения в университете и в педагогическом институте. Для получения университетского диплома надо было учиться заочно еще три года, а для окончания педагогического института – только два. Я записалась в заочницы пединститута.

Во время посещения университета я увидела в фойе большое объявление с призывом поступать на новый факультет «счетно-вычислительных машин» (так называли тогда компьютеры). Призыв был адресован студентам, окончившим два курса математического факультета.

Поскольку я не любила профессию учителя, объявление зажгло мое воображение, и мне очень хотелось записаться на новый факультет. Но на нем нельзя было учиться заочно, работу пришлось бы оставить. Помимо этого, еще одно обстоятельство изменило мою судьбу: я обнаружила, что беременна. Через два месяца после начала учебного года у меня родится ребенок, и я не смогу продолжать учиться.

Я написала Иосифу об открытии нового факультета, и он, к тому времени уже учитель со стажем и хорошей зарплатой, решил бросить все и вновь стать студентом. Он записался на факультет и провел три года в трудных условиях, довольствуясь маленькой стипендией. Закончив учебу, он получил специальность дипломированного программиста. В дальнейшем это ему очень пригодилось.

В деле компьютеризации Советский Союз отставал от развитых государств Запада на десятки лет. За этим отставанием стояла идеологическая причина. Две науки были во времена Сталина провозглашены «буржуазными лженауками»: генетика и кибернетика (наука о компьютерах). Ученых, пытавшихся заниматься этими науками, преследовали, даже арестовывали и отправляли в лагеря.

После смерти Сталина новые правители почувствовали, что отставание от развитых государств Запада превращается в стратегическую опасность и в корне противоречит знаменитому лозунгу Хрущева «догнать и перегнать Америку». Такая цель ставилась в стране, где все расчеты делались на бумаге, не было даже кассовых аппаратов и кассирши в магазинах щелкали костяшками на деревянных счетах!

Хотя беременность и помешала мне поступить на факультет компьютеризации, я не могу называть ее нежеланной. Она, правда, не была запланирована, но когда это случилось, все мое женское естество мобилизовалось для ее поддержки. Я видела в этом веление судьбы. Каким-то внутренним чутьем я чувствовала, что это будет мальчик, и я хотела его. Я мечтала о здоровом ребенке, улыбчивом, толстеньком. Ведь мы живем теперь в лучших условиях, не голодаем, поэтому ребенок будет здоровым. Мне уже не терпелось держать его на руках.

В противоположность мне Яша и думать не хотел о втором ребенке. Он, мягко говоря, не отличался пылкими отцовскими чувствами. На детей он смотрел как на «побочный продукт» супружеской жизни, и чем их меньше, тем лучше. В тот период аборты были разрешены, и он старался уговорить меня сделать аборт. Я же и думать об этом не могла. Развивающийся во мне плод я ощущала как часть себя, и аборт был бы для меня равносилен ампутации руки или ноги. Странно, что я ничего подобного не чувствовала перед первым абортом, когда была студенткой; я только хотела покончить с этим как можно скорее.

Яша просил моих подруг помочь уговорить меня. Подруги убеждали меня, что у нас нет условий для второго ребенка, в нашей крохотной комнате даже кроватку негде поставить. Меня тоже тревожила теснота. Я сказала Яше, чтобы он обратился к своему начальству, обрисовал наши обстоятельства и попросил дать нам более просторную комнату. Его внесли в список «нуждающихся в улучшении квартирных условий».

Об остроте квартирной проблемы в Томске можно судить по тем «предложениям по улучшению жилищных условий», которые он получил. Речь шла о комнатах площадью в тринадцать или четырнадцать квадратных метров в коммунальных квартирах. Мы пошли ознакомиться с одним из этих вариантов.

Такое могли придумать только в Советском Союзе: чтобы войти в комнату, предназначенную для второй семьи (в данном случае для нас), нужно было проходить через комнату, в которой живет первая семья. Мы отклонили это щедрое предложение и остались на месте.

Вопреки моим ожиданиям беременность была тяжелой, я все время ходила на лечебные процедуры. Я стала тяжелой и распухшей; врачи объяснили, что у меня избыток околоплодных вод. Еженедельные посещения санатория, где находилась Ада, стали для меня настоящей пыткой, всякий раз я думала, что не дойду до дому.

С занятиями в пединституте у меня тоже были трудности. Не хватало времени для подготовки к экзаменам. Но главная моя трудность была связана с развернутой властями в школах и вузах кампанией «трудового воспитания», или «приучения школьников к ручному труду».

Кампания основывалась на идее создания странного гибрида средней школы и профессионального училища, где будут прививать учащимся навыки ручного труда. Нужно было срочно подготовить учителей для выполнения этой задачи; в институте ввели «курс трудового обучения», который все должны были пройти, в том числе и заочники. Эти занятия, не предусмотренные учебным планом, решено было проводить во время летних каникул.

Первые уроки были посвящены токарному делу. Каждому члену группы дали кусок металла, из которого он должен выточить винт. Это было не так страшно, потому что инструктор буквально направлял наши руки, чтобы не порезались, и фактически выполнял большую часть работы за нас. Но когда нас перевели в столярную мастерскую, начался настоящий кошмар.

В мастерской валялись куски древесины, частично обработанные, и каждый студент должен был построить из них табуретку.

В нашей группе были всего две женщины – одна девица крепкого сложения из колхоза и я на шестом месяце беременности. Мужчины приступили к работе почти с энтузиазмом; они хотя бы приблизительно знали, что надо делать. Девица из села тоже как-то справлялась с помощью инструктора; я же стояла как потерянная.

Инструктор отобрал для меня детали, из которых, в конечном счете, должна получиться табуретка. Я начала обрабатывать их рубанком и очень старалась: не привыкла быть худшей в группе. После обработки деталей надо собрать из них табуретку, скрепив части клеем и гвоздями. Затем это произведение столярного искусства должно пройти последнее испытание: инструктор поднимает его вверх и с силой бросает на пол. Если эта штука выдерживает, значит, зачет сдан.

Я трудилась, как могла, над своей табуреткой, иногда кто-нибудь из мужчин помогал мне. И вот передо мной стоит нечто похожее на табуретку, и настает момент испытания…

Как вы, вероятно, догадываетесь, плод моего труда не выдержал испытания и разлетелся на куски. Это значит, что нужно начинать все с начала. Я не выдержала и разрыдалась. Думала, что никогда не выйду из этой проклятой мастерской с зачетом, без которого нельзя продолжать учиться.

Мужчины группы собрались в углу мастерской, пошептались и решили, что они сделают для меня табуретку. Было неясно, как отнесется к этому инструктор, поэтому они велели мне делать вид, будто я работаю. Но инструктор тоже питал сочувствие к беременной женщине, из которой в любом случае не выйдет преподаватель столярного дела, и делал вид, будто не видит и не слышит. Так я получила долгожданный зачет.

Бессмысленность «кампании трудового воспитания» была очевидна для всех. Непонятно, на что рассчитывали ее инициаторы – что студент, выточивший с помощью инструктора один винт, сможет учить детей металлообработке? Что студент, сделавший одну табуретку, научит школьников быть столярами? Это была пустая трата времени и больших государственных денег. Но кого это интересует – деньги-то казенные! Если уж кампания провозглашена, нужно подчиняться, ведь нашего мнения никто не спрашивал.

На этом моя токарно-столярная эпопея закончилась.

Расширенное семейство моего мужа проживало на окраине города, в комнате, которую Муля получил с места работы. Были у нас и другие друзья (в основном друзья Яши, освобожденные ссыльные, как и мы), жившие в том же предместье.

В канун праздника 7 ноября в доме наших друзей из предместья готовилась большая вечеринка. Я не хотела ехать, потому что была уже на девятом месяце беременности и чувствовала себя неважно. Моя свекровь реагировала на это едким замечанием: «Ну конечно, ты всегда должна портить ему (Яше) любое веселье!»

Кусая губы, я согласилась ехать на вечеринку. До сих пор не прощаю себе слабость, проявленную тогда. Мое согласие привело к тяжелым результатам – как для меня, так и для младенца.

Ничего особенного не было в этой вечеринке; подобные ей увеселения периодически устраивались в кругу наших друзей. Я даже пыталась немного танцевать. Мы вышли оттуда после полуночи – большая группа людей, не проживавших в том предместье – и увидели издалека стоящий на конечной остановке автобус. Вероятно, последний автобус этого маршрута – единственный, который мог доставить нас домой.

Вся компания начала кричать: «Быстрее, быстрее, если упустим этот автобус, то застрянем здесь!» Все побежали, и я пыталась бежать из последних сил, покачиваясь, словно утка. Почему-то никому не пришло в голову, что тот, кто добежит первым, может сказать шоферу, чтобы немного подождал: на пути беременная женщина…

Усилие было слишком велико. Когда я занесла ногу на ступеньку входа в автобус, у меня отошли воды. Мы уже не поехали домой, а зашли в комнату родных Яши, так как у них был телефон. Начался марафон звонков с целью вызвать скорую помощь или такси. Это была праздничная ночь, весь народ веселится и главным образом пьет, в том числе и дежурные стоянок такси. Невозможно было дозвониться ни до кого. С точки зрения моей свекрови, я опять испортила всем ночь: по моей вине нельзя пойти спать после вечеринки.

Только к утру удалось вызвать такси. Хорошо, что я не из тех женщин, которые быстро рожают, а то родила бы в комнате.

Наконец-то я в больнице! Это была лучшая больница в городе, базовая клиника университета. В отличие от домашней атмосферы, царившей в родильном отделении в Парабели, здесь все было очень официально. Меня положили на неудобную раскладушку и не разрешали вставать. У меня еще несколько раз отошли воды, и я лежала буквально в луже, пока одна из сестер не заметила это и с явной неохотой сменила мне постель.

Это были странные роды. У меня почти не было схваток. Все тело было расслабленным. Я убеждена, что поездка на вечеринку и особенно бег к автобусу были причиной этому. Без этого напряжения я, вероятно, родила бы на неделю или две позже, и роды были бы нормальными.

Женщина-врач, принимавшая роды, решила, что нужно ускорить их, потому что плод в опасности после отхода вод. Она велела акушерке обмотать меня большим полотенцем и с силой толкать мой живот вниз. Акушерка буквально легла на меня и толкала изо всех сил, и лишь тогда я ощутила внутри какое-то движение. Врачиха все время торопила меня: «Тужься быстрее, твой ребенок задыхается!»

Когда мой сын вышел на свет, он не кричал. Весь персонал поспешно занялся его реанимацией. Я видела, как его держат за ножки вниз головой и хлопают по попке. Потом они с ним побежали в другую комнату. Я осталась одна в родильном зале, на столе – и тогда впервые в жизни испытала приступ спазм мускулов. Боль пронизывала все тело, руки и ноги искривились, невозможно было пошевелиться. Никто не слышал моих стонов, все были заняты реанимацией ребенка.

Позднее я читала в медицинском журнале, что такие спазмы называются послеродовым коллапсом и могут привести к смертельному исходу. Не помню, чем все кончилось, как я попала на койку в палате. Вероятно, я на какое-то время потеряла сознание.

На следующий день, когда мне принесли ребенка на первое кормление, я была удивлена желтизной его кожи. Дежурная сестра сказала, что желтуха новорожденных – это обычное явление, не требующее лечения; через несколько дней она исчезнет. В целом ребенок здоров, вес 3,5 кг. Личико у него припухшее – тоже обычное явление после тяжелых родов. Пухлые щечки подпирали глаза и сужали их. Женщины в палате называли его «китайчонком».

Когда я вернулась с ребенком домой, моя свекровь Ходая перешла к нам на несколько дней, чтобы помочь мне. Я предпочла бы отказаться от ее помощи: душа была полна затаенных обид. Я не простила ей вечные упреки в том, что я «порчу жизнь ее сыну», особенно в связи с участием в последней вечеринке. Я согласилась участвовать, в попытке угодить ей, и это дорого обошлось мне и моему ребенку.

У нее были претензии только ко мне. Сыну она никогда не делала замечаний по поводу его пристрастия к водке и легкомысленного отношения к семье.

На сей раз право выбора имени новорожденного принадлежало мне. Согласно традиции, я выбрала одно из двух имен покойного дедушки – Михаэль, в русском произношении Михаил. Мы звали его Мишей.

Желтуха у него действительно прошла, но не через несколько дней, а через месяц. Миша был красивый ребенок, спокойный, толстенький – в точности такой, как я мечтала.

Ада все еще была в санатории. Благодаря хорошему уходу и питанию она немного поправилась, но болезнь по-прежнему гнездилась в ее теле.