На рубеже веков, отвечая на вопрос анкеты, составленной А. П. Николаевым, «XX век: вехи истории — вехи судьбы», — «Чем был XX век в истории России? Его социально-политические и нравственные итоги» — я ответил так: «Да, да. Не кукситесь и не обижайтесь. Главным событием XX века в истории России считаю выход в свет моей книги «Алхимия как феномен средневековой культуры» в 1979 году в издательстве «Наука»». Это ли не событие? А разве, так сказать, методологически обосновать алхимию советской власти (попутно с алхимией исторической), успешно взрастившей советского человека — гомункулуса из гомункулусов, на редкость живучего и жизнестойкого, — не есть ли дело, важнейшее из многих?! Понимаю: утверждение крайне субъективное. Но, доведенное до предела, оно становится предельно же объективным, сполна свидетельствуя о моем Я, о моем сознании: и тогда я (ты, он, она) есть весь XX век; но и весь XX век есть ты, он, она (Я). Объективно и навсегда. Как то, что время идет, а вечность самодостаточна. Как личность: непрерывное само-изменение, втиснутое в рамки идентичности. «Любое время — время для всего» (Антоний Шекспира, хотя и в переводе Пастернака). Еще раз: суверенная личность в ее беззащитности, но и в ее всесилии. А это и есть итог XX века: нравственный, и потому социальный, и потому же и политический.

И вот, спустя тридцать лет, моя Алхимия нимало не постарела и потому теперь воспроизводится стараниями Издательства Ивана Лимбаха и его замечательного редактора Ирины Кравцовой, за что им от всей души мое благодарение. Воспроизводится почти в первоначальном виде: как алхимический трактат об алхимии, но в другом окружении — история всех перипетий первого издания; продолжение алхимических штудий автора после выхода книги; рефлексия собственной мысли на этот счет; алхимические трансмутации меня самого за эти многие годы. С верою в чудо как радость нечаянную, которое явится или нет, но всегда мреет и зыблется; знанием, соскальзывающем в не-знание; любовью в виду не-любви. И в ином арт-сопровождении — художника и книжного дизайнера Ника Теплова, вежественно вошедшего в мою Алхимию. И ему тоже моё благодарение.

Здесь уместно выразить особую признательность Людмиле Личагиной — моему дорогому другу и верному помощнику, жене.

Прежний текст — совершенно иной контекст, и потому текст тоже другой. То же, да не то же. Раз случившееся не может пропасть без следа, хотя и претерпевает всяческие изменения на пути к вечному.

 

Трансмутация зайца

 

ГЛАВА I. Алхимический рецепт: действие и священнодействие

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

А теперь выберем такую точку обзора этой картины, чтобы можно было увидеть в ней строжайшее рецептурное предписание — как поступать, что делать, не отступая ни на йоту от указующих велений адепта.

Императивный характер этого герметического регламента очевиден: возьми, накаливай, дигерируй, выпари, положи, собери, разотри, прикоснись, сделай, дистиллируй, ректифицируй…

Правда, есть здесь одно обстоятельство, которое мешает алхимику воспроизвести рецепт. Сознательное смешение в одном тексте именного принципа и вещественной реалии: философская ртуть и песчаная баня; истинный дракон и настоящий камень для растирания настоящих грубых порошков…

РЕЦЕПТ есть неукоснительная форма деятельности. Рецептурный характер средневекового мышления — фундаментальная его особенность. Какова же природа этой рецептурности? Идея рецепта — это идея приема. Рецепт операционален. Он дробим на отдельные действия. Рецепт как регламент деятельности обращен на вещь. Но в рецепте присутствует и личностное начало. Вещь не противопоставлена индивиду. Применительно же к рецепту средневековому можно сказать, что, растворенный в коллективном субъекте, индивид проявляет свою личностную особость лишь постольку, поскольку ощутил себя частицей субъекта всеобщего. Только тогда его личное действие вспыхнет неповторимым узором, но на ковре, который ткут все ради Всевышнего. Иных путей проявить себя нет.

Иначе с рецептом античным. Августин (IV–V вв.): «Смешно, когда мы видим, что языческие боги в силу разнообразных людских выдумок представлены распределившими между собой знания, подобно мелочным откупщикам налогов или подобно ремесленникам в квартале серебряных дел мастеров, где один сосудик, чтобы он вышел совершенным, проходит через руки многих мастеров, хотя его мог бы закончить один мастер, но превосходный. Впрочем, иначе, казалось, нельзя было пособить массе ремесленников, как только тем, что отдельные лица должны были изучать быстро и легко отдельные части производства, а таким образом исключалась необходимость, чтобы все медленно и с трудом достигали совершенства в производстве в его целом» (Античный… 1933, № 294).

Но именные производственные ведомства богов-олимпийцев еще не делают древние рецепты личностными. Умение кузнеца (всех кузнецов) — в подражании главному мастеру кузнечного дела Гефесту. Античный мастер-универсал обходится без дотошных предписаний, определяющих каждое его движение, заключаемое в прокрустову матрицу рецепта. Он свободен от рецептурной скованности, потому что его универсальное мастерство предполагало многовековую сумму рецептурных приемов, овладев которыми только и может состояться мастер-универсал. Вот почему естественны максималистские требования Полиона Витрувия (I в. до н. э.) к рядовому архитектору, который «должен быть человеком грамотным, умелым рисовальщиком, изучить геометрию, всесторонне знать историю, внимательно слушать философов, быть знакомым с музыкой, иметь понятие о медицине, знать решения юристов и обладать сведениями в астрономии и небесных законах» (1936, I, 1, 3–5; X, 1, 1). Лишь спустя двенадцать столетий Альберт Великий (XIII в.) ощутил не столько комментаторскую, сколько творческую функцию мастера: «Архитекторы разумно применяют знания и к делу исполнены, и к материи, и к форме, и к завершению вещи, а ремесленники же работают приложением форм к действительности» (Albertus Magnus, 1890, 6, с. 17–18).

Единство бога, человека и природы, запечатленное в античном сознании, обернулось в христианском миросозерцании противостоянием бога и мира, духа и плоти.

Но это противостояние выступает лишь в принципе — в форме проповеднического витийства. Средневековое бытийство сближает дух и плоть. Идея Логоса — личность Христа — была достаточно иерархизи-рована. Христос — личность, но не универсальная, а специализированная, предстающая в облике своих представителей (покровители цехов, местные святые, Мадонна). Возможна прямая ориентация на Христа (жизнь-подражание Франциска Ассизского).

Секрет конкретной операциональности средневекового рецепта. Здесь же секрет его священности.

Легко увидеть в средневековом рецепте только способ овладеть тем или иным ремеслом, панацею от всех бед варварских разрушений. Но это значит отметить лишь один аспект — не главный. Можно ведь сказать и так. Опомнившийся варвар, обозрев им же созданные обломки римской культуры, должен начинать все сначала — с ноля. Всему надо учиться заново. Но у кого? У тех немногих мастеров, редких, как последние мамонты, которые еще сохраняют античное универсальное умение. Поэтому наказ мастера — не каприз. Это единственно необходимое установление: не выполнишь, не подчинишься, так и останешься никчемным недоучкой. Вот почему авторитарно-рецептурный характер средневековой деятельности — не просто орнаментальная ее особенность. Такого рода рецептурность, равнозначная первоначальной специализации, неизбежна в отработке простейших навыков предметной деятельности — нужна узкая специализация, доходящая, однако, до удивительной виртуозности в изготовлении конечного продукта труда (или отдельной, относительно самостоятельной, его части). Уместить на кончике иглы тысячу чертей — для средневекового мастера-виртуоза фокус не хитрый. Буквальное следование авторитету — залог подлинного мастерства. Трепетный пиетет перед авторитетом — верный способ хоть чему-то на первых порах научиться. Но так можно объяснить появление рецептурно оформленных кодексов предметной деятельности для всех эпох. Исчезает рецептурность средневековая, усыхая до рецептурности вообще и потому оказываясь за пределами истории.

Рецепт средневековья операционален, но и священен. В средневековом рецепте сливается индивидуальное и всеобщее. Связующее звено — идея Сына Божия. Но не столько учение Христа, сколько его личность особенно значима (Эйкен, 1907, с. 90). Действия, назначенные ввести человека в состояние мистического воспарения, тоже оформляются рецептурно. Лишь мистика — недостижимый предел рецепта — принципиально внерецептурна. Загнать ее в жесткие пространства рецепта немыслимо. Это тот меловой круг, за который рецепту нет ходу.

Мейстер Экхарт (XIII в.) выдвигает два, казалось бы, противоположных тезиса. Первый: «Когда ты лишаешься себя самого и всего внешнего, тогда воистину ты это знаешь… Выйди же ради Бога из самого себя, чтобы ради тебя Бог сделал то же, когда выйдут оба — то, что останется, будет нечто единое и простое» (1912, с. 21, 26). Второй: «Зачем не останетесь в самих себе и не черпаете из своего собственного сокровища?

В вас самих заключена по существу вся правда» (там же, с. 26). Отказ от себя во имя всех, действующих ради Бога, — дело божественное. Но и уход в себя не менее богоугоден. Пребывание в этих крайних точках равно священно и осуществляется лишь в нерецептурном мистическом акте. Но между этими крайностями вершатся вполне земные дела. Взаимодействие этих крайностей и есть реальное бытие рецепта.

Рецепт средневековья двойствен. Вторая его природа, в отличие от первой, ремесленной, мистически жертвенна, а значит, и глубоко индивидуальна. Рецепт — и норма, и артистизм вместе. Но, в отличие от искусства мирского, первый читатель, первый зритель, первый слушатель (может быть, единственный) — сам Бог. Причастный к Богу, рецепт приобретает характер общезначимого, но и личностно неповторимого.

Вырабатываются рецепты универсальные, коллективно-субъективные, но каждый раз открываемые как бы заново, а потому каждый же раз личностно неповторимые. Личностное начало в пределах коллективного действия ярко запечатлено в средневековом рецепте. Сама же вещь, на создание которой нацелен рецепт, должна быть вещью совершенной, истинной. Истинное и совершенное тождественны. У Фомы Аквинского (XIII в.) читаем: «…о ремесленнике говорят, что он сделал истинную вещь, когда она отвечает правилам ремесла» (АМФ, 1, с. 837). Стало быть, и в практическом назначении рецепта усматривается его священнодейственное предназначение.

Каждое действие средневекового мастера двойственно. Средневековый рецепт — и действие, и священнодействие сразу. С одной стороны, дело это делает рука, принадлежащая человеку — части природы, плоти земной (Христос — сын человеческий), с другой — деяние это творит десница, принадлежащая человеку — частице Бога (Христос — Сын Божий). Рецепт, с одной стороны, — практика, с другой — личный вклад (в пределах вклада всеобщего) в дело приобщения к божественному. Сумма же этих сугубо личных деяний формирует, согласно Марксу, всечеловеческое деяние коллективного, родового субъекта, запечатленное в личном, именном вкладе. В средневековых цехах ремесленный — не инженерный! — труд «еще не дошел до безразличного отношения к своему содержанию», столь характерного для капиталистических отношений.

РЕЦЕПТ И ВЕЩЬ, изготовленная по этому рецепту, — первая очевидность, просящаяся стать примером. Что же, пусть будет сначала рецепт ремесленный. Ну хотя бы такой — руководство по разбивке сада Пьера де Крешенци из Болоньи (XIV в.) в книге о сельском хозяйстве. «О садах средних размеров, принадлежащих людям среднего достатка»: «Протяжение участка, предназначенного для цветника, размеряют, сообразуясь с достатком и достоинством людей среднего состояния, а именно: два, три, четыре и более югеров (1 югер = 0,26 га. — Примеч. переводчика). Окружают рвом и живой изгородью из шиповника или роз, а также изгородью из гранатовых деревьев в теплых местностях, в холодных же — из орешника, сливы или айвы. Участок следует взрыхлить мотыгами и повсюду его выровнить. Потом посредством бечевок следует обозначить места, где будут посажены названные деревья. Здесь рассаживают шеренги или ряды грушевых деревьев и яблонь, а в теплых местностях — пальм и лимонов… Эти ряды должны находиться друг от друга на расстоянии по меньшей мере в 20 футов, или в 40, или больше, как пожелает хозяин. В пределах одного ряда крупные деревья должны быть удалены друг от друга на 20 футов, а мелкие — на 10. Между этими деревьями, выстроенными в ряд, можно посадить виноградные деревья различных видов; они будут служить и пользе, и наслаждению… По всему участку устраиваются лужайки, на которых часто удаляют неподходящую или слишком высокую траву. Косят эти лужайки два раза в год, чтобы они были красивее…» (1937, с. 711).

Вырванную из природы площадь расчетливо приспосабливают к практической пользе, придавая ей совершенный вид с помощью обыденных ремесленных действий, вознесенных до действий искусства. Но сад не только для пользы. Он еще и для наслаждения. Лужайки косят, чтобы они были красивее… Сад для практической пользы. И для душевной пользы тоже. Сад наслаждений. Гефсиманский сад. Райский сад как идеал сада земного. Обыденное действие вспыхивает священнодействием. Напротив, райский идеал достижим в мастерском рецептурном ремесле. Понятно, истолкование текста находится за его пределами. Но зато в пространствах большого текста — тотального рецепта всего средневековья. Вернемся теперь к иным текстам, составляющим этот большой текст.

Разве рецепт есть принадлежность только ремесленной деятельности? Рецептурность определяет различные сферы деятельного созидания: этику и мораль, семью и право, христианскую апологетику и религиозную обрядность, искусство и ремесло, науку и опытно-магические действия алхимиков, привитые к дереву средневековья и ставшие исконно средневековыми. Все это держится на соблюдении рецепта, освященного авторитетом.

Соблюдение рецептурного кодекса-регламента — способ коллективно включиться в поле тяготения учителя. «Verba magistri» не обсуждаемы. Этими словами клянутся: «jurare in verbis magistri». He иметь собственного суждения почитается заслугой.

Рецепт может быть и не вполне строгим: не сделка ex vi termini, а лишь обещание, учит Фома Аквинский, предопределяет естественную обязанность исполнения, поскольку, по Генриху Сегузию, Бог не делает никакого различия между простым словом и клятвой (Эйкен, 1907, с. 493).

Проповеди имеют силу общественного воздействия лишь постольку, поскольку они рецептурны, то есть содержат некую сумму моральных правил-запретов, исполнив которые следующий им получает возможность достичь вечного блаженства по смерти. Известен апокрифический рассказ о том, как однажды население одного города настолько прониклось проповедью Франциска из Ассизи (XII–XIII вв.), что все целиком пожелали стать францисканцами, а значит, неукоснительно выполнять, в числе прочего, один из главных запретов ордена — добродетель целомудрия, что должно в конечном счете завершиться прекращением человеческого рода. Вот тут-то и пришлось, говорит легенда, самому Франциску отговорить своих восторженных слушателей и вскорости учредить орден терциариев, в уставе которого все было как у францисканцев, только добродетель целомудрия была смягчена — можно иметь детей (там же, с. 395). Рецепты можно изменить, но лишь авторитетом, столь чтимым в Средние века, и никем иным, если под угрозу и в самом деле ставились коренные общественные интересы.

Отправление магических предписаний в алхимическом рукотворении, как, впрочем, и культовых обрядов, основанное на сознательном выполнении рецептурных правил, от частого повторения приобретало черты автоматизма. Вот пересказ одной стихотворной баллады XIII века. Один ученик, еще мирянин, отличался такой добродетелью: каждое утро он делал венок из роз и возлагал его на голову Мадонны. Став монахом, он уже не мог собирать цветы, как прежде, — было недосуг. Взамен старательный послушник ежедневно по пятидесяти, сверх положенных, раз читал «Ave Maria». Однажды ему случилось идти через поле. Не удержавшись, следуя давнишнему своему обычаю, он сплел-таки венок для царицы небесной. Но прежде он ровно пятьдесят раз (пробил урочный час) прочитал свою молитву (там же, с. 423). Схлестнулись два рецепта — один, по условию, вполне заменяющий другой. И однако, все пятьдесят «Ave Maria» были прочитаны — по привычке. Между тем этот последний венок был выражением осознанной воли, отмеченный личностью послушника и составляющий его личный вклад.

Рецепт-молитва, казалось бы представляющий чистое священнодействие, оборачивается устроением конкретной земной жизни земного человека, ушедшего в молитву. Становится обыденным действием! Действие же, напротив, возвышается до заоблачных высот, касается этих высот, исчезая в священном слове молитвы, выраженной, однако, в рецептурных запретах, рецептурных предписаниях, рецептурных предначертаниях. Земной сад, взращенный на райской почве.

Связанный с вещным мировидением — осязаемым миром вещей, рецепт воспринимается как руководство к действию: никаких переносных смыслов. Предание рассказывает: одна наложница клирика спросила священника: «Отец, что будет с наложницами священников?» Тот в шутку ответил: «Они не могут спастись иначе, как войдя в огненную печь». Вернувшись домой, женщина растопила печь, буквально выполнила данный ей совет; тем и спасла, по наивному своему разумению, грешную свою душу. Вот до чего впрямую, in sensu stricto, воспринималось предписание даже столь фатального свойства. Средневековые рецепты (обрядово-ритуальные в особенности) содержат в явном виде внешние предписания. Поставлена цель — заслужить царство небесное. А для этого нужно точно и недвусмысленно знать, что делать: сколько и каких прочесть молитв, сколько денег потратить на милостыню, сколько дней блюсти пост и прочее.

Буквальное следование рецепту осуществляется не всегда. В условиях многослойности средневековой культуры можно быть накоротке с демоном (как это и было у простого мирянина), а можно понимать его, этого демона, аллегорически (как это и понимал ученый богослов). Рецепт вторгается и в инобытийную сферу, превращаясь в мозаику странных действований и таинственных целеполаганий над как будто алогичным, внеземным, но построенным по земному подобию. Церковь учит: человек воскреснет из мертвых, после чего, стало быть, он будет облачен телом (здесь мы уже вступаем в сферу чувственного). Не потому ли для средневекового сознания естественны нелепые вопросы архиепископа Юлиана из Толедо: «В каком возрасте умершие воскреснут? Воскреснут ли они детьми, юношами, зрелыми мужами или старцами? В каком облике они воскреснут и с каким телесным устройством? Сделаются ли жирные при жизни снова жирными и худощавые снова худощавыми? Будут ли существовать в той жизни половые различия? Приобретут ли воскресшие снова потерянные ими здесь на земле ногти и волосы?» (Гегель, 1935, XI, 3, с. 148–149). Ответы на эти вопросы призваны воссоздать инобытийную реальность. Тогда-то и рецепты в областях потусторонних окажутся уместными. Средневековому ирреальному метафизическому рецепту предшествует создание чувственной ситуативности, воссоздание вещественности физического мира.

Рецептурность проявляет себя не только в частных изысканиях средневековой мысли. Мыслители средневековья, склонные к синтетическим построениям, готовы всю подлунную уложить в непреложный рецептурный регламент. «Ars Magna» — «Великое искусство» Раймонда Луллия (XIII–XIV вв.) — пример вселенского рецепта. Луллиевы круги исчерпывают, по замыслу их создателя, все субстанции и акциденции, все абсолютные и относительные предикаты мира. Вращение кругов по определенным правилам должно было дать правильные комбинации субстанций и предикатов — ответы на все случаи жизни. Это первый «кибернетический робот», который, как задумано, мог все.

Рецептурным оказывается и искусство. Разве Дантов «Ад», например, с его иерархией кругов и рвов (в пределах каждого круга) не предполагает рецептурно однозначную иерархию человеческих грехов? Это выраженный в негативной форме (даны лишь запреты) величественный моральный рецепт.

И лишь «ars moriendi» — «искусство умирания», в коем и выявляется с наибольшей силой средневековое я для Бога — мистическое интимное действо — пребывает вне рецептурных приемов.

Христианская концепция мира как изделия (Лактанций, IV в.) предполагает законченность этого мира, его изготовленность. Любое действие — лишь комментирование мира, копирование образца. Священнодейственный характер рецепта помогает совершенствованию образца, но не выходу за его пределы.

Между тем строгие одежды средневекового мастера, напяленные на мага-чудодея, выглядят разностильно. Канонический рецепт средневековья утрачивает однозначность. Разноречие магических действий. От образца — к образу. На этом же, впрочем, пути замышляются действия в обход божественному предопределению. Эти действия в обход — вопрошающие, изобретательские действия — внеположны узаконенному христианству. И все-таки в рамках христианства. Одной ручной работы не достаточно. Нужно еще вмешательство природы — силы, стоящей выше человека. Но силу эту нужно еще упросить — втайне от других, от Бога и даже… от самого себя. Уговорить, убедить, влюбить в себя5. А это уже совсем не поступок послушника. Это в некотором роде еретический акт, хотя и оформлен в подчеркнуто приличных терминах. Заставить надчеловеческую силу полюбить средневекового homo faber’a — это значит превысить человеческие возможности, вступив в соперничество с Богом, особенно усердно ему молясь.

Итак, магия есть второй — после мистики — враг рецепта. Правда, магия не отменяет, а лишь преобразует рецептурное предписание. Впрочем, магия и алхимия не тождественны. Но общая территория их взаимодействия есть. Теперь же, вспомнив все то, что говорилось об алхимии как парадоксально средневековом феномене, попробуем обнаружить взаимодействия официальной средневековой и алхимической рецептурно-сти; превращения, коим оказались подвержены эти разнородные формы рецептов в результате этих взаимодействий. Ведь и венок в честь Девы Марии того послушника, полсотни раз отбивавшего поклоны, и смягчение целибата Франциска для рядовых меньших братьев — выход за пределы образца; окно в живую жизнь. Алхимически-рецептурное прочтение иных сфер культурного средневековья — следствие взаимоотраженности друг в друге всех частей средневековой культуры.

Регулятивная роль алхимии в средневековом сознании — вещь бесспорная. Свободное отношение к ритуальной стороне жизни легко уживается с догматическими предписаниями. Существование алхимии свидетельствует об этом: алхимические занятия, по букве христианства, кощунственны. Вместе с тем особенности алхимического мышления способствуют скорее гармонии, нежели разладу. Алхимия как гипертрофированный образ официального средневековья и способствует, и препятствует этому. Не потому ли «обалхимиченный» средневековый рецепт и воспринимается как буквальное руководство к действию, и обладает достоинствами разночтения? Это свидетельство многослойности средневекового общества, функционально упорядоченной его организованности.

Рецепт-вещь и рецепт-молитва. Дело и Слово. Действие и священнодействие. Алхимический рецепт в контексте этих оппозиций — посередине. Он — овеществленная молитва. Сад, взращенный садовником на райской почве ежедневного молитвенного благочестия, и Гефсиманский сад, цветущий от соков земных, оборачиваются в алхимическом рецепте садами Семирамиды, в реальных кущах которых реально живут реальные львы и драконы. Зато корни деревьев этих садов погружены в бессолевые почвы, предназначенные для бесплодных алхимических селекций. Но в алхимическом рецепте живет самостоятельной жизнью словесно-вещественный кентавр, внятно выражая деловой смысл молитвы и священнодейственный смысл ремесленных процедур по производству вещей.

Приобщение к авторитету соборности, а вместе с этим приобщением растворение во всеобщем субъекте — боге и только таким образом обретение глубочайшей субъективности есть подлинное чаяние мастера, делающего вещь. Подлинное же чаяние послушника есть его собственная земная жизнь, им же осуществленная, но с помощью молитвы и внявшего ей бога. Вещь, созданная послушником, — это его праведная жизнь, достойная по смерти райского, блаженного и вечного продолжения. Опять-таки приобщение к собору, но сначала словесным — молитвенным образом. Алхимик — сам себе собор: оратор и оратай, демиург и творец. Богоравный, индивидуально противостоит богу. Он же индивидуально с ним и сопоставлен. Тогда и алхимическое золото, полученное в результате осуществления алхимического рецепта, не есть только воспроизведение природного золота-образца. Оно самоценно и конкурентоспособно. Даже по отношению к своему создателю. Изделие алхимика в пределе может быть отделено от него самого, как, впрочем, и сам алхимик, одновременно оперирующий вещественным словом и словесно оформленной вещью. Но все эти возможности еще предстоит разглядеть в алхимических рецептах.

АЛХИМИЯ, исподволь подтачивающая остов официального средневекового мышления, высвечивает скрытую природу средневекового рецепта. Вот почему обращение к алхимическим реликтам есть не отдаление от средневековья, а приближение к нему.

Принцип алхимического золота — бескачественный и бесформенный принцип; но и предельно конкретный, вещественный. Золото упрятано в шелуху тварного, несовершенного. Столкнувшись с одухотвореннотелесным средневековьем, алхимический «физико-химический» эссен-циализм осуществляет себя в жестком средневековом рецепте, который в виде запретов как бы воссоздает разрушенную телесность. Имя, оторвавшееся от вещи, странно соседствует с вещью. Эссенция адептов причастна божеству. Может быть, даже заменяет его. Но в ходе своей средневековой жизни она становится субъектно-конкретной, совпадая с бесконечным субъектом — уже не бесформенным, а представляющим, напротив, сверхформу, форму форм. Об этом говорят источники. Роджер Бэкон (XIII в.) в «Умозрительной алхимии» пишет о происхождении металлов и об их естественных началах. Начала металлов суть ртуть и сера… Природа стремится достичь совершенства, то есть золота. Но вследствие различных случайностей, мешающих ее работе, происходит разнообразие металлов… Соответственно чистоте и нечистоте этих двух компонентов — ртути и серы — происходят совершенные и несовершенные металлы: совершенные — золото и серебро и несовершенные— олово, свинец, медь, железо (Морозов, 1909, с. 66). Реальный мир алхимика с самого начала поляризован. Противоположные крайности: несовершенное — совершенное, тварное — несотворенное. «Соберем же с благоговением следующие указания о природе металлов, о их чистоте и нечистоте, о их бедности или богатстве в упомянутых двух началах» (там же).

Далее следует описание всех шести металлов: «Золото есть тело совершенное…», серебро — «почти совершенное, но ему недостает только немного более веса, постоянства и цвета», олово хотя и чистое, но несовершенное, потому что оно «немного недопечено и недоварено». Медь и железо и того хуже. Если в первой «слишком много землистых негорючих частиц и нечистого цвета», то в железе «много нечистой серы» (с. 66–69).

Это еще не рецепт. Но такой взгляд на главную алхимическую материю — металлы — предполагает стремление открыть бесчисленные руководства к действию. Одновременно и к священнодействию. Иначе говоря, сформулировать рецепты, коими наполнена вся история златосереброискательской алхимии. Все устремлено к цели. Не почему и тем более не как будоражат ум алхимика. Единственный целеполагающий вопрос, предопределяющий конечность искания, волнует адепта: для чего? Для чего проводят бессонные, едкие от свинцовой пыли и синие от серного пламени ночи в тесной алхимической лаборатории? Для того, чтобы получить философский камень. Для чего нужен этот камень? Для того, чтобы получить золото или серебро — отделить плевелы от ржи, агнцев от козлищ, несовершенное от совершенного. Для чего золото? И т. д. Одна цель сменяется другой. Менее существенная более существенной. Но всегда целью. Однако целью, готовой тут же по ее достижении стать средством. Средневековое мышление принципиально телеологично. Зато сама нацеленность на результат предполагает рецепт, то есть как это сделать. Но это рецептурное как — иной, священнодейственной ритуальной природы. С одной стороны, цель — практический итог, с другой — рецепт есть магия, двувекторно устремленная к цели: по-земному предметно, возвышенно ритуально. Сама же цель — лишь посох для продвижения по тернистой магической тропе, где каждый шаг рецептурно расчислен.

Жизнь Роджера Бэкона — ярчайший пример единения этих двух ипостасей средневекового духа: рациональной упорядоченности «экспериментирующего» естествоиспытателя и озаренной неуправляемости мо-наха-францисканца.

Рецептурность пронизывает различные формы мышления, сознания и самосознания человека Средних веков. Она, всякий раз видоизменяясь, представляет собой многогранное целостное явление. Остановим внимание на некоторых алхимических рецептах Иоанна Исаака Голланда (XV–XVI вв.) (Hollandus, 1667; ТС, 3, с. 304–514; Голланд, 1787, с. II–III, 4, 6, 13–71, 85, 163, 348, 446–447).

Вот рецепт, который называется так: «Простой способ приготовления философского камня из мочи». Он взят из трактата «Камень Урины»: «Прежде, чем наш камень сделается, то живет уже он; если же его найдешь, то тут же и умрет. Всякий, смотря на него, зажимает нос от его смрада. Он садится по сторонам сосуда, в котором долго находился, и каждый зажимает еще и тут нос от его состава или вонючего воздуха…» (ТС, 6, с. 566–568; Голланд, 1787, с. 85).

В отличие от описаний металлов у Бэкона, освобождением которых от порчи достигается совершенное золото, здесь, напротив, порча, грязь совпадают с совершенством — богоподобным философским камнем. Заземление его есть его же и вознесение, достижимое рукотворно. Значит, именно руки адепта и есть помощники, соперники Бога в деле преображения. Устремленность к земному в алхимии знаменательна и в известном смысле противостоит собственно средневековью. Вместе с тем в алхимических текстах усматривается и противоположный ход, как бы уравновешивающий земную ориентацию адептов. Только-только сквозь голубое небо зачернела земля, как вновь — вселенские выси. Яйцо философов (алхимический символ Вселенной) — модель макрокосмоса. Живое бытие алхимии хочет упразднить схему или, по крайней мере, расшатав, подправить ее.

Совершенство божественно. Но оно изобретается алхимиком, отвлекающимся от образца. Адепт выступает пресуществителем, преобразователем вещи, имея некоторую свободу воли, определенный выбор — поступить либо так, либо этак. В «Turba philosophorum» рекомендуют взять ртуть, сгустить ее, прибавив к ней магнезии, или сурьмы, или негорючей серы. Тогда-то ртуть обретет — обнаружит в себе — белую свою природу. А если положить ее на медь, то медь побелеет. Если же заставить ртуть обрести красную свою природу, то покраснеет и медь. После нагревания — быть золоту (1970; ВС С, 1, с. 497–502).

То, что речь идет о белых окислах меди или киновари, не так сейчас важно. Важен здесь глагол заставить — волевой, насильничающий над Богом сотворенной природой. Преображение вещи рукотворно. А вот еще энергичней: «Вскрой же ему внутренности стальным клинком». Так сказано о минерале, из которого адепт тщится получить купоросное масло.

Предельно творческим актом выступает изготовление философского камня — богоподобного посредника между ржавым железом и золотом, в ржавом железе и таящемся. Причем золото — и вещь, и принцип одновременно: совершенная вещь и принцип этого совершенства вместе. Самое же пресуществление железа в золото есть дело простое, совершаемое, так сказать, «легким манием руки»; но как результат предваряющих волевых «физико-химических» воздействий.

Истина тождественна совершенству. Истинно, или совершенно в принципе все. Различие — лишь в мере этого совершенства. Достижение нужной меры и составляет подлинную значимость алхимического рецепта.

Исаак Голланд: «Возьми чистую оловянную пластину, три ее, пока не отполируешь. Положи на нее немного твоей материи и поставь на раскаленные угли. Если материя расплавится, а расплавившись, расплывется по горячей пластине, лекарство твое совершенно» (ТС, 2, с. 126–128; Пуассон, 1914–1915, № 8, с. 12). Однородность, беспримесность — признак искомого совершенства. То, на чем происходит алхимическое действо, тоже должно быть в своем роде совершенным: пластина — чистой, угли — раскаленными.

Умеренность и соразмерность важны не менее. Бернар Тревизан (XV в.) рекомендует сделать огонь переваривающим, постоянным, не слишком сильным, округленным, воздушным, замкнутым — законченным в себе самом (№ 6, с. 10).

Руки алхимика должны быть внимательными, а действовать должны эти руки тщательно. Безупречность и однозначность действования — основа средневековой рецептурности, отражающей финалистский характер средневекового мышления. Алхимическое совершенство ищет опоры и подтверждения в иных сферах средневековой жизни. Аноним (XV–XVI вв.) в трактате «О красном и белом» советует взять совершенно сухого венгерского синего купороса и селитры, более фунта нашатырной соли, сделать из этого крепкую водку в стеклянном, хорошо замазанном сосуде, снабженном стеклянной крышкой или колпаком (ТС, 4, с. 1001–1006). Это подготовительный рецепт получения aqua regis — царской водки, получаемой из aqua fortis — крепкой водки — азотной кислоты. Крепкая, царская и есть общепринятые меры совершенства, перенесенные в высокие сферы герметической посвященности.

Но вновь Иоанн Исаак Голланд: «Возьми живой извести, сколько хочешь и налей в оную довольную часть урины; и дай погаснуть, и чтоб она села; сверху слей все долой, и когда селитры шесть фунтов, то возьми урины 12 фунтов и более, но не менее, и положи всё сие вместе в чистый котел, и вари крепко, а пену снимай железной ложкой, которую обмакивай иногда в густоту, и брызгай на огонь, и, когда станет гореть или уголья будут от него пылать, тогда сними с огня, и дай немного простыть, потом влей сие в холстинный мешок, который повесь над бочкой вышиною на 5 футов, то будет в воде, как хрусталь, садиться, что и вынимай вон, из чего будет очищенная селитра, потом возьми другую селитру, которая на дне, и положи в урину, и вторично вари, как прежде, и процеди таким же образом сквозь мешок, то через час сделаются длинные ровные палочки, наподобие первых, а что уже после сего останется, то никуда не годно, останется же только одна соль, которую очистя, получишь обыкновенную селитру» (Голланд, 1787, с. 4–5). Это способ приготовления селитры.

ОБРАЩУ ВНИМАНИЕ на некоторые стилевые особенности рецепта. Он конкретен. Зримые приметы вводят в мир единичных вещей, а стало быть, включают исполнителя в реально разыгрываемое рецептурное действо: железная ложка, холстинный мешок, повешенный над бочкою. Число — строгое, магически определенное — придает дополнительную достоверность происходящему: 12 фунтов урины, расстояние от мешка до бочки — 5 футов. Между тем ни соображения стехиометрии в пропорциях, ни расстояние в 5 футов здесь не являются решающими. Однако вопреки точности детали и числовой строгости, особенно свойственным средневековому рецепту, введен элемент неопределенности, расплывчатости: извести можно взять «сколько хочешь», урины — 12 фунтов «и более». Алхимический рецепт изобразителен. Сравнение должно вызвать в сознании исполнителя вещный образ происходящего: «будет в воде, как хрусталь, садиться». Или: очищаемый металл «получит такой чистый лоск, что удивительно покажется, сравнивая оный с прочим жемчугом» (там же, с. 41). В рецепте регламентированы все действия. Каждое действие мастера освящено значительностью прошлого опыта, к которому и следует приобщиться тому, кто действует.

Смягчены строгие формулы рецепта. Разночтения в порядке вещей. Допущенный к действиям кое-чему научился, а чего не знает, то может постичь сам — без наставника. Смягчающие рецепт моменты предназначены для не вполне посвященных и носят задушевный характер. Не посвященный в таинства искусства волен и ослушаться. А непродуманные действия опасны: «…того ради советую я всем тем, кои в сию науку себя не вверили и в ней не очень искусились, чтобы они не осмеливались варить или жарить сие яйцо, потому что худо воспоследует и они получат все те болезни и несчастия, кои в сем горшке заключены» (там же, с. 52). Предостережение относится и к возможным теоретическим ошибкам исполнителя: нужно «знать простое тело от сложенного, дабы не взять вместо простого сложенное; в противном случае весьма ошибешься» (там же, с. 163).

Алхимик регламентирует не только собственно химические действия. Все области алхимической деятельности нормативно оформлены. Статус рецепта приобретает, например, техника приготовления алхимического инструментария: «Теперь следует, каким образом сию печь приуготовлять и с оною обходиться должно. Сначала для удобнейшего выгребания золы сделай нижнюю часть и наложи потом решетку, которая должна быть положена по самой середине и нарочито уже самой печи. На одной стороне сделай дверцы, дабы в оные можно было класть уголья и свечу. После чего возвысь печь тонкими стенами, также сделай на одной стороне несколько отверстиев, кои по желанию отворять и запирать можно…» (Голланд, 1787, с. 65). Регламентируются и второстепенные приемы.

Доктринальное знание тоже дано в виде рецепта: «Для меньшего камня извлекай вещи из минералов, а для большего — из трав, кои суть не телесны, ибо равный производит равного, лошадь рождает лошадь и прочее. Итак, делай равный равному; а без того в сем искусстве не преуспеешь» (там же, с. 13). Это рецепты-теории, приведенные к практике. Путь к иерархически восходящему совершенству. Но можно и наоборот: обратить Солнце в Луну, золото в серебро. Ухудшение природы. Иерархическое нисхождение. Не свойственный природе демонический, инородно средневековый ход. Но и он внятен адепту.

Подробно расписываются действия по распознаванию подлинности металлов: «Известно, что в искусстве алхимии много находится обманчивых вещей и делается много таких, кои имеют сходство с Солнцем и Луной и выдерживают три и четыре пробы, хотя они ложные. Итак, если имеешь некоторое в том сомнение, то возьми немного порошка от сего сублимированного Меркурия; положи потом то Солнце или Луну, какие ты не почитаешь за настоящие, в горшок и топи; после чего посыпь оного порошка, то металл превратится тотчас в прежнюю свою натуру; если он ложный, то сие откроется, и он примет на себя прежнее свойство, из коего состоит, как скоро только растопится; но если хороший, то таковым и останется» (с. 39). Обратите внимание: состоять из свойства. Дан и контрольный рецепт: «Также посыпь сего порошка на камень; если он фальшивый, то подобно соли растрескается или разлетится на несколько сот кусков» (там же). Не таким ли вот образом были уличены в подделке металлов Гриффолино и Капоккьо и заключены в десятый ров восьмого круга Дантова «Ада»? На все был рецепт — и на то, как распознать настоящее золото, и куда отправить по смерти поддельщиков Гриффолино и Капоккьо. Непременно в десятый ров восьмого круга.

Тайна рецепта морально заповедна: «Сей есть первый таинственный знак семи тайн и называется рыбою, которая уподобляется Меркурию и почитается самым тайным знаком изо всех семи тайн. Он есть начало, середина и конец всех совершенных, как я уже тебя тому и прежде наставлял; того ради прошу тебя, чтобы ты сию тайну не отдавал в руки несмысленных и грешников» (там же, с. 48).

Рецептурность, определяющая особенность средневекового мышления, пронизала все сферы и алхимической деятельности, существенно в ней видоизменившись. Но по-прежнему: если первый план алхимических рецептов — действие, то второй его план — священнодействие, обнаруживаемое в общем историческом контексте средневекового мышления — в большом тексте средневековья, представляющем всеобъемлющий неукоснительный Рецепт.

Прежде чем означить личный вклад, необходимо неукоснительно точно воспроизвести, скажем, Гиппократа (V–IV вв. до н. э.), Галена (II в.), Ap-Рази (IX–X вв.), Бэкона, Альберта, Луллия, Арнольда из Виллановы (XIII–XIV вв.). И лишь тогда… эту «песчинку» — для нас, непосвященных, — или это «революционное новшество» — для причастных к алхимическим таинствам — можно опознать и оценить. То, что для нас — пустячок, для средневекового мастера — событие.

Как же устроен рецепт? Большая часть — общеизвестное. И лишь малая толика — то новое, что отмечено личным умением алхимика, тавром мастера. Он ищет себе опоры в традиции. Один, он чувствовал бы себя повисшим в безвоздушном пространстве, а свой вклад осознавал бы невесомым. Алхимику, нашедшему свое, необходим авторитет соборности. Честь авторства по сравнению с сопричастностью к традиции маловажна. Так появляются псевдо-Аристотели, псевдо-Геберы, псевдо-Луллии, фальшивые Василии Валентины. Но крупицы индивидуальных приращений, складываясь, дают начало новой традиции. Перечень уже сделанного лишь внешне напоминает обзоры литературы в современных научных статьях. В алхимии массив цитируемого огромен. Но он многозначен. Это и доказательный, и стилистический прием сразу; и ссылка на авторитет; незримый и неслышимый диалог; и удовлетворение тщеславия (включение себя в ряд величайших); и контрастный прием (вот что сделали они, а вот что — я). Общение и передача информации; соотнесение установившегося общего знания и становящегося знания индивида. Принципиально традиционалистский характер средневекового мышления.

«Собрание разных достоверных химических книг, а именно Иоанна Исаака Голланда — Рука философов, о Сатурне, о растениях, минералах, Кабала и о камне философическом с приобщением небольшого сочинения от неизвестного автора о заблуждениях алхимистов, с вырезанными на меди фигурами». Примечательно предисловие немецкого переводчика: «Известно мне, что в сочинении (Иоанна Исаака Голланда. — В. Р.) есть еще одно препятствие, многих, может быть, от чтения удерживающее: оно состоит в том, что сочинитель имел в себе порок столь часто повторять все то же, что многим не токмо досадно, но даже несносно покажется; даже я сам признаться должен, что в переводе, держася подлинника, сие меня весьма много беспокоило. Но читатель должен знать, что люди бывают различных свойств и что некоторым нельзя довольно часто все то же напоминать так, что для них то мало, что для любителей краткости много сказано» (Голланд, 1787, с. II–III). Предисловие датировано 1667 годом. Повторы общеизвестного — XVII век! — понимаются уже как повторы навязчивые, утомительные.

Но вот рецепт, взятый из «Минеральной книги Иоанна Исаака Голланда, содержащей фигуры и описания тайных его печей и некоторых других сосудов и инструментов, о коих в других его сочинениях упоминается, с прочими весьма изящными сокрытыми тайнами»: «Теперь научу я тебя, любезный мой сын, составлять две воды, коими делают удивительные искусства; ибо без них никто не возможет добывать камня из одного Меркурия. Арнольд из Виллановы, Раймонд и Альберт Великий воду сию чувствительно поправили; поелику они беспрестанно находили в ней новые истины: Арнольд нашел, что в нее положить должно шафрана и лапис гематитес, каждого поровну, а Раймонд говорит, что надлежит к тому употребить минеральную антимонию и вермиллон; Альберт же Великий, напротив того, приметил, что полезно бы положить жженой меди и яри веницейской. Все древние философы были в сем противного мнения и делали свою крепкую водку просто из римского купоросу и селитры или из квасцов и селитры, сие и было тому причиною, что много требовалось времени прежде приведения в совершенство. Итак, научу я тебя приготовлению первой воды, о коей преж сего в книге о Минеральном камне упомянуто было, что она камень делает летучим; делается же следующим образом: возьми три части римского купоросу, две части минеральной антимонии, лапис гематитес, шафран марсов, жженой меди, яри веницейской и цинноберу, каждого по одной части; селитры — десять частей, иссуши так, чтобы пылилось, и перегони из того крепкую водку, сначала первые 24 часа легким жаром, а потом сильным; простудив, вынь остатки из сосуда, разотри мелко и положи опять в сосуд для перегонки; налей крепкой водки и накрой тотчас гельмою и, примазавши крепко реципиент, дистиллируй по-прежнему. Сие продолжай делать до трех раз, наливая всякий раз дистиллировавшуюся воду на истертые остатки. Вода сия называется водою философов для красного цвета, и на нее во многих местах в сей науке ссылаются» (ТС, 3, с. 320; Голланд, 1787, с. 348, 446447).

Способы получения крепкой водки, приписываемые Голландом Раймонду и Альберту, существенно отличаются от аналогичных способов тех же адептов герметического искусства, приводимых, например, Г. Коппом (Корр, 1847, 3, с. 225–228). Так, Луллий советует получать крепкую водку перегонкой смеси равных весовых частей купороса, киновари и селитры. Альберт Великий, согласно тому же источнику, рекомендует рецепт Джабира (VIII–IX вв.): один фунт кипрского (медного) купороса, полфунта селитры и четверть фунта йеменских квасцов. В другом сочинении, согласно Хоферу, Альберт предлагает взять две части римского купороса, две части селитры и одну часть жженых квасцов, хорошо измельчив и смешав, перегонять из стеклянной реторты (Hoefer, 1866, 1, с. 388).

Во всех традиционных рецептах, на которые ссылается Голланд, имеется и селитра, никогда не называемая автором, но всегда подразумеваемая. Приводятся лишь добавки. В собственном же рецепте Голланд упоминает и селитру как одну из наиболее важных составных частей рецептуры.

Расшифруем некоторые названия. Минеральный, сырой, антимоний (antimonium minerale) — природная сурьмяная руда, или сурьмяный блеск, смешанный с пустой породой, для освобождения от которой руду нагревали (Macquer, 1778,1, с. 165). При этом из нее выплавлялась сернистая сурьма (температура ее плавления 550 °C). Лапис гематитес (lapis haematites) — кровавик, или гематит, — одна из важнейших железных руд, состоящая преимущественно из окиси железа. Ярь веницейская — основной ацетат меди, получающийся действием уксуса на медь. Жженая медь — окись меди, окрашивающая стекло в зеленый или сине-зеленый цвет. Вермиллон6 (vermillion) — киноварь, тонко истертая в порошок, отчего ее цвет из темно-красного становится ярко-красным. Применяется как краска в живописи. Циннобер (cinnabaris) — киноварь. Шафран марсов — смесь окислов железа. Римский купорос — железный купорос. Крепкая водка — концентрированная азотная кислота. Каменная соль (salpetrae) — калийная селитра.

В чем здесь дело? Ссылки на авторитеты (Арнольд, Раймонд, Альберт) призваны ввести в суть задачи — как получить концентрированную азотную кислоту. У Раймонда для окрашивания взят минеральный антимоний; у Арнольда — лапис гематитес; у Альберта — ярь веницейская; у древних философов — римский купорос. И шафран марсов, и жженая медь, и вермиллон — красящие добавки. Стало быть, получение крепкой водки в данном рецепте — первая освященная веками и величайшими авторитетами алхимическая опытная традиция.

Вторая традиция здесь скрыта. Возможно, это соль, третья составная часть металлов наряду с ртутью и серой; иначе — соляное основание металлов, на которое возлагалась надежда придать ртути свойство затвердевать и противостоять огню. Но прежде необходимо ртутьсодержащее соединение растворить в крепкой водке. Автор идеи о третьей составной части металлов — соли (sal) не назван. По мнению исследователей, им был Исаак Голланд (ТС, 2, с. 126–128), отец Иоанна Исаака Голланда. Эта традиция сравнительно молодая, потому и имя при ней пока что необязательно.

Практическая часть рецепта — смешение способов, принадлежащих величайшим адептам герметического искусства. Никто не обижен — «всем сестрам по серьгам». Однако, судя по конечной рецептуре, не названное предпочтение отдано способу древних (10 частей селитры на 3 части римского купороса). Есть, однако, и отличие: опущен вермиллон (если под ним разумеется сурик), но добавлен циннобер. Дело в том, что вермиллон во времена Голланда означал и киноварь. Устраняя возможность семантической — а вместе с ней и фактической — путаницы, Голланд выводит из реакционной смеси вермиллон (добавка, не имеющая значения при получении крепкой водки) и вводит циннобер (cinnabaris), что точно соответствует киновари. Выражая рецепт в современных символах, запишем:

9HgS + 8HNO3 = 2NO + 3S + 4Н2O + 3Hg3S2(NO3)2;

2NO + O2 = 2NO2.

Двуокись азота, растворяясь в крепкой водке, сообщает ей красный цвет. Циннобер — соль как бы внедряется в крепкую водку и окрашивает ее в красный цвет. Твердая соль приобрела «подвижность». По выпаривании крепкой водки может быть получена твердая огнестойкая ртуть — ее окисел: 2Hg(NO3)2 = 2HgO + 4NO2 + О2 При этом точно определены временные параметры действий. Готовый продукт, конечно же, исполнен метафизического смысла и свойства. Это вода философов, «коей делают удивительные искусства». Сухой остаток — смесь окислов металлов (в том числе и ртути). Заметьте: только новохимический способ прочтения обедняет исторически уникальный рецепт алхимического средневековья.

Прибавлен циннобер1. Что бы прямо взять и сказать только об этом? Нет! Нужно включиться в многовековую традицию, освященную великими, и уже потом прийти со своим «пустячным» (но лишь для нас) вкладом, приобщив его к освященному авторитетом прошлому опыту. В пределах же рецептурного стиля умствования самое маленькое изменение — принципиальное изменение в массиве многовекового знания.

РЕЦЕПТ неалхимического средневековья и алхимический рецепт. Взаимное сходство, но и различие — результат их сопряженной жизни в пределах одной культуры, одного типа мышления. В недрах средневековья формируется возрожденческий универсализм. Смягчается непреложный, авторитарно-законодательный характер рецепта. Недомолвки не мешают рецепту быть полезным мастерам Возрождения, ибо sapienti sat — для понимающего достаточно. Ослабевает целостность числа: вместо завершенных, гармонических магических чисел может появиться любое — даже дробное! — число. Нередко число заменяется словесными неопределенностями вроде больше, меньше, сколько хочешь, как заблагорассудится. Округлое число как анахронизм уже в XVI веке подвергается открытому, хотя и добродушному, осмеянию Рабле: «В это самое время из города, спасаясь от огня, выбежало шестьсот — да нет, какое там шестьсот! — более тысячи трехсот одиннадцати псов…» (1966, II, XIV с. 216). М. М. Бахтин точно анализирует эстетику раблезианского числа, подчеркнуто противопоставленного уравновешенным и спокойным числам классического средневековья (1965, с. 505–507).

Если раньше алхимический рецепт был освящен именем авторитета, нередко самого высокого («Возьми во имя господа Иисуса Христа» столько-то того-то и того-то…), то более поздние рецепты лишены этих дежурных заклинаний. В этом уже нет столь жесткой необходимости.

Предметно-именная конкретность алхимических субстанций пронизывает имя как универсалию. Так было всегда: «Возьми пять унций серы и три унции злости…». Но дальше — больше. Официальное средневековье усваивает этот алхимический «бред» как конструктивный принцип. Пародия воспринимается как образец для подражания. Пародия — норма: создается космос, где единичная вещь и универсалия равны. Сера — не просто сера; она воплощает видимые качества металлов: цвет, блеск, протяженность; а ртуть — качества скрытые: плавкость, летучесть, ковкость. Это принципиальная сера и принципиальная ртуть. Явственней выступает иносказательное — взамен буквального — толкование рецепта. Рецепт утрачивает свою чувственную природу: «Раскали короля на огне, смотри, чтобы не растопился, и делай сие семь раз…»; «…возьми два фунта длинного пальца… истолки и смешай с порошком, вынутым из-под треножника, и сублимируй вместе столь часто, чтобы длинный палец сделался постоянным…» (Голланд, 1787, с. 6). «Не кажется ли вам, что вы имеете здесь дело с какими-то заговорщиками, — пишет Н. А. Морозов, — тайно поджаривающими коронованных особ?..» (1909, с. 98). Между тем это лишь символы, утратившие вещественность олицетворяемых ими предметов: король — селитра, а длинный, средний, палец — нашатырь. По сравнению с трактатами Р. Бэкона это отход от классической рецептурности в алхимии. Дело здесь не столько в наличии символов, сколько в неорганичности их введения.

КОНЕЦ алхимического мышления может быть — в порядке возможного предположения — рассмотрен и с точки зрения познавательнопрактических неудач алхимической деятельности. Познавательный неуспех алхимии, возраставший список неоправдавшихся надежд, казалось бы, лишали мышление уверенности в себе, сковывали символическую эффективность алхимии, сменяя ее функцию с интегративной на деструктивную. Тогда-то, оставаясь бытовать в качестве функционального пережитка, она способствовала интенсивному размыванию форм этого мышления, травмировала его. Тогда «предвозрожденческое» мышление с его вольными гипотезами окажется зависимым лишь от крушения алхимических, практического свойства, рецептурных предписаний. А явление алхимии на западном средневековом горизонте и ее закат жестко свяжутся с голым практическим интересом. Приходится признать такую интерпретацию внешней, не вытекающей из природы преобразующегося средневекового мышления. Лишить алхимию статуса герметического искусства, герметической философии значит обеднить это уникальное явление; значит не понять и ее практические, мирские устремления. Ведь даже сама алхимическая неудача — неполучение золота, например, — могла быть осмыслена как фатальная неудача только новым сознанием. И опять-таки — тысяча лет ежеминутных неудач. Не слишком ли большой срок, если цель — всего лишь практическое обогащение?!

Размывается рецептурная определенность. Складывается новый тип личности, мыслящей уже не авторитарно и не иерархично, а значит, и не рецептурно.

Последовательная смена целей, понятых как средства, более не нужна. Нет необходимости и расчислять магическими приемами путь от человека к Богу. Не потому ли пропадает священнодейственная функция рецепта? Остается только реальная его природа. А это уже не специфично ни для средневековья, ни для алхимии. Формируется личность, в которой каждый раз прорываются наружу возможности к ежеминутному ее самоизменению. При этом Бог — не самое лучшее alter ego человека Возрождения. Человек Возрождения хорош и так. Собор, коллективный субъект рассыпаются. Остаются индивиды-личности. Все разные. Они творят идеализированные объекты, а из них мир как образ — не как образцовый текстп.

Но карнавальный стиль Возрождения — странное порождение средневекового двойственного сознания, а значит, и его рецептурности. В самом деле, разве универсальное умение Возрождения не есть парадоксальный итог неукоснительного действия средневекового рецепта, освященного иерархией авторитетов, древних и новых; рецепта, «подпорченного» алхимией?!

Рецепт как форма деятельности отделяется от мастера. Не только рецепт, но и вещь живет уже самостоятельно — отделенной от мастера жизнью. Но это — начало новой, буржуазной эры в социальной и культурной истории человечества, когда, по Марксу, «жизнь, сообщенная им (мастером. —В. Р.) предмету, выступает против него как враждебная и чуждая».

Здесь лишь намечается историческая (и логическая) возможность коренной трансформации средневекового ремесленного мастерства, проницательно отмеченной Марксом. Исторически это был путь долгий и непростой.

Рецепт предписывал исполнителю с неумолимостью закона, что и как надо делать. И даже если при этом и не говорилось, чего не надо делать, само наличие строгого запрета уже предполагало недозволенное.

В дозволенном также путем многочисленных схоластических различений выявлялась крупица единственно дозволенного, где и осуществлял себя рецепт. Рецепт — всегда да. Но за ним — всегда же не менее жесткое нет. Массив запретного нарастал; пятачок рецептурно оформленного разрешенного сужался. Когда стоять на этом пятачке было уже нельзя, все умеющий, но еще стесненный рецептом позднесредневековый мастер берет этот Монблан антитез; начинает интересоваться (уже без рецептов: их для этой цели еще не было) всем, что попадет под руку. Начинается Возрождение с его универсальным, нерегламентированным, нерецептурным умением. Логика обратности, вийоновский мир наизнанку предварили ренессансный универсализм:

(Вийон, 1963, с. 173).

Эти изнаночные истины были настолько истинны, что не нуждались в рецептурном оформлении вовсе.

КАК ЖЕ исчерпал себя строгий и неукоснительный рецепт средневековья?

Алхимическое предписание в принципе невоспроизводимо. И все-таки, чтобы воспроизвести его, надо повторить вслед за адептом концептуальные усилия всей герметической фшософии по воссозданию универсума, даже если в отдельном рецепте речь идет о чем-то с виду конкретном и частном. Но творение мира — дело только Бога, и поэтому алхимический рецепт невоспроизводим по определению. Официальное средневековье не умело, хотя и чаяло, смешивать серу и злость, ртуть и благо, принцип и вещь. Алхимик это умел. Такое умение и есть тот активатор, который, деформируя средневековый христианский рецепт, подвигнул его к самоизменению по пути к алхимическому образу-образцу ценою собственного исторического существования.

Джордж Рипли в «Книге двенадцати врат»: «Начинай работу при закате солнца, когда красный муж и белая жена соединяются в духе жизни, чтобы жить в любви и спокойствии в точной пропорции воды и земли. Сквозь сумерки продвигайся с запада на север, раздели мужа и жену между зимою и весною. Обрати воду в черную землю, подымись, одолев многоцветие, к востоку, где восходит полная луна. После чистилища появляется солнце. Оно бело и лучезарно. Лето после зимы. День после ночи. Земля и вода превращаются в воздух. Мрак бежит. Является свет. Практика начинается на западе. Теория — на востоке. Начало разрушения — меж востоком и западом» (ВСС, 2, с. 275–284; Hoefer, 1842, 1, с. 420). За легко угадываемым взаимодействием все тех же ртути и серы стоит Вселенная. Текст прочитывается как мироздание, живущее в удивительной смеси ртути и серы как таковых, но и как мужа и жены, но и в четырех странах света, но и в четырех временах года, но и в ощущении стихий-качеств и качеств-веществ (земли — воды, воздуха — огня). В кривом зеркале алхимии — христианский мир, готовый внять этому кривому изображению и… начать искривляться.

Первоматерия как неоформленная бескачественность, равно как и квинтэссенция, тоже бесформенная, пронизывающая все, в некотором роде тождественны друг другу. В них сняты различия единичных вещей. Это — имена, отлетевшие, позабывшие, а может быть, и вовсе не имевшие собственной телесной судьбы. Но вместе с тем мир тел, зримых, оформленных, одухотворенных и помнящих о своем первоматериальном небытии-бытии. Мир псевдотел, но все-таки тел. Алхимический рецепт это выражает, сплетая воедино универсалию и вещь в непротиворечивое вещно-бесплотное целое, осмысленное как сознательная идеализация в пределах христианской культуры, как ее изнанка, как ее вполне серьезное историческое будущее.

Рецепт официального средневековья, попадая в поле тяготения рецепта алхимического, деформируется, изменяя, разумеется, и алхимический рецепт. Бесполюсность, переворачиваемость, безразличие к верху-низу характерны для неоплатонической жизни Александрийской алхимии. В более поздние времена в алхимическом рецепте обозначаются полюса дух-плоть в их соотнесенности-разведенности. Но это уже дело рук канонического средневековья как исходного образца. Чем же стал точный

и неукоснительный рецепт христианского средневековья? Стал рецептом трех ведьм из «Макбета» Шекспира (XVI–XVII вв.) (цитирую безотносительно к отдельным ведьмам):

(1936, 5, с. 408–409).

Ведьмовский состав этот словно составлен по алхимическим прописям: точнейшая предметная реалия — она же и понятие, оторванное от вещи (палец шлюхина отродья, печень грешного жида, пасть турка, татарский нос, желчь козла…). Предмет здесь всегда шире самого себя. Он универсален. Зато объект единичен и зрим. Вместе же достигается неповторимо алхимическая единичная всеобщность — всеобщая единичность.

И все-таки алхимический тон этого жуткого варева — беззастенчивая стилизация подлинно исторических алхимических рецептур. Намеренная, вне средневековья затеянная стилизация. Первое культурное приключение алхимического рецепта, ставшего образом культуры. Билет в иные, послесредневековые времена, выданный Шекспиром исчерпавшей себя рецептурной алхимической культуре времен средневековых. Сама же алхимия навсегда уходит в историю, живую постольку, поскольку современная историческая память приоткрывает свои средневековые запасники.

ИЗ ОПИСАНИЯ рецептурности как набора приемов деятельности средневекового человека видно, что средневековый рецепт вещен, воспроизводим и призван ввести исполнителя этого рецепта в мир единичных вещей, в ритуально-разыгрываемое действо. Но алхимический рецепт, будучи рецептом средневековым, отличается от рецепта официального средневековья стремлением сотворить мир уникальным смешением вещи и понятия, реалии и универсалии, предмета и имени. Здесь-то эти два типа рецептурности видоизменяют один другой, «предощущая» внерецептурный универсализм Возрождения.

Алхимический рецепт двуфункционален. Он — и действие, и священнодействие сразу. Если первая его природа — мирская практика, то вторая жизнь рецепта одухотворена, божественно освящена. Рецепт магичен, хотя он — эфемерная практика (но практика!), равно как и заземленная теория (но теория!) в их одновременности. Поп-артистский слепок исконной средневековой пары: схоластика — ремесло.

Рецепты Средних веков глубоко личностны, но лишь настолько, насколько личностна личность средневековья. Индивидуальное приобщение к авторитету, причастность к коллективному субъекту — на этом пути осуществляет себя личность христианского средневековья. Именно в этом контексте рассмотрена структура алхимического рецепта с точки зрения соотношения в нем традиционного, освященного авторитетом установившегося знания, и становящегося знания индивида. При этом авторитаризм понят как органическая, охраняющая и поддерживающая рецептурный стиль жизни черта средневекового мышления. Рецептурность средневекового мышления рассматривается в его коренных исторических преобразованиях: универсальность античной поры с ее почти недифференцированным представлением о единстве мира, человека в этом мире и Бога; узкая специализация предметной деятельности с противопоставлением земли и неба, плоти и духа, человека и Бога — в пору средневековья; ренессансная универсальность с преодоленными крайностями: плоть — дух, человек — Бог.

Средневековый рецепт регламентирует не столько то, что надо делать, сколько то, что не надо. Массив запретов нарастает, как бы реставрируя в алхимической практике разрушенную в поисках сущности внесущностную форму. Умирание рецептурности поставлено, таким образом, в связь с мутацией «предвозрожденческого» мышления от ноля (песчинка дозволенного) ко всему (Монблан незамечаемых запретов). Алхимический рецепт в этих исторических мутациях играет катализирующую роль.

Рецептурность средневекового мышления — универсальный, всепроникающий феномен, описывающий многообразные сферы средневековой жизни и оставляющий свободным от рецептурной регламентации разве что мир мистических озарений.

Средневековый рецепт рассказывает о том, как сделать вещь. При этом вещь понимается в предельно широком смысле: изделие, фрагмент жизненного поведения; жизнь как человеческое самоосуществление; мир как изделие. Однако сделать вещь — это рассказать о том, как ее сделать. Облечь способ воспроизведения вещи в слове. Иначе: слить в недробимое единство слово и действие; событие и слово об этом событии, ибо событие, не ставшее словом, бессмысленно. Священство рецептурных действований — свидетельство о Боге, живущем в рецепте не телесно — словесно. Вещь вещает о Боге (Ахутин, 1976, с. 119). Рецепт не только о построении вещи, но и о ее понимании, о ее божественном замысле. Создать вещь означает воспроизвести творческое слово об этой вещи. Действие и молитва вкупе составляют средневековый рецепт. Вещь как результат рецепта — не только сумма предписывающих приемов, но и акт творения в слове, который выше всех предписаний. Священная тайна мастера. В результате — шедевр, свидетельствующий о мастере и его мастерстве, а вовсе не о материальных основаниях вещи. Чистый творческий акт. Напротив, вещественная протяженность материала, далекого от шедевра, лишь материально содержит вещь, потому что не озарена овеществляющим словом мастера.

Стало быть, средневековый рецепт как особая форма деятельности средневекового человека — не просто сумма предписаний для последующей исполнительской деятельности, но такая форма деятельности, в которой словесно-заклинательно предвосхищается, осуществляется сама эта деятельность. Мнемонически закрепляется в эмоционально напряженной форме, приводя в священный трепет мастера, подвигая его к священной жертвенности во имя шедевра — венца ремесленных процедур. Вне этого нет средневекового умения — средневекового мастерского ремесла — искусства; молитвенного ремесла. Алхимический рецепт — средневековый рецепт. И все же иной. Алхимическое слово гетерогенно.

Это слово-миф, слово-космос, слово-вещь. Творчески: вместе и слитно. Именно потому алхимическое слово вступает в спор с традиционной теологической доктриной. В алхимическом рецепте осуществляется общение с реальным предметом — будь то конкретное вещество или реторта для «физико-химических» вторжений в тайные потемки этого вещества. Общение… Но не только с реальным предметом. С алхимическим небом тоже — с возможностями и силами, живущими и действующими в мифотворческой картине алхимического мира. Мировоззренческий синтез алхимика, воплотившего в рецепте также и ремесленный опыт; но пустотелый, безрезультатный, весь ушедший в цветистое алхимическое слово. Вещь, снятая в словесно-вещественном рецепте. Малый текст алхимического рецепта — отражение, но и преображение Большого рецепта всего средневековья, вырастающего из корней средневекового ремесла, средневековых форм производства. Выход за пределы алхимии в официальное средневековье и вновь возвращение к ней позволяют обозначить не только ее скрепляющую, символически-моделирующую, но и регулятивно-преобразующую роль в многогранной взаимоотраженности средневекового мировидения, данного в его социокультурных срезах.

Приземленное слово — вознесенная вещь. В едином и единственном рецепте. Словесный знак вещи — вещественная фактура слова в единственном и едином рецепте… Путь, ведущий к алхимическому символо-творчеству, которому надлежит составить предмет следующей главы.

 

ГЛАВА II. Превращения черного дракона. Символические формы алхимического мышления

«Чтобы приготовить эликсир мудрых, называемый философским камнем, бери, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь не имеющую вкуса флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, воспроизведет снова зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и дистиллируй продукт снова. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Излишне еще раз сообщать, что означают эти львы и этот дракон. Нужно лишь вспомнить. Но вновь вчитаемся в текст. На этот раз будем держать под прицелом пары: лев и его химический прототип, дракон и его химическое подобие. Истина для алхимика лишь тогда истина, когда отыскивается и подается в соответствующей алхимическому мышлению форме — неповторимой, непреходящей. В самом деле, разве так уж безразлична символическая аналогия, как бы дублирующая превращения свинца? Такой прием — не только аналогия. В нем идея персонификации — в данном случае анимализации — превращающихся минералов или металлов. Узнавание удваивает мир: мир реальный — свинец, его окислы и соли; мир символический — перипетии нелегких судеб льва и дракона. Мир средневекового человека двумирен. Реальный мир как раз менее всего реален по сравнению с миром вторым, сконструированным. Алхимическая феерия телесно воссоздает действо, включающее воспринимающего этот рецепт — того, кто должен его воспроизвести. Этот второй, символический, план истиннее первого, потому что менее всего связан с действием — занятием мирским, обыденным. Он отождествлен со священнодействием, а потому исполнен высшего смысла. Еще раз: с одной стороны, дело это делает рука, с другой — деяние это творит десница.

Дракон, проглатывающий собственный хвост, — один из главных алхимических символов, сфокусировавший многократность сакральных рождений-умираний.

Трансмутации свинца — переодевания льва — можно толковать и на аллегорический лад. Тогда это лишь картинка, наглядная, так сказать, агитация? Едва ли… Когда же в живую ткань алхимического рецепта вторгается вдруг такое: «Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост», — символ-аллегория вспыхивает символом-метафорой.

Алхимический рецепт — практическое предписание; но и произведение искусства: алхимия — artificium — ремесло-искусство; алхимик — artifex — мастер-ремесленник-искусник.

Символические ряды в алхимических трактатах — не орнаментальный антураж. Символизм алхимического мышления — физическая его жизнь, нормальный быт этого мышления, но осознаваемый не столько равноправным, сколько первым среди равных. Божественное бытие алхимической мысли. Лев как символ в рецепте Рипли — обычная вещь в алхимической — не только алхимической — средневековой литературе. Почитаем теперь легенды, притчи, аллегории, представленные в собрании Лекки (Lecky, 1887, с. 135 и сл.; Эйкен, 1907, с. 554; Карсавин, 1915, с. 134). И поглядим, как складывалась судьба льва, живущего, однако, реальной — телесной и духовной — средневековой жизнью.

Все живое от творца, а потому и животные способны восприять божественный дух. Львы приходят и роют могилу Павлу-пустыннику. Лев ест финики из рук святого Феона. Лев игумена Герасима питается только молоком и овощами, служит при монастыре и, наконец, благочестиво умирает на могиле хозяина. Читая «Физиологи» и «Бестиарии», узнаем: свойства животных особым образом отражают отношения человека с Богом, дьяволом и природой. Антропоморфные представления правомерны и естественны. Лев заметает хвостом следы, когда его преследуют охотники. Глаза у спящего льва открыты, а новорожденный львенок безжизнен и лишь на третий день пробуждается от рева льва-отца. Верно, эти наблюдения не соответствуют действительности здравого смысла. Но зато соответствуют действительности иной — поучительной.

Что же думает «Физиолог»? Первое свойство он соотносит с Иисусом Христом, принявшим человеческий облик, скрываясь от дьявола. Второе свойство — аллегория бодрствующего по божеству, но покоящегося по человечеству Христа. И наконец, третье обозначает Бога Отца, воскресившего сына на третий день.

Лев сам по себе мало что значил для средневекового натуралиста. Любопытен трактат XIV века «О поучениях и сходствах вещей» доминиканского монаха Иоанна де Санто Джеминиано из Сиены (Johann de Sancto Geminiano, 1499). Это нечто вроде энциклопедического словаря. Расположение слов алфавитное, но не по названию предметов, а по названию свойств, символизирующих эти предметы. Если мы хотим почерпнуть из этого свода сведения о льве, например, то смотреть следует на мужество, ибо именно с этой добродетелью соотнесен лев.

Но символ не столь жестко привязан к объекту. Допускается многозначность толкования в зависимости от обстоятельств. В алхимических же трактатах — еще и с целью скрыть от непосвященных смысл рецепта, сделать его невоспроизводимым.

Рецепт Рипли ярко демонстрирует полифункциональность, многозначность алхимического символа. Это и знак, и аллегория, и метафора, и эвристическое средство. Историческая реконструкция этого рецепта воспроизводит два содержательных плана: рациональный, связанный с конкретными препаративно-химическими превращениями свинца и его окислов, и символический (многотрудные перипетии льва и дракона), как бы дублирующий на небесном уровне ряд земных превращений металлов, их окислов и солей, но от того не менее — скорее более! — истинных в средневековом сознании, чем превращения земные. Такое двойственное прочтение текста как будто включается в исторический контекст двойственного реально-символического мировосприятия средневекового человека. Но включается ли? А если и включается, то каким образом включается?

Статическая взаимозаменяемость — вот что очевидно для символа и его земного прототипа. Оставим на время рецепт о львах и драконах и обратимся к иным алхимическим текстам, изобильно извергающим символически оформленный материал, из которого выстраивается многокрасочная картина герметического мира, воспроизводимая в каждом ее фрагменте. Открывающаяся алхимическая панорама — не только и не столько изображение, сколько предписание тому, кто взялся за алхимическое деяние.

Философское яйцо — символический образ герметической Вселенной. Это сфера, зеленый лев, темница, гроб, перегонный куб, дом цыпленка, брачная комната, брачное ложе, матка, чрево матери, ступка, сито. Скорлупа яйца — медь, сплав меди со свинцом, железа с медью. Обожженная скорлупа — известь, мышьяк, реальгар. Жидкие части яйца — медная зелень, медный купорос. Яйцо — саморазвивающаяся Вселенная. Скорлупа — первоматерия, или воздухообразный хаос. Белок — сфера воздуха и огня, населенная ангело- и демоноподобными существами. В середине желтка помещен человек-птенец — микрокосмос, пребывающий в изоморфном отношении к макрокосмосу. В пределах алхимической Вселенной, пространстве философского яйца, вершится алхимическая практика.

Дуб, пустой в середине, — символ алхимического горна. Этот сосуд из глины, объясняет Николай Фламель, называется философским тройным сосудом, ибо в его середине есть чаша, полная теплой золы, в которую положено философское яйцо (ВСС, 2, с. 368–370). Так яйцо-вселенная вдруг оказывается меньше выложенной гончарной глиной выемки, предназначенной для нагревания. Целое становится частью и часть — всеобъемлющим целым.

Операции Великого деяния представлены в алхимическом театре в бесчисленных символических ракурсах. Сплавление серы и ртути уподоблено акту священного соития царя и царицы. Таинство брака, зачатия и умирания участников соития — мощная алхимическая мифологема, отражающая лунные блики древнейших архетипов дохристианских культур. Василий Валентин (XV или XVI в.?) учит: союз мужа и жены случится только после того, как они снимут свои одежды и украшения, как с лица, так и со всего остального тела, чтобы войти в гроб такими же чистыми, какими они пришли в мир (ВВС, 2, с. 413–420). Результат брака — двуполое тело, химический гермафродит. Ребис — двуипостасное существо, вдохновляющее алхимическое символотворчество. Фрески Николая Фламеля (XIV–XV вв.), украшающие Кладбище невинных, передают символические перипетии сакрального искусства. Растворение представлено драконом, пожирающим человека, прижатого к земле. Алхимики пользуются символикой птиц в описании отдельных операций Великого деяния («Liber Mutus»). Взлетающие птицы означают отделение пара; опускающиеся птицы — поспешность, опрометчивость химических соитий; стая воронов — начальное нагревание материи, ее чернение (ВСС, 1, с. 938–952). Герметизация сосудов охранит тайну, обеспечит успех соединения, обезопасит результат от внешних вторжений, даст жизнь вызванному из небытия организму. Символ — «телесный низ», матка женщины. Бернар Тревизан (XV в.) доверительно сообщает: матка женщины после зачатия закрыта даже для воздуха. Точно так же и камень должен быть в закрытом сосуде (Пуассон, 1914–1915, № 6, с. 8). Геометрическая символика развивается параллельно словесным уподоблениям. Все двенадцать ступеней-операций имеют собственные графические изображения.

Многоязычие алхимических лексиконов придает инокультурным заимствованиям характер символического разночтения. Сакральная значимость даже отдельных букв заставляет звучать самую алхимическую речь звучанием древнейших мифических полифоний. Азот заключает в себе все, потому что он есть начало и конец всего. Философы составили слово так: итальянцы ввели AuZ, греки — альфу и омегу, евреи — алеф и may; из соединения первой и последней букв и получилось это слово (№ 2–3, с. 17). Материю называют vitrium для невежд; посвященным же советуют прибавить LuO. Вопрос в том, куда надо поставить эти буквы. Ответ: vitriol, или купорос (№ 4, с. 5). Алхимические шарады таят скрытые языковые смыслы. Анонимный греческий автор зашифровывает одно из ключевых алхимических слов так. В нем девять букв и четыре слога. Первые три имеют каждый по две буквы. Всего в слове пять согласных. Владение этой тайной равносильно обладанию мудростью. Ответ: arsenicon — мышьяк-вещество, но и один из вариантов третьего алхимического начала (с. 5). Сакральный характер этой притчи-шарады достигается магической значимостью чисел, входящих в текст: девять, четыре, три, два, пять. Идея алкагеста, или универсального растворителя, дана в форме притчи-иносказания, символа-события. Дождь во время равноденствия заставляет выйти из земли небесный цветок, или универсальную манну, которую алхимик собирает, гноит и выделяет из нее чудесным образом воду, растворяющую золото (№ 2–3, с. 11). Истинный источник молодости — универсальный растворитель — лишь первый срез этой притчи.

Живая вода фольклорных перевертней, ветхозаветная Моисеева манна, небесный цветок, вода как начало мира — извлеченные из подтекста смыслы, притаившиеся за символом алкагеста. Они-то и выявляют его сущность, стершиеся в дихотомическом равновесии-равноденствии. Универсальный растворитель может быть окрашен и в темные тона. Кислоты, растворяющие Солнце и Луну (золото и серебро), насылающие порчу на металлы совершенного здоровья, уподобляются хищникам — льву, орлу и тигру, пожирающим Солнце-Аполлона и Луну-Диану. Об алкагесте, растворяющем золото, дабы обрести его вновь в наисовершеннейшем виде, читаем у Филалета (XVII в.). Он предписывает найти жидкость, в которой золото растворяется, как лед в воде. Это кислота, называемая все переваривающим желудком страуса (ВСС, 2, с. 661–675).

Из случайных мазков складываются стройные эпические представления, входящие в литературно-литургический алхимический корпус как притчи-поучения. Именно в такую вот форму вещего сна облекает Зосим Панополитанский (IV в.) процедуру получения живительной воды. В трактате «О хорошем качестве и составе вод» читаем: «Я видел жреца, стоящего перед престолом, имевшим форму чаши и с многочисленными ступенями. Жрец изрек: «Я жрец святилища и нахожусь под гнетом мощи, которая меня отягощает. На рассвете пришел слуга, который схватил меня, убил мечом, разделил меня на куски. Содрав кожу с моей головы, он смешал кости с мясом и прокалил меня на огне, чтобы внушить мне ту истину, что дух распадается вместе с телом. Вот мощь, которая меня отягощает». Пока жрец так говорил, глаза его налились кровью. Окончив, он разорвал на куски собственное тело. Я видел, как он убивал самого себя, грызя себя зубами, и упал на землю. Охваченный ужасом, я проснулся и принялся размышлять над виденным, спрашивая, это ли истинный состав воды. Так оно и оказалось» (Lindsay, 1970, с. 344). Дух распадается вместе с телом; единство телесного и духовного; смертность души. Покушение на бессмертную душу христианина. Предчувствие алхимического аверроизма.

Аристотелевы начала, переформулированные в начала алхимические, — кирпичи герметического мироздания. Огонь — платоновский равносторонний треугольник вершиной вверх. Именно это свойство — заостренность — питает уподобления огня: ножницы, шпага, меч, коса — царапающие, ранящие, режущие инструменты. Они вплетаются в микросюжеты. Так, например, Сатурн с серпом воспроизводит купеляцию, или очистку серебра нагреванием. Всадник со шпагой закалывает льва и львицу, иначе говоря, прокаливает смесь ртути и серы, стабилизируя вещества изгнанием летучих. Геометрические символы начал из платоновского «Тимея» — первичные прафеномены, воплощенные в алхимическом живописании. Золотое руно, согласно алхимику Д’Эспанье, сторожит дракон о трех головах: одна есть вода, вторая — земля, третья — воздух. Три головы должны соединиться в одну, которая будет достаточно сильна и достаточно могущественна, чтобы пожрать всех других драконов (ВСС, 2, с. 649–660). Огонь символизирован внепредметно — в обещании грядущего соединения трех голое в одну.

Многозначность символических уподоблений раздражает, но разнообразие это принципиально. Алхимик этим нимало не смущен. Он настаивает на этом, сопрягает разнородное в одной книге, в одной главе, на одном листе. Земля — и гора, и лев, и человек; воздух — и крылатое чудище, и птица; вода — и корабль, и рыба, и полный сосуд; огонь — и саламандра, и дракон, и факел. Стихия вообще, лишенная имени, обозначается квадратом или шестиконечной звездой, построенной наложением друг на друга двух равносторонних треугольников. Равносторонний треугольник— геометрический архетип каждой стихии в отдельности. Расположение вершины треугольника (вниз, вверх) и вид плоскости треугольника, перечеркнутой или неперечеркнутой линией, параллельной основанию, исчерпывают все четыре элемента-стихии.

Конкретизация Аристотелевых начал в алхимической практике умножает символические эрзацы. Для ртути-меркурия придуманы такие, например, — далеко еще не все! — уподобления: женское начало, белый цвет, луна, белое золото, сырое золото, недоваренное золото, азот, вода, молоко, белое покрывало, белая манна, белая моча, холод, сырость, летучесть, белая женщина, терпение, белый свинец, стекло, белый цветок, соль, покрывало, яд, купорос, воздух. Или: ртуть — это змей, оплодотворяющий самого себя и рождающий в тот же день; змей этот убивает своим ядом все живое, он подвижен, ибо бежит от огня, противясь всепожирающему огню, а спасшись, творит трансмутацию. Превращение змея в дракона с крыльями и лапами символизирует соединение ртути, соли и серы.

Для серы: смола, масло, солнце, точность, устойчивость, красный камень, кислое молоко, шафран, мак, желтая медь, сухость, краска, огонь, спирт, кровь, дух, красный человек, земля, царь, супруг, бескрылый дракон, змей, лев, кобель, бронза, философское золото… И это еще не все!

Каждое из этих бессчетных наименований выступает не как ярлычок на память, а естественно включается в алхимическую житийную историю. Халид (VII в.) советует взять двух черных собак, случить их, и тогда они понесут. Здесь сера — кобель, ртуть — сука (Calid, 1974; ВСС, 2, с. 183–188). Идея соития мужского и женского алхимических начал охватывает всю фауну: две рыбы, лев и львица, орел и орлица, олень и лань…

Алхимические аллегории усматривают в сумятице символов сходные атрибуты, что как будто вносит — лишь на мгновение! — порядок, останавливая мерцающую мозаику калейдоскопа. Находящееся внизу без крыльев, по Николаю Фламелю, представляет устойчивое, или мужское, тогда как вверху — летучее, или женское, которое возьмет верх. Первое называют сульфуром, или холодом и сухостью, а второе — Меркурием, или сыростью и теплотой (ВСС', 2, с. 368–370). Намек на один из способов упорядочить этот символический сумбур: скрепляющий смысл вертикали Верх — Низ.

Сюжеты алхимического мифа рядятся в христианские одежды. Тут-то и возникает околокультурный тон алхимической фуги. Авраам-еврей, например, настаивая на придании устойчивости летучему, легко и весело распинает гностического — теперь уже алхимического — змея на кресте (Пуассон, 1914–1915, № 4, с. 9).

Ощущаемые признаки символов овеществляют символические муляжи, делая их рельефней и выразительней исходных объектов. Алхимические бестиарии переходят в символические мирки, сгруппированные вокруг иных символообразующих центров. Змее-драконная символика оборачивается символикой геометрической. Тайна жизни изображается кругом, составленным из двух змей, крылатой и без крыльев, что обозначает две природы тел — устойчивую и летучую, соединенные вместе. Верх и низ встретились, сомкнулись, сплелись. Змей без крыльев — сера, с крыльями — Меркурий. Но признаки — летучесть и устойчивость — связаны с технохимической процедурой получения киноварного философского камня и потому постоянны. Уподобления сменяют друг друга, обозначаемые же качества (сера относительно устойчива — температура кипения 445 °C, ртуть летуча — температура кипения 356 °C) остаются: сера — лев, ртуть — орел. Поэтому чаще всего единоборство именно этих животных.

Мир живого завершается в человеческих персонификациях: сера — король, активное, мужское начало; ртуть-Меркурий — королева, начало женское, пассивное. Но это лишь повод, чтобы вернуться, пройдя сквозь практику восходящих металлических трансмутаций (сера — золото, Меркурий — серебро), к космостворящим задачам. Так, по Джону Ди (XVI в.), Меркурий составлен из Луны, Солнца и четырех элементов (ТС, 2, с. 192–214). Алхимический Меркурий не есть предмет, к которому подбираются символические подобия; скорее, наоборот: он сам становится символическим представителем-заместителем алхимического мироздания-монады. Вещь и символ в символотворческой алхимической игре поменялись местами. Можно начинать все сначала…

Символы философского камня, пожалуй, наиболее многочисленны. Это зеленый лев и василиск, ихневмон и саламандра, летящий орел и жаба, хвост дракона и его же кровь, пятнистая пантера и вороний клюв, синее олово и пурпурное одеяние, красный эликсир — белый король и королева, красный жених и лилейная невеста. Он же и золотое руно.

Металлы — главный объект алхимического совершенствования. Металлопланетная символика, халдейско-вавилонско-античное происхождение которой несомненно, заимствуется все же из Книги Бытия. Золото — Солнце, серебро — Луна, ртуть — Меркурий, свинец — Сатурн, олово — Юпитер, железо — Марс, медь — Венера (Lindsay, 1970, с. 217). Рисованная символика богаче, нежели геометрическая или словесная. Свинец — это Сатурн с серпом, железо — Марс в каске и с мечом, ртуть — Меркурий с кадуцеем и крыльями на ногах и голове. Полисемантичность символических уподоблений всплывает не вдруг, а лишь в соответствующих контекстах. Раймонд Луллий провозглашает Солнце отцом всех металлов, Луну — их матерью, хотя Луна и получает свой свет от Солнца. От этих двух планет зависит состав магистерия (ВСС, 1, с. 872–874). Солнце и Луна выступают в двух ролях: сера и ртуть как алхимические представители Аристотелевых начал, золото и серебро — предельные состояния совершенствования металлов.

Последнее движение конструктивного символотворчества — к человеку через мир растений и животных. В «Margarita pretiosa» Петра Бонуса (XIV в.) шесть юношей на коленях пред королем. Коронация. Это шесть металлов перед седьмым — золотом (ТС, 5, с. 507). У Василия Валентина в «Двенадцати ключах мудрости» золото — король, серебро — королева, сурьмяной блеск — волк. Трехцветная одежда королевы предписывает трехкратность очищения (ВСС, 2, с. 413–420).

Символические микросюжеты пластично увязываются, свидетельствуя об алхимической утопии, ориентированной на будущее, хотя и живущей в недвижной сиюминутности.

Но прежде, нежели венчать чистоту любви короля и королевы и допустить их до брачной постели, вещает Барма, надо их тщательно омыть ото всех грехов, как врожденных, так и благоприобретенных. Надо приготовить для них теплую ванну, в которой их следует вымыть каждого отдельно, ибо слабая женщина не могла бы перенести едкости мужской ванны. Она была бы неизбежно разрушена или уничтожена. Мужская ванна приготовляется из сурьмы. Что же до женской ванны, то Сатурн покажет, какой она должна быть (Пуассон, 1914–1915, № 5, с. 12). Упрощенный комментарий здесь такой: золото очищают сурьмой, серебро — свинцом. Но все это куда значительней. Алхимический миф гипертрофированно изображает миф христианский. Алхимические грех — крещение — искупление. История эта разыгрывается в пределах двенадцати операций Великого деяния, канонизированного с не меньшей святостью, нежели жизнь великомученика, и воспроизводимого во всеобъемлемых и всеобъемлющих символических экспозициях. Одно и то же — многажды и в разном.

МОЖНО каждый алхимический объект представить центром алхимического космоса, выходя за пределы этого объекта и каждый раз к нему же и возвращаясь. С. С. Аверинцев точно так, впрочем, и поступил с золотом, распредметив-одухотворив его в многоразличных символических

Между тем схема эта, схватывая символическое многообразие и внося в него первоначальный порядок, не всеобъемлюща, ибо оперирует с именами-понятиями, а не с именами-вещами. К тому же иерархия достаточно произвольна. Да и связи могут быть иными. Даже Бог, вершина иерархической пирамиды, в конечном счете может быть заменен (отождествлен с) золотом — как, впрочем, и всем иным. Принципиальная неопределенность. Заведомая неупорядоченность, от которой рябит в глазах и звенит в ушах. Но именно так и должно быть в мире алхимических феерий. Но чем же ценна эта схема? Прежде всего указанием на безграничность возможностей уподобить что угодно чему угодно. Она есть знак всеобщего беспорядка — алхимического порядка. Но вновь обращусь к фундаментальному алхимическому прафеномену — философскому камню.

Философский камень — это небесный брак Меркурия-ртути и серы; rebis — гермафродит — бородатая богиня, женоподобный святой, бесполый бог; духи воздуха, леса и моря; летящий орел — вороний клюв; король и королева — красный жених и лилейная невеста; наземная фауна — зеленый лев и пятнистая пантера; пресмыкающиеся, но и летающий дракон — земноводная жаба; чудища преисподней: ихневмон, саламандра, василиск и, наконец, вещи и имена неживого минерального царства, но одушевляемые в алхимическом самосознании: синее олово, пурпурное одеяние, золотое руно. Намек на порядок.

Но… еще раз — сверху вниз. Предельно упрощенная, но и предельно одухотворенная иерархия алхимического космоса, иерархия стихий, отражающая человека и отражаемая в человеке: ангелы, демоны, планетные духи кабалы, духи умерших, низшие стихийные духи, духи огня (саламандры), воздуха (сильфы и сильфиды), духи воды (ундины), духи земли (гномы). И наконец, величественный Homo faber. Все названное — в нем, для него, через него.

Символотворческая природа мышления вообще, казалось бы, выводит проблему за пределы конкретной исторической реальности в мир устойчивых архетипических конструкций. Нечто уподоблено, приравнено чему-то, отождествлено с чем-то. При этом всегда сохраняется каприз разночтения, принципиальная несходимость. Синонимия — со всеми следствиями, вытекающими из определения: синоним есть то же, да не то же.

Исследуя логику символа, А. Ф. Лосев дает набор содержательных признаков символического уподобления (1973). Прежде всего предметность символического подобия, укорененного в чувственном созерцании действительности (вороний клюв, пятнистая пантера, зеленый лев). Атрибут при символе делает символ уникальным.

Учет контекста обязателен, ибо лишь с помощью него можно осмыслить бессмысленность знака. Только понимание двуполой природы философского камня наполняет смыслом двойное символическое уподобление его жениху и невесте, красному жениху и лилейной невесте. Эпитеты красный и лилейный символизируют двойную цель философского камня, превращать неблагородные металлы в червонное золото и белое серебро. Отсюда два названия алхимической панацеи: красный эликсир и белый эликсир. Тогда символ есть отражение вещи, ее смысл с указанием на иное, неочевидное. Философский камень еще не саламандра — дух огня, ибо лишь огнем достигается прокалка камня до совершенного состояния. Это иносказание. Символ обобщает, зовет за пределы изображаемого. Но символ — и преображение. Киноварь, важнейший прафеномен философского камня, сернистая ртуть красного цвета: пурпурное одеяние, золотое руно. Образ вещи отграничивается в первоначальном всекачественном хаосе. Намечается закон вещи, ее идейно-образное оформление: змей, дракон, Уроборос. Все это — и выражение, и знак вещи. Вместе с тем очевидное содержание символа не имеет ничего общего с самой вещью, зато именно поэтому символ в состоянии схватить и схватывает «внутренне-внешнюю» структуру вещи (опять-таки жених и невеста, король и королева — знак слиянности в киноварном философском камне мужской и женской природы алхимических первоначал). Жених и невеста — бивалентный знак, но знак объективированный, как бы существующий сам по себе, но и персонифицирующий существенный признак вещи и потому приравниваемый к вещи в целом.

Символ — и вся, и не вся вещь. Разночтения на этом пути знаменательны, ибо таким образом пестуется идеализированная вещь, мысль о вещи, включаемая в «систему мысли или в процесс мысли». Символ-знак. Но также и новая вещь, родня обозначаемому, тождественная и нетождественная исходной вещи, образующая с нею единое целое, принципиально двоящееся одно: ихневмон, василиск, саламандра, дракон — гипотетические, но и вполне достоверные чудища из преисподней — знаки двуполой природы философского камня, вкупе обретающие значимость целого. Все это — сразу и купно — и есть Великий магистерий алхимиков. Перенос смысла с одного на другое.

Перенос также и части смысла. Символизация — это полное взаимопроникновение идейной образности вещи и самой вещи. Различие (полное различие) субстратов — тождество (полное тождество) смыслов. Такова логическая идеализация символа. Все это может быть отнесено даже к слову как знаку вещи. Но лишь соприкосновение символа вообще с неповторимыми контекстами культур исполняет символ конкретной исторической реальности.

Итак, символ вещи выступает как ее конструктивный принцип, как ее порождающая модель: символ вещи есть ее смысл. Он же — и ее обобщение, но не пустое, ибо требует возвратиться к вещи, а возвратившись, внести в нее смысловую закономерность. При этом эмпирическая конкретность вещи пребывает вне смысловых ее связей с символом. Закономерная упорядоченность вещи воплощается в символическом подобии. В то же время символ есть «внутренне-внешнее» выражение вещи, находящееся в согласии с общим принципом ее конструирования. Символ — структура вещи, содержащая возможность многообразия единичных проявлений. Он — живой знак вещи, но и ее отвлеченная идейная образность; но такой знак, который никак не связан с непосредственным единичным содержанием, зато указывающий на самобытность вещи. Символ вещи есть взаимопронизанность означаемой вещи и означающего ее образа. Он есть общий предел из бесконечного многообразия единичностей вещи.

Многие из названных здесь общих характеристик символа противоречат друг другу, уничтожаются одна другой. Но фокус в том и состоит, что эти атрибуты символа в живом символе всегда существуют — сразу и вместе.

Но символ как знак, как подобие оказывается размытым в многомыслии интерпретаций, противоречащих одна другой. Конкретный материал алхимического символотворчества, который вел эту главу — покуда я, забыв уже об этом материале, не начал вместе с Лосевым теоретизировать по поводу символа, — худо-бедно, но давал нам какое-то представление о символе: это знак вещи, а стало быть, и сама вещь; вещь и ее знак; знак и его вещь. Логический разбор символа, продемонстрированный только что, был действительно его разбором на винтики и на гайки.

И символа уже нет, ибо символ — прежде всего жесткая определенность, фиксирующая и вещь, и ее отражение. А отражение вещи и есть символ этой вещи.

Итак, символ вещи — это в некотором роде ее синоним: то же, да не то же. Раскрыть срединное да не в алхимическом символе, включенном в контекст средневековой культуры, и есть задача.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ о символизме средневекового мышления — общее место в историографии культуры европейских Средних веков. Штамп, не задевающий сознания. Устойчивый стереотип, объясняющий прошлое наложением на это прошлое мерок Нового времени.

Кондильяк (XVIII в.) в «Трактате о системах, в которых вскрываются их недостатки и достоинства», в главе V («Третий пример. О происхождении и развитии искусства гадания»), исходит из предпосылки о символическом типе средневекового мышления (1938, с. 38 и след.). Символизм положен в основание тайных наук. Толкование снов — это рассекречивание сновидческих слов, символов жизненных перипетий. Знаки зодиака и планеты — символы человеческих судеб. Промежуточные ряды меж предельно небесным и предельно земным: дни, ночи, часы, страны, травы, деревья, минералы… Стремление неукоснительного порядка срывается в беспорядок, путаницу, когда одна и та же планета может знаменовать и счастье, и несчастье сразу. Плюрализм возможностей, на протяжении веков спасающий астрологию (и хиромантию — ее заземленный вариант), заклинание небес или отдельных небожителей — основание средневековой магии.

Объяснение у Кондильяка биофизиологическое, и потому символизм средневековья, как он понят XVIII столетием, рушится под напором точного естествознания. «Если бы можно было проследить за всеми людьми, которые сочинили книги для обоснования этих нелепых учений, то можно было бы заметить, что все они исходят из одного и того же пункта и удаляются от него каждый в зависимости от капризов своего воображения. Можно было бы даже заметить, что они удаляются от него настолько далеко и по столь странным путям, что было бы очень трудно узнать, что послужило первым поводом для их заблуждений. Но сказанного нами довольно, чтобы показать всю естественность того, что народы усвоили эти предрассудки, и показать, однако, в то же время, как нелепо было верить в них» (с. 39). Вместо понимания — оценка и суд. Но важно другое: символические уподобления в оккультных сферах средневековья распространены на все средневековье в целом и поставлены в зависимость от «коллективного невежества» Средних веков, воплотившегося в магической технике.

Рубеж XIX и XX веков знаменателен преодолением надменного отношения к средневековой культуре со стороны просвещенцев XVIII столетия. Однако и здесь символ — шора, застящая взор исследователя. О. А. Добиаш-Рождественская: «Готический собор полнотою своих символов говорил всем…. о таинстве неба и чудесах земли» (1920, с. 59). Г Фосильон видит в средневековье «грандиозность и благородство концепции мира как общественной системы, символы как собор идей, как богатейшее и полифоническое выражение вечной гармонии» (Focillon, 1947, с. 6). Не стану комментировать эти красивые афоризмы. Они были бы верны или почти верны, не будь в них слова символ, употребленного в значении подобия и потому существенно меняющего дело. Настаивают на символизме средневековья и новейшие исследователи.

С. С. Аверинцев, например, считает, что дух явлен в искусстве Средних веков в виде символа, представляющего модус явленности духовного мира в посюстороннем (1973). При этом верно подчеркивается полисе-мантичность символа в отличие от однозначности аллегории. О символической природе средневековой культуры толкует и А. Ф. Лосев (1973; 1976). Некоторые историки в духе символизма объясняют икону — фундаментальный знак-знамение христианской культуры и литургическое действо. Икона в культуре Византии, согласно этой версии, — не идол, но подобие, символ. Икона символизирует связь земного (доски, краски и прочее) и неземного (изображение). Евхаристия (воспроизведение рождения и смерти Иисуса Христа) — не напоминание мифологемы, а подобие и символ, то есть новое воспроизведение события. Реальные предметы обнаруживают сверхъестественный смысл. Просфора — Богоматерь, ее кусочек — агнец-младенец, крестообразный разрез — крестная смерть Иисуса Христа. И наконец, самое главное — это таинство причащения: вино и хлеб пресуществляются в кровь и тело Господни. А каждый присутствующий при литургии — соучастник перехода от грешного мира к божественным небесам, свидетель чуда, снимающего дуализм небесного и земного. И только М. М. Бахтин в книге о романе Франсуа Рабле, кажется, ни разу не употребил применительно к средневековью термина символ, этого романтизированного ярлыка Нового времени. Отношение земного и небесного, человека и бога, по Бахтину, иное. Это менее всего отношение подобия. Внутреннее томление, сокровенный акт душевного вознесения, становления в унижении и нищете духа и только потому приобщение к Всевышнему, обретение небесного в земном. Воплощение Бога в Сыне не есть просто заземление-уподобление. Нет! Это скорее напряженное преобразование с акцентом на второй член афоризма то же, да не то же. Акцент на не то же. Не то же, чтобы стать тем же. Разве можно кровавые стигматы Франциска из Ассизи назвать надмирным символом крестных мук Иисуса Христа? От символа веет ледяным холодом бесснежной космической зимы.

Да и само понятие человекобога или богочеловека, понятие, выступающее срединным членом меж тварью (человеком) и богом, исключает символическую интерпретацию подобия и уподобляемости, где срединное звено с самого начала исключено. Символические пары разрушают всеобщую связь времен и пространств, вносят разлад во вселенскую безупречную гармонию. Плодят мозаичную множественность. Христианское средневековье принципиально антисимволично, хотя и дает повод к символическим, на поверхности лежащим интерпретациям. Если пресуществление — истовое томление, индивидуальное (в контексте коллективного) переживание, литургическое действо, то символотворчество — это, в частичном смысле, метафоротворчество, воспроизводство аллегорий, литературные реминисценции. Литургия — литература. Такова оппозиция антисимвола — пресуществления как наперед заданного чуда и символа-метафоры как изобретения.

Анализ квазисимволических форм средневекового сознания приводит некоторых исследователей к фактическому отказу от исходной установки на символизм.

Л. П. Карсавин разделяет собственно символизм и «священное действо» пусть зыбкой, но гранью, наделяя символ функцией знака, хотя и знака-знамения. Тогда символ предстает не только средоточием вневременной вечности, но и конкретным воплощением прошлого, настоящего и будущего. Вместе с тем застывшие квазисимволические формы в полнокровии человеческого существования оживают и дышат, являя простые житейские переживания вины и отчаяния, обновления и надежды под видом сакральной благодати, ведущей к примирению, оправданию и радости. Время и вечность, материализованные в символе, отливаются в формулу: «печаль и борьба — наследники вечности и славы» (1914, с. 14).

Финалистский характер средневековой мысли вступает в противоречие с принципиальной многозначностью символа. Конец пути — раскрыть истину, единственную и окончательную. Полисемия же символической фигуры изначально неисчерпаема. Да и количество возможных символов тоже непостижимо. Разлад, выводящий символизм за пределы средневековья, правда, не так далеко, чтобы вовсе исключить возможность символотворческой игры в этой культуре.

Символизм — игра ума, но игра ума со священным. И потому сама эта игра тоже священна. Изучение взаимодействия символа, обитающего на алхимической периферии средневековья, с пресуществленческими метаморфозами собственно средневековья могло бы подкрепить этот тезис.

Священная, таинственная игра. Настолько серьезная, что почти уже не игра. Если стигматы Франциска — жизнь, а не символ, то помазание елеем груди — это прежде всего магическое действие, ибо знак креста, начертанный елеем, должен закрыть доступ дьяволу. Символ как культовый момент.

Символически обозначить вещь — это приблизиться к раскрытию истины. Символотворчество — процедура эвристическая, но лишь тогда, когда истина прямо не дана. В литургии же все ясно с самого начала. Обретение истины — от Бога. Вещь обозначается (significatur), и в ходе такого вот многократного обозначительства бездонная глубина таинственного становится песчаной отмелью истинного.

Средневековое комментаторство нацелено в конечном счете на истину. Иоахим Флорский, замечает Л. П. Карсавин, только и делал, что переворачивал и перетолковывал священные тексты, а результат — истина (там же). Сам же метод этого переворачивания — символотворческий метод — привнесен из оккультных алхимических задворок (Nota bene: средневековых алхимических задворок!). Символическая игра-комментирование — гарант истинности прочтения текста, ибо игра эта священна (стала священной, поскольку приложена к священному тексту!).

Мир необходим и неизменен. Течение мира непреложно. Чудо — существенный феномен этого мира. Но ни непреложность мира, ни чудо из собственно символизма не вытекают; в некотором смысле противостоят ему; как противостоит неупорядоченная множественность исполненной порядка целокупности. Христианский миропорядок из алхимического символизма не выводим. Символизм колеблет и эсхатологизм христианского средневековья.

Вместе с тем децентрализация, беспорядочность алхимического символотворческого космоса оборачивается жесткостью сварных конструкций, законченных в самих себе фрагментов-символов, составляющих этот вот неупорядоченный изобретенный космос алхимиков (астрологов, впрочем, тоже). Однако если алхимический космос исчерпывал все, то космос астрологов — все-таки под богом. Астрологический миропорядок с его символической парой констелляция — человеческая судьба ограничивает христианскую свободу воли. Претензии астрологии на некоторую самостоятельность и есть следствие этого ограничения. Стало быть, символическое мышление — в некотором роде демонически богоборческое мышление. Бог выше законов природы, он действует через законы природы. Вот почему астрология демонична не вполне. Ее самостоятельность простирается до известных, Богом предуготованных пределов. Алхимия решительней.

Рафинированный символизм, вторгаясь в несимволическую жизнь неалхимического средневековья, огрубляет, приземляя: низводит ее до притчи (символическая экзегеза, быт миноритов времен самого Франциска, грубоватые притчи Эгидия). И тогда символические иносказания усматриваются без труда. Таким образом, символизм средневековья — сублимация этой культуры; пена, скрывающая глубину средневековых пресуществленческих оппозиций. Кривозеркальное изображение, принятое всерьез, но ставшее и впрямь почти серьезной вещью. Символ, настаивая на подлинном бытии вещи, оборачивается ее небытием, ибо телесный символ как бы заменяет, искажая-уничтожая, истинную духовность.

Иконоборческая ересь сумела-таки распознать в иконе символ как знак огрубления Бога. Антиидолопоклонство есть антисимволотворческое движение, нашедшее себя в гипертрофированном иконоборчестве, укорененном в ветхозаветной традиции в увещательном слове царя Соломона.

Многие авторы любят искать присущий средневековью символо-твор-ческий импульс в учении об иерархии четырех смыслов, обобщенном в Дантовом «Пире» (1968, II, I, с. 135–137).

(с. 528–529, примеч.).

Но до символа еще далеко: намечается лишь последовательный иерархически организованный характер обожествления текста в ходе его чтения, узнавания, понимания. Специфически средневековая метода. Слово подвижнее символа. Обозначая сотворенную вещь, оно в средневековом сознании ею не является, не является и ее знаком: слово томится по плоти, плоть по слову, то есть по богу. Августин: «Слово стало плотью, но не обратилось в плоть, возвысило ее, в ней не обратившись» (Augustinus, XV XI, с. 20).

Подобие, то есть символ, презренно, ибо оно — достояние лишь телесного — не духовного! — зрения: «Телесное зрение принимает подобие за сами тела» (Августин, 1912, кн. XII, с. 292). Символа нет, а если и есть, то он — пустое, ибо свидетельствует о бедной, не возвышенной копии. Вместе с тем нет иного способа сподобиться невидимого как через видимое. Бог как вершина пирамиды отсечен. Им стал алхимик. Прямой путь к символизму.

Символотворец считает, что только за символом закреплена функция упорядочения беспорядочного: символ-порядок, внесенный в мир, поскольку, согласно Лактанцию (III–IV в.), «мир есть изделие». А мир нуждается в порядке по определению. Но «весь порядок от Бога», — учит апостол Павел. Только с помощью символа алхимик рассчитывает божественным образом выпрямить кривой мир. Между тем не символ, а скорее антисимвол, неравенство твари и божества, разность потенциалов между земным и духовным с помощью среднего члена человекобожеской природы, медиума-посредника Иисуса Христа в человеческом воплощении и есть искомая мера порядка. Символ же, напротив, — мера неупорядоченности, высокоэнтропийный знак хаоса и беспорядка. Но как раз именно поэтому он выявляет и высвечивает божественный порядок: небесную гармонию, говоря об изображаемом больше, нежели само изображаемое.

Не отличия, а скорее близкие сходства создают символотворческие возможности. Алхимик эти отличия близких и сходных вещей не видит, смешивает, уподобляет, отождествляет. Лишь искушенный схоласт начеку; шут-еретик, напротив, не прочь спутать, смешать, уподобить. «Платон говорит, что люди никогда не ошибаются относительно предметов, которые непохожи и сильно отличаются между собой: но они ошибаются относительно предметов, которые очень похожи друг на друга… (Здесь следуют примеры сходных предметов: соль, сахар, мука, известь, пшеница, ячмень, солома, земля, камень. — В. Р.)…положительный теолог, если он не желает встретить утро в инквизиции, должен обратиться за советом к схоластику и попросить его, чтобы он выбрал ему наилучший смысл из всех возможных. По этой причине еретики питают такое отвращение к схоластической теологии и желают сжить ее со свету, ибо посредством различия, вывода, умозаключения и суждения можно узнать истину и скрыть ложь» (Уарте, 1960, с. 172, 173). Здесь всё, по сравнению со всё смешивающим, всё уподобляющим алхимиком, наоборот: именно в различии, а не в сходстве — путь к истине. Однако, когда мы говорим о различии, важно не различие, а степень различия. Реминисценция неоплатонической идеи о деградации божества по мере возрастания земности вещи. Верх — низ или концентрические круги; общий центр (бог) — вершина пирамиды. Синонимично все, все имеет значение. Раскрытие этих значений находится в прямой зависимости от умения читать текст. Но разные уровни значений изоморфны. Все подлежит дешифровке. Причем текст может быть дешифрован на разных уровнях. Синонимия уровней порождает символические пары. Однако различие в степени божественности вещи мешает поверхностному среднеарифметическому подобию. Путь к подобию через одоление, душевное напряжение, духовное перевоплощение — преображение. В этом-то все дело. Между тем алхимия, включенная в культуру христианского средневековья, обладает концентричностью этой культуры; настолько, впрочем, обладает, что становится неотличимой в некоторых вырожденных мимикрических формах от самой культуры; но сохраняет при этом собственную инокультурную гетерогенность. Неалхимическое средневековье пластичней, тоньше, но зато и мучительней отличает неотличимое. Алхимия не отличает. Она уподобляет, синонимизирует, символизирует не только неотличимое, но даже и вовсе не сходное. Причем делает это наспех, вразброс — грубо и зазывно, балаганно и самодеятельно. Вещь и ее символический образ в алхимии противостоят как предмет и его зеркальное (пусть в кривом зеркале) отражение. Противостоят не взаимодействуя, глядя в глаза друг другу, узнавая себя друг в друге и… не узнавая. Абсолютное сходство до… абсолютного же различия. Жесткая разведенность. Ускользающая от глаз слиянность почти одинакового.

Что же расскажут первоисточники? Неоплатоник Прокл (V в.) в комментарии к «Тимею» утверждает: природное золото, серебро и каждый из металлов, равно как и все другие минералы, порождаются в земле под влиянием небесных божеств и их истечений. Солнце производит золото, Луна — серебро, Сатурн — свинец и Марс — железо (Proclus, с. 432–437; 279). Почти то же читаем у Парацельса, одного из завершителей алхимического тысячелетия: каждый металл обязан своим рождением своей планете; шесть остальных планет, соединяясь каждая с двумя знаками Зодиака, дают ему различные качества (Пуассон, 1914–1915, № 2–3, с. 16).

Здесь уже сделан последний шаг: металл и его планета (вкупе с зодиакальными светилами) обожествлены и в целом, и по частям (по свойствам). Признак вещи — это сама вещь. Пара металл — планета может обернуться парою планета — металл. Путь к слиянию, но самого слияния еще нет. Есть лишь его возможность.

Блез Виженер настаивает: земля не производит ничего, чего не было бы посеяно на небе (ТС, 6, с. 1 и след.). Солнце, Луна и звезды постоянно влияют на центр земли. Утверждается вертикальное — сверху вниз — влияние. Постоянные сношения между ними могут быть изображены пирамидою, вершина которой находится на Солнце, а основание — на Земле. Здесь уже намек на противоположную направленность вертикали: низ — верх; во всяком случае на их пластическое равновесие. Итак, Солнце — золото, Луна — серебро, Марс — железо… И наоборот. Без срединного члена. Почти равноправные партнеры, готовые слиться, что, собственно, и происходит в фшософском камне (соитие мужского и женского). Образование двуполого существа-вещества — фундаментальное, освященное веками событие алхимического мифа.

Но прежде о соитии формальном — в слове, в разнородных культурных пластах, пришедших в соприкосновение в изначальном алхимическом синкретизме. Хофер свидетельствует: одно из обозначений воды в алхимии совпадает с древнеегипетским иероглифом, обозначавшим ту же воду (Hoefer, 1866, 1, с. 38 и след.). То же и в случае золота и серебра. Примечательны также иудейско-египетские и греко-египетские симбиозы в алхимической фразеологии александрийской поры — объединение разнородных религиозных пантеонов: Хонсу-Ях (Яхве), Тот-Ях, Осирис-Ях, Гор-Аполлон. Чаще — пластическая слитность иного рода: объединение разных, но египетских божеств (Амун-Ра) (Аверинцев, 19716, с. 268). Ричард Английский (XIV в.) утверждает: первая материя камня называется rebis, то есть вещь, получившая от природы двойное свойство, которое дает ей имя гермафродита (ВСС, 2, с. 266–274). Алхимики объясняют, почему философы назвали словом rebis материю благословенного камня: оно составлено из латинских слов res и bis. А это означает назвать одну вещь два раза, желая найти две вещи, представляющие одно целое — союз серы и ртути-Меркурия (Пуассон, 1914–1915, № 4, с. 9).

Здесь, может быть, и находится ключик к разгадке алхимического символизма: одно в двух — два в одном; соитие — оборотничество; двоящееся единство — двуполюсный цельный кусок магнита; Гор-Аполлон — Солнце-золото. Дихотомия без среднего члена — подвижные переливы верха и низа. Двуполый монстр.

В алхимической деятельности усматриваются две возможности сим-волообразования. Первая из них связана с идеей трансмутации типа железо — золото. Путь от железа к золоту есть преображение, томление по совершенству, обретаемому в чуде при помощи медиатора — философского камня. На этом пути символа как подобия нет. Но есть иное: овеществление самого медиатора и его создателя — алхимика. И здесь символическое уподобление уместно: бог — адепт; адепт — философский камень; бог — философский камень. В этих парах — подобие, без страдательного томления по совершенству. Второй момент связан с уподоблением аналогичного, отличаемого лишь по одежке: окислы свинца — львы; Солнце — золото, Луна — серебро, Марс — железо; философское яйцо — Вселенная.

Если алхимические символы топологически перемещаемы, то чудо преображения начинается и завершается в точке: в человеке — средоточии земного и божьего градов.

Алхимия — арена для эффектных цирковых приключений, должных иметь счастливый конец на земле. Христианство — это приключение духа, души. Скрытое от любопытных приключение, завершающееся лишь по смерти. Таинственность, герметизм алхимии и, напротив, открытость, всеприимность собственно христианского средневековья улавливают и это. Но лишь вкупе улавливают.

«Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста — исходный герметический текст, полагающий алхимическое символотворчество. Речь о ней впереди. Но сейчас — лишь начальная сентенция этого текста: «То, что внизу, подобно тому, что наверху…» (ВСС, 1, с. 380) — и такой к ней комментарий: «У прямой нет тайны. Тайна заключена в сфере. А сфера предполагает дополнение и соответствие, она представляет собой единство двух половин, она складывается из верхнего и нижнего, из небесного и земного полушарий, которые составляют целое таким образом, что все, что есть наверху, есть и внизу, а все, что происходит на земле, повторяется на небе, и небесное вновь обретает себя в земном. Это взаимодействие двух половин, образующих вместе целое и сливающихся в округлый шар, равнозначно их взаимозамене, то есть вращению» (Манн, 1968,1, с. 193). Это замечание как бы проясняет механизм алхимического символотворче-ства. Вращающаяся сфера — залог и основание оборотнических повторений. Остановленная сфера — симметрическое подобие. Полусфера — требование отсеченной дополнительности и отсеченного соответствия. Взаимоотраженность верха и низа. И все же: замкнутость герметического космоса, вещественная его предметность. Но аскетизм Александрийской алхимии окорачивает это многообразие: двуполовинность при сохранении целого.

Возвращение к исходной точке — «на круги своя». При этом начало отсчета — любой предмет алхимического ряда, при символотворческом движении мысли удваивающийся, но и сохраняющий единство в этом удвоении. Отсюда тайна взаимозаменяемости, всегда очевидная, но никогда не разгаданная в вечном круговороте повторений. Остановок нет. Финализм неалхимического христианского средневековья переиначен в алхимическом круговом возврате. Релятивизм положений — и здесь, и там — существенный момент алхимического мифа.

Но образец-подобие вместе с земным прототипом вызван к жизни не произвольно. Это — целеустремленное образсозидающее творчество адепта, истово понуждающего небесное к взаимодействию с земным. Магией тайного слова и ремесленного жеста небесное низводится до земного: серебро становится Луной. Алхимическое бытие становится прозрачным от многократных повторений и возвращений прообразов. Многократно повторенная первичность. Именно это обстоятельство сохраняет равновесие между алхимическим образом-монстром и культурным образцом, чем и становится этот образ, предназначенный культурой для служебного, так сказать, пользования.

Алхимический символ в отрыве от обозначаемого вырождается в знак, немой и бесстрастный. Воплощенная суть дела, которая молчит, потому что хочет быть понятой.

Однако прежде, нежели понять, необходимо узнать одно в другом, не путая при этом одно с другим. Разночтение обязательно. Оно есть следствие живой неточности алхимического символа. Луна — серебро, но еще и просто Луна. Ночная и лунная улыбка Тота-Гермеса. Символ всегда собирателен, хотя в каждое мгновение может быть повернут лишь одной своей гранью, обозначая какой-нибудь единственный признак предмета, но представляя и весь предмет целиком. Не отличие и сходство, а скорее тождественность и сходство запечатлены в алхимическом символе. Тождественность воплощается в слове; сходство — в действии. Смешение слова и действия — прием адепта, свидетельствующий о демоническом всемогуществе, о вызове на поединок правоверного христианина, которому такое смешение не по зубам, да и не по душе.

Алхимический объект — только повод уйти от него, чтобы начать говорить о другом, но о таком другом, которое находится с ним в символической связи.

Калейдоскопический узор алхимических символов пестр, но целен в своей пестроте. Алхимический беспорядок есть мера его же порядка. Беспорядочное смешение духовного и физического, возвышающих друг друга, как бы упраздняет однонаправленность христианской мысли, обнажая ее в преувеличенной мелодекламации адепта.

Если для схоласта «это моя кровь» и «это означает мою кровь» — вещи принципиально не тождественные, то для алхимика это различение сведено на нет. Вот почему алхимический символизм пребывал вне развития. Он лишь умножал символические пары, символические ряды, зато активно взаимодействовал с неалхимическим, пресуществленческим, средневековьем в пределах общей для них средневековой культуры. Именно в этом взаимодействии — его историческое самооправдание. Алхимический символ — многосмыслен, многоцветен. Он — также и средство изображения, а потому наряду с прочим всегда метафора, обретающая новые смыслы, когда встречается с новыми читателями-зрителями, преломляясь в их уме, подобно белому свету, проходящему сквозь облако и дающему на выходе многоцветную гамму. Да будет цвет!

В начале варки, когда камень черный и сырой, его называют свинцом. Когда же, потеряв черноту, он начинает белеть, его называют оловом.

А приняв красный цвет, он удостаивается чести называться золотом (ТС, 1, с. 336–367). Так рассуждает алхимических дел мастер. Чернота — свинец — Сатурн, белизна — олово — Юпитер, краснота — золото — Солнце. Все три триады (или пары, если обрубить планетарные символы) — уподобления одного и того же: философского камня во всевозможных его состояниях — цветовых и вещественных.

Эта доктрина о цветовых превращениях магистерия варьируется на разные лады. Считают, например, что во время периода первого влияния камень черен. Тогда его называют Сатурном, землей и именами всех черных вещей. Затем, когда он белеет, его именуют водкой, названиями влажных или соленых вещей, белой землей. Когда он желтеет и выпаривается, то получает имя воздуха, желтого масла или имена всех летучих вещей. Наконец, он — красный. И тогда его имена такие: небо, красная сера, золото, карбункул, драгоценные камни, минералы, растения и животные красных оттенков. Альберт Великий обобщает эти наблюдения так: камень имеет три цвета; он черен вначале, бел в середине и красен в конце (Albertus Magnus, 1958, с. 72–74; ТС, 4, с. 825–840).

КОГДА я говорил об отношении цвета к свету в контексте собственно средневекового — неалхимического — мышления, я намекал на меру, степень, интенсивность. Эта количественная характеристика причастности вещи к метафизическому дана в средневековом сознании в виде магических чисел, сплетенных с цветовой гаммой. Алхимические тексты схватывают и это обстоятельство куда выразительней текстов неалхимического средневековья. Алхимик пародирует число, устрожая-разрушая.

Эксимиданус в трактате «Смесь философов» учит трепать, мочить, сушить, чернить, белить, обращать в порошок и доводить его до красного цвета. Тогда можно стать обладателем всех секретов искусства, которое состоит в немногих словах. Первое черно. Второе бело. Третье красно. 80, 120, 280 — их делает двойка, сами же они превращаются в 120. Смола, молоко, мрамор, Луна — это 80. Олово, железо, шафран, кровь — это 120. Персик, груша, орех — это 280. Именно тогда можно стать счастливым человеком. В ином случае добавить к сказанному нечего (Пуассон, 1914–1915, № 8, с. 11).

Это цвето-числовое описание киноварного философского камня. Цвет расчислен. Число раскрашено. О числе.

ИИСУС, согласно Августину, пожелал, чтобы апостолы были числом двенадцать. Это произведение трех на четыре. Три — число Троицы, но и души, устроенной по ее образцу. Четыре — число элементов и символ материальных вещей. Умножить три на четыре означает пропитать материю духом, объяснить миру истину веры через двенадцать апостолов. Четыре и три, сложившись, составят семь — число человеческое: человеческая жизнь гшеет семь возрастов, а с каждым возрастом связывают одну из семи добродетелей, обретая необходимую благодать при помощи семи просьб «Отче наш». Семь таинств поддерживают человека в семи его добродетелях, противостоя власти семи главных грехов. Число семь выражает гармоническое отношение человека к миру. Семь планет управляют судьбами людей. Созидая мир в семь дней, бог хотел дать ключ к такому же числу тайн. Семь тонов григорианской музыки — чувственное выражение мировой гармонии (Цейтлин, 19316, № 10, с. 69).

Считается, что семь есть всемирное абсолютное число всех символов, ибо составлено из тройки и четверки. Семерка — знак полноты и совершенства, высшая степень восхождения к познанию и премудрости, свидетельство магического могущества, хранительница тайны. 3, 4, 7, 12 — классические числа магического средневековья. Особенно многозначна семерка, в некотором смысле архетипическое число, которым отмечены многие культуры. Б. А. Фролов прибавляет к августиновским толкованиям семерки иные толкования из дохристианских культурных преданий. Разнообразный материал магической семерки интерпретируется Фроловым, исходя из особенностей визуального восприятия числа при счете: семь — пороговое число, воспринимаемое с колебаниями в пределах ±2 (1972). Эта оригинальная интерпретация выглядит убедительной, хотя и частичной: другие магические числа 3, 4, 12 — пасынки у этой теории. Снят историко-культурный контекст магического числа. Остается вне рассмотрения метафизическая идея семерки, данная в ее структуре. Представляется односторонней также интерпретация магии чисел как архаической математизации знаний. Можно нарисовать сходные картины в честь тройки или четверки. Например, Д’Артаньян — мушкетер per se, аннигилирующий трех законных.

Христианский смысл триады достаточно известен. Тетрада же — это гностический открытый вариант троицы, переходящей в четверицу. Причем совсем не безразлично, что прибавлено к троице — Богоматерь или же Люцифер. Четыре начала, четыре стороны света, четвероевангелие: 3+1. Числа 7, 3 и 4 порождают всевозможные сочетания, образуя и другие магические числа. Магическое число — в некотором роде архетипи-ческая полирегиональная реальность, требующая каждый раз конкретноисторического прочтения, упраздняемого в теории систем, многообещающей в иных областях и дающей уже сейчас конструктивные результаты (Летняя школа по вторичным моделирующим системам, 1968, III, с. ЮЗ-105; 120, 124, 128 и след.).

Если умножить три на четыре, как мы это уже видели у Августина, то это означает, что мы пропитаем материю духом. Простым умножением достигается магический эффект единения духа и плоти. Просто и незатейливо. Магико-алхимический акт, вплетенный в патристику даже на самых ранних ее этапах, заземляет патристическую духовность, приспосабливая ее к делу. И все же официальное средневековье обращается к числу с иными, нежели алхимия, целями. Дантово магическое число — скорее знак-знамение, нежели инструмент магического воздействия. Три части, тридцать три песни (в «Аде» тридцать четыре, всего 100 или 102 — число окончательного совершенства). Число выступает как мера одного и того же. Грехи в «Аде» распределены по кругам и рвам с соответствующими порядковыми номерами. Однако, по остроумному замечанию Ю. М. Лотмана, грехи у Данте — это не разные грехи, а один, неделимый и недробимый, взятый лишь в той или иной степени, чтобы встать в моральную деградирующую (или восходящую) иерархию человеческих поступков-проступков. Многообразие качеств, отягощенное числом, оборачивается количественной степенью одного качества. Изоморф-ность числа — изоморфность средневековой картины мира. Число здесь выступает как явление метафизической математики, но математики, ибо указует на меру и отношение. Две встречи Данте с Беатриче в «Новой жизни» приходятся на два значимых возрастных момента ее жизни: девять лет и восемнадцать лет. 9 — это утроенная троичность; 18 — удвоенная утроенная троичность. Троичное ощущение бытия в фокусе Троицы. Число как знак-знамение.

Согласно Лотману, число — универсальный символ культуры, а не только ее элемент. Верно. Но в средневековой культуре это не только и не столько символ. Это математизированный идеал, к которому стремятся иные не столь идеальные числовые абстракции: двойка к тройке, тройка к четверке, все вместе к девятке как абсолютной утроенности. Сама же девятка замечательна тем, что она, по мысли Аверинцева, еще не десять. Но в то же время она почти десять.

Ритуальное число в средневековье целостно и завершено. Число в алхимии неряшливо, мозаично. Калейдоскоп чисел, возникающий от беспорядочных четырех арифметических действий над ними. Практически любое число скрывает легко распознаваемый признак сакральности. Произвол кабалы: перестановка слов, дробление слова на буквы, определение числового достоинства слова. Число золота, например, вроде бы ни с того ни с сего — 209, почитаемое, как и само золото, украшением минерального царства и соответствующее значению Иеговы в мире духов10.

Любое оперирование над числом начинается с единицы. Неоплатоническое Единое. Единица — еще не число, но прародительница всех чисел. Если число в христианстве — пояснение мира как божественного образца, его, так сказать, математизированный комментарий, поверка алгеброй гармонии, то в алхимии алгеброй дисгармонически поверяется алгебра же. Число в алхимии поясняет не образец, но образ; точнее: формирует его. Именно поэтому число в алхимии рукотворно, не завершено обработкой.

Алхимическое число еретично, ибо не соответствует ни требованиям стехиометрических пропорций, ни практическому опыту. В этом его практическая, если хотите, научная слабость. Но в этом же его сила. Безграничность натурального ряда согласуется с безграничностью локальных символических мирков в мозаической картине алхимического космоса. Возможно, здесь начало пути от математики калькуляторской к математике как эвристической форме точного знания.

Но только что вспыхнувшее ослепительным светом или абсолютной чернотою еретическое алхимическое число тут же гасится законным числом неалхимического средневековья. Оно каменеет, делаясь статичным по сравнению со своим освященным аналогом-образцом. Оно призвано описать алхимическую Вселенную, данную в форме трансмутации металлов. Числа навечно приколачиваются к цветам, цвета к операциям, операции — к вещественному инвентарю. Вместо диалектики числа — догматика числа, как бы передразнивающая эту диалектику и потому куда более косная, нежели у Плотина (III в.) или Августина. Но зато вскрывает суть этой диалектики. Число выступает как символ, как окостеневшая метафора: материя камня имеет три угла, три начала в субстанции; четыре угла, четыре элемента — в добродетели; два угла — устойчивость и летучесть — в материи; один угол, всемирную материю — в корне. Кабалистическое число материи 10, ибо 10=1+2+3+4 (ВСС, 1, с. 683686). Еретичность притязания — косность решения. Число — фундаментальная категория культуры. Но, мигрируя из культуры в культуру, число каждый раз обретает особый смысл, сохраняя первичные архетипические признаки.

Алхимические золото и серебро действительно составляют пару, но лишь в малой мере пару оппозиционную — скорее пару однородного, объединенную по признаку совершенства и признаку почти совершенства. Зато пять оставшихся металлов группируются в пять несовершенных, ставя пятерку тоже в привилегированное положение (тем более, что 5*12=60, а 5+7=72). Сложнее было разбить семерку на тройку и четверку, но здесь алхимик изыскивал иной предметно-понятийный ряд, а именно четыре Аристотелевы и три алхимических начала. И тогда 3*4=12, что тоже почтенно и прекрасно.

Числовая космогония заканчивалась числовой металлохимией. И наоборот. Несхождения примысливались и тут же освящались. Нечетность — признак асимметрии числа. Симметрия мертва. Асимметрия, напротив, жизненна. Алхимические начала обретают законность и конструктивную силу, когда их становится три: ртуть, сера и соль. Двух не вполне достаточно, ибо взаимодействие через посредника еще не налажено. Аристотелева четверица не разрушает алхимической триады. То же — семерка и восьмерка. Алхимическое семь куда предпочтительней рассыпающейся симметричной восьмерки.

Гордая наука числ гордится собственной разноречивостью. Именно разночтения делают ей честь как «объективной» науке. Пятерка плоха, но и хороша одновременно. Хороша тем, что ее удвоение ведет к десяти, а плоха тем, что и девятка ничуть не хуже, а как утроенная троичность, пожалуй, и лучше. Именно из-за священства тройки исподволь происходит реабилитация и пятерки11.

В глубоких хтонических потемках архаического мышления закладывается числовой произвол магической арифметики. Правда, произвол двусторонний. Можно было и округлять до общепринятого и потому удобного. Приблизительный счет и точное ощущение — все это пластично разыгрывается в ранних алхимических сумерках, монотонно заполнивших пространство, — время между дневным светом и лунным светом. Лунная и мимолетная усмешка себе на уме Тота — расторопного и хитроумного Гермеса… И только троица незыблема: элохим, тройное единство, еврейская (а потом и христианская) троица, даже при увеличении на единицу ею и остающаяся.

Числовая мифологема архаики, Ветхого Завета, шумерского эпоса пластично входит в контекст рационально-чувственных алгебраических гармонизирующих построений алхимического средневековья. Чувство числа — это именно чувство. Но и рациональное постижение тоже. Число — производное цвета, но и вторая производная вещи. Эстетически осмысленная жизнь алхимического числа — рациональная его функция. Абстракция и вещь слиты в алхимической магии числа в еще большей мере, нежели в цвете. Зато игра сведена на нет. Серьезность и неукоснительность магических чисел торжествует в алхимии над пластическим прошлым праздничного числообразования. Число в алхимии — жесткий символ, намертво приколоченный к цветной вещи. Незыблемость оборачивается подлинной шаткостью и неопределенностью, но зато весь регулярный ряд чисел (дробных тоже) — в алхимических запасниках: веское основание перейти от сакральной арифметики к практической алгебре.

СИМВОЛИЗМ алхимического мышления органично соседствует и взаимодействует со средневековым неалхимическим, несимволическим способом уподобления. Алхимический символ и вещь, означенная этим символом, — жесткая статическая конструкция. Не потому ли алхимический символ можно было бы принять за посланца из Нового времени? Но вместе с тем и из неоплатонической Александрии забредшего в христианские Средние века, исподволь подвергающего их длительной и необратимой эрозии. Простое накопление однородных символических пар в картине алхимического мира — очевидное свойство алхимического символотворчесгва, вырванного из контекста культуры Средних веков. Но, если принять это накопление за имманентную особенность алхимического символизма, взаимодействующего с несимволическим средневековым мышлением — в этом-то и состоит специфически средневековая его природа, — можно уловить коренные исторические преобразования как алхимического символического средневековья, так и его оппонента, средневековья официального. Представим теперь макроконструкцию символико-аллегорического миропорядка, запечатленного в средневековом сознании.

В «Изумрудной скрижали» Гермеса читаем: «То, что внизу, подобно тому, что вверху». Беспорядочно смешанные низ и верх, плоть и дух, земля и небо, выводимые, однако, из недр «божественной единицы», здесь не разведены. Поляризация лишь угадывается. Универсум является сплошным: небесное и земное равноправны. Значительно позже «эссенциальное» и вместе «пресуществленческое» движение алхимической мысли поляризует мир, разведет полюса, жестко зафиксировав осмысленные крайности в противопоставлении плоть — дух, человек — бог, земля — небо. «Чтобы достигнуть основательного и совершенного очищения от всякого земного, — говорит Джон Пордедж (XVIII в.), — я предал свои страсти огненной плавильной печи, как очистительному огню, до тех пор, пока все мои суетные земные вожделения не сгорели в огне и совершенно не расплавились все мои железо, цинк, шлаки, дабы я смог явиться как чистое золото в своем духе и осознать в себе новое небо и новую землю» (Цейтлин, 19316, № 10, с. 54).

Пора зрелого средневековья (XII–XIV вв.) как раз застала это новое небо и эту новую землю. Полюса оказались заведомо неравноправными, однако такими, когда в небесном узнается земное, освященное небесным своим подобием.

Мир символов — это узнавательные аллегорические параллельномеридианные ряды, линующие, опоясывающие, сжимающие, подобно стальным обручам, сферический макрокосмос, запечатленный в средневековых текстах. Но сжимающие не только скрепляющим, но и деформирующим, разрушающим образом.

Знание не могло быть признано таковым, если ему не находилось небесной аналогии. Знание конструируется по подобию. Подобием же, лежащим вне объекта, определяется и сам объект. В уже известном узнается искомое. Арнольд из Виллановы говорит: «Скажу тебе, сын мой, что такое философский камень. Солнце, луна, агат суть камни. Но наши камни мертвы под землей. Сами по себе они не действуют. Настоящее золото или серебро можно получить только при участии человека. Наш философский камень естественный: он действует, как природа… Материя, из которой он состоит, встречается в природе. Все то, что находится вокруг лунного диска, содержит четыре элемента. Наш камень состоит из тех же самых элементов, из которых одни сухие и холодные, другие влажные и горячие. Вспомним, что имеется семь планет. Ртуть холодна и влажна благодаря Луне, она горяча и суха благодаря Солнцу. Поэтому она обладает природой воды, земли, воздуха и огня. Будь внимателен, сын мой, прислушивайся к словам философов, и ты полностью овладеешь тайной искусства» (Hoefer, 1866, 1, с. 410–411).

Здесь узнается все во всем: и семь металлов в семи планетах, и свойства земных объектов в принятых на веру свойствах объектов небесных (когда-то, разумеется, узнанных в объектах земных и означенных по их земному подобию). Это — и аналогия, и средство веского доказательства: ведь земное подобно небесному и узнано в небесном же.

Узнавание могло быть сужено и до общепризнанных земных явлений. Так толкует все семь ключевых знаков (сравни семь планет, семь металлов) Иоанн Исаак Голланд в трактате «О руке философов»: «Допрежь всего внимательно осмотри большой палец. Осмотревши, ты увидишь на нем корону, а над ней Луну первой четверти. Это селитра. Точно так же как большой палец повелевает всею рукой, так и селитра — повелительница в нашем искусстве… Второй тайный знак философов есть шестиугольная звезда*0. Она стоит над указательным пальцем и означает римский купорос… (железный купорос. — В. Р.). Третий знак руки философов есть Солнце. Стоит оно на третьем пальце, обозначая соль арменьяк… Фонарь — четвертое сокровенное таинство философов. А стоит он на четвертом пальце руки. Что же означает фонарь? — Алумен дерош он обозначает (квасцы. —В. Р.)… Ключ философов стоит на мизинце. Мизинец — замок руки, а ключ этот отпирает и запирает замок (поваренная соль. — В. Р.). Рыба лежит на ладони. Она обозначает Меркурий. А без рыбы Великое деяние невозможно. Рыба есть шестое сокровенное таинство. Здесь и начало, и середина, и конец. Здесь же и священник, все сопрягающий. Рыба-Меркурий — и семя, и вода. Она прародитель всех металлов. Наивысшее таинство. Наиглавнейшее!.. Седьмой знак философов есть огонь, и это — сера, то есть Земля, или начало всех металлов. Она — жена, плод произносящая…» Далее следует главное рецептурное предписание, лежащее в основании получения философского камня: сплавление ртути и серы (Hollandus, 1667, с. 2–3). Узнавание здесь предельно заземлено. Объект, в котором нечто узнаётся, — сфера зачатия. Химическое соединение — результат зачатия, неотрывного от смерти родительских начал. Расцвет — увядание; возрождение — аннигиляция; рождение — смерть. Оппозиции с размытыми границами.

Принцип иерархичности — существенный момент средневекового общественного устройства. Установленный как явление земное, он обосновывается как подобный небесному принципу. Вошедшая в кровь и плоть средневекового человека идея иерархичности пронизывает сред-невекое миросозерцание.

Геоцентрическое представление о макрокосмосе полагает землю тем местом, куда, по Альберту Великому, «…стекаются силы всего мирового шара» (Эйкен, 1907, с. 545). От небесных светил эти силы устремляются к земле и от земли — снова к небу. Отсюда небесно-земные узнавательные ряды, построенные в предельном противопоставлении небо — земля и объемлющие все земные объекты. Универсальное «Великое искусство» Раймонда Луллия — тому пример. Семь планет — семь металлов.

Они же — аристотелевские качества: Сатурн — холод и сухость, Марс — жар и сухость, утренняя звезда — роса, Луна — влажность, Солнце — зной. Знаки зодиака фиксируют метеорологические явления на земле. Каждый вид растений или животных имеет свою звезду. Болезни, войны, человеческие беды и радости соотносятся с небесами, предопределяются ими. Данте в «Чистилище» говорит о божественных словах, написанных перстом Божьим на человеческом лице, узнаваемых в строении глаз и носа. Образы животных — символические аллегории земной жизни Иисуса; овцы — его последователи; змей и медведь — символы диавола. Драгоценные камни Бонавентура (XIII в.) соотносит с человеческими пороками и добродетелями. То же самое в мире растений и животных (с. 559). Землю, стало быть, рассматривают относительно самостоятельно. На ней в строгой иерархии выстраиваются узнавательные ряды: алхимические превращения — сферы зачатия, жизни, умирания; минералы — пороки и добродетели; растения — этические нормы поведения; животные — геральдические знаки, генеалогические истоки. Священное Писание — универсальное руководство для символотворчества: масличное дерево — любовь Божия; яблоня — первородный грех.

Глубочайшее зияние между небом и землей — не пустое пространство. Тщательно разработанная демонология населяет Вселенную иерархически подчиненными отрядами демонов и ангелов, закрепляя за ними определенные ведомства. Вселенная предстает продуманно разлинованной узнавательными рядами, резко отделенными друг от друга. Дискретный характер символических рядов — вещь принципиально важная для понимания алхимического символизма. Приведу характеристику одного места древнеегипетского энциклопедического свода, относящегося к концу среднего царства (вторая четверть второго тысячелетия до н. э.). В этой энциклопедии слова сгруппированы по родовому признаку. Вот ряд, члены которого объединены общностью составляющей их субстанции (воздух): туча, гроза, рассвет, темнота, свет, тень, солнечный луч. Далее следует ряд, члены которого также сгруппированы на основе общей субстанции, их формирующей (вода): океан, море, река, озеро, ручей, лужа, колодец. Но между этими рядами есть еще один ряд, состоящий из… одного слова. Это слово — роса. Роса олицетворяет разъединительное, но и соединительное звено: она — точка перехода одной стихии (воды) в другую (воздух). Так осуществлялась слитность, «пантеистичность» всего сущего (Перепелкин, 1932, с. 6 и след.). В этом — существенное отличие мышления на землях Тота и Изиды от мышления христианского. В средневековом мышлении разрыв между уподобленным и уподобляющим трансцендентен, неумопостигаем и преодолим лишь в таинстве преображения — чудодейственно. Отсутствует средний член — нет египетской росы.

Алхимические золото и серебро — это астрономические Солнце и Луна. В золоте и серебре есть соответственно «солнечность» и «лунность» (равно и наоборот). Но тождество достижимо лишь в пресуществлении. Это вертикаль. Но важны и горизонтальные трансмутации. Узнавание — прием эвристический. Чувственные знания о Солнце (оно блестяще, немеркнуще) есть знание и о золоте, металле благородном. Разведение символа и предмета оборачивается в круговороте алхимической игры сначала переменой местами, потом их сведением, отождествлением в одном Солнце-золоте, золоте-Солнце, просто золоте; Марсе-железе, железе-Марсе, просто железе. Золото и железо — единственные в этом ряду реальности для химика Нового времени. Стремление удвоенного мира — реального и символов — слиться в один, реальный, угадывалось и раньше. Травы — и символы, и лекарства. То же — и минералы. Альберт Великий (De mineralibus, lib. 1, tract. 1, p. 4) говорит не о последних основаниях, а только о ближайших причинах вещей, исключая из пяти своих книг о минералах символическое значение драгоценных камней (Эйкен, 1907, с. 560).

Анемичная безликая реальность набирает силы, розовеет, пышет здоровым ренессансным румянцем; символ, напротив, тускнеет, оборачиваясь пустышкой из папье-маше.

Вот алхимический текст из более поздних времен (XVIII в.). К нему уже обращалась мысль исследователей (Билинкис, Туровский, 1968, III, с. 149–153). Это символическая аллегория Джона Пордеджа «Истинное познание сущности вещей» (РО ГБЛ, ф. 14): «1. Жили два брата и сестра. 2. Сестра была очень красивой и, чтобы не пасть жертвой соблазнившихся, удалилась, надев черные одежды, дабы скрыть свою красоту. 3. Один из братьев стал королем. 4. Второго брата он взял себе на службу скороходом. 5. Однажды, переправляя депешу, скороход встретил девушку в черном. Почувствовав к ней влечение, он решил на ней жениться. 6. Он привел ее к королю, и тот дал согласие на брак. 7. По совершении свадебного обряда скороход и девушка вошли в комнату молодых. 8. Раздевшись, уже на брачном ложе, они обнаружили родство. 9. Огорчившись, они горько плакали. 10. Однако влечение было столь велико, что они соединились воедино. 11. Наутро пришло это двуединое тело к королю. Увидев его, король сказал: «Ты мне нравишься. Отринь свои мужские части и будь мне женой». 12. Так они и поступили, образовав уже триединое тело. Мор охватил всю страну. 13. Тогда жители той страны взяли это триединое тело, поместили его в башню из железа и раздули под ней большой огонь. 14. Распалось тело на мужское и женское естества, и в стране наступили согласие и мир». Мужское и женское, помолвка, венчание, соитие, двуполое тело — ребис — алхимический гермафродит, алхимическое триединство — Троица, кровосмесительство, влечение, счастье через несчастье, испытание огнем, жизнь через смерть, оборотничество. Все основные алхимические мифологемы в этом тексте есть. Нет лишь главного — ощущения живого. Именно поэтому хочется расшифровать этот текст только на химический манер. Этого, пожалуй, будет достаточно, ибо именно такая расшифровка исчерпывает содержание текста. Аллегория плоска и однозначна, несмотря на внешнюю эпичность и многосмысленность.

1. Двое юношей и девушка — это металлы. Девушка — это медь-Венера; она же Диана, Юнона. 2. Облачение в черные одежды: Cu+S = = CuS (черная серная медь). 3. Один из братьев стал королем. Это олово-Юпитер, «королек», принявший, как и подобает королю, золотоподобный цвет: Sn+S = SnS. 4. Скороход — это ртуть, «живое серебро» (argentum vivum).. 5. Скороход и девушка — ртуть и серная медь — влекутся друг к другу. Однако медь прячется за серой. 6. Король соглашается на брак (SnS — активатор возможной реакции соединения Hg и CuS).

7. Реакции должны идти в герметических сосудах, дабы сохранились исходные вещества-элементы. 8. «Раздевание»: CuS + 02 —-►Си + SOz. То же просходит и с ртутью: Hg + [О] —-► HgO («Меркурия готовят окислением»). 9. Они «плачут». Окись ртути и медь обрабатывают водным раствором НС1. 10. Соитие: Си + HgO + SO2 + S + НС1 —► CuHg(S2O3) (HgCl2) • HC1 — «двуединое тело». 11. «Отринь мужское!» — освобождение от серы и сернистых соединений (сера — мужское начало): S2O3—►SO3|+ S|. 12. Взаимодействие ртуть-медного соединения (сульфитов и хлоридов меди и ртути) с SnS. В результате образуется комплексное соединение Си, Hg и Sn с хлором, серой и сульфит-ионом (CuSO, • SnSO, • HgSO3) — триединое тело. Сульфиды металлов, а также сулема HgCl2 (причина мора). 13. Сильное нагревание в присутствии железа разлагает это соединение. 14. В результате ртуть восстанавливается из сулемы, и мор прекращается.

Расшифровка эта не вполне точна и, конечно же, модернизирована. Но такой подход здесь возможен, ибо опустошенный алхимический символ XVI–XVII — тем паче XVIII! — столетий либо уже ничего не значит, либо означает какую-нибудь химическую операцию. Объемный миф сплющился, став плоской аллегорией. Символ стал тождественным веществу или технологической операции. Фарс ряженых. Конец алхимического мышления. Мистифицированная жизнь реликтовых символоподобных теней. Это действительно символы в новоевропейском смысле, ибо специфически средневековый контекст и его алхимическое изображение исчерпали себя в результате взаимного пародирования, завершившегося преобразованием культуры Средних веков во всей ее полноте. Итак, усохшие алхимические символы на выветрившейся почве средневековой культуры, исчерпавшей самое себя. Что же увидел бы исследователь, руководствующийся линейными представлениями об историческом развитии? Он увидел бы, что символические ряды рассыпаются, иерархия рушится, Вселенная децентрализуется.

Мир духовный, увидел бы он, уплотняясь, материализуется. У Бернардино Телезио из Козенцы (XVI в.) он бы прочел: «Небо телесно… от высших частей неба все тела состоят из той же субстанции, что и небо, то есть темной и подвижной, светлой и грузной. Они отличаются друг от друга только большей или меньшей чистотой, большей или меньшей тонкостью» (Telesio, 1570, f. 21v; 1965).

Трансцендентность снята. Дуализм преодолен не с помощью чуда, а с помощью новой, невозможной для средневекового мышления предпосылки — представления о качественной однородности всего сущего. Дело лишь в мере. Сама эта предпосылка есть результат общественно обусловленного, хотя и относительно самостоятельного, преобразования средневекового мышления в целом; алхимического мышления как его существенной составляющей. Многократность алхимических «пресуществлений» подготовила их ординарность, свела к нулю разрыв между Солнцем — золотом и Марсом — железом.

Ренессансный алхимик, вырвавшийся из контекста преобразованной культуры Средних веков, и в самом деле почти богоравен. Улучшить природу железа, сделать его золотом — дело, теперь уже действительно исполненное гордыни. Астрологический гороскоп тоже еретичен: миропорядок — жесткая связь констелляций и человеческих судеб — выход из-под контроля Бога. Анализ узнавания на излете средневековой культуры подтверждает это. Когда же небесные и земные ряды, слившись, обернулись материальной, чувственной земностью, для бога в изучении природы и вовсе не остается места: естествознание утверждается окончательно, необратимо.

ТАК ЧТО ЖЕ? Алхимический рецепт средневековья — Большой рецепт алхимической средневековой культуры есть система символов, особая форма отношений между религиозной, теоретической, художественной специализациями средневекового мышления, пребывающими, однако, в синкретическом единстве. Выходит, что это мышление, эта культура символичны. Это общеизвестно. Но это же мышление, эта же культура антисимволичны (точнее, внесимволичны). Верно: реальный предмет, особенная вещь и в первую очередь индивидуальная личность и в самом деле указывают на некий иной, вне их лежащий, потусторонний символический смысл. Планета на металл, металл на планету, дракон на вещество, вещество на дракона, львы и свинец, его соединения друг на друга; Вселенная на философское яйцо… Иван кивает на Петра… Вместе с тем и металл, и соединения свинца, и огонь — треугольник вершиной вверх — есть нечто несимволическое, ни на что не указывающее, непосредственно являющееся, явленное, существующее — в вечном своем значении — только как данное индивидуальное, особенное — неповторимо сотворенное Богом, но в силу этого само по себе божественное. Алхимическое золото — именно само по себе. Оно и есть сама истина. Бесспорная, окончательная. Град божий неповторимой человеческой души. Железо, являющееся золотом, — всё целиком — при определенных рукотворно созданных условиях. Еще резче: скорее уж символ указывает на индивидуальное бытие как на свой подлинный смысл, нежели бытие вещи живет в символической буффонаде. Солнце — не символ золота, а сокровенный его смысл. Но и символ тоже. Самосозидание символических форм. Их саморазрушение. Но что за странный тип противоречий живет в этой странной культуре? Каков механизм этой противоречивости, сопрягающей — но и отталкивающей — все оппозиции средневековой деятельности? Слово и дело, запрет и позволение, действие и священнодействие, текст и ремесленное умение, интимная молитва и цеховая корпорация, символ вещи как ее обозначение и собственно вещь как вне символов данная, явленная: икона как свидетельство и икона как изображение… Начинается новый рассказ: противоречия средневекового мышления.

 

ГЛАВА III. Tурнир антитез. Оппозиции средневекового мышления

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом, положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Еще один комментарий текста. Философская ртуть — исходное. Горючая вода и человеческая кровь — конечный результат. Что же на пути? Красный лев, камедеобразное вещество, черный дракон, зеленый лев.

Попутно: жидкости различной природы, безвкусная флегма, спирт, красные капли, киммерийские тени. Конец действования, как следует из предназначения этого предписания, — эликсир мудрецов, или философский камень, венец рукотворного совершенствования. Начало — философская ртуть, тождественная темной, почти нерасчлененной материи с признаками аристотелевской воды как бессубстанционального бесформенного качества, но также и с признаками одухотворенной телесности. Сопутствующие продукты распада, очистки, облагороживания — это ржа, порча, которая индивидуализирует предметы алхимических действований, оформляет их, пряча искомую мощь философского камня, ту самую форму форм, сверхформу — сверхбытие чувственного тела. Бесконечная субъектность эликсира мудрецов — алхимического бога — есть результат отторжения тварного, ничтожного. Ход мысли ясен. Не ясен покамест сам характер противоречивости мысли. Малый текст изолирован от прочих текстов, вырван из контекста алхимии в целом, не соотнесен с Большим текстом всей средневековой культуры. И потому пока безмолвствует, лишь намекая на загадочный до поры тип средневекового мышления, отмеченного знаком какой-то особенной противоречивости. Но не поможет ли нам в нашем деле материал первых глав? Посмотрим…

Алхимический текст. Текст и реальная деятельность. Действие и священнодействие. Алхимический рецепт — живое свидетельство одновременно живущих в нем как будто взаимно исключающих сторон алхимического дела. Вещь и слово об этой вещи. Ремесленный опыт алхимика и воплощенная в вещном слове картина мира. При этом бытие текста раскрывается в антитезисе как его небытие; как его никчемность, ибо текст этот принципиально невоспроизводим, бездействен; он — заклинание, молитва. Но такое заклинание и такая молитва, за которой конкретный технохимический регламент по изготовлению единичных уникальных вещей. Но тогда слово — жалко и ничтожно. Оно не нужно: ремесленник собственными руками и собственным умом изготавливает вещь, которая сама божественно вещает — глаголит. Полярные определения даны одновременно и утверждаются негативно — апофатически, как сказали бы сами средневековые мыслители. Алхимик священнодействует. Он же и действует, кощунственно вводя в ничто, унижая, уничтожая только что исполненное священнодейство. Духовное не существует вне земного, индивидуального воплощения. Но духовное обращается в ничто, если оно по-земному конкретно и индивидуально воплощено. Но именно этим оно же и возвышено. Череда возносящихся попраний.

Рецепт — система указаний, как не следует делать. Это, в частности, означает, что в исходных формах ремесленного труда только так — апофатически — и может быть дано единственно нужное правильное действие: в виде строжайше расписанных запретов.

Ремесло — молитва. Посередине — алхимический рецепт. Земной сад — алхимические неплодоносящие сады Семирамиды — Гефсиманский сад грядущего рая на Земле: чаемый Сад Наслаждений. Цеховой словесный секрет, канувший в вещь (точнее, воплотившийся в вещи). Овеществленное слово — оглашенная вещь, одновременно живущие в алхимическом тексте, формирующие бесплотные очертания гипотетического философского камня, обладающего безграничной — и тоже гипотетической — мощью. Только духовная молитва должна воплотиться (и умереть) в земные блага верующего. Как будто бездуховный, вещественный рецепт ремесленника — изделие Мастера, его духовный — с виду вещественный — вклад во имя… И напротив: сотканная только из слов молитва для земных — только земных! — выгод. И снова: алхимик посередине. На излете алхимического тысячелетия он — вседержитель, примиритель апофатически определимых крайностей средневекового мышления. Алхимически воплощенное слово — Дело. Он же — двукультурный разрушитель этих крайностей. Окно в иные культурные пространства… Чернильница, запущенная в черта (а может быть, в бога?).

Напряженная устремленность земного к небесному, открывающемуся в земном, взаимно аннигилирующие друг друга, — особенное свойство средневековой рецептурной деятельности. Ясно, что отношения символа и его земной копии иные. Знак и обозначаемое в алхимической символике — это каждый раз на веки вечные приколоченные к сферической поверхности алхимической Вселенной — скорлупе философского яйца, окаменевшие бывшие крайности, отождествленные изобретательным умом адепта герметического искусства, одолевающим — заполняющим — именно символотворческим образом разрыв между земным и небесным, телесным и духовным, спиритуализирующим субстанцию — овеществляющим дух. Но отношения символа и его земной копии все же остаются в полной мере такими, о коих только что шла речь. Золото указывает на Солнце как на свое иное, священное оправдание. Солнце — на золото как воплощенное, вещественно-рукотворное свое бытие. Верно. Но верно и другое: алхимическое золото есть само по себе. Оно индивидуально, неповторимо. Оно дано. Скорее золото есть смысл Солнца, чем наоборот. Алхимик — демиург алхимического золота. Его, так сказать, единственный творец. Так созидается, но и разрушается символизм средневековой культуры. Так разрушается и вновь созидается специфическая форма противоречивости средневекового мышления. Может быть, символ — инокультурный вестник? Символотворческое инокультурно-еретическое дело самого алхимика. Снова окно в иные культурные пространства и времена. Вновь чернильница в черта. И тогда, может быть, философский камень в рецепте Рипли обретает собственную высокосовершенную жизнь лишь ценой уничтожения всего остального — ценой «физико-химических» умираний львов и дракона. Их небытие — залог бытия камня. И наоборот. Правда, с поправками — существенными поправками — на указанные разночтения, привнесенные особенностями алхимического дела.

Понятно: столь универсальная характеристика средневекового мышления — бытие ценой небытия — выявляется на материале одного-един-ственного рецепта с трудом, а выявляясь, выглядит натянутой, искусственно увиденной. Нужен столь же универсальный — общекультурный — контекст, сколь универсальна и всеобъемлюща эта особенность средневековой противоречивости. Этот контекст — вся средневековая интеллектуальная жизнь, представленная в текстах — философских, художественных, хроникальных… Буду конспективно краток, делая остановки лишь на ключевых моментах средневекового самосознания — философской рефлексии этого феномена.

Целеполагающее движение рыцарских туров мысли предопределено с самого начала и направлено к постижению сущности. Если те, кто спорят, — поэты, то любовь, божественная и прекрасная, и есть их умопостигаемая сущность. Когда же ратоборствуют богословы-философы, то их сущность — ни больше ни меньше — сущность самого Бога.

Длится этот духовный поединок не десять часов, а десять веков в пределах европейской средневековой культуры, каждый раз видоизменяясь, но каждый раз оставаясь неповторимо средневековым.

Пусть же мышление расскажет о себе самом, уточняя-утончая особенности собственной специфически средневековой противоречивости.

АВГУСТИН (IV–V вв.) в «Исповеди» говорит: «Есть своего рода прелесть в прекрасных телах, и в золоте, и в серебре, и во всем тому подобном; для осязания всего приятнее гармония частей, есть и для других чувств соответственно — приятные свойства тел. Есть привлекательность и во временных почестях и правах силы и власти, от чего и рождается властолюбие, но… И жизнь наша, которую мы живем здесь, имеет своего рода заманчивую прелесть по своей красоте и возможности наслаждаться всею земной красотою. Самое дружество человеческое, как союз любви, дорого и мило по взаимному единодушию, но… Конечно, и в земных предметах находятся свои удовольствия, но…» (1901–1912, 1, И, 5, с. 37–38).

Я нарочно пропустил все но, снимающие эти малые мирские приятности. Но сколь мягко выписаны очень еще соблазнительные проявления и свойства еще живой и еще ликующей плоти. С ней стоит считаться. Забота об алчущем удовольствия теле остается глубоко личным делом, еще не связанным с коллективной религией индивидуального спасения, какой станет для Августина христианство. Именно в христианстве Бог понят как находящийся вне материи. Отсюда творение из ничего. Бог — свободно творящий неделимый дух. Такая посылка во всяком случае не освящает тело, а потому предполагает известное к нему небрежение. Плоть как бы противостоит творцу, но всем своим существованием свидетельствует о нем. Небытие вещного может обернуться максимальным бытием духа. Что же дальше? Зло определяется как недобро, но не выводится из добра. Оно — отрицание добра. Добро же неопределимо. Его определить «так же невозможно, как невозможно видеть мрак или слышать молчание» (с. 43). Намек на самодвижение от земного к небесному (в алхимии — от железа-Марса к золоту-Солнцу) — без отшвыривания несовершенного, ибо и оно — во имя. Путь этот в «Исповеди» только угадывается по крайним точкам этого пути, пройденного автором в реальностях жизненных перипетий — напряженно, мучительно: «И доброжелательным людям приятно слышать о своих прошедших беззакониях, не потому приятно, что это были беззакония, но потому, что они были, а теперь их нет» (X, 3, с. 265). Не быть значит быть, и потому приятно слышать. Во славу обретенной добродетели, возвеличенной своим греховным прошлым. Тело, последнее пристанище веселого языческого мирочувствования, развенчано как цель, но и увенчано как единственное свидетельство о Боге. А раз увенчано, значит, оно есть в силу собственного небытия.

Как антипод положительному богословию возникает и апофатическая философия, отрицающая возможность уподобления бога чему-либо реальному. Псевдо-Дионисий Ареопагит (V в.): «…в той мере, в которой мы устремляем наш взор к горнему, наши речи обретают от созерцания умопостигаемых вещей все большую сжатость. Теперь же мы погружаемся во мрак, который выше ума, и здесь обретаем уже не краткословие, а полную бессловесность и бездействие мысли» (АМФ, 1, 1969, с. 608). Путь к Богу — путь к полной немоте; всецелое единение с неизреченным. Угасание рассудочной активности, рационального постижения. Бог определим только негативно — через отрицание всех акциденций вещества: «Причина всего… не есть тело, не имеет ни образа, ни лика, ни качества, ни количества, ни толщи, не пребывает в пространстве, незрима и неосязаема, не ощущаема и не ощущает. Она ничем не возмущаема и не тревожима, а равно и не волнуема какими-либо присущими веществу состояниями… Она не есть ни душа, ни ум и не обладает ни представлением, ни мнением, ни разумением, ни мыслью и сама не есть ни разумение, ни мысль. Она неизреченна и не помыслима; она не есть ни число, ни устроение, ни величина, ни малость, ни равенство, ни неравенство, ни подобие, ни неподобие. Она не недвижна, и не двигается, и не пребывает в состоянии покоя… до нее невозможно коснуться мыслью… относительно нее невозможно ни полагание, ни отрицание…» (с. 608–609). Полное Ничто — полное Все. Небытие оборачивается бытием. Максимальное отрицание — максимальным утверждением. А теперь, пропустив восемь столетий, обратимся к Мейстеру Экхарту (XIII–XIV вв.) — его «Проповедям и рассуждениям» (1912).

Конечная цель мистика — постижение Бога, но такое постижение, которое нельзя перевести в зрительные образы, как мрак; в слуховые, как молчание. Иначе говоря, постижение мистического Ничто, невыразимого, неизрекаемого. Ситуация, в которой пребывает это Ничто, сливается с ним: «Только там, где нет ни «теперь», ни «иногда», где угасают все лики и различия, в глубоком молчании произносит Бог свое слово» (с. XI). Это граница мистического созерцателя, за которую хода нет. В этой точке кончается деятельная рецептурная операциональность. Статически расслабленное состояние души как предел динамически-напряженных исканий, завершившихся в благодати, которая «не действует… не совершает никакого дела, она слишком благородна для этого. Действие так же далеко от нее, как небо от земли» (с. 9). Но этому состоянию предшествует действие. Однако действие совсем иного свойства — абсолютно не связанное с операциональностью. Дело души. Тогда понятна мистическая молитва вроде «Дай нам, Бог, так томиться по Господу, чтобы это заставило его самого родиться в нас» (с. 10). Она предполагает два встречных движения: Бога к человеку, и наоборот.

Поскольку Бог — невыразимое Ничто, постольку все устремления человека, томящегося по Богу, могут быть определены лишь отрицательно: «Что бы ни писали мудрецы о высоте неба, малейшие силы моей души выше всякого неба. Не говорю о разуме, он дальше всякой дали» (там же, с. 5). Два встречных движения по тропе Бог — человек утверждают: Бог — конец мистических действий; он же — их начало. Он может быть развернут во все сотворенное, в том числе и в человека, носящего в себе Бога. Начало этого обратного хода (действует Бог) отмечено так: «Среди молчания было во мне сказано сокровенное слово» (там же, с. 11). Но только два пути одновременно и возможны: «Выйди же ради Бога из самого себя, чтобы ради тебя Бог сделал то же. Когда выйдут оба — то, что останется, будет нечто единое и простое» (там же, с. 26).

Какова же вещь, сотворенная Богом и потому божественная, но и отяжеленная грубой телесностью, и потому духовная не вполне? «Сокровеннейшая природа всякого злака предполагает пшеницу, всякой руды — золото, всякое рождение имеет целью человека» (с. 5). Возможность чудодейственного преображения — оправдание тварного бытия. Но для этого следует отринуть порчу на пути к субстанциальной форме. Сущность воспринимается как целостность. Целостность же у Экхарта исключает образ. Поэтому путь мистика — это путь от образа к безобразности, от вещи к духу, от зримого, слышимого, осязаемого к бесплотному, данному вне ощущений. Иначе говоря, освобождение «от всех вещей, ибо противно Богу творчество в образах» (с. 17). Это и запечатлено в мистическом рецепте: «…беги суеты внешних дел, беги и скройся от бурь внешних дел…» (там же).

Бог — тварь; дух — тело; безобразность — образ. Все это — равновесомые антиподы. Но лишь постольку равновелики, поскольку и тело, и порча этого тела — тоже духовны. Причем именно антитеза (не сумма антитез!) — одна-единственная, каждая; больше того: крупица ее равна всей тезе-Богу. Равна, но как? Мистический рационализм Роджера Бэкона — вспомним цитированный отрывок из алхимического его трактата о мерах совершенства разных металлов — настаивал на том, что все несовершенные металлы лишь в сумме, может быть, равны золоту — не по знаку, а по абсолютной величине. Не то у Экхарта: «Малейший образ твари, который ты создаешь в себе, так же велик, как Бог» (с. 25). Почему? Потому что он отнимает у тебя целого Бога.

Дух всесилен, но и хрупок. Остановка в различающем движении мысли невозможна. Бог не дробим. Движение до конца закрепляется жестким нравственным запретом. «Господь говорит каждой любящей душе: «Я был ради вас человеком, если вы не станете ради меня богами, то будете ко мне несправедливыми» (с. 31). Дуализм снят в Иисусе Христе — богочеловеке. Он должен быть преодолен во второй раз — пусть чудодейственно — в человекобоге.

Но путь начинается все-таки с вещи, а значит, и с образа. Поэтому лишь в конечной точке пути наверх — от твари к Богу — заключена абсолютная безобразность, «когда человеческая мысль не касается больше никакой вещи, тогда она впервые касается Бога» (с. 33). И вновь: «…отвергните все образное и соединитесь с сущностью, не имеющей лика и образа» (с. 65). Душа, достигшая совершенного состояния, «становится от познания незнающей, от любви бесчувственной, от света темной» (с. 64). Но это и есть истинное знание, потому что совершилось еще одно— самое-самое — аннигиляция собственного тела. «Когда ты лишишь себя самого и всего внешнего, тогда воистину ты это знаешь» (с. 21). На пути к цели встречаются вещи, описываемые ярко и образно — в их сиюминутности. Накапливается эмпирия вещей, коими полна жизнь созерцателя. Это реальные свойства чувственных тел, когда признак предмета совпадает с самим предметом — свойством несовершенных металлов, так подробно выписанных, но прежде специально наблюденных. Значит, путь по «рытвинам-ухабам» тварного — путь изучающего созерцания тела: «Созерцание должно стать плодотворным в делании, делание — в созерцании» (с. 81). Экхарту близки слова апостола Павла: когда приходит полное, исчезает то, что отчасти. Но именно это отчасти в итоге не исчезает. Именно оно становится систематизированной эмпирией для возрожденческой науки, науки Нового времени.

Там, где Экхарт — логик, он уже не мистик. Начинается иная жизнь этого мыслителя — как средневекового схоласта. Вот эти места его трактата. «Если бы кто-то сказал: «Он взглянул на мою отрешенность», то тем самым отрешенность была бы уже помрачена, так как вышла бы из самой себя» (с. 56). Рефлексия разрушает мистическое состояние. «Они понимают три лица как три коровы или три камня! Но тот, кто может постигать без числа и множества различия в Боге, тот познает, что три лица — один Бог» (с. 5).

Конечно же, сподручней пересчитать в Троице все ипостаси поштучно и определить каждую из них в отдельности. Но здесь-то и заключена ее, мистики, смерть. Мистика становится комфортом, эстетической потребой. Тогда мистическое слово недееспособно. М. В. Сабашникова в предисловии к сочинению Экхарта точно определяет мистику действенную, живую: «Для мистика сущность человеческой мысли и божественной — одна. Человеческая мысль — отражение мысли божественной и следует ее движениям, потому она действительна. Бог мыслит себя в человеке. Мысль мистика — органическая жизнь его… «я», раскрытие этого «я», основа и сущность которого божественна» (с. XXXIX). Экхарт скажет: «Здесь божья глубина — моя глубина и моя глубина — божья глубина» (там же).

Живая действительность, вдохновенная сиюминутность безусловна, радостна. Ей не нужно никакого внешнего закрепления — в догмате ли, в символе. Достигается полная слиянность собственного «я» с «Я» мировым. Закон не ощущается как внешняя сила. Человек, следуя закону, сам же его и творит. У Экхарта это так: «Находите все в себе и себя во всем» (там же).

Если схоласт мыслит о Боге, мистик мыслит Бога. Точнее: мистик мыслит «божественно» (там же). Или: если мистик мыслит вещь, бога в этой вещи, схоласт мыслит о вещи, по поводу вещи, о Боге, по поводу Бога в этой вещи. Предел мышления мистика неизречен. Предел мышления схоласта — тоже Бог. Но в терминах схоластики о нем можно помыслить.

Вспомните вопросник архиепископа Юлиана Толедского, облегчающий мышление схоласта, — о ногтях, волосах и прочем у воскресших по смерти. А теперь сравните у Августина: «Как бы стрелой пронзили меня глупые обольстители, спрашивая:…ограничивается ли Бог телесными очертаниями и есть ли у него волосы и ногти». Если для мистика эти разымающие образ вопросы невозможны в силу их полнейшей для него бессмысленности, то для схоласта они — норма, предпосылка его мышления. Вопросы Юлиана с точки зрения мистика бьют мимо цели, ибо цель — сущность. Они холостые, «схоластые», патроны, призванные разрушить вещь как образ, как целостность, столь значимые для мышления мистического.

Стало быть, мистика и схоластика противостоят. Мышление мистика и мышление схоласта — два сосуществующих относительно самостоятельных типа средневекового мышления. Но и мистик, и схоласт — люди одной культуры. Коль скоро это так, то не следует ли отыскать в мистике, как имеющей более глубокие, нежели схоластика, традиции в раннехристианской философии, предпосылки стать схоластикой?

Обращусь к ситуации Буриданова осла. Отчего, собственно, умер Буриданов осел? Будучи средневековым ослом XIV столетия, он и мышлением обладал глубоко телеологическим. Следовало предпочесть одну копну сена другой копне сена. Между тем условия этого предпочтения заданы не были. Напротив, копны сена изначально равны. Осел-мистик, действуя в сиюминутной ситуации голода, должен был бы как раз в силу безразличия этих копен сена поступить как жив-человек: по очереди съесть обе копны. Но это был осел-схоласт, равнодушный к копнам сена как живым образам, но зато очень чуткий к абстракциям этих копен сена — к заведомо одинаковым единичностям. Возникла проблема, так и не решенная (или решенная летальным для осла образом): две совершенно одинаковые единичности не есть ли в сущности одна единичность?

Но коли так, то почему их все-таки две (территориальная разведенность копен сена). Реальный осел — живой и голодный — пребывал в собственном мышлении среди бесплотных, абстрактно-логических конструкций. Оттого, собственно, и умер.

Но снова спрошу: как же все-таки мистик становится схоластом? Когда же наступает этот переход от эмпирического созерцания к теоретизирующей рефлексивной деятельности над мистически постигаемой эмпирией? И как?

Поле эмпирического расширяется. Все вещи Подлунной, в некотором смысле противостоящие Богу, запечатлены в образах — мгновенных, живых. Самое же их постижение у мистика всегда трансцендентно. Передать способы их видения нельзя. Обучаемость мистическому мировидению исключена. Нужна школьность — схоластичность — образа, нужен его словесный, филологический экстракт. Личное творчество приобщения к абсолюту должно стать делом коллективным, соборным — делом для всех. Нужно учение о мистическом. Учение, в котором все воспроизводимо, умопостигаемо — ничего от трансцендентного. Кроме того, такой путь доступней. Талантливость как категория избранническая оборачивается научаемым ремеслом. Возникает схоластика — рефлексия мистики, ее, так сказать, абстрактно-логическое, теоретическое — в формально-логическом смысле — основание. Путь мысли по живому, от твари к Богу, от образа к безобразному Ничто может быть прерван в любой точке мира вещей и смещен в область каркаса-схемы, живой лишь в сознании схоласта. Так схоластика приобретает статус науки: точнее, становится формально-логическим инструментарием мистики и далее… науки Нового времени. Но эта интенция схоластики неминуемо должна привести ее к окончательному отрыву от предмета в сферу чистых номинаций, бесплотных категорий. Если вопросы Юлиана Толедского, хотя и смешны для нас, все же вполне здравы в пределах тогдашних представлений, то тирада такого, например, сорта: «правота, с которой вы так не правы, делает мою правоту к вашим правам столь бесправной, что я не без права могу жаловаться на вашу правоту» — пародия в каждой букве. Это сервантесовское (XVI–XVII вв.) осмеяние позднесхоластических фантасмагорий в мире только слов. Явление на средневековой интеллектуальной сцене схоластики — более позднего, нежели мистика, изобретения ума — свидетельство примирения полярных крайностей средневекового мышления. Борьба за чистоту канона перемещается в область малозначимого. Вместо патристического умозрения — скрупулезнейшие различения понятий с одной-единственной целью: отыскать новое понятие. Схоласт в принципе разрешает любую формально-логическую задачу. Сущность выхолащивается, ибо не в ней — совсем не в ней! — дело. Ищут последующие различения внутри уже различенного — в ряду очень близких понятий. Интерес сосредоточен на различиях слов, а не сущностей. И тогда различения между важным и досточтимым — вполне достойное мужчины дело. Уточнение различений в ряду сближенных понятий — симптом смягчения оппозиций средневекового мышления. В дальнейшем наметится поиск третьего — внеположного полярным крайностям — начала. Этот поиск приведет в конечном счете к пантеизму возрожденческого толка. Но прежде вершина теологической мысли западного средневековья — Фома Аквинский (XIII в.).

«Сумма теологии» «ангельского доктора» — наиболее стройная философская система Средних веков. Отметим в этом фундаментальном сочинении несколько моментов, уточняющих суть специфической противоречивости средневекового мышления. «Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные… но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеются различия, приближающие к некоторому пределу; так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты… Но то, что в предельной степени обладает некоторым качеством, есть причина проявления этого качества; так, огонь как предел теплоты есть причина всего теплого… Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиною блага и всяческого совершенства; и ее мы именуем благо» (АМФ, 1, с. 831 и след.). Далее излагаются условия восхождения к совершенству: «Совершенство Вселенной требует, чтобы в вещах присутствовало неравенство, дабы осуществлялись все ступени совершенства. И одна ступень совершенства состоит в том, что некоторая вещь совершенна и не может выйти из своего совершенства, другая же ступень совершенства состоит в том, что некоторая вещь совершенна, но может из своего совершенства выйти. Эти ступени обнаруживаются уже в самом бытии, ибо есть вещи, которые не могут утратить своего бытия и потому вечны, а есть вещи, которые могут утратить свое бытие и потому бренны. И вот, подобно тому как совершенство Вселенной требует, чтобы были не только вечные, но и бренные сущности, точно так же совершенство Вселенной требует, чтобы были и некоторые вещи, которые могут отступить от своей благости; потому они и в самом деле время от времени делают это. В этом и состоит сущность зла, то есть в том, чтобы вещь отступала от блага. Отсюда явствует, что в вещах обнаруживается зло, как и порча, ибо и порча есть некоторое зло» (АМФ, 1, с. 839–840).

Нет оппозиции добра и зла как оппозиции двух самостоятельных ведомств. Есть лишь добро. Оно едино, всеобще. Оно и есть, казалось бы, сплошное единое, в котором вызревает зло без вмешательства внешних сил; зло как не благо: «Ничто… не может быть по своей сущности злом… все сущее в той мере, в какой оно есть сущее, есть благо, и… зло существует лишь в благе как в своем субстрате», потому что (здесь Фома ссылается на «Этику» Аристотеля) «если бы нечто было целокупно злым, оно разрушило бы само себя»; «ибо с разрушением всякого блага, что необходимо для целокупности зла, разрушилось бы и само зло, субстрат которого есть благо» (с. 840 и след.). Иначе говоря, зло не- и внебытийно. Но формируется в недрах блага.

Сущность вещи, обретенная в познании, бестелесна. Но по ее же подобию сконструировано и познающее начало в человеке — его душа: «Начало интеллектуальной деятельности, которое мы именуем человеческой душой, есть некоторое бестелесное и самосущее начало»; «…то, что может познавать некоторые вещи, не должно ничего из этих вещей иметь в собственной природе, ибо, если бы нечто природное было выбрано в орудие познания, для него было бы затруднено познание других вещей, подобно тому, как мы видим, что язык больного, насыщенный холерной и горькой влагой, не воспринимает ничего сладкого, но все кажется ему горьким» (с. 844). Но душа тождественна форме и потому глубоко субъективна. Обсуждая душу как форму тела, Фома говорит: «Коль скоро… душа соединится с телом в качестве его формы, необходимо, чтобы она пребывала во всем теле в целом и в каждой его части. Ведь она не акцидентальная форма тела, но субстанциональная» (с. 852). При этом небытие и зло тождественны. «То, чего вообще нет, не есть ни благо, ни зло. Но то, что есть, в меру того, что оно есть, есть благо, как мы видели выше. Итак, необходимо, чтобы нечто было злым в меру своего небытия» (с. 861). Причина всего, то есть Бог, есть наибольшее бытие, а следствие лишь к нему сопричастно.

Бытие материи есть главное следствие причины (максимального бытия). Мера бытия сопричастна причине. Бытие материальных предметов состоит в их небытии. Можно ли о материи сказать нечто позитивное вне формы? Оказывается, только то, что она — ничто. Это и есть ее положительная сущность. Здесь-то и возникает возможность единения идеи движения и идеи бытия. Материя есть ничто и одновременно есть существование несуществования. По Аристотелю, вещь превращается в другую вещь. Тождественным с вещью прошлой и вещью ставшей является нечто неопределенное, аморфное, не могущее быть противоположным. Материя, следовательно, не может быть возможностью формы, ибо формы в этом случае нет. Ничто… — Это и есть положительная сущность материи — отсутствие у материи положительной сущности. Бытие небытия. Когда одновременно в одном месте присутствуют все формы, тогда ни одна не существует. Они уничтожили друг друга. Материя есть нечто бесформенное. Материя оказывается вероятностным определением бытия; она может быть и может не быть. Бытие вещей, стало быть, невозможно не только без Бога, но и без небытия. Идея бытия — это идея тождества бытия и небытия. Возможность соотносится с необходимостью, а не с действительностью.

Мера совершенства как мера бытия. Именно эта проблема оказывается центральной и в цитированном фрагменте из «Суммы теологии». При этом быть и существовать — не одно и то же. Равная степень существования при разных степенях бытия, согласно Фоме, — характеристика всего сущего. Тождество наступает лишь в Боге. Существенное отличие античного мышления от средневекового, ибо для античного мышления более совершенное только и существует. Итак, идея качества, интенсивность качества вещи, в которой субстанциальная форма тождественна душе и не совпадает с вещью в целом. Если у Аристотеля субстанциальная форма функциональна, то у Фомы она личностна. Бытие подано не через форму, а через совершенствование — освобождение от лишнего. Отсюда уникальность вещи, ее индивидуальность, задаваемая не материей, а обретаемой в ходе совершенствования формой. Порча — лишь видимость индивидуализации. Уникальность тела — синоним его личности, ибо только личное уникально. Но оно же и всеобще. Если, однако, попробовать истолковать на алхимический лад мысли Фомы Аквинского о совершенстве и его степенях, то золото есть предел совершенства в ряду металлов, расположенных по мере возрастания их совершенства — отнятия их порчи. Вместе с тем и железо, поскольку и оно сотворено Богом, тоже может быть совершенным в своей «железности». Тогда возникает множество мирков таких вот микросовершенств, которые либо дискретны, либо также должны быть подчинены некоей пирамидальной иерархии. Но, может быть, «золотость» и есть «медность», «свинцовость», «железность»? Тогда золото — всегда принцип, и никогда не индивид. Можно длить и дальше такого рода вопросы, намекающие на несовпадения алхимической практики с системой Фомы.

Если неблаго есть небытие, а благо или сверхблаго есть бытие или сверхбытие, то как организовать ряд вверх и ряд вниз? Возможны ли эти два ряда одновременно, их совместное существование?

Главное у Фомы — это идея сверхбытия как идея бытия вещей. Отсюда двузначность: доказать бытие Божие значит доказать, что в Боге бытуют все вещи. Но тогда нет ни одной. Восхождение вверх идет в поисках наиболее совершенного, бытующего существа. Таким совершенством является Бог как субъект. Но Бог как субъект невозможен, если нет вещи, которой он сообщает свое бытие. Вещи подлинно существуют в идее субъекта, но идея субъекта предполагает вещи, в которых субъект действует. Так становятся возможными оба ряда. Идея степеней совершенства снимается в идее свободной воли: личности не могут быть различными по совершенству. Иначе говоря, степени совершенства снимаются в идее целеполагания. Само бытие нуждается в причине, то есть бытие не является бытующим. Античность заканчивает идеей бытия; средневековье — идеей сверхбытия через небытие. Доказательством бытия предмета является его небытие. Бытие заключено в другом предмете, но бытие этого второго предмета вообще невозможно без бытия первого.

При движении вниз субъект нуждается в тленных вещах. Поэтому в идее субъекта снимается познание бытия предмета. От познавательной логики совершается переход к нравственно-религиозной идее. Парадокс Фомы состоит в следующем: обосновать познание из цели познания, ибо познание как обобщение не может быть обосновано. Вещь согласуется со способом действия. Истинность вещи не в том, что она соответствует понятию, а в том, что она отвечает определенным целям. Вещь соответствует не образцу, а цели, мастерству. Это то, что делает средневековое мышление неповторимым. Еще отличие: сущность для средневековой логики — это не предельное понятие, а единство материи и формы. Ипостась прибавляет к сущности индивидуальность. Определение через сущность есть объективное определение, добавление же к сущности лица есть индивидуация вещи, а следовательно, познание вещи идет через познание мастера, лица, ее сделавшего.

Система Фомы максималистски универсальна и потому целиком вмещает все вариации христианского средневекового мышления.

Но может ли целое превратиться в целое? Да, может. Но не столько при изменении, сколько при пресуществлении. Изменение изменением, но чудо чудом. С помощью алхимической «физико-химии» металл транс-мутируется в лучшем случае в себя же, только более чистый. Но целостность железа в целостность золота — переход чудодейственный, основанный на преобразовании — преображении — вещи. Трансцендентность таинства пресуществления (хлеб и вино — тело и кровь Господни) есть трансцендентность алхимическая, правда, с той лишь существенной разницей, что весь путь до чуда (с остановкой перед чудом) в алхимии рукотворен, демиургичен.

Органическое объединение живой эмпирии мистиков с формально-логическим инструментарием схоластов — генетическое начало науки Нового времени; начало, преувеличенно нелепо изображенное алхимией. Основоположение Гермеса Трижды Величайшего «все как одно» осуществляется у Бруно в идее сплошности всего как природного: «…природа более чем присутствует, она внутренне присуща вещам. Она ни от чего не отличается, так как ничто не отличается от бытия, кроме ложного, обозначаемого словами никогда, нигде и ничто» (1965, с. 187). «Природа сама приходит к единому, ибо не существует как бы нисходящего свыше подателя форм, который как бы извне образовывал вещи и давал им порядок» (там же). Не здесь ли центр примирения абеляровских «да» и «нет», «верхней и нижней бездн», слившихся, по слову К. Чуковского, в одну какую-то мучительно-сладкую, страшную и нечеловечески прекрасную гармонию. Но эта гармония — лишь историческое мгновение в тысячелетнем движении средневековой мысли.

ПРЕДШЕСТВУЮЩИЙ АНАЛИЗ историко-философского материала — лишь комментарий к работам В. С. Библера, выдвинувшего и развивающего принцип антитетичности средневекового мышления. Принцип, долженствующий схватить своеобразную диалектику этого мышления, его глубинную закономерную социально-исторически обусловленную противоречивость (1968; 1975, с. 83–137). В. С. Библер, опираясь на марксистскую методологию, определяет логический строй средневекового мышления, средневековой культуры как антитетический. При этом антитезами в предельной разведенности выступают оппозиции мощь — немощь, бытие — небытие, многообразно переформулируемые при соприкосновении с различными содержательными пластами многослойной европейской средневековой культуры. Движение в этой оппозиции возможно лишь в том случае, если субъект, впадая в ничтожество и нищету, обретает всемогущество, живя и действуя во имя. Но Бог мыслится как идея субъекта. Поэтому, полагая беспредельное, он сам не является беспредельным. На этом пути совершается коллективное соборное дело индивидуального приобщения к всеобщему субъекту, самораскрытие в человеке личностных его потенций. Даже сам Бог в этой системе рассуждений живет таким вот антитетическим образом. Средневековый схоласт правомочен спросить: «Может ли Бог сотворить такой камень, который сам не сможет поднять?» Сама возможность, как остроумно отмечает Библер, божеской немощи только и делает его человеком (то бишь Богом) — всесильным и всемогущим — христианского антитетического средневековья. Быть противопоставлено не быть, бытие — небытию, но не по принципу онтонимической пары — иначе. Вытеснение вещественной телесности, то есть как будто вытеснение бытия вещи и погружение ее в небытие, оборачивается не небытием, аннигилирующим вещь, а как раз максимальным бытием именно в силу причастности к богу. Он-то и мыслится как всецело существующий, как наиконкретнейшая личность. Возможно и обратное движение антитетической мысли: от не быть к быть.

Разумеется, это лишь схема, обедненная столь кратким ее пересказом. Но важно обратить внимание на самое суть дела. В пределах антитетизма осмысливается проблема, поставленная М. М. Бахтиным: церковно-догматическое — народно-смеховое. В пределах приобщения…

Канонически средневековое — внеофициально алхимическое.

А ТЕПЕРЬ, помня Большой текст средневековья, выполняющий для малого алхимического текста роль историко-культурного контекста, можно обратиться к этому малому тексту и на его относительно локализованной территории обнаружить тот же самый специфически средневековый алгоритм мышления. Пусть не столь емко, зато более рельефно — под увеличительным стеклом средневековой камеры-обскуры с кривозеркальным алхимическим искажением.

В алхимии теза и антитезы канонического средневековья обретают иную, варварски деформированную жизнь, выявляя особенности средневекового мышления. Алхимия — пересмешник канонического средневековья. Она же — и часть средневековой культуры.

Первоматерия алхимиков — это не актуальное отсутствие (потенциальное присутствие) всех форм. Она — материал для формотворчества. Она совечна Богу. В этом смысле ее роль антитезы к бытующим вещам ослаблена. Носителями бессубстанциональных качеств выступают аристотелевские стихии-начала, переформулированные в алхимической практике в ртуть, серу и соль. Поскольку качества бессубстанциональны, то о их мере говорить трудно. Вместе с тем семантическая тождественность принципиальной ртути (ртуть как принцип) и ртути-вещества, например, ведет к смешению элемента-качества и элемента-вещества. Вот тогда-то и возникает мера совершенства вещи. Если первоматерия расходуется на оформленные вещи, то в сущностном смысле вещи родственны друг другу присутствием в них некоего, пронизывающего их все, протея — квинтэссенции. Она принципиально бесформенна — дробно «эссенциальна». А это не характерно для христианства, религии воплощения. Внехристианская алхимическая — так сказать, физико-химическая — «эссенциальность» каждый раз как бы снимается пресуществленческой природой трансмутации металлов в алхимии.

Личностный момент передан телу, металлу. Металл — живой. Несовершенный металл — тоже живой, но больной. Совершенствование — это лечение. Сам же алхимик — врачеватель, а философский камень — одухотворенный медикамент. Следовательно, золото — живое совершенство, совершенное бытие, но не сверхбытие. Поле деятельности алхимика — вещественная реальность, а функции демиурга сосредоточены на ней. Приобщение к бесконечному субъекту совпадает с приобщением к самому себе, то есть с обычной деятельностью. Области Ничто и Сверхбытия сняты. Финал несколько приземлен, а начало чуть-чуть приподнято. Алхимии чуждо — не нужно! — рафинированное логизирование, ибо богоравный адепт заново творит природу. И все же включенность алхимии в средневековье предполагает антитетические оппозиции. Но их взаимная напряженность стушевана. Антитеза не столь истово освящает тезу. Движение заменяется статически жестким противостоянием, оборачивающимся символическим взаимоподтверждением. Алхимический миф, творимый параллельно мифу христианскому, тоже имеет свой верх и свой низ, свое небо и свою землю. Но в данном контексте земля и небо не столько антитеза и теза, сколько узнавательные уподобления, которые могут поменяться местами и даже слиться — с явным смещением в сторону земли — плоти — тела.

Александрийская алхимия начинает с нерасчлененного Единого. У Химеса, например, читаем: Единое есть все, через которое все существует, ибо, если бы оно не содержало всего, все было бы ничем (Lindsay, 1970, с. 366).

Пока что все бесформенно, неопределенно. В пределах Единого полярности уравновешиваются. Рационализация конкретных операций такой исходной доктрине противопоказана. Не за что уцепиться. Не с чего начать. Но здесь же прочтем об огненном очищении металлической плоти и духа; или об умерщвлении нечистых железа, цинка, шлаков. Подвижные крайности застывают, мистические формулы рационализируются, предполагая рецептурное действие.

Синезий (IV–V вв.) говорит: обрабатываемая ртуть принимает всякого рода формы. Формы многообразны. Они — всякого рода. Ртуть же как сущность едина и внеформенна; сама же, как и первоматерия — материал всех форм. Синезий, споря с адептом герметического искусства, продолжает: «Ртуть, значит, бывает разных сортов? — Да, она бывает разных сортов, обладает большим могуществом. Разве ты не слыхал, что было сказано Гермесу: медовая струя белая и медовая струя желтая? — Да, я слышал, как ему это было сказано. Но именно это я хочу понять, Синезий, объясни мне. Это действие, которое ты знаешь… Значит, ртуть различным путем принимает тот цвет, в который ее окрашивают, точно так же, как окрашивают и ртуть, о, философ! Она окрашивает в белый цвет все тела и притягивает их души, она перерабатывает их кипячением и завладевает ими. Имея к тому расположение и имея в себе начало всего жидкого, она готова ко всякому изменению цвета, когда подвергается трансформации. Она образует постоянную основу, между тем как цвета не имеют собственного основания; или, лучше сказать, ртуть, теряя свою собственную основу, делается изменчивой через обработку металлических тел» (Чугаев, 1919, с. 28; Berthelot, 1893 в, 119, 315). В этом отрывке Синезий сообщает о различных видах ртути. Из текста следует также, что за ртуть принимали молекулярный, серебристого цвета, мышьяк. Здесь же выдвинут принцип «ртутности», понятый субстанционально и осуществляемый в алхимической игре цветов. Но и цвет субстанционален, веществен постольку, поскольку основан на ртути как принципе субстанциональном и духовном сразу. Выявление же принципа «ртутности» сопровождается тем, что ртуть, теряя собственную основу, делается изменчивой в ходе трансмутации металлов. Делаться изменчивой — это значит разрушать свою телесность, ломать внешние формообразующие очертания, но зато выявлять собственную неизменную сущность, субстанцию — дух.

Необходимо освободить материю, извлечь из нее душу, отделить душу от тела, чтобы достичь совершенства, советует Стефан Александрийский (VI в.). Душа есть часть наиболее тонкая («тинкториальный, красящий дух». —В. Р.). Тело — это вещь тяжелая, материальная, темная, имеющая тень. Необходимо изгнать тень из материи, чтобы получить чистую и непорочную природу. Необходимо освободить — обнажить — материю. Но что значит «освободить»? — вопрошает александриец. Сначала робко, в форме риторического вопроса, будто бы отвечает: не значит ли это лишить, испортить, растворить, убить и отнять у материи ее собственную природу. Иначе говоря, уничтожить форму, лишь по видимости связанную с сущностью (Berthelot, 1885 [1938], с. 76; Stephanos, 1937, 1).

Великое деяние алхимиков с самого начала ощущается как деяние нравственное. Александрийская алхимия первых веков новой эры преодолевает библейского змея как чистое зло. Гностический змей Уроборос иной: он символизирует единство добра и зла, двойственное, взаимопереливающееся единство, ибо лекарство от зла есть самое зло. Это главная этическая идея гностиков. Если Мария-еврейка считает ртуть ядом всех вещей (Berthelot, 1885 [1938], с. 277), то Стефан полагает ртуть огненным лекарством. Гносис имеет дело с крайним состоянием тела (и духа): оргиазм, мистический экстаз, божественное просветление. Христианская теология ориентирована на предмет рядовой, умиротворенный. Может быть, — в определенном повороте — христианская теология есть рациональная рефлексия гностицизма? Тогда христианская алхимия — рациональная рефлексия мистической алхимии гностиков. Именно она стала самостоятельной сферой деятельности средневекового европейца в пору зрелого средневековья, сохранив, однако, свой гностический генотип. Разрушение тела уравновешено разрушением духа: «Если вы… не превратите в тела их нематериальные субстанции…». Дух, превращаемый в тело, воспринимается все же как тело. Духовность не безусловна. Вместе с тем разрушение тела есть путь к его сущности. Но этот тезис ограничен антитезисом о воплощении духа. Христианская природа гностицизма стушевана. Направленность гностической мысли по сравнению с мыслью христианской оказывается обратной. Радость, доставляемая телу, ведет к страданиям души. Разрушение тела — лишь итог гностических радостей. Процесс — телесная услада. В христианстве же зрелого средневековья — иначе. Телесная аскеза как процесс ежемгновенно ведет к разрушению тела во имя здоровья духа. Культ объемной вещи — наследие античного мирочувствования — у гностиков жив еще. Мистическая алхимия первых веков новой эры запечатлевает эту особенность мышления.

Антитезы у александрийцев неразличимы; едва угадываются в сплошном Едином. Нет и намека на изобретение практических рецептов: очистить затерявшуюся в той или иной вещи тезу от налипших на ней антитез. Идет игра мирно сосуществующих будущих оппозиций. Превращение имманентно. Преодоление таится в самой природе вещи. Вмешательство человека необязательно. Природа играет.

Ход зрелой алхимической мысли вполне определен: от тела больного к телу совершенного здоровья, от грубого камня к камню драгоценному, от неблагородных металлов к металлам благородным — серебру и золоту. Медик, ювелир, петрограф, золотых дел мастер, алхимик — в некотором смысле люди одной профессии, той же профессии, что и в конечном счете теолог, который тоже печется о правилах совершенствования души10. Телеологичность мышления — в поиске абсолюта, брезжущего в грубом, несовершенном теле. Небытие вещи — бытие духа — совершенное бытие вещественного алхимического золота. Его надо увидеть (дано верой) и вылечить (достигается магическими одухотворенными действиями). Иначе говоря, отшелушить тварное, несовершенное. Это рационально постигаемые антитезы, отделяемые на пути к совершенной тезе. Но такой, однако, тезе, которая открыта, во-первых, детям истины (моральное право на поиск); во-вторых, при посредстве теплоты (рукотворный акт). В алхимии есть еще и посредствующее звено: философский камень.

И все-таки: разрушь тело — обретешь духовную сущность; удали наносное — получишь сокровенное («эссенцию»). «Эссенциальность» — так можно определить эту черту алхимического мышления. «Эссенция» алхимиков как будто не совпадает с личностным богом в христианстве. Утрачена чувственная, одухотворенная предметность. Но как же быть с… тривиальным куском золота? Бесплотное соседствует с плотью, сосуществует с ней. Антитетически сосуществует.

Христианский рецепт спасения — отказ от плоти, царство не от мира сего, вечная жизнь после физической смерти — не тождествен рецептам алхимическим (прописи получения камня мудрых, универсальных панацей). Если христианский рецепт спасения духовен, но и конкретно предметен, то рецепт алхимический — в исторической перспективе — и духовен, и материален наизнанку. Вещь дробима. Дух распределен в вещах. Личное (вместе с ним и вещь) как одновременно уникальное и всеобщее упразднено. Видимость динамического антитетизма в алхимии оборачивается статическим символотворчеством, сердцевина которого — подобие, а не движение, ибо с самого начала, если следовать за Бертло, существовало тайное сходство между гносисом, раскрывающим истинный смысл философских и религиозных теорий, скрытых под символами и аллегориями, и химией, которая преследует знание скрытых свойств природы и которая представляет их до сих пор знаками с двойным и тройным смыслом (Berthelot, 1885 [1938], с. 66).

Преобразования духа, принимающего материальные формы, кривозеркально тождественны цветовым и телесным превращениям в алхимических трансмутациях металлов. В то же время рукотворный хлеб — обиталище нерукотворного тела; рукотворное вино таит кровь. Но все поколеблено самой интенцией алхимического мышления: разрушить тело, упразднить феномен сотворенности во имя несотворенного, «квинт-эссенциального». Карикатура площе подлинника, зато острей и выразительней. Ведь железо — вовсе не годно, насквозь порочно. Лишь извлечение принципа «золотости» из него (хотя и в компромиссной форме преображения) — вот что существенно для алхимика. Любая операция над веществом есть операция и над духом, который так же, как и тело, должно усовершенствовать. По Псевдо-Аристотелю (XV или XVI в.?), дух тождествен форме (свойству тела. — В. Р.): духи — это формы (акциденции), потому что они обнаруживают свои качества и свойства, лишь соединяясь с субстанциями или неподвижными телами; чтобы произвести это соединение, необходимо произвести очищение и тех и других (Pseudo-Aristotle, 1955; ВСС, 1, с. 638–658; 659–661). Христианская же духовность — вне улучшений. Опять-таки вещественный алхимический парафраз официально-средневековой духовности.

Алхимическая «эссенциальность» могла лишь внешне приспособиться к каноническому мышлению средневековья, но зато высветить его сущность в угловатых формах застывших оппозиций этого же мышления. А теперь сосредоточу ваше внимание на более подробном описании исследуемого феномена, каким он предстает в алхимическом трактате XIII столетия. Роджер Бэкон в «Зеркале алхимии» сообщает: «Соответственно чистоте или нечистоте… ртути и серы происходят совершенные и несовершенные металлы; совершенные — золото и серебро, несовершенные — олово, свинец, медь, железо…» (Морозов, 1909, с. 66). Реальность априорно поляризована. Обозначены крайности: несовершенное — совершенное; грубое — благородное; тварное — несотворенное; плоть — дух, рассматриваемые в конечном счете в оппозиции: немощь — мощь. Сконструирован объект, пригодный для мыслительных и рукотворных операций. Намечен иерархически организованный ряд: золото, серебро, олово, свинец, медь, железо. По степени убывающего совершенства. Выделена искомая теза — золото (предел) и сопредельное золоту серебро. Этой тезе противостоят антитезы, лишь в сумме как бы уравновешивающие искомое.

Далее совершается аналогичная мыслительная операция, но уже имеющая менее универсальный характер. Устанавливаются антитетические различения для каждой антитезы. Конкретность этих различений возрастает. Только грубая, ощутимая вещность наблюдаемого предмета — залог рукотворного опыта (с. 66, 68–69): «Соберем же с благоговением следующие указания о природе металлов, об их чистоте или нечистоте, об их бедности ши богатстве в упомянутых двух началах». Далее следует описание всех шести металлов: «Золото есть тело совершенное…» Серебро — «почти совершенное, но ему недостает только немного более веса, постоянства и цвета» (утяжелим, стабилизируем, подкрасим!). Олово хотя и чистое, но несовершенное, потому что оно «немного недопечено и недоварено» (допечем и доварим!). Свинец еще более нечист, ему недостает прочности, цвета. «Он недостаточно проварен» (упрочим, окрасим, проварим!). Медь и железо и того хуже. Если в первой «слишком много землистых негорючих частиц» (удалим!) и «нечистого цвета» (отмоем!), то в железе много нечистой серы (выжжем серу!).

Однако и золото Роджера Бэкона совершенно лишь как тело сотворенное. Предел: дух золотости, содержащийся и в ржавом железе. Здесь-то и таится неокончательность, отличающая алхимическую тезу от собственно христианской. Она грубей, площе. Здесь снято также и приобщение к бесконечному субъекту. Личность в алхимии подчеркнуто индивидуалистична; хотя существует лишь в паре с послушливым христианином. Описание металлов, данное Бэконом, вынуждает изобрести антитетически сменяющие друг друга практические приемы. Их выполнение предполагает предел — отсутствие всяких приемов над совершенным золотом. Небытие действия — священнодейственная, истинно существующая вещь (совершенное алхимическое золото).

Операций над веществом алхимик насчитывает двенадцать: кальцинация, диссолюция, сепарация, конъюнкция, путрификация, конгеляция, кибация, сублимация, ферментация, экзальтация, мультипликация, проекция. Каждое действие — антитеза по отношению к неназванному здесь акту тринадцатому, венчающему Великое деяние, — ничегонеделанию, отсутствию какого бы то ни было действия. Вместе с тем сумма всех двенадцати операций равновелика искомой тезе. Каждое последующее действие и есть тезис по отношению к антитезису предшествующей операции, снимаемой следующим за ней действием. Пропуск немыслим. Иерархия строга. Антитетические различения разработаны вполне тонко. Священность числа 12 нерушима. Необходимость ввести какую-нибудь новую операцию наталкивается на необходимость более высокого порядка: разрушить гармоническую целостность полной дюжины. Таков операциональный канон алхимии.

Что средневековый алхимик знает про золото, кроме того, что оно совершенно? Ничего. Такое максималистское определение делает конкретные подробности ненужными. Это — определение «бога» металлов.

Полное незнание как полное обладание истиной. Теза (золото) неконкретна, неопределима в терминах, пригодных для ремесла, но определима апофатически. Между тем металлы-антитезы описаны во всех подробностях. Если теза — золото — вне умопостигаемого знания, то антитезы — прочие металлы — и есть знание практикующего алхимика. Конечно, его душа с золотом. Зато его практический ум с прочими металлами. Так, исподволь, внутри самой алхимии, готовится переориентация на несовершенное, земное.

Действия алхимика, по Роджеру Бэкону, подражательны. Они — подражание природе, которая «стремится достичь совершенства, то есть золота». Но вследствие различных случайностей, мешающих ее работе, происходит разнообразие металлов. Хорошо, если бы и вовсе не было этого разнообразия. Наличие прочих металлов — лишь результат случайных отклонений, накладки в творческой деятельности природы. В этом отношении алхимик — над природой. Сознательная воля плюс помощь Бога — залог успеха. Но… сознательная воля. Многообразие металлов — издержки в актах творения. Поправить творение!

Трактат Михаила Сендивогия (XVI–XVII вв.) «О заблуждениях алхимистов»: «Рождение несовершенных чинится не противу воли Творца, потому что он устроил все так для употребления человеческого, ибо человек имеет такую же нужду и в сих металлах, и часто большую, нежели в золоте или серебре» (Сендивогий, 1787, с. 311 и след.). Несовершенное столь же полезно. Практические нужды затеняют чистоту идеи. В ряду антитетических различений делаются остановки. В этих случаях и железо — искомая теза. Подобные симптомы в мышлении алхимика неминуемо ведут и к изменениям в способе идеализации объекта, когда антитеза и теза — сравните с неоплатоническим бытием алхимии — переливаются друг в друга, вновь утрачивая жесткость противопоставленности. Если в XIII–XIV веках антитетический ряд дискретен, в XV–XVI веках иначе. У Иоанна Исаака Голланда, например, прочтем: «Каким образом должно превращать все тела? Во всех оных телах две открытые природы надлежит сокрыть и две сокровенные открытыми учинить; потому что открытое несовершенно и исполнено пороков; сокрытое же в металлах постоянно, хорошо и совершенно; и того ради сделай его тайное явным и опять явное тайным, то получишь чистое, совершенное и постоянное тело, которое и навеки таковым останется» (1787, с. 32). Оппозиции притупляются. Противоположное не столь решительно подлежит столь же решительному отсечению. В то же время телеологичность мышления на пути к результату остается непоколебленной.

Исходная посылка, ставящая алхимика в демонический ряд соперников Бога, состоит в том, чтобы улучшить дело природы, начав, правда, с подражания ей. Повторить путь творящей природы, но в ускоренном, свободном от случайных накладок темпе. Но там, где повторить, алхимическая игра противопоставлений выступает приемом инструментальным. Такой характер алхимических повторений в подражение природе неотрывен от магико-обрядовой структуры алхимических рецептов. Просьба-формула помогает только достойному сыну истины. «О ты, эссенциальный огнь, великое драгоценное сокровище, ничем не исчислимое! Ты подаешь здоровье, долговременную жизнь, счастье, честь и богатство. Из тысячи один бывает ли когда достоин вместить тайны, в тебе сокрытые. Но просящему дается» (Сендивогий, 1787, с. 345). Великое деяние представляется занятием внеофициальным, противостоящим христианской культуре официального средневековья, но и гипертрофированно подражающим ей. Неортодоксально-христианский характер этой молитвы очевиден. Она — язычески-христианская молитва. Христианский антитетизм черномагической алхимии видится сквозь языческий туман. Застывшие языковые конструкции ярко запечатлевают двойственную природу алхимического мышления: «В свинце таится смертная жизнь — vita est mortua (разрядка моя. — В. Р.), и эта тайна среди других тайн есть наибольшая, как говорит философ; нет ничего, что бы ближе свинца к золоту приближалось» (Голланд, 1787, с. 107). Он близкая антитеза золота. Он смертен в жизни и жизнен в смерти, что и дано в формуле vita est mortua (жизнь смертна — смертная жизнь). Свободная игра алхимических рождений — умираний. Сплав из некогда разнородного. Пространство преодолено алхимическим мышлением, нацеленным скорей на символизм, нежели на антитетизм. Но можно рассмотреть эту формулу иначе — в свете средневекового антитетизма. И это будет не бессмысленно, если учесть со-бытие алхимии и средневекового христианства. Применительно к паре несовершенный металл — золото ее структура в оппозиции смерть — жизнь может быть записана так: жизнь — Жизнь, Смерть, или (в оппозиции Да — Нет): Нет, да — Да. Отнятие нет или да (с маленькой буквы) не разрушает целостности антитезиса. В этой новой целостности усматривается точно так же организованная структура.

Последний шаг на пути к тезе-золоту трансцендентен, тогда как все предшествующие и трансцендентны, и рукотворны сразу.

Антитетический ход мысли безначален. Теза задана априорно. Все дело в том, сколько внесущностного потребно отшелушить.

Антитетизм как прием мышления полифункционален. Это и способ теоретизирования (конструирование идеализированных объектов), и операциональный прием. Дается перечень манипуляций, указывается способ перетасовки свойств. Но вспомним диалог Синезия с адептом алхимического искусства, роджер-бэконовскую классификацию и его же описание металлов. Вспомнив, увидим, что этот, с виду формальный, рецепт — техническая реализация глубинных предпосылок алхимического мышления. Он, этот рецепт, содержащий различающие рукотворные действования, оборачивается естественным продолжением действований мыслительных.

АЛХИМИЧЕСКОЕ ПИСАТЕЛЬСТВО и стилистически тоже отмечено игрой оппозиций. У Роджера Бэкона в «Зеркале алхимии» читаем: «Два начала составляют все металлы, и ничто не может соединиться с металлом или трансформировать его, если само не будет составлено из этих начал. Таким образом, простой здравый смысл принуждает нас взять для изготовления нашего философского камня ртуть и серу…» (Морозов, 1909, с. 78). «Но ни ртуть, ни сера не могут в одиночку зародить металлы, а только путем соединения друг с другом они порождают и их многочисленные минералы. Значит, очевидно, что наш камень должен родиться и сам из соединений этих начал… Этот последний секрет чрезвычайно драгоценен и очень сокровенен. Над каким минеральным веществом, ближайшим между всеми, нужно прямо оперировать?» (там же). Все сказано уже здесь. Алхимик подразумевает киноварь — соединение ртути и серы. Взят бык за рога. Но столь прямая, без околичностей, формула — звук пустой. Необходимо ритуальное противопоставительное окружение: «Мы должны выбирать заботливо… Предположим сначала, что извлечем наше вещество из растений. Пришлось бы прежде всего извлекать из них ртуть и серу в отдельности, долгим нагреванием, а эту процедуру мы отвергаем потому, что природа дает нам ртуть и серу уже готовыми… Если бы мы выбрали животных, нам пришлось бы работать над человеческой кровью, волосами, мочой, экскрементами, куриными яйцами, наконец, над всем, что можно извлечь из животных. Но и тут нам пришлось бы извлекать ртуть и серу нагреванием, и мы отвергаем эту операцию по тем же причинам… Если бы мы выбрали сложные минералы, такие как различные виды магнезии, колчеданы, цинковые руды, купоросы, квасцы, буру, соли, то пришлось бы также сначала извлекать из них ртуть и серу в отдельности нагреванием. И этот способ мы отвергаем по той же причине, как и первые… Если бы мы выбрали один из семи духов, каковы простая ртуть, простая сера, полусернистая ртуть, живая сера, орпигмент и аурипигмент, реальгар, то мы не могли бы их усовершенствовать, потому что природа совершенствует только определенную смесь обоих принципов. Мы не можем лучше приготовить ее, чем природа, а нам пришлось бы извлекать из предыдущих тел серу и ртуть в отдельности, что мы отвергаем, потому что и без этого всегда можем иметь их такими… Мы устраняем также идею брать в отдельности оба принципа, то есть ртуть и серу, потому что не знаем нужной пропорции, и, кроме того, найдем тела, в которых оба начала соединены уже в такой точно пропорции, сгущены и связаны по надлежащим правилам…» (с. 78–80). Нужно либо найти природную киноварь, либо, узнав соотношения компонентов, получить ее прямым сплавлением ртути и серы — конкретных веществ, но и родительских принципов.

На сцене этого алхимического театра очень важная, но бесцветная и невыразительная теза. Она, хотя и выдвинута на первый план, меркнет в виду мощного рисованного задника, собранного из тщательно выписанных антитез. Только в таком окружении теза осязается, видится, слышится — живет. Иначе и истина не в истину, и открытие не в открытие. Но стилистически избыточное бытие слов соответствует небытию результата. И наоборот: словесное безмолвие — искомая результативная всемогущая суть дела (киноварный философский камень). Антитезы здесь выразительно статичны. И в этом — еще один признак застывшего, окаменевшего — по сравнению с христианским — алхимического мышления. Вместе с тем антитезы, составляющие в сумме один огромный антитезис, — составные части аргументации, близкой к reductio ad absurdum. Структура каждой антитезы тоже поляризована: «если бы мы поступили так-то и так-то (а так-то и так-то поступать нельзя, потому что поступают этак), то мы бы получили то-то и то-то (а надо получить это и это…)».

Итак: мышление в черно-белых оппозициях как стиль, как единственно возможное в Средние века мышление.

Резкий статический контраст застывших антитез высветляет искомый тезис. Кажущаяся избыточность негативных посылок, как будто нарушающая лад повествования, есть боязнь малой аргументации, боязнь простоты — на пути именно к ней — сиятельной божественной простоте. Сквозь множество темных и ничтожных слов — к единственно значимому светлому Слову, повергающему душу в немыслимое волнение. Длинный ряд отвергнутого — свидетельство многотрудных перипетий по пути к сущности. Преодоление внесущностных преград — подвиг духа через изнурение собственного физического тела.

Противопоставления означают не столько то, что надо делать, сколько то, что не надо. И все-таки антитеза — не ничто по отношению к тезе. Она — скорее запретное всё.

В оппозиции да — нет отрицание хронотопично. Разрыв глубок, но не окончателен. Всегда остается возможность и в отвергнутом усмотреть сущность. В каждом металле, каким бы далеким от золота он ни был, различимы полюса. Сотворенное тело — общий источник тезы и антитезы, свидетельство их первоматериальной общности.

Черно-белое мышление принципиально риторично: хвала — хула. Формальное успокоение достигается в содержательно-пустой похвале: золото совершенно.

Цитированный текст — свидетельство однотонности мысли и стиля, исподволь подготавливающей «двутонное» (термин М. М. Бахтина) слово в алхимии Возрождения.

Отвергаемые в практике, антитезы в тексте живут рядом с тезой, сосуществуют с ней. Они — ее воздух, ее физиологический раствор. Именно антитезы вводят практикующего алхимика в мир единичных вещей. Реальное бытие антитез — основание рационального целеполагания алхимика.

Числовая магия спиритуалистического мышления также поляризована. Магическая семерка, например, своей определенностью резко противостоит ближайшим шестерке и восьмерке — числам делящимся, распадающимся, а потому отвергаемым в священных семиричных рецептурах. Поле противопоставленного — проекция тезы, вторая ее жизнь, ее второе — иное — бытие15.

Антитеза — рефлексия тезы. Мышление же в оппозициях — изощренное, воспитанное мышление. Чем различения тоньше, тем они рискованней. Проведение их в жизнь — особенно в сфере общественной — равнозначно подвигу.

Ряд антитез композиционно упорядочен. И в этом — залог значимости тезы16. Предельно бескачественная чистота тезы и предельно качественная хтоничность антитезы — ощущения глубоко эстетические.

Кризис алхимического мышления неотрывен от идей децентрализации Вселенной, деформации строгих симметрических построений. Число начал-стихий, элементов-субстанциальных духов у Корнелия Агриппы (XVI в.) возрастает до семи вместо прежних аристотелевских четырех, сводимых к двум симметричным парам: вода — воздух; огонь — земля (Agrippa, 1593). То же можно было бы сказать и о четной, осевой, симметрии качеств. Алхимическая теория двух начал преобразуется в тройственную доктрину — в Парацельсовы ртуть, серу, соль. Центр симметрии — точнее, ось — смещается, уже не центрируя объект. А то и вовсе исчезает. Соль Парацельса не выводима из родительских ртути и серы и не сводима к ним. Она — вполне самостоятельное начало алхимии наравне с ртутью и серой. Противопоставительные различения извели тезу, превратили ее в тень.

Можно, однако, увидеть как будто обратное. О тезе толкуют многословно, витиевато, прибегая к словарю Священного Писания. Но это — внешнее. Контекст по меньшей мере странен. Духовный материал Библии унижен плотью. Арнольд из Виллановы говорит: «Скажу тебе с самого начала, что Отец, Сын и Святой Дух — это троица в одном лице (так названы три алхимических начала: ртуть, сера, соль. —В. Р.). Так как мир погиб от женщины, он должен быть также ею возрожден. Вот почему бери мать и положи ее вместе с восемью сыновьями в кровать, стереги ее. Сделай так, чтобы она подвергалась суровому наказанию до тех пор, пока не будет отмыта от всех своих грехов. Тогда она родит сына, который будет проповедовать так: знаки появились около Солнца и Луны. Схвати этого сына и мучь его, дабы гордость не погубила его. Положи его обратно в кровать и, когда он очнется, хватай его снова, чтобы погрузить совершенно голым в холодную воду. Потом положи его снова в кровать и, когда он очнется вновь, хватай его, чтобы передать евреям на распятие. Когда Солнце будет таким образом распято, Луна исчезнет: разорвется завеса храма, произойдет сильное землетрясение. Тогда наступит время употребить великий огонь, и появится дух, относительно которого многие ошибались» (Hoefer, 1842–1843 [1866], 1, с. 411). Спервоначалу кажется, что это возврат к поре мистической алхимии ранних веков. Вместо конкретного описания веществ — символико-аллегорическое их описание. Строгая иерархия антитетических различений обернулась как бы невнятицей. Алхимический монстр, в котором с трудом узнается христианский прототип. Материя и дух едины, а в единстве — неразличимы. Тело восстанавливается. Земное — Все. Теза перестает быть. Она — испарившаяся капелька дистиллированной воды; ибо, как считает «предренессансный» философ, все несравнимо с тем, что содержат в себе недра Земли. Земное — единственное, чем стоит заниматься. Антитеза — и объект, и цель. Теза — ничто с маленькой буквы.

Если антитетичность мышления привела пусть к формальным, не слишком-то прочным, зато схоластически безупречным всеохватным построениям (теологическая система Фомы, «Великое искусство» Раймонда Луллия), то возрожденческая всеядность разъяла мир на фрагменты, сочленив их лишь в аморфном представлении обо всем как едином'1. Средневековый универсализм сцементирован духом; универсализм возрожденческий телесен насквозь.

Два мирочувствования — два типа личности. Личность средневековья осуществлена в многовековой, неколебимой традиции. Личный поиск тезы мучительно переживается как свой лишь постольку, поскольку он впечатан в многовековую колею предшественников. Втискивание крупицы своего невообразимо трудно — все пространство кажется уже заполненным. Но это — трудности христианского поиска абсолюта.

Личность Возрождения ценна сама по себе. Она богоравна. Антитетизм чужд ей. Оппозиция да — нет при обязательном нет во имя возвышения да для нее бессмысленна. Все есть да. Человек божествен — плоть духовна.

Антитетические различения в алхимии натужны. Они — свидетельство ученичества, школярского подражания учителю. Для человека Возрождения мастерство — игра, свободная и непосредственная, как танец; ибо неискусны тот писец и тот музыкант, которые задумываются. Это значит, что они только начали учиться, — говорит Бруно. — Если искусство — вне материи, а природа и есть материя, то чего же тогда стоят все эти «колесницы фантазий и корабли чепухи, существующие вне телесного мира?» (1965, с. 186).

Антитетизм вырождается в символизм.

Возрожденческая «бездуховность» с точки зрения Средних веков оборачивается иной духовностью — богоравностью человека, властного над Всем. Не без искусства мятежных алхимиков и послушливых христиан, соперничающих друг с другом в пределах целостной и единой средневековой культуры.

Что же наступило? В науке о веществе — преддверие механистической химии Парацельса — Ван-Гельмонта (XVI–XVII вв.). В культуре — возрожденческий порыв, универсальный, светящийся. А в алхимическом мышлении — неужели только возврат к алхимической бивалентности неоплатонической поры? Нет, хотя аналогия напрашивается.

В «Theatrum chemicum» читаем такой позднесредневековый алхимический пассаж: ««Aelia laelia Crispis» есть мое имя. Я ни мужчина, ни женщина, ни гермафродит, ни дева, ни юноша, ни старуха, я ни развратница, ни девственница, но все это, взятое вместе. Я не умирала ни от голода, ни от жажды, ни от яда, ни ото всех этих вещей сразу. Я не покаюсь ни на небе, ни на земле, но повсюду. «Locius Agatha Priscius», который не был ни моим мужем, ни моим любовником, ни моим рабом, но всем купно, без горечи, без радости, без слез велел меня похитить, зная и не ведая, для кого этот монумент, представляющий ни пирамиду, ни мавзолей, но оба вместе. Вот могила, не вмещающая в себя трупа, и труп, не заключенный в могилу. Труп и могила составляют одно» (ТС, 3, с. 744). Николай Барнальд (XVII в.) в комментарии к тексту дает разгадку этого ребуса: зашифрован философский камень. Амбивалентность мировидения всепронизывающа. Она-то и создает иллюзию воссозданного из пепла живого тела, фанатично разрушаемого десять веков, мучимого различающими разъятиями. Словно возврат к игровой двойственности алхимических трактатов первых веков новой эры. Но обратите внимание вот на что. Каждый раз динамичность статических равновесий — оппозиций снимается, сводясь к единому: «но все это, взятое вместе»; «но ото всех этих вещей сразу»; «но повсюду»; «но всем купно»; «но оба вместе»; но… «составляют одно». Мысль перемещается с легкостью солнечного зайчика, скользящего по землистой шершавой поверхности реального предмета.

ИТАК: антитетизм алхимического — и соответственно всего средневекового — мышления есть специфическая, исторически неповторимая, логическая форма этого мышления; особая характеристическая примета — главная примета — противоречивости этого мышления. Однако не противоречивость вообще. А противоречивость, определяющая неповторимый облик средневекового мышления; отличная и от апорий Античности, и от антиномий Нового времени.

Но вновь вчитаемся в наш текст о львах и драконах — с высоты Большого текста средневековья. В самом деле, совершенная жизнь философского камня, призванного обратить несовершенный металл в совершенное золото, может быть достигнута лишь ценой смерти львов и дракона; ценой их «физико-химической» погибели. В то же время никчемность философского камня в безнадежной трансмутационной утопии оправдана многоцветной и полнозвучной, хотя и несовершенной, жизнью живых «физико-химических» и мифоэпических львов и драконов. Смерть, попираемая смертью же. Возвышение попранием.

«Околокультурная» алхимия выразительно рассказала о собственно средневековом мышлении в антитетических оппозициях. Но именно в алхимии живой антитетизм средневековья, окаменев, обернулся статическими взаимозаменяемыми рядами алхимического символизма. Но и официальное средневековье не осталось безразличным к алхимии — околокультурному своему соседу, ютящемуся на химерических задворках готического собора. В перспективе — культура Нового времени. Схема антитетических различений Великого деяния на пути от железа к золоту, от Марса к Солнцу, не вполне совпадает с глубоко личным движением к нравственному абсолюту — с отысканием себя в боге и бога в себе, каким бы низким и греховным этот ищущий ни был. Как раз именно низость и греховность — залог этого поиска, обретения в себе бога, и даже бога… в боге. Задача эта облегчалась тем, что искавшим этот нравственный абсолют был ведом и освящен верой евангельский пример, который звал к подражанию. Христианские антитезы лишь возвышали и без того высокую тезу своим тварным несовершенством, только так и приобщая средневекового человека к Богу, высветляя в нем человека в его субъективно-личностном становлении. Индивидуальное действие во искупление становилось коллективным деянием. Алхимия этого не знала, резко обозначив схему, но отбросив все остальное — живое.

Вместе с тем, воспользовавшись внешними приметами антитетического мышления, алхимик символизировал оппозиции, сконструировав свой собственный космос. Он представил символотворчество как еретический акт, ища скрытые смыслы в материальном мире вещей, преображенном символической игрой.

Статические оппозиции в алхимии, утратив подлинно антитетическую природу, обрели статус изделия по отношению к беспредельной христианской духовности. Сама алхимия предстала антитезой, изображая в материальных гиперболических обличьях духовность Средних веков. Бытие алхимии как гротескно преувеличенной материальности есть небытие христианской духовности. Но именно поэтому алхимия есть максимальное мирское бытие этой же духовности. По-видимому, лишь в антитетической паре существуют и алхимия, и официальное средневековье в составе единой культуры европейских Средних веков. Последующие главы, может быть, основательней подтвердят это предположение.

Завершается диалог в замкнутом мире, постепенно стихая, но все настойчивее безмолвно взывая к иным собеседникам из иных культур, которых давно уже как бы имитирует алхимия.

Антитетизм официального средневековья возвышается над плоской дихотомией черного и белого, мужского и женского. Умерщвленный в алхимическом символизме, он обозначает свою черно-белую дисгармонию, но лишь для того, чтобы опять и уже окончательно быть размытым в мифотворческой сплошной однородности.

БОЛЕЕ ЧЕМ тысячелетний диалог «канонического» христианства и его алхимии, его оккультного спутника, в замкнутом мире культуры европейских Средних веков взаимно обессилил спорящих собеседников. Алхимик принимал обличье истового христианина. Христианин, глядясь в кривое алхимическое зеркало, «исправлялся», подгоняя себя к кривозеркальному своему изображению. Новая фаза диалога. Новый прищур пересмешника. В ответ — новое мимикрическое приспособленчество. И так до полного взаимоотождествления. Именно этим бы и закончилось, если бы диалог всю эту тысячу лет оставался одинаково острым. Диалогический поединок разлаживается. Собеседники глядят в глаза друг другу, но уже не видят друг друга. Слушают друг друга и… не слышат. Нужны новые оппоненты — собеседники из культур сопредельных, синхронно или диахронно сопредельных, но непременно из иных культур. Но возможны ли инокультурные вторжения в интеллектуальный поединок, происходящий в замкнутом мире культурного средневековья? А если возможны, то каким образом они возможны?

Генотип алхимии предполагает поликультурные ее составляющие. Историческое призвание алхимического пересмешника состоит в еже-мгновенном как бы передразнивании правоверного христианина. При этом алхимик-шут неразборчив в средствах. Карикатура тем откровенней и острей, чем недозволенней и оскорбительней средства: гностический змей, неоплатоническое единое, кабала, древнеегипетское жречество, мирской ригоризм ислама… — все идет в дело. Но все эти инокультурные средства воплощаются: становятся равноправными собеседниками на алхимическом перекрестке культур, ибо сама средневековая культура уже самонастроилась для такой беседы. Диалог в замкнутом мире превращается в не менее драматическое интеллектуальное ратоборство несредневековых культурных преданий на исконной территории христианской средневековой культуры. Разорван меловой круг средневековой культуры. Речь обращена вовне: на Восток и в первую очередь — по синхронии — к средневековым арабам; в прошлое — на Юг и Восток — к евреям, египтянам, древним грекам; в ренессансные и новые времена — к гуманисту Возрождения, «городу Желтого Дьявола», ученому-химику, современному хемооккультисту.

Но… часть вторая — На перекрестке культур, подготовленная, однако, воспроизведенным мною диалогом в замкнутом мире средневековой культуры. Но перекресток каких именно культур? Конечно же, европейской средневековой и арабо-мусульманской; позднеэллинистической, ренессансной культуры Нового времени. Но столь общие замыслы должны быть конкретизированы. Это прежде всего: возможность взаимодействия христианского и исламского культурных преданий в Средние века на почве алхимического символотворчества в контексте аверроистского природознания; неоплатоническое предсуществование средневековой алхимии, а также реликтовая жизнь алхимического мифа в послеалхимическую эпоху в хемооккультизме и художественном сознании ренессансных и последующих времен; анализ средневекового природознания — преимущественно в рамках алхимии — в контексте становления новой науки, новой химии, жестко расчлененной на эксперимент и теорию и в этом смысле противопоставленной опытно-теоретическому синкретизму средневекового природоведения. И тогда алхимия — предыстория новой химии, но лишь при понимании алхимии как воспроизводящей — странно и своеобразно — всю средневековую культуру. Но как раз такому вот реконструктивному синтезу и посвящена исчерпавшая себя первая часть нашего сочинения, неизбежно подошедшая к части второй, должной высветить проблему межкультурных взаимодействий, принципиально важную в исторической науке. Эксперимент продолжается…

 

ГЛАВА IV. Восток на западе или Запад на востоке. Алхимическое символотворчество в контексте аверроизма

[81]

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Инокультурные вторжения в этот средневековый текст легко распознаются. Киммерияне, пребывающие в стране вечного мрака, противостоящей озаренному лучами Гелиоса древнегреческому Олимпу и землям, раскинувшимся вокруг этой священной горы. Черный дракон — парафраз гностического змея, а также эллинизированного египетского Уробороса. Анималистические уподобления в виде цветных львов, передразнивающие узаконенные оппозиции средневекового мышления: объективация этих уподоблений, живущих независимой жизнью… Инокультурные жесты алхимика-христианина присущи ему, как присущи ему же гротескно-пародийные приемы средневекового шута. Но здесь-то и начинается выход за пределы христианской средневековой культуры к иным культурным преданиям. Один из возможных выходов осуществляется через алхимию, ибо именно она — вероятное место встречи разных культур, получивших возможность собеседовать друг с другом на общей для них почве алхимии, подготовившей в соответствующей социокультурной ситуации и себя, и в какой-то мере каноническое средневековье для этой роли.

Итак, через алхимический символизм на Восток к арабам.

В КОНТЕКСТЕ алхимии вообще, алхимического символизма в частности, можно выявить арабские влияния (например, воздействие учения Аверроэса о со-вечности мира и бога) на характер мышления человека европейских Средних веков.

Арабское происхождение названия алхимии несомненно. Столь же несомненна арабская родословная значительной части опытно-эмпирического реквизита алхимиков. Это достаточно известно. Впрочем, этой стороне дела посвящается немало последующих страниц.

Через анализ алхимического символотворчества и его исторических судеб предпринята попытка выявить совпадающие особенности природопознающего мышления латинян и арабов, включенного в контекст аверроизма, в определенном смысле объективирующего мир. Понятно, эти же — и символическая проекция авторитарно-иерархической системы земного Царства Божия. Природа, по Винсенту из Бове, — книга, написанная перстом Божьим (Эйкен, 1907, с. 564; Vincentius Bellovacensis, Speculum naturale, 1481, lib. 29, с. 23). Учение о природе опирается на идею миропорядка, выражающего высший замысел. Образ мира — стройное целое. Познание тождественности замысла творца и физического мира и есть для средневекового человека последний шаг в изучении природы. Ощущаемый — видимый, слышимый, осязаемый — мир существует во времени и пространстве, но за этой несовершенной реальностью — мир сверхчувственный. Такое мирочувствование ценно лишь постольку, поскольку при этом достигается любовь к Богу и вечное спасение. В естественном постигается сверхъестественное. Внимая Фоме, узнаем: поскольку начало всех вещей находится вне мира, то и последнею целью всех вещей должно быть благо, находящееся также вне мира (Эйкен, 1907, с. 552; Thomas Aquinas, Summa theologiae, II, I, q. 103, art. 2). Именно поэтому мир символов есть мир ритуальный. Он более реален, чем мир ощущаемый. Прием «узнавания» — земное узнано в небесном (железо — в Марсе, золото — в Солнце) — эвристический элемент символического мировосприятия, средство упорядочения Вселенной, достижения всеобщего миропорядка. Соотнесение земных рядов предметов или явлений с рядами небесными подчинено миропорядку, осуществляющемуся почти без божественного вмешательства (гороскопы в астрологии; металлы, уподобленные планетам, в алхимии). Такая посылка оказывается за границами христианского мышления, принявшая, однако, искаженный вид этого мышления. Полное отождествление земных рядов и небесных, окончательная их слиянность — таков исторический итог алхимического символизма.

сходства можно понять только как совпадения. Понятно также, что алхимия в известной мере отражала глубинные особенности средневекового мышления, общественной практики Средних веков. Однако именно на почве совпадающих настроений разных типов мышления возможно их подлинно историческое взаимодействие3.

Алхимия, следовательно, есть — в определенном смысле — наиболее вероятная точка соприкосновения мышления западно-средневекового с восточно-средневековым, арабским, мышлением, ибо относительно независимые преобразования именно алхимического символического мышления подготовили европейские Средние века к органическому приятию аверроизма.

Судьбы изучения арабской культуры складывались в разное время по-разному. Заметны, однако, два способа изучения этой культуры. С одной стороны, это перевод и комментирование старинных текстов (школа И. Ю. Крачковского); с другой — обобщающие построения истории арабской культуры. В последние десятилетия интерес к общим исследованиям заметно возрос. Опыт арабистики в России позволяет подойти к реконструктивному проникновению в историю арабской культуры, понятой как целое.

Только человеческая природа пророка и только сотворенная природа Корана — единственное (в отличие от сонма христианских мираклей) чудо аврамитической исламской религии. И это, пожалуй, главная особенность мусульманства как культурно-исторического феномена с его безусловным иерархизмом, непримиримой нормативностью, жесткой религиозной дисциплиной.

Некоторые исследователи (Фильштинский, Шидфар, 1971) рассматривают испанский вариант средневековой арабской культуры дальней периферией по отношению к арабской метрополии. Между тем именно Магриб и есть то место, где случился этот запальчивый поединок католического Запада с арабско-мусульманским Востоком. Исследование диалога этих культур равно помогло бы постичь самоизменения двух типов мышления — европейско-христианского и арабо-исламского. Однако большинство рассуждений об отношениях Запада и Востока в Средние века в сущности сведены к традиционному представлению о том, что арабский Восток — лишь передаточный пункт от Аристотелевой античности через александрийцев в Европу средневековой схоластики. Такой подход во всяком случае не способствует выявлению механизмов взаимодействия арабской культуры в ее контактах с европейским средневековьем. «Миграционная» концепция арабо-европейских связей в Средние века также не может стать достойным противовесом поверхностным реминисценциям по поводу самих основ коранической культуры. Средневековая наука: взаимоотношения Востока и Запада4. Общепринятость терминов и их сочетаний заслоняет суть дела. Правда, если о том, что такое средневековая наука, существует некая договоренность, а под Востоком и Западом понимают соответственно арабский Восток и латинский Запад, то понятие «взаимоотношение» представляется вполне неопределенным. Тогда взаимоотношения Востока и Запада — благозвучный нонсенс. Бессмыслицей предстанут также физически телесные встречи Марко Поло (XIII–XIV вв.) с китайцами или французского монаха ордена миноритов Вильгельма де Рубрука (Рубруквиса), в 1253 году по поручению Людовика IX прибывшего в страну монголов с акцией мира. Но взаимоотношений, кроме шапочных, не произошло. Встреча культур не состоялась и не могла состояться. Прав Николай Заболоцкий, поведавший об этой встрече, которой как бы и не было:

Не то чтоб сложной их натуры не понимал совсем монах, — здесь пели две клавиатуры на двух различных языках (1965, с. 187).

Два языка. Два типа мышления. Два, два… До поры разъединенные крепостным рвом непонимания. Вместо вживания — непроницаемость. Два столкнувшихся бильярдных шара, оказавшихся в результате столкновения еще дальше друг от друга — настороженней и разобщенней. Миг столкновения и был, и не был. Он забыт как не бывший. Вот почему изучение миграционных влияний в разнородных культурах есть скольжение по поверхности этих культур. Ни одной вмятины на бильярдных шарах. Здесь я всецело соглашаюсь с С. С. Аверинцевым, рассматривающим «иллюзию всепонимания как смертельную угрозу для гуманитарной мысли, которая всегда есть понимание «поверх барьеров» непонимания. Чтобы по-настоящему ощутить даже самый близкий предмет, необходимо на него натолкнуться и пережить сопротивление его непроницаемости; вполне проницаема только пустота. Смысл каждой культуры прозрачен и общезначим в той мере, в которой это есть смысл, то есть нечто по своей сути прозрачное и общезначимое; но столь же верно, что он «загадочен», а именно постольку, поскольку он «загадан» нашему сознанию извне инстанциями, от нас независимыми» (Аверинцев, 1971а, № 8, с. 44). Юнговские архетипы, назначенные объяснить также и алхимический символизм, не есть тот смысл в силу своей внеисторической надмирности (Jung, 1953; 1967). Реестр миграций из одной культуры в другую тоже делу не поможет. О каких, собственно, миграциях можно говорить, когда европейский Аверроэс — это, по Ренану, «латинский перевод с еврейского перевода комментария к арабскому переводу сирийского перевода, сделанного с греческого текста?!» (1903, с. 40).

Итак, встреча культур как диалог культур невозможна до соответствующей взаимной их подготовленности (настроенности), несмотря на разноплеменную толчею на пограничных базарах, мореходные караваны с заморскими пряностями, случайные взаимные миссии, крестовые войны. Диалог глухих не есть диалог.

Ищется иной подход к проблеме. Предполагается прежде всего достаточно автономная определенность культур, которым предстоит встретиться. Но автономность эта, конечно же, не столь категорична, как в шпенглеровских построениях, когда беседа аполлоновской, магической (арабской) и фаустовской душ принципиально исключается (Шпенглер, 1923). Автономность эта такова, что допускает — и даже на том настаивает! — взаимопостроение трансформатора-переводчика беседующих, спорящих, ратоборствующих культур5. Такими культурными автономиями предстали в пору зрелого средневековья латинский Запад и арабский Восток (в западном — аверроистском — варианте).

XII–XIII столетия застают эти культуры в пылу спора одной с другой; точнее, в состоянии резкой идиосинкразии, настойчивого отторжения официальным Западом главных постулатов аверроизма. «Сумма против язычников» ангелического доктора Фомы Аквинского — апогей несовместимости латинян и арабов — свидетельствует и о начавшейся совместимости этих культур. Гнев теологической инвективы Фомы имел основания и оправдания самого себя: он был последействием приятия аверроизма на еретическом полюсе европейского средневекового сознания. Сигер из Брабанта (XIII в.) и его единомышленники — тому пример. Таким образом, встреча — диалог, спор, диспут, турнир, взаимоприятие-взаимонеприятие — уже началась. Началось синхронное взаимодействие двух культур в результате диахронного, относительно независимого их исторического самодвижения.

Изучение диалогических отношений сопредельных культурных единств — путь к разгадке их обоих, понятых, однако, скорее в их отличиях, нежели в сходствах. Акцент на отличие — код к разоблачению их сходимости. Воспроизведение диалога культур — эвристическое средство для исторических реконструкций этих культур. Осознание существования барьеров, разделяющих исторически сложившиеся типы мышления, — начало взятия этих барьеров.

АЛХИМИЯ, в частности, как раз и оказалась той деятельностью, на почве которой могло состояться и, в известном смысле, состоялось драматическое свидание двух культурно-исторических преданий — арабов и латинян. Алхимия, выступающая околокультурным «декадансом» ортодоксального средневековья, но именно в силу этого выявляющая специфически средневековый лик этой культуры; лик, готовый обернуться ренессансным лицом. В алхимии оказались наглядно отраженными, выразительно выявленными творческие силы человека европейских Средних веков. Алхимия помогла настроить его на гуманистические перемены, заставив человека средневековья вглядываться в собственное отражение в кривом зеркале алхимии.

Алхимия синкретична, как синкретичен и ислам, в котором аврамитическая линия — лишь одна из нескольких генетических линий. Алхимия запечатлевает не только официальное, но и внеофициальное, чернокнижно-языческое, средневековье. Она — причудливое переплетение линий монотеистических (иудаизм, неоплатонизм, католичество) и политеистических (египетская, ассиро-вавилонская, эллинистическая традиции, культовая обрядность варварского язычества). Восток на западе — Запад на востоке… Но ограничим анализ алхимического мышления лишь символической его проекцией. Потому, что алхимический символизм есть одна из тех реальностей, на основе которой можно выявить взаимодействие Запада и Востока в сфере мышления.

В ходе исследования символических форм алхимического мышления нащупывается ответ на вопрос, как алхимический символизм, автономно развиваясь, оказался готовым воспринять одну из основных идей аверроизма — идею совечности (а значит, и относительной независимости) бытия материи бытию бога и передать ее уже достаточно пошатнувшемуся официальному средневековью. Тогда вопрос о влиянии арабского культурного региона на католический Запад перемещается принципиально в иную плоскость. Относительно самостоятельно развивающееся средневековое европейское мышление без и вне арабской культуры — самое — приблизилось к постижению и ассимиляции аверроизма; самое стало и почвой, и семенем. Собственно же аверроизм явился лишь дополнительным количеством семян, уже имеющихся в закромах средневековой мыслящей Европы и ею же и окультивированных. Совпадение. Знаменательное совпадение… Хотя и несколько больше, чем только совпадение. Иначе говоря, традиция Аверроэса — лишь добавочный толчок, хотя и мощный, для уже сдвинувшейся самой по себе с места колесницы европейского средневекового духа.

ОБОЗНАЧЕНО возможное место встречи арабов и латинян. А теперь следует разъяснить интересующие нас моменты в учении Аверроэса, оказавшиеся созвучными относительно объективированному алхимическому символизму. «Все содержание арабской философии и, следовательно, весь аверроизм, — пишет Э. Ренан, — можно свести к двум учениям или, как выражались в Средние века, к двум великим заблуждениям, тесно связанным друг с другом и составляющим полное и оригинальное толкование перипатетизма: к учению о вечности материи и к теории разума» (1903, с. 142).

Одно из центральных мест в «Опровержении опровержения» — это «Рассуждение, касающееся извечности мира». Изящный узор убедительных доказательств — в пику Газали (XI–XII вв.) — увенчан недвусмысленной виньеткой (но в ней — квинтэссенция всего этого рассуждения): «Что касается тех, кто полагает, что до существования мира была единая по числу, никогда не прекращающаяся возможность, то они должны согласиться и с тем, что мир извечен» (АМФ, 1, с. 761). Но все сущее материально. Похоже, что нет ничего вне материи. Формообразующая деятельность — извечное, присущее материи свойство, ибо материя никогда не возникает. «То, что возникает, — это только формы, акциденции и качества, пребывающие в материи» (с. 762). Можно было бы число высказываний умножить. Но стоит ли? Учение Аверроэса достаточно осмыслено в литературе. Итак, идея «совечности» бытия материи бытию бога (бог как перводвигатель) явилась фундаментальным принципом миропорядка, исключающим дальнейшее вмешательство бога в дела мира (полемический тезис Аверроэса в адрес мутакаллимов). Тогда движение материи и законы этого движения предстают лишь как возможности, закодированные в божественном замысле. Бог совечен миру: его компетенция ограничена делами сопредельных ему сфер — самых ближних к нему. Вселенная развивается по своим, богу не подвластным законам. Миропорядок — имманентное структуро- и формообразующее дело самой материи.

Соотнесу сказанное с миром реальностей и символов в алхимическом сознании. Бог как вершина пирамиды символов-уподоблений, в коих узнано земное, в практической деятельности алхимика или астролога снят. И так слишком уж разветвленным, иерархизированным был весь околоземной и земной мир, рассеченный символическими «узнавательными» рядами. Мир как предмет алхимии существует на земле и может быть преобразован, пресуществлен в области металлических злато-сереброискательских трансмутаций, хотя и чудодейственно, но как бы независимо от бога. Дальнейший ход христианско-алхимической мысли — это сближение, а потом и полное слияние «узнавательных», реально-символических рядов — узаконит мир в его материальности, заодно присовокупив к нему и духовное, на глазах уплотняющееся, материализующееся. Закономерный итог материализации средневековой духовности.

Учение Аверроэса о совечности мира и бога попадает в самую точку: мышление Запада вполне готово воспринять учение арабского мыслителя. Еще шаг, и учение о двойственной истине в конечном счете проложит путь к научному естествознанию. Рассуждение Аверроэса, выносящее решение относительно связи между философией и религией, — начало этого процесса. «Цель настоящего рассуждения, — говорит Великий Комментатор, — рассмотреть с точки зрения религии, является ли изучение философии и логических наук чем-то разрешенным религией, чем-то предосудительным или чем-то предписанным ею, либо нечто похвальное, либо нечто обязательное» (АМФ, 1, с. 751). Ответ дан, как известно, в пользу «философии и логических наук». Такая посылка оказалась кстати и для алхимика-практика, уже материализовавшего бесплотный мир символов. Даже в самом богоучении Аверроэс и его последователи утверждают строгое разделение теологии на теологию для посвященных (схоластическое богословие) и теологию для всех (аллегорические — мифологического свойства — иносказания). Так мир символов из реальности, жившей в сознании средневекового алхимика, стал собранием наглядных пособий наставительного свойства — для профанов и неучей. Но таким уж был выводимый из самого себя исторический путь преобразования алхимического символизма, передразнивающего христианско-дихотомическое средневековье. Аверроизм — лишь кстати и вовремя подвернувшееся учение, только ускорившее естественное движение средневековой мысли в ее символико-аллегорической характерности.

ПРИМЕРНО ТАК могли бы быть поставлены проблемы, обозначенные в названии этой главы. Но не только диалог по синхронии (арабы и латиняне в Средние века), и не только по ближайшей диахронии (Античность — Средние века — Возрождение), но и по диахронии дальней, представляется проблемой. Еще две оппозиции, возникающие на пути исторического воспроизведения диалогических столкновений культур: современный историк (представитель культуры Нового времени) — латинский средневековый Запад; современный историк — арабский средневековый Восток. Здесь-то и возникает реальная трудность, преодоление которой — едва ли не главная задача историка-реконструктора (не реставратора!) избывшего себя «восточно-западного» (или «западно-восточного») алхимического мифа — кривозеркального изображения мифа христианского; алхимического мифа, обретшего иную жизнь — житийную, легендарную, романную — в новоевропейском художественном сознании послеалхимических времен.

 

ГЛАВА V. Алхимия послеалхимических времен. Миф

[87]

— легенда — роман

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Оставить этот текст неистолкованным — а именно так следовало бы сделать, коли он миф, — означает погрузить его в беспамятное историческое забытье. В лучшем случае посчитать этот красивый текст инкрустированной безделицей, пришедшейся к слову. Но можно и объяснить — переобозначить на разные лады: на химический лад (химические реакции, представшие звероподобными воплощениями, их перипетиями); на метафорический, так сказать, поучительно-притчевый; наконец, на лад чистейшей чепухи, лженаучный и обскурантистский. Можно и объяснить, и расшифровать. Но всегда останется нечто гармонически неразложимое, алгеброй не поверяемое. Цельное — непроницаемое — зовущее проникнуть в себя, себя же и постичь.

Начинается шестое истолкование этого алхимического сновидения2. Рациональное — какое бы то ни было! — истолкование всякий раз оборачивается неполнотою этого истолкования, вынуждающего предпринять еще одно в надежде на окончательную однозначность.

Звероподобные и змееобразные метаморфозы во имя золота. Золото во имя цветных львов и черного дракона. Итак, алхимический сон. Греза Джорджа Рипли, в главном совпадающая со всеми иными снами всех иных алхимиков всех десяти алхимических столетий. Это сон о событии главном и единственном — о получении философского камня, а с его помощью золота: здесь и теперь, повсеместно и навеки. Смерть ржавого железа и его воскрешение, но уже в солнечном блеске золота. Сбывшихся снов никогда не бывает, но они всегда есть. Это перефразированный Саллюстий, неоплатоник IV века, тонко проникший, что миф говорит о вещах, которых никогда не было, но которые всегда есть. В этом смысле злато-сереброискательский сон — миф.

Миф — всегда магия. То же и алхимия как практическое дело. Но хтонические глубины алхимической магии связаны с кровосмешением. Этому можно найти подтверждение у древних, например у Катулла, которого толкует С. С. Аверинцев в красивой статье «К истолкованию символики мифа об Эдипе»: если маг хочет проникнуть в великие тайны посвященных и угодить нездешним силам благоприятным совершением славословий и действий, надо, чтобы маг этот родился в результате инцеста. Обряд нечестив, но истинное кровосмешение запретно и страшно. Но разве тайны богов не запретны и не страшны? У Катулла тайна открыта сыну, а не грешнику. Но в мире мифа это безразлично. Маг — ремесленник, знающий Слово. Он — сын ремесла; ремесло — его мать… — ремесло и магия — женского рода. Но именно с ремеслом мастер-ремесленник-маг вступает в недозволенное соитие-инцест — сын с матерью (19726, с. 95–96). Вспомните теперь страшный рецепт Арнольда из Виллановы о семи сыновьях-металлах, которые должны переспать со своей матерью — первоматерией, дабы… Мифологема кровосмесительного брака не просто взята алхимией напрокат, но в ней укоренена в качестве структурного ее первоэлемента. (А может быть, просто сравнение или аллегорическое иносказание?)

Событие, происходящее в алхимии как мифе, происходит каждый раз непосредственно, сиюминутно. Оно и уникально, и всеобще одновременно. Таково главное событие алхимического мифа — трансмутация металла от несовершенства к совершенству. Время остановлено. Гермес мечтал о том же, о чем и Рипли, а этот последний — о том же, что и Парацельс, что и нынешний хемооккультист. Временные несоответствия видятся сквозь пальцы. Единство двоится. Двойственность укрупняется до целого. (Вспомните алхимического ребиса.) Взаимозаменяемость частей торжествует, оставаясь при этом сакральной тайной — низ и верх Гермесовой скрижали. Вера в трансмутацию беспомощна, но этим и сильна. Все тождественно только себе. Случившееся дважды или многажды случилось лишь один-единственный раз. Зато раз и навсегда. Мышление в мифе — «отсечное» мышление, причем отсеки действуют как целое, не соприкасаясь друг с другом. Поэтому детерминированность явлений в мифе иная, не совпадающая с причинно-следственными обусловленностями мышления Нового времени. Афродита родилась из пены морской. Но морская пена — это сперма брошенного в море огромного фалла, принадлежащего Кроносу. Эти два события в мифическом сознании живут порознь, но и соединены, ибо доподлинно известны древнему греку, мифотворцу и мифожителю одновременно3. Крестоносцы отлично знают, что галилейский учитель был распят именно в I веке. Но с не меньшей убежденностью тот же крестоносец, разя сарацинов близ Иерусалима в XII веке, уверен в том, что именно эти — из XII века — сарацины распяли Спасителя4. Золото и железо — независимые творения бога. Это точно знает алхимик. Вместе с тем железо — еще не пресуществленное золото. И эта предпосылка движет всеми помыслами алхимика, хотя первая, ее исключающая, живет в его христианско-демиургическом сознании. Тогда бог тождествен самому алхимику. Предмет и понятие об этом предмете как бы слиты: золото — оно же и Солнце. Тождественное и сходное сливаются. Слово и дело пребывают вкупе. Столь же нераздельны предмет и его признак. Круговорот повторений охраняет миф от саморазрушения, обеспечивает цельность и замкнутость сферы. Непрерывное воспроизведение раз и навсегда данного образца. Это философский камень, как бы пародирующий собственно христианский образец. Этим еще не исчерпываются структурные характеристики мифа. Их можно длить и длить. Но даже пристально аналитический их перечень ничего еще не дает тому, кто хочет, толкуя алхимический сон, наяву увидеть этот сон. Упраздняется алхимия как предмет этого сна. Говорится лишь о безлично-мифическом, внеисторическом, бесцветно-всечеловеческом. Вместе с тем «природа несказанного… [такова], что о нем самом нельзя говорить, и чтобы его выразить, нужно говорить о другом» (Манн, 1968, 2, с. 406). Мифические первосхемы не являются этим другим — они тождественны мифу как таковому — это значит леви-строссовскому первобытному мифу (Леви-Стросс, 1970). Для постижения культурного мифа о философском камне нужно культурное иное, с ним сосуществующее. Для этого надо мифологемы вообще понять как мифологемы алхимические.

Оборотничество — центральная мифологема. Оно спонтанно, вне явного движения, ибо топос мифических перевертней неизменен. Сам акт мифической метаморфозы не размыкает изоморфное пространство мифа; напротив, упрочивает его герметическую замкнутость. То же и в алхимии. Трансмутация металлов. Золото — оборотень железа. Переодевание? Не совсем. Это радикальное превращение, высвобождение скрытой сущности, то есть золотости, всегда пребывающей, но лишь крайне редко высвобождающейся и доступной не оку, но глазу. Оборотничество особого рода. Такого, впрочем, рода, что похоже на христианское пресуществление (.хлеб — тело Господне и вино — кровь Господня). Как будто так. Только грубей, материальней. Материальная поправка к пресуществленческой духовности.

Но так ли? А может быть, природа алхимического оборотничества принципиально иная? В каноническом христианстве чудо пресуществления материализуется в ритуале причастия к телу-хлебу, крови-вину. Но за ритуалом — некогда совершившаяся великая драма реального жития, имевшего начало — середину — конец. Жития, зовущего к подражанию, требующего действительных последователей, включенных в историческое время и лишь потому причастных к вечному (когда-то тоже временному — житию бога человеческой природы или человека божественной природы). Хлеб и вино как предметы с самого начала олицетворены. Так в христианском каноне, в христианской эзотерии.

В алхимии предмет остается предметом, хотя и другим. Золото — преображенное, пресуществленное железо. Но лицо, управляющее трансмутацией, само пребывает вне превращений. Предмет и лицо разведены. Хотя возможность жития, то есть такой жизни, когда историческое лицо возведет черновик предмета в его беловой совершенный образ-образец, в алхимии угадывается. Брезжит в потемках алхимического мифа. Но лишь на фоне христианских житий, дерзко заземленных, овеществленных, в некотором смысле обезличенных в алхимии.

Алхимическое оборотничество, вопреки своей искусной мифической природе, призванное охранять миф от разрушений-вторжений, становится средством выхода за пределы алхимии, ибо с самого начала оно есть оборотничество инородное — сродни кривозеркально искаженной христианской пресуществимости со всеми сопутствующими этому соображениями. Алхимическое оборотничество двукультурно, хотя и существует в границах культуры европейских Средних веков.

Пресуществленческое алхимическое оборотничество устроено таким образом, что является одновременно и целью чаяний адепта, и средством выхода из мира этих чаяний в иное культурное пространство. Вместе с тем исходное определение этой алхимической мифологемы совпадает с определением самой алхимии как материально-пародийного изображения средневековья, при собственной предельной серьезности сосуществующей и взаимодействующей с официальным христианством в составе средневековой культуры. Будем считать, что найден в алхимии такой структурный признак, который, с одной стороны, скрепляет и организует эту историко-культурную реальность, с другой — обеспечивает выходы за пределы этой реальности. Иначе говоря, способ выхода за пределы алхимии осмысливается как существенный структурный элемент самой алхимии. Заметьте: цель становится средством, а средство — целью. Но именно такова алхимия в каждом деятельном своем шаге. Философский камень — существенная цель алхимиков, тут же, однако, становящаяся средством по ее достижении: камень нужен для трансмутации свинца в золото. Золото — цель; оно же и средство, ибо с его помощью осуществляется всечеловеческое благоденствие и т. д. Вместе с тем вся златосереброискательская идея алхимиков — лишь средство для алхимического космосустроения. Но лишь в хорошо устроенном космосе можно достичь овеществления золотых алхимических грез. И космос здесь — лишь инструмент. Такая обратимая трансмутация (цель — средство) пародирует нечто сходное в каноническом христианстве, заземляя-уплотняя собственно христианскую духовность и лишь с нею вместе существуя. Здесь-то и намечаются возможности саморазрушения алхимического мифа, ибо это саморазрушение и есть его фундаментальный структурообразующий признак. Могут возразить: не есть ли сменяемость средства целью и далее вновь… свойство любой человеческой деятельности? Верно. Есть. Но с той разницей, что в конструкциях немифических эта смена бесконечна. В алхимии — ежемгновенное замыкание; микроцикличность повсеместно, каждый раз.

Размыкание алхимического геб-подобного мифического кольца в культурное — историческое — пространство мнится как разрешение иной оппозиции: вечносущностность — житийность, миф — летопись, вневременная алхимическая литургия — исторически фиксированное летописное житие… Первое осуществление чуда трансмутации есть сюжет первого алхимического жития. Трансмутация может стать пресуществлением. Жизнь адепта — житием святого. Алхимическое делание — сакральной литературой. А потом и просто литературой — авантюрной, плутовской — какой угодно. Но именно к этому все идет. От мифа к литературе; от мифа к истории', но к такой литературе и таким историям, которые помнят и говорят (!) о своем мифическом предбытии. Но как же свершилось это радикальное превращение?

ВЕРНО, что алхимическое мифотворчество практично в отличие от духовного, собственно христианского мифотворчества. Его материальная изнанка, дополняющая, но и карикатурная. Алхимия — это магия, принявшая, однако, в средневековые времена форму теургии, то есть прямого воздействия на верховного бога. Именно в монотеистической алхимической магии языческие сны и христианская явь живут нераздельно. Но здесь-то и таится возможность преобразования алхимического мифа в иное: оборотничество как пресуществление.

В позднеалхимические времена эта мифологема становится предметом осознания. У Джона Пордеджа (XVIII в.) в трактате «Божественная и истинная метафизика, или Дивное и опытом приобретенное ведение очевидных и вечных вещей…» читаем: «Я говорю здесь не о земном философском камне, металлы превращающем, но писания мои целят на небесный Магический Камень, превращающий из состояния падения в состояние славы, в утверждение десятого числа во святая святых» (ок. 1787, II, с. 469). К этому стремятся маги, причастные божьей любви и действующие «силою духа святого». Алхимическое трансмутационное мифотворчество пресуществляется в божественное дело, объемля весь средневековый окоем. Миф, притязающий и на чужое пространство, деградирует в немифическую реальность. Языческое оборотничество ушло в пресуществление, но ушло алхимическим образом — опять-таки с помощью «камня», хотя и «небесного, магического». Но здесь же воспроизводится и черномагическая возможность: божественная премудрость «есть Белый Камень, тингирующий естественный камень, который исходит из святой троицы и обещан победителю» и прямым путем ведет к «Черному Камню, как философы знают» (III, с. 308). «Черный Камень» соединяет с Христом вечным словом и горящей любовью. Начало черномагической алхимии, еще помнящей о христианском мифе, живущей рядом с ним, им и притворившейся. Утверждается понятие об адской тинктуре, которая состоит из адских алхимических начал, то есть адских серы, ртути и соли. Они истекают из сущностей обитателей преисподней, не являясь, однако, дьявольскими сущностями. Адская тинктура — это темный (воистину черный!) камень, осуществляющий отрицательное — люциферово — совершенство. В итоге: грех, блуд, маниакальная плотская любовь — вместо божественной любви, за которую ответственна «небесная тинктура». Здесь же и адское золото, с виду ничем не отличимое от праведно полученного, зато обладающего греховными свойствами. Вместе с тем адская тинктура, как и небесная, столь же всесильна и всепроникающа, а материя ее столь же тонка и субтильна (III, с. 231–257).

Пресуществление наоборот. Вниз! Языческо-христианское оборотничество. Опять-таки алхимический способ выйти в черномагические потемки — за пределы алхимического мифа. Но с помощью главной алхимической мифологемы: философский камень как средство оборотнического пресуществления1.

Алхимический миф и миф христианский. Их синхронное историческое сосуществование. Каково оно? Обращусь к Данте, современнику и очевидцу алхимических фантасмагорий, глядящему в кривое алхимическое зеркало, рассматривающему ночной алхимический миф голубыми глазами христианина XIII–XIV столетий. Миф, выведенный за пределы самого себя — в пределы собственно христианского мифа; но выведенный, однако, алхимическим способом.

Круг восьмой Дантова Ада. Ров десятый. «Последняя обитель Злых Щелей…» Здесь мучаются поддельщики металлов жуткой телораздирающей чесоткой. Вслед за Данте познакомимся и мы с ними. Первый поддельщик аретинец Гриффолино рекомендует себя так:

(«Ад», XXIX, 109–120).

Земная смерть Гриффолино вполне тривиальна. Костер святой инквизиции — за безбожное колдовство. Но не столько за колдовство, сколько за неудавшееся колдовство: не смог обучить Альберо, любимца сьенского епископа, летать по воздуху. Колдовство, бесполезное для власти имущих, и есть ересь, достойная костра. Колдовство с пользой — совсем другое дело. Алхимия здесь ни при чем. Она была вполне дозволенной, если только без надобности и без ведома с ее помощью не подделывать металлы. Гриффолино подделывал или мог подделывать металлы, потому что был алхимиком. Именно это обстоятельство не ускользнуло от проницательного Миноса. В результате — «десятая тюрьма».

Рассказывая земные сьенские истории, Гриффолино упоминает своих дружков Стрикку и Пикколо, принадлежавших в земной жизни к «расточительному дружеству», состоявшему из двенадцати молодых мотов, решивших все свое состояние прокутить, пустить на ветер (как о том толкуют комментаторы «Божественной комедии»). Значит, рядом с алхимией, алчущей золота, стоят чернокнижное колдовство и лихая расточительность. Вместе с тем сама алхимия, всецело дозволенное искусство, могла быть средством обмана.

Капоккьо — второй алхимик. Он был, по свидетельству биографов Данте, школьным товарищем поэта. В 1293 г. был сожжен по приговору инквизиции в Сиене. Он представляется Данте несколько иначе:

(133–139).

Здесь с алхимией соседствует «обезьянство», искусство озорного передразнивания, которое вкупе с изготовлением фальшивой монеты неумолимо ведет на костер.

Можно допустить, что алхимия, не занимающаяся подделкой, сама по себе была бы вполне лояльна. «Подлинные» трансмутации, имеющие природу пресуществленческого оборотничество, воспринимаются с глубочайшим пиететом, вызывают трепетное почтение как практическое дело, восполняющее бестелесную духовность. Но с одним, правда, условием: без обманного лицедейства. Иначе все это — лишь «обезьянство». И тогда ты не алхимик, а фальшивомонетчик, подбавляющий «к флоринам трехкаратную подмесь» (XXX, с. 90).

Там же, в десятом рву, томятся и другие поддельщики: поддельщики людей, денег, слов. Обманным подделкам прощения нет. Зато подлинное превращение — железа в золото, «быка в козу…» — приветствуют. Но историческая жизнь алхимии, поддерживаемая реально-мифической неосуществимостью сокровенных чаяний в области истинной трансмутации, осуществляла себя мифически-реальной осуществимостью мнимых превращений, замешанных на чернокнижном колдовстве, авантюрном мотовстве, передразнивающем «обезьянстве» — изнанке сдержанности и аскетической умеренности канонического средневековья.

Это и составляло социально-историческую жизнь алхимии, ее практику, противостоящую официальной средневековой социально-исторической жизни с ее христианской духовностью. Данте видит составность алхимии; переводит на язык правоверного христианина лишь то, что переводимо, переводя и алхимический миф в христианский, изгоняя из христианского мифа чернокнижно-алхимическое — лицедейски-обезьянье. Но такое изгнание сродни обнажению в алхимии… алхимии, средних веков… в средних же веках. Зато выход в иное культурное пространство — Ренессанс, Новое время. Заметьте, выход в иное мыслится Данте как подлинно алхимический — пресуществленчески-оборотнический — выход. Но алхимическое лицедейство рядом. Обезьянничающий фальшивомонетчик Капоккьо и летающий по воздуху мот и транжир обманщик Гриффолино — вот они тут, в пределах средневековой культуры. Нужно обратиться к предсуществованию алхимии, чтобы понять ее жизнь в замкнутом пространстве средневековья.

Итак, доалхимические времена, когда алхимии еще не было, зато были все составившие ее части, но жившие порознь относительно самостоятельной исторической целостностью каждая.

Задним числом легко установить источники и составные части алхимии. Это папирусные своды, толкующие о металлоподобных имитациях, которые можно принять за подлинные превращения металлов. Далее — аристотелевская и платоновская традиции: Аристотель с его идеей о всеобщей превращаемости вещества и учением об элементах-стихиях и свойствах-качествах и Платон в неопифагорейской и неоплатонической версиях александрийцев. Аристотелизм и платонизм (точнее: неоплатонизм) именно в алхимии обрели совместное существование9. Четвертым элементом оказался гностицизм, сам имеющий синкретическую природу. Если назвать греческие, египетские, иудаистские, халдейские, персо-зороастристские, индийские истоки, то, может быть, это исчерпает столь сложный религиозно-идеологический комплекс, каким было гностическое учение в эпоху раннего христианства. Это синтетическое религиозное учение станет вскорости одной из самых одиозных ересей. Как один из источников и составных частей алхимии гностицизм есть прежде всего разрешение проблемы мирового зла. Если ветхозаветный змей — чистое зло, то гностический Уроборос — единение добра и зла. Змеиный яд — и яд, и лекарство. Если, согласно Марии-еврейке, «ртуть — яд всех вещей», то, по Стефану Александрийцу, та же ртуть — «огненное лекарство».

Именно здесь начинается практическая, ритуальная жизнь гностицизма, когда оргиазм гносиса — единственная форма сектантского аскетизма. Умерщвление плоти путем ее буйного кратковременного торжества, магия и мистика одновременно. Путь к действенному познанию, осуществляемому всей полнотой чувств и разума. Это скорее интуитивно-мистическое познание, нежели логическое. Египетские, ассиро-вавилонские (халдейские), кабалистически-иудаистские, зороастристские и греческие влияния исторически достоверней включить именно в гностицизм: и лишь потом — через гносис — в алхимию.

Но только в оппозиции к становящемуся христианству как мировой религии гностицизм обрел свой карикатурно-пародирующий смысл. Чрезмерность гностического оргиазма противопоставляла себя религиозной умеренности христианского канона. Страдание и любовь в христианстве предстали антиподом гностическому преодолению зла злом посредством разгула полнокровно живущей плоти — ее умерщвления. Если умеренный темперамент христианской религиозности опирался на последовательный монотеизм иудаизма и греческий стоицизм, то гностицизм искал себе опоры в позднеэллинистических вакханалиях мистического тайновидения. Но лишенное практической определенности конкретного дела, учение о гносисе так бы и осталось лишь уделом сектантов, если бы не алхимия — материальный пародийный парафраз христианской духовности. Золотоподобные имитации древних папирусных сводов стали алхимическим космосустроением, питаемым рациональными соками аристотелизма, возвышаемым до вершин неоплатонического Единого и эмоционально возбуждаемым тайновидческим гностическим экстазом. Дьявольская тинкториальная гамма летаргических — на тысячу лет — алхимических сновидений. Алхимическое целеполагание обращено к демиургу — не к богу; мастеру своего дела на этой земле. Если рецепт христианского спасения — отказ от плоти, «царство не от мира сего», то в алхимии торжествует именно плоть (хотя и возвышенная).

Философский камень — всесильный инструмент в руках богоподобного алхимика; мирское подобие божеского всесилия во имя мирских упований.

Только гносис мог окрылить алхимию (точнее: трансмутировать технохимию папирусов в алхимию). Ибо химия и гносис, по верной мысли Бертло, сродни изначально: и та и другой пытают тайное знание, сокрытое в природе ли, в слове ли. Знание, которым владеет алхимик-демиург. Далее все основные алхимические мифологемы обретут практически заземленный вид. Начнется длительное выполнение алхимией ее культурноисторической миссии в составе средневековой культуры.

Правда, составные части алхимии, будучи самостоятельными культурно-идеологическими явлениями, не знали о своем алхимическом будущем. На то они и составные части, которым еще только предстоит сложиться в новое целое. Верно также и то, что арифметическая сумма исходных никогда не совпадает с исторически суммарным итогом. Становление алхимии по-прежнему остается загадкой, как и подобает быть загадкой всякому началу.

Есть становление алхимии как результат преобразования составляющих, сплавленных в синкретически неразымаемое целое. Нет способа этого преобразования, ибо центральная алхимическая мифологема — пресуществленческое оборотничество — еще только ждет своего часа. Оборотничество-пресуществление не существует, поскольку алхимии еще нет; но оно же и существует, поскольку алхимия уже есть. И есть, и нет — определение любого становления. Сумма исходных есть итог сложения по объему, но не есть его итог по историческим последствиям, ибо сложение здесь — лишь умозрительный прием, применяемый без учета исторического — в данном случае христианского — контекста, вне которого нет и не может быть искомой суммы, то есть самой алхимии. Из не-мифа миф не получить. Искать же алхимические аналогии в доалхимических мифологемах — дело малопочтенное и едва ли перспективное.

Стало быть, пройденный только что путь к основаниям алхимического мироздания убеждает нас в том, что ни одна из составных частей вне исторического контекста не может рассматриваться даже как контурный набросок алхимии. Эти части еще только станут таковыми, но лишь в христианском средневековом контексте, в виду которого только и может существовать алхимический миф. Но такая исходная установка позволила нам сознательно заглянуть в предалхимические потемки. Она же нам разрешит выйти в позднеалхимические, а также и в послеалхимические времена, которые, правда, в отличие от предалхимических могут помнить — и помнят — о своем алхимическом прошлом.

Чем же стал алхимический миф (или каким он предстал) в эти послеалхимические времена?

МИФ в собственном смысле (то есть миф первобытный) не обязан заботиться об увеличении списка подтверждающих его удач, ибо он самоутверждаем по определению. Миф культурный (то есть, строго говоря, уже не миф) — житийный. Алхимические жития не менее впечатляют, чем жития христианских святых, с той, правда, разницей, что они площе и бедней, потому что практичней и богаче (золотом богаче). Надо рассказать об алхимических «удавшихся» бытийственных чудесах, потому что именно для бытийства существовало полнозвучное, хотя и монотонное, алхимическое витийство.

Итак, первый выход в литературу и в историю литературы. Из мифа — в жизнь, в литературную жизнь. В жизнь пока еще алхимической (житийно-алхимической) литературы в ее златосереброискательской устремленности.

Что же рассказывают об алхимических святых и алхимических чудесах?

Их, этих чудес, не то чтобы много, но они есть. Все они наперечет. На виду и в памяти. Ведь чудо, ставшее повседневным, уже не чудо.

Раймонд Луллий, заточенный королем в лондонскую башню, в глубочайшей тайне чеканит розенобли из алхимического золота. Легенда достойно завершается торжественной могильной надписью на острове Майорка: «Раймонд Луллий, благочестивые убеждения коего не были никому ненавистны, лежит здесь в дивном мраморе. С тысяча триста пятнадцатого начал быть без чувств». То есть жив и поныне, как и положено алхимическому святому. В 1334 году Папа Иоанн XXII становится обладателем несметных сокровищ, якобы наработанных многотрудными алхимическими стараниями, описанными в его собственном алхимическом трактате. Первый христианин католического мира — он же автор тайных книг. Его же антиалхимическая булла — лишь уловка. Примерно тогда же Арнольд из Виллановы тоже получает алхимическое золото. В 1383 году Фламель, согласно легенде, получает трансмутационные золото и серебро. Но не алчностью, а благотворительностью жива душа алхимического святого: все деньги пущены во благо. Фламель строит четырнадцать больниц и три церкви (Любимов, 1892, 2 пагинация, с. 92–96).

Легенда утверждает: Джордж Рипли в 1460 году посылает рыцарям ордена Иоаннитов на остров Родос круглую сумму алхимического происхождения, дабы помочь иоаннитам в войне с турками. В конце XV века, сообщают алхимические летописцы, Рудольф II собственноручно произвел немало алхимического золота. То же можно сказать и про Августа II Саксонского. Все это, в числе прочего, подтверждает и воодушевляет трансмутационную идею алхимиков. Виллаверде и Брюссель становятся свидетелями опытов Ван-Гельмонта (XVI–XVII вв.), якобы превратившего 8 унций ртути в золото (Меншуткин, 1937, с. 69). Окрыленный успехом, Ван-Гельмонт называет сына Меркурием. Император Фердинанд III (1648 г.), воспользовавшись порошком философского камня Рихтгаузена, чеканит алхимическую медаль. На лицевой стороне медали был изображен Меркурий-Гермес с кадуцеем в руках и с крылышками на пятках. Это означало превращение ртути в золото. Не менее впечатляющи и латинские надписи на медали: «Чудесное превращение произошло в Праге 16 января 1648 года в присутствии его величества императора Фердинанда Третьего». Надпись на оборотной стороне возглашала: «Как редко искусство это для людей, сколь не часто оно себя проявляет: да будет хвалим во веки Господь, который сообщает часть Своего бесконечного могущества нам, своим презреннейшим созданиям». В 1650 году в Праге отчеканена еще одна медаль в честь «золотого сына свинцового родителя». Коллекция медалей из алхимического золота понемногу пополняется.

Список «осуществленных» легенд медленно, но возрастает, захватывая XVII, XVIII и даже… XIX века, пополняя копилку курьезов (Сен-Жермен, Бальзамо-Калиостро, Тифферо).

С той же, впрочем, тщательностью настороженные антиалхимики описывают лжечудеса, тогда же и разоблаченные. Складываются жития алхимических лжесвятых. И это естественно: шут, прикинувшийся королем, должен быть низложен, да так, чтобы царская корона вновь обернулась шутовским колпаком, а державный скипетр — погремушкой или же посохом странствующего скомороха.

Генрих IV Английский издает указ, запрещающий алхимические штудии и злато-сереброискательские опыты. Но Генрих VI переманивает алхимиков из Франции. Карл VII Французский объявляет войну Англии.

Чеканят фальшивую монету из алхимического золота. Наступает чуть ли не инфляция. Алхимическое чудо разоблачено. При дворе Людовика XIII подвизается некий Дюбуа, хвастающий секретом философского камня. Это доходит до кардинала Ришелье. На глазах доверчивых свидетелей Дюбуа превращает мушкетную пулю из ранца часового в золотой слиток. Дюбуа назначают королевским казначеем. Но всесильный кардинал ухитрился-таки упечь его в тюрьму. Под пыткой Дюбуа диктует несколько способов получения камня. Способы не подтверждаются. Исход тривиальный: виселица за чародейство. Авантюрист Делиль, живший в Провансе, обертывает золотые медали листовым свинцом или покрывает золотые гвозди железом. Естественно, дело трансмутации в этом случае — штука не хитрая. И снова перекладина меж двух столбов. Один алхимик-шарлатан ловко обманывает герцога Вюртембергского, упросив прячущегося в лаборатории мальчика украдкой положить слиток золота на дно тигля. Вновь виселица.

Обмануть церковь было труднее. Итальянский алхимик и поэт Аугурел преподносит Папе Льву X поэму, в которой подробно описывает надежный способ алхимического златоделия (ВСС, 2, с. 371–386). Ответным подарком проницательного Папы был пустой мешок, врученный алхимику в качестве кошелька для золота. Так сказать, «дары волхвов» в лукавые средневековые времена.

Два летописных ряда алхимических святых и алхимических лжесвятых в общественном сознании уравнены в правах, уравновешивая друг друга, но также и друг друга гротескно взаимоотражая. Вместе с тем попеременно те или иные социальные страты готовы предпочесть то один, то другой ряд. Чудо либо утверждают с абсолютной бесспорностью, либо напрочь отвергают как обман. Но в любом случае возможность трансмутации не отрицают, напротив, признают как утопию. Именно это и питает алхимический миф, делая его жизнеспособным столько веков, вместе с тем его же и разрушая в литературном жанре легенды.

Естественно формируется — конечно же, вне алхимии, со стороны — и социальный статус алхимика, персонаж-стереотип, поддерживаемый и в алхимической, и в неалхимической среде. «…Они не предаются лени, — говорит Парацельс, — не ходят в гордых одеждах… Но прилежно занимаются своими работами, обливаясь потом у своих печей. Они не тратят времени на развлечения, но преданы своим лабораториям… они покрыты сажей, подобно кузнецам и рудокопам, и не гордятся чистыми красивыми лицами» (Меншуткин, 1937, с. 56).

Алхимик, наставляет Михаил Сендивогий (XVI–XVII вв.), «должен с прилежанием и рачением приняться за великую и истинную философическую книгу, природою называемую, и прочитать ее не однажды, но много раз» (Сендивогий, 1787, с. 299).

Таков алхимик на излете алхимического мифа. Сверхъестественное, то есть чудо, больше не нужно. Нужно читать природу. Если раньше все — сверхъестественно, то теперь, напротив, все — естественно. Но и в том и в другом случае нет и алхимии. Алхимия посередине. Именно здесь жизнь алхимических святых и жизнь алхимических лжесвятых правомочна. Остается выяснить, как алхимический миф избыл сам себя.

Алхимикам в послеалхимические времена останется уповать лишь на выяснение естественных оснований трансмутации. Или упование на раскрытие тайн природы, или авантюрные обманы-чудеса. Жития алхимических удачников складываются вокруг получения золота. Но они же втягивают в свою орбиту и смежные события. Более того, всю жизнь героя, действующего в кругу соратников и врагов, возвышаясь до выразительных жизнеописаний общественно осмысленного исторического времени. Такова, например, достаточно известная история Хеннига Бранда, открывшего фосфор, но искавшего алхимическое золото («Ищешь Индию — найдешь Америку…»).

Хенниг Бранд, не слишком образованный купец из Гамбурга, наслушавшись разговоров, уверовал, что моча содержит первичную материю. Его вера подкреплялась еще и тем, что сам купец был некогда солдатом и заодно самозваным врачом. Затеяв практическое осуществление златосереброискательской мечты, замешанной на человеческой моче, он собрал в солдатских казармах почти тонну (в пересчете на нынешние меры) искомой мочи. Медленно выпаривая мочу, он получил сиропообразную жидкость, а после двойной дистилляции — «мертвую голову». В результате длительного прокаливания «мертвой головы» он вдруг обнаружил, к великому своему удивлению, светящуюся пыль, назвав ее фосфором, то есть светоносцем. Он принял ее за «элементарный огонь», или «первичную материю». Что ищешь, то и находишь, как и полагается живущему в мифе.

Но все попытки обратить «светоносец» в золото оказывались тщетными. Мифическое сознание наталкивалось на внемифическую реальность. Иллюзия рушилась, зато обретала иную — научно-коммерческую — жизнь, в некотором смысле тоже мифическую.

Между тем при дворе саксонского курфюрста служил алхимик Иоганн Кункель. Прознав о «светоносце» Бранда, он стал уговаривать своего приятеля Даниила Крафта купить у удачливого купца секрет этого «светоносца». Бранд за 200 талеров сообщает Крафту свой способ. Сам же, однако, бойко торгует фосфором, беря за него дороже золота. Крафт надул Кункеля, открыв собственное производство. Весной 1677 года он устраивает публичный сеанс с фосфором по Бранду при дворе Иоганна Фридриха в Ганновере. На сеанс пришел Лейбниц, бывший тогда библиотекарем у ганноверского государя. Философ заинтересовался светоносной силой неведомого вещества, великолепно освещавшего комнату, в которой давали этот знаменитый сеанс. Лейбниц предложил Крафту деньги за его секрет. Когда тот отказал, он купил-таки этот секрет все у того же Бранда, охотно продавшего свой секрет еще раз по контракту, заключенному с ним от имени герцога (правда, на этот раз подешевле — всего за 6 талеров).

Но тут в историю включается Иоганн Иоахим Бехер, университетский профессор химии, лейб-медик у майнцского курфюрста, искатель «огненной материи», в некотором роде предтечи флогистона. Ловкий Бехер тайно отправляется в Гамбург, настойчиво склоняя простоватого купца на службу к герцогу Макленбургскому. То же, впрочем, делает и Лейбниц, перехитривший Бехера и, как мы теперь уже знаем, купивший этот секрет у Бранда. Продавая секрет, Бранд, рассчитывающий на большее, ограничивается лишь светоносящим толкованием своего открытия, умалчивая о возможной философскокаменной его природе, мысль о которой все еще не покидает купца, всецело погрузившегося и безраздельно пребывающего в мифической утопии о философском камне. Тем временем Кункель выведал у Бранда кое-какие подробности и стал сам нарабатывать фосфор, несколько видоизменив способ. Его друг Каспар Кирхмейер публикует трактат с таким названием: «Постоянный ночной светильник, иногда сверкающий, который долго искали и лишь теперь нашли».

Как раз в это же время Винченцо Каскариола, башмачник из Болоньи, прокаливая камни, замечает, что один из них и по охлаждении светится ровным фосфорическим светом («Болонский камень»). Вскорости саксонский судья Болдуин получает нечто похожее, обрабатывая мел «крепкой водкой» (азотной кислотой). Немецкий естествоиспытатель тоже замечает свечение при смешивании нашатыря с хлористым кальцием (если воспользоваться современной терминологией). Это был «Гомбергов фосфор». Все эти «фосфоры» светились лишь после предварительного направленного освещения (в отличие от фосфора Бранда-Кункеля). Это происходило почти одновременно и независимо. Светоносец становится не чудом, а фактом общественного сознания. Сверхъестественное вытесняется естественным. Миф дегерметизируется, входя в иную жизнь, но также и впуская эту иную жизнь в свои пространства, в которых когда-то было засвидетельствовано чудо Хеннига Бранда — единственное, единократное, невоспроизводимое.

Фосфорная авантюра продолжается… 17 мая 1677 года Крафт дает решающие гастроли на заседании Королевского общества в Лондоне с участием прославленного Роберта Бойля. На вопросы английского химика Крафт отвечает уклончиво, туманно намекая на мочу («некое вещество, телу человека присущее»). Проницательный Бойль легко воссоздал секретную технологию светоносца, о чем вскорости обстоятельно доложил членам Королевского общества.

Бранд, узнав об этом, решил, что продешевил. Купчиха Маргарита Бранд и ее незадачливый муж-первооткрыватель жалуются Лейбницу, прося заступиться и отстоять их исконные права. Патриотически настроенный Лейбниц заступается за Бранда, опасаясь, что обладателем философского камня — именно он все время имеется в виду, вокруг него горит весь утопически-реальный сыр-бор — станет Англия. По протекции Лейбница Бранда берут на работу в качестве придворного алхимика к герцогу, платя ему сносное жалованье, составляющее 10 талеров в неделю, и государевы харчи.

Что же происходит в Англии? Бойль передает в запечатанном конверте секрет получения фосфора Лондонскому королевскому обществу, которое опубликует этот секрет лишь в 1694 году. Между тем ассистент Бойля Хенквиц беззастенчиво эксплуатирует фосфорную технологию, поставив дело на широкую коммерческую ногу. Лондонцы могут прочесть зазывное объявление такого примерно содержания: «Лондонский химик Хенквиц, проживающий по такому-то адресу, готовит всевозможные лекарства, а также только он может приготовить разные виды фосфора по три фунта за унцию». Фирма Хенквица просуществовала около полувека. Несчастный Крафт разорился, фанатически занявшись золотоискательской алхимией.

Так складывались реальные судьбы адептов, самоутверждаясь-самоуничтожаясь в величественном, хотя уже и пошатнувшемся алхимическом мифе, который в кризисные моменты своего исторического бытия драматически сталкивался с ними. Правда, это иное изначально в нем же и содержалось, провоцируя герметический миф о философском камне стать реальностью о флогистоне и прочих вещах, живущих и поныне в новой истории.

Индивидуалистический дух новых, раннекапиталистических отношений характерен для позднеалхимических житий. И даже включение этих житий в контекст глубоко корпоративного сообщества розенкрейцеров едва ли меняет дело, ибо самое это братство выступает активным коллективным индивидуалистом в противовес соборному средневековью. Алхимический миф и здесь дает трещину, распадаясь на отдельные золотоискательские новеллы, в которых герои — авантюристы-одиночки (неважно кто: подвижники-мученики или же шарлатаны-мошенники). Воспроизведу несколько таких житий XVII–XVIII веков, в которых лишь идея трансмутации свидетельствует об алхимическом генотипе этих житий.

Александр Сетоний Космополит (XVI в.) — один из немногих «обладателей» тайны философского камня. Конец его, как и ему подобных, мученический и жуткий. Палачи Христиана II, курфюрста саксонского, искололи его иглами, жгли расплавленным свинцом, нещадно секли, вытягивали жилы. Потом — многолетняя тюрьма. В ответ — упорнейшее молчание. Поляку Михаилу Сендивогию удалось-таки выкрасть великомученика из плена, увезти его в Краков, где Сетоний и умер. Но, умирая, Сетоний снабдил Сендивогия таинственной лигатурой. Секрет же ее приготовления добросовестно унес в могилу, посчитав польского алхимика недостойным этой великой тайны. Здесь-то и начинается авантюрная жизнь самого Сендивогия16. Получив такое славное наследство — чудодейственный порошок, темные Сетониевы рукописи и даже жену умершего, Сендивогий блистательно гастролирует по многочисленным немецким монархиям, ублажая сиятельных особ легкими алхимическими удачами. В честь одного из удавшихся опытов «германский Гермес» приказывает выбить на мраморной доске, приколоченной к воротам дворца, такие слова: «Пусть попробует кто-нибудь сотворить то, что сделал Сендивогий-поляк!» Рудольф дарует удачнику титул императорского советника, а заодно и поместье Граворн, отнятое у одного моравского рыцаря, пытавшегося выкрасть у Сетония порошок. Сендивогия переманивают многие государи. Герцог Фридрих Вюртембергский оказывает ему царские почести, дарит ему землю Недлинген. Но по мере уменьшения чудесной лигатуры сама жизнь алхимика иссякает, сужаясь до исчезающе малой крупинки Сетониева порошка17. Тем паче, что некий Мюлленфельс, тоже алхимик и соперник Сендивогия, ограбил везучего поляка, украв у него остаток порошка. Правда, коварный коллега кончил на виселице. Но это не помогло обворованному, который так и остался без порошка в безвестности почти на четверть века. Появившись вновь на европейской алхимической сцене в Варшаве, Михаил Сендивогий — уже не тот блестящий и всемогущий герметист. Его удел — торговля черт знает какой дрянью под видом эликсира жизни, выманивание денег на сомнительные алхимические опыты у знатных богатеев (например, у Мнишека, воеводы Сандомирского), подделка денег. В итоге — жалкая смерть в Кракове в 1646 году с дурной посмертной славой — больше мошенника и авантюриста, нежели философа-алхимика.

В пантеоне позднеалхимических святых почетное место занимает Томас Вогэн, или Евгений Филалет (миролюбивый друг истины). Расцвет его деятельности приходится на середину XVII века. Жизнь Филалета весьма таинственна. Его вечно преследуют, дабы выведать тайну трансмутации. Во время пребывания в Америке Филалет сошелся с неким Старкеем, известным как изобретатель терпентинового мыла. Это был гуляка и пьяница, но зато у него была хорошая химическая лаборатория. У него-то и работал настойчивый в науках Филалет, изготовляя, как свидетельствуют его биографы, немало алхимических золота и серебра. Но зачем столько золота вовсе не алчному адепту?! Вскоре Филалет ушел от Старкея, посчитав невозможным работать в доме столь темного и легкомысленного человека, впоследствии, однако, очень лестно отзывавшегося о своем постояльце. Филалет переехал в Европу. Считают, что Беренгар Пизанский осуществил успешную трансмутацию (середина XVII в.). Странного вида незнакомец вручил ему — как, впрочем, несколько ранее Ван-Гельмонту — порошок полевого мака, запахом напоминавший пережженную морскую соль. Беренгар, дабы исключить возможность вложения золота, купил тигель, уголь и ртуть у трех незнакомых друг с другом людей. Опыт, как свидетельствует предание, удался: одной драхмы порошка хватило для того, чтобы обратить десять драхм ртути в высокосортное золото. Не менее эффективным было обращение в алхимическую веру некоего Мартини в Гельштадте в 1621 году под воздействием успешной трансмутации, осуществленной заезжим алхимиком. Алхимик Лабю-Шардьер, проживавший при дворе богемского графа Шлика, перед смертью отдал чудодейственный порошок некоему Рихтгаузену, явившемуся в Вену к знатоку алхимических секретов императору Фердинанду III. В 1648 году император сам произвел опыт трансмутации, пожаловав удачливому Рихтгаузену дворянство и титул барона. Бойль, как и Ван-Гельмонт, также прошел через увлечение алхимией, оставшись, к его чести, химиком-скептиком. Удачи Ван-Гельмонта, Беренгара из Пизы, Гельвеция и еще нескольких приходятся на 1618–1666 годы. Утверждают, что во всех случаях таинственным незнакомцем был не кто иной, как Фила-лет. Анонимно — не сам, а в других — проявлял себя этот алхимик в Европе (как о том сообщает его житие). Хронологические странности (в 1618 году Филалету было всего лишь шесть лет) значения не имеют (как, впрочем, и должно быть во всякой порядочной легенде). Филалет умер своей смертью, бродяжа и нищенствуя, осторожничая и тщательно скрывая свое настоящее имя, истинный род своих занятий. Серый кардинал от алхимии, создавший немало марионеточных пастырей, картинно представлявших алхимию.

Лжесвятые от алхимии, действовавшие во времена заката алхимии, в горячечном бреду псевдозолотоискательства пародировали безупречных алхимических святых. Пародия на пародию. Карикатура на карикатуру. Вторая производная собственно христианства. Выход из исторического контекста средневековой культуры. Черномагические действия, сделки с чертом обычны в житиях лжесвятых — ловких пройдох и отчаянных надувал. К дьявольской помощи — правда, в минуту крайнего отчаяния — прибегают Эдуард Келли и Джон Ди, тем паче что эти святотатственные упования подогреваются настойчивыми требованиями золота, исходившими от императора Максимилиана II (XVI в.). Еще, пожалуй, одна история, эффектно представляющая пантеон позднеалхимических лжесвятых. Брагадино, или Мамунья, грек, родился на Кипре. Выдавал себя за сына генерала Венецианской республики Марко Антонио Брагадино. После длительного путешествия по Востоку в 1578 году объявляется в Италии под именем графа Мамуньяро. Легко входит в доверие к маркграфу Мартинего, слывя адептом тайных наук. Он ошеломлял простодушных превращением ртути в золото. Это был наглый обман, потому что в качестве исходного мошенник брал ртутно-золотую амальгаму в виде порошка, выдаваемого за философский камень. В 1588 году начинаются гастроли ловкого пройдохи по городам Европы — Вена, Прага, Дрезден — уже под именем Брагадино. Опыты его всегда были картинны и впечатляющи. Жуть охватывала простаков при виде двух огромных псов самого что ни есть сатанинского вида — несомненно двух чертей, служивших у мошенника на посылках. В 1590 году в Мюнхене закончилась карьера ловкого грека, разоблаченного местным судом. Одели его в позолоченный сусальным золотом балахон и вздернули на позолоченной же виселице. Черные псы — слуги преисподней — были здесь же застрелены из аркебузов.

Перечень загубленных жизней длится и дальше. В 1575 году герцог Юлий Люксембургский изжарил заживо посаженную в железную клетку алхимичку Марию Циглер за обманный златодельческий рецепт. В 1686 году маркграф Георг Вильгельм Байретский за то же самое вздернул Вильгельма Кронемана. В 1720 году Август II Саксонский отрубил голову алхимику — рыцарю Гектору фон Клеттенбергу. Саксонский электор Август доводит до самоубийства чудовищными пытками бывшего своего любимца Давида Бейтера, не сказавшего государю секрета трансмутации лишь потому, что этот секрет и в самом деле был ему неведом. Таковы позднеалхимические жития святых и лжесвятых. Впечатляющая галерея почти одинаковых индивидуальностей. Но именно индивидуальностей, притязающих на всезнание, на благоволение всему миру, на конечную тайну или же просто на личное мошенническое благо. Кризис соборного, корпоративного сознания христианского средневековья. Религиозная сверхтерпимость Филалета — тому пример. Распад алхимического сознания — выход из средневекового культурного контекста. Вещи эти исторически связаны, взаимообусловлены. Не потому ли все эти истории — не что иное, как истории бальзаковской «Шагреневой кожи» и «Пера Гюнта» Ибсена, ряженных в одежды, взятые из герметического реквизита XVII–XVIII веков.

Но именно здесь кончается алхимический миф как предмет рассказа; миф, ставший легендой. Начинается его глубинная трансформация в принципиально иное — в постоянно действующий фермент художественного сознания Нового времени, окрашивающий это сознание в глубокие невыцветающие тона таинственных тинкториальных оборотничеств. Вместе с тем неизбывность алхимических вариаций в новой литературе с новой силой подтверждает микро-мифо-жизнь алхимии в макро-жизни средневековой культуры. В путь!..

КАКОЙ ЖЕ ВИДИТСЯ алхимия послеалхимическим наблюдателям? Френсис Бэкон с высоты своего XVII века позволяет себе посмеяться или же попечалиться, глядя на бормочущих вздор, но ищущих истину алхимиков. Но и оценить то, что пошло в дело. «Если же кто-либо, — пишет он, — направит внимание на рассмотрение того, что более любопытно, чем здраво, и глубже рассмотрит работы алхимиков и магов, то он, пожалуй, придет в сомнение, чего эти работы более достойны — смеха или слез. Алхимик вечно питает надежду, и когда дело не удается, он это относит к своим собственным ошибкам. Он обвиняет себя, что недостаточно понял слова науки или писателей, и поэтому до бесконечности повторяет опыт. Когда же в течение своих опытов он случайно приходит к чему-либо новому по внешности или заслуживающему внимания по своей пользе, он питает душу доказательствами этого рода и всячески превозносит и прославляет их, а в остальном хранит надежду. Не следует все же отрицать, что алхимики изобрели немало и одарили людей полезными открытиями» (1938, с. 69–70). Возрожденческая хула уступила место снисходительному сочувствию и заодно кое-какому признанию положительных вкладов. Именно они выуживаются из алхимического мифа, а выуженные, включаются в запасники новой науки. Часть становится целым в меру практической полезности. Оставшиеся части — лишь повод для печальной усмешки. Такой взгляд на алхимию не заказан и поныне. Что же в этом случае происходит с алхимическим мифом? Бесполезная материя превращается в полезное вещество. Это вещество и есть конечная цель алхимических исканий. На этом трансмутация кончается, ибо цель не становится по ее достижении средством. Миф распадается, уступая свое пространство складу положительных знаний для новой науки. Текст, выпавший из контекста, перестает быть текстом культуры, становясь в лучшем случае фразой, вставленной в инокультурный текст.

Но как же алхимический миф оказался ассимилированным новой литературой, ставши фактом новоевропейского художественного сознания?

ШЕКСПИР (XVI в.). «Жизнь Тимона Афинского». Но прежде обратимся к Марксу, чутко прочитавшему эту шекспировскую драму, включившую в рассмотрение не столько, конечно, алхимию, сколько золото — универсальный трансформатор человеческих отношений. Процитирую вслед за Марксом несколько мест о золоте:

И далее из фрагмента «Власть денег в буржуазном обществе»:

Золото-деньги есть предмет в наивысшем смысле. Золото — видимое богатство, осуществляющее всеобщее смешение и извращение, «братание невозможностей». Оно, по Марксу, — «отчужденная мощь человечества»15. Оно же — «всеобщее извращение индивидуальностей»2в.

Золото претендует на роль самостоятельной сущности, осуществляя мир навыворот, всеобщее смешение и всеобщую подмену, не предполагая человека как человека. Таким образом, золото в качестве денег превращает индивидуальные сущности в их противоположности, творя воображаемое бытие, осуществляя, стало быть, непреодолимый разрыв между бытием и мышлением. Между тем можно было бы принять — и это было бы как будто правильно — золотого тельца Шекспира за всемогущее золото алхимиков, полученное с помощью философского камня, великого трансмутатора всесильных адептов. Он — средство, он же — и цель; равно как и все результаты — и средство, и цель тоже. Здесь же — только средство для вывернутых наизнанку результатов, отчужденных от человека и потому, с точки зрения высоконравственного алхимика, ложных, бездуховных, забывших о своем некогда духовном средневековом прошлом; золото для черных целей; черное средство для черной цели. И потому — уже не философский камень алхимиков, а золотой телец, «желтый дьявол», голый чистоган. Точно схваченная алхимическая мифологема пресуществления = оборотничество, вырванная из исторического контекста, сама трансмутируется в иную мифологему — золото-деньги капиталистического мира стяжаний, «братания невозможностей» в мире мнимых ценностей, корысти и чистогана, населенном отчужденными людьми, когда «все чернейшее становится белейшим». И тогда Шекспи-рово золото — в отличие от алхимического — ив самом деле «не предполагает человека как человека».

Маркс не ограничивается только Шекспировым образом почти капиталистического золота. «Фауст» Гёте (XVIII в.):

Это слова Мефистофеля. Золотой идол, «кумир — телец златой», металл, за который «гибнут люди», осуществляет по видимости алхимическую трансмутацию немощного двуногого существа в мощного скакуна. Вместе с тем это квазитрансмутация, ибо немощь так и остается немощью. Это превращение — мнимое; мнимоалхимическое. Это тонко отмечает Маркс: «…разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?» И далее: деньги «являются средством разъединения», они же — и «связующее средство… они… химическая сила общества». Опять-таки золото в новые времена — мнимый преобразователь одного в другое. Раннекапиталистические социальные значимости не есть общественные отношения европейского средневековья, ибо эти последние вырваны из контекста производственных отношений собственной эпохи. Золото как материальный символ новой формации противостоит новой духовности обманных общественных отношений в мире мнимых капиталистических ценностей. Собственно христианские ценности отринуты. Они обветшали, поблекли. Стало быть, алхимическое золото, материальный объект средневековых адептов, служит иным, неалхимическим, целям. Но, служа иным целям, это новое золото и как средство выглядит иным. Оно осуществляет мнимую трансмутацию. Что же до алхимических целительных эликсиров, бескорыстнейших чаяний алхимиков, то они низводятся восемнадцатым веком либо до собственной противоположности — смертельных ядов (от невежества), либо до знахарского полушарлатанства. В том же «Фаусте» (часть 1, сцена «У ворот») доктор Фауст так рассказывает Вагнеру о своем отце-алхимике:

(Гёте, 1960, с. 81; перевод Бориса Пастернака).

(Гёте, 1956, с. 76).

Этот переводчик оставил символы нерасшифрованными. Между тем красный лев — ртуть, а лилия — вещество, содержащее хлор. Царица — их соединение. Вероятно, это сулема, от которой просто-таки неловко не отправиться к праотцам.

Приключения в сфере европейского средневекового духа становятся авантюрными похождениями в чисто географических пространствах новой Европы. Псевдоалхимический пролог капиталистических общественных отношений. Но двинемся дальше — по следам наиболее характерных и значительных литературных реминисценций алхимии.

Пушкин. «Сцены из рыцарских времен» (1836 г.).

Пушкинский XIX век — в отличие от фаустовского восемнадцатого — одухотворяет алхимическое практическое дело. Не золото, а бескорыстная истина волнует Бертольда. Трансмутация металлов для него — всего лишь любопытная вещица. Perpetuum mobile — значительней, но не потому, что от него больше проку (практическому и земному Мартыну он и вовсе без надобности), а потому, что он — свидетельство безграничия человеческого творчества. Апология чистой науки Нового времени. Алхимия перед пушкинским взором предстает чистой духовностью, при которой опыт (и его результат тоже: золото ли, perpetuum mobile…) — лишь средство, достигаемое с помощью других средств, во имя конечной цели, то есть истины, блещущей в божественном сиянии почти осуществленной мечты. Мартын — откровенный практик. Он вынесен за скобки собственно алхимии. Он — ее практическое средневековое прошлое, ее историческая память, выветрившаяся в пушкинские времена. Идеализация алхимии по образу и подобию новой науки. В результате алхимии как не бывало. Чтобы быть ею, недостает Мартына, вошедшего в алхимию и вместе с нею дополняющего — и оттеняющего — незамутненную христианско-средневековую духовность. Даже поэт Франц в тех же «Сценах из рыцарских времен» выглядит у Пушкина куда практичней ученого-подвижника Бертольда: Франц — практический организатор восставших. Поэтическая духовность хочет стать практическим делом. Бертольд хочет противоположного. Трансмутация наоборот. Аберрация исторического зрения, оправданная бескорыстно-научным европейским контекстом XIX века.

Вместе с тем главнейший алхимический прафеномен — золото — у Пушкина живет отдельно, утрачивая свой алхимический смысл; утрачивая даже шекспировские свойства всесильного вершителя социальных оборотничеств («Скупой рыцарь», 1830 г.). Вслушаемся в монолог барона, склонившегося над золотом:

(1974, 3, с. 345–346).

Чистейшая потенция, оборачивающаяся наичистейшей импотенцией (в мыслях Альбера, конечно!): чертоги не воздвигнутся, нимфы не сбегутся, музы не принесут… Ничего не будет. Зато всё как бы есть. (Впрочем, не только как бы: есть в возможности.) Нерастраченный золотой потенциально полновесней растраченного. Иллюзия бытия. Золото и есть, и нет его. Алхимическая цель, становящаяся средством, — здесь лишь цель, только цель, сверхцель, самоцель, сожравшая человека. Полное отчуждение. Страсть накопительства не есть алхимическая страсть. Золото — мертвый металл, чуждый оборотничеству. Мертв и сам скупой рыцарь, вдохновенно воспевающий мертвый знак некогда живой алхимической реальности. Предостережение отчуждающемуся человеку. Лишь мот и гуляка Альбер, сын несчастного Скупого, свидетельствует о физической жизни своего отца, готовый при случае прервать эту мнимую жизнь — жизнь во имя исполнения мнимых трансмутаций, которые потенциальной, но неосуществимой своей мощью воспаляют мозг барона, бездействующего — по принципиальным соображениям — злато-владельца. Трансмутация в золото завершилась. Цельный человек трансму-тировался в человека «частичного». Шел XVI век30.

Приближение к нынешним временам отдаляет образ прошлого — остается орнаментальная рамка картины, почитаемая самой картиною. Середина XIX века, разглядывающая средние века, именно такова. Романтизация Средних веков в историографии XIX века — оправданная реакция на век минувший.

Гоголь. «О Средних веках». Его описание средневекового алхимика, конечно же, романтическое; настолько, впрочем, романтическое, что вовсе не мешает включить магико-колдовскую жизнь средневековья в празднично-жутковатую чертовщину «Вечеров…» и «Вия». Декоративная романтика. Однако несколько больше, нежели только декоративная. Пытливый ум алхимика, доискивающийся истины, — предшественник нового ума, озабоченного осуществить всесильные устремления новой науки. Приведу это гоголевское описание. «А занятия алхимиею, считавшеюся ключом ко всем познаниям, венцом учености Средних веков, в которой заключалось детское желание открыть совершеннейший металл, который бы доставил человеку все! Представьте себе какой-нибудь германский город в Средние века, эти узенькие, неправильные улицы, высокие, пестрые готические домики и среди них какой-нибудь ветхий, почти валящийся, считаемый необитаемым, по растреснувшимся стенам которого лепится мох и старость, окна глухо заколочены — это жилище алхимика. Ничто не говорит в нем о присутствии живущего, но в глухую ночь голубоватый дым, вылетая из трубы, докладывает о неусыпном бодрствовании старца, уже поседевшего в своих исканиях, но все еще неразлучного с надеждою — и благочестивый ремесленник Средних веков со страхом бежит от жилища, где, по его мнению, духи основали приют свой и где вместо духов основало жилище неугасимое желание, непреоборимое любопытство, живущее только собою и разжигаемое собою же, возгорающееся даже от неудачи — первоначальная стихия всего европейского духа, — которое напрасно преследует инквизиция, проникая во все тайные мышления человека; оно вырывается мимо и, облегченное страхом, еще с большим наслаждением предается своим занятиям» (1952, 8, с. 23).

Многое здесь и в самом деле от истины: и «благочестивый ремесленник», со страхом бегущий от жилища алхимика, и алхимическая надежда, воспаляющая ум адепта, и, наконец, желание одарить человечество, облагодетельствовать его. Все это верно! Возможно, верно и самое описание. Но… «первоначальная стихия всего европейского духа» (надо полагать, новоевропейского). Опять-таки выход в инокультурный контекст с обязательным исчезновением самой алхимии, хотя и с изображением ее внешности. «Благочестивый ремесленник средних веков со страхом бежит от жилища» алхимика. Верно! Но и живет рядом с этим жилищем. Именно только такое соседство и составляет историческую возможность алхимии. Но коль скоро есть это великолепное гоголевское описание, возможно и такое отражение алхимии в послесредневековом сознании31.

Романтический нимб, высветивший многодумное чело алхимика, не тускнеет от вечных неудач адепта, отчаявшегося в успехе своего безнадежного предприятия. Цель не достигнута, зато нимб остается, холодно светясь сквозь тьму веков. Он-то и есть в определенной новоевропейской традиции единственная краска для изображения алхимии. Упрямый старец, ищущий истину ценой всего себя — до скончания дней. Грим, декорация, антураж. Бенгальский огонь фейерверка вместо стихии Огня. Безымянный олитературенный алхимик с остывшим взором вместо с горячечными, сумасшедше прищуренными глазами исторического Фламеля — «Пламенного». Вот все, что осталось.

Таковы «частичные» прочтения алхимии в послеалхимические времена, намекающие, конечно, на сущность прочитываемого объекта, но сохраняющие ее, эту сущность, за семью печатями в беспросветных потемках исторической памяти33.

Неизмеримо проникновенней оказывается включение алхимического мифа в новые мифотворческие композиции новой литературы. Конечно, алхимический антиквариат изобильно присутствует и в этих мифолитературных образованиях. И тоже в качестве фона. С той, правда, существенной разницей, что литературный миф, ассимилировав миф алхимический, сделал его своим собственным и потому обнажил его скрытые смыслы во имя инокультурных новых смыслов. Это во имя помогает постичь алхимию в той же мере, в какой нацело ее же и упразднить. Алхимические средства — неалхимическая цель. Итак, жизнь алхимии в романе…

ВИКТОР ГЮГО. «Собор Парижской Богоматери». Обозначу внешне алхимические включения в постройку этого романа. Это архитектурные орнаментальные украшения, толкуемые на алхимический лад; герметические пристройки к собору. Символические украшения церкви Сен-Жак де ля Бушни Гюго воспринимает как полный конспект герметики (1950, с. 93). А вот скульптурное украшение главного портала: обнаженные девы с опрокинутыми светильниками в руках, девы в одеяниях с поднятыми светильниками и ворон, глядящий на собор, — иносказательная притча о философском камне, посреднике меж низким и высоким. Одно из скульптурных украшений на портале церкви Сент-Шанель изображает сеятеля и двух ангелов. Первый ангел погружает длань в сосуд. Второй указует на облака. Опять-таки материально-духовная природа Гермеса и его искусства. Архитектурная целостность собора — материальное воплощение алхимического герметизма: «Дедал — это цоколь, Орфей — это стены, Гермес — это здание в целом» (с. 146). Один из барельефов главного портала собора изображает жертвоприношение Авраама, толкуемое Гюго как алхимический процесс, где ангел — солнце, костер — огонь, Авраам — мастер (с. 297). Своды церкви Сен-Жак де ля Бушни становятся местом обитания Николая Фламеля, соорудившего там алхимическую лабораторию. Говорят, это было в 1407 году. Здесь же отступления к Рембрандту — его офорту, изображающему доктора Фауста, пребывающего в мрачной алхимической келье, щедро оснащенной приличествующими случаю герметическими причиндалами. Магические буквы, огненные слова в камере-обскуре, кабалистическое солнце, таинственное сияние… «Жутко и прекрасно». Не менее выразительно и картинно выписан затвор Клода Фролло: алхимические аксессуары — сор тогдашней науки. Впрочем, не совсем еще сор — вполне действенный инструментарий герметических исканий, ибо «древний символ змеи, жалящей собственный хвост, более всего применим в науке». Путь от fas — дозволенного к nefas — недозволенному (с. 133). И вновь письмена, вырезанные на меди: готические, еврейские, греческие, романские. «Spira, spera — дыши, надейся». Во имя восходящей трансмутации металлов до золота, которое уже не металл, а свет или огонь. Задача алхимика сводится лишь к уплотнению света. Слышен и внятен крик оборотней, прилетающих на шабаш. Необходимо заклинание: «Per ipsum, et cum ipso, et in ipso — через себя, и с собою, и в себе». Это заклинание призвано вновь водворить в преисподнюю адские силы, слетевшиеся на шабаш. «Нах, pax, шах» — заговор против укуса бешеной собаки. Тщета. Погибель.

Но вновь и вновь проступает сквозь светящийся мрак человеческая фигурка с крылышками на пятках. Это ртуть, мать всех металлов, воплощение начальной мысли Гермеса в противовес Урании, свидетельствующей бесплотную мечту. И наконец, самый химический портал собора Парижской Богоматери: Иов на камне цвета ляпис-лазури с золотыми краями, вырезанными по повелению Гильома Парижского (XIII в.). Иов, по мнению адептов, и есть философский камень, который должен, дабы стать совершенным, подвергнуться испытаниям. Причем испытания эти, не затрагивая формы, не вредят и душе.

Таковы внешние приметы алхимического мифа, из которых сложена величественная постройка романтической готики середины XIX века, воздвигнутая Гюго. Да и сам этот собор — тоже примета алхимического мифа, переосмысленного в новой литературе. Не астрология и не кабала, а именно алхимия — истинная и непреложная наука, ищущая затвердевшее огонь-золото и подземный лед-хрусталь. Она — целительная наука, сродни медицине, этой, по Ямвлиху (III–IV вв.), славной дочери сновидений. Алхимия, ищущая золото-солнце, но познающая и человека, лед и пламень двойственной — небесно-земной — человеческой — души. Здесь-то и начинается роман Гюго как алхимический процесс, ставший литературой XIX века и потому переставший быть алхимическим процессом. Явлено его былое алхимическое содержание, вызванное к новой жизни из исторических потемок середины европейских Средних веков.

Собор Парижской Богоматери для Гюго — величественный образ средневековой эпохи, двойственный ее образ. Высокая готика и химеры на ее фасаде. Нераздельные крайности, формирующие архитектурное целое. Герои романа — разноипостасные отсветы этого целого. Прежде всего дитя цыганского язычества плясунья Эсмеральда вместе со своей обезьянничающей козочкой Джали. Вслушайтесь: Эсмеральда — смарагд — изумруд; «Tabula smaragdina» лунно-ночного Гермеса. Всмотритесь: козочка Джали, которая насмехается, дразнит. Игровая атмосфера алхимических трансмутаций-оборотничеств; в последнем счете пресуществленческих оборотничеств. Клод Фролло и Квазимодо — два романных объекта алхимических метаморфоз, осуществленных чудодейственным, вне добра и зла пребывающим медиатором, составленным из чистого лунного света, — Эсмеральдой. «То был ангел, но ангел мрака, сотканный из пламени, а не из света» (с. 12, 77). Если Клод Фролло трансмутирует от fas к nefas — от дозволенного к недозволенному, Квазимодо совершает обратный путь к христиански дозволенному. Нисходящая и восходящая трансмутации. К пороку, греху — благостыне, «высочайшей высоте высот». Однако предпосылка к этим превращениям — только в них самих. Их двойная, ребысподобная алхимическая природа. О Клоде Фролло Гюго говорит: «Быть может, он даже поставил свою душу на карту ради того, чтобы принять участие в той мистической трапезе алхимиков, астрологов и герметиков, где верхний конец стола в Средние века занимал Аверроэс, Гильом Парижский и Николай Фламель, а другой конец его, затерявшись на Востоке и освещенный семисвечником, достигал Соломона, Пифагора и Зороастра» (с. 134). Квазимодо — призрак, набросок человека, слияние действительности с вымыслом, света с тьмой (с. 187). Чудовищно алхимическое смешение. В результате — посмертное ослепительное сияние горних отсветов. В случае Клода Фролло — тоже ослепительная, но тьма. Взлет величайшей материальной греховности, с одной стороны, взлет величайшей духовной чистоты — с другой. Инициатор тот же: плясунья Эсмеральда — смарагд — изумруд. И все это — ценой низведения материи, истлевания, угасания ее, освобождения скрытых в ней как темных, так и светлых возможностей — ценой смерти. Но в то же время — преодолевающее себя волевое подвижническое действие, хотя и под дамокловым мечом рока. Феб-Солнце — центральная метафора романа. Между тем представлено это солнце безликим, бесстержневым Фебом-офицером — никаким. Гренгуар приличней Феба, но и его никчемность очевидна. Феб-Солнце-Золото в романе безличны. Алхимические превращения осуществлены на человеческом материале. И лишь поэтому эти превращения не есть алхимические. Алхимический миф стал новолитературным мифом. Именно так он себя осуществил, хотя и потерял самого себя безвозвратно. Вот почему алхимическое средневековье в романе Гюго есть мнение об этом средневековье автора романа. «Собор Парижской Богоматери» — лишь прочтение мифа о философском камне. Мифотворческое прочтение этого мифа писателем-мифотворцем Виктором Гюго. Миф о мифе, а потому совсем иной миф.

Томас Манн. «Волшебная гора» (1912–1924 гг.). Этот роман представляет собой самое, пожалуй, значительное переосмысление алхимического мифа; созвучное юнговской «архетипической» интерпретации алхимии. Напомню сначала внешние алхимические приметы романа. Дается популярный срез алхимического дела: изготовление золота, питьевого золота, философского камня. Наполнение алхимическим содержанием этих прафеноменов алхимии Манн осуществляет в свете «Физики и мистики» Псевдо-Демокрита (VI в.), с коего, по мнению писателя, и началось вторжение иррационального бродильного материала в мир разумнополезных идей совершенствования человечества. Алхимия осуществляет дело очищения, облагораживания материи, ее «транссубстанциацию», снятие ее двуполой природы; обнаружение в ней двойной вещи (res bina) с последующим упразднением этой двойственности. При условии, однако, насилия над вещью, магически-педагогического на нее воздействия, ценой смерти — гробница, тление, очищение — преодолевающих тленную вещественность. Время здесь не властно. Царит вечность, ибо алхимия изъята из времени. Мнимая действительность: маски и тени. Оборотничество, замешанное на таинстве пресуществления. Братская трапеза адептов. Алхимическая тайная вечеря. Погружение в себя, но и вторжение в живую средневековую действительность. Но такое, однако, вторжение, которое всегда окружают reservatio mentalis — мысленные оговорки, отсылающие к языческим раннеалхимическим снам: египетскому Тоту — эллинскому Гермесу, деятелю ночи и колдовства, павиану с полумесяцем на голове, посланцу смерти в синем плаще. Алхимия — царство тождественностей. Алхимические обманы не колеблют это царство, ибо «mundus vult decipi — мир хочет быть обманутым». Жизнь алхимической вещи — это сверхжизнь этой вещи, ибо пребывает за пределами ее физической смерти. Отсюда образ музыки как алхимически пресуществленной мысли.

Таковы внешнеалхимические очертания романа. Все это мало что значило бы, не будь иных — мифотворческих, то есть куда более алхимических, задач у этого романа. Не будь этот роман и в самом деле об историческом времени и алхимической вечности, о болезни тела и целении духа, о герметическом самовоспитании и о саморазрушении жертвы этого воспитания при первом же столкновении с действительной жизнью, о любви и смерти, рождающей любовь к жизни, приключениях плоти и духа и музыке как преображенной мысли. Это и составляет мифотворческую алхимическую жизнь этого удивительного романа, решающего, разумеется, совсем иные художественные и мировоззренческие задачи. Можно было бы взглянуть на центральные образы романа еще площе — как на вполне внятные алхимические подобия: мингер Пиперкорн соответствует архетипу «больного короля», Ганс Касторп — это «сын короля», сводящий воедино крайние противоположности — «светлого» Сеттембрини и «темного» Нафту и свидетельствующий этим единением о существовании истинного идеала человечности. Ганс Касторп — Клавдия Шоша воплощают алхимическое — житейски нерезультативное — «таинство соития» (Аверинцев, 1972а, с. 144–145). Проникновение в алхимический миф как будто состоялось. Но чего ради? Не ради этого мифа, а ради созидания мифа литературного, который может быть понят в контексте всего творчества Манна, в контексте истории литературы и новоевропейской истории XX века. Алхимический текст — служебный текст, хотя с несомненностью выговаривает тайные свои смыслы.

Габриэль Гарсия Маркес. «Сто лет одиночества».

Вспомним алхимический зачин этого романа со всеми приличествующими добропорядочной алхимической лаборатории принадлежностями, обступившими Мелькиадеса и Урсулу, главных действующих лиц. Все это было бы лишь декоративной экспозицией, если бы тут же не воспоследовали поистине алхимические превращения героев Маркеса в их темпераментном полнокровии, свидетельствующие, однако, скорее о фантастических метаморфозах реальных политических и житейских будней стран Латинской Америки последних десятилетий. Алхимический миф середины XIII столетия трансмутируется в литературно-художественный и общественно-политический миф середины столетия нынешнего. Оставлю, впрочем, исследование последействий этой трансформации для литературоведов.

ИТАК, несколько принципиальных срезов алхимии, запечатленных в современном сознании. Воспроизведу их еще раз.

Современный деловой человек назовет алхимию лжеучением, не заподозрив себя в том, что разделяет антиалхимическую позицию гуманистов Возрождения. Ведь золото так и не получено. Эликсир долголетия не изготовлен. Гомункулус не взращен.

Современный химик-экспериментатор, опираясь на собственный опыт, припомнит, что именно алхимикам он обязан вещественным оснащением нынешней аналитической лаборатории (хотя и с существенными усовершенствованиями); набором живущих и поныне приемов и операций; осуществленным сейчас некоторым алхимическим «предвосхищениям».

Потрясенный успехами радиохимии, «трансмутирующей» элементы, а также достижениями полимерной химии и химии белка, популяризатор науки посчитает алхимию той же химией, одетой только в иные одежды.

Дымящаяся колба, клокотанье в реторте, караван столетий, если не тысячелетий, созвездия, отразившиеся на вздыбленной поверхности океана сознания, венец вещей, вырванный у бога, — к нему же и возвратившийся… Алхимический космос во всей своей сумбурной полноте. Алхимик — демиург, всесильно-беззащитный, ранимый, никчемный, опустошенный… Не отступивший!

Оккультист XX века, охотно пользующийся терминами современной науки, увидит в алхимии блистательное будущее не только теперешней химии, но, пожалуй, и всего естествознания.

Психолог-архетипист усмотрит в алхимии неисчерпаемый источник архетипов-мифологем и провозгласит их элементарными частицами всечеловеческого мышления.

Продюсер приключенческого киношлягера про Анжелику покажет старца-отшельника, бессонного искателя панацей, вседержителя Вселенной (образ, восходящий к столетней давности романтизациям европейского средневековья).

Лихой журналист напишет книгу «Алхимия любви», веселый филолог — «Алхимия слова», а политический обозреватель — что-нибудь вроде «Алхимики не унимаются», честно понимая под алхимией нечто злоумышленное.

Историк экономических учений примет золотую горячку алхимиков за досрочное историческое осуществление золотого тельца, «города желтого дьявола», населенного отчужденными, по Марксу, частичными людьми капиталистической общественно-экономической формации. Наконец, Томас Манн с вершины своей «Волшебной горы» точно подсмотрит и прекрасно опишет герметическое состояние души Ганса Касторпа, пребывающего в алхимической вечности, аннигилирующейся от действительных соприкосновений с реалиями исторического времени Первой мировой. Правда, здесь мы уже встречаемся с мифолитературной ассимиляцией алхимического мифа.

Такие прочтения алхимии правомочны, но в силу своей ограниченности воспроизводят каждый раз лишь одну проекцию алхимии, вспыхивающую на вместительном широкоформатном экране современного сознания. Причем каждая проекция думает про себя, что она — вся алхимия в целом, а не ее уплощенный и упрощенный чертеж. Между тем алхимия — явление стереоскопическое, о чем свидетельствует хотя бы продемонстрированная здесь множественность ее интерпретаций.

Но может ли составить некогда живой алхимический миф сумма этих проекций, сложение реликтовых осколков, врезавшихся в воспаленную ткань современного мышления? Едва ли. Ибо любая из проекций алхимии не есть отражение алхимии, не есть и ее часть, потому что отражаемый объект изъят из природного, специфически средневекового, его контекста. Алхимия, выведенная за пределы собственной культуры, — уже не алхимия. Это все, что угодно, но не алхимия; лжеучение, наука Нового времени, алчное златоделие, «всесильный» оккультизм, новый миф, «трансмутатор» атомных ядер, химическая технология полимеров, химия белка… Только учет средневекового контекста предполагает алхимический текст, из которого эти проекции непосредственно невыводимы. Вместе с тем, бесспорно, все эти «останки» алхимии в современном сознании доподлинно существуют, но не в качестве реликтов, а в качестве живых фрагментов живого современного мышления. Сбывшиеся алхимические сны. Столь же бесспорно, что эти фрагменты — в каком-то смысле осколки исторически исчерпавшей себя алхимии, существовавшей и преобразованной в составе средневековой культуры; вместе с этой культурой.

Как же тогда возникло из алхимии то, что из собственно алхимии невыводимо? Это и нужно понять. Ибо понять способ преобразования алхимического мифа означает понять сам этот миф. Здесь следует вновь обратиться к главной алхимической мифологеме — мифологеме пресуществленческого оборотничество, связующей алхимию с христианским средневековьем. Именно эта взаимостимулирующая игра (объект — пародия на объект) способствует преобразованию алхимии во все то, что от нее осталось в современном сознании.

Но сколь актуальна задача исторической реконструкции давно минувшего алхимического мифа? Уже только этот набор алхимических фрагментов, различимых в гетерогенном современном сознании, говорит о возможном касательстве и возможной причастности алхимии и к рациональной химии, и, в какой-то мере, науке в целом, современному оккультизму. И наука, и околонаучный оккультизм (фарсовый перевертыш науки) — исторически детерминированные последействия, в числе прочего, и алхимии, принявшей заметное участие в генезисе новой науки и сопровождающего ее оккультизма. Здесь же уместно сказать и о многочисленных сциентистских, равно и антисциентистских, мифах XX столетия, укорененных и в алхимических прафеноменах, а также о собственно химической проблематике, рассматриваемой в оппозиции биология — физика и выявляющей именно в этой оппозиции химическое свое лицо, а при внимательном всматривании свое сходство-подобие — разумеется, на совершенно ином уровне — с давним своим алхимическим ликом. Вот почему задача исторической реконструкции алхимического мифа актуальна, а ее осуществление должно быть тем успешней, чем универсальней подход к алхимии как неповторимому явлению средневековой культуры.

Таков алхимический миф сам по себе и в послеалхимические времена. Таков алхимический текст, мифоносец и мифосвидетель. Так жили алхимики в этом мифе-тексте. Так жили и живут они в новоевропейской литературе, в которой явлен — если только пристально всмотреться, чутко вслушаться и внимательно вчитаться — и, так сказать, алхимический ее генотип. Вот что было до алхимии. И вот что после нее осталось.

Но алхимический миф — не только специфически средневековый образ жизненного поведения. Он еще и магико-экспериментальный образ рукотворного действования. Об этом следующая глава.

 

ГЛАВА VI. Трансмутация алхимических начал: «теория» и «эксперимент»

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Этот рецепт — лишь заземленный парафраз алхимического космоса. Но также верно и то, что осмыслен этот космос в терминах технохимической эмпирии, упорядоченной при помощи соответствующих «химических» теорий. Космогоническая проблема остается, отодвигаясь в космическую даль; зато «химическое» ее подобие — перед нами и может быть принято за единственную реальность, сложенную из двух взаимосвязанных ее фрагментов: оперирование с веществом в конкретной препаративной ситуации и размышление по поводу вещества.

Понятно, что и оперирование с веществом, и размышление по его поводу — это как бы оперирование и как бы размышление; «как бы» потому, что алхимическое рукотворение — это космостворение. Но даль и глубина невидимы, зато хорошо видны близь и поверхность. Но чтобы понять подтекст, нужно изучить текст, «химический» текст, то есть то, что делал алхимик: какие вещества брал, каким образом их приуготовлял, с чем смешивал, как и где эти смеси обрабатывал. Это — с одной стороны. С другой — необходимо воспроизвести ход теоретико-химического мышления алхимика, что повелевает его руками, берущими философскую ртуть — свинец, нагревающими ее в тигле, превращающими ее в массикот (желтую окись свинца), или в зеленого льва. Алхимическая теория приказывает рукам подбавить жару, дабы зеленый лев превратился в красного — красный сурик. Послушливые руки хотят растворить его в винном уксусе, но это удается лишь при нагревании. И тогда по выпаривании получаются кристаллы ацетата свинца. Рукам велено снова подогреть эти кристаллы. Тогда и получается то, что мы теперь бы назвали неперегнанным ацетоном (красно-бурая жидкость), а на стенках реторты — мелкодисперсный свинец. Он-то и есть искомый философский камень. Именно с этого момента и начинается главный технологический процесс — восходящая трансмутация металлов.

Здесь я еще раз воспроизвел расшифровку рецепта Рипли, остановив ваше внимание на вещественной стороне делания, отвлекшись на время от деяния.

Но возможно ли разделить опыт и теорию? Первое рекомендуемое действие двузначно: «Возьми философской ртути…». Забудем на минуту, что ртуть — одно из двух родительских начал. Допустим, что это только свинец. Но что за странный эпитет — «философская»? Вещество на глазах исчезает, превращаясь в эфемерный акцидентальный принцип, тут же, впрочем, уплотняющийся. Именно поэтому можно взять его и нагреть. Имя и вещь в ситуации рукотворных процедур, удваиваясь, раздваиваются.

И все-таки надо во имя анализа умные руки адепта на время лишить ума, а его овеществленный ум — опять-таки на время — лишить вещественного объекта.

Итак, что делал (руками делал!) алхимик и чем он при этом руководствовался?

КАКОЮ ЖЕ ТЕОРИЕЙ был ведом алхимик?

Первичная материя — первая алхимическая данность, образ, потенциально содержащий все индивидуально существующее. Это трансформированная субстанция древних, может быть, более всего аристотелевская субстанция. Она же — носитель элементов-свойств, которые можно привести в смешение. Смеси же эти суть составные тела. До нее было не что иное, как небытие. Она не есть тело. Но она же — материальное средоточие всех свойств. Порожденные в ней индивидуальные тела уже не исчезают, но зато могут быть превращены друг в друга, имея общий субстрат — первоматерию. Она-то и есть онтологическое оправдание трансмутации вещей, в том числе и металлов.

Качества, или свойства, живут в первичной материи изначально. Этот аристотелевский постулат разделяет алхимик, хотя и существенно преобразует: сухое и влажное — качества видимые, холодное и горячее — сокровенные и могут быть поглощены первыми двумя. Они лишь при нагревании исходят из них, осуществляя себя самостоятельно.

Но алхимику с ними нечего делать. Они для него слишком общи. По этой, верно, причине земля и вода, например, переформулируются в серу и ртуть, ассимилируя в себе свойства исходных земли и воды соответственно. Серу связывают с набором видимых свойств, а ртуть — сокровенных. Первичная материя состоит из серы и Меркурия (ртути), понятых как качественные принципы, а не вещи. Аристотелевские качества живут уже незримо в потемках алхимической памяти серы и ртути.

Теперь уже то или иное соотношение серы и ртути есть неповторимое лицо металлов.

Правда, нужно еще найти механизм этого сочленения, иначе говоря, посредника-медиума. Это — алхимическая «соль», третье начало, появившееся лишь в XV веке. Она в некотором смысле и есть пятая сущность (квинтэссенция), которая может быть извлечена из каждого тела с помощью многотрудных очисток, материализуясь в наиболее деятельные части очищаемых тел. Сказанное можно свести в таблицу (Пуассон, 1914–1915, № 2–3, с. 14).

Этот набор доктрин — лишь статический чертеж алхимической теории. Динамическая модель только угадывается — особенно после замены центральных алхимических понятий: сера — ста; ртуть — материя; соль — движение. И тогда материя отдает себя как материал для формотворчества телам-металлам. Причем этот акт материи есть следствие движения, спровоцированного силой. Так три алхимических начала получают оправдание самих себя в следующей динамической комбинации:

Начинается взаимодействие сначала принципов, а потом и веществ. Начинается «химия», конечно же, постоянно думающая о космическом устроении. И все же: «химическое взаимодействие», тайное соитие, сакральный алхимический брак с «физико-химической» подоплекой. Еще одна таблица (с. 19):

Здесь соль трактуется по-другому: как результат алхимического брака, а не как медиум рдя средостения исходных принципов. Но до окончательного изобретения технохимической процедуры еще далеко. Алхимику нужен нерукотворный образец, собственной реальностью подтверждающий теоретический образ. Это природный образец, осуществивший естественную трансмутацию в закрытых рудниках: от железа к золоту'.

Вмешательство человека может приостановить естественный процесс самопроизвольного совершенствования, если вскрыть, скажем, рудничную жилу, изменив тем самым степень природного жара (нарушив режим варки), запятнав чистоту исходных начал или привнеся еще какие-нибудь случайности.

Путь от серебра к золоту — так кажется алхимику — короче, нежели от железа к золоту. Отсюда две возможные технологии: от землистых веществ к золоту (хризопея) и к серебру (аргиропея).

Мера благородства металла определена не только соотношением в нем серы и ртути (принципов, а не вещественных серы и ртути!), но также и мерой их порчи. Поэтому очистка — фундаментальный технологический прием алхимии.

Вот, пожалуй, и вся — очень огрубленная — теоретическая схема, от которой можно переходить к алхимическому рукоделию. Правда, переход этот — всегда загадка, ибо предполагает ничем не оправданный скачок от принципа к вещи (парадокс пресуществления алхимической теории в алхимическое ремесло). Алхимия начинает вопреки, а не благодаря теории, хотя именно в теории ее же и оправдание.

Если можно говорить о том, что алхимик подражает природе, то подражает он ей лишь в принятии предпосылок собственного дела, «совпадающих» с предпосылками самой природы. Рукотворную же процедуру алхимик начинает с изобретения того, чего нет в природе: с философского камня. Получению камня и посвящен технологический регламент, разработанный алхимиком в раз и навсегда установленном виде.

Схема этого регламента примерно такая:

I. Приготовление материи камня; нагревание, соединение, чернение («гниение»);

II. Омовение: отмывание водой, выбеливание жаром;

III. Рубификация: обработка материи камня до покраснения с помощью технохимических операций;

IV Приготовление металлов к трансмутации с помощью очистки;

V. Подсыпание: привнесение порошка философского камня к смеси неблагородных металлов, предварительно подогретых (для ртути) или расплавленных.

Если припомнить классификацию металлов, данную Роджером Бэконом, можно заметить, что характеристика металлов в этой классификации сводится к установлению примесей исходных принципов, заранее загрязненных (но уже не как принципов, а как веществ!). Отсюда возможные пути их совершенствования. Приведу двенадцать операций великого делания (по Бернару Тревизану) — наиболее полный их список:

1. Кальцинация, или обжиг; 2. Затвердевание, или образование накипи; 3. Сгущение; 4. Растворение; 5. Переваривание; 6. Дистилляция; 7. Сублимация; 8. Осаждение; 9. Разложение; 10. Брожение; 11. Умножение; 12. Сушка, или подсыхание (ТС, 1, с. 683 и сл.).

Джон Рид суммирует двенадцать операций алхимического дела следующим образом (Read, 1937, с. 50, 136–140):

1. Кальцинация (caltinatio) — обжиг, превращение плавких веществ в неплавящиеся, то есть в окислы. Считается, что образуются металлы, не подверженные изменению, а стало быть, расположенные ближе к золоту. Операция соотнесена с созвездием Овна. 2. Коагуляция (coagulatio) — затвердевание жидких веществ. Ориентирована на Телца. 3. Фиксация (ficsatio) — превращение летучих в нелетучие, придание летучим постоянства. Процедуру связывают с созвездием Близнецов. 4. Растворение (solutio) — прием разделения веществ. Осуществляется под созвездием Рака. 5. Варка (coctio) — воздействие медленного огня. Происходит под знаком Льва. 6. Дистилляция (distillatio) — способ очищения жидкой материи от загрязняющих примесей; обычно в ванночке — водяной бане Марии-еврейки под надзором созвездия Девы. 7. Сублимация (sublimatio) — возгонка сухого вещества в закрытом сосуде при помощи острого пламени. Творится под наблюдением созвездия Весов. 8. Сепарация (separatio) — отделение взвесей (суспензий) от жидкости (маточного раствора), фильтрация, сцеживание. Отвечает за эту операцию Скорпион. 9. Размягчение (ceratio) — обращение твердого вещества в воскообразное (сега). Длится под знаком Стрельца. 10. Ферментация (fermentatio) — брожение под воздействием тепла; медленное разложение нагретым воздухом. Сакральный смысл операции — одухотворение, оживление. Ведает этой операцией Козерог. 11. Умножение (multlplicatio) — увеличение навески философского камня. Это действие поощряет Водолей. 12. Бросание (projectio) — активное «физико-химическое» соприкосновение философского камня с трансмутируемыми металлами. Вершится под эгидой Рыб5.

Важно отметить как будто совершенно реальный технохимический антураж, в виду которого формировался алхимический космос. Космический и технохимический ряды не только взаимодействовали друг с другом, но и видоизменялись. Изменения в алхимической технологии были весьма существенными, а потому и оказались самоценными для будущей химии.

ЭНЦИКЛОПЕДИЗМ, стремящийся тотально охватить универсум, — характерная особенность средневекового мышления. Всеобъемлющие теологические конструкции наводят безукоризненный порядок на всех этажах мироздания. Сумма Фомы — впечатляющее свидетельство суммирующего ума.

Алхимические суммы — периферия средневекового универсализма. Они жестче — почти вне разночтений. Почти каждый алхимический текст представляет собой свод теоретических и процедурных доктрин. Эти суммы тем представительнее и тем авторитетнее, чем авторитетнее и представительнее их авторы в естественной истории вообще.

Альберт Больштедский — великий энциклопедист европейского средневековья. «Libellus de Alchimia» Альберта Великого как раз и есть та сумма, на которую вполне можно положиться. Попробую воспроизвести наиболее авторитетный феноменологический образ алхимической теории и ее операциональных технохимических воплощений именно по Альберту, обобщившему опыт охристианенной алхимии XIII столетия, эпохи христианских докторов, ассимилировавших греко-египетский опыт и его арабский вариант.

Чтобы лучше представить себе, что же такое этот трактат, следовало бы целиком его и процитировать. Но приведу лишь его оглавление (Albertus Magnus, 1958).

Предуведомление

1. О многоразличных ошибках

2. Как появились металлы

3. Доказательство того, что алхимическое искусство — истинное искусство

4. Разновидности печей, потребных в алхимии

5. О количестве и качестве печей

6. Какие существуют разновидности печей для возгонки и какая от них польза

7. Как складывают печи для перегонки

8. О печах обливных

9. Как облицовывают глиняные сосуды

10. Четыре тинкториальных начала

11. О том, что есть эликсир, а также о том, сколько металлов может быть трансмутировано посредством этих четырех начал

12. О разновидностях веществ и об их именах

13. Что есть ртуть и каково ее происхождение

14. Что такое сера, каковы ее свойства и где ее можно отыскать

15. Что такое аурипигмент и какое у него происхождение

16. Что такое мышьяк

17. Двойственная природа нашатыря

18. Для чего универсальная соль и как ее приготовить

19. Соляная вода, или вода, в коей растворена любая, какая тебе только придет на ум, соль

20. Какая польза от щелочной соли и как ее приготовить

21. Как выбелить и как растворить в воде квасцы

22. Как же можно окрасить в красный цвет атраментум, а также растворить его в воде

23. Как приготовить винный камень, да так, чтобы масло, извлеченное из него, могло растворять окалины

24. Как готовят зеленую медь, как ее окрашивают в красный цвет и чем она полезна для алхимического искусства

25. Как и из чего делают киноварь

26. Как и из чего можно приготовить лазурит

27. Как и из чего делают белый свинец

28. Как из белого свинца приготовить свинцовый сурик

29. Как изготовить свинцовый сурик из свинцовой окалины

30. Что такое возгонка и сколько существует способов возгонки

31. Что такое обжиг и сколько может быть способов обжига

32. Что такое сгущение и почему к этой операции прибегают

33. Что такое закрепление и сколько существует способов закреплять тела

34. Что такое растворение и сколько существует способов растворять вещества

35. Что такое перегонка и как ее осуществляют

36. Что такое умягчение и как это делается

37. Как приготовить белоснежную ртуть

38. Как растворяют, выбеливают и закрепляют серу

39. Как выбеливают аурипигмент

40. Как выбеливают мышьяк

41. Как приготовить нашатырь

42. Об огнетворных веществах

43. Дополнительная глава, продолжающая рассказывать о закреплении летучих (духовных) начал

44. Здесь начинается алхимический апокалипсис и научение тайнам сего искусства

45. Здесь я научу тебя, как закреплять порошки, дабы их можно было бы смешивать с разными веществами

46. Как следует растворять в воде субстанциональные духовные принципы (может быть, воздухоподобные начала? — В. Р.)

47. Как субстанциональные духовные принципы можно обратить в жидкость красного цвета

48. Как перегнать воду. Два способа

49. О перегонке масла

50. О сгущении всех растворов

51. Как может быть прокалено золото и серебро

52. Про реторту

53. Как должно обжигать прочие металлы

54. Как обжечь медные пластинки

55. Как же укрупнить и отвердить окалины различных тел. Про это ты можешь узнать также и у Гебера в его алхимическом своде

56. Здесь начинается наипервейшая из операций

57. Как же все-таки получить золото и серебро, если поступать в согласии со всем тем, что я предписал тебе в этой книге.

Широк разброс предметов Альбертова внимания. Да и пестрота этого тематического перечня тоже очевидна. Она беспорядочна, но лишь на первый взгляд. Чтобы исследовать, необходимо хотя бы уменьшить эту пестроту и беспорядочность. А для этого следует укрупнить оглавление Альбертовой суммы:

I. Хвала Богу

II. Алхимическое наставление

III. Обоснование статуса металлов — фундамент алхимического теоретизирования

IV Обоснование алхимической истины

V Печи (где греть)

VI. Сосуды (в чем греть)

VII. Алхимические начала: кирпичи алхимического мироздания; цвет

VIII. Эликсир, или философский камень.

IX. Вещества; принципы и реальность

X. Операциональные процедуры

XI. Совершенствование веществ и принципов

XII. Вспомогательные «энергетические» вещества

XIII. «Заземление» духовных принципов

XIV Магический ритуал

XV Смешивание

XVI. «Физико-химическая» обработка основных веществ

XVII. Реторта

XVIII. Обработка веществ огнем

XIX. Главная операция

XX. Как же все-таки получить золото.

Последовательность тематических блоков по-прежнему кажется случайной. И все же… Первые два блока намечают полюса, меж которыми разыгрывается алхимическое действование. Полюса эти, будь они менее жестко противопоставлены друг другу, совпадают с полюсами собственно средневекового мифа: вершина — «высочайшая высота высот»; низ — человек, стесненный богом данной моралью. Такое предварение чисто алхимического трактата — результат мимикрии алхимического искусства, пришедшего в крещеный мир.

Посредине помещаются практические дела. Сквозь любое из них просвечивает умозрительное деяние, а умозрительное деяние затемнено осязаемой вещью, утяжеляющей эфемерную алхимическую мысль: вещь эфемерна — теория практична.

Чередование тематических узлов — именно такое чередование. Высокое алхимическое теоретизирование по поводу металлов неожиданно переходит в рассуждение о печах — глиняных, жарких, дымных. А это последнее — в умозрение по поводу алхимических принципов, способных составить искомый эликсир. Но дальше только-только коснувшаяся горних высот алхимическая духовность оборачивается веществом — множеством веществ — цветных, пахучих, ядовитых, целительных, крупнозернистых и тонкодисперсных, так и просящихся в жадные до дела, но… неумелые руки, притворяющиеся умелыми.

Альберт уже сообщил о печах (где надо греть), рассказал и о сосудах (в чем греть), поведал и о веществах (что греть). Остается сообщить самое, может быть, главное: как греть. И тут же следует подробное, шаг за шагом, описание операций с веществами, ведущих к окончательному совершенству — золоту.

Между тем каждый шаг — в некотором смысле сам по себе: каждое вещество может быть усовершенствовано и в своем индивидуальном качестве— как таковое. Но как? Только огнем, который не только изначальный принцип, но и тот огонь, которым греют, обжигают, закаливают. Отсюда описание горючих вспомогательных веществ, поощряющих трансмутацию. Сами же вещества в ней не участвуют. Как будто все выполнимо, воспроизводимо. Ан нет. Здесь-то и начинается таинственное описание магического ритуала, доступного лишь праведным. К делу примешивается деяние, к действию — священнодействие. Примешивается. Смешивается.

Принцип смешения несмешиваемого — образ действия алхимика, пародия на действие правоверного христианина. Смешивается все: селитра и злость, гнев и купорос, и все это вместе друг с другом. Именно после описания ритуальных действий следует ряд параграфов, описывающих смешивание. Но лишь совершенные вещи смешиваются лучше всего. Вот почему «физико-химическая» обработка (очистка) главных веществ занимает достойное место в этой сумме.

Всеядный алхимик, смешивающий как будто в одну кучу все, даже при подходе к сокровенному, не прочь рассказать вдруг о простой реторте, об обжиге второстепенных тел, но закончить самым главным: как же получить золото, если следовать всему, что здесь предписано. В итоге: золото так и не получено, хотя, кажется, и могло быть получено. Бытие оборачивается небытием. Опыт и удача каждый раз уникальны, а потому невоспроизводимы. Всегда есть на что — в случае неудачи — сослаться. Сам принцип смешения вещи и имени — залог неуспеха, ибо имя вещественно, а вещь — бутафорская. Вот почему полюса — бог и человек — остаются только вешками, а собственно алхимический миф проигрывается в полном небрежении этими крайними состояниями средневекового мышления. Ни теологизирование, ни технохимическое ремесло из алхимии не выводимы. Напротив, они утопают в ней, обретая легкомыслие как бы теории и как бы дела. Зато обретают значимость кривозеркального образа канонической культуры европейских Средних веков.

БЕЗРЕЗУЛЬТАТИВНОЕ ВСЕУМЕНИЕ алхимика и есть результат, лишь снившийся и Фоме, и Палисси. Осуществляется псевдоцелостность алхимического всеумения, когда, согласно Томасу Манну, «духовное и физическое начала соединялись и возвышали друг друга…» (1968, 2, с. 85). Таково устроение этого трактата. Так устроены все алхимические трактаты. Из того же теста сделан и сам алхимик, этот гомункулус позднеэллинистической паракультуры, привитой к культурному древу европейского средневековья.

Обращусь к теоретическим основоположениям, как даны они у Альберта (Albertus Magnus, 1958, с. 7–14). Несовершенные металлы больны, схвачены порчей. Алхимическое искусство способно их возродить. Своим многообразием металлы обязаны только различию собственных акцидентальных форм, но не сущностям. Сущность для всех металлов едина. Стало быть, лишить металлы акциденций возможно. А это значит осуществить другое вещество. Разные вещества осуществляет природа; металл образуется в земле от смешения серы и живого серебра (ртути). Однако начала эти уже могут быть испорченными (больное семя). Это обстоятельство и приводит к рождению металлов несовершенных. Далее Альберт приводит нисходящую классификацию металлов: золото, серебро, медь, олово, железо, свинец. Различие их обусловлено степенью порчи исходных начал и, в меньшей степени, особенностями среды (в чистой или нечистой земле происходит рождение металла). Итак, различие металлов акцидентально, а их тождество — эссенциально. Лечение металлов — рукотворный, но и боговдохновенный процесс. Но лечить прежде всего следует начала — серу и ртуть. Иначе говоря, нужно возвратить металл к первичной материи (очищением — огнем), ибо акцидентальные свойства переменчивы. Опять же: трансмутация металлов возможна.

Совершенный металл имеет рукотворную модель, составленную из двух (сера и ртуть) или четырех (еще мышьяк и нашатырь) начал. Это и есть эликсир, или фшософский камень, посредник меж несовершенными и совершенными металлами. Только эти начала-вещества-принципы следует особо очистить.

Вся препаративная часть этому и посвящена. Технохимические приемы описываются точно и как будто достоверно. Достоверно? Почти до полной воспроизводимости, в решающий момент оказывающейся иллюзорной.

Обаяние вот уже почти пойманной за хвост иллюзии нисколько не смущает алхимика, хотя и раздражает твердо стоящего на земле ремесленного технохимика. Но если однозначно воспроизводимый ремесленный технохимический рецепт — весь в себе и в качестве материализованного опыта передается без изменений, то практическое наставление — система открытая и исполнена соблазна к дальнейшему усовершенствованию, как и больной металл. Присутствие недостижимости — существенный момент алхимической практики. Алхимик, пользуясь уже готовыми результатами технохимического опыта и преобразуя ремесленную осуществленность в алхимическую неосуществленность, существенно изменяет поступившие из практической химии приемы. Именно такими вот изменениями исполнена практика алхимиков: кладка печей, литье посуды, очистка веществ, описание их свойств, химические операции. Именно из алхимии все это и вошло в новую химию в качестве действенных приемов. Именно алхимия вдохнула жизнь разночтения в застывшие нормативные акты химического ремесла.

Обращусь теперь к описаниям-образцам Альбертовой суммы, комментируя только один момент: слитность вещи и имени, их чередование, возвышение вещи и заземление имени. Это собственно алхимический феномен, переводящий теологическое теоретизирование и материальную демиургию в состояние парадоксального смешения этих сфер деятельности средневекового человека.

Ртуть — «плотная жидкость, которая находится во чреве земли…» Природа ее жидкая. Она плотна, но и суха. Она же — материя металлов. Ее природа холодна и влажна (оппозиция к ее сухости). Она — «источник всех металлов», настаивает Альберт. «Все металлы сотворены из нее». «Ртуть смешивается с железом, и ни один металл не может быть озолочен (позолочен) без помощи ртути». Ртуть — «живое серебро». Если ее смешать с серой, а потом возогнать, то получится «сверкающий красный порошок», то есть философский камень, по сожжении вновь обращающийся в жидкость — исходную ртуть (с. 21–22). Физика ртути неотделима от ее метафизики. Граница зыбка. Начало и принцип, состояние и свойство, вещество и вновь принцип. Все это вместе, поочередно, порознь и… вновь вместе.

Киноварь — «субстанция благородная». Ее «делают из живого серебра и серы» (с. 35–36). С самого начала начинается странное. С духовными началами действуют как с вещами: мельчат, помещают, нагревают, охлаждают, вынимают. Но прежде идеальные принципы — ртуть и серу — отмывают, кипятят и прочее. Сера и ртуть как вещества дают метафизическую киноварь, а сера и ртуть как принципы дают сверкающий красный порошок минеральной краски.

Растворение есть «слияние какого-либо прокаленного вещества с водою». Раствор можно перегонять. Нагревание способствует растворению. Иногда растворению помогает охлаждение. Некоторые вещества прежде прокаливают с серой и лишь потом растворяют (с. 45). Техника растворов. Не больше. Но цель опять-таки метафизическая: «процедура эта изобретена для того, чтобы скрытые качества вещества могли бы стать явленными твоему взору, а явленные качества, напротив, уйти вглубь» (там же). Но также и… для тривиальной перегонки. Вновь единство алхимической двоичности.

«Теперь надлежит рассмотреть печи для возгонки, — пишет Альберт Великий, — которых должно быть по крайней мере две или четыре. У этого рода печи всегда должны быть диск, проход и отверстия, как и у печи фшософов, только несколько меньших размеров. [Добавление: их следует помещать всегда вместе, чтобы удобнее было ими пользоваться]» (с. 16). Описание к чертежу. Но… печь философов — умозрительная печь, печь в принципе, идея печи, но с отверстиями, диском и проходом, с настоящими, а не принципиальными, проходом, диском и отверстиями. В том-то вся штука!

«Эксперимент» и «теория» — «теория» и «эксперимент». И то и другое — в кавычках. Земное и небесное даны вперемешку: серое небо — голубая земля. Если алхимический опыт и алхимическая теория — квазиопыт и квазитеория, то смешение имени и вещи — подлинное смешение. Где же, однако, то скрепляющее вещество, которое удерживает эту смесь в ее индивидуальном, не просеиваемом на отдельные фракции, качестве (та же проблема: единение верха и низа Гермесовой скрижали)? Это эмоциональная энергия алхимика, прячущая языческое свое прошлое в потемках александрийского подтекста; алхимический апокалипсис

Альберта Великого: «В этом месте моей книги я могу достоверно сказать, что вполне обучил тебя сбирать многоразличные цветы, источающие благоухание, приносящие здравие и красоту, — венчающие славу мира. Но среди прочих цветов есть один — наикрасивейший, благоуханнейший из всех. Это цветок цветов, роза роз, наибелейшая лилия долины. Возликуйте и возрадуйтесь, любезные чада мои, в невинной богоданной юности вашей собирающие сии божественные цветы. Я привел вас в сады Парадиза. Срывайте цветы, выращенные в райском саду! Плетите из них венки. Венчайте ими чело ваше. Возликуйте и возрадуйтесь ликованием и радостью божьего мира.

Я открыл перед вами, о дети мои, сокрытые смыслы. Пришла пора помочь вам сподобиться великих тайн нашего искусства, столь надолго сокрытых от взоров ваших, — вывести вас к свету.

Допреж я научил вас, как изгонять порчу и собирать истинные цветы, доподлинные сущности тех субстанций, с коими вы имеете дело. Ныне же я выучу вас взращивать их, для изобшьного плодоношения. Но один из тех плодов вдруг окажется последним и венчальным из всех — плодом плодов — навечно, навсегда…» (с. 58–59).

ТЕПЕРЬ ЖЕ, вслед за этим общим описанием алхимического умозрения и алхимического рукотворения, начну анализ деловой мысли и мысленного дела алхимиков. Начать следует с главных объектов алхимической мысли — алхимических первоэлементов.

Исходным рубежом алхимического элементотворчества можно признать Аристотелево учение о четырех элементах-стихиях и качествах-свойствах. Можно обратиться и к Платонову «Тимею». Учение о четырех элементах усвоено герметической философией как некая метафора по поводу мироустройства; анонимная по существу, но получившая имя Аристотеля. Впрочем, имя Платона (V–IV вв. до н. э.) тоже подошло бы для алхимического натурфилософствования, неоплатоническое начало которого бесспорно.

Учение о четырех элементах выглядело у алхимиков как учение наставительное, заклинательное. Живая проблемность обернулась косной догматикой.

«Тимей» Платона изучен всесторонне. Подчеркну лишь то в «Тимее», что могло бы заинтересовать алхимика, обратись он и впрямь к Платону. Но и Платона, и Аристотеля алхимик читал из вторых рук — в догматизированном виде. Сами же догматически понятые и Платон, и Аристотель в его руках становились и вовсе косными. И все-таки на что бы он мог обратить в «Тимее» внимание? «Огонь, вода, земля и воздух — это видимые тела» (Платон, 1971, 3(1), 46d, с. 487), — прочитал бы он там. Качества четырех элементов формулируются как пределы ощущений каждого из них, когда смерть одного означает жизнь другого, ибо «огонь живет смертью земли, воздух живет смертью огня, вода живет смертью воздуха, земля — смертью воды» (с. 504). Таков круговорот первоэлементов в «Тимее». Их как бы нет. Они — лишь метафора, комментирующая мироустроение. Зато есть их умеренные, смирённые формы. Свет, например, именно такая форма огня: «Боги замыслили, чтобы явилось тело, которое несло бы огонь, не имеющий свойств жечь, но изливающий мягкое свечение, и искусно сделали его подобным обычному дневному свету» (3(1), 45в, с. 485). Но огонь тождествен свету. Его боги-демиурги искусно сделали подобным свету. Огонь (свет) как изделие. Огонь как стихия бесплотен. Зато он носитель свойства огнистости. Он в некотором роде — бессубстанциальное качество; качество без вещи, его несущей. Принцип-идея. Платоновские начала-принципы — материал, из которого устрояется мир, ваяется космос, но не как из глины четырех сортов.

Этот мир — лишь одна из творческих возможностей демиурга. Есть и другие возможности. Отсюда многообразие символических реминисценций в духе «Тимея». Это, по А Ф. Лосеву, символотворческая игра: игра и Платона, и бога-демиурга (с. 657).

По Платону, в мире, готовом и изготовленном, начала как вещи ускользают: огонь — только для зрения; земля — для осязания. Физическая природа разымается разными органами чувств, ибо она второстепенна. Лишь геометрия — первостепенна. Она и есть физическая реальность — тело космоса, гармоническое и совершенное. Гармония эта зиждется на невесомом эфире, не тождественном огню, хотя «огненность» есть и в нем. Эфир соотнесен с первоматерией — гармонической, а не хтонической. Что можно сделать из четырех стихий? Пожалуй, ничего, ибо с ними нельзя манипулировать как с вещами. Зато можно с идеями, как это и делал платоновский бог-демиург. Эта мысль пришлась бы алхимику по душе, прочти он этот диалог.

И все-таки в «Тимее» как будто изложен весь златоискательский план той алхимии, которая спустя много веков еще только возникнет. «Положим, — говорит Платон, — некто, отлив из золота всевозможные фигуры, без конца бросает их в переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если он ответит «золото» и не станет говорить о треугольнике и прочих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, — ибо в то мгновение, когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, — и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение «такое». Природа принимает любые оттиски… отпечатки по образцам вечносущего» (1, 50, в, с, с. 491). Утверждается бесформенная и пустая среда, в которой зарождаются вещи как отпечатки вечных идей. Отсюда неоплатонический символизм, оформление бесконечных возможностей свойств вещей, идеальная порождающая модель (комментарий А. Ф. Лосева; там же, с. 657).

Но алхимик усмотрел бы здесь и свое, алхимическое. Если отливки — из разных металлов, то золото — эссенция этих металлов, а формальные отличия — их акциденции, устранимые технохимическими процедурами. Идея трансмутации. Если же металл един — золото, то и оно существенно, ибо прибавки — лишь дело рук. Незыблема только идея «золотости» — квинтэссенция. Четыре элемента-стихии — за текстом и пребывают пока в метафорической необязательности.

«Среди всего того, чему только что было дано название плавких жидкостей, — говорит Платон, — есть и то, что родилось из самых тонких и самых однородных частиц, а потому плотнее всего; эта единственная в своем роде разновидность, причастная блеску и желтизне, — самое высокочтимое из сокровищ, золото, которое застыло, просочась сквозь камень. У золота есть и производное: по причине своей плотности оно твердо и отливает чернотой, а наречено оно адамантом. По свойствам своих частиц к золоту ближе всего [род], который, однако, имеет не одну разновидность, и притом он в некотором отношении плотнее золота; вдобавок он еще и тверже, ибо в нем есть небольшая примесь тонкой земли, но легче по причине больших промежутков в его недрах: это — один из составных родов блестящих и твердых вод, а именно медь. Когда содержащаяся в меди примесь земли под действием дряхления снова отделяется и выступает на свет, она именуется ржавчиной» (3(1), 59, в, с, с. 502). Это поразительно «алхимическое» место у Платона дает уже сравнительную «химико-аналитическую» и «физико-химическую» характеристику трех вещей: золота, алмаза и рудничной меди. Свойство вещи поставлено в зависимость от… свойства: чернота, твердость и прочее. Начала-стихии и здесь прямо не учтены, хотя учтены косвенно — через плавкость. «Алхимизм» в другом: золото в этом ряду выступает эталоном. Медь — лишь ухудшение этого эталона. Тут-то и могли бы пригодиться умные руки алхимика, способного улучшить медь, вылечить ее, обратив в золото. Но это лишь возможный подтекст.

Конечно же, «Тимей» — не алхимия и даже не предтеча ее. Алхимия — это прежде всего новое злато-сереброискательское мировоззрение. Греческая мысль не нуждалась в нем, имея свое — совершенное и законченное.

«Химия» Платона не стала алхимией и не могла ею стать. Но вычитать в ней кое-что оказалось возможным.

Если у Платона свойства идеального золота (золота-принципа) функционально связаны со свойствами идеальных начал — элементов-стихий, то мир Аристотеля (IV в. до н. э.) реальней. Вещи этого мира шероховаты, бесплотный блеск тускловат, а в бесцветности угадывается многоцветная гамма. Стихия-принцип — источник принципиального свойства, описывающего эмпирию, занимающую в Аристотелевом мышлении существенное место.

Но пусть прежде скажет сам Стагирит: «Способностью ощущения душа различает тепло и холод, т. е. то, некоторое соотношение чего есть плоть; существо же плоти душа различает иной способностью: или существующей отдельно от способности ощущения, или находящейся с ней в таком отношении, как ломаная линия с самой собой, когда она выпрямляется» (Аристотель, 1975, «О душе», III, 4, 429в, с. 434). «Соотношение чего есть плоть…» Метафорический статус слова соотношение очевиден. Столь же метафоричны тепло и холод как следствие четырех первоэлементов; но все же не настолько метафоричны, чтобы не быть схваченными «способностью ощущения». Чувствами поверяемый принцип, но не кирпич мироздания. Принципы смешиваются, но смешиваются в принципе, а не руками. Химия как химевсис (смешение) отсюда еще не следует. К постижению сущности вещи учение об элементах тоже пути не открывает. Для этого нужна иная, абстрактно-логическая, способность как подспорье ощущающей способности. Но и здесь химия ни при чем. Учение об элементах-качествах и их свойствах неконструктивно в смысле демиургической инженерии. Но у Аристотеля есть и другое: механическое смешение (сттЮеаς). Оно, напротив, инженерно насквозь. Но не на него я хочу обратить ваше внимание. Я хочу обратить ваше внимание на аристотелевский миксис. Это тоже смесь, но представляющая новое тело, отличное от смешиваемых: «…слог есть что-то — не одни только звуки речи (гласный и согласный), но и нечто иное; и также плоть — это не только огонь и земля или теплое и холодное, но и нечто иное» (Аристотель, 1975, «Метафизика», VIII, 17, 1041 в, с. 222).

Вот уже и смешаны, казалось бы, элементы Аристотеля; приведены в смешение через умозрительный миксис, ведущий лишь к умозрительной химии.

Аристотель различает смесь теплого и холодного (огня и земли, воды и воздуха) от миксиса (Aristotle, 1922 — «О возникновении и уничтожении», 1, 10, 328а). Но это лишь констатация качественного различия между «смешением элементов» (в принципе) и миксисом (тоже, впрочем, в принципе). Правда, механическая смесь рукотворно воспроизводима.

Еще раз подчеркну, вслед за В. П. Зубовым (1963, с. 129 и след.), что качество у Аристотеля не было «оккультным качеством» поздних схоластов. Это было необъясняющим объяснением, субъективным «эпифеноменом», полемически заостренным к атомистической доктрине Демокрита (V–IV в. до н. э.) и Эпикура (IV–III вв. до н. э.), а позднее — к картезианскому механицизму XVII столетия. Картина мира у Аристотеля оставляет элементы-качества вне собственных рамок. Между тем качества эти есть и они неприкосновенны, ибо они в некотором смысле объективно характеризуют бытийность всех вещей; то, что они есть; сами же субъективны. Они — принципы-метафоры. Элементы-качества есть, но с помощью их ни действовать, ни объяснить что-либо существенное нельзя. Учение об элементах — не работающий, но обязательный фрагмент чувственного миропостижения.

Однако в веках запечатлелось иное. Опущу пока эти многие века и сразу перейду к критике Аристотеля.

«Положим, известно, — говорит Мальбранш (XVII–XVIII вв.), — что в огне есть субстанциальная форма, сопровождаемая миллионом таких свойств, как свойство нагревать, расширять, плавить золото, серебро и все металлы, светить, жечь, варить; теперь предложите мне решить такой вопрос: может ли огонь сделать твердой грязь и размягчить воск…» (Зубов, 1963, с. 312). Конечно, может. Но об этом нам скажет чувственный опыт, а не дедукция из приведенного Мальбраншем перечня свойств огня. Так скажем мы. Мальбранш ждет иного: он тщетно ждет от Аристотелева учения об элементах предсказательных акций, не понимая, что не в том было его предназначение.

И. Ф. Генкель (XVII–XVIII вв.), немецкий химик и минералог, ученик Шталя, писал: «Когда говорят о соли вообще как о сложном теле и утверждают, что она состоит из одного или двух видов земли и воды, то получают тем самым реальное и подлинное понятие о соли, коль скоро нам известно, что именно называется землей и что именно называется водой; а тем самым, если я захочу получить какую-либо соль, я буду знать, что для этого нужно иметь в наличии нечто, содержащее землю, и нечто, содержащее воду… Наоборот, если я скажу, что эта соль состоит из острых и игольчатых частиц, более длинных, чем широких, то это отнюдь не поможет мне отыскать такую соль, да и никому другому я не смогу указать, где именно нужно искать такие крючки и острия» (там же). Генкель наносит сразу два удара: один — по Аристотелю, другой — по Демокриту (оба — мимо цели). Натурфилософские умозрения древних немецкий натуралист хочет примирить, применив к делу: как получить, что взять, что смешать. Хочет химии, физики, физико-химии в рукотворном их смысле. И… не получает. Но Аристотель, сообщая об элементах-качествах, ничего подобного и не обещал. Демокрит с его атомами тоже не обещал.

Не только естествоиспытатели, но и философы XVII столетия сводят счеты с мироучением великого грека. Особенно гневен Лейбниц по отношению к «варварской философии» скрытых качеств, похожих на каких-то демонов или домовых, которые способны беспрекословно выполнить все, что от них потребуют, — как если бы часы указывали время благодаря некоей часопоказывающей способности, не нуждаясь ни в каких колесиках, или как если бы мельницы мололи зерно благодаря какой-нибудь там размалывающей способности, нимало не испытывая нужды в таких вещах, как, скажем, жернова (1936, с. 63–64). Но и здесь критика попадает лишь в «варварскую философию». Ни в коем случае не в Аристотеля, отнюдь не физика в его учении об элементах, а метафизика; метахимика — не химика. В этом все дело.

Ньютон как будто лучше всего понимал Аристотелеву «тетрасомату» — не в качестве отправной точки для причинных объяснений, а в качестве конвенциональной феноменологической констатации (Зубов, 1963, с. 314). Роберт Бойль, критикуя гипостазирование отвлеченных понятий — элементов — действующих сил — весь теоретический арсенал «схоластической химии», — сомневается в главном: а есть ли все это и в самом деле в аристотелевских текстах (Boyle, 1772, с. 451). Начинался расстриг обращенного Аристотеля.

Аристотель — тысяча лет искусства Гермеса — Бойль.

Чем же была заполнена эта тысяча лет? Алхимизированным Аристотелем? Посмотрим.

А может быть, не нужно было бы этого алхимического тысячелетия? Может быть, вслед за учениями Платона и Аристотеля о четырех первичных элементах-стихиях, носителях четырех фундаментальных свойств всех веществ, мог появиться Бойль, вовсе не самоутверждаясь на отрицании алхимического тысячелетия? Нет, ибо натурфилософской древнегреческой идеализации было недостаточно, чтобы выйти на идеализацию научную, а миксиса Аристотеля мало для обоснования целенаправленного смешения во имя конструкций веществ с заданными свойствами. Могла существовать лишь техника механического смешивания с ускользающими от глаз подлинно химическими превращениями, бывшими всегда случайными. Так, собственно, и было: была практическая химия, обходившаяся без и вне натурфилософских умозрений. Выходы в химию как науку были наглухо перекрыты. Нужна была середина: Средние века в культуре, а вместе с нею и алхимия с ее новым видением теоретико-опытной («смешивающей») идеализации в отсутствующем «химическом» оперировании с веществом.

Элементы-стихии следовало перетасовать, перемешать не мысленно, а руками. Иногда и… количественно перемешать. Но как это сделать? Сначала переименовать, причем так, чтобы новые имена стали вещественней старых. Перепутать и не ужаснуться этой путаницы, не узнать путаницу в путанице, а если и узнать, то объявить ее новой предпосылкой.

Александрийская алхимия так и поступила. Верх и низ поменялись местами. Потом еще раз поменялись. Смесь. Вселенская смесь. Строится алхимический космос. Беспорядок обретает статус порядка. За алхимическим космосом — нравственный космос. И тогда уже неважно, что мы примешиваем к земле или воде — воздух или огонь, туман или росу (бывший туман), Луну-серебро или золото-Солнце. Важно, что верх смешивается с низом, и наоборот, ибо «все есть одно». Единое. Обошлось и без Платона, и без Аристотеля, хотя и тот и другой где-то рядом, ждут своего часа. Имя и вещь сначала отделились, а потом и сошлись. Но вещь нашла уже не только прежнее, но и какое-то другое имя, а имя благополучно срослось и с этой вещью, и с той. Имя вещи просится в руки, а вещь, напротив, тяжелит алхимический ум. Оперирование с веществом.

Размышление по поводу вещества. Миксис и химевсис беззастенчиво пришли в соитие. Теперь они уже рука об руку — сначала празднично, а потом серьезно, но вместе всю тысячу лет. А химическое ремесло по-прежнему делает новые и полезные вещи без науки. Оно — пронзительно зрячий слепец, демиург без идеи, хранитель цеховой, пращуровой традиции, всеперебирающего однознайства.

Алхимическая идеализация должна была изощриться, исчерпав все возможности смешивать несмешиваемое, обнаружив нелепость изначального бессмыслия. В этом-то и состоит исторический смысл «бессмысленного» умозрения алхимиков, обеспечивших жизнь аристотелевским элементам как псевдохимическим элементам, демокритовскому атому (при полном его отрицании) как атому Дальтона, миксису Аристотеля как бертолле-прустовскому химическому соединению в научной химии. И, что самое главное, алхимии удалось исполнить смысла квазинаучной идеализации бессмыслицу собственной вещно-понятийной онтологической модели, ставшей моделью гносеологической.

Сейчас последует перечень тех алхимических представлений, когда принцип обретает вещественность, а вещь — понятийность, «принципиальность».

СНАЧАЛА свидетельства Александрии.

Марк Антоний, апокрифический раннехристианский алхимик, «переоткрытый» в пору высокого средневековья, утверждает, что сера, ртуть и соль дают ему возможность видеть в одной материи: свет, самопроизвольно исходящий из тьмы (Berthelot, 1885 [1938], с. 42). Алхимические начала спиритуалистичны и нерасчлененно пребывают в Едином. Оперирование исключено. Субстанция лишь названа. Она декларирует тринитарную мысль мимикрирующих под христианство адептов: три в одном. Лишь имена свидетельствуют о будущих вещественных видах стихий Аристотеля: сера, ртуть и соль. Мистическое прогревание самостоятельных веществ. Вещество-сера и вещество-ртуть еще долго будут синонимами чистых свойств-качеств. Если металл желтый или красный, то про него говорят, что в нем слишком много серы, возникшей, как ртуть и соль, из первичной материи.

Но из свойств вещей составлены сами вещи, из признаков тел — сами тела. Александрийцы убеждены, что все составлено «из серной и ртутной материи». Свойства уже называются материями, и наоборот. Но здесь же свойство как нематериальная духовность бежит из своего телесного обиталища, прихватывая заодно и жизнь вещи. Ртуть опять-таки спиритуалистична, но действие ее очевидно. Оно воспринимается не оком, но глазом практического алхимика. Синезий (IV–V вв.) говорит: ртуть принимает все формы, как воск все цвета: ртуть все белит, притягивает душу всех вещей, сама же сохраняется, пребывая внутри тел. Он же сообщает, что тела состоят из четырех элементов так же, как элементы привязаны к телам. Но что это за элементы? Их первые материи есть их души. Подобно тому как ремесленник, обрабатывая дерево, чтобы сделать кресло, или колесницу, или другую вещь, только изменяет материю, давая ей форму; подобно тому, как бронза формируется в статую или круглую вазу, точно так же оперирует алхимик. Ртуть, обрабатываемая алхимиком, принимает всякого рода формы. Фиксированная на теле, образованном из четырех элементов, она крепко к нему пристает (Berthelot, 1893b, 119, 315). Отдано Аристотелю Аристотелево — его учение о четырех элементах, у Синезия не работающее, а лишь провозглашенное. Игра только с обрабатываемой ртутью. Речь идет об амальгамировании ртутью, сопровождаемом «тинкториальными» превращениями (белением). Но ртуть и здесь спиритуалистична: она вечно «пребывает внутри тел» в качестве метафизического принципа, хотя в обработке формы ее изменчивы. Принцип-начало кричит о двойственной своей природе: дух — тело. И все-таки вот оно — физическое тело, рабочее вещество. Рекомендуют взять ртуть, сделать ее густой и положить на медь. Медь при этом должна побелеть. Однако контекст свидетельствует не только

о побелении меди. Он свидетельствует и о рождении нового, белого, металла, о трансмутации красной меди в белый — иной — металл. Может быть, даже в серебро. Ртуть здесь и краска, и порождающий принцип. Двойственность, но с акцентом на руками прощупываемое вещество. Духовный полюс загнан в безмолвие, но оттого не перестал быть.

Партингтон только наполовину прав, когда говорит, что ртуть-принцип — не та, совсем даже не та «ртуть, которую находят в Богемии; ядовитая и вызывающая паралич ртуть» (Partington, 2, 1961, с. 13). В некотором смысле и та ртуть. В этой вещно-словесной чехарде — все дело. Хофер тоже растерян, когда объявляет Аристотеля «логическим отцом алхимиков», но говорит, что «количественные» измерения свойств аристотелевских стихий (по два свойства на каждую стихию) осуществляют переход одной стихии в другую (Hoefer, 2, 1869, с. 18). Что значит «количественные», если стихия — только стихия и ни в коем случае не вещь?

Верно, что алхимические начала не вполне тождественны веществам и что они — качества вещей. Но они также и тождественны веществам. «Сера» — это и цвет, и горючесть, и твердость, и потенциальная способность соединяться с металлами. «Меркурий» — это и блеск, и летучесть, и плавкость, и ковкость.

Обратите внимание на то, что все эти качества не только метафизичны. Они изменяемы руками: нагревание, удар, приведение к открытому огню, нажатие, сплавление одного металла с другим.

И только соль — более метафизична по сравнению с серой и ртутью. Она — жизненное начало, связывающее дух с телом. И то до тех пор, покуда соль — еще не раствор, а «метафизический» мышьяк.

Тело и дух (ртуть-вещество и ртуть-принцип) пребывают в обычных условиях в виде некоей телесной целокупности. Физические деструкции тела обязательны. Чтобы лишить тело некоторых его свойств, надо отделить от него серу или ртуть: обжечь, закалить, превратить его в известь, окислить. Обыкновенная ртуть содержит посторонние металлы, остающиеся в реторте при ее очистке. Это сера обыкновенной ртути, считает алхимик. Обыкновенная ртуть должна быть переработана в сулему, которую легко испарить. Так изымалась ртуть-начало из ртути-металла: чистая духовность и чистая телесность теперь уже пребывали порознь.

Но эта операция — сокровенная операция. Она удавалась лишь лучшим с помощью высших сил, но и рук. Стало быть, желание распутать путаницу всегда было, но оставалось в области сакральных чаяний. «Осуществления» были редкими, невоспроизводимыми, не спеша пополняя малочисленную коллекцию алхимических чудес.

Но весь сыр-бор об элементах-началах горит для главной процедуры — изготовления философского камня, материя которого то единая и неизменная, то тройственная, то четверная или даже семиричная (речь идет об элементном составе). Но тут уж элементы должны быть совсем чистыми. Только совершенная сера и совершенная ртуть (принципиальные, конечно) могут дать вещество-камень, умножающий духовность в малодуховной телесности, пригодной для восходящей трансмутации металлов. Двоичность ртути, например, распознается не только оком, но и глазом. Двойной меркурий: снаружи бел, а внутри красен6. Смешение многообразно, но не беспредельно, ибо каждый раз настойчиво выдвигается главный почти химический императив: тщательно исследуй состав металлов. Поистине в этом заключается все делание мудрецов.

Слово состав еще ни о чем таком не говорит: его еще надо физически умертвить — химически оживить: сделать этот состав качественным (вещественным), количественным (вещественным), элементарным — не элементным! (еще раз вещественным). Это все еще только будет. Однако залогом этого будет была вещно-именная калейдоскопическая путаница, когда ртуть — это и металл, тривиально добытый в Богемских ртутных рудниках, и начало-элемент, принципиальная ртуть философов, и «живое серебро», и метафизическая материя камня — «Меркурий из Меркуриев». Но только обыкновенную ртуть можно взять в руки. Видимый мир осязаемых веществ — тоже мир, хотя и духовно пустой. Джабир, Ap-Рази, алхимики-оксфордцы, салернцы, алхимики-эскулапы действуют в спиритуалистическом мире, но с элементами-телами, веществами. Смещение акцента с духа на вещество — первый этап трансмутации алхимических начал. Результат взаимодействия алхимии — природопознающей периферии средневековья — с натурфилософией и химическим ремеслом метрополии. Результат, угадываемый в генотипе алхимии.

КАК ЖЕ ВЫГЛЯДЕЛИ элементы-начала у «инженерствующих» арабов, а также у рациональных алхимиков — христиан, от арабов (в том числе) узнавших об искусстве Гермеса Трисмегиста, приспустивших Гермесовы сентенции, а драгоценный смарагд опростивших до позеленевших медных пластин, захватанных чуткими руками любознательных неофитов? Джабир ибн Гайан (VIII–IX вв.), отождествляющийся с автором трактата «Сумма совершенств» Псевдо-Джабиром (может быть, XIV в.) (ВСС, 1, с. 519–557)7.

Гебер предваряет рассуждение об алхимических началах общим рассуждением о практической возможности трансмутации: «Мы настолько же не в состоянии превратить одни металлы в другие, насколько не в состоянии превратить быка в козу» (Hoefer, 1, 1866, с. 330). Эта фраза пародирует «здравый смысл» антиалхимиков, глумящихся над алхимической затеей. Чудодейственный скачок сведен к минимуму рациональной постепенностью, заполняющей иррациональный разрыв, предусмотренный для чудодейства. «Если природа, — рассуждает Гебер, — должна употребить тысячу лет, чтобы образовались металлы, то можем ли мы рассчитывать на то же самое — мы, редко живущие свыше ста лет?» Но огонь — верное подспорье. «Высокий и сильный жар, которым мы воздействуем на тела, может возыметь и в короткое время то же действие, на которое природа затрачивает столько лет. Но только одного огня мало… Разве кто-нибудь знает в точности, как влияют на металлы звезды? Но эти влияния едва ли всецело в наших руках». Место, оставленное для астрологических предопределений и магических действований. Здесь-то необходимы одержимость, мужество поиска, особое состояние духа. Искусство — не слепое копирование действий природы. Оно, по Геберу, в некотором смысле независимо, творчески конструктивно, хотя и заключено в границы, поставленные природой. Поэтому последний вывод, венчающий эту основополагающую преамбулу, лишь подтверждает, что «быка можно превратить в козу»; свинец совершенно непохож на серебро, но с помощью тайного средства и он легко обращается в серебро (с. 331).

Это рационалистическое введение подготовило нас почти к химическому описанию ртути и серы как субстанциальных, а может быть, даже вещественных (в первом приближении) начал алхимического искусства. Сера, согласно Геберу, есть однородное вещество очень крепкого состава. Ее материя жирна. Однако отделить ее масло простой перегонкой невозможно. При накаливании сера как бы исчезает. Она летуча, как дух. Если металл прокалить с серой, он сильно увеличится в весе. Все металлы могут вступать в соитие с серой: все — но только не золото! Ртуть образует с серой киноварь. Сера — черное тело и не в силах обратить ртуть ни в золото, ни в серебро, на чем иногда настаивают иные философы (с. 332). Ртуть встречается в недрах земли, она не прилипает к поверхности, по которой быстро течет. И все-таки свинцу, олову и золоту ртуть более сродни, нежели другим. Она дает амальгамы и с серебром и очень трудно — с медью. С железом ртуть тоже дает амальгаму, но только с помощью тайного средства. Все металлы, кроме золота, плавают в ртути. Ртуть часто употребляется для золочения поверхностей разных металлов (с. 332–333).

Лишь две оговорки приотворяют эти рационалистические пассажи о ртути и сере, впуская в них нечто от алхимической духовности: «Сера летуча, как дух»; «с помощью тайного средства нашего искусства». Действительно, дальнейшее изложение теории трансмутации Гебера несколько одухотворит столь тривиальные серу и ртуть.

У Гебера Аристотелевы элементы-стихии переформулированы в алхимические начала — философскую ртуть и философскую серу. И ртуть, и сера — духовные первовещества, но связаны, однако, с обычными ртутью и серой. Не только общими именами связаны. Обычные ртуть и сера — выразительные свидетельства существования принципиальных ртути и серы как духовных первовеществ. Духовная субстанциональность ртути и серы порождает и метафизическую гамму акциденций. Философская ртуть — это твердость, блеск, плавкость, тягучесть — одним словом, женоподобная металличность. Философская же сера — это изменчивость, горючесть, радужность — одним словом, мужеподобная огненность. На этом пути и химия совершенно иная: не просто амальгамирование, а, напротив, подлинная трансмутация. Свинец, например, именно с помощью ртути (ее в нем мало) может быть превращен в олово (в котором ее должно быть больше).

Финализм трансмутации у Гебера не окончателен. Рациональная сортировка видов трансмутации (точнее — ее степеней) снижает эсхатологический характер алхимического деяния, выводя его в технологические сферы простых окрашиваний. Гебер различает три группы медикаментов. Медикаменты первого порядка изменяют свойства металлов, хотя и не вполне надежно. Медь, соединенная с цинком или мышьяком, дает золотистый или серебряный цвет, легко исчезающий под действием огня. Медикаменты второго порядка сообщают металлам более устойчивые свойства. И только медикамент третьего, высшего порядка и есть великий эликсир, осуществляющий окончательное превращение металла не в какой-нибудь другой металл, а в золото или серебро.

Здесь-то и обретают обыкновенные ртуть и сера статус духовных первовеществ. Технохимические процедуры смыкаются с пневматической алхимией (термин мой. — В. P.)s, в которой газ как физическая реальность отождествляется с духом, реальностью метафизической. По мнению Гебера, существуют люди, которые производят опыты фиксации духов (газов) на металлах, но в силу своего неумения они выпускают эти духи (а часто и сами тела), давая им под действием огня улетучиться. Нужно научиться управлять духами, внедрять их в тело, одухотворять его. Это действие, но и священнодействие: «Если вы хотите, о сыны доктрины, производить различные изменения в телах, вы достигнете этого только при помощи духов. Когда эти духи (газы) фиксируются на телах, тела теряют свои формы и в некотором смысле свою природу; они являются уже тем, чем были в глубинах своего прошлого (по-видимому, первоматерией. — В. Р.). Когда же производят отделение, вот что происходит: или возлетают только духи, а тела остаются, или духи и тела возносятся купно» (с. 331). Алхимический spiritus двойствен: он газ, то есть умерщвленная физическая протяженность, элемент; он же — и аристотелевская энтелехия. Даже на этом, арабском, этапе, понимаемом историками химии как рациональный, трансмутация металлов остается процессом двойственной природы: материальным (в первую очередь), но и духовным, представленным в терминах панпсихизма, антропо- и зооморфизма духа. Натуралистический витализм.

Алхимию христианских докторов (XII–XV вв.) можно рассмотреть в контексте арабского влияния с креном в сторону христианского спиритуализма (результат мимикрирующего «вхождения» алхимии в пространство официального средневековья).

Трансмутация алхимических начал продолжается…

ВИНСЕНТ ИЗ БОВЕ (XIII в.) в «Естественной истории» много места отводит алхимии, ссылаясь на Гебера. Алхимия для Винсента — практическое приложение к науке о минералах, как агрикультура для ботаники. С помощью алхимии минеральные тела превращаются из их собственных родов в другие — главным образом в металлы (Vlncentius Bellovacensis, 1481,1, VIII; Цейтлин, 19316, № 10, с. 66–68). Но и тогда антиадепты могли сослаться на «химию» Псевдо-Аристотеля (XV–XVI вв.) (четвертая книга о метеорологии), в которой отвергалась возможность искусственно превратить одни роды (субстанциальные формы) вещей в другие. Можно лишь добиться той или иной степени похожести. Перефразируя алхимическую теорию элементов, Винсент с энциклопедической обстоятельностью сообщает о четырех минеральных духах: сере, ртути, мышьяке и соли (точнее, солях: аммонийной, соде и поташе). При этом сублимационная их способность по отношению к шести металлам различна. Духи, проникая в тела металлов, осуществляют единение тела и души. Возгонка вещества — результат содействия духа. Камню не подняться самому по себе, считает Винсент, даже под действием огня. Духи же подымаются сами: возгоняются, растворяются и управляют возгонкой и растворением других веществ. Они смягчают, охлаждают, сушат и увлажняют четыре элемента. То же, что не возлетает от огня, есть неподвижное в вещах — это тела камней и металлов. Духовность алхимических начал оправдана в собственно химических процедурах, «расшатывающих» вещество и готовящих его для грядущих химических соитий: растворение, испарение, возгонка. Спиритуалистическое объяснение ручных воздействий на вещество. Тело мертво. Дух (алхимическое начало) его воодушевляет. Индивидуализируется посредник меж духом и телом — душа. Все вещества для химического оперирования — ожившие вещества. Они суть произведения духов (через нагревание, возгонку, испарение — летучая потенция огня).

Вторя Геберу, Винсент считает, что металлы зарождаются в недрах земли духами ртути и серы. Жизнь металлов с самого начала есть следствие алхимической «духовности».

Гебер и Псевдо-Аристотель, а вслед за ними и алхимики-христиане объединяют минеральные духи с духами планет, увеличивая четверицу до седьмицы, и вводят, таким образом, в ряд духов, имеющих вещественные эквиваленты, духи только астрального происхождения, повышая, стало быть, меру духовности алхимического духоведения.

По Псевдо-Аристотелю, духи — это формы (акциденции), потому что они обнаруживают свои качества-свойства, лишь соединяясь с субстанциями, или неподвижными телами. Чтобы произвести соединение, необходимо очистить и духи, и тела. Гебер говорит, что только духи и содержащие их потенциальные материи (первоматерии-души) способны соединяться с телами-металлами. Но прежде их должно очистить, дабы осуществить совершенную окраску, а не портить, жечь и чернить вещи. Существуют едкие и жгучие духи, такие как сера, реальгар (сернистый мышьяк), пирит. Есть и более мягкие. Это различные туции (летучие окислы металлов). Очищают их возгонкой. Духи легки, проникаю-щи (Hoefer, 1, 1886, с. 329–332).

Алхимические духи ассимилируют аристотелевские качества: сера — элемент тепла; охлажденный нашатырь — холод; реальгар, сандарак — сухость; ртуть — влажность. Расплавленные металлы (кроме железа) и другие жидкости (вино, моча, уксус) причастны к Аристотелевой воде, потому что твердеют на холоду и расплываются, испаряясь от жара. А железо, кость, дерево — сродни земле. Воспринятое буквально, учение об Аристотелевых элементах включило в себя все алхимическое вещественное многообразие. Аристотелевский воздух ассоциирован с испарениями: сухим, дымчатым (охра, сера, сандарак) и влажным, парообразным (металлы). Сухость и влажность — женские, пассивные свойства. Жар и холод — мужские, активные. Жар и влажность — главные свойства и соответствуют сере и ртути. Их соединение дает не только киноварь, но и воздух, исполненный метафизического смысла стихии-элемента, души всех вещей. Единение душ серы и ртути во мраке Тартара дает телесную жизнь металлам (конечно, под покровительством высших планетных духов).

Вместе с тем по мере приближения к земле, тем паче углубления в ее недра, спиритуалистическая напряженность алхимической мысли слабеет, алхимические духовные принципы тускнеют, обретая видимые контуры и осязаемую шершавость вещественных своих подобий-переименований. Но здесь чаще всего адепт-христианин вынужден сослаться на какого-нибудь здравомыслящего араба. Так, Винсент, ссылаясь на Ар-Рази, пишет, что минералы — это отвердевшие на протяжении времени пары. Ртуть и сера сгущаются в первую очередь. Тела, постепенно, в течение тысяч лет, терпящие изменения в залежах, в конце концов превращаются в золото или серебро. Но искусство может произвести это превращение в один день (Цейтлин, 19316, № 10, с. 68).

Спиритуалистические химеры вновь ушли за текст, обозначив вещественный фасад тайного искусства.

Алхимические начала вступают во всевозможные сочетания с Аристотелевыми стихиями и небесными качествами, свидетельствуя о своей способности изменять «субстанциальные формы» вещей. «Седьмица» Альберта Великого (XIII в.) складывается из четырех элементов Аристотеля и трех собственно алхимических (ртути, серы, «металлической воды»).

Семь духов Роджера Бэкона (XIII в.) включают алхимические начала, но и другие вещества: ртуть, серу, полусернистую ртуть, живую серу, орпимент, аурипигмент (As2S3), реальгар (AsS). «Седьмица» Роджера Бэкона соотнесена с семью планетами, как бы повторяя семичленный ряд металлов (ТС, 2, с. 377–384; ВСС, 1, с. 613–615). Наличие в этом ряду и серы, и живой серы, а также ее соединений с ртутью и мышьяком говорит о многосортности серы как принципа. Живая сера — это сера органических веществ, отличающаяся от серы минеральной. Вместе с тем ряд серосодержащих демонстрирует подобие частей этих соединений, связанных с серой, ибо все они — в сродстве с серой (алхимический «вариант» принципа «химического сродства»). Эликсир — микроподобие золота по соотношению в нем алхимических начал. Он-то в качестве подобного и должен умножающим образом подействовать на несовершенный металл, тоже содержащий в себе золото, хотя и погрязшее в порче. Подобное воздействует на подобное. Золото умножается миллионнократно. «Химическое» сродство, улучшающее природу одного из сродственных компонентов. Воспроизводство алхимической жизни. Алхимические начала зооморфны, антропоморфны, то есть и воплощены, и воодушевлены одновременно.

По Роджеру Бэкону, в зависимости от степени чистоты серы и Меркурия получаются металлы совершенные или несовершенные. Основа металлов суть Меркурий и Сера. Эти два начала дали происхождение всем металлам и всем минералам. Утверждение алхимических начал как принципов вещей материального мира есть обоснование единства этого мира в единой первоматерии, порождающей эти первоначала. Вместе с тем Бэкон находит высокосовершенные вещественные персонификации для первоначальных принципов: золото содержит серу — начало чистое, устойчивое, красное, несгораемое, а серебро — ртуть, начало чистое, летучее, блестящее, белое. Материал камня состоит, стало быть, из тела, полученного из золота и серебра. Последняя точка зрения — ртуть и серу для философского камня следует извлечь из серебра и золота — не общепринята. Ее не вполне разделяет, например, Альберт Великий, утверждая, что камень добывается из ртути, которую получают из совершенных металлов. Он же намечает путь к обоснованию рукотворного воздействия на серу и ртуть как принципы, оборачивающиеся к алхимику своим скрытым до поры вещественным лицом. На эти начала воздействует либо природа, либо рука, вооруженные огнем. Альберт обращает внимание, например, на то, что свойства металлов произошли от серы и ртути. Только различная степень варки («подземный огонь», «жар Тартара») обусловливает различия в металлической породе. Альберт прибавляет к варке еще один технохимический деструктивный фактор: растворение. Таимые в недрах земли, алхимические принципы «оземляются», забывая о своей духовной ипостаси, являющейся лишь в теории происхождения металлов. Сера и ртуть разделены в недрах земли: сера — в виде твердого тела, неподвижного и маслянистого; ртуть — в форме пара. Сера — жир Земли, сгущенный в рудниках умеренной варкой (Albertus Magnus, 1958, с. 21–23).

Ученик Альберта Фома Аквинский (XIII в.) считается автором (ТС, 4, с. 960–973; ТС, 5, с. 806–814) нескольких алхимических трактатов (вероятно, поддельных) (ТС, 3, с. 267–275; 276–277). Тем не менее Либавий (XVI–XVII вв.) ссылается на Фому, приписывая ему такие слова: «Говорю тебе, работай с помощью ртути и подобных ей, но только не прибавляй ничего иного и знай, что золото и серебро не чужды ртути» (Libavius, 1597, с. 148). Столь туманное предписание вновь отдаляет алхимика от практического дела.

Каждый алхимик начинал как бы заново, восходя к алхимическим началам, осмысляемым через Аристотелевы первоэлементы. Арнольд из Виллановы (XIII–XIV вв.) в «Письме к королю Неаполитанскому» сообщает: «Узнай, король, что говорят мудрецы. Есть камень, составленный из четырех природ — огня, воздуха, воды и земли. Вид его самый обыкновенный. Ртуть есть его мокрый элемент, а другой — магнезия, какую вряд ли встретишь в природе. И заметь, король, что белая земля зовется белым камнем; красная земля — красным. Белая земля обращается в красную без всякого прибавления. Внемли тому, что говорят философы, о, король! Они говорят: растопи тело, кали его, пока не обратится в воду и потом пока не отвердеет» (Hoefer, 1, 1866, с. 412). Подход здесь, так сказать, ровно пятидесятипроцентный: ртуть — это воздух и вода как персонификации холодного и жидкого, но зато встречающаяся в природе как вещество. Другое начало — магнезия или сера, то есть огонь и земля как персонификации горячего и сухого, но зато не существующие как тела. Принцип и тело вместе или только принцип! Их сумма есть соединение, вещественное и метафизическое сразу. Это философский камень, имеющий раз и навсегда установленный магико-числовой алгоритм: маги-стерий произошел из одного и становится одним; или же составляется из четырех, а три заключены в одном. Первая часть формулы означает восхождение от первоматерии к квинтэссенции. Вторая часть намекает на четыре Аристотелевы первоэлемента и три алхимических начала (соль — посредническое), представляющие четыре первоэлемента в вещественном виде. Но и четыре первоэлемента и три алхимических первопринципа-первовещества сводимы к первоматерии, потенциально порождающей четверицу и тождественные ей двоицу и троицу.

Метафизическая чистота Серы и Ртути как принципов оборачивается на практике физической чистотой серы и ртути как веществ. Причем переход принципа в вещь мыслится через серебро и золото, принимаемые как физически и метафизически совершенные тела.

Раймонд Луллий советует оперировать над Солнцем и Луною только после обращения их в изначальную материю, которая есть сера и ртуть философов (ВСС, 1, с. 872–874).

Но вновь и вновь расплываются контуры ртути и серы как веществ, обретая абстрактный смысл, слагаемый из символотворческого почти бесплотного, физически не ощутимого материала. Джордж Рипли наставляет: «А теперь, сын мой, чтобы сказать что-нибудь о философской ртути, знай: когда ты смешаешь водку с красным мужчиной и с белой женщиной, которую называют альбифической (albifico — отбеливаю. — В. Р.), и когда они все будут соединены, составляя одно тело, только тогда ты получишь философскую ртуть» (ТС, 3, с. 821 и след.).

Сера и ртуть, алхимический «Отче наш», от многократных повторений утрачивают первоначальную значимость. Бернар Тревизан, возвеличивая зыбкую первоматерию, умаляет статус серы и ртути, готовя их грядущий пересмотр как компонентов-принципов (ТС, 1, с. 683–709). Сера не есть вещь, отдельная от субстанции ртути. Она также не есть обыкновенная сера, потому что тогда материя металлов была бы неоднородной. Сера есть только то тепло и та сухость, которые не господствуют над холодом и сыростью ртути. Эта сера после переработки преобладает над двумя другими качествами — над холодом и сыростью, одаряя иное этими добродетелями. Все дело в степени варки. Это и обеспечивает различия металлов. Руками перерабатываемая абстракция. Демиургическое воздействие на принцип, обретающий статус вещества.

Полярность свойств-качеств обеспечивает разность потенциалов, завершающуюся разрядом реальных «механохимических» взаимодействий. Теория четырех Аристотелевых элементов целиком уместилась в сернортутную теорию алхимиков, причем еще оставалось место и для иного. Доалхимические времена могли обходиться парой земля — вода, ибо в них содержались невидимые воздух — огонь. Алхимическая память сохранила качества древних и как живое, и как реликт. Все, что обладало качеством теплоты, называлось в древности огнем; что было сухо и твердо — землей; сырое и жидкое называлось водой, а холодное и воздушное — воздухом, — вещает аноним (Пуассон, 1914–1915, № 2–3, с. 13). Спиритуалистическая надстройка над Аристотелевыми первоэлементами приподымает стихии и их первокачества к небесным реалиям, высвечивая качества, сокрытые во мраке первоматерии. Согласно Д’Эспанье, твердые части — земля, жидкие — вода, самые разреженные — воздух, природный жар — огонь, а качества сокровенные обладают астральными свойствами. Они присущи квинтэссенции (ВСС, 2, с. 626–648).

Плодоношение и принцип; семя и небесный знак; реальное вещество и метафизическая абстракция. Оппозиции сведены, но и разведены в алхимическом конструировании. Теоретическая мысль их разводит, практика объединяет. Василий Валентин учит: «Все, кто писал о семенах металлов, согласны в том, что сера представляет мужское семя металлов, а ртуть — женское семя. Но это нужно понимать разумом и не принимать за семена металлов обыкновенные ртуть и серу, потому что обыкновенная ртуть, будучи сама металлом, не может быть семенем металлов. Так же и обыкновенная сера представляет собой известь металлов. Каким же образом она может быть семенем?» (Корр, 1844, 2, с. 100). Алхимическая теория — двуполая теория. Соль как третье начало выступает посредником-медиатором, приспосабливающим алхимические начала к технохимическому делу, не разрушая при этом мужеско-женскую дихотомию. Между тем Поэт — будь то Жан из Менга или Жан де ля Фонтан — предостерегает алхимика не путать идеальный принцип с природным телом:

(Пуассон, 1914–1915, № 5, с. 10; Fontaine, 1861).

И ВСЕ-ТАКИ ртуть-серная теория долго еще будет звучать как раз и навсегда данное заповедное слово, а в более поздние времена (XVII в.) как бездумный заклинательный алгоритм мнемонического свойства. Столь поразительная устойчивость главной теоретической доктрины алхимиков укоренена в консервативном представлении о мироустройстве, опирающемся на перипатетическую традицию. Сошлюсь на одно из последних обобщений теории элементов-принципов, принадлежащее Корнелию Агриппе из Неттесгейма (XV–XVI вв.) и изложенное им в «Тайной философии» (Agrippa, 1593; Цейтлин, 19316, № 10, с. 74–76).

Согласно Агриппе, имеется четыре стихии, или элемента, — четыре основания для всех телесных вещей. Это огонь, земля, вода и воздух. Из них образуется все, но не путем простого смешения, а путем соединения и преобразования. И обратно: все, что приходит к концу, разлагается на четыре элемента. Ни один из естественных элементов не существует в чистом виде. Они более или менее смешаны один с другим и могут замещать друг друга. Так, земля переходит в воду, когда она растворяется и принимает вид ила. Если же вода уплотняется, то она переходит в землю. Если же она испаряется под действием огня, то она превращается в воздух. Каждый из элементов обладает двумя особыми свойствами, из которых одно принадлежит этому элементу, а другое составляет переход к следующему. Так, огонь горяч и сух, земля суха и холодна, вода холодна и влажна, воздух влажен и горяч. Таким образом, элементы противостоят один другому по своим противоположным свойствам: огонь — воде, земля — воздуху. Примерно так излагает Агриппа учение Аристотеля о стихиях-элементах и качествах-свойствах.

Важно, однако, что первоэлементы видятся все же и материалом, который может быть демиургически претворен в вещи. Вот почему следующий пассаж у Агриппы посвящается сотворению мира вещей. Агриппа утверждает, что из четырех стихий образуются четыре группы совершенных тел: камни, металлы, растения и животные. В них заключены все элементы, но каждая группа стоит ближе всего только к одному из них. Камни землисты, потому что они тяжелы от природы, падают на землю и не могут превращаться в жидкое состояние. Металлы водянисты, потому что могут разжижаться. Алхимики доказывают своими опытами, что металлы возникли из живой металлической воды — ртути. Растения столь тесно связаны с воздухом, что могут расти только под открытым небом. Сила, действующая во всех животных, есть огонь. Они настолько родственны огню, что исчезает почти всякая жизнь, если погаснет огонь. Внутри этих четырех царств каждая вещь особенным образом связана с одною из стихий. Все непрозрачные и тяжелые камни подобны земле. А самые прозрачные, растворяемые водою, например кристаллы, подобны воде. Те же камни, которые плавают на воде, — губчатая пленка и пемза, например, — воздухоподобны. Камни, из которых может получаться огонь или которые сами произошли из огня, каковые, например, кремень или асбест, родственны огню. Точно так же обстоят дела и с металлами. Свинец и серебро близки земле, ртуть — воде, медь и олово — воздуху, а железо и золото — огню. У растений корни по плотности родственны земле, листья по содержащемуся в них соку — воде, цветы по своей нежности — воздуху, а семена — огню по зародышевой силе и силе прорастания. Что касается животных, то некоторые принадлежат земле, каковы черви и другие пресмыкающиеся, другие — воде, например рыбы. Те же, которые не могут жить без воздуха, принадлежат воздуху. Сродни огню те, что живут в огне, например саламандры и некоторые цикады. Или те, которые обладают большой теплотой или окрашены в огненный цвет: голуби, страусы, львы и те твари, которые выдыхают огонь. Кости животных принадлежат земле, мясо — воздуху, жизненный дух — огню, а соки — воде.

Обозначенный было в первой тираде строительный материал для мира вещей — четыре элемента, обладающие определенными качествами и включенные во взаимную иерархию, элиминируемую в первоматерии, — в конкретном миростроительстве вновь теряет вещественность, приобретая черты символов, связанных с вещами различных классов по подобию — физическому и метафорическому. При этом элементы-символы поделены не только меж классами вещей, но и внутри каждого класса и по структурным уровням одной особи. Вещественность вновь снимается, принимая формы символических идеализаций. Алхимия в этом контексте утрачивает свою особенную межкультурную роль, выступая попросту наукой (или искусством) о металлах и их превращениях наряду с науками о камнях, растениях и животных. Но если четыре элемента в мире животных, растений и камней ассимилируются в том же самом виде, то в алхимии они переформулируются в специфические первоначала, служащие и веществами для рукодельного опыта. Выходит, алхимия — такая деятельность, в которой обнажается двойная природа первоэлемента: понятийная его суть и вещественная его суть в их перемежающейся одновременности.

Третья часть рассуждения Агриппы посвящена горнему мироустроению. Стихии существуют не только в низменном мире, но и в небесах, в мире демонов и ангелов, и даже в самом мировом устроителе и прообразе. Но в низших вещах элементы находятся соответственно в более грубых формах. Напротив, в небесах элементы существуют только в их силах и свойствах, в небесных превосходных формах, значительно более тонких, нежели под луной. Небесная земля имеет твердость земли, но не имеет ее плотности. Воздух и вода на небесах обладают подвижностью, но не имеют бурных течений. Пламя огня там не жжет, а только светит и оживляет все своею теплотой. Марс и Солнце сродни огню, Юпитер и Венера — воздуху, Сатурн и Меркурий — воде, а Луна — земле. Небесные знаки тоже распределяются по стихиям, как, впрочем, ангелы и демоны. Там различают духов огня, земли, воздуха и воды. Астральный мир, согласно Агриппе, — тоже материальный, но только тоньше. Материя тверда, но не плотна; ощутима, но духовна. Телесно-духовный мир. Спиритуалистический мир уплотнен. Астральные тела — они же и духи земных первоэлементов огня, земли, воздуха и воды. Ряд планет дублирует ряд металлов; повторяет, но на более высоком уровне духовности. Мир духовных эманаций тел-первоэлементов. Обоснование астральной алхимии, предстоящей спиритуалистической изнанкой алхимии земной, злато-сереброискательской.

В итоге ртутно-серный алгоритм, может быть, именно благодаря своей «железо-бетонной» устойчивости, оказался в конце концов пустотелым, декоративным. Особенно если иметь в виду источники иного толка, исподволь этот алгоритм расшатавшие.

АРНОЛЬД ИЗ ВИЛЛАНОВЫ (XIII–XIV вв.) в «Салернском кодексе здоровья» решительно переформулирует четыре Аристотелевы первоэлемента, минуя алхимическую бинарную (или тринитарную) систему. Переформулирует в терминах медицинской алхимии, ориентированной на микрокосмос со своим «атомным» четырехэлементным составом.

Мир металлов заменен иным объектом — гуморальной патологией человека. Состояние человека — не что иное, как функция соотношения четырех соков («гуморов»): светлая желчь, флегма, кровь и черная желчь. Но каждый из этих гуморов — еще и панпсихический принцип, материализованный не столько в конкретном человеке, сколько в спиритуалистических универсальных образах — четырех типовых темпераментах (холерик, флегматик, сангвиник и меланхолик). Но слово самому источнику:

(1970, 82).

Далее следуют характеристики соков-начал, явленные в свойствах темпераментов их носителей:

(84).

(85).

(86).

Цветовой образ алхимического искусства переосмысливается в медицинской алхимии не менее выразительно:

(87).

Изменение соотношения соков-начал приводит к патологическим сдвигам.

Между тем человек сам может воздействовать на жизнедеятельность гуморов, вещественно воздействовать на духовное, от коего зависит опять-таки физическое состояние собственного тела. Он — демиург, устроитель самого себя.

(7).

Салернский врач (он же — нововилланский алхимик) конструирует медицинскую алхимию, где целимый — не металл, а человек. Алхимия раздвигает собственные пределы, становясь иной. Идет необратимая трансмутация алхимических начал, ибо панпсихизм, ориентированный на человека, куда конструктивней и эвристичней, нежели панпсихизм, имеющий в виду металл: от как бы живого к подлинно живому.

Если новаторство Арнольда состоит в переносе алхимического действа с металла на человека и в переименовании основных категорий алхимической доктрины соответственно новому объекту, то новаторство Парацельса (XVI в.) — в преобразовании учения о первоэлементах изнутри, в коренной ломке этого учения сразу по нескольким позициям.

Прежде всего Парацельс резко отгораживает Аристотелевы принципиальные стихии от собственно алхимических вещественных стихий: элемент огонь изменяет металлы несовершенные и их уничтожает. Металлы совершенные от огня не изменяются. Принципиальное разрушение дихотомии алхимических начал — вклинивание меж серой и ртутью соли — третьего начала, столь же принципиального, а не только посреднического, открывающего новые просторы для технохимического опыта (растворения). Бесплотный, только духовный принцип, уплотняясь, обретает телесность, наращивает плоть. «Во всем, что касается знания и опыта, философы, предшествовавшие мне, имели в качестве своей цели скалу истины, но ни один из них не попадал в цель. Они думали, что ртуть и сера суть начала металлов, но не упоминали и во сне третьего начала… И вот я утверждаю, что в любой вещи содержатся три начала: ртуть, сера и металлическая вода (раствор соли. — В. Р.), питающая первые два. Если небесные светила и природа позволяют, дерево вытягивает сначала ветви в марте месяце, потом распускаются почки, появляются цветы, и так до осени, когда наконец вызревает груша. Точно так же и с металлами. Они рождаются таким же образом из недр земли. Пусть же алхимики, ищущие сокровище сокровищ, заботливо отметят это!» (Фигуровский, 1969, с. 147). Отсюда прямая дорожка к количественному разрушению вещества, к весовым определениям компонентов, обретающих статус веществ, но еще сохраняющих прежние метафизические имена. Парацельс учит: каждое тело образуется из трех субстанций, имена которых суть: сера, ртуть и соль. Взять в руки тело значит держать в руках три невидимые субстанции. Чтобы испытать это, надо, например, взять дерево. Это и есть тело. То, что сгорит, и есть сера, то, что будет дымить, — ртуть, а что превратится в золу, то есть соль (Чугаев, 1919, с. 31). Конечно, до элементного весового анализа еще далеко. Но такое описание опыта имеет именно «количественную» направленность.

Идея соли как третьего начала — это, конечно, новая идея (хотя высказывалась и раньше в виде намеков). Парацельс этими намеками пренебрегает, зато ищет себе опоры в александрийской древности, ища у Гермеса только ему, Парацельсу, внятные аналогии: «Знайте! Все семь металлов рождены из троякой материи, а именно: из ртути, серы и соли. Однако металлы все же отличаются друг от друга хотя бы окраскою, особой для каждого металла. Гермес сказал правильно, что все семь металлов произошли от смешения трех субстанций. Подобным образом из этих же субстанций составлены тинктуры и философский камень. Он назвал эти три субстанции духом, душою и телом. Но не указал, каким образом это нужно понимать и что он сам понимал под этим.

Возможно, он знал о трех началах, но не высказывался по этому поводу. Я не хочу сказать, что он впал в ошибку, а только говорю, что он умолчал об этом. Но для того, чтобы эти три различные субстанции, а именно: дух, душа и тело, были правильно поняты, необходимо знать, что они обозначают не что иное, как эти же самые три начала: ртуть, серу и соль, из которых образованы все семь металлов; ртуть есть дух (spiritus), сера — душа (anima), а соль — тело (corpus)» (Paracelsus, 1, 1894, с. 125). Развитие мысли Арнольда — перенос алхимической доктрины из металлического микрокосмоса в человеческий микрокосмос. Спиритуализм не снят, но подкреплен медико-лекарственной и химико-аналитической практикой. Люди, по мнению Парацельса, так же, как и металлы, сложены из серы, ртути и соли.

Алхимическая триада под воздействием медико-лекарственных тенденций видоизменяется в «пятерицу». Парацельс, став иатрохимиком, говорит уже не о трех, как некогда, а о пяти основных субстанциях, или «ближайших и естественных принципах»: сера, ртуть, соль, флегма и мертвая голова. Флегма и мертвая голова — наиболее грубые субстанции, находимые в грубых землях и простых водах; субстанции пониженной духовности. Отсюда иное определение алхимии, данное Парацельсом: она — искусство, которое путем растворения смесей определяет чистое от нечистого. Отступление в технологию от освященного столетиями алхимического спиритуализма. Парацельс смешивает, не разделяя, Аристотелевы стихии с элементами-качествами, прибавляя к ним и пятую сущность. В обыкновенном золоте, согласно Парацельсу, квинтэссенции мало, зато много прокаженного тела, нуждающегося в лечении. Вот почему изготовление целительных «арканумов» — основной технологический пафос химии Парацельса. Но как раз здесь опять-таки вырисовывается спиритуалистический план Парацельсовой химии: планетно-зодиакальные флюиды, одухотворяющие вещественный мир «арканумов», специфических лекарственных сил веществ, соотнесенных с частями тела. Но часть тела не тождественна телу в целом. Она относительно самостоятельна.

Разрабатывается идея «симпатического сродства» веществ: духовного, но и «химического» (подобие свойств). Конструируется органохимическая система, предусматривающая воздействие на пораженные части тела химическими средствами. Медико-химические предписания врача-алхимика следуют из этой системы, овеществившей бесплотные категории алхимического элементаризма. Приведу Парацельсов рецепт лечения чахотки: «Чахотку можно вылечить так: возьми белого хлеба в любом количестве и размачивай его 24 часа в хорошем вине. (Воссоздается ситуация псещопричащения. — В. Р.). На следующие сутки, помолившись, выпей этого вина. Не пей при этом ничего иного. Все это время собирай мочу в сосуд, подвешенный над дымящимся очагом. По мере испарения мочи, чахотка твоя тоже пойдет на убыль». (Цейтлин, 19316, № 10, с. 76–77). Мистическое, но и диетическое целение.

Если археи и арканумы Парацельса свидетельствовали о собственных спиритуалистических возможностях, лишь частично представимых в вещественных обличьях, то алхимические начала у Иоганна Ван-Гельмонта (XVI–XVII вв.) — объективированные реальности, поверяемые опытом.

Элементы-качества Аристотеля, по Ван-Гельмонту, не есть элементы (простые тела). Но этого не утверждал и сам Аристотель. «Огонь» («горящий пар») не есть самостоятельное вещество. Он — раскаленные пары. Сжигание дубовых углей «подтвердило» это. Spiritus Silvester — лесной дух, или газ (от bias — blasen — дуть) — результат этого сжигания. Ван-Гельмонт формулирует понятие газа, тождественного духу (rcvevna). Отсюда пневмохимия. «По особенностям дела и за неимением имени я назвал это испарение газом, что близко к хаосу древних» (Helmont, 1682, с. 102). Ван-Гельмонтов газ оказывается тождественным хаосу. Но газ как принцип отождествлен с воздухом и овеществлен в «газ», который можно собрать. Особенно точные опыты проводил Ван-Гельмонт с «водой».

Ван-Гельмонт отрицает tria prima алхимиков — ртуть, серу и соль как составные части сложных тел, утверждая, что их присутствие опытом не доказуемо и применение их в качестве идеальных принципов для практики бессмысленно. Вместе с тем Ван-Гельмонт ставит опыт по превращению 2000 весовых частей ртути в золото с помощью 1 весовой части философского камня, объявляя о своей удаче. В то же время замечательный опыт количественного сжигания 62 фунтов сухого дуба, давшего 1 фунт золы и 61 фунт углекислоты, не обсуждается и лишь служит доказательством двухэлементного состава вещей: все вещи состоят из воды и газа.

АЛХИМИЧЕСКАЯ ТРИАДИЧЕСКАЯ ДОКТРИНА сходит с небес для опытных в нее вторжений.

Последующая «химизация» алхимической мысли приведет к точным описаниям кислот и щелочей и взаимодействий с ними. Кислота и щелочь обретут статус первоэлементов. Однако рациональная правда о кислоте и щелочи обернется ложью их элементного (в алхимическом духе) гипостазирования: вездесущие, теперь уже реликтовые призраки алхимического тысячелетия. Отто Тахений (XVII в.), например, скажет: «Все соли состоят из какой-либо кислоты и из какой-либо щелочи… Из этих двух универсальных принципов составлены все тела мира» (Фигуровский, 1969, с. 121). Ярчайшее сочетание в одной сентенции химического (первый тезис) и алхимического (второй тезис) мировидения: конец алхимии — начало химии; ноль градусов по пара-Цельсию…

Алхимия перестает быть актуальной, зато становится частью джентльменского набора XVII века, а знание ее доктринальных оснований — признаком тогдашней природоведческой учености. Лефебюр, аптекарь Карла II, воспроизводит такой, например, разговор со своим сюзереном: «Карл: Из чего состоят тела? Лефебюр: Если субстанция есть тело, то она должна обладать количеством и потому должна быть делима. Тела же должны состоять или из делимых, или из неделимых вещей — из точек или частей. Но тело не может состоять из точек, ибо точка неделима и не обладает количеством. Она не может поэтому сообщать телу количество, ибо она сама его не имеет. Отсюда следует, что тела состоят из частей. Но на это можно возразить: все эти части должны быть делимы или неделимы. Если верно первое, то одна часть не может быть наивозможно меньшей, ибо она может быть разделена на еще меньшие части. Если же эта самая меньшая часть со своей стороны неделима, то мы наталкиваемся на то же затруднение, ибо она не может обладать количеством и потому не может сообщить такового телу, ибо делимость есть существенное свойство всякого количества» (Рамсей, 1920, с. 32). Бесконечная делимость вещества — залог антиатомности в алхимии. Вместе с тем признание бесконечной делимости есть основание для количественных — весовых, мерных — аналитических и техно-химических процедур. Элемент-принцип должен стать элементом-субстанцией, элементом-веществом.

Но в те же примерно времена Дю Клос, врач Людовика XIV объясняет своему королю переход вещества из жидкого состояния в твердое так: «Причиной перехода жидкости в твердое состояние является, очевидно, сухость, ибо это свойство, представляющее противоположность влажности, делающей тела жидкими, может вызвать действие, противоположное тому действию, которое вызывается влажностью, — именно, отвердевание жидкостей» (с. 11). Рецидив средневекового элементностихийного перипатетизма, ставшего устойчивым стереотипом массового природоведческого мышления.

Даже в «Химическом словаре» Макера (XVIII в.), современника Лавуазье, еще можно прочесть совсем уже по тогдашним временам замшелые описания обветшалых элементов. Правда, в это описание примешаны новые веяния. Забавное отражение былой околокультурности алхимии в послеалхимические времена. «Воздух есть жидкость. Вода, по-видимому, не входит в состав всех металлов… то, что остается от тела, подверженного сильнейшему действию огня, следует рассматривать как его земное начало… Материя солнца или света… — все это названия, которыми наделяется обыкновенно элемент огня… Огонь — вещество, которое состоит из бесконечно маленьких частичек…» (Рамсей, 1920, с. 41–42).

ТАКОВА ТЫСЯЧЕЛЕТНЯЯ ЭВОЛЮЦИЯ алхимических первоэлементов. Эволюция ли? Едва ли. Это игра с одним и тем же, сверкающая то той, то этой своей гранью. Имя и вещь в алхимии и слиты, и разведены. Эти схождения и расхождения искони присущи прародительнице, хранительнице, но и пожирательнице первоэлементов-первокачеств-первовеществ — первоматерии. Элемент — тело, дух и душа, то есть принципиально живое. Элемент, понятый как одушевленное и одухотворенное первотело, породит мистическую алхимию, которая будет существовать еще довольно долго — после фактической смерти алхимии как живой исторической реальности. В терминах теории алхимических первоначал это: магнетическая сера; сила, или сера бога, первоначало жизни и движения, архей (сила) Парацельса, огонь как движение (образ материи, приведенной в движение силой). Отсюда вещественно спиритуалистическая иерархия видов материи: минеральная, растительная, животная — соответственно тело, дух, душа.

Первоматерия инертна. Она — хаос, море фшософов в вечном состоянии глубокого штиля. И только движение извне сообщает ей свойства.

Это оккультная линия трансмутации алхимических начал. Технохимическая линия иная16. Первоэлемент-вещество может быть и количественно определимым элементом состава. Здесь-то и возникает подлинно химическая проблема конструирования веществ с заранее нужными свойствами, когда состав — элементарный! — определяет свойства.

Но первоэлемент может быть и живым организмом. И этот ход мысли тоже обнаруживается в историческом движении алхимических начал. Взаимодействие этих линий может быть истолковано как единоборство «физикализма» и «биологизма» в химии, специфическим образом «предвосхищенных» алхимией.

Итак, элемент как организм и элемент как частица.

АЛХИМИЧЕСКИЙ КОСМОС — живой космос. Да и каждый фрагмент этого космоса — тоже живой. Он и часть организма, и самостоятельный организм. Одушевленный, одухотворенный алхимический элемент есть земная копия тоже живого астрального тела. Мир «Изумрудной скрижали» — это организм с наперед заданной «биологической» судьбой, мифологически вечной, астрологически предопределенной. Целое недробимо. Рождение, рост, смерть. Целение в ходе алхимического существования. Семенное оплодотворение, череда соитий. Алхимическое золото — плодоносное тело. Искусственное золото само способно превращать металлы в золото.

Алхимическое тело эволюционирует, восходит от несовершенных до совершенных своих состояний с участием алхимика-эскулапа, применяющего медикамент, эликсир, панацею. В природе это происходит само. Лекарь — сама природа.

Алхимическое деяние — в недрах ли земли, в алхимическом ли горне — жизненный процесс. Зарождение, умножение — рост и далее… к смерти. Живое преобразуемо, пресуществимо.

Прерванное развитие — алхимический аборт. Абортируемое тело — металл-недоносок. Алхимики уверены: когда, например, начинают разрабатывать рудник и в нем находят металлы, еще не завершившие своего развития (открытие рудника прерывает действие природы), эти металлы остаются несовершенными и никогда уже не достигнут совершенства, а все металлическое семя, содержащееся в этом руднике, теряет свою силу и добрые качества.

Сера — отец металлов, а ртуть — их мать. В сложных телах, согласно Альберту, сера представляет собой семенную жидкость отца, а ртуть — месячное отделение матери, сгустившееся, чтобы образовать зародыш… Одна сера не может зачать, равно как и ртуть. Если оба начала нечисты, металлы будут несовершенны (Albertus Magnus, 1958, с. 21–23). Примерно то же читаем и у Арнольда из Виллановы: «Почтенный отец! Приблизь благоговейно ухо свое и внимай: ртуть есть семенная жидкость всех металлов, их первичный материал… О, отец, полный благочестия! Да увеличит в тебе Бог дух понимания, чтобы ты хорошо взвесил то, что я скажу сейчас. Элементы не могут быть зачаты иначе, как от собственной семенной жидкости. Эта жидкость и есть ртуть.

Вышло так, что, чая поступить наилучшим способом, брали ртуть, возгоняли ее, соединяли с другими телами и… ничего не получали. Такое случалось вот почему. Семенная жидкость не может изменяться сама по себе. Она остается как есть. Она проявляет себя как семенная жидкость только тогда, когда будет внесена во чрево женщины… Вот почему философ говорит: «Если наш камень не положен для питания во чрево самки, он не преумножится О, мой отец! Теперь ты обладаешь — желание твое, наконец, осуществилось! — камнем философов. Слава нашему Богу!» (ВСС, 1, с. 698–701; Hoefer, 1866, 1, с. 414–416)17.

Геометрически прогрессирующий рост алхимического золота под влиянием философского камня, «катализатора» этого роста, описан Раймондом Луллием: «Возьми кусочек этого драгоценного медикамента величиною с боб. Брось его на тысячу унций ртути. Вся эта ртуть превратится в красный порошок. Прибавь унцию этого порошка к тысяче унций ртути, и эта ртуть тоже превратится в красный порошок. Если из этого порошка взять одну унцию и бросить еще на тысячу унций ртути, все превратится в медикамент. Брось унцию этого медикамента на новую тысячу унций ртути — и она тоже превратится в медикамент. Брось унцию этого нового медикамента еще на тысячу унций ртути — и она вся превратится в золото, которое лучше рудничного» (Мейер, 1899, с. 37). Питание эмбриона, рост этого эмбриона, обретение нового качества — подлинной жизненности в совершенном металле.

Стадии, подготавливающие соитие, ничтожны по сравнению с возникновением живого организма. Это знает Бернар Тревизан, укоряя философов в том, что они делят магистерий на несколько частей, учитывая различие отдельных процессов. В действительности же существует только один процесс — образование яйца (ТС, 1, с. 683–709). Но жизнь несовершенного металла — еще несовершенная жизнь, больное состояние этой жизни. Врачующий алхимик, вооруженный лекарством, воздействует на эту жизнь, приводя ее к наисовершеннейшей жизненности.

Двуполый принцип устроения металлов бесконечно повторяется — почти без вариаций.

Семя и взрослый организм тождественны в своей жизненности, но различны в степени этой жизненности. Отец и семя отца. Вид и генотипическое обоснование вида. Филалет определяет золото как наисовершеннейший из всех металлов. Это отец камня (ВСС', 2, с. 693–696). А между тем он — только материя камня, семя, содержащееся в золоте. Самородное семя нуждается в очистке, требует ручной подготовки. Алхимический гомункулус. И тогда приемный его отец, так сказать, крестный, — сам алхимик. Очистка как крещение.

Усовершенствование металла — не только биологическая акция. Оно еще и воспитание, герметическая педагогика. Это обстоятельство делает алхимический «биологизм» принципиально антропоморфным, исполненным глубоких социальных ассоциаций. Серебро и золото — учители несовершенных металлов. Обыкновенное золото, согласно Колезону, совершенно только по природе и настолько, чтобы делиться своим природным совершенством со своими братьями, металлами несовершенными. Из этого следует, что обыкновенное золото может совершенствовать форму металлов несовершенных. Однако прежде это золото следует улучшить (ТС, 6, с. 140, 143–162). Избыток своего совершенства золото передает свинцу, например, не ухудшаясь при этом. Улучшение золота или серебра — процесс рукотворный18.

Нечистота золота или серебра описывается в терминах нездоровья, болезни. Обыкновенное золото нечисто. Оно загрязнено присутствием посторонних металлов, нездорово и потому бесплодно. То же можно сказать и об обыкновенном серебре. Напротив, Солнце и Луна философов не осквернены никакими примесями. Они здоровы, сильны, полнятся плодоносным семенем.

Дихотомия мужского и женского — вещь вторичная, вытекающая как следствие из первичной материи, всемирной субстанции, которая заключает все существующее, без различия рода и пола, все грубое, плодородное, с отпечатком чувственности. Выходит, идея жизни у алхимиков изначальнее межполовых совокуплений. Она в своих основаниях вегетативна. И только чувственность — исходное отличие алхимически живого от неживого.

Лечение металлов алхимическими эликсирами оборачивается лечением человека эликсирами иатрохимическими, изготовленными по алхимическим прописям. Жизнь металла — жизнь человека. Глаубер: «Если налить воды в этот раствор, положить туда олова, свинца, железа и висмута, а потом бросить и золота, то золото вернее всего пристанет к металлу: Помешайте воду Золото, подобно грязи, сначала смешается со всем остальным, а потом осядет в воде» (Пуассон, 1914–1915, № 23, с. 11). Так готовили «золотую тинктуру» (aurumpotabile — питьевое золото), раствор треххлористого золота, обладавшего, как считали, целебными свойствами. Прибавлю к этому tartarus vini — винный камень, или адский спирт, arcana — тайные средства Парацельса, архей, или его же верховный дух (арсо — начальствую); тот самый архей, который воплощает все жизненные ферменты по видимости неживых тел. Парацельс: «Действительно, я иатрохимик (иатро — врач. —В. Р.), потому что я знаю медицину и химию» (Менье, 1926, с. 85).

Земная жизнь — лишь эманация астральной жизни, управляющей жизнью земною, возвышенная сверхжизнь горних высот: «Слава тому, кто мог найти такое сокровище и получить из него вытяжку! Это истинный природный бальзам небесных планет. Он препятствует гниению тел и не позволяет ни язве, ни подагре, ни водянке внедриться в тело человека… Ах, немецкий Карл! Что он сделал со своими сокровищами?! Где твои врачи? Где твои мудрецы? Где эти бандиты, безнаказанно прочищающие желудки и потчующие микстурами? Твое небо содрогается… Твои светила, сойдя с орбит, гуляют далеко от болотистого пути, который для них предназначен!.. Если бы твои адепты знали, что их глава

Гален (а он теперь в аду) прислал мне удостоверительные письма в том, что я прав, они осенили бы себя крестным знаменем — своими лисьими хвостами! А ваш Авиценна! (Он сидит теперь на пороге ада.) Я говорил с ним о его жидком золоте… Уходите же прочь, шарлатаны, берущие верх исключительно протекциями высокопоставленных лиц! Но… терпение! После моей смерти мои последователи подымутся против вас и повлекут вас перед лицо неба, вас и ваши грязные микстуры» (Holmyard, 1957, с. 163–165; Hoefer, 1869, 2, с. 7). Это ренессансный расчет с косной традицией, утверждение мира и вещей этого мира как живого и живых, отвергающее полуживую традицию.

Все, что телесно, — то и живое. Одушевляющее начало сокрыто в каждом теле. Алхимические начала — тем более живые существа. Жизнь воды — ее текучесть, огня — летучесть, серы — горючесть… Смерть — естественный результат жизни, в некотором смысле технохимический и механохимический ее результат. Умерщвление серы, например, происходит путем ее сжигания, металлов — через разрушение их тягучести, воды — через огонь, огня — через воду… Архей — это верховная жизнь вещей. Археи — не личные существа, но силы природы. Здесь же обоснование естественной магии. Сознательные существа, воздействующие на тела, заменены присущими живым телам бессознательными, но целесообразными силами. Магия, как считает Парацельс, есть искусство через некоторые тайные силы и особенно через прямое воздействие одушевляющего начала данного человека на одушевляющие начала других людей и тел природы при посредстве веры и воображения производить вещи, немыслимые иначе — с благодетельною или злою целью.

Взаимодействия тел мыслятся антропоморфно. Симпатия — антипатия. Деятельные начала Телезио из Козенцы (XVI в.) (тепло и холод) — динамические, телепатические проявления взаимодействующих веществ. От земли до неба — все вещественно и различается лишь степенью утонченности, мерой субтильности этой чувствующей вещественности (Telesio, 1570, f. 21; 1965; АМФ, 2, с. 122–129).

Тезис о материальной сплошной однородности Вселенной, разработанный Телезио, получает дальнейшее осуществление у Патрици (XVI в.).

Мир — целиком живой. Не только небо и все его части, но и все элементы и их части, покуда они не отделены от целого, одушевлены. Небо и звезды, элементы и металлы, камни и растения не имеют органов чувствования. Это обстоятельство не дает еще права отказать им в жизни, ибо жизнь не соединяется с чувствованием необходимым образом (Patrizi, 1591, л. 54–56; АМФ, 2, с. 150–154). Но источник одушевления (fontanus animus) земных вещей — астральные тела. Жизнь гармонична. Алхимия — относительно независимый, внутри себя тоже гармоничный фрагмент этого живого гармонического мира.

Архей Парацельса Ван-Гельмонт называет жизненным пламенем, веянием, духом. Он — плодоносящее семя. Он — мастер (faber), заключающий в себе грядущее становление. В семенном архее под действием полового наслаждения замышляется живой образ организма, развивающийся в процессе рождения. Взаимодействие вещей также имеет симпатическую природу.

Одушевление вещей (и всех элементов вещей) уравнивает природу и алхимика в магических правах, делая адепта лекарем-демиургом. Деятельная роль алхимика скорее магическая, ритуально-словесная, нежели операционально-опытная. Живое не перерабатываемо руками (его лишь можно улучшить промывкой, очисткой и прочим), ибо воздействие на живое без убиения в нем жизни должно быть нежным и бережным, уповающим скорее на чудо пресуществления, нежели на технохимические и механохимические вторжения в вещество. На этом биолого-организмическом, магико-виталистическом пути нет ходу химическим целенаправленным «умерщвляющим» процедурам. Начало манипулирующей над веществом алхимии — конец вещества как живого, его физическая деструкция. Смерть.

Сведение на нет «жизненной энергии» вещества предусмотрено нисходящей трансмутацией металлов, связанной с угасанием живого. А это, в свою очередь, делает приемлемыми и даже естественными «физикохимические» деструкции вещества, осмысляемого рационально, вне ритуальной магии. Если в «живом» веществе элемент — орган, то в веществе мертвом — компонент.

Идет демифологизация вещества как индивидуальной особи: от неба к земле, от жизни к смерти, от «биологии» к «физике» — «физико-химической» алхимии мертвых природных объективных частиц. Итак, «физикализация» алхимической мысли в противоположность ее «биологизации»; деструктивное механо- и технохимическое преобразование вещества.

АЛХИМИЧЕСКОЕ ОПЕРИРОВАНИЕ — это «физическое» насилие, убиение вещества: нагревание, обжиг, дробление, истирание, возгонка, растворение, перегонка. Извлечение элемента как частицы. Дальнейшее дробление, мельчание частицы. Уничтожение целого и живого. Вскрытие вещества. Испытание на все виды деформации. Вещество молчит, потому что оно убито.

Извлечь из каждого тела деятельные его части посредством очистки означало добыть сокровенную квинтэссенцию, вновь оживающую. Вспомним первые века алхимии, а также то, как Стефан Александрийский советует освободить материю от ее качеств, отделить душу от тела, дабы достичь совершенства (Berthelot, 1885 [1938], с. 276). Разрушь тело — обретешь сущность, удали наносное — получишь сокровенное, форму форм, лишенную каких-либо свойств, кроме идеального совершенства. Чистая сущность добывается посредством разрушения видимых форм сотворенной телесности.

Сделать алкагест — универсальный растворитель и употребить его для уничтожения целого. Изготовить более умеренные, но все-таки достаточно сильные растворители: крепкую водку, царскую водку. Ар-Рази (IX–X в.) говорит: Начало нашего делания есть очищение. Очищение со всеми сопутствующими ему разрушительными действиями, дабы остаток вновь ожил. Разрушение с последующим восстанием из пепла. Жизнь через смерть. Альберт Великий настаивает: получение всякого магисте-рия есть только растворение и только сгущение (Albertus Magnus, 1958, с. 12–14, 72–74).

Элементы — кирпичики состава, но и результат разложения вещества. Элемент как кирпичик состава — живой орган, или живое самостоятельное тело. Но элемент как результат — предел разложения есть мертвая частица. Арнольд из Виллановы убежден, что вещество состоит из элементов, на которые его можно разложить. С помощью теплоты лед расплывается в воду. Значит лед составлен из воды. Все металлы растворяются в ртуть, значит ртуть есть первичный материал всех металлов (ВСС, 1, с. 687–697). Ртуть здесь — по преимуществу и мертвая частица, но и чувствующая первичная природа.

Александр Сетон Космополит (XVI–XVII вв.) понимает дело таким образом: надо, чтобы тело было растворено и чтобы поры были открыты. Это — предварительная подготовка для вторжения природы. То же и для вторжения алхимика. Только тогда природа может действовать. Растворение — наиболее сильная алхимическая процедура. Идут в ход сильные минеральные кислоты, дабы растворить не только серебро, но и золото. И только после этого — извлечение серы и ртути, вскоре оживающих. Техника растворения и составы растворителей представляли особые секреты алхимиков.

Но разрушительное оперирование лишь внешне кажется лишенным порядка и цели. Алхимические операции целенаправленны. Результат — квинтэссенция. Источник свидетельствует мысль Раймонда Луллия, пересказывающего Арнольда из Виллановы. Квинтэссенция есть в некотором роде архетип. Она представляет собой тело и заключает все его достоинства в чрезвычайной степени. Совершенное тело не может не быть живым, ибо жизнь — совершенное состояние эволюционирующего к жизни объекта. Вместе с тем оно — идеальное живое и в силу этого как бы мертвое. Только смерть бросает тень на безжизненное совершенство. Да и путь к квинтэссенции — путь разрушения целого, путь к частям, частицам, элементарному (не элементному!) началу, путь к «химическому» составу.

Огонь — действенное средство расшатывания вещественной целостности. Это и физическое (обжиг, растрескивание, освобождение от примесей, уносимых с дымами), и метафизическое средство (очищение священным огнем, искупление в геенне огненной). Огонь разлагает, но и соединяет. Раймонд Луллий говорит: многие из алхимиков заблуждаются, потому что они не знают, как следует расположить огонь, который есть ключ делания: огонь и растворяет, и сгущает. Но иные, ослепленные невежеством, этого не знают (ВСС, 1, с. 880–910). Всеразрушающий, испепеляющий алхимический огонь; всесильный инженер-преобразователь, преобразующий физический облик вещества. Учитель советует только варить: варить в начале, варить в середине, варить в конце и не делать ничего иного (Turba philosophorum, 1970).

Оппозицию растворение — сгущение Василий Валентин, например, решает почти в современном химическом смысле, рассматривая ее как переход от инертного состояния материи к деятельному ее состоянию: от бездушного элемента-частицы к одушевленному веществу (ВСС, 2, с. 413–420; 421,422).

Таким образом, разрушение вещества и воскрешение вещества суть две грани алхимического мышления. Но именно первый поворот алхимической мысли (неотрывный, конечно, от второго) «предвидит» химию как науку о составе вещества, определяющем его свойства. Вот почему предложу вашему вниманию еще один сюжет: элементаризм и антиатомизм в алхимии. Или: назад к элементу-началу — вперед к элементу-частице.

ПРЕДЧУВСТВИЕ, предощущение, предвидение, прозрение, преждевременное открытие… — отнюдь не праздный ряд почти синонимов. Я расскажу здесь об одном из многочисленных предсказаний Роджера Бэкона; о том, что так или иначе может быть понято как предвидение идей кратности и постоянства состава в химическом индивиде; идей, соотносимых сейчас с именами Дальтона и Пруста (XVIII–XIX вв.). Обе эти догадки — результат алхимических штудий Бэкона. Можно было бы, сообразуясь с конечной целью алхимических исканий — поиском философского камня, счесть это предположение о столь фантастическом сходстве Бэкона, с одной стороны, и Пруста и Дальтона — с другой (в их отношении к природе химической индивидуальности) за игру ума. Если к тому же припомнить, что алхимия — одна из оккультных наук средневековья, то сделать это будет и того легче — без колебаний, без сожалений.

Но есть иная возможность. Все имеет свои истоки. Слабый росток эмпирического наблюдения крепнет и превращается в могучее дерево фундаментального знания. Тогда алхимия всего лишь недохимия. Роджер Бэкон — это недо-Дальтон и недо-Пруст, а его догадки — недо-законы о постоянстве состава и кратности. В этом случае все выстраивается в однолинейный ряд. А рассуждения об исторических развилках, тупиках, перепутьях и прочем снимаются. Тогда-то (заведомо заострю!) слова «Я тебя насквозь вижу» можно принять за предощущение открытия Рентгена, а Леонардо да Винчи можно посчитать предтечей нынешних космических полетов.

Есть и усредненный способ, по которому дело могло бы обстоять примерно так. Там, где Бэкон — экспериментатор-материалист, он — почти Пруст и почти Дальтон. Там же, где он маг, схоласт и мистик (нарочно все вместе!), он — бесплодный герметист.

Но можно поступить и вовсе иначе. Посчитав его теоретическую догадку, хотя и не осознанную ни им, ни его окружением, за нечто, похожее на эти два закона новой химии — постоянства состава и кратных отношений, примем эту догадку не за абсолют, а лишь за точку отсчета, привязанную к современному состоянию науки. С нее-то и начнем историческую реконструкцию. Тогда, возможно, два достаточно распространенных, хотя и противоположных взгляда на Бэкона (Бэкон преодолел поле тяготения современной ему среды настолько, что сравним с ученым Нового времени; или: Бэкон «никогда не понимал, что такое экспериментальный метод») будут сняты.

В чем же состоит «догадка» Бэкона и почему она осталась не осознанной и автором, и средой, оказавшись на протяжении полутысячелетия вне алхимического обихода — за пределами природоведческой европейской традиции?

Передо мною трактат знаменитого оксфордца «Speculum Alchemia» («Умозрительная алхимия», или «Alchimia mirror» — «Зеркало алхимии») (Bacon, 1702; Морозов, 1909, с. 50–93). Этот трактат Н. А. Морозов назвал «самым стройным из всех, дошедших до настоящего времени», а про его автора сказал, что «…при других условиях из Бэкона вышел бы Ньютон современной химии» (1909, с. 60). Опять-таки дань модерни-заторским установкам.

Большая часть трактата посвящена поискам красного эликсира, способного превращать любой металл в золото. Этот поиск осознавался Бэконом как опытный (в специфически средневековом понимании опыта). Искомой же панацеей должно быть некое соединение ртути и серы как смесь отцовского и материнского начал, дающих в их сочетании жизнь камню философов.

«…Ни ртуть, ни сера, — пишет Бэкон, — не могут сами по себе, в отдельности, зародить металлы, а лишь соединившись друг с другом, они порождают и их (металлы. — В. Р.), и многие минералы. Следовательно, очевидно, что наш камень должен родиться из соединения этих начал и иметь красный цвет… (речь идет о киновари HgS. —В. Р.)» (с. 78).

«Если бы мы выбирали один из семи духов (spiriti) — ртуть, серу, соединение изменчивого цвета, содержащее ртуть и серу (вероятно, полусернистую ртуть. —В. Р.), живую серу, орпимент и аурипигмент, реальгар, мы не могли бы их усовершенствовать, потому что природа доводит до совершенства только определенную смесь (курсив мой. — В. Р.) обоих родительских принципов…» (вероятно, киноварь. —В. Р.) (с. 79).

«…Ртуть и сера должны находиться в таком точно отношении, которое нужно еще найти… В природе встречаются тела, в которых оба начала соединены уже в нужной пропорции, сгущены и связаны по надлежащим правилам (с. 50)… Ищи эти тела, подвергай огню, очищая, проверяй отношение, улучшай и совершенствуй состав… Мы найдем некое тело, составленное из ртути и серы, над которым природа мало работала. Выберем тело, содержащее светлую, красноватую все же, не вполне совершенную ртуть, смешанную по определенному правилу равномерно и в должном отношении с серой. Это вещество надо высушить до твердости, очистить его огнем, который может сделать его в тысячу раз яснее и совершенней, чем то же тело, сваренное естественной теплотой… Тела состоят из более простых тел, смешанных в строгом отношении, от чего зависит их вид, прочность и склонность к воздействию огня» (с. 82–83).

Цитированные выдержки свидетельствуют, что Бэкон не только знал, но и оперировал с двумя индивидуальными соединениями ртути и серы: сернистой ртутью HgS (киноварью) и полусернистой ртутью Hg2S; ему был ведом принцип стехиометрии; он отдавал себе отчет в том, что отношение составляющих химическое соединение элементов является фактором, определяющим свойства этого сложного соединения.

Однако из-за небольшого числа объектов Бэкон привлекает для подтверждения настойчиво повторяемого принципа лишь два соединения, не выходя за пределы взаимодействия ртути и серы. Слишком мало было известно тогда химических элементов, понятых и осознанных как индивидуальные тела.

Изложенное может быть с известной долей риска модернизации истолковано как смутное «предощущение» законов постоянства и кратных отношений. Но несколько осовременивая результат, еще раз напомню, что полусернистой ртути Hg2S как индивидуального соединения, как следует из общеизвестных основ аналитической химии, не существует. Это — конгломерат, смесь киновари HgS и свободной ртути Hg. Смесь, конечно же, не индивидуальное соединение, хотя и принята Бэконом за «химический» индивид. Ошибочное представление об исследуемом веществе, к которому пришел Бэкон опытным путем, привело его к верному с нынешней точки зрения теоретическому обобщению. Но почему же все-таки произошла столь счастливая ошибка?

Чтобы ответить на этот вопрос, стоит рассмотреть судьбы атомистики Демокрита в средневековые времена (Зубов, 1965, с. 61–73). Это и есть ближайший контекст «химического» умозрения Бэкона. Демокритов-ский атомизм, вошедший в средневековое природознание (XII–XIII вв.), вместе с латинизированным и существенно трансформированным Аристотелем, давал себя знать лишь в слабых отголосках, подобно мощному некогда эху, расколотому среди тяжелых замков ранней готики на множество невнятных отзвуков, улавливаемых во вторичных списках средневековых философов. Решающую роль играл морально-этический фактор. Атомизм Демокрита (а вместе с ним и эпикуреизм) был отмечен печатью моральной отверженности. «Апроноэсию» (мир возник из случайных сочетаний атомов, а не по промыслу божьему) — вот что инкриминировало средневековье Демокриту с его атомизмом. На все, что подтверждало этот тезис, было наложено табу, заведомо исключавшее возможность серьезного спора с атомистической доктриной. Недаром Альберт Великий, современник Бэкона, усматривал эпикуреизм в ереси Давида Динанско-го (XII–XIII вв.), развивающего учение о единой материи (с. 64). Хотя Исидор Севильский (VI–VII вв.) и принимает атомизм для объяснения молнии и распространения инфекций, Эпикур (IV–III вв. до н. э.) и ему отвратителен и чужд. Он — «свинья, валяющаяся в плотской грязи» (с. 67).

Забыт и Лукреций (I в. до н. э.), сформулировавший атомистическую доктрину в серебряном метре «De rerum natura»:

И… так же:

(1946, 1,1,911–914).

(с. 196–197).

Вместе с тем из того же Лукреция извлекается иное: атомность как свойство, сближаемое с Аристотелевым свойством-качеством:

(II, 444–446).

Необъяснимый, казалось бы, парадокс. Демокрита называют, как об этом пишет М. Бертло, «отцом алхимиков», хотя его атомистическая теория не найдет места в средневековых алхимических трактатах, фатально угрожая главной доктрине — трансмутации металлов. «В писаниях греческих алхимиков, как и в большинстве средневековых сочинений, нет и речи об атомистической теории вопреки тому, чего следовало бы ожидать. Самый термин атом (individuum — ατομος. — В. Р.), можно сказать, никогда не поминается ими и во всяком случае никогда не комментируется» (Berthelot, 1885, с. 263). Бертло едва ли прав, говоря, что проникновения атомизма в алхимию «следовало ожидать». В том-то все и дело, что алхимия — особая естественнонаучная и, если хотите, художественная реальность вместе. В отличие от физики, науки «черно-белой», алхимия — искусство, существующее все в спектрах цвета и запаха. Для средневекового сознания немыслимо представить, чтобы из бесцветных, лишенных запаха и плоти частиц складывалось нечто вещественное, да еще красное и пахучее вроде киновари. Ведь и по Лукрецию, сумма неощутимых неощутима. Эта апория не только оставалась неразрешимой, но даже и не рассматривалась в алхимии. Да и проверка чувственных ощущений для физика-оптика и алхимика осуществлялась по-разному. Если алхимик вполне доверял глазу, воспринимающему цвет, то этот же алхимик на другой день, вычерчивая ход отражающихся и преломленных световых лучей, уже не верил глазам своим: глаза на этот раз обращены на небо, а стало быть, к богу.

Обратившись к творчеству Бэкона, нетрудно представить себе и такое: с одной стороны, учение о перспективе, пронизанное «геометрическим атомизмом», с другой — алхимические трактаты. Не потому ли должно было пройти три столетия от изобретения всех технических частей телескопа до самого телескопа?

Атомизм был принципиально чужд алхимии. Здесь следует иметь в виду и антиатомистические (неоплатонические) основания, сформулированные при закладке александрийской алхимии. «…Каждая вещь, — учит Плотин (III в.), — состоит из материи и идеи. Это подтверждает также индукция, показывающая, что уничтожающаяся вещь сложна; то же доказывает и анализ. Например, если чаша распадается на [слитки] золота, а золото превращается в воду, то и вода требует соответствующего превращения. Необходимо, чтобы элементы были идеей или первой материей или состояли из материи и идеи. Но идеей они не в состоянии быть, ибо как могли бы они без материи иметь объем и величину? Но не в состоянии они быть и первой материей, ибо они подвержены уничтожению. Стало быть, они состоят из материи и идеи, а именно они идея по качеству и форме, материя же по субстрату, который неопределенен, поскольку он не имя» (АМФ, 1, с. 543). И как следствие этого: «…атомы не могут иметь значения материи, так как они вообще не существуют, невозможно созидать из атомов другое естество, помимо атомов… никакой демиург ничего не создает из материи, лишенной непрерывности» (с. 544). Демиург-алхимик нуждался в сплошном материале, в Едином, которое, по Плотину, есть «потенция всех вещей» (с. 551). Или: «Материя должна быть не сложной, а простой и по своей природе чем-то единым, ибо таким именно образом она лишена всего» (с. 545). Путь к этому — экстатический путь: «…будет чудом постичь его (Единое. — В. Р.) вне бытия. Обращая на него свой взор, наталкиваясь на него в его проявлениях, умиротворяйся и старайся больше понять его, постигая его непосредственно, и обозревай сразу величие его в том, что существует после него и благодаря ему» (с. 552).

Алхимик-александриец Олимпиодор (VI в.) переводит плотиновскую мысль в алхимический план, утверждая, что четыре элемента суть принципы тел, но не всякий принцип есть элемент. В самом деле, неделимые (атомы) для некоторых философов являются принципами вещей, но это не элементы. Принцип должен быть источником активности порождаемых им вещей. Тогда элемент — и материальное и духовное начала. Атом же бездуховен и поэтому тоже немыслим для алхимического спиритуализма. Именно золото Олимпиодор считает единым миростроительным принципом (Lindsay, 1970, с. 364).

Спустя тысячу лет врач Жан Рей в 1630 году ни на йоту не приблизится к идее атомного строения вещей. В трактате «Об исследовании, почему олово и свинец при прокаливании увеличиваются в весе» он напишет: «В природе нет места пустому пространству, в котором не было бы ничего. Нет в природе такой силы, которая могла бы сотворить это ничто, ибо и тогда следовало бы признать, что пустота есть. Все было бы по-другому, существуй и в самом деле пустое пространство, ибо если оно могло бы быть здесь, то оно могло бы быть и там, а значит, еще где-нибудь или даже везде. Таким образом, мир мог бы уничтожить себя сам. Но лишь тем, кто сотворил мир, остается слава определить его разрушение» (Рамсей, 1920, с. 32). Итак, по-прежнему сплошность, непрерывность. Для атома все еще нет места.

Только игнорирование атомистики Демокрита (или честное неведение), проистекающее из природы алхимии, могло заставить Бэкона усмотреть в полусернистой ртути индивидуальное вещество, а стало быть, связать функциональной зависимостью состав и свойство. Вместе с тем по той же самой причине ученый никогда не осознает, что же им высказано, не говоря уже об окружающей среде, достаточно компетентной в науке, включая и демокритовский атомизм. Крупнейшие представители Оксфордской школы (XIII–XIV вв.) — Роберт Большеголовый (Роберт Линкольнский), Пьер Марикур (старшие современники Бэкона) и Витело (младший его современник) как математики-«калькуляторы», физики-оптики, геометры не только знали об атомистике Демокрита, но и пользовались ею в своей практике. Да и сам Бэкон, переключаясь от занятий алхимией к геометрическим построениям в оптике, тут же становился на позиции точечного, геометрического, атомизма, вступая в неосознаваемые коллизии в пределах собственного двойственного сознания. Трактаты Бэкона «Учение о перспективе» и «Об определении градусов сложных лекарств» содержат «атомистические» построения. Но лишь тогда, когда Роберт Большеголовый, Роджер Бэкон, позднее Витело и Иоанн Кентерберийский, следуя за Авиценной и Альхазеном, придут к идее «orbis virtutis» («силовая сфера», или «поле действия сил»), а также к понятию «динамического атома» без протяженности, а тот же Роберт Большеголовый скажет, что все состоит из атомов, тела составляются из поверхностей, поверхности из линий и линии из точек, — вот тогда все это и можно счесть за начало пути к количественному изучению физических процессов через «геометрический атомизм» (Зубов, 1959, с. 81128; 1947, с. 290–293).

Так обстояли дела с атомистикой (в демокритовском понимании) в средневековых естественных науках. Алхимия оказалась в стороне. Но это тот реальный экстерьер, в виду которого разыгрывалось алхимическое действо.

Как же пользовались атомистической гипотезой средневековые писатели в сочинениях гуманитарного назначения? Данте в трактате «О народном красноречии» толкует распространенную в средневековье метафору «Пантера». Эту метафору знали Плиний Старший (I в.), Исидор Севильский (VI–VII вв.), Брунетто Латини (XIII в.). На пантеру трудно охотиться — ее запах распределен по всему лесу. Он вездесущ. Единичное — не дискретно, а поэтому и не атомно. Эта идея восходит к Аристотелю: сущее определяется при помощи простейших категорий или предикатов, первичных элементов, которые определяют реальность сущего, наблюдаемого во всевозможных его проявлениях. Аристотелевский принцип «единого простейшего» не противоречит, стало быть, и четырем алхимическим началам-элементам. Они, эти начала, распределены во всем материальном. Но в этом — на полпути остановившийся атомизм. Атомизм потому, что есть же тот minimum minimorum свойств, оформленных субстанциально. Здесь же — идея двойственности не только сознания, но и алхимической реальности, воспринимаемой как реальность: от демо-критовского «атома» к алхимической индивидуальности. Не то же ли самое в «Монархии» Данте, где идет речь об «intellectuspossibilis» («возможном интеллекте»)? Полнота познания неосуществима в сознании отдельного человека, индивида биологического и социального вместе. Она осуществляется «ежечасно во всем роде человеческом». И в этом тоже половинчатая идея атомизма социального (minimum minimorum сознания в человеке как индивиде). Идея эта ведет свое начало от комментария Аверроэса к трактату Аристотеля «О душе». Ее разделял Сигер из Брабанта (XIII в.), помещенный Данте в раю. К ней примыкает и мысль о вечности материи Вселенной, близкая к исходной посылке алхимиков (учение о генезисе металлов, выводимое из идеи о всеобщей их превращаемости). И хотя XIII век, век очищающегося Аристотеля, характерен тем, что даже к Эпикуру начинают относиться с большим пиететом (с. 73), атомистические воззрения так и не касаются алхимии, противоречат ей, грозя размыть ее изнутри. Они губительны для нее.

Но вернемся к Роджеру Бэкону и его «предвосхищению». Вне атомистической идеи и вопреки ей, не разделяя ее как алхимик и отлично пользуясь ею как оптик-геометр, Бэкон принимает полусернистую ртуть за одухотворенное индивидуальное соединение и… ошибается. Вместе с тем только благодаря этой ошибке он приходит к «предвидению», похожему на законы постоянства состава и кратных отношений, как бы совершая прыжок к знанию будущего с грандиозным опережением представлений своего века. Что же происходит дальше? Обобщение не осознается ни средой, ни им самим, хотя успешно используется в собственном алхимическом опыте, нимало не помогая осознанию закономерности, схваченной им же. И самое открытие, и его неосознание с вытекающим из него незамечающим непризнанием происходит из-за неприемлемости атомистики демокритовского толка в алхимии. Спустя пятьсот с лишним лет Пруст и Дальтон возвели стехиометрические закономерности в ранг фундаментальных законов новой химии. Но исток так и не вспомнили. Он безнадежно затерялся в пустынном — с точки зрения рационалистического XVIII века — средневековье.

И дело здесь не в преемственности или забвении. Догадка Бэкона (XIII в.) и законы Пруста и Дальтона (начало XIX в.) сходны лишь в пределах современного мышления. На самом деле и то и другое — исторические феномены, живые факты лишь в той мере, в какой они исторически реконструированы.

Не правда ли, диалог средневековой алхимии (XIII в.) с химией Нового времени (начало XIX в.), Роджера Бэкона с Дальтоном и Прустом, обернулся, как того и следовало ожидать, диалогом по синхронии — Бэ-кона-монаха и Бэкона-алхимика в замкнутом мире средневековой культуры. Да и запись текста Бэкона в современных химических символах мало помогла. Она — лишь удобный методический прием. Не более. Ибо алхимические языковые конструкции принципиально нетождественны новохимическим символическим аббревиатурам. Здесь вновь необходим возврат в знаковый контекст средневековья.

НЕСКОЛЬКО ОПЕРЕЖАЯ естественный ход исследования, обозначу основные идейные узлы алхимической теории и следующего из нее алхимического опыта. Согласно представлениям Фомы, первоматерия бескачественна и бесформенна, ибо в ней сосуществуют все формы сразу и потому — ни одной. В этом смысле единственное ее положительное свойство — это не быть, выступающее антитезисом к бытию. Первоматерия — основание пирамиды, предполагающее бытие всего сущего. Вершиной пирамиды мироздания является сверхбытийная реальность, где все качества, достигшие наивысшей меры, оказываются снятыми (как бы снятыми — как и в первоматерии). Между этими крайностями Ничто — Все размещаются все индивидуальные вещи мира, причастные в меру своего уникального бытия богу. Это и обусловливает субъективное начало творческого обретения в себе бога, осуществляющего напряженно личностный универсум, а в силу этого — и предельно всеобщий.

Иное дело в алхимии. Первоматерия осмысливается в дилетантски упрощенных категориях. Она — всего лишь материал для божественного формотворчества. Лишь в формах обретается качественность. Сама же первоматерия тоже бескачественна. Вместе с тем аристотелевские начала-качества есть акциденции аристотелевских начал-стихий. Но есть нечто, пронизывающее все четыре стихии — все четыре качества. Это квинтэссенция — сущностный инвариант возникшего из первоматерии качественно разнообразного мироздания. Квинтэссенция также бескачественна, но она, подобно протею, еще и безразмерна, неощутима, сближена с Ничто, которое в свою очередь отождествлено с Единым. Квинтэссенция — предел угасания индивидуализирующих качеств, достигающих высшей меры. Таким образом, пирамида алхимического универсума начинается первоматерией (Все) и завершается квинтэссенцией (Единое). Идея небытия как основание бытия и идея сверхбытия как первопричинного оправдания бытия в алхимии сняты. Алхимический космос урезан и сверху, и снизу. Земля несколько приподнята, а небеса приспущены. Творец такой модели — сам алхимик. Он богоравный демиург. Он-то и есть бесконечно личностное оправдание бытия. Его первопричина. Алхимический космос — идеализированная конструкция, выпестованная по томистскому образцу, сама же является кривозеркальным образом этого образца. Но столь универсальная модель вследствие крайней обобщенности неработоспособна. Алхимик, передразнивая, преобразует ее, микромоделируя свою же космогонию. Созидается микромир металлических трансмутаций, злато-сереброискательских превращений. Четыре аристотелевских начала в алхимии переформулируются — не отменяются — в начала алхимические — ртуть и серу (позднее — соль как момент, учитывающий средостения начал). Идея начал как принципа не упраздняется. Акцидентальный смысл алхимических начал бесспорен. Вместе с тем семантическая слитность в одном слове принципа-свойства (акциденции) и вещества (субстанции) приводит к полисемантической путанице, неразличенности, филологической аберрации, оборачивающейся субстанциализацией свойства и акциденциализацией субстанции. Ртуть — и принцип, и вещество. Также и сера. Алхимик склонен отождествлять признак предмета с самим предметом. Здесь-то и выявляется фундаментальная особенность алхимического мышления: оперирование с веществом при одновременном размышлении по поводу вещества. Образ квазинаучного мышления.

Конкретизация модели вводит алхимика в мир единичных вещей — мир металлов. Все металлы — в сущности всего лишь один металл, а именно золото, только больное. Степени несовершенства металлов — лишь различные степени болезни золота. Если, согласно представлениям Фомы, все вещи божественны именно в силу уникальности, то в алхимии уникальна лишь одна вещь — золото. Оно уже заложено в каждый металл, но окружено порчей. От нее-то и надо несовершенный металл освободить.

Все сказанное об отождествленности принципа и вещества относится и к золоту как общему принципу и как конкретному телу. Если ржавое железо как вещество превращается в золото-тело, сбрасывая коросту болезни, то принцип золотости — принцип наивысшего совершенства — совпадает с квинтэссенцией. Он только духовен. Прорыв к золотости чудодействен. Это «пресуществление». Качественная материальность смыкается с бескачественной духовностью. Две логические возможности сошлись в одну — эмпирия единичного и внечувственная эссенциальность.

Если опять-таки, согласно Фоме, и железо может совершенствоваться в своей железности, то для алхимика железо совершенствуется лишь в своей всеобщей квинтэссенциальной золотости, ибо именно квинтэссенция — поле наибольшего проявления всех качеств. Внеформенная квинтэссенция неперсонифицирована, бескачественна, недискретна и потому не может стать предпосылкой атомизма. Вместе с тем она — Единое, которое можно отождествить с одним-единственным атомом, что и сделано Псевдо-Демокритом, наделившим атом атрибутами христианского Бога. Безатомный же характер первоматерии очевиден. На этом пути подступы к атомизму перекрыты.

Металл — живой организм. Болезнь металла — свидетельство того, что он действительно живой. Очеловечивание космоса и всех вещей, в нем пребывающих, — ярко выраженная направленность алхимического мышления. На этом пути возникает идея многоцветной индивидуации алхимических «акцидентальных субстанций» — идея «химической» индивидуальности. Прибавлю к этому дискретный характер «биологизированной», пресуществленческой линии средневековой алхимии, снимаемый, однако, в однородной непрерывности первоматерии, в недискретно пронизывающей функции квинтэссенции. Дискретность снимается пантеистичностью квинтэссенциально Единого, размытого по вселенской эмпирии. Элемент-принцип и элемент-вещество сначала отождествлены, позднее разведены. Алхимический элементаризм — химический атомизм. Биологическая индивидуация — физический разрушительный квинтэссенциализм. Это и есть тот перекресток, за которым начинается химия, располагающаяся (что особенно явлено в нынешнем состоянии химической науки) между биологией и физикой. Алхимия в этом смысле (если говорить фигурально) — и прошлое, и будущее химической науки; так сказать, «гиперхимия».

Для совершения чудодейственных алхимических превращений (целое переходит в целое) в мир металлов выпускается эскулап-посредник, всемогущий эликсир. Но так как «подобное лечат подобным», посредник также составлен из тех же алхимических начал, что и металлы (эмпирия алхимиков). Он ртутно-серный. Он богоподобен. Его вторым (после серы; может быть, и первым) отцом является сам алхимик. Он его сам творит. Человек и бог отождествлены в алхимике, или в его представителе — философском камне. Камень персонифицирован. Но вместе с тем и эссенциален. Слитность-тождественность души и тела; конкретно-предметного и бестелесно-сущностного.

Поскольку алхимик отождествляет в себе человека и демиурга, постольку и движение, обретающее личностное самопроявление, в алхимии снято. Experientia как духовный опыт вырождается в ремесло — experimentum. Есть восхождение от первоматерии к квинтэссенции. Это путь алхимического индуктивизма. Но есть и путь нисходящий, так сказать, дедуктивный: от квинтэссенции к первоматерии. Если первоматерия — алхимическое Всё, то квинтэссенция — алхимическое Единое. «Всё есть Одно». Но и «Одно есть Всё».

Для уяснения сути алхимического «эксперимента» существенно знать, дана ли тайна философского камня априори как божественная истина. Если дана, тогда алхимический «эсперимент» — лишь повивание сотворенной природы, вопрошание природы; ее, так сказать, комментирование. Отвечать на этот вопрос — дана ли тайна камня заранее? — приходится двояко: и дана, и вместе с тем не дана эта тайна изначально. Философский камень — это с самого начала творческий конструктивный образ, прикинувшийся образцом в ходе частного поиска.

Реконструкция алхимических «теории» и «эксперимента» помогает извлечь исторические уроки, преподанные химии Нового времени средневековой алхимией.

Исторический результат преобразования алхимии в ходе ее взаимодействия с официальным средневековьем есть ее распад на собственно химию, химическую технологию и опустошенные формы оккультизма в новые и новейшие времена. Средневековое же природознание в определенной своей части обернется наукоучением Френсиса Бэкона. Такова в общих чертах алхимическая картина мира.

ТЕПЕРЬ МОЖНО возвратиться к «антиатомистическому» сюжету, дабы выявить отличие роджер-бэконовской алхимии от идеальной ее модели. Может быть, это отличие и есть результат взаимодействия Бэкона-алхимика с Бэконом-францисканцем.

Вопрос о реальности универсалий — существует ли общее раньше единичного и вне его; или оно существует только в единичном как его сущность; или, наконец, оно существует исключительно в мышлении — распадается в бэконовском мировоззрении на ряд частных проблем, актуальных для опытных наук. Этих проблем три: о множественности или единстве субстанций, понятых как неизменное в вещах; об отношении между материей и формой; о механизмах и причинах трансмутации и индивидуализации общей сущности, преображаемой в единичные вещи. По Бэкону, субстанция — сложное целое, состоящее из материи и формы. И форма, и материя — это не общие активная и пассивная сущности, как считали вслед за Аристотелем. Нет материи, общей для всей природы, — существует множество материй, как и множество форм. Стало быть, субстанций столько, сколько вещей, а материя и форма разделяются лишь в мышлении. Единичное существует раньше общего, а в общем — в качестве его сущности. Естественно, при таком подходе вопрос о причине всеобщего снимается.

Представления Бэкона о душе внешне близки Аристотелевым представлениям (растительная, чувствующая, интеллектуальная душа). Но есть существенное различие. Душа — тоже субстанция, и поэтому, как и всякая другая субстанция, состоит из формы и материи. Интеллект души — это пассивный интеллект. Но есть интеллект, находящийся вне души и на нее активно воздействующий (бог). В этой точке рассуждений — ключ к пониманию «опыта внешнего» и «опыта внутреннего». Таким образом, в алхимии Роджера Бэкона сняты и первоматерия, и квинтэссенция. Оставлена лишь эмпирия единичных вещей. Зато общее провозглашается как чистое умозрение. Как видим, образотворящие возможности Оксфордца выглядят в некотором роде еще «еретичнее» чисто алхимических. Вместе с тем все это площе, уравновешенней, статичней. Бог у него — «генеральный конструктор». Именно он, а не алхимик, — побудитель души, активатор единичных вещей-субстанций. Опять предельное послушание.

Теперь снова войдем в атомистический (или антиатомистический?) контекст. Трансмутация металлов происходит вне предельной оппозиции: первоматерия — квинтэссенция. Металлохимические превращения укладываются в ряд последовательных единичных пресуществлений-преображений. Чудо и эмпирия в их одновременности. Акцент на индивидуальное, целостное, живое. Путь к дроблению, измельчению вещества заказан. Одушевление индивидуальных вещей.

Вот почему антиатомная презумпция привела Бэкона к неосознанному «провидению» дискретного атомного элементаризма — элементной атомистики. Опять-таки: образотворчество в условиях предельного послушничества — путь к преобразованию культуры. Но, по М. Хайдеггеру, Бэкон даже в «эксперименте» не только что послушник, но и догматик, лишь комментирующий писание: «…Р. Бэкон не мог быть предшественником современных экспериментирующих исследователей, а всегда оставался последователем Аристотеля, поскольку был скован христианской догмой о подлинном обладании истиной в вере, в достоверности Писания и учения церкви… Познанием здесь было не исследование, а правильное понимание определяющих высказываний и истолковывающих их авторитетов. Обсуждение высказываний и ученых мнений различных авторитетов получает преимущество в способе познания средневековья… Если теперь Р. Бэкон требует эксперимента — а он требует его, — то он подразумевает под ним не научный эксперимент как исследование, а хочет вместо argumentum ex verbo — argumentum ex re, вместо обсуждения ученых мнений наблюдения самих вещей — аристотелевской eцлегрш» (Heidegger, 1963, с. 75). Все здесь сказанное было бы именно так, если бы алхимическое «непослушание» Бэкона не изобрело вдруг «антиатомистический атомизм», допытываясь у природы ответа по-прежнему средневековым способом, комментируя ее, но не преобразуя. Начальный же импульс — алхимический космос, являющийся карикатурой на космос правоверного христианина. Итак, подлинный диалог алхимии с химией не состоялся. Это был скорее монолог алхимии, понятой как химия. Нужно возобновить диалог алхимика-христианина с неалхимиком-христианином (даже если ими будет одно лицо). Возобновим же этот диалог, вернувшись в замкнутый мир средневекового природознания. Может быть, после этого средневековый алхимик и химик Нового времени сделаются сговорчивей?

РАССКАЗЫВАЮТ: как-то раз во дворике Парижского университета у «ангелического доктора» Фомы Аквинского и «универсального доктора» Альберта Великого вышел спор о том, есть ли у крота глаза. Вот уже несколько часов длится этот словесный турнир — и все безрезультатно. Каждый стоит на своем истово и непоколебимо. Но тут случись садовник, нечаянно подслушавший этот ученый диспут, и возьми да и предложи свои услуги. «Хотите, — говорит садовник, — я вам сей же миг принесу настоящего живого крота. Вы посмотрите на крота, настоящего и живого. Сами посмотрите на живого настоящего крота. На том и разрешится ваш спор». «Ни в коем случае, — воскликнули в один голос спорщики. — Ни в коем случае. Никогда! Мы ведь спорим в принципе: есть ли в принципе у принципиального крота принципиальные глаза».

Эта легенда хорошо схватывает одну из основных коллизий средневекового познания: созерцательная эмпирия — схоластическая логистика; ощущаемые реалии — понятия по поводу реалий; вещь — имя вещи, воспарившее над вещью, потерявшее вещь, хотя и обретшее эту самую — «словесную» — вещественность.

Иначе говоря, созерцательный опыт оксфордцев-францисканцев, с одной стороны, и рассудочная бесплотная схоластика доминиканцев — с другой. Но созерцательный опыт оксфордцев и противостоящая ему схоластика (вместе) находятся в странном противостоянии к герметической (алхимической) традиции, карикатурно преодолевающей этот разлад.

Шестая часть «Большого сочинения» Роджера Бэкона (АМФ, 1, с. 862–877) посвящена обоснованию опытной науки как истинной добытчицы знания, тождественного пониманию, ибо «силлогистическое доказательство обучает знанию, понимание же должно сопровождаться опытом, а не голым доказательством» (с. 873). Понимая, однако, что в ссылках на Аристотеля натяжки неизбежны, Бэкон пишет: «Если же он (Аристотель. — В. Р.) говорит в первой книге «Метафизики», что те, кто знает основания и причины, более мудры, чем обладающие опытом, то там речь идет о тех, кто из опыта знает только голую истину без [знания] причин. Я же говорю здесь о таком обладающем опытом человеке, который из опыта знает и основание, и причину» (с. 873).

Но только созерцательный опыт здесь бессилен. Одолевая эту трудность, Бэкон говорит о двояком опыте. Первый из них — низшего рода. Он приобретается с помощью внешних чувств. Именно он удостоверяет нас относительно телесных вещей, удовлетворяя жаждущий познания дух и успокаивая его в сиянии истины, даруя при этом благо и помогая избежать зла. Следовательно, одних только доказательств недостаточно. Нужен опыт ощущений. Но такой опыт не касается вещей духовных, да и относительно телесных вещей удостоверяет нас не вполне. Необходим опыт иной, нимало не исключающий первый: опыт, проникающий сквозь заслон очевидного в ощущениях. Согласно Бэкону, это опыт мистический, даруемый божественным озарением, в отличие от опыта человеческого, данного в ощущениях. В мистическом опыте, по Бэкону, и таится постижение бога как первопричины всего. Следствия же подведомственны опыту внешнему и постигаются созерцательным наблюдением. Но если причина (бог) понимается как наибольшее бытие, то следствие лишь к нему сопричастно. Между тем причина (причина причин) у Бэкона отсечена от мира творений, но всегда имеется в виду. Вещи в мире вещей кажутся самоценными, хотя их самоценность всенепременно божественна. И все-таки в познании как в целокупном акте теоретическая чувственность (опыт есть созерцание — admiratio) отождествлена с опытом мистическим. Причем последний предшествует непосредственному созерцанию. Поэтому бэконовский индуктивизм проявляется лишь в сфере доказательства. На деле же, то есть в интуиции, теория познания Бэкона дедуктивна.

В интуиции… Это не оговорка. Переход ко всеобщему основанию у Бэкона есть озарение — интеллектуальный, Фаворский свет; но и чувственный. И тот и другой предстают в своей одновременности, частичной тождественности. Свет как субстанция, исследованию которой и посвящена оптика Оксфордской школы, понимается как универсальная деятельность, в которой опыт чувственный и опыт мистический живут купно и нераздельно. Поскольку, однако, идея субъекта снята в озарении, постольку мир вещей мыслится относительно объективированным. Это ведет к пониманию мира как изделия, изготовленного природой ли, богом. Важно, однако, что изделия. Творец, теург, демиург, мастер, ремесленник… Такое снижение в роджер-бэконовском контексте вполне естественно.

Опытная наука «одна дает совершенное знание того, что может быть сделано природой, что — старательностью искусства, что — обманом…» (с. 874). Подчеркну здесь слово сделано [factum (est) от facere, facio]. Не сотворено, а именно сделано. Далее: «Опытная наука, владычица умозрительных наук, может доставлять прекрасные истины в области других наук, истины, к которым сами эти науки никаким путем не могут прийти. Истины эти не относятся к сущности начал, а полностью находятся вне их, и хотя принадлежат к этим наукам, но не составляют в них ни выводов, ни начал» (с. 875). Подчеркну здесь вне их. Отсюда прямой путь к нужному в быту делу: «…практическая геометрия создает зеркала, способные сжечь все сопротивляющееся огню»; «все, что обладает удивительной пользой для государства, принадлежит… к опытной науке» (там же, с. 876). Пользой для государства — подчеркну и это. Опытная наука «относится к другим так, как искусство мореплавания к умению править повозкой или как военное искусство к простому ремеслу. Ибо она предписывает, как делать удивительные орудия и как, создав их, ими пользоваться, а также рассуждает обо всех тайнах природы на благо государства и отдельных лиц…» (с. 877).

Как делать и как пользоваться… Личное творчество, изобретательство, вознесенное над мелкими усовершенствованиями. Не отсюда ли гениальные «предвидения» Оксфордца — пароход, подводные суда, телескоп, самолет, огнестрельное оружие?! В trivium’e Роджера Бэкона опытная наука — третья по счету, но первая по значению.

Если, однако, основание всего этого у Бэкона — Священное Писание — выговаривается почтительно, почти безглагольно, то акцент на вещь — настойчивый, многословный. Если опять-таки основание, данное христианским Богом, открывается Бэкону в озарении, то вещный мир выводим, умопостигаем, рефлексирован. Напрочь отсечена схоластическая силлогистика. Теоретизирование ориентировано уже не на слово — на вещь, и укреплено внешним опытом — созерцательным наблюдением, точным, конкретным. Здесь уже совсем рукой подать до мысли о частных преобразованиях вещи, хотя, может быть, в подражание природным образцам. (Вспомним опять-таки технические сновидения Оксфордца.) Но за частной конструктивной инженерией — с точки зрения ремесленника-демиурга — зияет пустота: озарение, сводимое к акту творения. Максимальная реализация вещественности in concrete распыляет конструирующий ум по мелочам; отказывает уму в глобальном конструировании in abstracto. Земное оказывается освоенным тщательно и добротно, по делянкам; небесное же признается целостным, незыблемым, освящающим земное, а созидательная мощь бога — источником априорного конструирования земного.

Так в предвещном конструктивном импульсе таится глубочайшее послушание, в земном же, дробимом, разъятом — демиургический, ремесленного толка конструктивизм по образцам. Именно демиургический характер теоретических построений Бэкона, Оксфордской школы в целом, одухотворенной францисканством XIII столетия с его конкретномистическим постижением бытия, и есть тот активный еретический центр, коррозирующий пассивную созерцательность тех же самых ревнителей того же самого ордена.

Истовое послушание в признании конструктивной первоначальной акции бога, осложненное, правда, прорефлексированной демиургической предметностью, осуществилось в личности гонимого подвижника и страдальца Роджера Бэкона. Полюса — антиконструктивизм в понимании идеализирующего глобального творчества и максимальный конструктивизм по мелочам — слиты. Причем второй полюс — демиург-творец изделий из сотворенных богом вещей — разросся до размеров гигантского флюса. Первый же полюс практически отсечен. Он лишь подразумевается. Он под текстом, за текстом; редко, хотя и ослепляюще ярко, озаряет сам текст.

Очевидный антипод созерцательному демиургическому опыту оксфордцев — схоластика, оперирующая только со словом. Тончайшие филологические различения доведены до мастерского ремесла. Слово обретает объективность вещи. Сам же схоласт становится изготовителем слова-вещи, преобразующим слово в вещь, а вещь представляющим в виде слова. Не здесь ли находится возможная точка средостения демиурга-созерцателя и схоласта-элоквента, в условиях «официального» средневековья так и не осуществленного?! Мне важно отметить самое возможность такого взаимного обращения: вещь в слово и наоборот.

Если созерцательный опыт Оксфордской школы и схоластическое умствование Альберта — Фомы — это, по преимуществу, XIII столетие, то герметическая (алхимическая) традиция пронизывает все средневековье целиком; от александрийской позднеэллинистической темени до оккультных увлечений возрожденцев. Слово схоластов и вещь оксфордцев так бы и не слились воедино. Спор о кроте так бы и остался не разрешенным, если бы не алхимия, встрянувшая всем своим более чем тысячелетним существованием в тот же самый спор — есть ли у крота глаза?42

Алхимик — прежде всего космический демиург, оперирующий с микрообразами и с микровещами златоделия, с вещью и понятием по поводу вещи. Духовное и телесное вместе, но с очевидным акцентом на телесное. Духовно-телесный кентавр.

Вместе с тем алхимическое деяние не рефлексировано. Алхимический Сезам оказался той совершенно секретной лабораторией, в которой был синтезирован словесно-вещный монстр, пародийно изобразивший коллизию спора о кроте, не допуская в свой герметический мирок непосвященных.

Но… вернемся к спору о кроте и его глазах. Критика со стороны эмпирии — ощутимой достоверности и проверяемой воспроизводимости — ничто. Аргументы такой критики совсем даже не аргументы. Только слово. Оно и предмет, и цель одновременно. Оно достойно само по себе и в подтверждении извне не нуждается. Оно и есть единственная реальность, а вовсе не плод воображения. Слово как конструктивный материал. Священный текст как предмет комментирования. Это схоластика, изощряющая рефлексирующий ум, исподволь готовящая логический аппарат новой науки. А представлена она преимущественно послушниками ордена святого Доминика и наиболее завершенным, и лишь потому самым уязвимым образом, Фомой Аквинским. Садовник же — опытно-созерцательная ипостась познающего ума. Это оксфордцы, послушники ордена святого Франциска: Роберт Большеголовый, Роджер Бэкон… Оксфордцы — это прежде всего опыт, созерцательное наблюдение, пристальное внимание к сотворенной вещи, которую можно и должно рукотворно преобразовать и пустить в практическое дело, ни в коем случае не покушаясь на созидание глобальных идеализаций, ибо в последних компетентен лишь сам бог. Опытная наука прорефлексирована в предметном уме Оксфордца, для которого вещь выступает как конструктивный материал, а мироздание — как священный текст. Именно на этом пути «нарабатывается» наблюдаемая эмпирия — опять-таки для науки Нового времени.

Но только алхимик интуитивно-дилетантским образом в пародирующем раже преодолевает столь полярные несходства двуипостасного метода рефлексирующего ума средневекового человека, бьющегося над познанием сущего. Алхимик — и садовник-практик, и элоквент-схоласт одновременно. Для него текст предстает как мироздание и Все (и слово и вещь) — как конструктивный материал. Конструируется образ целой космогонии (конечно же, под видом христианского образца), но в терминах и фактуре технохимической эмпирии златоделия. Правда, дается этот образ нерефлексированно, в виде заклинаний. Имя и вещь слиты. Адепту герметического искусства ничего не стоит, например, сказать так: «Возьми, сын мой, две унции серы и три унции злости. Отмой, прокали, разотри, раствори…» Это и есть тот самый алхимический монстр, собственным существованием как бы разрешающий спор о кроте и его глазах. В аристотелевских началах алхимик видит, конечно, то, что видел и Аристотель, но вдобавок и нечто иное — вещественное, демиургически преобразуемое. Аристотелева вода (мы это уже видели) у алхимиков есть знак холодного и влажного, но вместе с тем и та вода, которую можно пить, и «крепкая водка», и царская водка. Не потому ли аристотелевские начала-стихии в алхимии обретают эмпирическую предметность, выстраиваясь в алхимическую триаду: ртуть, серу и соль, хотя все еще в «принципиальные» ртуть, серу и соль?

Итак, вопрос о том, есть ли все-таки у крота глаза, в алхимии через ряд опосредований, уводящих, конечно, от прямого ответа на этот неумолимый вопрос, оборачивается проблемой тождества оперирования с веществом и универсального конструирования, отправляющегося от вещества (или его видимых эквивалентов).

Понятно, что алхимик лишь кажущимся образом одолевает коллизию Фома и Альберт — Садовник. Потребно длительное, трансформирующее друг друга взаимодействие этих трех фундаментальных гносеологических направлений-традиций европейского средневековья. И лишь тогда experientia как опытность, знание и алхимический experimentum как проба, опыт, встретившись, приведут к подлинно научному эксперименту, науке Нового времени, научной химии.

Что же предшествует такому итогу? Официальное средневековье под влиянием алхимии алхимизируется. Алхимический миф о философском камне мимикрирует под официально-средневековый миф о Христе. Образотворческая мимикрия, исполненная эстетических устремлений.

АЛХИМИК — ХУДОЖНИК, каждый раз изготавливающий единичную вещь. Вместе с тем художнический штучный опыт притязает на общезначимость, объективность искомого. Синезий (IV–V вв.) сообщает, что в алхимической операции не создают ничего нового, а изменяют лишь форму материи (Lindsay, 1970, 360–367).

Однако всеобщее — дело рук природы, великого мага и демиурга. Но алхимическое золото может быть (и должно быть) лучше природного. И тогда алхимик — уже не подражатель, а творец.

И все-таки природа первая создала золото. Природа тождественна богу, творящему ex nihilo. Роль алхимика опять несколько принижена: он должен подстеречь, вызнать средства, применяемые природой, — объективные средства. И тогда алхимик — уже не художник, а почти ученый. И все-таки почти, потому что искомый икс найден давно. Его только надо вновь обнаружить. Не поэтому ли алхимический опыт выступает как повивание сокровенного, давно найденного, как однообразный комментарий к тайным книгам, утраченным или темным-темно зашифрованным? На этом пути собственно химические знания либо вовсе не нужны, либо нужны как побочные знания. Зато нужно совсем другое: владение тайным магическим словом, материализующимся в конкретном инструменте, отворяющем алхимический Сезам.

Алхимическая магия не связана с духами, имеющими личное существование. Это — скорее энергетическая магия, когда спиритуалистические химеры выступают в виде силовых эманаций, одушевляющих грубую материю. Ход более перспективный, нежели черномагический демонизм. Отсюда и астральный анимизм, наделяющий свойствами живого практически все.

Алхимик в своем всесилии как бы дублировал бога, даже превосходил его, но не отменял, ибо бог не заботится о каждом человеческом шаге. Управляя ходом мировой жизни в целом, вседержитель оставлял на откуп алхимику его алхимический сектор. А уж только оставь… Пусть ограниченная, но свобода оборачивается безграничным подражанием. В итоге — безграничная свобода под видом ограниченного подражания. Силовая алхимическая магия. Ее материал — автономная материя. «Религиозный парламентаризм» (Плеханов). Но такой парламент, в котором каждый парламентарий богоравен. Высшее взаимодействует с низшим, аналогичным высшему. Так достигается единство и единственность алхимической вселенной. Три ступени алхимического космоса: низший — чувственный мир; высший — умопостигаемый; наивысший — божественный. Бог управляет миром умопостигаемым, а разумная душа — чувственным миром вещей. Алхимик — всеми тремя. Совершенный дух отождествляется с совершенным телом. Это и есть итог алхимического магического действования.

Алхимический энергомагический ритуал в XV веке осваивают как метод, как способ одухотворения первичной материи на пути изготовления из нее золота — материи совершенной. При этом первичная материя — не nihilum negativum, a nihilum positivum — нечто. Корнелий Агриппа утверждает: мир имеет троякий характер — стихийный, интеллектуальный, небесный. Низшее управляется высшим и от него получает силу. Творец мира эманирует свое могущество через ангелов, небеса, стихии, животных, растения, металлы и камни на людей. По ступеням. Отсюда и три вида магии: естественная, небесная, церемониальная (Agrippa, 1593; Цейтлин, 1931а, № 6, с. 30). Алхимик суммировал эти три вида, покушаясь в запальчивости пародиста быть физиком, математиком и теологом сразу; но дилетантом во всех этих качествах. Зато дух сообщался с телом легко и успешно. Созидался образ целого. Осуществлялся теоретически неосуществимый гармонический синтез духа, души и тела. Постигалась мировая душа — квинтэссенция. Сокрытые свойства в вещах мира вызываются небесными светилами, продолжает Агриппа. Квинтэссенция может быть очень полезной, если только мы сумеем ее извлечь из какого-нибудь вещества, скажем из металла, и перенести ее в другое вещество. Тогда она придаст последнему более высокие свойства. Именно поэтому алхимики старались получить квинтэссенцию из золота и серебра и перенести ее в другой металл, тотчас же превращающийся в золото и серебро.

Иные знакомы с этим искусством и даже видели, как это делается. Однако никто не мог получить больше золота, чем то золото, из которого извлекалась душа. Так как последняя есть внешняя форма, а не внутренняя, то и бесполезно ждать от нее, что она сможет превратить несовершенное тело в совершенное в количестве, превышающем ее собственную массу. Но Агриппа не отрицает, что это возможно при помощи иных приемов искусства.

Магия, переставшая быть художеством и ставшая предметом рефлексии, демифологизируется. Обсуждаются необсуждаемые — в силу своей спиритуалистичности — понятия. Однако мифический стержень магии остается неприкосновенным, а именно: результативное взаимодействие высшего и низшего; взаимодействие, основанное на притяжении и отталкивании вещей со сходными или же различными свойствами. Воздействия на личных духов сняты. Личные духи заменены энергетическими энтелехиями, эманациями алхимического Единого. Словом, естественная магия, основанная на «гомеопатическом» сродстве. Ибо, следуя за Агриппой, все вещи, богатые известными свойствами (качествами), например, теплом, холодом, смелостью, страхом, печалью, гневом, любовью или какой-нибудь иной страстью, тяготеют к вещам с подобными же свойствами (качествами) и вызывают в них подобные же встречные силы.

Парацельс раздвинул границы действия естественной магии, прибавив алхимическую терапию и алхимический гипноз, а к первичной материи, или великому лимбу (Limbus major), живое человеческое тело, долженствующее быть исцеленным, то есть усовершенствованным, подобно больному металлу.

Рационализация операций над веществом не отменяет магии как ритуально-словесного опыта. Магическое мышление естественно и для Ван-Гельмонта. Магическое, считает он, есть наивысшее, прирожденное душе свойство постольку, поскольку магия — образ бога, ибо через нее могут быть познаны все вещи. Магии же присуща всемогущая сила непосредственно воздействовать посредством духа, тела не только на тело, которому принадлежит этот дух, но также и на другие тела и духи, разделенные друг от друга большими расстояниями (Helmont, 1682). Магнитное магическое притяжение. Это свойство естественно, ибо соотносится с аналогичным свойством самой природы. Дистанционное «экспериментирование».

ПРИ ВСЕЙ СВОЕЙ операциональной действенности естественная магия — это искусство толкования природных (или воспроизводимых рукотворно) явлений, причинное их объяснение, познание действительности. Магическое мышление исследует мир объектов, духовных и материальных, фиксирует способы и условия их существования, изменения и отношения их, приводя все это в достаточно простую систему, устанавливая в мире определенный простой порядок. Оккультист Т. Данцель (XX в.) в книге «Магия и тайная наука», в разделе «О смысле магического», знает и другую магию, оторвавшуюся от рукотворной процедуры, пренебрегающую внешним опытом, зато уповающую на опыт мистический. Искусство толкования становится искусством истолкования, забывающим уже о своей исконной алхимической фактуре — златосереброискательской эмпирии. Эта мистическая магия «зажигается в глубине святого человека. Там, где прекращается собственное «я», возникает чудесное царство значимостей, которое распространяет свой блеск на объекты, зажигая их чудесным светом. Объекты являются уже чуждыми «я» упорядоченными вещами, «они становятся носителями святых значений, сияние которых почиет на них» (Цейтлин, 1931а, 6, с. 41). Здесь уже не важны вещественные первообразы объектов, их естественное устройство. Любопытство к вещи иссякает. Вышколенное знание не нужно. Химическая грамотность излишня. Данцель, как и подобает оккультисту XX века, считает именно такое, мистическое знание наивысшим. Но… руки молчат. Они бездействуют. Молчит, бездействует и разум. «Алхимический» homo divinus — плоский и неинтересный. Это не Франциск и не Экхарт! Это бывший алхимик, забывший о том, что знал и умел — о своем безуспешном, но вещественном, практическом деле. Где же он, homo faber?

Историческая жизнь алхимии осуществлялась именно homo faber’ом, а не «божественным человеком» в духе Данцеля.

«Сам собой» случившийся, коренящийся в природе алхимии отрыв от эмпирической, руками преобразуемой вещественности вынуждает нас вновь спуститься к веществу, обрабатываемому алхимиком вручную. За магией не только угадывался, но виделся мастерок алхимического каменщика. Не важно, что ничего при этом так и не выходило (хотя именно эти неудачи и ставились алхимикам в вину). Псевдо-Джабиру, или Геберу приписывают такую, например, характеристику алхимиков. Это люди, пытающиеся получить золото и серебро. Они невежественны и работают, руководствуясь ложными методами. Такие люди либо обманщики, либо обманутые. И тех и других можно только пожалеть (ВСС, 1, с. 562–564).

Гордый адепт не хотел, чтобы его жалели. Он собственными руками работал. Мастерил, подражая природе, но и… «химичил». «Алхимичил». И вот мастерок алхимического каменщика-неудачника неожиданно превращался в резец алхимического скульптора, в кисть алхимического живописца. Не дотошное копирование природного образца, а только использование предоставленного природой материала. И потом: «Substantialis similitude» — «субстанциальное подобие», когда к образцу примешивается воображение артиста. От per naturam к per artem. Подражающая обезьяна, которая нет-нет, а что-нибудь такое и выкинет (вспомните образ обезьяны в иконографии готических соборов). Вещь алхимического искусства (алхимическое золото) похожа на вещь природы (естественное золото) и… не похожа, ибо отмечена неповторимым жестом артиста. Лучше это золото или хуже — не важно. Важно, что оно артистично. Точнее, путь получения его артистичен в отличие от бесстрастного мастерства безошибочно работающей природы. Алхимик — не просто ремесленник. Он — еще и художник. Художник-ремесленник, искусник (artifex). Это обстоятельство точно схватывает противоречивость алхимической деятельности, мятущейся меж мастерком и резцом, кистью маляра и кисточкой пейзажиста. Именно таким и был мастер алхимического средневековья. Высокая умелость при полном неумении что-либо окончательно сделать. Это и отличает алхимическое искусство от простого — в современном смысле — тэхнэ.

Глядеть не видя — слушать не слыша. Всё умеющий неумейка. Именно таков алхимик. С. С. Аверинцев считает всматривание доминантной чертой греческой культуры (19716, с. 50–52). Алхимику это не дано.

Подробность ускользала. Деталь не замечалась. Зато изготовлялось целое, бесполезное в деле, но причастное к алхимическому благу. Ямв-лих поучает: «Нет ничего страшного, если всматривание в природу вещей покажется ненужным и бесполезным; мы назовем его не пользою, но благом» (Аверинцев, 1977, с. 51). Алхимик, вооруженный идеей-образом и теорией о трансмутации металлов, скорее рассматривает мир, чем всматривается в него. То же он проделывает и с веществом. Если грек смотрит на мир со стороны, то алхимик — весь в этом мире, видит его изнутри (потому и не видит!). А отправляясь от металлических превращений, выходит к богу — к самому себе, строя «бескачественный сферос», образ гармонического самодовления, опять-таки в дело не пригодный. Алхимическое масло на хлеб не намажешь.

И все-таки, как мастер-ремесленник, алхимик расщеплял, разделял, смешивал, месил, растирал, лепил; готовил руками материал опять-таки для рук. Поступал как практический мастер: пользовался подручными средствами природы, пригнанными к рукотворному делу. Это черная работа. Алхимические будни.

Все алхимики равно мастера, потому что лепят из одного материала — первичной материи, которую нужно технологично и единообразно приготовить. Алхимическое ремесло едино в силу общности материала, над которым работают все адепты. У всех металлов, главных объектов алхимического дела, не только общая материя, но и общая сущность. Альберт Великий подчеркивает: металлы сходствуют в эссенции; они различаются только своею формою (Albertus Magnus, 1958, с. 7–9). Указание на различие пробуждает в алхимическом поденщике художника, устремленного к уникальному. Но тут же подымает свой голос гордый поденщик, подражающий природе и сводящий все различия к минимуму. Альберт говорит: рождение металлов идет циклическим путем. Они переходят один в другой кругообразно. Соседние металлы имеют сходные свойства, поэтому серебро легко превращается в золото (с. 8; ТС, 4, с. 825–840). Различия едва ли не стерты. Художник — почти копиист. Штучность оборачивается почти серийностью; трудность различия — легкостью сходства. Внезапность творческого акта становится тягучей медлительностью природных трансмутаций.

Но первоматерия — одна для всех — спящий художник, ибо хранит в себе несметное, еще не вспугнутое, многообразие вещей — цветных, праздничных. Первичная материя содержит все формы, призванные проявиться. Это бесформенное тело водянисто. Вот почему греки называли его хилус, обозначая одним словом и воду, и материю. Огонь исполняет роль мужчины по отношению к матери-женщине.

Художник в алхимике формируется вместе с движением самого предмета алхимического действования: восхождение первоматерии к вещественному многообразию; ремесленник — вместе с нисхождением мира вещественных индивидуальностей в бездну единого и нерасчлененного — в первоматерию. Однако сам образ первоматерия — вещи из нее есть творческое изобретение алхимика; не холодного ремесленника, но высокого художника.

Различные формы, сочетающиеся друг с другом, порождают артистически бесконечное многообразие новых тел, исполненное алхимического эстетизма. Вместе с тем однообразная первичная материя — не только мировая субстанция, или хаос, но и причина мира вещей, конвенциональный квазинаучный эвристический и объясняющий принцип. Многообразие вещей — следствие первоматерии как причины этого многообразия. Но самое это многообразие вещей вновь порождает рукотворный и уникальный предмет, который алхимик ищет уже готовым, но и творит его заново. Сам, впервые, только один раз — в первый и в последний раз! — никому не подражая, ни у кого не учась. Демиург. Мастер. Артист. Раймонд Луллий сообщает: в камне сокрыта тайна порошка Великого магистерия. Эта тайна есть Солнце, Луна и крепкая водка (ВСС, 1, с. 823). Странная, воистину художническая палитра красок: слово и вещество; понятие-символ и вещный объект; Солнце, Луна и крепкая водка. Квазинаучные обобщения вновь за занавесом. Первичная материя приготовлена и больше не нужна. В руках алхимика-артиста снова резец ваятеля и кисть художника. И все это для творческого единственного дела во имя сотворения единственной вещи. Есть только один камень, одна материя для опыта, один огонь, один способ варки для того, чтобы достичь белого и красного цветов, и все совершается в одном сосуде. Один, сам по себе, и алхимик, несмотря на то что их тысячи. Все равно один.

Мирской неуспех алхимика, похоже, раздражает технохимика-умельца. На самом же деле истинное его неудовольствие коренится в другом. Злато-сереброискательское «ремесло» алхимика, во-первых, укоренено в какой-никакой, но теории; во-вторых, оно — еще и каприз артиста. Это последнее обстоятельство особенно раздражало настоящего ремесленника, хотя все его нападки были устремлены на разоблачение алхимического квазитеоретизирования, ибо втайне ремесленник считал себя тоже служителем рукотворных искусств, но только без «божества и вдохновенья», полагая и то и другое помехою. И все же лучшие мастера-ремесленники были и художники, и теоретики сразу, правда, стыдившиеся этого и прячущие это в своих многотрудных ремесленных буднях. Таков Бернар Палисси из XVI века, художник и теоретик, а в результате только практик глазури. Вот что он — вдобавок к уже говоренному мною — писал об алхимиках: «Я желаю, чтобы чтение этой книги пошло тебе на пользу. Вот почему предупреждаю тебя: остерегайся пьянить ум свой знаниями, добытыми в кабинетах и диктованными воображением людей, никогда не делавших опыты. Не верь также мнению тех, кто говорит, что теория порождает практику. Если бы люди могли осуществлять всякие замыслы своего воображения, я был бы на их стороне. Но это ведь не так. Совсем даже не так» (Любимов, 1892, 2, 2-я пагинация [паг.], с. 98–99).

Теория не только ничто без практики, но и не может ее даже и предвидеть. Только опыт. Он сам себе и теория. В диалоге теории и практики, как он представлен у Палисси, теория посрамлена практикой, которая тычет ей свою случайно обретенную полезность. Статистика проб и ошибок, наткнувшаяся на случай, возводит практику в ранг искусства (хотя об этом умалчивается). «Теория: Разве я не знаю, что многие достигли успеха в этом искусстве (делать золото. — В. Р.) и оставили столько прекрасных о том книг: Гебер, Арнольд из Виллановы… и прочие. И у нас встарь кое-кто тоже умел делать философский камень. Если положить порошка этого камня в золото, то золото увеличится стократно. Многие и сейчас ищут того же, зная, что когда-то удавалось. Это и есть Великое деяние. Практика: золото из семян или яйца? — Это ошибка. Алхимия злоупотребляет словом семя, как и многими другими словами». Далее теория приводит примеры удач. Практика же почитает эти примеры обманом (Palissy, 1866, с. 190).

Ремесленник Палисси в «Трактате о металлах и об алхимии» требует у адепта золота, полученного здесь и теперь. Вынь да положь! Но артист не может по заказу. Да и ученому не пристало тут же, у всех на глазах, вроде факира демонстрировать практическую пользу своих теорий, осуществлять, так сказать, немедленную «связь с производством», сиюминутное внедрение. Практика же, прикинувшаяся немудрствующей и неартистичной, просит, настаивает, требует, рассчитывая заранее на неуспех: «Скажи самому ретивому из них — пусть раздробит орех, то есть и скорлупу, и ядро, истерев все это в порошок и положив в свой химический сосуд. Если ему удастся возродить это раздробленное вещество, то есть придать ему первоначальный вид ореха или каштана, тогда я скажу, что ему по силам делать из несовершенных металлов золото и серебро» (Любимов, 1892, 2, 2-я паг., с. 97). Вместе с тем тот же Палисси, керамический мастер, говорит: «Я не знаю иной книги, кроме неба и земли. Она открыта всем. Всем дано эту прекрасную книгу познавать и читать» (1892, 2-я паг., с. 97). Но именно эти слова, хотя и сказаны Палисси, должны принадлежать не ему, а как раз критикуемому им алхимику.

Алхимик, читая землю, читает и небо. Читает и познает. Практик же лишь перебирает отдельные частички земли, не видя за ними земли в целом. Поэтому, когда говорят, что в области опытного исследования природы «выход на новые пути совершился через ремесленную практику» (Любимов, 1892, 2, 2-я паг., с. 97), ошибаются, ибо не в этой сфере — во всяком случае, не только в ней — созидалось будущее химического мышления, теоретико-аналитического и артистически-синтетического одновременно.

Алхимические космогонические ассоциации, рожденные из операций с веществом, формируют целое — герметический физический космос. На дне этого космоса — материал для оперирования. Это единая материя, различающаяся в предметах формой как следствием движения. Модель мирового равновесия имеет химический микроаналог в виде треугольника, вершины которого суть сера, ртуть и соль. Здесь-то и начинается рукотворное тэхнэ, артистически артикулированное случайностями, превращающими злато-сереброделателя и в художника, и в ученого-мага, теоретически обосновывающего собственные художества. Трехзвенная со-ставность алхимии: магическое теоретизирование, тэхнэ как ремесло, тэхнэ как искусство. В результате «моделируется» проблематика алхимии: композиция (ремесленно-художественный акт) вещества с заданными свойствами, функционально зависящими от составных простых тел-элементов-веществ и элементов-понятий-качеств одновременно. Алхимик-композитор внутренне поддержан объясняющим алхимиком-магом (конечно же, в одном лице). На этом пути алхимию можно понять и как «предхимию».

«Письма» Михаила Сендивогия — свидетельство трехступенчатого видения возникающего мира веществ. «Письмо XI. Первое: образование первой материи, которой ничего не предшествовало. Второе: разделение этой материи на элементы. И наконец, третье: составление смесей посредством этих элементов» (ВСС, 2, XI, с. 493–515). Алхимические тонкости отринуты. Остался собственно химический образ мира, образ вещества. Смесь элементов — это цельное составное тело. Артистическая композиция обернулась химическим составом, имеющим синтетическую природу, но готовым и для анализа. Правда, в другом месте польский алхимик возвышает эту мысль, но от того она не становится иной. Христиане хотят, уверяет Сендивогий, чтобы Бог сотворил сначала первичную материю и чтобы из этой материи путем отделений были получены простые тела, которые, если их потом смешать друг с другом, образуют все видимые вещества. В творении была соблюдена последовательность: простые тела служили для образования более сложных (ВСС, 2, с. 463473). Конечно же, первый химик — сам Бог. Алхимик — второй химик. Зато сам аналитико-синтетическим путем воспроизводит — творит заново — химию мира веществ, преувеличенно копирует этот, Богом сотворенный мир.

Раз созданное неуничтожимо. Поэтому и химическое композиторство многообразно и вечно. Раз достигнув состояния субстанции или существа (мир как живое), материя по естественным законам не может лишиться индивидуальности, сойдя в небытие. Согласно Гермесу Трис-мегисту, ничто на свете не умирает, а только видоизменяется (ВСС, 2, с. 626–648).

Приблизительно так совершалось «вырождение» алхимии в химию.

ПОПРОБУЮ теперь приблизить это приблизительно к исторической действительности. Для этого обращусь к проблеме соотношения опыта научного и опыта технического в пору Ренессанса (Зубов, 1969, с. 8–18). Комментировать эту проблему буду фактами из жизни алхимии, осуществившей гармоническое средостение тэхнэ (лат. ars) и науки, наглядно и вслух прибавив к тэхнэ как ремеслу тэхнэ как искусство. Но и с наукой алхимик тоже поступил алхимическим — артистическим — образом, заземлив высокую научную идеализацию при помощи магико-ремесленного опыта.

Верно, различение опыта технического и опыта научного всегда условно. В действительности практик и теоретик взаимопереходящи. Однако различить следует. Верно также, что техника в смысле греческого тэхнэ включает в себя также и искусство. Вот почему прав Парацельс, сравнивая искусство алхимика с искусством булочника, равно придающих один металлу, другой муке совершенство формы. Между тем очевидность такова, что булочник — еще ремесленник, алхимик — уже художник.

То, что может быть принято за праобраз новой науки, зреющей в глубинах средневековья, то есть за научный анализ и научный синтез, есть средневековый феномен resolutio и compositio, хорошо исследованный Кромби (Crombie, 1952; 1959). Но от науки было еще далеко, ибо «резолюция» и «композиция» были скорее средствами объяснения и приложения заранее известной боговдохновенной истины, нежели эвристическим средством для разыскания истины. Это была наука по поводу слова, единственного средства для схоластического «экспериментирования»: «делайте то, что я говорю, но не делайте того, что я делаю» (Зубов, 1969, с. 10). Алхимик же не только элоквировал по поводу вещи, но и манипулировал с ней. Поэтому восходить от действий к причинам, для того чтобы затем вновь снизойти от причин к действиям, для науки XV–XVI столетий было банальностью, хотя и неосуществимой (там же). Для алхимии это было действительностью, с той только поправкой, что эти две отдельные стадии пребывали всегда в удивительном смешении, в нелогичной одновременности: артист, занимающийся наукой; ученый, исполненный богемной неряшливости. В этом — обоснование бесконечного алхимического символотворчества, согласующегося с ренессансным разнообразием вещей. Резолютивный метод в виду фантасмагорической мозаики вещей-веществ на время забывался, хотя тут же — в формах почти химического анализа — осуществлялся в той же алхимии: в ином, эвристическом, а не схоластическом, качестве. И снова неупорядоченное мелькание вещей-веществ, когда жадный до всех вместе и каждого вещества в отдельности взор алхимика не успевал все это назвать, классифицировать, описать. Лишь бы только не упустить, заметить, засечь.

Между тем тэхнэ-ремесло неукоснительно оставалось в заколдованном кругу эмпирических рецептов, исподволь теоретизируясь и эстетизируясь (не без влияния алхимии). Выключенные из сферы космических построений («действие — причина — действие»), «Пиротехния» зоркого Бирингуччо и «О горном деле…» проницательного умельца Агриколы так и остались бездоказательными, хотя исключительно ценными руководствами XV–XVI веков, снабжающими полезными вещами не только общество, но и тех же алхимиков. Антиалхимический негативизм был сильным и ярким. Алхимическая триада (ртуть, сера и соль) трепетали под натиском ремесленников. Но позитивной программы не было. Да и не могло быть. Она имманентно содержалась все в той же… алхимии; никому не видимая и никем не ведомая программа.

Тэхнэ как искусство в пору Ренессанса подняло себя с самой низкой ступеньки иерархической лестницы искусств и наук, перестав быть подражающим природе ремеслом, утверждая себя в новом статусе: в сотворении новых, несуществующих в природе вещей. Впрочем, алхимик давно уже был таким (точнее — мог быть принят за такового): изобретателем-творцом, скульптором и живописцем, фантазером и архитектором не существующего в природе философского камня. Образ — не образец. Творить внеприродное, считаясь с законами природы! Демиург. Художник. «Другой бог» (Леон-Баттиста Альберти). Считаясь с законами природы… На этом пути тэхнэ сближается с наукой. Алхимия — историческое свидетельство этого дилетантского соития — тэхнэ и науки. Человек Ренессанса — не алхимик. Но возник он в результате взаимодействия (в том числе) алхимической карикатуры и объекта этой карикатуры, укорененного в культуре официального средневековья.

Однако тип алхимического почти научного обобщения осуществлял себя в ином образе. Он был единственной в своем роде вещью — единичным существом-веществом, живущим здесь и теперь, как у художников. Но не совсем: сквозь алхимическое индивидуальное вещество просвечивалось объясняющее обобщение и частного, и вселенского свойства. Амбивалентное сочетание общего и единичного в алхимии, квазинаучного и артистического препятствовало узаконению застывших форм, жестких канонов. А видение индивидуального вещества — явление принципиально химическое, художнически освещающее и нынешнюю химию (синтез в органической химии как художественная композиция). Числовая магия в алхимии не есть ни математизация ее, ни стехиометрия. Эта мера метафизического миропорядка, хотя и подготавливающая стехиометрическое мышление. Если число в «Натуральной магии» Джиованни Баттисты Порты жестко и незыблемо (Porta, 1589), то в алхимии число зыбко, разрешает алхимику иногда что-нибудь прибавить, а иногда и убавить. Произвол герметического художника, «предвосхитившего» Леонардо, живопись которого, по точной мысли В. П. Зубова, учила его же геометрию (1969, с. 15). Итак, единичное и единственное алхимическое видение, и только потому всеобщее. Единственность (singolarita) Леонардо как будто коренилась в алхимии, которой никогда не угрожало «чрезмерное знание» (с. 16).

Алхимическое мышление объемно. Это обеспечено многогранностью алхимического космического символизма, смонтированного из квазинаучного вселенского обобщения, квазиремесла и тэхнэ как искусства.

Не потому ли алхимия не была да и не могла быть «калькуляторской» наукой, что не умаляло ее практичной научности и непрактичной эмпиричности?! Калькуляция «градусов» в учении о божественной благодати, например, была чужда алхимикам-артистам. Это было куда более псевдоэмпирично, нежели декоративный эмпиризм алхимии. Зубов считает науку «калькуляторов» вырождением даже по сравнению с чисто схоластическими тонкостями авторов первой половины XIV века (с. 17–18).

Алхимия была еще и анимистична, как бы подготавливая «биологическую» составляющую самоновейшей химии.

Теоретическое обобщение, тэхнэ-ремесло и тэхнэ-искусство жили в алхимии пародийно средневековой жизнью купно и нераздельно, ратоборствуя друг с другом в разных своих обличьях в те же самые средневековые времена.

ПОДВЕДУ НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ.

Алхимия как вид деятельности в генезисе располагается между теоретизированием в духе позднеэллинистической учености и технохими-ческим имитирующим ремеслом. В таком срединном положении алхимик нарочито дилетантским образом, не являясь в чистом виде ни философом-александрийцем, ни металлодельцем-имитатором, «решает» основную познавательную задачу средневековья о соотношении духа и плоти. Эта задача в алхимической практике предстает как проблема тождества оперирования с веществом и размышления по поводу вещества. Но в целом эта проблема мыслится как проблема космогоническая, хотя и рассматривается в терминах технохимической эмпирии. Здесь-то и начинается осмысление алхимии как химии. Какова же эта технохимическая эмпирия? Она в главном совпадает с эмпирией технохимика-ремесленника: аппараты, приборы, химическая посуда, вещества; открытие, наблюдения и описание веществ и их взаимодействий; препаративные процедуры и операции. Так ремесленная химия включается в алхимию, но в качестве ситуативного фона, в виду которого проигрывается иная цель: не утилитарная (как у Теофила Пресвитера, Бирингуччо, Агриколы, Палисси), а глобальная, направленная на построение алхимического универсума как образа культуры.

Но предстает этот образ в образах практической алхимии, оперирующей с веществом (философский камень, эликсиры, панацеи; алкагест, питьевое золото, гомункулус). Осуществляется конструирование идеализированного предмета в алхимии. Это конструирование ведет, с одной стороны, к теоретическому осмысливанию химического ремесла, с другой — воплощает под влиянием этого ремесла бесплотное алхимическое теоретизирование. В этом и состоит главный гносеологический урок, преподанный алхимией химии Нового времени. Тогда «позитивный» вклад алхимии, воспринятый новой химией, предстает второстепенной, хотя и единственно неоспоримой вещью. Этот вклад представляет собой опыт средневековых рецептурных фармаций и ремесленной технохимии, ассимилированный алхимией и через нее пущенный в научно-химический обиход.

Однако алхимическое — вселенского свойства — умозрение живет не само по себе, а в конкретных теоретических и опытных сюжетах, связанных с преобразованием вещества.

Повторю: всеобщая превращаемость вещества, из которой следует возможность трансмутации металлов, коренится в идее первичной материи как совокупности всех свойств-качеств и элементов-стихий (огрубленный средневековый аристотелизм). Алхимическая ртуть-соль-серная теория выглядит как будто чисто словесной переформулировкой Аристотелевой натурфилософии. Однако изучение исторической трансмутации «аристотелевых» алхимических первоначал свидетельствует о двойственной «номиналистически-реалистической» их природе, обещающей взаимные переходы элементаризма и атомизма (квазиатомизма) в средневековой теории познания. Имя и вещь-вещество и слиты, и разведены в одном термине. Именно в этой точке намечается движение алхимической мысли от изучения функциональной зависимости свойство-свойство к изучению принципиально иной, новохимической зависимости состав-свойство (Ван-Гельмонт, Тахений, Бойль). Алхимический же антиатомизм имеет тенденцию через понятия квинтэссенции и «биологической» индивидуации стать новохимическим атомизмом.

Алхимическое начало как имя-вещь противостоит двум фундаментальным гносеологическим традициям средневековья: созерцательному опыту Оксфордской школы (Р. Бэкон, Роберт Большеголовый) и схоластике Альберта — Фомы, «примиряя» средневековые номинализм и реализм, превращая их в пародию, но тем самым как бы «моделируя» новонаучный метод как всеобщий и рационально-сенсуалистический.

Учение об алхимических субстанции и акциденции (сущность всех металлов едина, различны лишь их акцидентальные формы) обусловливает врачующий характер алхимического «экспериментирования», укорененного в двух как будто не взаимодействующих друг с другом тенденциях алхимического мышления, но вытекающих, однако, из того же источника: из «номиналистически-реалистической» природы алхимии, наиболее выразительно представленной в исторической трансмутации псевдоаристотелевских алхимических начал.

Первая тенденция. Это неоплатоническое учение о сущностях (алхимики-александрийцы с их учением о Едином и квинтэссенции). Здесь разрушение видимых форм вещества, физическое воздействие на вещество (дробление, измельчение, растирание, обжиг; растворение вещества в минеральных кислотах; цветовые превращения). Иначе говоря, поиск сущности, сопровождаемый разрушением первоначальной формы вещества, «физикализация» алхимической мысли.

Вторая тенденция. Это одухотворенная предметность (алхимическая практика христианских докторов). Здесь зооморфные, антропоморфные, анимистические представления о веществе; исцеление вещества с помощью медикамента — философского камня, «чудо» трансмутации. Говоря иначе, «биологизация» алхимической мысли, косвенно ведущая к формированию идеи химического индивида.

Историческое взаимодействие этих тенденций алхимического мышления может быть рассмотрено как «предвосхищающее» созидание в рамках алхимии грядущих судеб химии, драматически пребывающей меж физикой и биологией в кризисные моменты своего развития. Алхимическая теория вещна, практична. Алхимическая практика бесплотна, эфемерна. В целом же алхимическая «химическая» деятельность складывается из трех составляющих. Это ритуально-магический опыт, имеющий квазинаучный — объяснительный и эвристический — статус и представленный в формах алхимического символизма, специфического языка алхимии; тэхнэ как пустотелое ремесло; тэхнэ как искусство, изготавливающее единичную вещь (химическая композиция как ваяние и живопись, как высокий артистизм). Синкретическая гармония магии, ремесленной техники и искусства. «Воспроизведение» новой науки, химии как науки, невозможное в чистых жанрах. Такова статическая реконструкция алхимической «теории» и алхимического «эксперимента». Статическая… Но содержащая возможности динамического развертывания на фоне внешних реальностей, осмысленных как ей, алхимии, присущие. Правда, здесь мы вступаем в пространства следующей главы. Но прежде чем ее начать, одно отступление.

(Заболоцкий, 1965, с. 248).

Магическое слово Элоим позабыто за ненадобностью. Медь, серебро и золото можно искать — причем более успешно — иначе, без «волшебного жезла» Агриколы. И только энтомологически пристальное наблюдение над «странной мухой» по-прежнему длится — теперь уже с научными целями. Между тем без магического Элоима и без земного злато-сереброискательства не было бы и мухи, изученной во всех подробностях.

Точно так обессмыслились и отлетели в оккультное небытие ритуальные символы алхимической магии. Золотые сны о трансмутации стали объектом истории курьезов и заблуждений, персонифицированных в шутовской игре комедиантов былого, исторически закономерно избывшего себя алхимического действа. Действительные же герои, изображаемые этими шутами, — по точному слову Маркса, — уже умерли. Осталось вещество. Только оно и осталось. Захватанное, занюханное, тысячи раз преобразованное алхимиками, ими же названное, ими же описанное. Бесконечный мир веществ, отданный в вечное распоряжение новой науке, научной химии для научного изучения, инженерного получения и технического использования. Между тем ничего такого никогда не было бы, не будь магико-символических универсальных идеализаций, не будь злато-сереброискательской идеи, берущей за живое адепта алхимического искусства, вынуждающей его жить и умирать в алхимическом мифе так, как живут и умирают в будничном мире реальностей.

 

ГЛАВА VII. Scientia immutabilis, или Как развивалась алхимия

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту темным своим покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови».

Последнее обращение все к тому же тексту, единственной и окончательной реальности средневековой культуры, понятой как культура текста, как комментаторская культура, в которой слово — ее начало и ее конец — все ее содержание. Выход за пределы текста в границах этой культуры оказывается невозможным, ибо любая попытка выйти за пределы текста оканчивается возвращением к тексту. Но именно такие вот возвращения вынуждают разрушить незыблемость текста. Отстаивание раз и навсегда установленной истины оборачивается сомнением в этой истине, требующим инокультурных установок. Именно о твердокаменность текста, подкрепленного, но и разрушенного бесконечным комментированием, споткнулось средневековье, став иным; текст стал проблемной статьей, а Слово — Делом. Самоисчерпаемость культуры текста.

Текст алхимика Рипли от семикратного расшатывающего комментирования кажется не таким уже окончательным. Он троится, расслаивается на временные пласты прошлого, настоящего и будущего. И лишь непреложный статус алхимии, проникающий и этот текст, поддерживает его единственность, целостность, недробимость. И все-таки три времени ощущаются в этом тексте. Правда, их еще нужно вызволить из алхимической вечности и развернуть в историю межкультурных взаимодействий. А для этого нужно выйти из замкнутого мира средневековой культуры, отправляясь, однако, от алхимии как от исторического перекрестия инокультурных преданий, вошедших в предание христианское.

Киммерийские потемки, гностический змей, протуберанцы древнеегипетского Ра — свидетельство хтонического прошлого александрийской алхимии. Рациональная технохимическая процедура, стоящая за символическим фасадом, — это настоящее христианских адептов алхимии. И наконец, сам этот символический фасад с химерическими львами и бутафорским драконом — близкое ренессансное будущее алхимии. Три времени, но спрессованные в одной-единственной алхимической вечности, выславшей своего тоже единственного полномочного представителя — цельный, живой текст-рецепт алхимика Рипли. Scientia immutabilis: наука непреложная, недвижимая, неразвивающаяся. И все-таки развитие: от возникновения ex nihilo до погружения туда же. Крайности обозначены, конфликт вызревает.

Можно было бы, однако, не начинать тему, но просто отослать вас к предшествующим главам, из коих можно, верно, понять, чем были и чем стали оппозиции средневекового мышления, выродившиеся в жесткие конструкции алхимического символизма, и что стало в конце концов с этими символами; чем был и чем стал алхимический рецепт, уничтоживший самого себя; как преобразовал себя алхимический миф и как алхимическая «теория» и алхимический «эксперимент» уступили место теории и эксперименту новой химии.

Между тем все эти алхимические феномены принадлежали тому, что сама мысль алхимика именовала scientia immutabilis, в которой снято время, но явлена вечность. Перевод алхимических часов с циферблата вне-исторической вечности (шкала без делений) на циферблат исторического времени (единица шкалы — столетие) осуществлялся в виду иной, современной алхимии, реальности — исторической жизни канонического средневековья. Это и обнаруживало в алхимической статике средневековую динамику. Алхимическое предписание видоизменяется лишь на фоне и в контексте личностных рецептов собственно средневековья. Алхимические «онтонимические» синонимы — на фоне и в контексте христианских тезы и антитезы. Алхимический миф о философском камне — на фоне и в контексте мифа о Христе. Алхимический experimentum — лишь в соотнесенности с experientia индивидуальной души средневекового христианина. Тогда задача, призванная обозначить исторические изменения отдельных составляющих алхимии, как будто уже решена. Можно было бы сложить эти векторы и получить в результате историческое движение алхимии целиком. Но как сложить? Нужно вновь обратиться к алхимии как цельному историко-культурному комплексу, трансмутирующему себя лишь в противопоставленности (и сопоставленности) магистральному средневековью.

Чуть-чуть, с нашей точки зрения, есть великое изменение для недвижимой алхимии. Оно многое проясняет, но не затрагивает главного изменения, случившегося с алхимией: как и почему она возникла; почему и как исчезла.

Вид со стороны — это вид окаменевшей историко-культурной композиции, нимало не меняющейся в пределах доброго тысячелетия. Время здесь не властно. Запас прочности алхимических конструкций, слагающих герметическую — без окон и дверей — башню, огромен. «Единственный выход — взорвать…»

Выходит, будто у алхимии нет собственной истории. Верно. Но зато есть история ее касательства с той культурой, в которой она жила. Можно сказать и так: алхимия — «перводвигателъ», коим движимо все, сам же перводвигатель принципиально недвижим.

Алхимия как будто и вправду свидетельствует о своей неизменности. И тогда scientia immutabilis — единственно верные про алхимию слова. О развитии же этой деятельности говорить тогда вовсе нелепо, ибо единственное, что делает алхимик, это каждый раз заново рассказывает об одном и том же — о событии главном и однократном, а именно: как с помощью философского камня достигается оборотничество несовершенного металла в металл совершенный.

Тем не менее металл, главная субстанция алхимиков, в ходе трансмутации претерпевает эволюцию собственного совершенствования. Но совершенствуется таким образом, что остается… прежним; движется, пребывая на месте. Движение предмета оказывается видимостью движения, то есть глубочайшим покоем. Сам же алхимик, вседержитель этой эволюции, подобен и сообразен собственному предмету. Он тоже недвижим, хотя иллюзия движений готова обмануть нас, следящих за мельтешащими квазидвижениями оперирующего герметиста.

Между тем было время, когда алхимия возникла и началась, что уже само по себе изменение, да еще какое. Из ничего — нечто. Наступило и такое время, когда некогда возникшая и начавшаяся алхимия исчезла. Из нечто — ничего. Да и сами алхимические тексты, коли внимательно в них всмотреться-вчитаться, тоже не одинаковы. Разве так уж похожа «Изумрудная скрижаль» Гермеса, например, на почти рациональные тексты, скажем, того же Роджера Бэкона; а последние — на фантасмагории карнавального Парацельса?! Мало похожи, хотя и то, и другое, и третье о том же.

Итак, то, чему быть вечным и неизменным, оказывается временным и бренным. В чем дело?

По-видимому, следует преодолевать парадокс ситуации в оппозиции: магистральная средневековая культура — алхимическая периферия этой культуры. Тогда сами по себе и первая и вторая крайности действительно неизменны, обязанные тем не менее происшедшими с ними изменениями бессодержательному союзу м, понятому как взаимодействие одного с другим; официального средневековья с алхимией. Взаимное передразнивание до… отождествления. Строго говоря, нет истории ни официального средневековья, ни алхимии как таковых; но есть история их взаимодействий. Вот почему, чтобы рассказать историю алхимии — а значит, и официального средневековья, — нужно рассказать историю этого самого и.

Однако проблема, поставленная таким образом, рискует оказаться декларацией, если только не выразить ее в алхимических категориях. Следует сосредоточить внимание на движении самого предмета, оказавшегося в тяжелодумных глиняных руках алхимика и подвергнутого его же легкомысленному обсуждению. Развитие алхимии как развитие предмета — представлений о нем.

Переформулирую главную оппозицию, основанную на специфике алхимии как предметно-теоретической — номиналистически-реалистической — деятельности, располагающейся между химическим ремеслом и теоретизированием по поводу мира веществ, сопрягающей то и другое. Иначе говоря: технохимическое ремесло и чистое теоретизирование. Здесь и — это сама алхимия, осуществляющая дилетантское средостение этих двух ипостасей деятельности средневекового человека. Такова синхрония. По мере кардинальных диахронных изменений3, то есть изменений подлинно исторических, и технохимия, и теоретизирование будут каждый раз взаимно иными. Вместе с ними и алхимия тоже будет иной. Но здесь и начинается исследование алхимии как ее истории4.

История эта движется едва заметно. Вот почему описать ее обычными средствами трудно. Да и вряд ли нужно, ибо тогда будет утрачена специфика исторического времени алхимии как уникального макрообъекта средневековой культуры. Замедленная съемка. Нужно найти иной способ исторического описания. «Приближенное описание» — воспользуюсь здесь выражением Д. С. Лихачева (1973, с. 6) — существенная особенность такого описания. Крупно. И только потому купно. Башня из слоновой кости, точнее, под слоновую кость из беленого картона, с одной, алхимической стороны; самоизменение правоверного христианина — с другой. Алхимический универсум — пародийный образ по отношению к образцовому мирозданию официального средневековья.

Вместе с тем глубоко еретический акт возникновения алхимии в противовес собственно средневековью оборачивается поразительной косностью, сковавшей живое движение первоначальной алхимической мысли. Но именно это и составляет суть пародии: доведение объекта пародии до абсурда. Scientia immutabilis. Но и… распад, самоуничтожение.

От всего к нолю. Притом сразу и вдруг.

Алхимическое дело есть и оперирование с веществом, и размышление над веществом в их переливающейся одновременности. Не потому ли алхимическая практика эфемерна, а умозрение заземлено?! Алхимическое средостение двух полюсов средневекового природознания: ремесло и теоретизирование. Алхимия — фокус того и другого.

Но эта «химическая» проблема мыслится как космогоническая, хотя и рассматривается в терминах технохимической эмпирии. И это особенно существенно, ибо технохимическая вещность, включенная в глобальные идеализации, обретает теоретическую значимость, а универсальное умозрение, уплотняясь-заземляясь, предстает в вещественных образах. Таков в принципе путь преобразования технохимического ремесла и природоведческого умозрения, погруженных в добела раскаленный горн и запаянных в герметическое философское яйцо.

И снова: технохимическое ремесло — алхимия — природоведческое теоретизирование. История этого трехзвенного взаимодействия и есть история алхимии. Начну эту историю.

ЭТАП ПЕРВЫЙ. Александрийская алхимия (II–VI вв.) естественно включается в состав неоплатонической учености Александрийской академии. «Изумрудная скрижаль» Гермеса Трисмегиста — ярчайший апокрифический документ Александрийской алхимии (хотя и свидетельствующий о ней задним числом). Космогонические притязания — прежде всего. Вещи скрыты. Лишь иногда дают о себе знать. Есть лишь экстатическое грядущее единение «всех вещей — горних и дольних». Это единение обещает благодатные и удивительные «применения… всех вещей этого мира», оказавшихся в руках алхимика (Корр, 1844, 2, с. 147–148, лат. текст; ВСС, 1, с. 380; ТС, 6, с. 715). Оперирование абстрактно, зато конкретен образ алхимического космоса (ВСС, 1, с. 389–444).

Между тем рядом живет технохимическая практика. Тинкториальная лжетрансмутация металлов в золото и серебро: окрашивание и амальгамирование; лакирование; изготовление фальсифицированных под золото и серебро сплавов; техника крашения и изготовления красящих веществ. Используются всевозможные химикалии: натрон (сода), поташ, квасцы, купорос, бура, уксус, ярь-медянка, свинцовые белила, сурик, киноварь, сажа, окислы железа и мышьяка, сульфиды мышьяка. Технохимики знают свойства семи металлов, по назначению умеют их применять. Получение искусственного «золота» тщательно разработано и технологически воспроизводимо. Расписаны все четыре стадии этого технохимического процесса6.

I. Тетрасомия (σομα — тело). Исходный сплав изготовляется из олова, свинца, меди и железа. Поверхность его черна.

II. Аргиропея (αργιρος — серебро; ποιος — делаю). Заключается эта стадия в отбеливании тетрасоматы сплавлением четвертичного става с мышьяком и ртутью.

III. Хризопея (χρισος — золото). На этой стадии берут «серебро», полученное в результате аргиропеи, и добавляют к нему очищенную серу и «серную воду». Основная добавка — золото (для «закваски»).

IV Иозис (ιοσις — томление, брожение). Это — заключительная стадия. Она состоит в окрашивании хризопейного сплава в золотистые тона путем травления

Получение искусственного «золота» — главное достижение имитирующего технохимического ремесла Александрийской эпохи.

Техническая химия этой поры представлена в Лейденском папирусе X (III в.), переведенном и прокомментированном Бертло7. Лейденский папирус содержит сто рецептов, предписывающих приемы золотоподобных имитаций.

Универсальным — не только химическим — источником является Стокгольмский папирус, содержащий 152 рецепта, из которых только 9 посвящены золотоподобным имитациям; 73 — подделкам драгоценных металлов и жемчуга; 70 рецептов описывают крашение тканей, преимущественно в пурпурный цвет.

Этими папирусными сводами, собственно, и исчерпывается Александрийская техническая химия, лишь в смысле цели совпадающая с алхимией. Даже беглый взгляд на тексты этих рецептурных Корпусов и на текст «Изумрудной скрижали» убеждает в том, что мы имеем дело с двумя разными сферами деятельности, общими лишь номинативно: и там, и там видимая цель — золото. Но если для алхимиков это лишь предлог для космических построений, то золото для технохимика — реальная цель, связанная, однако, не с метафизической трансмутацией, а с трансмутацией физической. Заклинаний именно по этой причине в папирусных сводах почти нет. Между тем герметические александрийские тексты — сплошь заклинание. Но Лейденский и Стокгольмский папирусы и «Изумрудная скрижаль» Гермеса — чистые модели. Иные тексты свидетельствуют о начинавшемся и тогда взаимодействии. Если, конечно, прибавить к этому взаимодействию третий компонент, а именно неоплатоническую теоретико-философскую мысль (Плотин, Прокл, Ямвлих) об эманации единого, иерархии духовно-вещественных ценностей, слагающих универсум.

Эти срединные синкретические тексты достойно представляют своих авторов: Зосима Панонолитанского (IV в.), Синезия (V в.), Олимпиодора и Стефана Александрийского (VI в.). Но традиция, ассимилированная названными авторами, восходит к еще более ранним временам, а именно ко II или даже к VI веку до н. э. — основополагающему сочинению Псевдо-Демокрита (Болос из Мендеса?) «Физика и мистика». Этот текст считают одним из первоисточников Лейденского и Стокгольмского папирусов. Рядом с Псевдо-Демокритом апокрифические адепты Озирис, Тот (или Гермес Трижды Величайший), Изида, Гор (иногда Гор-Аполлон), Клеопатра со своей «Хризопеей», Мария-еврейка (Коптская) — изобретательница водяной бани, Адам, Ева, Ной, Моисей…

Приписываемые Зосиму, Олимпиодору, Синезию и Стефану сочинения, собранные Бертло, представляют собой странную смесь возвышенных речений Гермесовой скрижали и практических советов папирусных сводов. Причем горний наговор снижен до вполне внятных теоретических доктрин, а рецептурная практика сакрально — до невоспроизводимое™ — одухотворена. Трактат Олимпиодора «О священном искусстве» содержит металлопланетную символику. До нас дошли 28 неполных и искаженных книг Зосима, в которых описаны некоторые приемы алхимического оперирования («фиксация», или затвердевание ртути, например). Утверждена тетрасомата. Изложены приемы имитаций золота и серебра. Может быть, впервые высказана идея об алхимическом медиаторе — философском камне. Он же, Зосим, отсылает к библейскому Хаму из Книги Бытия, впервые (?) произнесшему слово химия.

Александрийский этап алхимии — пора становления этой деятельности, утверждающейся в качестве посреднической между теоретизированием в духе позднеэллинистической учености и технохимическим ремеслом. Между прочим, этот генотип алхимия сохранит и в дальнейшем, каждый раз видоизменяясь в реальных культурно-исторических обстоятельствах.

Вместе с тем в текстах Александрийской алхимии, представляющей многокомпонентный идеологический комплекс, еще прочитываются страницы исходных культурных преданий: гностическое сектантство, зороастризм, ассиро-вавилонская символическая традиция, мифологемы эллинизированного Египта. Однако философским основанием Александрийской алхимии являются неоплатоническое и неопифагорейское кабализированные учения. Основные мифологемы христианства еще далеко. Им еще предстоит встретиться с алхимическим мифом, потому что история европейских Средних веков еще не началась.

Сверхзадача алхимиков-александрийцев — это космостворящая задача, мало-помалу обретающая плоть. Ее источник — технохимическая ремесленная практика. Эта практика исподволь включается в состав алхимии и медленно под ее воздействием преобразуется. Важно, однако, что первые препаративные священнодействия Александрийской алхимии разыгрываются меж ремесленным технохимическим златоделием и неоплатоническими умозрениями. Алхимическая космогония — еще не злато-сереброискательская космогония, но уже настолько вещественна, насколько весом союз и в названии трактата Псевдо-Демокрита «Физика и мистика». Пока что — мистика и физика. Неоплатоническая игра. Неоплатонический праздник. Чуть-чуть приземленный праздник.

ЭТАП ВТОРОЙ: физико-мистика, или алхимия европейских Средних веков. Но прежде — алхимия (или «химия», что вернее) арабских средних веков.

Переводы греческих и латинских авторов были известны еще до VII века. Центром переводческой деятельности были Академия в Джунди Шапуре, Эдем в Месопотамии (V в.), Эмез в Сирии (IV–VII вв.) — крупнейшие культурные центры арабского мира. К этому времени становятся известными переводные версии Зосима и Псевдо-Демокрита.

VII век — время становления арабоязычной исламской культуры.

В VIII–XI веках при халифе Омаре, халифах династии Омейядов Ха-руне-ар-Рашиде и Ал-Мамуне работали сирийские, персидские, индийские, александрийские и греческие ученые. С IX века появляются собственно арабские сочинения (Сирия, Ирак). В трактатах, принадлежащих Халиду (ВСС, 1, с. 509–518; 183–188; 189–190), впервые произнесено имя алхимия.

Халид (VII в.) изготовляет имитацию золота. Появляются алхимические тексты под именем монаха Мариана, ученика Стефана Александрийского. Переписка принца Халида и монаха Мариана считается первым арабским алхимическим текстом, переведенным на латинский язык.

Джабир ибн Гайан (VIII–IX вв.) — знаменитый арабский алхимик. Ему приписывают следующие книги: «Сумма совершенств», «Книга о печах». Традиция отождествляет Гебера с Джабиром, хотя, по-видимому, речь идет о двух разных алхимиках, разделенных шестью — восемью столетиями. Поскольку, однако, сочинения Гебера (Geber, 1928; Jabir, 1545) ассимилируют арабский химический опыт, о них нужно немного сказать, припомнив еще две книги, найденные в библиотеках Каира и Стамбула: «Книга семидесяти» и «Книга о ядах». Первая — преимущественно химического содержания и содержит подробные описания свойств металлов и минералов. В ней описано также изготовление стекла. Теория четырех стихий-качеств и ртутно-серная ее модификация — фундаментальные умозрения алхимии Гебера. У него же находим развернутое описание восходящей трансмутации металлов. Свинец — ближайший к серебру и золоту металл. Гебер признает пять тинкториальных духов, одухотворяющих трансмутацию, причем эти духи предстают в вещественных обличьях: аурипигмент — серный мышьяк, мышьяк, нашатырь и ртуть — «корень всех веществ», приравненный к первоматерии. Существен для Геберовой химии набор реальных веществ: алнушадир — нашатырь, бораки — щелочи, купорос, квасцы, аурипигмент, алкоголь, или алкохоль, «металлическая» сурьма, сернистая сурьма. Гебер описывает ряд химических операций: получение и очистка металлов, получение и перегонка растительных масел, кристаллизация, возгонка, перегонка ртути, применение щелочей и мыл, возгонка в «пергамской алудели», нагревание в специальных печах-атанорах — «самоподдувателях». Иначе говоря, рукотворный опыт над вещественными реалиями.

Вторая половина IXпервая половина X веков проходит под знаком «химического» умения Ap-Рази, автора «Книги тайн» и «Книги тайны тайн» (1957). В основу химического преобразования вещества положены пять принципов — творец, душа, материя, время и пространство. Между тем эти пять принципов, предполагающих материальную непрерывность, снимаются на вещественном уровне дискретностью, ибо все вещи, согласно Рази, состоят из неделимых, вечных и неизменных элементов-частиц (в некотором роде атомов) и пустот меж ними. Частицы эти обладают размерами. Но здесь же и четыре Аристотелевых начала, выступающих скорее как свойства, функционально детерминированные размером атомов и пустот между ними. Трансмутационная идея — почти геберовская: ртутно-серное созревание золота с помощью эликсира — философского камня, или медикамента. Впервые сообщает о возможной трансмутации кварца и стекла в драгоценные камни. Мельком упоминается соль как третье начало наряду с ртутью и серой.

Однако примечательней всего — систематизирующий, классифицирующий ум Ap-Рази, привносящего в свою науку рациональность. Так, в «Книге тайн», например, легко выделить три крупных ее раздела: познание веществ; познание приборов; познание операций. Особенно расчленено познание веществ в «Книге тайны тайн». Оно включает фиксацию ртути, удвоение золота, получение эликсиров, кальцинацию (обжиг) металлов и других веществ, растворение, возгонку, размягчение, обработку минеральных, растительных и животных веществ.

Классификация веществ у Ар-Рази — свидетельство пристальных наблюдений над превращающимся веществом. Прежде всего все вещи подлунного мира разделены на три принципиальные группы: землистые (минеральные), растительные, животные. Минеральные вещества в свою очередь специфицируются на группы поменьше: духи, или летучие спирты (ртуть, нашатырь, аурипигмент, реальгар и сера); «тела» (металлы: золото, серебро, медь, железо, олово, свинец, харасин-цинк (?), или «китайское железо»); камни: маркасит, марганцевая руда, бурый железняк, голмей, ляпис-лазурь, малахит, бирюза, красный железняк, белый мышьяк, сернистый свинец, сернистая сурьма, слюда, гипс, стекло, купоросы (черный, желтый и красный — сульфаты железа, зеленый и белый — цинковые квасцы); «бораки» (хлебная бура-поташ, натрон-сода, бура ювелирная, паяльный «тинкар», зареванская бура, арабская бура); соли (хорошая соль — обычная, горькая — мирабилит, каменная, белая, индийская, китайская, поташ, соль мочи, известь, соль золы). Вещества растительного царства не рубрифицированы. Животные вещества (волосы, кости черепа, мозг, желчь, кровь, молоко, моча, яйца, раковины — «мать перлов», рог). К этим спискам «простых» тел Ap-Рази добавляет некоторые их производные, производные металлов и неметаллов, «тел» и «нетел». Это сплавы: латунь, бронза, сплав семи металлов, светлая бронза (сплав меди и свинца), муфраг — сплав свинца и олова: кроме того: ярь-медянка, крокус, свинцовый глет, сурик, белый свинец, окись меди.

Таков вещественный арсенал, бывший под рукой и в деле у Ар-Рази, великого арабского алхимика.

Естественно, столь впечатляющий ассортимент продуктов требовал не менее богатого лабораторного сервиса — химической посуды и приборов. Вот что было в лаборатории Ар-Рази: кубки, колбы, тазы, стеклянные блюда для кристаллизации, кувшины, кастрюли, горелки, нефтяные лампы, жаровни, печи (атаноры), напильники, шпатели, ковши, ножницы, молотки, щипцы, песчаные и водяные бани, тканевые, шерстяные, волосяные и шелковые фильтры, алембики, алуделы, воронки, кокурбиты; ступки с пестиками, металлические сита (Holmyard, 1957, с. 86–87). И все это тут же и оживало, когда пускалось в непосредственное дело плавления, декантации, фильтрации, дигерирования, дистилляции, сублимации, амальгамирования, растворения, коагуляции.

Таков арабский алхимический мир, существовавший до X–XI веков, насквозь рациональный и только терминологически слабо спиритуализированный. Природоведческие взгляды Авиценны (X–XI вв.), Бируни, Фараби (примерно то же время) не слишком в стороне от практики арабских химиков.

Это обращение к алхимии арабов есть обращение не только на Восток от алхимии европейской. Но еще и обращение к иной деятельности. Здесь мы имеем дело не столько с алхимией, сколько с химией.

Химические процедуры и описания, изобильно включенные в тексты Джабира и Ар-Рази, рациональны и практичны. Алхимическая спиритуалистическая фразеология — неорганичный привесок, понаслышке воспринятый из александрийских времен. Герметическое александрийство взято, но не ассимилировано. Так и осталось вкрапленным в технохимическое умение арабов.

Технохимические знания арабов остались невосприимчивыми к александрийским песнопениям. Ислам с только человеческой природой пророка оказался глухим к спонтанным эманациям неоплатонического Единого. Лишь термины, да и то воспринятые как чужеродные, остались ярлычками-напоминаниями алхимической Александрии на фасаде аскетических построений арабских химиков.

Между тем арабская химия — тот видимый источник химической учености, из которого черпали христианские доктора. И здесь уже ярлыки-термины в ситуации католического предания обретают черты былой алхимической духовности, притягивая за собою весь массив химического оперирования с веществом. Это одно из объяснений происхождения европейской алхимии9.

Западная алхимия, приобретшая в XII–XIV веках полурациональный вещественно-духовный физико-мистический лик, обязана этой своей метаморфозе взаимным, трансформирующим друг друга влияниям технохимии, собственно алхимии и неоплатонических умозрений, начавшихся еще в Александрийскую эпоху. «Химия» арабов и тексты ранних алхимиков, выброшенные из италийской Леты, — лишь провоцирующие импульсы, осмысленные в собственном рукотворно-умозрительном опыте.

ИТАК, алхимия в европейские Средние века, или алхимия христианских докторов (XII–XVI вв.). Она может быть охарактеризована как физико-мистическая пора в истории этой деятельности. Все началось с переводов, а также с прочтения арабских и александрийских — проникших через Италию — текстов. В трактатах «Книга огней» Марка Грека (1250 г., Константинополь) (Hoefer, 1842–1843, 1); «Ключ красильного искусства» (X в., библиотека св. Марка в Венеции); в семидесяти алхимических рукописях латинских переводов с арабского (середина XII–XIII вв.); «Книге композиции алхимии» (середина XII в., в переводе с арабского Роберта из Честера)10 содержатся сведения о византийском химическом ремесле.

Альберту Великому (XIII в.) принадлежат «Пять книг о металлах и минералах», «Книжица об алхимии» (?), а также приписываемые знаменитому энциклопедисту средневековья алхимические трактаты (Albertus Magnus, 1958; 1890–1899; ТС, 4, с. 809–824; 825–840; 841–862); Роджеру Бэкону (XIII в.) приписывают авторство трактата «Умозрительная алхимия», или «Зеркало алхимии» (Bacon, 1597; 1702). Сочинения Арнольда из Виллановы (XIII–XIV вв.) «Розарий философов», «О ядах», «О противоядиях» и другие — также алхимического или химико-фармацевтического содержания (ВСС, 1, с. 662–706). Все это «боговдохновенная» алхимия, не чурающаяся практического дела. В одном из сочинений Арнольда описан, например, способ получения и перегонки виноградного вина (aqua vita). Раймонда Луллия (XIII–XIV вв.) считают автором «Завещания», «Свода правил, или Путеводителя по алхимии», «Опытов» и других (ВСС, 1, с. 707–910)п. Основные практические результаты алхимических штудий этого автора состоят в следующем. Он получил винный камень — tartar, поташ из растительной золы, осуществил перегонку мочи, очистку винного спирта, выделил эфирные масла, мастику из белка и извести, белую ртуть (окись ртути и сулему).

«Книга двенадцати врат» Джорджа Рипли (XV в.) — энциклопедия алхимического оперирования (ВСС, 2, с. 275–284).

«Сумма совершенств» Псевдо-Джабира, или Гебера (XIV в.?), нам уже известна. Пафос этого текста — субстанциализация качеств-начал. Отсюда и технохимический характер этого сочинения, содержащего описания сильных кислот-растворителей (азотная кислота и царская водка), а также некоторых процедур по обработке всевозможных веществ.

С именем полулегендарного Василия Валентина (XVI в.?) связывают следующие тексты: «Триумфальная колесница антимония»; «О великом камне древних мудрецов», «Последнее завещание», «Раскрытие тайных приемов» и другие (Basilius Valentinus, 1700;5СС, 2, с. 409–422). Мистический спиритуализм этих текстов очевиден. Но если Александрийская алхимия принципиально нерезультативна, то алхимия даже одного из самых мистических и мистифицированных адептов западной алхимии — Василия Валентина, этого «могущественного царя» (фразеология алхимиков позднейших — XVII век — времен), — практична, направлена на результат, материализованный в конкретных химических достижениях. Им впервые получена соляная кислота — spiritus salis — нагреванием поваренной соли с кристаллическим железным купоросом; изучено ее действие на металлы и окислы металлов. Азотная кислота, царская водка и купоросное масло для Василия Валентина — вещи вполне обычные. Им впервые описана сурьма, способ ее получения из сурьмяного блеска (сернистая сурьма), изучены соединения сурьмы — например, «сурьмяное масло», или хлористая сурьма, обладающая целительной силой (Basil Valentine, 1893). Василий Валентин описывает также нашатырь (sal ат-moniacum, или sal armeniacum — армянская соль), сулему, другие соли ртути, соединения цинка, висмута, олова, свинца, кобальта. Замечательно наблюдение многоопытного мастера над действием спирта на кислоту с образованием эфиров («услащение кислот»).

Можно длить и ряд имен, и ряд текстов. Николай Лангле Дюфренуа в «Истории герметической философии» называет 2500 алхимических трактатов, принадлежащих 900 авторам (Lenglet Dufresnoy, 1742). Обращаю ваше внимание лишь на практические, нашедшие спрос, дела алхимиков. Так сказать, на внедрение.

1250–1260 годы отмечены открытием и описанием купоросов, изобретением метода отделения золота от серебра, описаны мышьяк и его соединения (Альберт Великий), изучают горение в закрытых сосудах (Роджер Бэкон). Описание углекислого аммония и сернистых соединений ртути (Раймонд Луллий) относят к 1270 году. В 1280 году Арнольд из Виллановы описывает способ получения «эфирного масла». В 1290 году открывается первая фабрика стекла. К 1330 году предлагают первую в Европе рецептуру пороха (приписывается Бертольду Шварцу). В 1380 году Исаак Голланд открывает и описывает хлористый кальций. К середине

XIV века в Нюрнберге совершенствуется производство бумаги. В 1450 году начата добыча меди в Германии и медное литье. В 1490 году впервые получена амальгама калия. Прибавлю к этому открытие реакции взаимодействия кислоты и щелочи, получение минеральных кислот, киновари, окислов железа («мертвая голова»), «царской водки» (Фра Бонавентура, 1270 г.), осаждение серебра из азотнокислых серебряных растворов медью и ртутью, представление о твердой природе солей, начатки стехиометрии, изготовление различных амальгам. Эти технохимические достижения приходятся главным образом на XII–XV века, если не считать некоторых арабских «предвосхищений».

Очевидно: многое из перечисленного обязано своим рождением жизни технохимиков-ремесленников. Однако только включение технохимической деятельности в контекст алхимического умозрения придает традиционному изустному интуитивному рецепту статус осмысленной химической технологии, целенаправленно изменяемой и совершенствуемой. В ином случае вся технохимия — лишь собрание рецептов, хотя и полезных, хотя и завершающихся уникальной — не серийной! — вещью.

Здесь-то и уместно обратиться к ремесленной химии, пребывавшей в синхронном событий с алхимией в те же самые зрелые европейские Средние века.

ЧТО ЖЕ БЫЛО у ремесленников? К XIII веку совершенствуется добыча и переработка металлических руд, осваивается техника сплавов. Изобретают доменный процесс (XIV в.). Разрабатывают способы получения сурьмы, висмута, цинка, кобальта, методы добычи золота и серебра, технику их очистки. Развивается горное дело и металлургия (X в., Саксония). В XIII веке радикально усовершенствуется техника взвешивания; осваиваются простейшие приемы пробирного искусства. Красильщики к этому времени уже умеют извлекать красящие вещества из красящих растений (юг Европы). Расширяется ввоз красителей из Азии. Широко применяют химикалии в крашении тканей. Совершенствуется техника приготовления красок. Эти достижения по-прежнему фиксируются в рецептурных сборниках. Разрабатываются пиротехнические составы (на основе пороха и селитры). Серьезные успехи достигнуты в ремесле лекарственного врачевания. Но и эти достижения записываются только в рецептурных сводах.

Эмпирия непосредственного практического дела, уловляясь в алхимические силки, обретает осмысленность опыта. Штучность изготовления оборачивается потенциальной серийностью химических технологий. Рецепт готовится стать предметом торговли, уйдя от своего создателя-владельца. Таков путь преобразования эмпирического знания, включенного в алхимию.

Между тем рукотворный опыт, представляющий собой лишь видимость для алхимии, становится существенным содержательным фрагментом этой деятельности именно в XII–XVI веках. Многое остается еще непереработанным и выглядит чужеродным вторжением грубого завитка ремесленного рецепта в тонкую ткань алхимических умозрений. Обратимся к некоторым алхимическим средневековым текстам, предписывающим алхимику рекомендации непосредственного технохимического дела.

Чем греть? Огнем, но только определенным образом приготовленным. Апокрифический алхимик Марк Антоний спрашивает: «К чему служит сильное пламя и чем оно возбуждаемо? — Мудрецы никогда не употребляют для огня ни уголья, ни дерево» (Пуассон, 1914–1915, № 6, с. 9). Первое обобщение: что сжигать, чем топить. Но что топить? Особым образом устроенные печи, пригодные в общеалхимической практике. Это атанор12, серийная печь, технологический регламент кладки которой раз и навсегда отработан. Но именно эта серийность предполагает возможные изменения. Универсальный мастер и универсальный рецепт технохимического ремесла уходят со сцены, уступая место безымянному инженеру и безымянной химико-технологической инструкции. «Серийный» алхимический атанор состоит из трех разборных частей: нагреватель с дырочками для воздуха, колбо-(яйце-)держатель, отражатель. В «Немой книге» атанор точно такой же, но несколько иной формы — в виде зубчатой башни (ВСС, 1, с. 938 и след.). Горн — разновидность ата-нора. Это два соединенных горна, в одном из которых — огонь, в другом — нагреваемый воздух.

Огонь — верный спутник алхимических процедур. Греческое αθανατος — неумирающий, закрепленное в печи по имени атанор, увековечивает это обстоятельство. Видовое разнообразие огня не отменяет это универсальное свойство негаснущего огня. В качестве теплоагента применяют горячую золу, смешанную с сырым песком или грязью (алхимическая купель, «сырой огонь»). Был еще и сверхъестественный — искусственный огонь, вызываемый теплотой растворения в сильных кислотах. Огонь естественный связывали с горящим льняным фитилем масляной лампы. Арабская химия усваивает — правда, номинативно — идею алхимического медиатора, воздействуя на «синтезированный» медиатор реальным огнем. Халид сообщает: когда камень закончен, частицу его кладут на раскаленную плиту, докрасна раскаленную и железную (можно и на оловянную или серебряную пластинку). Если камень расплавится и потечет, как воск, без дыма, пристав к металлу, он великолепен (ВСС, 2. с. 189–190).

Западная алхимия знает иное: технохимическая практика обретает метафизический статус, достигая обобщающего — и потому уже не вполне практического — уровня. Джордж Рипли запрещает сильно нагревать сосуд. Нагревают его так, чтобы всегда можно было к нему прикоснуться, не обжигаясь. Греть его надо до тех пор, покуда не растворится то, что следует растворить (ВСС, 2, с. 275 и след.). Гапелий (XVI–XVII вв.) советует сначала сделать огонь слабым, только на 4 нитки, покуда материя не почернеет. Затем надо прибавить еще ниток, чтобы было всего 14. Материя начнет «маяться», принимая серый цвет. Наконец, следует положить 24 нитки, дабы проступила совершенная белизна (ТС, 4, с. 327–332). Рекомендуют наблюдать огонь, следить за градусами огня, чтобы первая степень тепла была февральскою, то есть равной температуре февральского солнца. Наблюдение над огнем завершается в алхимическом практикуме следующим систематизирующим и классифицирующим обобщением:

I степень огня — температура египетского июня-июля (60–70 °C).

II степень огня — температура кипения воды (100 °C).

III степень огня — чуть меньше температуры плавления олова (232 °C).

IV степень огня — чуть меньше температуры плавления свинца (327 °C).

II, III и IV степени — это примерно удвоенная, утроенная и учетверенная степень огня соответственно (Пуассон, 1914–1915, № 6, с. 9–10).

В чем греть? Это алхимическая (она же технохимическая) посуда. Случайно найденная ремесленником, она осмысливается, а значит, и стандартизируется в алхимии. Анонимный писатель так описывает изготовление «печати Гермеса»: нужно накалить горло колбы и отрезать его ножницами; размягчить горло и сжать его; вновь нагреть, вставить стеклянную пробку и залить жидким стеклом (Пуассон, 1914–1915, № 6, с. 7). Филалет предлагает использовать стеклянный овальной формы и вместительный сосуд, вмещающий унцию дистиллированной воды (ВСС, 2, с. 661–675)|4.

В регламентированных сосудах, обогреваемых регламентированным огнем, алхимик восходит по регламентированным ступеням совершенствования вещества (а значит, и самосовершенствования). Частный неписаный опыт практика-химика становится универсальным писаным опытом алхимика. Сумма-компендиум вместо арифметической суммы частных рецептов. Утверждается регламентация химико-технологических алхимических процедур, представленных в виде следующей четырехфазной схемы: I фаза — приготовление материи; II фаза — варка в философском яйце (сопровождается изменением цвета); III фаза — фиксация и брожение; IV фаза — подсыпание, или трансмутация'5. Алан де Лилль сосредоточивает внимание лишь на «огненных» операциях (огонь, или варка). Переварка, соединение, смешение, возгонка, сгущение, сушение и прочие видоизменения, наблюдаемые в алхимическом процессе, есть лишь фазы, которые называют растворением и перевариванием (ТС, 3, с. 722–729).

Незыблемость регламента сочетается с осмысленностью его изменений. Почти химическая технология. Осаждение, очищение, отделение газов или паров, кристаллизация. Если в одних алхимических сводах ступеней двенадцать (пережигание, или кальцинация; затвердевание, ши накипь; сгущение, растворение, переваривание, перегонка, возгонка, выделение, разложение, брожение, размножение, подсыхание), то в других — семь (возгонка, обжиг, растворение, омовение, насыщение, сгущение, затвердевание). Привнесение обобщающего смысла в каждую из стадий алхимического дела завершается столь же общими алхимическими — уже не ремесленными — рецептурами, способными включиться в новую химию, составить эту новую химию, вызревающую в герметической реторте приземленных алхимических умозрений. Гебер в «Книге о печах» пишет: Луна для белого эликсира приготовляется посредством растворения Луны в едкой водке (по-видимому, «крепкой», то есть азотной кислоте. — В. P.) (Geber, 1928; Hoefer, 1866, 1, с. 339). Это способ получения ляписа; способ, лишенный единственности, — так сказать, на все случаи жизни. Артефий наставляет: водка, или первичный Меркурий — горячий уксус, растворяет все, что только может быть растворено и превращено в жидкость. Она весомая и липкая. Растворяя все тела, она переводит их в первичную материю — в серу и ртуть. Если положить в эту водку любой металл в виде опилок и умеренно нагреть, металл растворится и превратится в липкую жидкость, более тяжелую, нежели до растворения, и примет совершенный цвет (Пуассон, 1914–1915, № 5, с. 13; ВСС, 1, с. 503–508). Речь идет здесь, по-видимому, о царской водке как универсальном растворителе, хотя термины как будто намекают на иное. Но термины в алхимии сбивчивы, многозначны, поэтому не всегда выглядят убедительно. Хотя и назван любой металл, Артефий имеет в виду определенный металл, а именно золото, которое, растворяясь в царской водке, дает раствор треххлористого золота золотисто-желтого цвета; вещества более тяжелого, нежели самое золото. Но именно золото состоит из серы и ртути, взятых в наиболее совершенных состояниях. Это и есть приготовление составляющих философского камня. Опять-таки универсализация частного прикладного химического знания; универсализация, состоявшаяся в рамках и под воздействием теоретических доктрин алхимии. Алхимики-практики рекомендуют прогнать золото через царский цемент или сурьму. Так практикующий алхимик освобождает золото от примесей. Правило, почти научно обоснованное. Джордж Рипли предписывает приготовленное жидкое тело влить в водку, при этом, будучи легче водки, тело всплывает над нею. Высота слоя вливаемого вещества должна быть полдюйма. Водка выкипит, ибо тело это есть известь. Причем вскипит без воздействия внешнего огня. «Затвердеет, окаменеет, словно лед какой» (ВСС, 2, с. 275–284). Это не что иное, как гашение извести. Метафизический смысл скрыт, зато эмпирическое наблюдение увековечено и считается воспроизводимым.

Амальгамирование — функциональная технохимическая имитирующая операция — входит в алхимию тоже как ars sacra. Первое получение амальгамы традиция приписывает Фоме Аквинскому, который советует взять две части Сатурна (свинца), чтобы совершить дело Солнца; или же взять две части Юпитера (олова) для дела серебра. Затем нужно прибавить третью часть ртути, чтобы образовать амальгаму (Thomas d’Aquin, 1898, 6, с. 78). Золото и свинец; серебро и олово. Их смешение. Это и поныне пригодный способ — одновременно и принцип — получения амальгам. Практика здесь метафизична и в силу только одного этого и теоретична тоже. Изготовление амальгам унифицировано и приобретает статус хорошо воспроизводимого опыта, воспринимаемого в алхимической традиции как химическая закономерность. Иоанн Исаак Голланд предписывает: «Возьми во имя Господа Иисуса Христа столько Солнца, сколько тебе угодно, сделай амальгаму из 1 части ртути, куда положи и Солнце, и дай ртути выкуриться на малом жару…» (Голланд, 1787, с. 571).

Между тем общность рецепта не упраздняет его уникальный характер: «Се рецепт, найденный в сундуке, замазанном в стене. Был продан за великие деньги, изведан самим делом на опыте и от искусных в алхимии одобрен, что и по делу оказывается. Того ради остерегайтесь открывать толикой важности секрет жадным и надменным людям, также и тем, кои не суть дети философии» (там же).

Особенно устойчивы рецепты основополагающие, регламентирующие наиболее фундаментальные процедуры (приведение вещества к первоматерии, то есть к ее составляющим — ртути и сере). Эти рецепты универсальны. Они предписывают операции, закономерно происходящие с веществом, и описывают рукотворно воспроизводимые химические превращения. Вот, например, рецепт того же Голланда, содержательно близкий приведенным здесь рецептам Гебера и Артефия: «Се рецепт добывания Меркурия из Луны. Ежели хочешь добывать Меркурий из Луны, то сделай наперед крепкую водку (азотную кислоту. — В. Р.) из купороса и серы (вероятно, селитры. — В. Р.), взявши их поровну. Сольвируй Луну обыкновенным образом, дай осесть в простой воде, вымой известь (соль. — В. Р.) в чистой воде, высуши, положи в сосуд плоскодонный и поставь в печь, какая потребна для плавления свинца, и по прошествии 6 недель Луна откроется, и Меркурия можно будет отделить от Земли (остатки окиси серебра. — В. Р.). Подобным сему образом можешь поступить с Солнцем, с тем токмо различием, что Солнце должно стоять [в печи] около 18 недель или еще долее, прежде нежели его возможно будет отделить от земли (твердого остатка. — В. Р.) и масла (маточника. — В. Р.), пребывающих завсегда вместе. Ибо Солнце есть плотное тело, чего ради требуется, чтобы оно стояло от 30 до 40 недель, хотя бы после и походило на гриб. Наконец оно так отворится, что если унцию солнечной извести (хлорного золота. — В. Р.) положить в обыкновенный стеклянный сосуд, то он весь наполнится, и тогда можно ртуть («добытую» из золота. — В. Р.) весьма легко сублимировать. Такожде из всех металлов добывать можешь ртуть посредством сублимации» (с. 652). Универсальный характер этого рецепта очевиден. Если забыть метафизическую подоснову ртути как алхимического принципа, перед нами самая настоящая препаративная химия. А теперь, если вновь припомнить тот же самый метафизический смысл принципов, то эмпирическое приготовление препаратов получает теоретическое обоснование.

Таков этот второй, наиболее рационалистический этап европейской алхимии. Собственно алхимический предмет (металл) эволюционирует-трансмутирует «физико-химическим» — но и чудодейственным — образом от относительно несовершенного до абсолютно совершенного своего состояния. Сама же алхимическая деятельность рационализируется, переплавляя технохимическое частное умение в горниле алхимических теорий и органично включая его в средневековый контекст.

Явление Роджера Бэкона — кульминация теоретико-эмпирической рационализации западной алхимии под воздействием теоретизирующегося технохимического ремесла и природопознающего схоластического теоретизирования в духе Альберта — Фомы. Так сказать, вырождение алхимии.

На этом этапе — главные практические вклады средневековых европейских алхимиков, подробно описанные в литературе.

Если, однако, попробовать отказаться от исходной посылки, связывающей исторические преобразования алхимии со взаимодействием ее с природопознающим средневековьем (химическим ремеслом и схоластическим теоретизированием по поводу природы), тогда за Роджером Бэконом, естественно, должна была бы воспоследовать совсем уже рациональная, вовсе «химическая» алхиМия, постепенно «накапливающая» положительный химический багаж. Но… произошло иное.

ЭТАП ТРЕТИЙ. Это позднесредневековая мистико-физическая алхимия, в том числе иатрохимия XVI–XVII веков.

Наиболее представительная фигура — Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм — Парацельс (XVI в.). Это был медицинский алхимик, или иатрохимик, исследовавший «химическую» теорию функций живого организма, разработанную в противовес Галену (II в.), лечившему растительными соками. Нематериальная квинтэссенция александрийцев и отчасти средневековых алхимиков-христиан у Парацельса вполне материальна. Она — чудодейственное средство, извлеченное из растений или минеральных сурьмяных, мышьяковых и ртутных препаратов. Парацельс уповал и на питьевое золото (коллоидный, красного цвета, раствор золота). Алхимические реминисценции на уровне организма замыкают алхимию на микрокосмос — на человека. Целение металлов еще остается. Но главное — это иатрохимическое целение человека. Но тут-то и возникает оккультный антипод земным целям: Парацельсовы духи Архея, многочисленные арканы, в мишурном блеске которых сначала меркнут, а потом и вовсе обесцвечиваются эмпирические факты, открытые Парацельсом (tartarus vini — винный камень на дне винных бочек, первое (?) описание цинка как еще одного металла, установление нетождественности квасцов как «земли» купоросу как «металлу», качественное различение ковкости веществ — ив связи с этим деление их на металлы и «полуметаллы»). Трансмутация металлов у Парацельса отодвинута на второй план. Трансмутирующийся исцеляющийся организм — достойный заменитель угасающей злато-сереброискательской идеи; качественно иной заменитель.

Новые идеи Парацельса противостоят традиционной средневековой алхимии. Противостоят, но и генетически связаны. Лишь целостный текст свидетельствует новый стиль, новое мироощущение, пир ренессансной всеядности.

Ренессансная алхимия окончательно утрачивает — по сравнению с Александрией — былую, пусть мишурную вещественность, вырождаясь в мистерийный карнавал с чертами грядущего барокко. Это время в жизни алхимии характеризуется неуправляемым расцветом демонологических и оккультно-герметических увлечений неоплатоников Возрождения (как бы возвращение к истокам) с их рационально невыявленными коллективными переживаниями. Действуя вне артикулированных форм, алхимия являет нескончаемое пиршественное богатство творческих эмоций, довольствуясь бедностью осознанных идей (Аверинцев, 1972а, с. 152–153)21. Но и экстатический дух деяния скорее подспорье для той исторической роли, которую суждено было сыграть алхимии в развитии культуры европейского средневековья, ибо показание глубин души подлинней конструкций рассудка, о чем пространно толкует Тертуллиан (II–III вв.) в трактате «О свидетельстве души» (там же, с. 153). Такова эта алхимия. Таковы последние ее века.

Отлетевшие символические химеры оставили, однако, на дне алхимического горна все необходимое для новой химии и наукоучения в духе Френсиса Бэкона.

Несколько еще алхимиков, но уже и химиков. Это последний мостик к химии Бойля — Лавуазье.

Андрей Либавий (XVI–XVII вв.). «Алхимия» — главное его сочинение (Libavius, 1597.) Первый раздел этой книги содержит описание химической посуды, химических аппаратов, нагревательных приборов. Здесь же дан проект идеальной химической лаборатории. Алхимия, как ее понимает Либавий, — наука практическая, складывающаяся из двух взаимосвязанных частей.

I. Энхерия (греч. ἐγχειρίω— вручение). Описываются методы оперирования с веществами. Дается описание свойств веществ. Эта часть в свою очередь слагается из обработки (elaboratio) — приемы воздействия на вещество; и активации (exaltatio) — созревание (мацерация, или мату-рация) вещества и градация вещества (усиление его действия).

II. Собственно химия как наука получения веществ (простые вещества: магистерии, металлы и их соединения; экстракты: водные извлечения из растений, или эссенции; водки, настойки, соли, щелочи, кислоты).

Если только оставить в стороне эмоциональную оценку Мейера, можно сказать, что такая характеристика алхимии позднего средневековья скорей подошла бы к фарсовой, действительно реликтовой алхимии XVIII века. Верно, что история алхимии — часть истории культуры. Но и часть истории науки, истории химии. Этого Мейер в алхимии средневековья не видит. Что же до Цейтлина, то его мнение о соответствии поздней алхимии духу средневековья нуждается в поправочном коэффициенте, учитывающем еще и меру ее несоответствия этому духу. Отличие же западной алхимии от ее эллинистического прошлого, подмеченное Цейтлиным, представляется верным, хотя арабские химики здесь ни при чем.

Этот раздел завершается описанием способов получения сложных лекарственных смесей.

Либавий — экспериментатор. Он впервые получил хлорное олово действием олова на сулему — «дымящийся спирт Либавия» (spiritus fumans Libavii), купоросное масло («купоросный спирт») — прокаливанием квасцов, купороса и серного масла; сжиганием серы и селитры.

Либавий, назвавший главное свое сочинение «Алхимией», — в сущности уже не алхимик. Лейтмотив алхимии Либавия — практика, вторгающаяся во все сферы химической деятельности: оснащение химической лаборатории, получение веществ, применение этих веществ. Либавий — химик-технолог XVI–XVII веков, кануна первой научной революции.

Если в более ранние времена химик-практик, изготовитель полезных вещей, неукоснительно следовал традиционному, застывшему в веках рецепту (иногда незначительно изменяя рецептурный канон), технолог Либавий делает практическое предписание объектом специального изучения, объектом химической технологии как науки. Вместо рецепта — почти серийный регламент, включающий почти серийные операции над оборудованием, инструментом, сырьем, веществом — промежуточным продуктом, веществом-изделием, практически примененным веществом. Совсем не случайно Либавий описывает именно идеальную химическую лабораторию, отвлекаясь от эмпирических подробностей повседневности. Эмпирия ремесла преодолена в теоретичности химической технологии. Практика приобретает теоретический статус. Именно это обстоятельство (в числе иных социально-экономических обстоятельств) сыграло свою роль в переходе от цехового умения к мануфактурному производству.

Иоганн Баптист Ван-Гельмонт (XVI–XVII вв.). Главный теоретический интерес Ван-Гельмонта состоял в изучении состава — составных частей— сложных тел (Helmont, 1682). Составные части понимались как простые тела. Вода (реальная вода) — составная часть сложных тел. Он был сторонником и одним из первых осуществителей количественного опыта, отвергал огонь как материальное начало и алхимическую триаду, открыл реакцию серебряного зеркала, исходя из предположения о том, что ляпис уже содержит серебро, но лишь в иной форме; осуществил опыты в поддержку принципа сохранения вещества: опыты с песком, вытеснение меди железным гвоздем из медного купороса, сжигание дубовых углей и количественное уловление углекислоты-газа (spiritus silvester). Он же установил горючесть водорода, правда, не идентифицируя его как водород. Он явился одним из основателей пневматической химии. Изучал явления ферментации живого организма. Вместе с тем незыблемо верил в трансмутацию металлов, Парацельсовы археи, самозарождение и экспериментировал в этом направлении. Его опыт по трасмутации, как утверждают доверчивые современники, удался: получено алхимическое золото.

Расчет — вот что принципиально отличает Ван-Гельмонта-экспериментатора. Количественная переформулировка алхимии как деятельности качественной по преимуществу, собственно, и привела его к пневматической химии, подготовившей точный — объемный и весовой — опыт, оправданный, но и отягощенный собственным алхимическим прошлым. (Вспомните пневматическую алхимию у арабов.) Даниил Зеннерт (XVI–XVII вв.) — последователь Парацельса, сторонник физического атомизма (Sennert, 1676) — не отвергал и Аристотелевы элементы, полагая их состоящими из атомов. Если довести эту идею до логического завершения, получается, что атом — не что иное, как элемент, а их ассоциации («вторичные атомы») — молекулы (prima mixta)22. И все-таки Зеннерт верил в трансмутацию, в корне чуждую атомистической доктрине.

Исторический смысл деятельности Зеннерта обычно сводят к механическому возврату к демокритовскому атомизму (атом бескачествен и неощутим). Между тем идея Зеннерта куда оригинальней и основательней: атом — мельчайшая частица состава, но и часть аристотелевского элемента-стихии. Механическая — геометрическая частица и вместе с тем качественно индивидуальная — таков «кирпич» вещественного мироздания у Даниила Зеннерта. Он — физик, остающийся в полной мере и химиком, повелевающим многоцветным миром веществ. Отсюда замечательная мысль о вторичном атоме, или молекуле — подлинно химическая конструкция, «предвосхитившая» химию как науку.

Химия начала XVII века, не чураясь алхимии, в ее границах, впускает в свои пределы атом древних, предварительно осмыслив его в многовековой традиции аристотелевского алхимического элементаризма.

Анджело Сала (XVI–XVII вв.) впервые объяснил образование азотной кислоты из селитры тем, что эта кислота вытесняется из селитры серной кислотой. Повторил Ван-Гельмонтов опыт с омеднением железного гвоздя, полагая медь уже содержащейся в растворе медного купороса (Sala, 1682).

Франсуа Делебоэ Сильвий (XVII в.) — противник Парацельсовых археев. Изучает животные соки, желчь, ферменты. Заметно продвинулся в медицинской химии. Верил в трансмутацию металлов и сам трансмутировал (Sylvius, 1680).

Отто Тахений (XVII в.) — ученик Сильвия. Известен как врач. Изучал химические свойства минеральных веществ, разработал ряд химических реактивов для качественного и количественного определения многих веществ. Один из первых химиков-аналитиков. Самый знаменитый его опыт — окисление свинца до двуокиси с последующим восстановлением сурика вновь до свинца. Тахений непреложно устанавливает 10 %-ное увеличение веса при окислении и, напротив, такое же уменьшение веса при восстановлении. Тахений правильно представлял минеральную соль как результат взаимодействия минеральных щелочей и кислоты, именно их считая реальными материальными началами, отвергая алхимическую триаду, но точно так же гипостазируя эти новые начала: кислоту и щелочь (Tachenius, 1677). Модернизированное алхимическое мышление. Последние три фигуры чрезвычайно показательны для послепарацельсовых времен. Количественный подход, характерный для химии XVI–XVII веков, усвоен этими естествоиспытателями, с одной стороны, как предмет самостоятельных исследований (отсюда химико-аналитические достижения названных химиков); с другой — как направленный на химико-терапевтическое лечение живого организма синтетическими лекарственными препаратами строго дозируемого состава, изготавливаемыми в соответствии с тогдашним знанием о ферментах и животных соках. Именно здесь впервые формируется биохимическая устремленность химического искусства, лишь становящегося наукой: аналитической и синтетической одновременно.

Между тем практическая химия развивалась путем эмпирического поиска, оттеняя особую природу алхимии.

Ванноччо Бирингуччо (XV–XVI вв.). Основной его текст — «Пиротехния» (греч. πῦρ — огонь). 10 книг этого сочинения содержат сведения о многих веществах: азотной кислоте, амальгамах для извлечения золота из руд, купоросах, видоизменениях серы, квасцах, окисленных и сернистых мышьяках, соли. Говорится о стеклоделии, металлических зеркалах, пробирном искусстве. Приводятся составы пороха. Увеличение веса металлов под воздействием огня Бирингуччо объясняет улетучиванием огня, субстанции легкой. Оттого и тяжелеет металл. Ход рассуждений алхимический, хотя трансмутационная алхимия осуждается (девятая книга) (Biringuccio, 1942).

Георгий Агрикола (XVI в.). Главное сочинение «О горном деле…» (1962). Это фундаментальный свод энциклопедического характера о добыче и обработке металлических руд в XVI веке с обстоятельными ссылками на старшего современника — Бирингуччо, а также «Естественную историю» Плиния Старшего (I в.). Много места отводится аналитическим методам идентификации металлов и минералов и определения сопутствующих им примесей. В «Послании светлейшим и могущественным герцогам» самозабвенно костерит алхимию и ее адептов. Однако последние годы жизни упрямо ищет путей трансмутации металлов.

Франсуа Бернар Палисси (XVI в.) прославился в стекольном деле, приготовлении окрашенных стекол, усовершенствовании добычи поваренной соли в Бискайском заливе, как великий мастер по фаянсовой посуде, эмали, цветным глазурям. Эмпирический поиск у Палисси был принципиально не теоретичен. Еще и поэтому состав его чудесных глазурей ушел вместе с ним. Он же, вероятно, впервые применил известковый мегрель как примесь к навозу для удобрения. Главная его книга — «О гончарном искусстве, о его пользе, об эмалях и огне». И от него достается алхимикам (Palissy, 1866; 1957).

Иоганн Рудольф Глаубер (XVII в.) — химик-технолог, врач, но и алхимик. В сочинении «Новые философские печи» (1648–1650) описывает нагревательную аппаратуру и химические приемы. Получает уксус из вина, тайные лекарства, крепкие чистые минеральные кислоты. Перегонкой смеси каменной соли с купоросом Глаубер получает соляную кислоту, а перегонкой смеси селитры с купоросом — азотную. Воздействуя на селитру купоросным маслом, получает азотную кислоту. Заменив железный купорос на купоросное масло, получает чистые крепкие соляную (acidum salis fumans Glauberi) и азотную кислоты. Описывает свойства и разрабатывает способ получения десятиводного сернокислого натрия — чудесной соли (sal mirabile), известной как глауберова. Знает реакцию взаимодействия кислоты и щелочи. Устанавливает явление двойного избирательного сродства (3HgCl2+Sb2S3=2SbCl3-l-3HgS, сурьмяное масло; K2CO3+2HNO3=H2O-I–CO2+2KNO3, чистая). При жизни выходит «Собрание химических сочинений» (1658), содержащее статьи о спагирической фармакопее (греч. οπιζο — извлекаю и ἀγείρω) — собираю). В них даны основоположения анализа и синтеза лекарственных препаратов. Приводятся обширные сведения из химии минеральных веществ, красильного дела, иатрохимии. Обосновывается влияние технических производств на химическую технологию, коей стали некогда эмпирические технохимические ремесла (Glauber, 1689).

Именно в Глауберовы времена (XVII в.) можно говорить не столько о технохимических ремеслах, сколько о химических технологиях: производствах серной и азотной кислот (первоначально: XIII в., XVI–XVII вв. — олеум); а также соляной (XVII в.). Развиваются мыловарение, стеклоделие, производство соды и поташа как разных веществ (сода — из рассолов озер Египта; поташ — из золы деревьев). Совершенствуется технология добычи поваренной соли (копи, из морской воды и воды соляных источников).

Если в XV веке сырье для азотной кислоты получают соскабливанием соляных налетов с каменных стен конюшен, то к XVII веку — из селитры, описанной Бирингуччо и Агриколой. Квасцы, купоросы, нашатырь, минеральные краски, висмут, ртуть, сурьма, мышьяк, бура, щелочи, сульфаты, нитраты металлов — вот тот круг веществ, получение которых все еще кустарно-препаративное.

XVII век — начало химической технологии. Это естественный результат взаимодействия технохимического ремесла с теоретизирующей алхимией; в том числе иатрохимией, то есть алхимией лекарственной.

Обратите внимание на одно примечательное обстоятельство. Все сколько-нибудь заметные химики и химики-технологи конца XVI — начала XVII века были еще и алхимиками. Между тем чистые практики-эмпирики (Агрикола, Бирингуччо, Палисси) дальше частных и единичных, хотя и гениальных, открытий не пошли. Их опыт остался теоретически не осмысленным, вне обобщения. Но как раз они прошли мимо алхимии (или алхимия прошла мимо них). Именно алхимия представляла тогда единство теоретической мысли и практического как бы умения. Действительность вещей именно в алхимии обретала обобщающий смысл, иначе говоря, почти научно-химический статус, ибо, как пишет М. Дворжак, «наблюдение над действительностью из дополнительного противовеса превращается в основную и благородную цель, начало и конец художественного творчества» (1934, с. 147). Уточню: умная теоретическая наблюдательность людей алхимического искусства — «химической» науки; химического «искусства» — алхимической «науки».

ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ОСТАНЕТСЯ на дне алхимического горна? Пройдет еще лет сто и появится химия Бойля — Лавуазье. Еще лет пятьдесят — наукоучение в духе Френсиса Бэкона. И уже здесь, в XVII веке, — химическая технология Глаубера. А что же отлетевшие символические химеры? Они составят содержание алхимического оккультизма XVIII века, алхимических реликтов, воспринимавшихся магистральным новонаучным сознанием как фарс, не стоящий внимания. Имена: Эммануил Сведенборг (главное его сочинение — «О небесах, о мире духов и об аде, как то слышал и видел Э. Сведенборг», 1863); Карл Эккартсгаузен (главные его книги — «Наука числ», 1815, и «Ключ к таинствам натуры», 1821). Именно здесь, пожалуй, начинается история оккультного мистицизма, сопровождающего новую науку и поныне.

ЗАКЛИНАТЕЛЬНЫЕ СЕНТЕНЦИИ Гермеса Трисмегиста, строгие классификации Роджера Бэкона, карнавальные тирады Парацельса рассказывают об одном и том же — о событии главном и единственном: философском камне, превращающем несовершенные металлы в совершенное золото, или о гармонической Вселенной, устрояющей лад да любовь человеческих душ, а значит, и тел. В этом смысле эти тексты тождественны. Между тем это очень непохожие тексты. Их несходство обнаруживается сразу. Scientia immutabilis — scientia mutabilis. Незыблемая твердыня — движущийся мираж.

Развитие. Но не само по себе, а как результат взаимодействия пародийно-периферийной средневековой алхимии с официальным средневековьем, точнее, средневековым природознанием, то есть с технохимическим ремеслом и теоретизированием по поводу природы. Но здесь же неизбежно развитие технохимического ремесла в химическую технологию, а природоведческого теоретизирования — в наукоучение в духе Френсиса Бэкона. При этом алхимия, исчерпав самое себя на пути от нечто к ничто, оставила химию Нового времени, науку Нового времени, а также неотвязную тень новой науки в виде оккультных приложений, доживших и до наших дней. Лишь исторически неповторимая игра технохимической практики, алхимии и беспредметных теорий обернулась таким итогом. Прибавлю к этому главную культурно-историческую метаморфозу: культуры-мышления Средних веков в культуру-мышление Нового времени. Это случилось не вдруг. За тысячу лет. В три этапа. И не само по себе, а как следствие двойственной природы алхимии, оперирующей с веществом и размышляющей по поводу вещества, устрояющей алхимический космос, понятый как изделие, под видом и в форме техно-химической эмпирии златоделия. И наоборот. Цель — средство; средство — цель. Поочередно и одновременно. От мистического освоения вещества к физическому его постижению через физико-мистическое ощущение этого же вещества. К химически осмысленной реальности. Ибо из практики возникает лишь практика. Алхимическим умозрениям тоже пришлось бы ими же и остаться, так и не приобщившись к делам земным26.

ХИМИЧЕСКОЕ РЕМЕСЛО — АЛХИМИЯ — УМОЗРИТЕЛЬНОЕ ПРИРОДОВЕДЕНИЕ (История взаимодействия на пути к химии Нового времени)

Раннее средневековье Зрелое средневековье (II–VI вв.) (XII–XVI вв.)

Химическое ремесло Алхимия Умозрительное природоведение

Для наглядности все здесь изложенное сведу в достаточно условную в пределах христианского культурного предания схему, куда более бедную, нежели тысячелетняя жизнь того, что схематизируется: совместная судьба алхимии, ремесленной химии и природоведческих теорий, отбившихся от предмета, зато объясняющих образцово устроенный мир. Так что же все-таки история алхимии? Она есть история взаимных мимикрий-отторжений канонического средневековья и его алхимической окраины; технохимического ремесла и алхимии; теологического теоретизирования по поводу природы и алхимии. Итог: химическая технология Глаубера, химия Бойля, околонаучный оккультизм XVIII века, наукоучение Френсиса Бэкона.

Так вел себя «химически» преобразуемый предмет алхимии. Так вела себя «химическая» алхимия, имевшая дело с этим предметом. Именно такой предстает система химических знаний, которые застает Роберт Бойль, первый скептический химик. К счастью, скепсис великого англичанина оказался не столь решительного свойства. Бойль увидел в химии Средних веков — а значит, и в алхимии — именно ту химию, из которой, по словам Энгельса, оказалось возможным «сделать науку».

Естественно, человек, затеявший эту игру, не мог выйти из игры прежним, коли и сам предмет этой игры оказался подверженным столь решительным изменениям. Изменение неизменного. Развитие без развития. Развитие предмета — развитие человека. Но это — следующая, последняя в нашем сочинении история — итоговая, завершающая. Начнем же эту историю про дела-деяния средневекового человека, исхитрившегося осуществить трансмутацию «неизменной» алхимии и не заметившего при этом собственной трансмутации, кардинального преобразования самого себя: себя-послушника в себя-еретика; точнее, правоверного еретика в инокулътурного пришельца.

 

Алхимический пантеон

Графические символы

Знаковая символика алхимии чрезвычайно многообразна и с великим трудом поддается упорядочению. Объектом символотворчества является в сущности всё: металлы и неметаллы; простые вещества и составные, сложные; чистые субстанциальные индивидуальности и смеси; квинтэссенция и акцидентальные свойства; первоматерия и Аристотелевы стихии; алхимические начала и философский камень; лабораторные вспомогательные материалы и препаративные приспособления, алхимическая посуда; технохимические приемы и операции Великого деяния, находящегося в прямой зависимости от констелляций, от знаков зодиака. Словесные символы не нашли места в данном приложении. Они рассмотрены во второй главе. Напомню лишь, что синонимия словесных символов не менее многообразна. Вот, например, вовсе не исчерпывающий перечень синонимических символов-метафор для золота: Sol — Солнце; Corpus rubeum — Пурпурное тело; Leo — Лев; Homo Senex — Зрелый муж; Lapis benedictus — Благородный камень; Filius Solis — Солнечный сын; Pater ignis — Отчий огонь; Rubeus filius — Пурпурный сын; Lumen majus — Горний свет; Fermentum rubeum — Пурпурный фермент.

Привожу три таблицы символической графики (преимущественно эллинизированной греко-египетской и европейской средневековой).

Таблица I содержит графические символы — синонимы (круги, овалы, треугольники, многоугольники и другие замкнутые фигуры; прямые или кривые незамкнутые линии, очертания, похожие на буквы; простые или перечеркнутые буквы латинского алфавита). Графический материал заимствован из книги Н. А. Морозова (1909, с. 273–284), но сгруппирован, исходя из принципа символической синонимии.

Таблица II содержит наиболее важные графические символы, взятые из разных источников и относящиеся преимущественно к средневековой алхимии.

Таблица III содержит только графическую символику золота (и вариаций). Материал взят из фундаментального справочника Г. Гессмана (Gessmann, 1899, табл. XX–XXIII). Названия даны на шести языках: латинском, итальянском, немецком, французском, английском и русском.

Таблица II. Символы средневековой алхимии

Таблица II (продолжение). Символы средневековой алхимии

Aururm — Ого — Go/t/ —Or— Go/tf — золото

Aurum foliatum — Foglio d'oro (Ого fogliato) — Goldblatt — Or en feu illes — foliated Gold — Листовое золото (Золотая фольга)

Limatura auri — Limatura d'oro — Goldfeilspane — Limaille d'or — Gold-dust — Золотоносный песок

Spiritus auri — Spirito d'oro — Goldgeist — Esprit d'or — Gold-spirit — Душа (дух) золота

Levor auri — Litargirio d'oro — Goldglatte — Frilitharge d'or — Gold-1 itharge Золотой глет («облегченное» золото)

Auri calx — Ого calcinato — Goldka/k — Or calcine — Calcined gold — Обожженное золото

Aurum pfctorium — Foglia trita d'oro — Gold,Mahler — Or moulu — Ormolu — Позолота, лигатура для золочения

Таблица III (продолжение). Символы золота

Crocus auri — Croco ого — Сoldsaffran — Or fulminant — Gold saffran — Шафранное (низкопробное) золото

Aurum mus/cum — Oro di cordafOro mushale) — Gotd.Saiten — Ore mus/cale (Ore cfe musique) — Gold of mush — Музыкальное золото

Beioardicum solare — Ого diaphoretlco — Goldtschwelsstreibend — 0/fc diapho retique — Diaphoretic gold — Потогонное золото

Aurum potablle — Oro potabife — Gold,trinkbar — Or potable — Aurum potablle — Питьевое золото

 

Состав основных латинских алхимических корпусов

Здесь приводится состав двух наиболее представительных латинских алхимических корпусов XVII века, являющихся первостепенным источником для историкоалхимических изысканий в более поздние времена. Все последующие собрания алхимических трактатов основываются на этих двух. «Theatrum Chemicum» впервые вышел в свет в 1602 году в Урселе в четырех томах. Переиздан в 1613 году в Страсбурге вновь в четырех томах. Дополнительный пятый том вышел в 1622 году. Наиболее полное его издание (в шести томах) осуществлено в 1659–1661 годах.

«Bibliotheca Chemica Curiosa» Манже впервые опубликована в 1702 году. Расположение трактатов предметное (частично хронологическое). В первый том включены авторы, писавшие по истории алхимии (как приверженцы, так и ее хулители); авторы, предлагавшие рецепты трансмутации; авторы, размышлявшие над трудностями алхимического искусства и алхимического языка. Далее следуют собственно алхимические трактаты от Гермеса Трисмегиста до Раймонда Луллия. Том завершается «Немой книгой» («Liber Mutus»). Всего в томе 69 трактатов. Второй том включает трактаты от Петра Бонуса до времени самого Манже (конец XVII в.). Всего в томе 71 трактат. Свод Манже лишь частично совпадает с «Theatrum Chemicum», зато содержит немало трактатов, рукописи которых считаются сейчас утерянными. Этот труд — один из наиболее существенных в наследии Манже. Манже (Manget Jean Jacques) родился в Женеве 19 июня 1652 года. Изучал медицину, был врачом. В 1678 году в Валенсии получает степень доктора. В 1699 году становится деканом медицинского факультета при электоре Бранденбургском, ставшем вскорости королем Пруссии. Манже назначается придворным физиком и занимает эту должность до конца дней. Манже умер на родине, в Женеве, 15 (или 25) августа 1742 года.

Threatrum Chemicum, praecipuos selectorum auctorum Tractatus de Chemiae et Lapidis Philosophici antiquitate, veritate, jure, praestantia, & operationibus, continens: In gratiam Verae Chemiae, & medicinae Chemicae studiosorum (ut qui uberrimam inde optimorum remediorum messem facere poterunt) congestum, & in Sex partes seu volumina digestum; Singulis voluminibus, suo Auctorum et Librorum Catalogo primis pagellis: rerum verd & verborum Indice postremis annexo. Vo lumen Primum. Argentorati, Sumptibus Heredum Eberh. Zetzneri M.DC.LIX (TC). 8°. P. 794…Volumen Secundum.

8°. Р 549…Volumen Tertium. 8°. P. 859…Volumen Quartum. 8°. P. 1014…Volumen Quintum, M.DC.LX. 8°. P. 912.

Theatri Chemici Volumen Sextum, Theologis, Medicis, et tarn Vulgaribus quam Hermeticae, Chemiae Studiosis utilissimum, Praecipuos Selectorum Auctorum huius Seculi Tractatus de Chemia & Lapidis Philosophici Antiquitate, veritate Jure praestantia & operationibus continens, ex Germanica & Gallica lingua in Latinam translatum per Johannem Jacobum Heilmannum Bipontino — Palatinum M. D. Argentorati, Sumptib. Haeredum Eberhardi Zetzneri, M.DC.LXI. 8°. P. 772.

Vol. I

Robertus Vallensis. De veritate & antiquitate artis Chemicae & pulveris sive Medicinae philosophorum velauri potabilis, testimonia & theoremata ex variis auctoribus, p. 7.

Libellus qui Testamentum Arnaldi a Villa Nova inscribitur, p. 28.

Johannes Chrysippus Fanianus. De Arte metallicae metamorphoseos, p. 33.

— De Jure Artis Alchemiae, hoc est, variorum authorum & praesertim Iuris-consultorum judicia & responsa ad quaestionem quotidianam, An Alchimia sit ars legitima, p. 48.

Thomas Mufett. Dialogus Apologeticus de jure & praestantia Chemicorum Medicamentorum, p. 70.

— Epistolae quinque medicinales, p. 89.

Theobaldus de Hoghelande Mittelburgensis. De Alchemiae difficultatibus, p. 109.

Gerardus Dorneus. Clavis totius philosophiae chemisticae per quam potissima philosophorum dicta reserantur, p. 192.

— Liber Naturae luce physica ex Genesi desumta in quo continetur, Physica Genesis (p. 333), Physica Her metis Trismegisti, Tabula Smaragdina (p. 362), Physica Trithemii (p. 388), Philosophia Meditativa (p. 399), Philosophia Chemica (p. 418), p. 326.

— Tractatus Alter. De Tenebris contra naturam et vita brevis, p. 457; de Duello animi cum corpore, p. 472; de Lapidum preciosorum structura, p. 485.

— Congeries Paracelsicae Chemiae de transmutationibus metallorum, p. 491.

— Genealogia Mineralium atque metallorum omnium, p. 568.

Bernardus G. Penotus. De vera praeparatione & usu Medicamentorum Chemicorum, Tractatus varii, p. 592.

Precatio Raymundi Lullii ante medicinarum exhibitionem, p. 682.

Bernardus Trevisanus. De С hemic о miraculo, quod lapidem philosophiae appellant (sive De Alchemia Liber), p. 683.

Dionysius Zacharias. Opusculum philosophiae natural is metallorum, p. 710.

Annotata quaedam ex Nicolae Flamello, p. 748.

Aliae quaedam annotationes ex variis auctoribus, p. 754.

Collectanea ex Democrito, p. 776.

Summaria Declaratio eorum, quae dicta sunt hactenus ex Democrito, per aenigmata, p. 792.

Vol. II

Bernardus G. Penotus. Praefatio, p. 4. Gaston Claveus. Apologia Chrysopoeiae & Argyropoeiae adversus Thomam Erastum, p. 6.

Bernardus G. Penotus. Praefatio, p. 81.

Aegydius de Vadis. Dialogus inter naturam et filium Philosophiae, p. 85.

Tabula, diversorum Metallorum vocabula, quibus usi sunt veteres ad artem celandam, explicans, p. 109.

Georgius Ripleus. Duodecim portarum Epitome, duobus modis concinnata, p. 109.

Albertus Magnus. Compendium, De ortu & metallorum materia, supra quam Spagyricus radicalia principia fundet, p. 123.

Isaac Hollandus. Fragmentum de opere philosophorum, p. 126.

Bernardus G. Penotus. Quaestiones tres de corporali Mercurico. An arte ex corporibus perfectis extractus, suo corpori commixtus faciat ad generationem lapidis physici, sicut est quorundam firma opinio, p. 129.

— Quinquaginta septem Canones de opere Physico, quibus ars dilucidior fit, p. 133.

— Vera Mercurii ex auro extractio cum sua his tor ia, p. 137.

— Chrysorrhoas, sive de Arte Chemica Dialogus, p. 139.

Josephus Quercetanus. Ad Jacobi Auberti Vendonis de ortu & causis metallorum Epistolam conviciatoriam responsio, p. 150.

Joannes Dee. Monas Hieroglyphica, p. 192.

Laurentius Ventura. De Ratione conficiendi Lapidis philosophici Liber, p. 215.

Joannes Franc. Picus Mirandulanus. Opus Aureum de Auro, p. 312.

Rogerius Bacho. De Alchemia Libellus cui titulum fecit Speculum Alchemiae, p. 377.

Richardus Anglicus. Libellus utilissimus Ilepi xr]|i6iaq, Cui titulum fecit Correctorium, p. 385.

Libellus Alius Пер(ХЛЦ8^ ultissimus, et rerum metalicarum cognitione refer tissimus, Rosarius Minor inscriptus, incerti quidem sed harum tamen return non imperiti Auctoris, p. 406.

Albertus Magnus. De Alchemia, p. 423.

Joannes Augustinus Pantheus. Ars & Theoria transmutationis metallicae, cum Voarchadumia, numeris & iconibus rei accommodis illustrata, p. 459.

Vol. III

De magni lapidis compositione & operatione liber De Alchemia Incerti Authoris, p. 5.

De eadem Materia Capita aliquot — De Lapide Philosophico, p. 53.

Aristoteles, De Perfecto Magisterio, p. 76.

Arnaldus de Villanova. Liber Perfecti Magisterii, qui lumen luminum nun-cupatur. Vocatur etiam Flos florum, p. 128.

— Practica, ex libro dicto Breviarius librorum Alchemiae, p. 137.

— De Decoctione Lapidis Philosophorum, et de regimine ignis, p. 137.

Efferarius. De Lapide Philosophorum secundum verum modum formando, p. 143.

— Thesaurus Philosophiae, p. 151.

Raymundus Lullius. Praxis universalis magni operis, p. 165.

Odomar. Practica, p. 166.

De Argento in Aurum verso, p. 170.

De Marchasita, p. 173.

De Arsenico, p. 177.

Praeparatio salis Armoniaci secundum Rasim, p. 179.

De Sale Alkali, p. 180.

Quaestio an lapis Philosophorum valeat contra pestem, p. 181.

Vetus epistola de metallorum materia & artis imitatione, p. 187.

Practica Caravantis Hispani, p. 188.

Joannes de Rupescissa. Liber de confectione veri lapidis philosophorum, p. 189.

Joannes Aurelius Augurellus. Chrysopoeia carmine conscripta, p. 197.

Thomas Aquinas. Secreta Alchemiae Magnolia: de corporibus supercoelestibus, quod in rebus inferioribus inveniantur, quoque modo extrahantur, p. 267.

Thomas Aquinas. De Lapide Minerali, animali & plantali, tractatus, p. 276.

— Thesaurus Alchemiae secretissimus adfratrem Reinaldum, p. 278.

Joannes de Rupescissa. Liber Lucis, p. 284.

Raymundus Lullius. Clavicula & Apertorium, p. 295.

Joannes Isaac Hollandus. Opera Mineralia, sive de Lapide Philosophico omnia, p. 304.

Ewaldus Vogelius. Liber de Lapidis physici conditionibus; quo abditissimorum Auctorum Gebri & Raymundi Lullii methodica continetur explicatio, p. 515.

Justus a Balbian. Tractatus Septem de Lapide Philosophico, p. 649.

Jodocus Greverus (Grewer). Secretum, p. 699.

Alanus. Dicta de Lapide Philosophico, p. 722.

Conclusio summaria ad intelligentiam Testamenti seu Codicilli Raymundi Lullii, et aliorum librorum ejus; nec non argenti vivi, in quo pendet intentio tota intentiva, qua aliter Repertorium Raymundi appellatur, p. 730.

Joannes Pontanus. Epistola in qua de lapide quem Philosophorum vocant, agitur, p. 734.

Nicolaus Barnaud. Commentariolum in quoddam Epitaphium (Aelia Laelia Crispis) Bononiae studiorum, ante mul-ta secula marmoreo lapidi insculptum, p. 744 (IV, p. 805).

— Processus Chemici aliquot, p. 755.

Lambspringk. De Lapide Philosophico libellus, p. 765.

Philosophus Gallus Delphinas Anonymus. Liber secreti maximi totius mundanae gloriae, p. 774.

Extractum ex Cimbalo Aureo, antiquissimo libro manuscripto, ad rem nostram faciens, p. 781.

Arcanum Philosophorum, p. 783.

Nicolaus Barnaud. Brevis Elucidatio illius Arcani Philosophorum, p. 784.

Nicolaus Barnaud. Quadriga Aurifera, p. 790.

Tractatus de philosophia Metallorum, p. 791.

Ripleus. Liber Duodecim Portarum, p 797.

Ripleus. Liber de Mercurio et Lapide Philosophorum, p. 821.

Scriptum (anonymi)… Elixir Solis Theophrasti Paracelsi tractans, p. 828. (P. 832).

— Auriga Chemicus sive Theosophiae Palmarlum, p. 834.

— De Oculta Philosophia Epistola, p. 852.

— Dicta Sapientum, p. 857.

Vol. IV

Raymundus Lullius. Theoria & Practica, p. 1.

Raymundus Lullius. Compendium animae transmutationis artis Metallorum Ruperto Anglorum Regi transmissum, p. 171.

Artefius. Clavis major is sapient iae, p. 198.

Heliophifus a Percis. Philochemicus Philochemicis, Nova Disquisitio de Helia Artista, p. 214.

— Nova disquisitio super metallorum transformatione, p. 220.

Hieronymus de Zanetinis, Conclusio & comprobatio Alchymiae, qua dispositioni & argumentis Angeli respondetur, p 247.

Thomas Arsoncinus. De jure Alchymiae responsum, p. 248.

Nicolaus Niger Happelius. Cheiragogia Heliana de Auro philosophico, nec dum cognito, p. 265.

Wenceslaus Lavinus Moravus. Tractatus de Coelo terrestri, p. 288.

Nicolaus Niger Happelius. Disquisitio Heliana, p. 300. (Nova Disquisitio, p. 220).

Nicolaus Niger Happelius. Aphorismi Basiliani sive Canones Hermetici de Spiritu, Anima et Corpore medio Majoris & Minoris Mundi, p. 327.

Andreas Brentzius. Variarum Philosophorum Sententiarum perveniendi ad lapidem benedictum, Collectanea, p. 333.

Bernardus G. Penotus, Epistola, p. 364.

Gaston Dulco. De triplici praeparatione Auri et Argenti, p. 372.

Gaston Dulco. De recta et vera ratione progignendi lapidis Philosophici, seu salis Argentifici & Aurifici, Tractatus duo, p. 388.

Gaston Dulco. Canones seu Regulae decem, de Lapide Philosophico, p. 414.

Divi Leschi Genus Amo (Sendivogius). De Lapide Philosophico Tractatus duodecim, p. 420.

Divi Leschi Genus Amo (Sendivogius). Aenigma Philosophorum, p. 442.

Divi Leschi Genus Amo (Sendivogius). Dialogus Mercurii, Alchymistae et Naturae, p. 449.

Aenigma Philosophorum sive Symbolum Saturni, per Parabolas Azoth dilucide ostendens, p. 457.

Aureliae Occultae Philosophorum partes duae. M. Georgio Beato Interprete, p. 462.

Tabula Smaragdina, p. 497.

Arnoldus de Villa Nova. Speculum Alchymiae, p. 515.

Arnoldus de Villa Nova. Carmen, p. 542.

Arnoldus de Villa Nova. Quaestiones tarn essentiales quam accidentales ad Bonifacium Octavum, p. 544.

Tractatus de secretissimo antiquorum Philosophorum arcano, p. 554.

Propositiones XXII. In quibus veritas totius artis Chemiae brevissime comprehenditur, p. 577.

Joannes de Lasnioro. Tractatus aureus de Lapide Philosophorum. p. 579.

Joannes Trihemius Abbas Spanheimensis. Tractatus Chemicus nobilis, p. 585.

Hermes Trismegistus. Tractatus Aureus de Lapidis Physici Secreto in cap. 7 divisus; Nunc vero a quodam Anonymo Scholiis illustratus (cum Epistola dedicatoria etpraefatione), p. 587.

David Lagneus. Harmonia seu Consensus Philosophorum Chemicorum, p. 718.

Aenigmaticum queddam Epitaphium (Aelia Laelia Crispis) Bononiae Studiorum, ante multa secula, marmoreo lapidi insculptum, p. 805 (III, p. 744).

Arcanum Philosophorum, per vitrum doctissimum olim versu hexametro conscriptum, p. 806.

Albertus Magnus. De Concordantia Philosophorum in Lapide, p. 809.

Albertus Magnus. Compositum de Compos itis, p. 825.

Albertus Magnus. Liber Octo Capitulorum de lapide philosophorum, p. 841.

Avicenna. Ad Hasen Regem Epistola de re recta, p. 863.

Avicenna. Declaratio Lapidis Physici Filio suo Aboali, p. 875.

Avicenna. De Congelatione et Conglutinatione lapidum, p. 883.

Guilbelmus Tecenensis. Lilium de Spinis evulsum, p. 887.

Ortholanus. Practica, vera Alkimica Parisiis probata et experta sub Anno Domini 1358, p. 912.

Lumen Juvenis Experti Novum, p. 934.

Valentinus. Opus Praeclarum ad utrumque.

Quod pro testamento dedit filio suo adoptivo, qui etiam istum tractulum propria manu scrips it Ioanni Apot., p. 941.

Tractatulus super haec verba: Studio namque florenti, p. 955.

Opus ad Album, p. 957.

Thomas Aquinas. Liber lilii benedicti, p. 960.

Tractatulus super verba Mer fugi dum bibit, p. 974.

Opus breve ad Rubeum cum sole per aquas fortes, p. 984.

Petrus de Silento. Opus, p. 985.

Joachim Tanckius. Epistola, p. 998.

Tractatus Philosophicus ad Rubrum et Album, p. 1001.

Paulus Eck de Sultzbach. Clavis Philosophorum, p. 1007.

Vol. V

Turba Philosophorum, p. 1.

In turbam Philosophorum Sermo unus anonymi, p. 52.

Allegoria Sapientum, & Distinctiones XXIX, supra librum Turbae, p. 57.

Tractatus Micreris suo discipulo Mirnefindo, p. 90.

Platonis libri Quartorum, seu Stellici, cum commento Hebuhabes Hamed, explicati ab Hestole, p. 101.

Regis Calid, filii lazichi Liber trium verborum, p. 186.

Senioris Zadith, filii Hamuelis tabula chimica, marginalibus adaucta, p. 191.

Guilielmi Mermens Antuerpiani Aurel velleris libri tres, p. 240.

Consilium conjugii, seu de massa Solis & Lunae libri tres, p. 429.

Petrus Bonus. Margarita Pretiosa Novella correctissima, p. 507.

Michael Scotus. Quaestio Curiosa de Natura Solis et Lunae, p. 713.

Lucas Rodargirus. Pisces Zodiaci inferioris vel de Solutione Philosophico. Cum aenigmatica totius Lapidis Epitome, p. 723.

Lucas Rodargirus. Chymia Compendiaria ad Johannem Riturum, p. 763.

Alphonsi Regis Castellae, liber Philosophiae occultioris, praecipue metallorum, profundissimus, cui titulum fecit Clavis Sapientiae, p. 766.

Aris to teles. Tractatus ad Alexandrum Magnum, De lapide Philosophico, p. 787.

Epistola Monachi cujusdam Benedictini ordinis, de Lapide Philosophico, opuscula Platonis & Arnoldi Villanovani recensens, p. 799.

Thomas Aquinas. Tractatus sextus de esse et essentia mineralium tractans, p. 806.

Cornelius Alvetanus Arnsrodius. De conficiendo divino Elixire, sive lapide philosophico, p. 815.

(Theatrum Chemicum, 1661, VI, p. 501).

Animadversiones Chimicae quatuor quibus ars universa, tam practice quain theorice enudatur, p. 821.

Epistola Fr. Rogerii Baconis, de secret is operibus art is & naturae, & nullitate magiae, cum notis, p. 834.

De auro medico philosophorum Dialogus Scholasticus Christophori Hornii, p. 869.

Vol. VI

Blasii Vigenerii Tractatus de Igne et Sale, p. i.

Johannes Collesson. Idea Perfecta Philosophiae Hermeticae, seu Abbreviatio Theoriae & Praxeos Lapidis Philosophici observationibus aucta, pp. 140, 143.

Anonymi Philosophi Galli, Instructs Paths ad Щит de Arbore Solari, p. 163.

Christophori Parisiensis Elucidarius seu Artis transmutatoriae summa major cum appendice, p. 195.

Johannis Grassei Chortalassei dicti Area arcani artificiosissimi de Summis naturae mysteriis, ex Rustico majore et minore ejus constructa, p. 294

Lilium inter Spinas, p. 323.

Cabala Chemica, p. 344.

Admonitio. De Via ad Aurum Potabile, p. 382.

Responsiones duae F. R. C. ad quosdam suos Clientes, p. 393.

Orthelii Commentarius in novum Lumen Chymicum Michaelis Sendivogii Poloni, XII, figuris in Germania repertis illustratum, p. 397.

Orthelii Epilogus et Recapitulatio in Novum Lumen Chymicum Sendivogii, p 430.

Epistola Andreae de Blawen scripta ad Petrum Andream Matthiolum in qua agitur de multiplici auri potabilis parandi ratione, p. 458.

Discursus Orthelii de praecedente Epistola Andreae de Blawen, p. 470.

Epistola Anonymi de principiis artis Hermeticae, p. 4 74.

Expositio & Practica. Lapidis Adrop, Collecta ex Plinii Philosophi Libro qui intitulatur; Aromaticum Philosophorum Thesaurus & Secretorum, p. 477.

Excerpta ex interlocutione Mariae Prophetissae…habita cum aliquo Philosopho dicto Aros de excellentissimo opere trium horarum, p. 479.

Orthelii Explicatio Verborum Mariae Prophetissae, p. 480.

Epistola Joannis Pontani in qua de Lapide quem Philosophorum vocant agitur, p. 487.

Orthelii Commentatio in Epistolam Pontani, p. 489.

Epistola Haimonis de quatuor Lapidibus Philosophicis materiam suam ex minori mundo desumentibus, p. 497.

Epistola Cornelii Alvetani de conficiendo Divino Elixire, sive Lapide Philosophico, p. 501. (Theatrum Chemicum, 1659, V., 815).

Astronomia inferior seu Planetarum terrestrium motus & variatio, p. 507.

Summa rhytmorum Germanicorum de Opere Universali ex coelo soloque prodeunte, p. 511.

Summa Libri qui vocatur Gloria mundi, seu tabula Paradisi, p. 513.

Opus singulare procedens ex Sale quodam Centrali aethereo, resoluto in igne minerali terreno, seu oleo vitrioli, quod cum Tinctura Solis extracta fermentatur, & externo igne Solympico aut igne radiorum Solis invisibili coquitur & maturatur. Ex Theophrasto redivivo Michaelis Pezelii circa finem, p. 518.

Sententia aut Compositio Litis Spiritus et Judicis Mercurii. Ex vetusto scripto Bellum seu Duellum equestre vocato, ad accusationem & responsionem Solis & Martis, per picturas repraesenta (sic), p. 519.

Summa rhytmorum parvorum Germanicorum, qui sunt ejusdem tenoris & sensus cum praecedentibus peituris, ad verbum expressa, p. 521.

Mysterium occultae naturae Anonymi Discipuli Johannis Grassei Chortalassei dicti, p. 523.

Guidonis Magni de Monte Philosophi Graeci Discipuli Anonymi tractatulus, seu descriptio Philosophici Adrop, ejusque praeparatio, p. 543.

De Ovo Philosophorum, p. 565.

Johannes Isaac Hollandus. Tractatus de Urina quomodo per spiritum ejus omnes Tincturae sint extrahendae, p. 566.

Johannis Chartieri Scientia Plumbi sacri Sapientum seu cognitio, rararum potestatum & virtutum Antimonii, p. 569.

Joachimi Polemanni Novum Lumen Medicum Mysterio Sulphuris Philosophorum, p. 600.

Sol ini Saltzthal Regiomontani, de potentissima Philosophorum medicina Universali Discursus, p. 675.

Solini Saltzthal Brevis descriptio admirandae Virtutis et Operationis summae Medicinae Lapis Philosophorum dietae, p. 694.

Solini Saltzthal Discursus de philosophico fonte salino, p. 704.

Tabula Smaragdina seu verba Secretorum Hermetis, p. 715.

Henrici de Rochas tractatus de observationibus novis et vera cognitione aquarum mineralium, et de illarum qualitatibus & virtutibus antehac incognitis. Et de Spiritu Universali, p. 716.

Jo. Jacobi Mangeti, Medicinae Doctoris, et Sereniss, ac Potentiss. Regis Prussiae Archiatri, Bibliotheca Chemica Curios a, seu Rerum ad Alchemiam pertinentium Thesaurus Instructissimus: quo non tantum Artis Auriferae, ac Scriptorum in ea Nobiliorum Historia traditur; Lapidis Veritas Argumentis & Experiments innumeris, immo & Juris Consultorum Judiciis evincitur; Termini obscuriores explicantur; Cautiones contra Impostores, & Difficultates in Tinctura Universali conficienda occurrentes, declarantur: Verum etiam Tractatus omnes Virorum Celebriorum, qui in Magno sudarunt Elixyre, quique ab ipso Hermete, ut dicitur, Trismegisto, ad nostra usque Tempora de Chrysopoea scripserunt, cum praecipuis suis Commentariis, concinno Ordine dispositi exhibentur. Ad quorum omnium Illustrationem additae sunt quamplurimae Figurae aeneae. Tomus Primus. Coloniae

Allobrogum, Sumpt. Chouet, G. De Tournes, Cramer, Perachon, Ritter, & S. De Tournes. M.DCC.II (BCC).

Tomus Secundus. Genevae, Sumpt. Chouet…M. DCCII.

Tomus I

Olaus Borrichius. De Ortu et Progressu Chemiae Dissertatio (cum «Elia Lelia Crispis», p. 26), p. 1.

Olaus Borrichius. Conspectus Scriptorum Chemicorum Celebriorum, p. 38.

Athanasius Kircher. De Lapide Philosophorum Dissertatio, p. 54.

Athanasius Kircher. De Alchymia Sophistica, p. 82.

Salomon de Blauvenstein. Interpellate brevis ad Philosophos pro Lapide Philosophorum contra Antichimisticum Mundum Subterraneum Athanasii Kircheri Jusuitae, p. 113.

Gabriel Clauder. Tractatus de Tinctura Universali, ubi in specie contra R. P. Athanasium Kircherum pro existentia Lapidis Philosophici disputatur, p. 119.

Daniel Georg Morhof. De Metallorum Transmutatione ad… Joelem Langelottum Epistola, p. 168.

Philippus Jacobus Sachs a Levven-heimb, Aurum Chymicum, p. 192.

Joh. Fridericus Helvetius. Vitulus aureus quem mundus adorat et orat, in quo tractatur de rarissimo Naturae Miraculo Transmutandi Metalla, nempe quomodo tola Plumbi Substantia, vel intra momentum, ex quavis minima Lapidis veri Philosophici particula in Aurum obryzum commutata fuerit Hagae Comitis, p. 196.

Joannes Chrysippus Fanianus. De lure Artis Alchemiae, hoc est variorum Autorum & praesertim Jurisconsultorum Judicta & Responsa ad Quaestionem. An Alchemia sit ars Legitima, p. 210.

Gilielmus Johnsonus. Lexicon Chymicum, p. 217.

Gulielmus Johnsonus. Lexicon Chymicum. Liber Secundus, p. 275.

Petrus Joannes Faber. Manuscriptum… Res Alchymicorum obscuras extraordinaria perspicuitate explanans, p. 291.

Petrus Joannes Faber. Epistolae aliquot, p. 304.

Joannes Joachimi Becher, Oedipus Chymicus, obscuriorum Terminorum & Principiorum Chymicorum Mysteria aperiens et resolvens, p. 306.

Theobaldus de Hoghelande. De Alchimiae Difficultatibus Liber, in quo docetur, quid scire, quidque vitare debeat verae Chemiae studiosus adperfectionem aspirans, p. 336.

Cato Chemicus, Tractatus quo verae ac genuinae Philosophiae Hermeticae & fucatae ac sophisticae Pseudo-Chemiae, & utriusque Magistrorum Characterismi accurate delineantur, p. 368.

Hermes Trismegistus. Tabula Smaragdina. Cui titulus Verba Secretorum Hermetis Trismegisti W. Chr. Kriegsmanni & Gerardi Dornei Commentariis illustrata, p. 380.

Arnoldus de Villa Nova. Testamentum, p. 389.

Hermes Trismegistus. Expositiones Dornei, p. 389.

Hermes Trismegistus. Tractatus Aureus de Lapidis Physici Secreto, in septem Capitula divisus, cum Scholiis Anonymi, p. 400.

Turba Philosophorum ex antiquo Manuscripto Codice excerpta, qualis nulla hactenus visa fuerat editio, p. 445.

In Turbam Philosophorum Sermo unus Anonymi, p. 465.

Allegoriae Sapientum supra Librum Turbae Philosophorum XXIX Distinctions, p. 467.

Turbae Philosophorum aliud exemplar, p. 480.

Allegoriae super librum Turbae, p. 494.

Aenygma ex visione Arislei Philosophi & Allegoriis Sapientum, p. 495.

Exercitationes in turbam Philosophorum, p. 497.

Artephius. Liber qui Clavis majoris Sapientiae dicitor, p. 503.

Calid. Liber de Compositione Alchemiae quem edidit Morienus Romanus, Calid Regi Aegyptiorum; quem Robertus Castrensis de Arabico in Latinum transtulit, p. 509.

Geber. Summa Perfectionis Magisterii in sua natura, p. 519.

Geber. Liber Investigationis Magisterii, p. 558.

Geber. Testamentum, p. 562.

Joannes Braceschus. De Alchemia Dialogus veram et genuinam librorum Gebri sententiam explicans, p. 565.

Joannes Gerhardus. Exercitationes perbreves in Gebri Arabis summi Philosophi libros duos Summae perfectionis, p. 598.

Rogerius Baco. De Alchymia Libellus cut titulus Speculum Alchemiae, p. 613.

Rogerius Baco. De Secretis operibus Artis & Naturae et de Nullitate Magiae Epistola (ad Guilielmum Parisiensem conscripta), p. 616.

Avicenna. Tractatulus de Alchemia, p. 626.

Avicenna. De Congelatione et Conglutinatione lapidum, p. 636.

Aristoteles. De perfecto Magisterio Tractatus, p. 638.

Aristoteles. Tractatulus de practica lapidis philosophici, p. 659.

Amaldus de Villanova. Thesaurus Thesaurorum & Rosarium Philosophorum, omnium Secretorum maximum secretum, de verissima compositione Naturalis Philosophiae qua omne diminutum reducitur ad solificum & lunificum, p. 662.

Amaldus de Villanova. Novum Lumen, p. 676.

Amaldus de Villanova. Perfectum Magisterium & Gaudium transmissum ad inclytum Regem Aragonum, quod quidem est Flos Florum, Thesaurus omnium in-comparabilis & Margarita, p. 679.

Amaldus de Villanova. Epistola super Alchemia ad Regem Neapolitanum, p. 683.

Amaldus de Villanova. Speculum Alchemiae, p. 687.

Amaldus de Villanova. Carmen, p. 698.

Amaldus de Villanova. Quaestiones tam Essentiales quam accidentales ad

Bonifacium Octavium cum suis Responsionibus, p. 698.

Amaldus de Villanova. Semita semitae, p. 702.

Amaldus de Villanova. Testamentum, p. 704.

Raymundus Lullius. Testamentum, & primum de Theorica, p. 707.

Raymundus Lullius. Testamentum. Pars Practica super Phitosophico Lapide, p. 763.

Joannes Gerhardus. Analysis Partis Practicae Raymundi Lullii in Testamento, p. 778.

Raymundus Lullius. Compendium Animae Transmutationis Artis Metallorum, Ruperto Anglorum Regi transmissum, p. 780.

Raymundus Lullius. Testamentum novissimum, Carolo Regi dicatum, p. 790.

Raymundus Lullius. Testamenti novissimi pars altera, p. 806.

Raymundus Lullius. Elucidatio Testamenti, p. 823.

Raymundus Lullius. Liber dictus Lux Mercuriorum in quo explicatur quod in aliis Libris occultatum est, p. 824.

Raymundus Lullius. Experimenta in quibus verae Philosophiae Chemicae Operationes clarissime traduntur, p. 826.

Raymundus Lullius. Liber Artis Compendiosae quem Vademecum nuncupavit, p. 849.

Raymundus Lullius. Compendii Animae Transmutationis Artis Metallorum aliud exemblar, p. 853.

Raymundus Lullius. Epistola de Accurtatione Lapidis Benedicti missa Anno 1412. Roberto Anglorum Regi, p. 863.

Raymundus Lullius. Liber Potestas Divitiarum dictus, in quo optima expositio Testamenti Hermetis continetur, p. 866.

Raymundus Lullius. Clavicula quae & Apertorium dicitur, in qua omnia quae in opere Alchemiae requiruntur, aperte declarantur, p. 872.

Raymundus Lullius. Compendium Artis Alchemiae et Naturalis Pliilosophiae, p. 875.

Raymundus Lullius, Tractatus de Lapide et Oleo Philosophorum, p. 878.

Raymundus Lullius. Codicillus, seu Vademecum & Cantilena in quo fontes Alchemicae Artis, ac Philosophiae reconditions uberrime traduntur, p. 880.

Joannes Braceschus. Lignum Vitae, seu Dialogus ex Italico in Latinum versus a G. Gratorolo Physico, quo Raymundi Lulli Scripta explicantur, p. 911.

Liber Mutus Alchemiae Mysteria filiis Artis nudis figuris, evidentissime aperiens, p. 938.

Tomus II

Petrus Bonus. Margarita pretiosa novella, p. 1.

Joannes de Rupescissa. Liber Magisterii de confectione veri Lapidis Philosophorum, p. 80.

Joannes de Rupescissa. Liber Lucis, p. 84.

Rosarium Philosophorum, p. 87.

Rosarii Philosophorum aliud Exemplar… per Toletanum Philosophum maximum, p. 119.

Rosarium Abbreviatum Ignoti, p. 133.

Guido de Montanor. Scala Philosophorum, p. 134.

Clangor Buccinae, p. 147.

Correctio Fatuorum, p. 165.

Marsilius Ficinus. Liber de Arte Chemica, p. 172.

Calid Filius Jaici. Liber Secretorum Artis, p. 183.

Kalid Rex. Liber Trium Verborum, p. 189.

Merlinus. Allegoria, p. 191.

Thesaurus Philosophiae, p. 192.

Aurelia Occulta cum Semoris Zadith Tractalulo de Chemia, p. 198.

Consilium Conjugii, seu de Massa Solis & Lunae Libri III, p. 235.

Richardus Anglicus. Libellus utilissi-mus Пер(хЛЦ£^а<э сш titulum fecit Correctorium, 266.

Georgius Ripleus. Liber Duodecim Portarum, p. 275.

Thomas Northon. Tractatus Credo Mihi, seu Ordinale dictus, p. 285.

Joannes Dausten. Rosarium arcanum Philosophorum Secretissimum, p. 309.

Dialogus inter Naturam & filium Philosophiae, p. 326.

Dionysius Zacharias. Opusculum Chemicum, p. 336.

Nicolaus Flamellus. Commentarius in Dionysii Zacharii Opusculum Chemicum, p. 350.

Collectanea ex Democrito, p. 361.

Nicolaus Flamellus. Tractatus brevis, seu Summarium Philosophicum, p. 368.

Joannes Aurelius Augurellus. Chrysopoeia, & Vellus Aureum, seu Chrysopoeia major & minor, p. 371.

Nathan Albineus. Carmen Aureum, p. 387.

Nathan Albineus. Aenygma, p. 388.

Bernardus Trevisanus. Liber de Secretissimo Philosophorum opere Chemico, p. 388.

Hermes. Tabula Smaragdina, p. 389.

Bernardus Trevisanus. Responsio ad Thomam de Bononia…super eodem Opere, p. 399.

Basilius Valentinus. Liber de magno Lapide Antiquorum Sapientum, p. 409.

Basilius Valentinus. Liber duodecim Clavium, p. 413.

Basilius Valentinus. De prima Materia Lapidis Philosophici, p. 421.

Basilius Valentinus. Brevis Appendix & perspicua repetifio aut iteratio in librum suum de Magno lapide Antiquissimorum, p. 422.

Gerardus Dorn. Congeries Paracelsicae Chemiae de Transmutationibus Metallorum, p. 423.

Michael Sendivogius. Novum Lumen Chemicum, p. 463.

Michael Sendivogius. Parabola, seu Aenigma Philosophicum, p. 474.

Michael Sendivogius. Dialogus Mercurii, Alchemistae et Naturae, p. 475.

Michael Sendivogius. Tractatus de Sulphure, p. 479.

Michael Sendivogius. Apographys Epistolarum hactenus ineditarum super Chemia, p. 493.

Orthelius. Commentarius in Novum Lumen Chemicutn Michaelis Sendivogii

XII, figuris in Germania repertis illustratum, p. 516.

Guilielmus Trognianus. De lapide, p. 530.

Hydrolithus Sophicus, seu Aquarium Sapientum, p. 537.

Joannes Franciscus Picus Mirandulae Dom. Opus Aureum de Auro turn aestimando, turn conficiendo, turn utendo, p. 558.

Joannes Grasseus, alias Cor talasseus. Area Arcani artificiossimi de Summis Naturae Mysteriis, constructa ex Rustico ejus majore & minore, & Physica naturali rotunda, per visionem Cabalisticam descripta, p. 585.

Anonymus Discipulus Joannis Grassei, Mysterium Occultae Naturae; De duobus Floribus Astralibus Agricolae minoris in ejus Area Arcani Artificiosissimi contentis, p. 619.

D’Espagnet. Arcanum Hermeticae Philoso <…> p. 626.

D’Espagnet. Arcanum Hermeticae Philosophiae Opus in quo occulta Naturae & Artis circa Lapidis Philosophorum materiam & operandi modum, canonice & ordinate fiunt manifesta, p. 649.

Philaletha. Introitus apertus ad occlusum Regis Palatium, p. 661.

Philaletha. Tractatus de Metallorum Metamorphosi, p. 676.

Philaletha. Brevis Manuductio ad Rubinum Caelestem, p. 686.

Philaletha. Fons Chemicae Philosophiae, p. 693.

Joannes Ferdinandus Hertodt a Todtenfeldt. Epistola Contra Philaletham, p. 697.

Anonymi ad praecendentem Epistotam Responsio, p. 699.

Liber Praxeos Alchemicae cum Additionibus Libavii, p. 700.

Nicolaus Barnaudus a Crista Amaudi Delphinas. In Aenygmaticum quoddam Epitaphium Bononiae ante multa saecula marmoreo Lapidi insculptum. Commentariolus (Aelia Laelia Crispis), p. 713.

Carolus Caesar Malvasius. Extractum a Tractatu super eodem Epitaphio conscripto, p. 717.

Pantaleon. Bifolium Metallicum, seu Medicina duplex pro Metallis et Homini-bus infirmis… inventa…, p. 718.

Pantaleon. Tumulus Hermetis apertus, p. 728.

Pantaleon. Examen Alchemisticum, p. 736.

Pantaleon. Disceptatio de Lapide Physico, in qua Tumbam Semiramidis ab Anonymo Phantastice non Hermetice sigillatam; jam vero reclusam, si sapiens in-spexerit ipsam, promissis Regum Thesauris vacuam inveniet, p. 744.

Tumba Semiramidis Hermetice signillata quam si sapiens aperuerit, non Cyrus ambitiosus, avarus, Regum ille thesauros divitiarum inexhaustos, quod sufficiat inveniat, p. 759.

Ludovicus de Comitibus. Tractatus de Liquore Alchaets, & Lapide Philosophorum… item de Sale volatili tartari & с, p. 764.

Ludovicus de Comitibus. Metallorum ac Metallicorum naturae operum ex Orthophysicis fundamentis recens Elucidatio, p 781.

Ludovicus de Comitibus. Appendix Symbolae Crucis aliqualem explicatio-nem exhibens, p. 840.

Claudius Germain. Icon Philosophiae occultae, p. 845.

Christianus Adolphus Balduinus. Aurum superius & inferius Aurae Superioris & Inferioris Hermeticum, p. 856.

Melchior Friben. Brevis enumeratio hactenus a se in Chemia actorum, p. 875.

D. I. B. De Spiritu Mundi Positiones aliquot, p. 876.

Andreas Cnoffelius. Responsum ad Positiones de Spiritu Mundi, quod in se continet Reserationem Tumbae Semiramidis, p. 880.

Trames facilis & planus ad Auream Hermetis Arcem recta perducens, p. 887.

Daniel Stolcius de Stolcenberg. Hortulus Hermeticus e Flosculis Philosophorum cupro incisis conformatus, & brevissimis versiculis explicatus; quo Chemiae studiosi pro Philotheca uti, fessique Laboratoriorum ministri, recreari possint, p. 895.

 

Hermes Trismegistus Tabula Smaragdina

Verum est sine mendacio, certum et verissimum:

Quod est inferius est sicut id quod est superius. Et quod est superius est sicut id quod est inferius, adperpetranda miracula rei unius.

Et sicut res omnes fuerunt ab uno, meditatione unius: sic omnes res natae fuerunt ab hac una re, adoptione.

Pater ejus est Sol, mater ejus est Luna. Portavit illud ventus in ventre suo. Nutrix ejus terra est.

Pater omnis telesmi totius mundi est hie.

Virtus ejus integra est, si versa fuerit in terram.

Separabis terram ab igne, subtile a spisso, suaviter, magno cum ingenio.

Ascendit a terra in coelum, iterumque descendit in terram, et recipit vim superiorum et inferiorum. Sic habebis gloriam totius mundi. Ideo fugiet a te omnis obscuritas.

Haec est totius fortitudinis fortitudo fords, quia vicet отпет rem subtilem, omnemque solidam penetrabit.

Sic mundes creatus est.

Hinc erunt adaptationes mirabiles, quarum modus est hie.

Itaque vocatus sum Hermes Trismegistus, habens tres partes philosophiae totius mundi.

Completum est, quod dixi de operatione Solis.

Первая публикация «Изумрудной скрижали» осуществлена в своде «Alchemia» (Нюрнберг, 1541). Известные упоминания относятся к XIII веку. Гортуланус в комментарии к первому изданию «Скрижали» относит ее к X столетию. До нас дошла только латинская первичная версия текста. Это своеобразный алхимический vademecum, ассимилировавший греко-египетский опыт Александрийской алхимии.

В алхимической традиции автором данного текста считают Гермеса Трисмегиста (Trismegistus, Trismegistos), или Гермеса (Гермия) Трижды Величайшего. Предание свидетельствует, что по повелению Александра Македонского (IV в. до н. э.) текст «Изумрудной скрижали» был выбит на гранитном надгробии ее легендарного автора (близ Хеброна). Подлинный автор не установлен. Имя Гермеса Трисмегиста связывают с именем бога древнегреческого пантеона Гермеса, покровителя торговли, плутовства и всяческих уловок. Культ Гермеса в римском пантеоне соответствует культу Меркурия. В эллинистическую эпоху Гермеса отождествляют с египетским богом мудрости Тотом и считают покровителем магии. Тогда же он и получает прибавку к имени — Трисмегист.

Алхимическая традиция придает Гермесу Трисмегисту и самостоятельное существование, отдельное от древнегреческого бога и связанное с ним лишь номинативно и по «профессиональному» сходству. Именно этому Гермесу приписывают многие сочинения, а от его имени производят термин герметический, давший имя корпусу герметических наук средневековья (алхимия, астрология, кабала).

В алхимической иконографии Гермеса Трисмегиста изображают бородатым старцем, в хитоне или хламиде, в крылатом шлеме, с кадуцеем (жезлом, обвитым змеями), обутым в сапожки с крылышками на пятках.

Обстоятельная библиография сочинений Гермеса и толкователей (до начала XX века) составлена Дж. Фергюсоном (Fergusson J. Bibliotheca chemica… V 1–2. Glasgow. 1906).

Латинский текст воспроизводится по Герману Коппу (Корр Н. Geschichte der Chemie. Tl. 2. Braunschweig, 1844. S. 147–148). Ниже приводится перечень старопечатных разноименных публикаций «Изумрудной скрижали» XVI–XVIII веков на латинском, английском, немецком и французском языках.

TABULA SMARAGDINA DE ALCHEMIA

Alchemia, 1541, 363.

Wedel (Georg Wolfgang), Introductio in Alchimiam, 1706, 59.

TABULA SMARAGDINA in ipsius sepulchro inventa, cum commento Hortulani philosophi Ars Chemica, 1566, 32.

TABULA SMARAGDINA

Bernhardus Trevisanus, Von der Hermetischenn Philosophia… EinBuch, 1582.

Bernhardus Trevisanus, Bericht von der Hermetischenn Philosophia. — Elucidatio Secretorum, 1602, 200.

Albineus (Nathan), Bibliotheca Chemica Contracta, 1653.

Glauber (Johann Rudolph), Teutschlands Wohlfahrt, Funffter Theil, Amsterdam, 1660, 19.

Glauber (Johann Rudolph), Teutschlandts Wohlfahrt, Prag, 1704, 649.

Bernhardus Trevisanus, Drei Bucher von der Hermetischen Philosophic. — Der Hermetische Philosophus, 1709, 213.

Naxagoras (EhrdDe), Aurei Velleris Supplementum, 1733, 24.

Klefecker (Johann), Das Fundament der Lehre von Stein der Weisen, 1736, 28. Bernhardus Trevisanus, Chymische Schrifften, 1746, 6; 1747,6.

Vernunftige Erklarung der Smaragdenen Tafel des Hermes, 1760.

Hortulanus, Commentariolus in Tabulam Smaragdinam.

TABULA SMARAGDINA, cum expositionibus Gerardi Dorn Dorn (Gerhard), De Naturae Lucephysica…

Tractatus, 1583, 82.

Theatrum Chemicum, 1659,1, 362.

TABULA SCHMARAGDINA

Trismosinus (Salomon), Aureum Vellus, Tractatus III (1598), 238.

Tancke (Joachim), Promptuarium Alchemiae, Ander Buch, 1614, 413. Hermetischer Rosenkrantz, 1659, 52, 79; 1682, 52, 79.

Schatz und Kunstkammer, 413.

Eroffnete Geheimnisse des Steins der Weisen, 1708, 335.

Hermetische (Der) Philosophus, 1709, 168.

SMARAGDINA TABULA

Dorn (Gerard), Trevisanus de Chymico Miraculo, 1600, 4.

Bernhardus Trevisanus, De Alchemia Liber. — Theatrum Chemicum, 1659, 1, 685.

Bernhardus Trevisanus, Liber de Secretissimo Philosophorum Opere Chemico. — Manget (J. J.), Bibliotheca Chemica Curiosa, 1702, 11, 389.

TABULA SMARAGDINA seu Verba Secretorum Hermetis Theatrum Chemicum, 1661, VI, 715.

TABULA SMARAGDINA, inter manus eius inuenta in obscuro antro, in quo humatum corpus eius repertum est Marengus (Joannes Baptista), Palladis Chymicae Arcana detecta, 1678, Pars II, 3 (cum commentario).

TABULA SMARAGDINA cui titulus Verba secretorum Hermetis Trismegisti, W. С hr Kriegsmanni et Gerardi Domei commentariis illustrata Manget (J. J.), Bibliotheca Chemica Curiosa, 1702,1, 380.

TABULA SMARAGDINA HERMETIS, Die Wort der Geheimnufs des Hermetis Roth-Scholtz (Friederich), Deutsches Theatrum Chemicum, 1730, II, 531.

TABULA HERMETIS

Elias, Elias Artista mit dem Stein der Weisen, 1770, 143.

THE EMERALD TABLE The Mirror of Alchimy, 1597, 16.

Five Treatises of the Philosopher s stone, by H. P., 1659.

THE SMARAGDINE TABLE Salmon (William), Medicina Practica, 1691, 258.

SCHMARAGT TAFEL Occulta Philosophia, 1613, 50.

DIE SMARAGDEN TAFEL Hermetischer Rosenkrantz, 1659, 52, 79; 1682, 52, 79.

Hermetische (Der) Philosophus, 1709, 168.

Roth-Scholtz (Friederick), Deutsches Theatrum Chemicum, 1730, II, 504.

DIE SMARAGDENE TAFEL, von der Chimie Wedel (Georg Wolfgang), Vernunff tige Gedancken vom Gold-Machen, 1734, 98.

Annalus Platonis, 1781, XVIII.

SMARAGDTAFEL (DIE)

Hermetisches А. В. C., 1778,1, 57.

LA TABLE D’ESMERAUDE d’Hermes Trismegiste, pere des Philosophes Joly (Gabriel), Trois Anciens Traictez de la Philosophie Naturelle, 1626, 25.

Respour, Rares Experiences, 1686, livre III, 38–42; 1777, 146–148.

Respour, Besondere Versuche, 1772, 263–265, 280–284.

LA TABLE D ’ESMERA UDE avec le Commentaire de I ’Hortulain.

Richebourg (J. M. D.), Bibliotheque des Philosophes Chimiques, 1740,1, 1.

 

Литература

[201]

Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: В 50-ти т. Изд. 2-е. М., 1955–1981.

Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956.

Ленин В. И. Полн. собр. соч.: В 55-ти. т. М., 1965–1975.

Августин Аврелий. Творения блаженного Августина епископа Иппонийского, ч. 1–8. Киев, 1901–1912.

Аверинцев С. С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» (два творческих принципа) // Вопросы литературы, 1971а, № 8.

Аверинцев С. С. Греческая «литература» и ближневосточная «словесность» (противостояние и встреча двух творческих принципов) // Типология и взаимосвязи литератур Древнего мира. М., 19716.

Аверинцев С. С. Аналитическая психология К.-Г Юнга и закономерности творческой фантазии // О современной буржуазной эстетике. Вып. 3. М., 1972а.

Аверинцев С. С. К истолкованию символики мифа об Эдипе // Античность и современность. М., 19726.

Аверинцев С. С. Золото в системе символов ранневизантийской культуры // Византия. Южные славяне и Древняя Русь. Западная Европа: искусство и культура. М., 1973.

Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.

Агрикола Георгий. О горном деле и металлургии. В 12 кн. М., 1962.

Алтухов В. М. Рождение металлов // Изида, 1912, № 5; Алхимическая псалтирь. СПб., 1784.

Амфитеатров Л. В. Померкнув-шие дали. Розенкрейцеры… // Амфитеатров Л. В. Собр. соч. Т. 20. СПб., 1896; Античный способ производства в источниках. Л., 1933.

Антология мировой философии: В 4 т. Т. 1: Философия древности и средневековья. М., 1969; т. 2: Европейская философия от эпохи Возрождения по эпоху Просвещения. М., 1970.

Антошевский И. К. Библиография оккультизма. СПб., 1910.

Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 1: Метафизика. О душе. М., 1975.

Арнольд из Виллановы. Салернский кодекс здоровья. М., 1970.

Ар-Рази. Книга тайны тайн // Каримов У. И. Неизвестное сочинение Ар-

Рази «Книга тайны тайн». Ташкент, 1957.

Ахутин А. В. История принципов физического эксперимента. М., 1976.

Баткин Л. М. Итальянские гуманисты: стиль жизни, стиль мышления. М., 1978.

Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.

Бахтин М. М. К эстетике слова // Контекст-1973. М., 1974.

Библер В. С. Гегель, Маркс и проблема превращений логического строя мышления // Marx und die Moderne Philosophie. (Текст на англ. и нем. яз.) М., 1968.

Библер В. С. Мышление как творчество. Введение в логику мысленного диалога. М., 1975.

Билинкис М. Я., Туровский А. М Об одном герметическом тексте // Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Вып. 3. Тарту, 1968.

Бицилли П. М. Элементы средневековой культуры. Одесса, 1919.

Блок М. Апология истории. М., 1973.

Блох М. А. Хронология важнейших событий в области химии и смежных дисциплин и библиография по истории химии. Л.-М., 1940.

Брант Себастиан. Корабль дураков / Пер. Л. Пеньковского. М., 1965.

Бруно Джордано. О безмерном и неисчислимом. Кн. VIII, гл. 10: О Вселенной и неизмеримом. Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени. Посвящение / Пер. А. X. Горфункеля // Горфункель А. X. Джордано Бруно. М., 1965.

Бэкон Френсис Веруламский. Новый органон / Пер. С. Красильщикова. М., 1938.

Вайнштейн О. Л. Западноевропейская средневековая историография. М., 1964.

Валери П. Введение в систему Леонардо да Винчи // Валери П. Избранное. М., 1936; Великая книга Натуры, или Апокалипсис философический и герметический // РО ГБЛ, ф. 147, № 2047, л. 40.

Веселовский А. Петрарка в поэтической исповеди. Canzoniere. СПб., 1912.

Визгин Вик. П. Качество в картине мира Аристотеля // Природа, 1977, № 5.

Вийон Франсуа. Стихи. М., 1963.

Винокуров Е. Избранные произведения: В 2 т. М., 1976.

Витрувий. Десять книг об архитектуре / Пер. Ф. А. Петровского. М., 1936.

Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968.

Габалис. О магических свойствах веществ, находящихся в природе // РО ГБЛ, ф. 14.

Гайдук В. П. К вопросу о цветовой символике «Божественной комедии» // Дантовские чтения. М., 1971.

Галле Иоганн Самуэль. Открытые тайны древних магиков и чародеев, в пользу и увеселение употребленные… М., 1798–1804.

Гастер М. Алхимия // Еврейская энциклопедия. Т. 2. СПб., 1901.

Гегель. Лекции по истории философии. Кн. III // Гегель. Сочинения. Т.Х1.М.-Л., 1935.

Гейне Г. Избранные произведения: В 2 т. Т. 1.М., 1956.

Гермес Трисмегист. Изумрудная скрижаль / Пер. В. М. Алтухова // Изида, 1913, № 12.

Герцен А. И. Письма об изучении природы. Письмо седьмое: Франсис Бэкон и его школа в Англии // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 3. М., 1954.

Гершензон М. Вступительная статья // Петрарка. Автобиография. Исповедь. Сонеты. М., 1915.

Гёте. Фауст / Пер. Б. Пастернака. М., 1960.

Гильбоа. Алхимист без маски или открытый обман умовоображательного злотодеяния… М., 1789.

Гоголь Н. В. О средних веках // Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. М., 1952.

Голланд Иоанн Исаак. Собрание разных достоверных химических книг, а именно: Иоанна Исаака Голланда — Рука философов; О сатурне; О растениях; Минералах; Кабала; О камне философическом, с приобщением небольшого сочинения от неизвестного автора; О заблуждениях алхимистов, с вырезанными из меди фигурами. СПб., 1787.

Гомер. Одиссея / Пер. В. А. Жуковского. М., 1959.

Гомер. Илиада / Пер. Н. И. Гнедича. М., 1960.

Гофман Эрнст Теодор Амадей. Избранные произведения: В 3 т. М., 1962.

Грановский Т. И. Аббат Сугерий. М., 1866.

Грановский Т. И. Лекции по истории средневековья. М., 1961.

Гуковский М. А. Итальянские энциклопедии XIII–XVI веков // Труды Института книги, документа и письма. Ч. 2. Л., 1932.

Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972.

Гюго В. Собор Парижской богоматери / Пер. Н. А. Коган. Вильнюс, 1950.

Гуайта С. де. Комментарии к «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста // Изида, 1913. № 12.

Данилова И. Е. От Средних веков к Возрождению. М., 1975.

Даннеман Ф. История естествознания: В 3 т. М.-Л., 1932–1938.

Данте Алигьери. Новая жизнь // Данте Алигьери. М., 1967.

Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. М. Лозинского // Данте Алигьери. М., 1967. (БВЛ).

Данте Алигьери. Малые произведения. М., 1968.

Дворжак М. Идеал и натура в готической скульптуре и живописи. Очерки по искусству средневековья. М., 1934.

Демокрит. Лурье С. Я. Демокрит. Тексты. Перевод. Исследования. Л., 1970.

Дживелегов А. К. Средневековые города в Западной Европе. СПб., 1902.

Джонсон Бен. Пьесы. Л.-М., 1960.

Джуа М. История химии. М., 1966; 1975.

Добиаш-Рождественская О. А. Западная Европа в Средние века. Пг., 1920.

Домбровский Ю. И. Смуглая леди. М., 1969.

Елизарова М. М. Община терапевтов. М., 1972.

Жолливе-Кастелло Ф. Великое алхимическое делание // Изида, 1911, № 9-10.

Заболоцкий Николай. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1965.

Зомбарт В. Буржуа. М., 1924.

Зубов В. П. Из истории средневековой атомистики // Труды Института истории естествознания АН СССР. Т. I. М., 1947.

Зубов В. П. Очерки развития основных физических идей. М., 1959.

Зубов В. П. Леонардо да Винчи. М.-Л., 1961.

Зубов В. П. Аристотель. М., 1963.

Зубов В. П. Развитие атомистических представлений до начала XIX века. М., 1965.

Зубов В. П. Опыт научный и опыт технический в эпоху Ренессанса // Вопросы истории естествознания и техники, 1969. Вып. 28: Избранные произведения мыслителей стран Ближнего и Среднего Востока IX–XIV вв. М., 1961.

Из европейских поэтов / Пер. В. Левика. М., 1967.

Из истории культуры Средних веков и Возрождения. М., 1976.

Канонников И. И. Алхимия и современная наука. Казань, 1886.

Карелин М. С. Очерк по истории философской мысли в эпоху Возрождения. Миросозерцание Франческо Петрарки. М., 1899.

Карсавин Л. П. Символизм мышления и идея миропорядка в средние века // Научный исторический журнал. 1914. Т. 1, вып. 2. № 2.

Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии. Пг., 1915.

Карсавин Л. П. Культура средних веков. Пг., 1918.

Кеведо Франческо. Книга обо всем и еще о многом другом // Хрестоматия по западноевропейской литературе XVII века. М., 1949.

Кедров В. М. Энгельс о химии. М., 1971.

Коломнин В. П. Практическая алхимия. Любопытные открытия из физики и химии… [Б. м. и б. г.].

Колыбель камня мудрых, описанная неизвестным шевалье на французском языке, а на немецкий переведенная И. А. М. С. М. М., 1783.

Кондильяк. Трактат о системах, в которых вскрываются их недостатки и достоинства. М., 1938.

Конрад И. И. Запад и Восток. Изд. 2-е. М., 1972.

Копп Г. Былое и современное химии. М., 1870.

Крегиенци Пьер деи. Сочинение о сельском хозяйстве. VIII, 2–4. Об устройстве садов / Пер. с лат. В. П. Зубова // Альберти Леон-Баттиста. Десять книг о зодчестве: В 2 т. Т. 2. М., 1937.

Кузнецов Б. Г. Разум и бытие. М., 1972.

Кузнецов В. И. Диалектика развития химии. М., 1973.

Леви-Стросс К. Структура мифа // Вопросы философии. 1970, № 7.

Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М., 1936.

Леонардо да Винчи. Избранные естественнонаучные произведения. М., 1955.

Лермонтов М. Ю. Лирика. М., 1963.

Летняя школа по вторичным моделирующим системам. Вып. 3. Тарту, 1968.

Ли Г. Ч. История инквизиции в средневековье: В 2 т. СПб., 1911.

Либих Ю. Письма о химии. Т. 1. СПб., 1861.

Лихачев Д. С. Развитие русской литературы X–XVII веков. Л., 1973.

Лосев А. Ф. Диалектика мифа. М., 1930.

Лосев А. Ф. Логика символа // Контекст-1972. М., 1973.

Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978.

Лотман Ю. М. К проблеме типологии культуры // Труды по знаковым системам. Вып. 3. Тарту, 1967.

Лотман Ю. М. Семантика числа и тип культуры // Труды по знаковым системам. Вып. 3. Тарту, 1967.

Лукреций. О природе вещей: В 2 т. / Пер. с лат. и коммент. Ф. А. Петровского. С параллельным латинским текстом. М.-Л., 1946–1947.

Любимов И. А. История физики. Опыт изучения логики открытий в их истории. Ч. 2. Период средневековой науки (вторая пагинация). СПб., 1892 (1894).

Люблинская А. Д. Источниковедение истории средневековья. Л., 1955.

Люблинская А. Д. Латинская палеография. М., 1969.

Ляткер Я. А. Декарт. М., 1975.

Малеин А. И. Энциклопедия Винцентия из Бове // Труды Института книги, документа и письма. Ч. 2. Л., 1932.

Мандельштам О. Разговор о Данте. М., 1967.

Манн Т. Волшебная гора / Пер. В. Ку-релла и В. Станевич // Манн Т. Сочинения: В 10 т. Т. 3, 4. М., 1959.

Манн Т. Иосиф и его братья: В 2 т. / Пер. С. Апта. М., 1968.

Маркес Г. Г. Сто лет одиночества. М., 1971.

Мейер Э. История химии с древнейших времен до настоящих дней. Пер. со 2-го нем. изд. с предисловием Д. И. Менделеева. СПб., 1899.

Менделеев Д. И. Основы химии. Изд. 8-е. СПб., 1906.

Менделеев Д. И. Сочинения: В 25 т. Т. 15. Л.-М., 1949.

Меншуткин Б. И. Работы М. Вертело по истории химии // В кн.: Вертело. М., 1827–1927. Л., 1927.

Меншуткин Б. И. Химия и пути ее развития. М.; Л., 1937.

Менье Л. История медицины. М.; Л., 1926.

Микулинский С. Р., Маркова Л. А. Основные методологические направления в зарубежной истории науки. М., 1971.

Мильдон В. И. Беседы о паралитературе // Вопросы философии, 1972, № 1.

Минков С. Алхимия на любовата. София, 1972.

Монье Ф. Опыт литературной истории Италии XV века. Кваттроченто / Пер. К. С. Шварсалона. СПб., 1904.

Морозов И. А. В поисках философского камня. СПб., 1909.

Мур Ф. Д. История химии. М.; Л., 1925.

Нидэм Дж. Ремесленники и алхимики в Китае и в эллинистическом мире / Пер. с франц. П. П. Мостового (см. Needham, 1970). — Пересмотренный текст доклада, прочитанного в Пастеровском институте на 6-й конференции Луи Рипкина 17 апреля 1970 г. (Кембридж, Великобритания).

Нитибюс. Черный дракон, или Сборник магических рецептов. СПб., 1909.

О алхимии. СПб., 1731.

Ойзерман И. П. Формирование философии марксизма. Изд. 2-е. М., 1974.

Олъшки Л. История научной литературы на новых языках: В 3 т. Т. 1. М., 1933.

Орлов М. А. Алхимия. Пг., 1917.

Оствальд В. Эволюция основных проблем химии. М., 1909.

Памятники византийской литературы IV–IX веков. М., 1968;…IX–XIV веков. М., 1969.

Памятники средневековой латинской литературы IV–XI веков. М., 1970; X–XII веков. М., 1972.

Папюс. Человек и Вселенная. Общий обзор оккультных знаний. М., 1909.

Парацельс. Высшая Магия // Изида, 1911, № 6.

Парацельс. Руководство к изготовлению и применению философского камня / Пер. А В. Трояновского // Изида, 1911, № 8.

Парацельс. Химическая псалтирь, или Философические правила о Камне Мудрых// Изида, 1913, № 1.

Пастернак Борис. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1965.

Пастернак Б. Стихи. М., 1966.

Перепелкин Ю. Я. К вопросу о возникновении энциклопедии на Древнем Востоке // Труды Института книги, документа и письма. Ч. 2. Л., 1932.

Песнь о Нибелунгах / Пер. со средневерхненем. Ю. Б. Корнеева. Л., 1972.

Петрарка. Автобиография. Исповедь. Сонеты / Пер. М. Гершензона и Вяч. Иванова. М., 1915.

Петрарка Франческо. Книга песен. М., 1963.

Платон. Тимей / Пер. С. С. Аверинцева // Платон. Сочинения: В 3 т. Т. 3(1). М., 1971.

Пордедж Джон. Божественная и истинная метафизика, или Дивное и опытом приобретаемое ведение очевидных и вечных вещей… М., Тайная масонская типография [ок. 1787].

Пордедж Джон. Истинное познание существа вещей // РО ГБЛ, ф. 14; Программа Института высших герметических наук в Париже. (Извлечение из правил приема) // Изида, 1911, № 3.

Пуассон А. Теория и символы алхимиков // Изида, 1914–1915; Пг., 1915.

Пушкин А. С. Сочинения: В 3 т. М., 1974.

Рабинович В. Л. Ученый средневековья. Психологический очерк // Научное творчество. М., 1969.

Рабинович В. Л. Алхимия // БСЭ. Изд. 3-е. Т. 1.М., 1970.

Рабинович В. Л. Стиль творческого мышления как предмет исторической психологии. (Постановка проблемы) // Проблемы научного творчества в современной психологии. М., 1971а.

Рабинович В. Л. Теоретическое предвидение и его интерпретация. По алхимическим трактатам Роджера Бэкона // В кн.: Научное открытие и его восприятие. М., 19716.

Рабинович В. Л. Достоевский и Менделеев: антиспиритический диалог // Вопросы философии, 1971 в. № 11. (В соавт. с Волгиным И. Л.).

Рабинович В. Л. Из истории науки в странах Востока // Народы Азии и Африки, 1972а, № 3. (В соавт. с Володарским А И.).

Рабинович В. Л. К истории развития алхимии // Вопросы истории естествознания и техники, 19726, вып. 3 (40).

Рабинович В. Л. Алхимия как феномен культуры // Природа, 1973, № 9, 10.

Рабинович В. Л. Символизм в западной алхимии и традиция Ибн-Рушда. Доклад на XIII Международном конгрессе по истории науки. (Москва, 18–24 августа 1971); Коллоквиум «Средневековая наука: взаимоотношения Востока и Запада» // Символизм в западной алхимии и традиция Аверроэса (Труды XIII Междунар. конгр. по истории науки; Москва, 1971). Коллоквиум «Средневековая наука: взаимоотношения Востока и Запада». М., 1974.

Рабинович В. Л. Цвет в системе средневекового символизма. Комментарий к алхимической живописи // Природа, 1976а, № 6.

Рабинович В. Л. Ласточка в моем гербе. К 400-летию со дня смерти Джероламо Кардано // Наука и религия. 19766, № 9.

Рабинович В. Л. Созерцательный опыт Оксфордской школы и герметическая традиция // Вопросы философии, 1977, № 7.

Рабле Франсуа. Гаргантюа и Пантагрюэль / Пер. Н. Любимова. М., 1966.

Радынский М. А. Алхимия и современные науки // Изида, 1913, № 9-10.

Рамсей У., Оствальд В. Из истории химии. Пг., 1920.

Ренан Э. Аверроэс и аверроизм. Киев, 1903.

Рильке Р. М. Новые стихотворения. М., 1977.

Розинг Б. Л. Алхимия и астрология в современном естествознании. Л., 1924.

Ронсар. Лирика / Пер. В. Левика. М., 1963.

Роса Франсиско Мартинес де ла. Испанская классическая анонимная эпиграмма / Пер. П. Грушко // Иностранная литература, 1977, № 1.

Рутенбург В. И. Титаны Возрождения. Л., 1977.

Савченков Ф. История химии. СПб., 1870.

Сведберг Те. Материя. Ее исследование в прошлом и настоящем. М., [б. г.].

Сведенборг Э. О небесах, о мире духов и об аде, как то слышал и видел Э. Сведенборг / Пер. с лат. Изд. А. Т. Аксаков. Лейпциг. 1863.

Свифт Джонатан. Путешествия Гулливера. Л., 1935.

Сендивогий Михаил. Новое химическое светило, из источника натуры и ручного опыта почерпнутое. С присовокуплением философской притчи и разговора между Алхимистом, Меркурием и Натурою. М., 1785.

Сендивогий М. О заблуждениях алхимистов // Иоанн Исаак Голланд. Собрание разных достоверных химических книг… СПб., 1787.

Сервантес. Дон Кихот / Пер. Н. Любимова. М., 1959.

Слово скорби и утешения. Немецкая поэзия времен тридцатилетней войны 1618–1648 / Пер. Л. Гинзбурга. М., 1963.

Соколов В. В. Спиноза. Изд. 2-е. М., 1977.

Сперанский М. Из истории отреченных книг. IV. Аристотелевы врата, или Тайная тайных // Памятники древней письменности и искусства. Вып. 171. М., 1908.

Странден Д. Герметизм. Его происхождение и основные учения. (Сокращенная философия египтян). СПб., 1914. Труды по знаковым системам. Тарту. Вып. 2. 1965; Вып. 3. 1967; Вып. 4. 1969; Вып. 5. 1971; Вып. 6. 1973.

Уарте Хуан. Исследование способности к наукам. М., 1960.

Фестер Г. История химической техники. Харьков, 1938.

Фет А. А. Полное собрание стихотворений. Л., 1959.

Фигуровский И. А. Очерк общей историк химии. От древнейших времен до начала XIX в. М., 1969.

Фигье Л. Алхимия в XIX в. С приложением мемуаров Тифферо о возможном превращении металлов. СПб., 1867.

Фигье Л. Светила науки…: В 3 т. Т. 1, 2. СПб., М., 1869–1873.

Фигье Л. История чудесного в новейшее время: В 2 ч. СПб., 1895.

Фильштинский И. М., Шидфар Б. Я. Очерк арабо-мусульманской культуры. М., 1971.

Фламелла И. Изъяснение иероглифических фигур // РО ГПБ, III, 121.

Флоренский П. А. Обратная перспектива // Труды по знаковым системам. Вып. 3. Тарту, 1967.

Флоренский П. А. Иконостас. М., 1973.

Флоренский П. А. Строение слова / Вступит, заметка от редакции и коммент. С. С. Аверинцева, подгот. текста А. А. Санчеса // Контекст-1972. М., 1973.

Франциск Ассизский. Цветочки / Пер. А. П. Печковского. М., 1913.

Фрезер Дж. Дж. Золотая ветвь. М.; Л., 1931.

Фролов Б. А. «Магическая» семерка// Природа, 1972, № 5.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М., 1977.

Хотинский М. С. Рассказы о темных предметах. СПб., 1861.

Хрестоматия по западноевропейской литературе XVII века. М., 1949.

Хризомандер. М., 1783.

Хюбшер А. Мыслители XX столетия. М., 1962.

Цейтлин 3. А. Схоластический эмпиризм в средние века (Очерки науки и техники средневековья) // Под знаменем марксизма. 1924, № 8, 9.

Цейтлин 3. А. Философия и логика спиритуалистического мышления (Магия и религия) // Воинствующий атеизм. 1931а, № 5, 6.

Цейтлин 3. А. Алхимия и религия. Исторический очерк // Воинствующий атеизм. 19316, № 10.

Честертон Г. Пять эссе // Прометей. Вып. 2. М., 1967.

Честертон Г. Святой Франциск Ассизский / Пер. Н. Трауберг. Рукопись.

Чосер Д. Кентерберийские рассказы / Пер. И. А. Кашкина и О. Б. Ружера. М., 1946.

ЧугаевЛ. А. Открытие кислорода и теория горения в связи с философскими учениями Древнего мира. Пг., 1919.

Шевкина Г. В. Сигер Брабантскнй и парижские аверроисты XIII в. М., 1972.

Шекспир Вильям. Макбет / Пер. А. Радловой // Шекспир В. Полн. собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1936.

Шпенглер О. Закат Европы / Пер. Н. Ф. Горелика. Т. 1. М.-Пг., 1923.

Шпренгер О., Инститорис Г. Молот ведьм. М., 1930.

Эйкен Г. История и система средневекового миросозерцания. СПб., 1907.

Эккартсгаузен Карл. Наука числ. СПб., 1815.

Эккартсгаузен Карл. Ключ к таинствам натуры: В 4 т. СПб., 18041821.

Экхарт Мейстер. Проповеди и рассуждения / Пер. и вступит, статья М. В. Сабашниковой. М., 1912.

Эразм Роттердамский. Похвальное слово глупости / Пер. П. К. Губера. М.; Л., 1932.

Agrippa Henricus Cornelius ab Nettesheym. De incertitudine et vanitate omnium scientiarum et artium liber. Francofurti, 1593.

Albertus Magnus. Opera omnia. V 1-38. Paris, 1890–1899.

Albertus Magnus. Libellus de alchimia. Berkeley; Los Angeles, 1958.

Aristotelis tractatus alchimistae ad Alexandrum Magnum de lapide philosophico // Artis auriferae quam chemiam vocant antiquissimi authori. Basel, 1593.

Aristotle. De generatione et corruptione. Oxford, 1922.

Aristotle. Les meteorologiques. Paris, 1941.

Augustinus. De trinitate.

Bacon Roger. Mirror of Alchimy. L., 1597.

Bacon Roger. Speculum Alchemiae. L., 1702.

Bacon Roger. Opus majus. V 1–2, N.Y., 1962.

Barchusen Johann C. Elementa Chemiae. Leiden, 1718.

Basil Valentine. The triumphal chariot of antimony. L., 1893.

Basil Valentine. The last will and testament of Basil Valentine. L., 1691.

Basilius Valentinus. Chymische Schriften: zum dritten Mahl zusammen gedruckt. Bd. 1–2. Hamburg, 1700.

Becher Johann Ioachim. Chymisches Laboratorium. Oedipus chymicus… Franck-furt, 1680.

Becher Johann. Physica subterraneas (else «These chymicae»). Leipzig, 1703.

Berthelot M. Les origines de l’alchemie. Paris, 1885 [1938].

Berthelot M. Introduction a l’etude de la chimie, des anciens et du moyen age. Paris, 1889 [1938].

Berthelot M. La chimie au moyen age. T. 1–3. Paris. 1893a.

Berthelot M. Revue de Deux Mondes. Paris, 1893b.

Berthelot М., Ruelle Ch. Collection des anciens alchimistes… T. 1–3. Paris. 1887–1888.

Bibliotheca chemica. V 1–2. J. Ferguson (Ed.). Glasgow, 1906.

Biringuccio Vannoccio. Pirotechnia. Engl, transl. of the 1-st ital. ed. N. Y., 1943.

Bleker J. Die Alchemie im Spiegel der schonen Literatur//Gesnerus, 1971, № 28.

Boiz J. Le Monde invisible. Paris, 1962.

Bosch Hieronimus. Milano, 1968.

Boyle Robert. The sceptical chymist. L., 1772.

BreyerJ. De alchimiste. Paris, 1957.

Burland C. A. The arts of the alchemists. N. Y., 1968.

Caley E. R. The Leyden papyrus // J. Chem. Educ., 1926, № 3.

Caley E. R. The Stockholm papyrus//]. Chem. Educ., 1927, № 4.

Cardanus. De geniitur.

Cassirer E. The philosophy of symbolic forms. New Haven, 1957.

Chilackige М. Oriental alchemy… Tokyo, 1936.

Cinq tras d’alchimie… Paris, 1890.

Clemeur M. Alchimie et chimie poetiques. (Style et language). Paris; Bruxelles, 1969.

Collectanea chimica. J. Elliot. (Ed.). L., 1893.

Corpus Hermeticum. V. 1–2. A. D. Nock, A. M. J. Festugiere (Eds.). Paris, 1946.

Crombie A. C. Augustine to Galileo. The history of science A. D. 400-1650. L., 1952.

Crombie A. C. Medieval and early modern science. N. Y., 1959.

Crosland M. P. Historical studies in the language of chemistry. L., 1962.

Crow W. B. A history of magic, witchcraft and occultism. L., 1969.

Dales R. C. The scientific achievement of the Middle Ages. Philadelphia, 1973.

Dante Alighiere. La Divina commedia. Milano, 1900.

Darmistaedter E. Die Alchemie des Geber. Berlin, 1922.

Davis T. L. The Emerald Tablet of Hermes Trismegistus //J. Chem. Educ.,

1926, № 3.

Debus A. G. The chemical dream of the Renaissance. Cambridge, 1968.

Debus A. G., MulthaufR. P. Alchemy and chemistry in the seventeenth century. Los Angeles, 1966.

Delacre M. Histoire de la chimie. Paris, 1920.

Dictionary of mysticism. N. Y., 1953.

Dobbs B. The foundations of Newton’s alchemy or «The hunting of the green lyon». Cambridge, 1975.

Duhem P. Le systeme de monde. T. 1-10. Paris, 1913–1959.

Dumas J.-B.-A. Lefon sur la philosophie chimique. Paris. 1837.

Duveen D. I. Bibliotheca alchemia et chemica… (Cataloge). L., 1949.

Easton S. C. Roger Bacon and his search for a universal science. N. Y., 1952.

Eiscley L. C. Notes of an alchemist (poems) with drawings. N. Y., 1974.

Fabricius J. The medieval alchemists and their royal art. Copenhagen, 1976.

Farrar C. P., Evans A. P. Bibliography of English translations from medieval sources. N. Y., 1946.

Federmann R. The royal art of alchemy. Philadelphia, 1969.

Ferchl F., Siissenguth A. A pictorial history of chemistry. L., 1939.

Ferguson G. Signs and symbols in Christian art. N. Y., 1955.

Ferguson J. Bibliotheca chemica. A catalogue of the alchemical, chemical and pharmaceutical books in the collection of the late James Young of Kelly and Durrig. V 1–2. Glasgow, 1906.

Ferguson J. Books of secrets. L., 1913–1914.

Festugiere R. P La revelation d’Hermes Trismegiste. V I–II. Paris, 19441954.

Fierz-David H. E. Die Entwicklungs-geschichte der Chemie. Basel, 1952.

Figuier L. Lalchimie et les alchimistes. Paris, 1856.

Focillon H. LArt of d’Occident… Paris, 1947.

Fontaine J. La fontaine des amoureux de science. Paris, 1861.

Ganzenmuller W. Die Alchemie im Mittelalter. Heildesheim, 1967.

Geber (latin). Works: The investigation or search of perfection; The sum of perfection; The perfect magistery; The invention of verity; Of furnaces. (Engl, transl. 1678). L., 1928.

Gessmann G. W. Die geheimsymbole der Chemie und Medicin des Mittel-alters. Graz, 1899.

Gilson E. History of Christian philosophy in the Middle Ages. N. Y., 1955.

Glauber Johann R. Opera chymica. V. 1–2. Frankfurt a. М., 1658–1659; Works. Engl, transl. L., 1689.

Glazer Christoph. Le Traite de la chymie. 4ed. Bruxelles, 1676; 1 ed. 1663.

Granbard M. Astrology and alchemy. Two fossil sciences. N. Y., 1953.

Gray R. D. Goethe the alchemist… Cambridge, 1952.

Haskins Ch. H. Studies in the history of medieval science. N. Y., 1960.

Heidegger M. Holzwege. Frankfurt a. М., 1963.

Helmont Johann Baptist Van. Johannis Baptistae Van Helmont Opera omnia. Francofurti, 1682.

The Hermetic Museum. V 1–2. L., 1893.

HoeferJ. Ch. F. Histoire de la chimie. T. 1–2. Paris, 1866–1869; 1 ed. 18421843.

Hollandus Johann Isaac. Die Hand der Philosophen. Francfurt, 1667.

Holmyard E. J. The Emerald Table // Nature, 1923, № 112.

Holmyard E. J. An alchemical tract ascribed to Mary the Copt // Archeion, 1927, № 8.

Holmyard E. J. The works of Geber. L., 1928.

Holmyard E. J. Alchemy in Medieval Islam // Endeavour, 1955, № 14.

Holmyard E. J. Alchemy. Edinburgh, 1957.

Hopkins A. J. Alchemy, child of Greek philosophy. N. Y., 1934.

Hubicki W. Chemistry and alchemy // Endeavour, 1958, v. XVII, № 68.

Huizinga J. Der Herbst des Mittel-alters. Studien liber Lebens und Geistesformen, des 14. und 15. Jahrhunderts in Frankreich und in den Niederlanden. Engl, transl. 1924; 1952.

Huizinga J. Homo Ludens. A study of the play element in culture. L., 1949.

HutinS. Lalchimie. Paris, 1961.

Hutin S. La vie quantidienne des alchimistes au Moyen age. Paris, 1977.

Ibn-Rushd. Incoherence of the incoherence. (Tahafut al-Tahafut). V 1–2. L., 1955.

Ibn-Rushd. Traite decisif (Faql el-maqal) sur l’accord de la religion et de la philosophie. Alger, 1948.

Jabir ibn Haiyan al-Tarususi Alchemiae Gebri arabis philosophi solertissimi libri. (De in-vestigatione perfectione metallorum; Summae perfectionis metallorum; De inventione veritatis; De fornacibus construenolis; Speculum alchemiae R. Baclionis; Correctorium alchemiae Richardi Anglici; Rosarius minor, de alchemia incerti authoris; Liber secretorum alchemiae calidis filii jazichi judaei; Tabula smaragdina dc alchemia, Hermetis commentarius). Bernae, 1545.

Jabir Ibn Hayyan. The arabic works. Paris, 1928.

Johann de Sancto Geminiano. Summa de exemplis ac similitudinibus rerum noviter impressa, fratris Johannis de Sancto Geminiano ordinis predicatorum, imprcssum autem Venetiis per Johan-nem et Gregorium de Gregoriis. Venetia, MCCCCXCIX [1499].

Johanson O. S. A study of Chinese alchemy. Shanghai, 1928.

Jollivet Caslellot F. La science alchimique. Paris, 1904.

Jonas H. The Gnostic religion. Boston, 1963.

Josten С. H. The text of John Dastin’s «Letter to Pope John XXII» // Ambix, 1949. V IV № 1–2.

Jung C. G. Psychology and alchemy. N.Y., 1953.

Jung C. G. Alchemical studies // The collected works. V 13. Princeton, 1967.

Khunrath Heinrich. Magnesia catholica philosophorum… Magdeburg, 1599.

Kircher Alhanasius. Ars Magna Lucis et Umbrae. Roma, 1646.

Kittredge G. L. Alchemy in early New England // Isis, 1927, v. IX (3).

Klossowski S. de Rola. Alchemy: the secret art. L., 1973.

Kopp H. Die Alchemie in alterer und neuerer Zeit. Bd. 1–4. Heidelberg, 1886.

Kopp H. Geschichte der Chemie. T. 1–4. Braunschweig, 1843–1847.

Kroll W. Bolos und Democritus // Hermes, 1934, Bd. 69.

Latz G. Die alchemie. Bonn, 1869.

Lecky W. E. H. Sittengeschichte Euro-pas von Augustus bis Karl dem Grossen. Berlin, 1887.

Leemans C. Papyri graeci musei antiquarii publici Lugduni-Batavi. Leyden, 1843–1885. (First publ. of the Leyden papyrus X. Text and lat. trans.)

Leicester H. M. The historical background of chemistry. N. Y., 1956.

Leicester H. М., Klickstein H. S. A source book in chemistry. 1400–1900. N.Y.-L., 1952.

Lemery Nicolas. Cours de Chimie contenant la maniere de faire les operations qui joint en usage dans la medecine par une methode facile. Paris, 1675 (1 ed.); 1713 (10 ed.); 1716 (11 ed.).

Lenglet Dufresnoy Nicolas. Histoire de la philosophie hermetique. T. 1–3. Paris, 1742.

Lennep J. van. Art alchimie. Etude de Ticonographie hermetique et de ses inferences. Bruxelles, 1966.

Levi-Strauss C. Anthropologie structural. Paris, 1958.

Libavius Andreas. Alchemia. Frankfurt, 1597.

Li Ch4ao-ping. The chemical arts of old China. Easton, 1948.

Lindsay J. The origins of alchemy in Graeco-Roman Egypt. N. Y., 1970.

Lippman E. O. von. Entlstehung und Ausbreitung der Alchemie. Bd. 1–2. Berlin, 1919–1931; Bd. 3. Weinheim, 1954.

Lippman E. O. von. Some remarks on Hermes and Hermetica // Ambix, 1938, № 2.

Little A. G. Roger Bacon’s life and works. Oxford, 1914.

Lowry Т. M. Hislorical introduction to chemistry. L., 1926.

Macquer Pierre. Dictionnaire de chymie. T. 1–4. Paris, 1778; Neuchatel, 1789.

La Magie arabe traditionnelle. S. Matton. (Ed.). Paris, 1976.

Michelspacher S. Cabala, speculum Artis et Naturae in alchymia. Augsburg, 1654.

Multhauf R. P. The origins of chemistry. L., 1966.

Mylius J. D. Philosophia reformata. Frankfurt, 1622.

Needham J. Artisans et alchimistes en Chine et dans le Monde Hellenistique // La Pensee, 1970. T. 152.

New Pearle of great price. A treatise concerning the treasure and most precious stone of the philosophers. A. E. Waite (Ed.). L., 1894.

Node Gabriel. Instructions a la France sur la verite de l’histoire des freres de la Rose — Croix. Paris, 1623.

Noize M. Le grand oeuvre, liturgie de Palchimie chretienne // Rev. histoire religions. 1974. V 186.

Palissy Bernard. The admirable discourses / Ed. and Engl, transl. by La Rocque. Urbana, 1957.

Palissy Bernard. Oeuvres completes. Paris, 1861.

Paracelsi dicti Theophrasti Bombasti ab Hohenheim Operum Medico-Che-micorum. Francofurti, 1603.

Paracelsus. The Hermetic and alchemical writings. V 1. Hermetic Chemistry. L., 1894.

Parandovski J. Alchemia slowa. Warszawa, 1965.

Partington J. R. A history of chemistry. V 2. L., 1961.

Patrizi F. Nova de universis philosophia Ferrara, 1591.

Pemety A.-J. Dictionnaire Mitho-Her-metique. Paris, 1787.

Pilcher R. B. Lecture of alchemists in art and literature. L., 1933.

Ploss E. E. Alchimia. Ideologie und Technologie. Munich, 1970.

Poisson Albert. Theories et symbolis des alchimister. Paris, 1891.

Porto, Giovanni B. della. Magiae naturalis. Antwerpen, 1561.

Powell N. Alchemy, the ancient science. N. Y., 1976.

Proclus. Timaeum, 14 B, p. 432–7 Diehl.; 4, p. 279, F III, 13128 Diehl.

Pseudo-Aristotle. Secreta secretorum. Lugduni, 1528.

Pseudo-Aristotle. On the cosmos (De mundo). Cambridge, 1955.

Rabanus (Thabanus) Maurus. De universo. Strassburg, 1467.

Rassenfasse A. de, Gueben G. Des alchimistes aux brisseurs d’atomes. Paris, 1936.

Ray P. History of chemistry in ancient and medieval India. Calcutta, 1956.

Read J. Prelude to chemistry. N. Y., 1937.

Read J. The alchemist in life, literature and art. Edinburgh-London, 1947a.

ReadJ. Humor and humanism in chemistry. L., 1947b.

Read J. Through alchemy to chemistry. L., 1957.

Reallexikon fur Antike und Christentum. Bd. I. Stuttgart, 1950.

Redgrove H. S. Alchemy, ancient and modern. L., 1911.

Reichen С.-Л. Histoire de la chimie. Lousanna. 1963.

Reitzenstein R. Poimandres. Leipzig, 1904.

Rey Jean. The essays… Repr. L., 1951 (ed. 1630, facs.).

Ronchi V. Storia della luce. Bologna, 1952.

Rowling M. Everybody life in medieval times. N. Y.-L., 1968.

Ruland Martin. Lexicon alchemiae, sive Dictionarium alchemisticum. Francofurtensium Republ., 1612.

Ruska Ju. Arabische Alchemisten. Bd. 1–2. Heidelberg, 1924.

Ruska Ju. Tabula Smaragdina. 1926.

Russel J. B. Witchcraft in the Middle Ages. Ithaca-London, 1972.

Rydberg V. The magic of the Middle Ages. N.Y., 1879.

Sadler L. V. Relations between alchemy and poetics in Renaissance and XVII-th century // Ambix, 1977. № 2.

Sala Angelo. Angeli Salae Opera medico-chymica. Francofurti, 1682.

Sallustii philosophi de diis et mundo liber. IVq. // Fragmenta philosophorum Graecoram. Fr. G. A. Mullachias (ed). V III. Paris, 1881.

Salmon W. Poligraphica. 8 ed. L., 1701.

Sarton G. Introduction to the history of science. V 1. Baltimore, 1927; v. 2, 1931; v. 3, 1947–1948.

Schmieder K. Ch. Geschichte der Alchemie. Halle, 1832.

Sendivogius Michael (Sandivogius). A new light of alchymie. L., 1650.

Sennert Daniel… Opera omnia. (De chymicorum cum Aristotelicis et Galencis consensu ac dissensu liber…) Venetiis, 1641.

Sennert Daniel. Opera. V 1–6. Lugduni. 1676.

Sheppard H. J. Gnosticism and alchemy//Ambix, 1957. № 6.

SheppardH. J. The origin of the gnostic-alchemical relationship // Scientia,

1962. V 56. № 6.

Singer Ch. From magic to science. N.Y., 1958.

Singer S. Ch. The earliest chemical industry. L., 1948.

Sivin N. Chinese alchemy: preliminary studies. Cambridge, 1968.

Spiegelberg F. Alchemy as a way of solvation. Stanford, 1945.

Stapleton H. E. The antiquity of alchemy// Ambix, 1953. № 5.

Steele R. Medieval core from Bartholomew Anglicus. Boston, 1907.

Stephanos (of Alexandria). Lectures… on the great and sacred art of the making of gold // Ambix, 1937. № 1.

Stillman J. M. The story of alchemy and early chemistry. N. Y., 1960.

Stones G. B. The atomic view of mater in the XVI-th and XVII-th centuries // Isis. 1928. № 10.

Studer P., Evans I. Anglo-Norman Lapidaries. Paris, 1924.

Summers M. Witchcraft and black magic. L., 1946.

Surany M. Alchimie, du visible a l’suvisible. Paris, 1967.

Sylvius Franqois de la Воё. Opera medica. Amsterodami, 1680.

Tachenius Otto. Hippocrates chymicus. L., 1677 (1-st lat. ed. 1666).

Taylor F. Sh. A survey of Greek alchemy//Ambix, 1937, № 1.

Taylor F. Sh. The alchemists founders of modern chemistry. N. Y., 1949.

Telesio Bernardino. De rerum natura iuxta propria principia. Neapoli, 1570;…A euro L. de Franco. Cosenza, 1965.

A testament of alchemy being the revelations of Morienus to Khalid ibn Jazid / Ed. and transl. by Lee Stavenhagen. Hanover, New Hampshire, 1974.

Testi G. Dizionario di alchimia e di chimica antiquaria. Roma, 1950.

Theatrum Chemicum Britannicum. Ashmole Elias (Ed.). L., 1652.

Theatrum chemicum… V. 1–2. L. Zetzner (Ed.). Ursellis, 1602–1607.

Theophilus (Presbyter). On divers Arts. Chicago-London, 1963.

Theophrastus. On stones. Ohio, 1956.

Thomas Aquinas. Opera omnia. Roma, 1882–1930.

Thomas d’Aquin. Traite de la pierre philosophale // Bibliotheque rosicrucien-ne, serie I. Paris, 1898, № 6.

Thompson C. J. S. The Lure and Romane of alchemy. L., 1932.

Thompson Th. The history of chemistry. V 1–2. L., 1830–1831.

Thorndike L. History of magic and experimental science. V 1–8. N. Y., 1923

1958.

Todericik D. De la alchimie la chimia moderna. Bucuresti, 1960.

Tortelle J. Entre tiens sur la para-litterature. Paris, 1970.

The Turba philosophorum or Assembly of the sages / Transl. and ed. by A. E. Waite. L., 1970.

Ulstad Ph. Coelum philosophorum. Argentorati, 1628.

Vaughan Thomas (Eugenius Philatethes). The works of Thomas Vaughan. Mystic and alchemist. N. Y., 1968.

Vincentius Bellovacensis. Speculum naturale. V 1–2. Strassburg, 1481.

Waite A. E. Lives of alchemystical philosophers. L., 1888.

Waite A. E. The secret tradition in alchemy, its development and records. N.Y., 1969.

Walsh J. J. The thirteenth, greatest of centuries. N. Y., 1911.

Walsh J. J. The popes and science. L., 1912.

Wedeck H. E. Dictionary of magic. N.Y., 1956.

Werner H., Kaplan B. Symbol formation… N. Y., 1963.

Wheelwright P. The burning fountain. A study in the language of symbolism. Bloomington, 1954.

Yates F. A. Giordano Bruno and the hermetic tradition. Chicago, 1964.

 

Указатель имен

[202]

Август II (Фридрих), прозванный Сильным (1670–1733) 214,224

Августин Аврелий из Гиппона (Блаженный; 354–430) 64,120, 128, 131,149, 154, 400, 449, 455

Аверроэс, см. Ибн-Рушд Авиценна, см. Ибн-Сина

Авраам-еврей 104

Агрикола (Бауэр) Георгий (1494–1555) 37, 38, 339, 342, 345, 378, 380, 383

Агриппа Корнелий Генрих из Неттес-гейма (1486–1535) 177, 282–285, 328, 329, 345, 382

Адам из Марча 446

Алан де Лилль (Лилльский; Аланус аб Инсулис; 1128–1202) 141,367

Александр Македонский (Великий; 356324 до н. э.) 21

Ал-Мамун (Эль-Мамун; IX в.) 357 Альберт Великий (Альбрехт Больштедт; 1193–1280) 34, 37, 65, 81, 83–85,127, 138,139, 251, 252, 254, 255, 257, 258, 260, 278, 279, 294, 301, 307, 320, 324, 326, 333, 343, 363, 367, 371, 383, 412, 414,417–419, 439

Альберти Леон-Баттиста (Леоне Баттиста; 1404–1472) 340

Альбумазар 446

Альхазен (Ибн-ал-Хайсам; 965-1039) 308

Аноним (XV–XVI в.) 78

Аристотель из Стагира (Стагирит; 384322 до н. э.) 25, 33, 37, 40, 105, 106, 109,132,133,158, 159, 168,191, 209, 211,246,260,261,263–270,273,277281, 283, 285, 287, 289, 290, 299, 307, 312, 313, 318, 319, 321, 326, 342, 359, 376, 446

Арнольд из Виллановы (ок. 1235–1311) 81, 83–85, 135, 177, 200, 213, 279, 285, 287, 289, 294, 295, 301, 335, 362, 363, 383,413,417

Ap-Рази (аль-Рази, Разес, Бубахр, Абу Бакр) Мухаммед ибн Закарийа Абу Бакр (865–925) 39, 81, 271, 277, 300, 358–360, 415

Артефий 368, 370

Аттила (V в.) 426

Аугурел Иоанн-Аврелий (Аугурелло Джованни-Аурелио; ок. 1453-XVI в.) 215

Барнальд Николай 179

Бейтер Давид (XVII–XVIII в.) 223

Бенивьени Джироламо (Джероламо; XV в.) 87

Беренгар (Беренгарий) Пизанский (середина XVII в.) 221, 222

Бертолле Клод Луи (1748–1822) 268

Бетгер Иоганн Фридрих (1685–1719) 46

Бехер Иоганн Иоахим (1635–1682) 217

Бёме Якоб (1575–1624) 382

Бирингуччо Ванноччо (1480–1539) 339, 342, 378, 380, 383

Бируни (Беруни) Абу-р-Райхан Мухаммед ибн Ахмед ал (973-1048) 360

Бойль Роберт (1627–1691) 42, 53, 218, 219, 222, 266, 267, 343, 374, 380, 382, 384

Болдуин (вторая половина XVII в.) 218

Бонавентура (Джованни Фиданца) из Баньореа(1221–1274) 138,364, 383

Бонифаций VIII (годы понтификата: 1294–1303) 295

Бонус Петр (XIV в.) 109, 465

Брагадино (Мамунья, Мамуньяро; вторая половина XVI в.) 222, 223

Брагадино Марко Антонио (середина XVI в.) 222

Бранд Маргарита (вторая половина XVII в.) 218

Бранд Хенниг (вторая половина XVII в.) 216-219

Брант Себастиан (1457/8-1521) 39,40, 431

Брейгель Старший Питер (ок. 1525/301569) 40

Брунетто Латини (1220–1294) 312

Бруно Джордано (1548–1600) 40, 141, 142, 161, 179, 309, 382

Буридан Жан (ок. 1300-ок. 1358) 154, 383

Бэкон Роджер (ок. 1214–1292) 33, 76, 77, 81, 88, 137, 152, 169–171, 173, 250, 278, 302, 303–308, 310, 311, 313, 314, 318–325,343,351, 362,363, 371, 381, 383, 418, 439, 443–449, 451–455

Бэкон Френсис Веруламский (1561–1626) 142, 224, 318, 374, 380, 381, 382, 384, 443, 446

Ван-Гельмонт Иоганн Баптист (1577–1644) 179, 214, 221, 222, 290, 291, 299,330, 343, 375–377, 382 Василий Валентин (XV или XVI в.) 103, 109, 281, 302, 362, 363, 382, 437

Ветий (Веттий) Валенс (II в.) 122

Виженер Блез де (XVI–XVII в.) 122

Вийон Франсуа (Франсуа Монкордье, или Делож; 1431/2-после 1463) 91

Винсент из Бове (1190–1264) 189, 275–277, 383

Витело Вителло (ок. 1230-ок. 1275) 311

Витрувий Полион (I в. до н. э.) 62

Вольтер Франсуа Мари (1694–1778) 223

Газали-аль-Газали Абу Хамид Мухаммед ибн Мухаммед (1058/9-1111) 192

Гален Клавдий (129–201?) 81,298,372, 415

Галилей Галилео (1564–1642) 384

Гапелий Николай (1559–1622) 366

Гебер, или Псевдо-Джабир (XIV в.?) 249, 254, 272–276, 331, 335, 358, 362, 368,370,414

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (17701831) 50,51, 71, 156

Гельвеций Клод-Адриан (1715–1771) 222

Генрих IV (Болингброк; 1367–1413) 37, 214

Генрих^ (1421–1471) 214

Генрих I Бульонский (XVII в.) 223

Генрих Сегузий 69

Георг Вильгельм Байретский (вторая половина XVII в.) 223

Генкель Иоганн Фридрих (1679–1744) 265, 266

Гермес Трисмегист (Трижды Величайший; согласно легенде, V–IV в. до н. э.) 15, 43, 124, 135, 141, 161, 165, 200, 259, 266, 272, 288, 337, 351, 354–356, 367, 381, 383, 389, 402, 413, 421,422, 439, 465,479, 480

Гёте Иоганн Вольфганг (1749–1832) 224, 228–230

Гильом из Конша (ок. 1068–1121) 318

Гильом Парижский 236, 237

Гиппократ (ок. 460–377 до н. э.) 81

Глазер Христофер (XVII в.) 29–31

Глаубер Иоганн Рудольф (1604–1668) 46, 248, 297, 379, 380, 384

Голланд Иоанн Исаак (XV–XVI в.) 76, 78–80, 82–85, 88, 136, 171, 172, 366, 370, 383, 485, 490

Голланд Исаак (XIV–XV в.) 78, 85, 363, 383

Гольбейн Ганс Младший (1497–1543) 40

Гомер 27

Гор-Аполлон (IV в.) 123, 356

Гофман Эрнст Теодор Амадей (1776–1822) 90

Густенховер (XVI–XVII в.) 220

Давид Динанский (XII–XIII в.) 307

Дальтон Джон (1766–1844) 268, 302, 303,313,314

Данте Алигьери (1265–1321) 22, 24, 39, 72, 119, 129, 130, 138, 193, 195, 206–209,311,312

Дастин Джон (XIV в.) 36, 37

Декарт Рене (1596–1650) 384

Делиль из Прованса 215

Демокрит из Абдер (ок. 460–370 до н. э.) 266, 306, 307, 308, 310–312, 316, 486

Джабир ибн Гайан ал-Тарусуси (ок. 721–815) 84,271,272,358, 360

Джонсон Бен (Бенжамин; 1574–1637) 41,486

Ди Джон (1527–1608) 108, 222

Дионисий Захарий 34, 412

Дунс Скот Иоанн (1265/6-1308) 383

Д’Эспанье 105, 281

Дю Белле Жоакен (1522–1560) 431

Дю Клос (вторая половина XVII в.) 292

Дюбуа (первая половина XVII в.) 215

Евклид (? — после 280 до н. э.) 446

Жан де ля Фонтан 282

Жан из Менга (де Мень, де Мён, или Жан Клопинель; 1240/ок. 50-ок. 1305) 282

Зеннерт Даниил (1572–1637) 376, 382

Зороастр (Заратуштра, или Заратустра; Зардуш, или Зердушт; не позже 1000 до н. э.) 237, 389

Зосим из Панополиса (IV в.) 24, 104, 356, 357, 383, 389, 403

Ибн-Рушд (Рошд) Абу-ль-Валид Мухаммед бну-Ахмад из Кордовы (Аверроэс; 1126–1198) 72, 187, 189, 192, 195–197, 237,312,313

Ибн-Сина Абу Али (Авиценна; 9801037) 35, 36, 277, 298, 311, 313, 360, 415,418, 446

Иоанн XXII (годы понтификата: 1316–1334) 36,213

Иоанн де Санто Джеминиано из Сиены (XIV в.) 98

Иоанн Кентерберийский 308

Иоахим Флорский (Калабрийский; 1132–1202) 118

Иоганн Фридрих Ганноверский (вторая половина XVII в.) 217

Исидор Севильский (Исидорус Хиспаленсис; ок. 560–636) 307, 312

Калиостро (Иосиф Бальзамо, Джузеппе Бальсамо; 1743–1795) 214

Кардано Джероламо (Джироламо; 1501–1576) 142,382,454

Карл II (1630–1685) 291

Карл V, прозванный Мудрым (1337–1380) 36

Карл VII (1403–1461) 214

Каскариола Винченцо (вторая половина XVII в.) 218

Катулл Гай Валерий (87-? до н. э.) 200

Кеведо-и-Вильезас Франсиско (1580–1645) 41

Келли Эдуард (1555–1595) 222

Кирхмейер Каспар (вторая половина XVII в.) 218

Клеопатра VII (69–30 до н. э.) 356, 389

Клеттенберг Гектор фон (XVII–XVIII в.) 223

Климент Александрийский (ок. 150— ранее 215) 390, 416

Колезон (Колесон) 296

Колумб Христофор (1451–1506) 430

Кондильяк Этьен-Бонно (1715–1780) 114

Константин Африканский (1020–1087) 311

Крафт Даниил (вторая половина XVII в.) 217-219

Крешенци Пьер де из Болоньи (XIII–XIV в.) 68

Кронеман Вильгельм (вторая половина XVII в.) 223

Кункель Иоганн (1630–1702) 46, 217, 218

Лабю-Шардьер (первая половина XVII в.) 221

Лавуазье Антуан Лоран (1743–1794) 42, 374, 380, 384

Лактанций Луций Цецилий (Целий) Фирмиан (ок. 250-после 325) 72, 120

Лангле Дюфренуа Николай (XVIII в.) 43, 363

Лао-цзы (VI–V в. до н. э.) 416

Лев Х (годы понтификата: 1513–1521) 215

Лейбниц Готфрид Вильгельм (16461716) 217,218, 266

Лемери Николай (1645–1715) 29–31, 42

Леонардо да Винчи (1452–1519) 42, 303, 339

Лефебюр (середина XVII в.) 291

Либавий Андрей (ок. 1540–1616) 34, 279, 367, 374, 375, 382

Лукреций (Тит Лукреций Кар; ок. 99-ок. 55 до н. э.) 307, 308

Луллий Раймонд (ок. 1235-ок. 1315) 28, 71, 73, 81, 82, 83, 86, 108, 138, 178, 213, 280, 295, 301, 302, 334, 362, 363, 383,418

Людовик IX (1215–1270) 191

Людовик XIII (1601–1643) 215

Людовик XIV (1638–1715) 292

Макер Пьер Жозеф (Маке; 1718–1784) 43, 292, 369

Максимилиан II (1527–1576) 222

Мальбранш Николай (1638–1715) 265

Мария-еврейка 166, 210, 250, 356, 366, 389

Марк Антоний 268, 365

Марк Грек (середина XIII в.) 361

Мартинего (вторая половина XVI в.) 223

Мартини из Гельштадта (первая половина XVII в.) 221

Менипп из Гадары (III в. до н. э.) 424, 428

Мнишек (первая половина XVII в.) 221

Мюлленфельс (XVI–XVII в.) 220

Николай из Отрекура (ок. 1300-после 1350) 318

Николай Кузанский (Кребс; 1401–1461) 141

Нодэ Габриэль (1600–1653) 225

Нортон Томас (середина XVII в.) 382

Ньютон Исаак (1643–1727) 266, 304, 392,396

Олимпиодор Младший из Александрии (VI в.) 310, 356, 383,404

Ориген (ок. 185–253/4) 119

Палисси Бернар (ок. 1510–1589) 38, 256, 334–336, 378, 380, 383

Пантей 130

Парацельс (Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493–1541) 23, 100, 122, 142, 177, 179, 215, 215, 287–290, 293, 297–299, 329, 339, 351, 372,373, 376,371,381,382,415

Патрици Франческо (1529–1597) 298, 382

Пернети Антуан-Жозеф (1716–1801) 413

Петрарка Франческо (1304–1374) 39, 455, 456

Пифагор (ок. 580-ок. 500 до н. э.) 237, 401

Платон (428/7-348/7 до н. э.) 37, 209, 211,260–263, 267,312

Плиний Кай Старший (Второй; ок. 2479) 312,378, 446

Плотин (ок. 204–269/70) 131, 309, 355, 383

Поло Марко (1254–1323) 191

Пордедж Джон (XVIII в.) 135, 139, 205, 382

Порта Джиованни (Джованни) Баттиста делла (XVI в.) 340

Прокл Диадох (ок. 410–485) 122, 355, 383

Проперций Секст (ок. 50-ок. 15 до н. э.) 40

Пруст Жозеф Луи (1754–1826) 302, 303,313,314

Псевдо-Аристотель (XIV–XV или XVI в.) 168,275,276

Псевдо-Демокрит (VI в.) (Болос из Мендеса?; II или VI в. до н. э.) 238, 308, 316, 356, 357, 383

Псевдо-Дионисий Ареопагит (Петр Ивер?; V в. или начало VI в.) 150

Псевдо-Луллий (XIV XV или XVI в.) 362

Птолемей Клавдий (II в.) 313, 446

Пьер из Марикура (Петр Перегрин; вторая половина XIII в.) 311, 446

Рабле Франсуа (ок. 1494–1553) 22, 87, 116, 131,424, 426, 428

Рей Жан (1583–1645) 310

Рипли Джордж (Риплей Георг; 14151190) 28, 30, 32, 45, 57–59, 92, 100, 101,147, 199, 200, 214, 245, 280, 348, 349, 362, 366, 369, 406, 409–412, 427, 435

Рихтгаузен (первая половина XVII в.) 214, 221,222

Ричард Английский 123

Ришелье (1585–1642) 215

Роберт Гроссетест (Большеголовый), или Роберт Линкольнский (ок. 11751253) 311,325,343, 383, 446

Роберт из Честера (XII в.) 362

Ронсар Пьер (1524–1585) 39, 431

Роса Франсиско Мартинес де ла (1787–1862) 41

Рубрук Вильгельм де (Рубруквис; ок. 1220–1293) 191

Рудольф II (1552–1612) 214, 220

Сала Анджело (1576–1637) 31, 377, 382

Саллюстий (IV в.) 200, 320

Сведенборг (Сведберг) Эммануил (16891772) 142,380, 381,382

Свифт Джонатан (1667–1745) 86

Сен-Жермен (конец XVII в. — 1795/84) 214

Сендивогий (Седзивой) Михаил (1566?-1646) 171, 172, 216, 220, 221, 337, 382

Сервантес Сааведра Мигель (1547–1616) 156

Сетон (Сетоний) Александр (Космополит;?-1604) 220, 301

Сигер из Брабанта (ок. 1240-ок. 1282) 193,312

Сильвий Франсуа Делебоэ (1614–1672) 377, 382

Синезий (Синесий; 379–412) 164, 165, 173,269, 327, 356, 383

Синкелл Георгий (? — после 810) 389

Сократ (470/69-399 до н. э.) 312

Спиноза Бенедикт (Борух; 1632–1677) 384

Старкей (середина XVII в.) 221

Стефан Александрийский (VI в.) 165, 166, 210, 249, 300, 356, 358, 383, 422

Тарталья Николо (1500–1557) 142

Тахений Отто (ок. 1620–1699) 291, 343, 377, 382

Телезио (Телесио) Бернардино из Козенцы (1508–1588) 141, 142, 298, 382

Теофил Пресвитер (XI–XII в.) 342

Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс (ок. 160-после 220) 374, 390

Тифферо (XVIII–XIX в.) 214

Тревизан Бернар (1406–1490) 78, 103, 250, 280, 295, 383

Тритемий Иоганн (1462–1516) 35

Уарте Хуан (1530/5-1592) 121

Фараби Абу-наср Мухаммед бну-Мухаммед (870–950) 360

Фердинанд III (1608–1657) 214, 222

Филалет Евгений (Томас Воген; 1621–1666) 104, 221, 222, 296, 290, 367, 382,412

Фламель Николай (1330–1418) 102,103, 107,213, 234, 235, 237,418

Фома Аквинский (Аквинат; 1225–1274) 67, 69, 156–161, 178, 189, 193, 2515, 256, 279, 314–316, 320, 324, 325, 343, 383,419, 439

Франциск из Ассизи (Ассизский; 1182–1226) 65, 69, 73, 116, 117, 119, 325, 331,418, 439, 448

Фридрих Вюртембергский (первая половина XVII в.) 220

Халид (Калид) бну-Язид бну-Муация (ок. 660–704) 106, 357, 358, 366

Харун (Гарун) ар(аль) — Рашид (766–809) 357

Хенквиц (вторая половина XVII в.) 219

Химес 164

Христиан II (1583–1611) 220

Циглер Мария (середина ХVI в.-1575) 223

Цицерон Марк Туллий (106-43 до н. э.) 313, 446

Чосер Джефри (1340–1400) 40

Шварц Бертольд (XIV в.) 363

Шекспир Вильям (Уильям; 1564–1616) 15,94, 224, 226, 227, 228, 231

Шлик из Богемии (первая половина XVII в.) 221

Шталь Георг Эрнст (1660–1734) 265, 384

Эгидий Колонна (Римлянин; 1247–1316) 119

Эймерик Николай (1320–1399) 36

Эккартсгаузен Карл (1752–1803) 47, 381,382

Эксимиданус 127

Экхарт Иоганн (Мейстер Экхарт; ок. 1260–1327) 66, 150–153, 331

Эпикур Самосский (342/1-271/0 до н. э.) 265, 307,312,313

Эразм Роттердамский Дезидерий (14691536) 40, 431

Юлиан из Толедо 71, 154, 155

Юлий Люксембургский (вторая половина XVI в.) 223

Яков I (1566–1625) 94

Ямвлих Халкидский (ок. 283-ок. 330) 236, 355, 383

 

Гермес

Говорят, близ Хеброна На могильной плите Трисмегиста Гермеса Македонский А. Ф. повелел начертать Тринадцать незыблемых правил «Изумрудной скрижали» Гермеса.

 

«Божественная комедия» и алхимический миф

Данте и… музыка, искусство, философия, наука… Исследовательский лот, едва коснувшись дна «Божественной комедии», вновь выброшен на вновь непроницаемую поверхность этого на самом-то деле поистине бездонного — безмерного — великого текста. Можно начинать сначала.

Но можно и расширить ряд сопоставлений. Пусть этим сопоставляемым станет средневековая алхимия, со-бытие которой с Дантовой «Комедией» очевидно (посмертная судьба Капоккьо и Гриффолино). Но механизм сопряжения этих двух в высшей степени значимых реальностей средневековой культуры до поры сокрыт. Попробуем сопоставить их, наведя электронную камеру-обскуру сперва на частное и «видимое» (цвет алхимического рукотворения — свет в «Комедии»), а потом на всеобщее и «слышимое» (алхимический миф — жизнь этого мифа в «Комедии»).

«Танцующая химическая формула»

Обратимся к Осипу Мандельштаму — его этюду о Данте. А именно к тем его местам, где к «Божественной комедии» применена, так сказать, фразеология точного естествознания XX века.

«Музыка и оптика образует узел вещи». Данте «мечется между примером и экспериментом»1. «Музыка здесь не извне приглашенный гость, но участник спора; а еще точнее — она способствует обмену мнений, увязывает его, благоприятствует силлогистическому пищеварению, растягивает предпосылки и сжимает выводы… роль ее чисто химическая»2. Прочтем также: «химическая природа оркестровых звучаний», «химически реактивный оркестр»; дирижерская палочка — «танцующая химическая формула». «…Тембр — структурное начало, подобно щелочности или кислотности того или иного химического соединения. Колба-баллада с ее общеизвестностью разбита вдребезги. Начинается химия с ее архитектонической драмой»4. И наконец: «Дант может быть понят лишь при помощи теории квант».

Существенно здесь двойственное видение материи: она — и вещество и излучение сразу. Свет (цвет), звук (и то и другое — волны) и фиксированное в объеме тело — для Данте равновесное существо. Такой взгляд — алхимический взгляд. Но есть и отличие. Иерархия металлов, принятая у алхимиков, и описание свойств металлов для Данте — не самоцель. Не металлы — предмет приложения рук. Они — скорее пример; но радикально переосмысленный пример:

(«Ад», XIY 103–111).

Снята идея трансмутации. Металлы сосуществуют здесь и теперь, там и тогда — повсеместно, всегда. Намечена лишь иерархическая последовательность. А эссенция «золотости», заключенная и в железе (согласно алхимической доктрине), во внимание не принята. Но в Дантовой иерархии металлов за железом глина — самое несовершенное из сотворенного. Она и есть тот устой, на котором держится все. Металлы здесь не сами по себе. Они — аллегории железного, медного, серебряного, золотого веков и как бы уравнены в правах. Различия стерты:

(«Ад», XXIII, 7–9).

Но если трансмутации металлов оставлены для поддельщиков Капоккьо и Гриффолино, реальные превращения в адской потусторонности явлены в алхимическом многоцветий:

(«Ад», XXV 61–72).

Обретение двойственного бытия вместо однобытийственной цели алхимиков.

Двоящееся единство — наблюдение ренессансного человека. Человек Средних веков определенней: он не в силах остановиться, не доведя различений до конца.

Между тем личность Данте осуществлена. Преодолены самые неукоснительные запреты средневековья. Немыслимое для средневековья жестокосердие — пусть к самому последнему — для Данте добродетель:

(«Ад», XXXIII, 148–150).

Но это лишь симптомы нового мироощущения. По-прежнему не сводимы друг к другу огонь Эмпирея и холод Коцита; гармония и нарушение всяческих пропорций. Правда, это лишь отдельные стихи, вызволенные из текста. Но в них — грозовой разряд, единственно реальный измеритель движения в истории, в «алхимически» трансмутирующемся мышлении7. Именно потому для нас особенно важны эти редкие случаи у Данте.

А теперь начнем всматривание-вслушивание в текст — в цветистое дело алхимиков XIII–XIV веков и световое слово Данте, сосуществовавшее и собеседовавшее с алхимическим «Великим деянием».

Да будет цвет!

Хвост павлина

Цветовое превращение — очевидная характеристика предельно зрительного искусства алхимиков. В то же время цвет в алхимии — скорее forma formans (формирующая форма), излучающая, оформляющая символы в изобильном многообразии, нежели forma formata (формированная форма).

Соотнесенность человеческих судеб и констелляций в астрологии дается в оппозиции черного — белого. Промежуточные цвета поглощены крайними цветами. Астрологическая доктрина осуществляется в алхимии в иной оппозиции: металлы — планеты и знаки зодиака. Естественные цвета самородных металлов или их руд заполняют пустое пространство между черным и белым в астрологии, обнимая цветовую гамму вселенской вещественности. Благородные металлы, отмечает Маркс, «представляются в известной степени самородным светом, добытым из подземного мира, причем серебро отражает все световые лучи в их первоначальном смешении, а золото лишь цвет наивысшего напряжения, красный. Чувство же цвета является популярнейшей формой эстетического чувства вообще»8. Цвет — промежуточная форма между материей и духом.

Цвет в алхимии — наиболее выразительная реальность, связующая небо и землю. Цвет — и духовный и материальный субстрат, чувственнопонятийная первооснова алхимиков. Символ и предмет вместе. Иначе: слово и вещь, пребывающие в грядущем обещании стать звучащим словом и многокрасочной вещью, как и полагается быть тому и другой в мышлении Нового времени.

Зосим Панополитанский (IV в.), авторитетный во все века алхимического тысячелетия, говорит: «Вот тайна: дракон, пожирающий свой хвост, поглощенный и расплавленный, растворенный и превращенный брожением. Он становится темно-зеленым и переходит в золотистый цвет. От него происходит красный цвет киновари. Это киноварь философов. Чрево дракона и спина его желты, голова темно-зеленая. Его четыре ноги — это четыре стихии. Его три уха — поднявшиеся пары. Одно снабжает другое своею кровью, одно зачинает другое. Сущность радуется сущности, сущность очаровывает сущность. И не потому, что они противоположны, но потому, что это одна и та же сущность и происходит из себя самой — трудно, с усилием. О мой друг! Приложи ум свой к этому, и ты не ошибешься. Будь серьезен и прилежен, покуда не увидишь конца. Дракон простерся у порога. Он сторожит храм, овладев им. Убей его, сдери с него кожу и, содрав ее вплоть до самых костей, выложи ею ступени, ведущие в храм. Войди в него, и ты найдешь желанное, потому что жрец этого храма, некогда медный, изменил свой цвет, а значит, и свою природу, и стал серебряным. Спустя несколько лет, коли пожелаешь, ты увидишь его золотым»9. Дракон — фундаментальная алхимическая аллегория превращающегося вещества, переливающегося в полихроматическом многообразии: зеленое, золотистое, желтое. Цвета частей тела дракона преобразуются в цвета-металлы, из которых сделан жрец в разные моменты своего трансмутирующегося бытия: медный, серебряный, золотой. Игра цвета в алхимических метаморфозах.

Сложные аллегорические фигуры принимают доступные зрительные формы. Зосим продолжает: «…пустившись странствовать, встретил я между двумя горами важного господина, на котором был серый плащ, а на голове — черная шляпа. На шее его был завязан белый шарф, а талия стянута желтым поясом. Обут он был в желтые сапоги»10. Эта аллегория обозначает далеко еще не все оттенки киновари, принимающей и другие цвета в зависимости от степени ее дисперсности: серый, черный, белый, желтый. Персонификация цвета. Объективация цвета как признака предмета: плащ, шляпа, шарф, пояс, сапоги.

Но алхимическому цвету тесно в локальном микрокосмосе — в человеческих персонификациях. Цвета выходят в большой мир — во вселенский космос, упорядочивающий первичный хаос: север — чернота, черный; запад — белизна, белый; юг — лиловатость, лиловый, фиолето-вость, фиолетовый; восток — желтизна, желтый, краснота, красный.

Бесцветное неоплатоническое Единое пресуществляется в алхимии в многоцветный звучащий телесный дух, представляющий Вселенную.

Этот дух, как феникс, возрождающийся из своего пепла, снова предстает в телесном обличье слышимых цветов — черном, белом, красном. Возможны вариации: желтый, оранжевый; цвет ириса или хвост павлина. Важно, однако, то, что именно цвет выступает как переходный, срединный момент, осуществляющий средостение духовного и телесного. Видимослышимое.

И все-таки главным предназначением цветов алхимической гаммы остается воспроизведение рукотворных операций. Материя, приведенная в движение огнем соответствующей степени, начинает чернеть. В черном заключены белый, желтый и красный. Белый в алхимии уже не высокий Свет, а лишь цвет, приравненный ко всем прочим. Почти краска. Черный же предстает источником, порождающим другие цвета. Картина по сравнению с традиционно христианской выглядит перевернутой: не белый, а черный во главе. Черный цвет — источник и начало цветообразования.

Для цветовой алхимической гаммы характерна двухступенчатая иерархия классов цветов. Цвета первого класса: черный, белый, красный. Цвета второго класса: серый (между черным и белым), зеленый, голубой, желтый, оранжевый (между белым и красным). Цвета первого класса — главные. Но и в этой иерархии черный — изначальный цвет, который с помощью рукотворной процедуры выявляет сокрытый блеск: чернение исходного неблагородного металла (получение черняди) — испытание огнем (муки Христа) на пути к совершенному червонному золоту; окончательный цвет — красный. Воплощенный, зрительно воспринимаемый Логос. Смолкшее слово — глаголящий цвет.

За металлами скрываются еще более глубокие пласты архетипическо-го: два алхимических пола — мужской и женский. Мужское символизируется красным, женское — белым: король в красном — золото; серебро — королева в белом.

Мир живого не ограничивается человеком. Пернатые символы обозначают те же цвета. И здесь уже цвет выступает как уподобляемый предмет, а птица — его символическим подобием: черный — ворон, белый — лебедь, цвета радужного спектра — павлин, цвет ириса; или красный — птица-феникс (он же царь со скипетром), зеленый — утренний сон, малахитовый дом. Но все вещи подлунной — материализованное, застывшее и цветное эхо первоначального творческого слова.

Четыре стихии-элемента символически окрашены в соответствующие им четыре цвета. Во время Великого деяния появляются четыре цвета: черный, словно уголь; белый, как лилия; желтый, как ноги кобчика; красный, будто рубин. Чернота — воздух, белизна — земля, желтизна — вода, а красный — огонь.

Стихии, люди, птицы, цветы, плоды, предлагаемые в качестве символических подобий алхимических цветов, выступают уже не как символы, а как реальные воплощения. Если установить третью степень огня, считает алхимик, можно увидеть созревание всевозможных прекрасных плодов, каковы айва, лимон, апельсины, превращающиеся в красные яблоки.

И снова — природно-циклические ассоциации: весна — черный, лето — белый, осень — красный, зима — цвет ириса.

И вот, когда уже вовсе исчерпан символотворческий материал, находимый между небом и землей, снова вступают в силу космические уподобления: Сатурн — свинец — черный, Луна — серебро — белый, Венера — медь — красный, Марс — железо — ирис12. Этот символический ряд запечатлен в «Большой поэме философского Олимпа»:

И все же самые далекие символические ассоциации видимых цветовых изменений — это каждый раз одна и та же, сотканная из слова, история, рассказывающая о центральном событии алхимического мифа: судьбе философского камня.

Операционально-цветовые перипетии аляповато, но впечатляюще воспроизводят поучающее Слово, зовущее к подражанию, — житие Иисуса Христа: черный цвет — гниение, смерть; белый (вслед за черным) — воскресение из мертвых, жизнь как попрание смерти смертью же. Символ жизни: зерно-колос. Тело воскреснет в день Страшного суда. Единоборство черного с белым совершается в философском яйце. Процедура беления уподоблена омовению. Воскресшие скелеты. Белые, омытые дождями кости. Белые птицы устремляются вверх. Хлещет ливень, орошая живой водою человеческие останки: подобие противоточной дистилляции. И вновь — испарение, возгонка. Стелющиеся над землей пары. Внизу — сконденсированный пар в виде темной жидкости. Это операция конденсации, сгущения. Каждому цветовому переходу соответствует конкретная процедура из двенадцати операций алхимического регламента..

Евгений Филалет (XVI в.) суммировал учения о цветовых превращениях, установив незыблемый порядок рукотворных операций, соотнеся каждую с определенным цветом и с влиянием соответствующей планеты. Цель всех действований — рубификация, то есть предельное покраснение, соответствующее обращению совершенной металлической субстанции в совершенное золото. Венец Великого деяния. Все операции осуществляются в герметическом сосуде — философском яйце — аналоге Вселенной. Это исчерпывающее описание цветовой гаммы известно как Правила Филалета (ВСС, 2, с. 661–675). Их семь. Под знаком Меркурия материи предстоит пройти через различные цвета. Процесс замедляется на зеленом цвете, и по прошествии пятидесяти дней субстанция почернеет. Цветные пары сгустятся и вновь осядут на твердую материю.

Сатурн проявит себя в черном цвете. Растворенная материя закипит, временами отвердевая. Это продлится сорок дней.

Воздействие Юпитера фиксируется от черного до первого появления белого цвета. Начнется испарение и сгущение. В это время появятся всевозможные цвета. Пойдут дожди — с каждым днем все обильнее. И наконец предстанут вещи, на вид очень даже приятные: на стенках сосуда появятся небольшие белые волоконца — волоски. Это продолжается двадцать или двадцать один день.

Луна явлена в совершенной трехнедельной белизне. Материя поочередно то затвердеет, то растопится — несколько раз на дню. Наконец она обретет вид маленьких белых зернышек.

Венера обратит белое вспученное вещество последовательно в зеленый, светло-голубой, темно-красный.

Марс начнет сушить материю, придавая ей разные оттенки — оранжевый, темно-желтый, ирисовый. Так будет сорок пять дней. Влияние Солнца замечательно переходом из оранжевого цвета в красный. Материя начнет испускать красные пары, затем опустится, сделается мокрой, подсохнет, растечется и вновь окрепнет. Такое будет тоже несколько раз на дню. Наконец она распадется на маленькие пурпурнорубиновые зерна. Здесь цвет, утрачивая свою символическую природу, превращается скорее в примету, нежели в знак, являясь составной частью почти химического препаративного предписания. Почти краской — непосредственно данным, видимым свидетельством поверхности, скрадывающей слышимые глубины объема. Выразительная конкретность цветовых превращений делает этот лаконичный текст наиболее представительным источником алхимической цветовой символики. Детальное знание алхимического опыта исполняет вещественного значения священнодейственный смысл радужной фразеологии алхимика.

У Джорджа Рипли читаем: красный муж, белая жена, черная земля, белое Солнце (ВСС, 2, с. 275–284). Устойчивые цветовые штампы. И вовсе отвлеченные аллегории цвета приобретают процедурный смысл в контексте Правил Филалета. Вообразите себе, рассказывает Бернар Тревизан, я у него спросил, какого цвета был король, и он мне ответил, что он был одет в сукно золотистого цвета первого тона и плащ черного бархата поверх белоснежной рубашки, из-под которой вспыхивало красное, как кровь, тело… Вещь, хозяин которой красен и имеет белые ноги и черные глаза, есть магистерий (ТС, 1, с. 683 и след.; ВСС, 2, с. 388). Но вновь обращусь к главным цветам, к их символическим эквивалентам. Цвет, бывший символ, становится исходной вещью, требующей бесчисленных символических заменителей.

Черный цвет. Привычный символ ворона разворачивается в фантастическое уподобление — притчу Ворон и воронята. Черный цвет — это ворон, потому что воронята родятся белыми и их родители не заботятся о них до тех пор, покуда у них не появятся черные перья. Так и алхимик должен оставить попечительство над деянием, покуда не появится чернота. Указание на возможное плодородие даст алеф, или темное начало, которое древние называли головой ворона. Ворон, летающий без крыльев в ночной тьме и при солнечном свете, знаменует начало искусства. Черное обретает физический смысл гниения и метафизический — смерти. Черноту называют западом, затмением. Химический смысл чернения сводится к первоначальному соединению мужского и женского начал — серы и ртути. Умеренное нагревание. Гниение, порча первоматериальных составляющих. Алан де Лилль (XII в.) уговаривает медленно, в течение сорока дней, греть фшософский раствор в герметически запечатанном сосуде, покуда на поверхности не образуется черная материя — философская голова ворона (ТС, 3, с. 722–729).

Роджер Бэкон в «Зеркале алхимии» резюмирует до очевидности прозрачную алхимическую ассоциацию. Начало деяния — черное бытие камня — гниение: первому процессу Великого деяния дали название гниения, ибо камень черен (ВСС, 1, с. 613–615; Bacon, 1597; 1702). К черному примыкает серый цвет, второстепенный, побочный, о котором пишут очень мало. Только и пишут, пожалуй, что серый цвет является после черного на пути к совершенной белизне.

Белый цвет. О нем, в отличие от черного, пишут заметно меньше. В алхимической практике белый имеет статус цвета, а не света. Между тем белый цвет воспринимается метафизически. Он — жизнь и даже свет, средоточие тела, духа и души. Воскрешение из мертвых в результате омовения. Омовение — не что иное, как уничтожение черноты, пятен и всевозможных загрязнений и представляет собой продолжение второй степени «египетского огня». Беление достигается сильным нагреванием открытым огнем. Отсюда символы огня и огнестойкости: саламандра, горный лён, или асбест. И все-таки огонь хотя и сильный, но не «уничтожающий». Вторая степень «египетского огня» много более ста, но не превышает 300 °C. («Пламя белит, не сжигая».) Беление, удаление загрязняющих примесей. Священнодейственный акт беления фиксируется в эмпирическом наблюдении практического алхимика. Аноним говорит: признак совершенной белизны есть маленький, очень тонкий кружок, который появляется в верхней части сосуда как раз в тот момент, когда материя начинает принимать оранжевый цвет. Далее кружок разрастается, разливая белизну по всему реакционному пространству (Пуассон, 1914–1915, № 8, с. 10–11). Однако метафизический смысл символов белого заглушает прямое наблюдение, вызволяя алхимическое рукотво-рение из тисков обыденщины в мир космогонических построений, закамуфлированных в пестрые одежды христианского мифа: опять-таки воскрешение из мертвых, мужчина и женщина в белом (Кладбище невинных Николая Фламеля), таинство брака. Пернети (XVIII в.) в «Мифогерметическом словаре» пишет: когда появляется белизна на материи Великого деяния, значит, жизнь победила смерть, царь воскрес, земля и вода обратились в воздух (Pernety, 1787, с. 11). Это воздействовала Луна. Небо и Земля бракосочетались. У них народится дитя. Ибо белизна указывает на священный брак устойчивого и летучего, женского и мужского. Погружение «речистых» цветов в наисветлейшее безглагольное Слово. Омовение, воскрешение, брак, зачатие.

Красный цвет. Рождение связывается именно и только с красным цветом. Это итог Великого деяния, результат и цель одновременно. Конец. Пишут о красном совсем уж немного. Редко, но весомо: философский камень — дитя, увенчанное царским пурпуром.

Но и на этой священнодейственной стадии выступает технохимическая процедура: воздействие умеренного огня, переваривание белого камня, становление красной киновари, закалка на сильном огне. Арнольд из Виллановы (XIII–XIV в.) рассказывает: камень, достигший красного цвета и начинающий разрываться, надуваться и давать трещины, следует поставить на отражательную печь для пережигания, где он окончательно затвердевает (ВСС, 1, с. 676–678). Цвет как краска на доске. От иконописного лика слововержца к рисованному персонажу олитературенного библейского пантеона.

Философский камень красного цвета не только медиатор меж несовершенным и совершенным. Он улучшает и преумножает золото, если только его хорошенько растолочь и смешать с распущенным золотом.

По пути к химии Нового времени сакральный смысл цветовой гаммы уступает место цвету как безмолвной физической реальности: окрашивание несовершенного металла в золотоподобный цвет, исцеление порчи — «язвы металлов».

Однако это не просто материализация цвета. Цвет — духовно-материальный объект во всей своей символико-вещественной одновременности. Подсыпание пурпурного порошка философского камня к смеси ртути, свинца и олова, помещенной в восковую тубу, при нагревании, способном расплавить воск, может обратить больные металлы в золото.

Таков алхимический цвет, символ и реальность одновременно. Цвет в алхимии, представленный здесь лишь на феноменальном уровне, требует теперь осмысливания в более широком — символотворческом — контексте.

Цвет как символ

Цветовые переходы в алхимии от черного к красному через белый с протуберанцами вспомогательных цветов, сопровождающих три основных, соответствуют восходящей трансмутации металлов от несовершенного железа к совершенному золоту. Если расширить пределы, то этот отрезок можно представить в еще более общем виде: от хтонически-темной, лишенной определенности первоматерии до неизреченной всеобъемлющей квинтэссенции, соответствующей в известном смысле неоплатоническому Единому. На этом, в некотором роде христианском, пути нет места символотворчеству как таковому. Здесь разыгрывается многоцветное мифологическое житие центральной алхимической субстанции — металлов, событийно представленное в виде трех главных сюжетов христианской истории, осуществленной в поучительной земной жизни Иисуса Христа (точнее, ее финале): смерть, воскресение из мертвых; священный брак с зачатием и рождением.

Адепт изобретает мифо-алхимический образ в искаженной форме общепринятого христианского образца. Однако если внимательней присмотреться, то окажется, что и образец по сравнению с первоначальным выглядит тоже деформированным. Черный цвет предстает дарующим жизнь всем остальным цветам, в том числе и наисовершеннейшему — красному. Все иные цвета изначально уже содержатся в черном. Вместе с тем белый цвет — не свет! Он — один из… в цветовой алхимической иерархии — в отличие от Света в христианстве, выходящего за пределы цветовой гаммы и над нею стоящего. Видимый — равно и слышимый — цвет. Над цветовой алхимической гаммой стоит лишь сам алхимик, молчаливый распорядитель алхимического — сиречь божественного — света, изобретающий философский камень, цвет света, цветные этапы судьбы которого эквивалентны цветовой гамме в алхимии. Цвета в алхимическом многоцветий пресуществляются один в другой, как, впрочем, и металлы, хотя и с помощью медиатора, чудодейственного рукотворного инструмента в демиургических говорящих руках безмолвного адепта. Но именно в этом месте — в месте соприкосновения с философским камнем-медиатором, изобретенным богоравным адептом, — начинается нарастающая, готовая захлестнуть всю Вселенную, весь алхимический универсум волна символических уподоблений — и философского камня, и семи металлов, и двенадцати рукотворных операций над ними, и алхимических, и космогонических Аристотелевых начал. Алхимические цвета выступают в качестве символов различных состояний, переживаемых философским камнем, воздействующим на металлы. Только из цветов — как, впрочем, и из иных символических рядов, осмысленных в алхимии (камни, травы, земные животные, птицы, планеты, знаки зодиака) — можно выстроить весь алхимический космос, герметический окоем, за которым — слышимый цвет и видимое Слово. Между тем цвет в алхимии — символ особого рода. В нем, как и в любом другом, схвачены все особенности символа вообще, алхимического символа в частности.

Однако помимо этого цвет как символ совпадает с реальными цветовыми превращениями химического порядка, с превращениями, которые можно вызывать, которыми можно управлять и которые можно наблюдать. Поэтому алхимический цвет — прежде всего физическая реальность, признак химического соединения, потенциально и актуально могущего стать химическим соединением. Алхимический цвет в строгом смысле — еще не символ, а только свойство, специфический признак вещи, рукотворно этой вещи присвоенный (если, конечно, эта вещь изготовлена руками алхимика). Рукотворно, но и чудодейственно. Цвет как физическая реальность тут же начинает обретать священнодейственный метафизический смысл. Сначала — через событийные священные перипетии философского камня: смерть, воскрешение, брак, соитие, зачатие, рождение. Следующий шаг — это объективация признака вещи, становящегося эквивалентным самой вещи. Цвет становится объектом. К цвету подбираются — изобретаются — символические подобия. Но прежде сам цвет как атрибут процесса раздваивается, удваиваясь: черный — чернота, белый — белизна, красный — краснота. Признак живет жизнью вещи, обретающей священство в своих символических, тоже теперь уже реальных, копиях, когда оригинал неотличим от копии; тем более что о настоящем оригинале — металлах, их трансмутациях, ртутно-серном медиаторе — киновари как будто и вовсе позабыли. Черный живет жизнью, вернее, смертью ворона, белый — жизнью саламандры, лилии, или белой невесты, красный — новой, только что начатой жизнью дитяти, увенчанного царским пурпуром.

Таким образом, если медиатор — философский камень — посредничает меж несовершенным и совершенным в технохимических действиях адепта-демиурга, то цвет — посредник между земным и небесным рядами; он и символ и реальность купно, вещно-понятийная конструкция, средоточие химического действия и герметического священнодействия. Аудиовизуальный кентавр. Цветомузыка. Алхимическая физика и алхимическая же метафизика, запечатленная в цвете-символе, цвете-слове, цвете-вещи, цвете-признаке вещи. Но цвет в алхимии — это изобретение ее адептов, еретический дилетантский акт единения Земли и Неба, как бы упраздняющий разноречие между номиналистическими и реалистическими умозрениями; заполняющий зияние меж слухом и зрением. Только цвет, понятый как символ, способен выявить специфический смысл алхимического символизма. Только цвет может сочленить как бы разъятые полюса алхимического дела (вещь и символ) в целостную картину алхимического мира. И все-таки двойственная природа алхимического цвета в реальной жизни обозначает, акцентирует то одну, то другую сторону своей же двойственной природы. И вот тогда алхимический мир то распадается на отдельные микромиры, то вновь соединяется в калейдоскопическое целое. То вдруг многоцветная лоскутная реальность, то вновь единая черно-белая метафизика. Обретенный вселенский порядок уступает место вселенскому беспорядку. И наоборот. Алхимический конструктивизм расшатывает неукоснительность официального средневековья, хотя образ интеллектуальной жизни адепта становится все более косным и незыблемым в статической своей карикатурности.

Цвет в алхимии — свет у Данте

Это обращение к собственно алхимическому делу нам понадобилось лишь для того, чтобы сопоставление цвета в алхимии с переживанием цветовых ощущений в неалхимическом средневековье, которое сейчас последует, выглядело более отчетливо.

Неалхимическое средневековье… Пусть им будет Дантова «Комедия», грандиозная метафора интеллектуального средневековья. В поэме представлены два типа цветовых ощущений: цвета ахроматического ряда начинаются черным и завершаются белым цветом (точнее, светом). Он же, белый свет, — источник полихроматического многообразия радуги. Радужное многоцветие «Ада» тождественно греховной фантасмагории лжи, мздоимства и прочих смертных грехов:

(«Ад», XVII, 13–18).

Таков Герион — «образ омерзительный обмана», мозаикой цветов ириса обозначивший ложь.

Ощущение хаоса порочного мира нарастает по мере умножения цветовой гаммы. Об обитателях Герионова седьмого и восьмого кругов Данте сообщает:

(«Ад», ХVII, 55–63).

Обратите внимание: знак и цвет. В контексте «Божественной комедии» цвет есть говорящий знак.

В. П. Гайдук отмечает существенный момент: белый, попадая в сумятицу павлиньих цветов, усугубляет ужас адского хаоса. Белое собственным священством на пиру красок адской преисподней делает разнузданность и мерзость совсем уже омерзительными и как будто вовсе неистребимыми15. Полихроматическая гамма, представленная в инфернальном беспорядке, — свидетельство хаоса, на пути от «Ада» к «Раю» обретающего порядок, вселенскую божественную гармонию, которой вовсе не противопоказан полихроматизм радужного спектра.

Но каждый цвет Дантовой «Комедии» — лишь отблеск белого света, та или иная его степень, та или иная мера внутренней напряженности Света. Мера божественного слова. Цветовая его мера.

(«Рай», X, 40–42).

Трехцветная «Троица» у Данте — л ишь три взаимно переливающиеся друг в друге концентрические проекции того же «Высокого Света»:

(«Рай», XXXIII, 115–120).

Это цветовая аллегория, метафора католического догмата filioque (Святой Дух исходит от Отца и Сына): бог-сын — отражение Бога-Отца; и вместе — и Отец, и Сын — рождают дух-пламень, порождение двух этих цветовых кругов. Отметим здесь, однако, равновеликость этих кругов (трех ипостасей Троицы); равномочность перед всеобъемлющим — начальным и конечным — божественным светом, сводящим на нет — или вбирающим, но и порождающим — каждый цвет. Даже кровь у Данте «убеляет».

Правда, тончайшие различения цвета тоже осмыслены, причем до полного перевертыша (багровое — грешная жизнь; красное же — напротив— искупление). Багровое и красное, сакрально значимые, физически ощутимые цвета, порождения ослепляюще черного неизреченного Глагола.

Иерархия цветовой гаммы «Божественной комедии» восходяща и устремлена к свету, порождающему в свою очередь каждый цвет этой гаммы. Хаос же цветовых ощущений ориентирован на их гармонию, на союз божественного и земного, воскрешенных и воплощенных в субъекте. Свет объективирован. Человек — носитель лишь малой его частицы. В алхимии — иное: Свет выведен из иерархии цветов. Носитель света — сам алхимик, творящий символы как образы. Он — ряженый бог. Данте же, представляя средневековье, метафоризирует все-таки образец, но образец божественный.

В каком же отношении у Данте находится цвет к определяемой вещи? В символическом? Едва ли. Цвет, если только отвлечься от сакрального контекста, — физическая краска, в некотором смысле произвольно нанесенная на объект. Аллегорические поучения, соотнесенные с цветами спектра, в тексте поэмы не даются, но разноречиво примысливаются обыденным сознанием средневекового человека. Цвет как признак вещи не слит с вещью. Возможность объективации признака почти не проявлена. Аллегорические смыслы возникают в связи с окрашенной вещью. Цвет — существенный момент вещи: ее, так сказать, потенциальная, очищенная от земных случайностей судьба. Вещь и ее цвет находятся не в символических — иных — отношениях.

Вещь, данная в опыте, восходит к явлению. Цвет же, данный в традиции, восходит к сущности, то есть к Слову, — вопреки своей очевидной явленности16.

Метафизический смысл прочитывается в световой — не цветовой! — реальности. Синтетическое единение четырех смыслов Ориге-на — Данте.

Диаметральное переосмысление цвета дела не меняет. Отношение вещи к цвету остается прежним — менее всего символическим. Византиец Никита Хониат (XII в.) сопрягает царский пурпур не с рождением, а с кровью расправ, а царское золото — не со светом Солнца, а с цветом «желчи, обещающим поражение». Багрец и золото — двойственная сущность власти василевса. Внутреннее состояние земного мира, а не символическое его удвоение. Воистину: цвет только слышим, а слово — видимо. И только.

Однако кривозеркальная жизнь алхимии не прошла не замеченной и не учтенной официальным средневековьем. Отношение вещи к цвету под воздействием символических — цветовых — связей в алхимии существенно видоизменяется. Примечательнейшее место «Божественной комедии»:

(«Ад», XXXIV 37–39, 43–45).

Трехипостасное лицо — точнее, три лица Люцифера. Три устойчивых цвета, приколоченные к этой триликой роже навечно: красное, беложелтое, нерпределенное (по-видимому, близкое к черному). На память приходит трехцветная судьба философского камня, изобретенного алхимиком. Здесь Данте вдвойне изобретатель. Цветовые переходы исключены. Цвета дискретные, не переходящие друг в друга. О свете и говорить нечего! Каждый цвет — знак прямо противоположного тому, что за ним закреплено в традиции. Но все-таки еще знак. Не потому ли это уже в некотором роде алхимические символы?! И все же одно отличие: если алхимический медиатор богоподобен, то алхимический образ у Данте дьяволоподобен. Он и есть дьявол. Отличие — в нравственной направленности. Искривленное изображение кривого бога есть дьявол.

Алхимик — конструктор цветовой символической пары. Человек средневековья (отчасти и Данте) — участник-комментатор подвижной, пластической пары иного рода, свободной от алхимического символизма. Аббат Сугерий: «Мы приобретаем… драгоценную чашу, сделанную из одного куска сардоникса, в котором красный цвет присваивает себе цвет [свет? — В. Р.] другого»17.

Итак:

Имеющий очи — да слышит!

Имеющий уши — да зрит!

Алхимик-еретик тайно подослан в келью послушливого христианина, дабы выправить столь странное для наших нормальных глаз и ушей положение. Он призван из цвета сделать краску, а слово представить бесплотным тусклым звуком. Но все это, кажется, уже знал и умел античный Мастер. Но все это (хотя и по-другому) еще будет уметь и знать Мастер Нового времени — живописец, физико-химик, технолог, музыкант и их несметные потребители. Люди, так сказать, с нормальным слухом и нормальным зрением. Но пока об этом никто не знает и ничего такого не умеет.

Средневековый алхимик — посредине. Почти пародийный алхимический ухо-глаз своим полуторатысячелетним существованием повергает в инфернальный ужас чуткое зрение и проницательнмй слух официального средневековья, размагничивая, расшатывая его, но зато предустанавливая и указуя путь в новые века.

Всеслышащему оку христианской души только предстоит — не без алхимического искуса — обрести нормальную глухую зрячесть научноустроенной сетчатки новоевропейского глаза.

А теперь настроим нашу камеру-обскуру на удаление, ибо предмет сделался куда крупнее: им стал алхимический миф в целом и жизнь этого мифа в инфернальном сюжете о подделыциках металлов, как он дан в «Божественной комедии».

Миф о философском камне и миф о богочеловеке

«Чтобы приготовить эликсир мудрецов, или философский камень, возьми, сын мой, философской ртути и накаливай, пока она не превратится в зеленого льва. После этого прокаливай сильнее, и она превратится в красного льва. Дигерируй этого красного льва на песчаной бане с кислым виноградным спиртом, выпари жидкость, и ртуть превратится в камедеобразное вещество, которое можно резать ножом. Положи его в обмазанную глиной реторту и не спеша дистиллируй. Собери отдельно жидкости различной природы, которые появятся при этом. Ты получишь безвкусную флегму, спирт и красные капли. Киммерийские тени покроют реторту своим темным покрывалом, и ты найдешь внутри нее истинного дракона, потому что он пожирает свой хвост. Возьми этого черного дракона, разотри на камне и прикоснись к нему раскаленным углем. Он загорится и, приняв вскоре великолепный лимонный цвет, вновь воспроизведет зеленого льва. Сделай так, чтобы он пожрал свой хвост, и снова дистиллируй продукт. Наконец, мой сын, тщательно ректифицируй, и ты увидишь появление горючей воды и человеческой крови»18.

Что это?! Бессмысленное бормотание мага и колдуна, шарлатана и мошенника, рассчитывающего на непосвященных, застывших в почтительном молчании перед таинственными заклинаниями и узорчатой речью чудодея; а может быть, «лженаучные» попытки отворить с помощью Слова алхимический сезам; или, наконец, ритуальное стихотворение, произнесенное без практической цели и потому так и остающееся для нас, людей XX века, века неслыханного торжества химии, за семью печатями, неразгаданным и, по правде говоря, не очень-то зовущим расшифровать этот герметический код. А может быть…

«Химическая» расшифровка этого рецепта мною уже была проделана19. Но такая худосочная расшифровка выхолащивала самое душу текста. Какое же это истолкование, когда напрочь исчезает сам предмет истолкования?! Усыхает живое слово. Остается его квазихимический экстракт. А может быть, и не толковать вовсе? Но…

Оставить этот текст, рецепт получения философского камня английского алхимика Джорджа Рипли из XV века, но восходящий к тексту Раймонда Луллия из века XIII, не истолкованным — а именно так следовало бы сделать, если он миф, — означает погрузить его в беспамятное историческое забытье. В лучшем случае посчитать этот красивый текст инкрустированной безделицей, пришедшейся к слову. Но можно и объяснить — расшифровать, переобозначить на разные лады: на химический лад (химические реакции, представшие звероподобными воплощениями, их перипетиями); на метафорический, так сказать, поучительно-притчевый; наконец, на лад чистейшей чепухи, лженаучный и обскурантистский. Можно и объяснить, и расшифровать. Но всегда остается нечто гармонически неразложимое, алгеброй неповеряемое. Цельное — непроницаемое — зовущее проникнуть в себя, себя же и постичь.

Рациональное — какое бы то ни было! — истолкование всякий раз оборачивается неполнотою этого истолкования, вынуждающего предпринять еще одно в надежде на окончательную однозначность.

Звероподобные и змееобразные метаморфозы во имя золота. Золото во имя цветных львов и черного дракона. Алхимический сон. Греза, в главном совпадающая со всеми иными снами всех иных алхимиков всех десяти алхимических столетий. Это сон о событии главном и единственном — о получении философского камня, а с его помощью золота: здесь и теперь, повсеместно и навеки. Смерть ржавого железа и его воскрешение, но уже в солнечном блеске золота. Сбывшихся снов никогда не бывает, но они всегда есть. Это перефразированный Саллюстий, неоплатоник IV века, тонко уловивший, что миф говорит о вещах, которых никогда не было, но которые всегда есть. В этом смысле злато-сереброискательский сон — миф.

Миф — всегда магия. То же и алхимия как практическое дело. Но хтонические глубины алхимической магии связаны с кровосмешением. Этому можно найти подтверждение у древних, например у Катулла, которого толкует С. С. Аверинцев в статье «К истолкованию символики мифа об Эдипе»: если маг хочет проникнуть в великие тайны посвященных и угодить нездешним силам благоприятным совершением славословий и действий, надо, чтобы маг этот родился в результате инцеста. Обряд нечестив, но истинное кровосмешение запретно и страшно. Но разве тайны богов не запретны и не страшны? У Катулла тайна открыта сыну, а не грешнику. Но в мире мифа это безразлично. Маг — ремесленник, знающий Слово. Он — сын ремесла; ремесло — его мать (ремесло и магия — женского рода). Но именно с ремеслом мастер-ремесленник-маг вступает в недозволенное соитие-инцест — сын с матерью. У Арнольда из Виллановы есть рецепт о семи сыновьях-металлах, которые должны слиться со своей матерью-первоматерией… Мифологема кровосмесительного брака не просто взята алхимией напрокат, но в ней укоренена в качестве структурного ее первоэлемента. (А может быть, просто сравнение или аллегорическое иносказание?)

Событие, происходящее в алхимии как мифе, происходит каждый раз непосредственно, сиюминутно. Оно и уникально, и всеобще одновременно. Таково главное событие алхимического мифа — трансмутация металла от несовершенства к совершенству. Время остановлено. Гермес чаял о том же, о чем и Рипли, а этот последний — о том же, что и Парацельс, что и нынешний хемооккультист. Временные несоответствия видятся сквозь пальцы — Единство двоится. Двойственность укрупняется до целого (алхимический ребис).

Взаимозаменяемость частей торжествует, оставаясь при этом сакральной тайной, — низ и верх Гермесовой скрижали. Вера в трансмутацию беспомощна, но этим и сильна. Все тождественно только себе. Случившееся дважды или многожды случилось лишь один-единственный раз. Зато раз и навсегда. Мышление в мифе — «отсечное» мышление, причем отсеки действуют как целое, не соприкасаясь друг с другом. Поэтому детерминированность явлений в мифе иная, не совпадающая с причинно-следственными обусловленностями мышления Нового времени. Крестоносцы точно знают, что Галилейский Учитель был распят именно в I в. Однако с не меньшей убежденностью тот же крестоносец, разя сарацинов близ Иерусалима в XII веке, уверен в том, что именно эти — из XII века — сарацины распяли Спасителя. Золото и железо — независимые творения бога. Алхимик это знает. Вместе с тем железо — еще не пресуществленное золото. И эта предпосылка движет всеми помыслами алхимика, хотя первая, ее исключающая, живет в его христианско-демиургическом сознании. Тогда бог тождествен самому алхимику. Предмет и понятие об этом предмете как бы слиты: золото — оно же и Солнце. Тождественное и сходное сливаются. Слово и дело пребывают вкупе. Столь же нераздельны предмет и его признак. Круговорот повторений охраняет миф от саморазрушения, обеспечивает цельность и замкнутость сферы. Непрерывное воспроизведение раз и навсегда данного образца. Это философский камень, как бы пародирующий собственно христианский образец. Этим еще не исчерпываются структурные характеристики мифа. Их можно длить и длить. Но даже пристально-аналитический их перечень ничего еще не дает тому, кто хочет, толкуя алхимический сон, наяву увидеть этот сон. Упраздняется алхимия как предмет этого сна. Говорят лишь о безлично-мифическом, внеисторическом, бесцветно-всечеловеческом. Вместе с тем «природа несказанного… такова, что о нем самом нельзя говорить, и чтобы его выразить, нужно говорить о другом». Мифические первосхемы не являются этим другим — они тождественны мифу как таковому, а это значит леви-строссовскому первобытному мифу. Для постижения культурного мифа о философском камне нужно культурное иное, с ним сосуществующее. Для этого надо мифологемы вообще понять как мифологемы алхимические.

Оборотничество — центральная мифологема мифа. Оно спонтанно, вне явного движения, ибо топос мифических перевертней неизменен. Сам акт мифической метаморфозы не размыкает изоморфное пространство мифа; напротив, упрочивает его герметическую замкнутость. То же и в алхимии. Трансмутация металлов. Золото — оборотень железа. Переодевание? Не совсем. Это радикальное превращение, высвобождение скрытой сущности, то есть золотости, всегда пребывающей, но лишь крайне редко высвобождающейся и доступной не оку, но глазу. Оборотничество особого рода. Такого, впрочем, рода, что похоже на христианское пресуществление (хлеб — Тело Господне и вино — Кровь Господня). Как будто так. Только грубей. Материальней. Материальная поправка к пресуществленческой духовности.

Но так ли? А может быть, природа алхимического оборотничества принципиально иная? В каноническом христианстве чудо пресуществления материализуется в ритуале причастия к телу — хлебу, крови — вину. Но за ритуалом — некогда совершившаяся великая драма реального жития, имевшего начало — середину — конец. Жития, зовущего к подражанию, требующего действительных последователей, включенных в историческое время и лишь потому причастных к вечному (когда-то тоже временному — житию богочеловека). Хлеб и вино как предметы с самого начала олицетворены. Так в христианском каноне.

В алхимии предмет остается предметом, хотя и другим. Золото — преображенное, пресуществленное железо. Но лицо, управляющее трансмутацией, само пребывает вне превращений. Предмет и лицо разведены. Хотя возможность жития, то есть такой жизни, когда историческое лицо возведет черновик предмета в его беловой совершенный образ-образец, в алхимии угадывается. Брезжит в потемках алхимического мифа. Но лишь на фоне христианских житий, дерзко заземленных, овеществленных, в некотором смысле обезличенных в алхимии.

Алхимическое оборотничество, вопреки своей искусной мифической природе, призванной охранять миф от разрушений-вторжений, становится средством выхода за пределы алхимии, ибо с самого начала оно есть оборотничество инородное — сродни кривозеркально искаженной христианской пресуществимости со всеми сопутствующими этому соображениями. Алхимическое оборотничество двукультурно, хотя и существует в границах культуры европейских Средних веков.

Пресуществленческое алхимическое оборотничество устроено таким образом, что является одновременно и целью чаяний адепта, и средством выхода из мира этих чаяний в иное культурное пространство. Вместе с тем исходное определение этой алхимической мифологемы совпадает с определением самой алхимии как материально-пародийного изображения средневековья, при собственной серьезности сосуществующей и взаимодействующей с официальным христианством в составе средневековой культуры. Будем считать, что найден в алхимии такой структурный признак, который, с одной стороны, скрепляет и организует эту историко-культурную реальность, с другой — обеспечивает выходы за пределы этой реальности. Иначе говоря, способ выхода за пределы алхимии осмысливается как существенный структурный элемент самой алхимии. Заметьте: цель становится средством, а средство — целью. Но именно такова алхимия в каждом деятельном своем шаге. Философский камень — существенная цель алхимиков, тут же, однако, становящаяся средством по ее достижении: камень нужен для трансмутации свинца в золото. Золото — цель, но оно же и средство, ибо с его помощью осуществляется всечеловеческое благоденствие, и так — далее. Вместе с тем вся злато-сереброискательская идея алхимиков — лишь средство для алхимического устроения космоса. Но лишь в хорошо устроенном космосе можно достичь овеществления золотых алхимических грез. И космос здесь — лишь инструмент. Такая обратимая трансмутация (цель — средство) пародирует нечто сходное в каноническом христианстве, зазем-ляя-уплотняя собственно христианскую духовность и лишь с нею вместе существуя. Здесь-то и намечаются возможности саморазрушения алхимического мифа, ибо это саморазрушение и есть его фундаментальный структурообразующий признак.

Могут возразить: не есть ли сменяемость средства целью и далее вновь… свойство любой человеческой деятельности? Верно. Есть. Но с той существенной разницей, что в конструкциях немифических эта смена бесконечна. В алхимии — ежемгновенное замыкание; микроцикличность повсеместно, каждый раз.

Размыкание алхимического двуполовинчатого, rebis-подобного мифического кольца в культурное — историческое — пространство мнится как разрешение иной оппозиции: вечносущностность — житийность, миф — летопись, вневременная алхимическая литургия — исторически фиксированное летописное житие… Первое осуществление чуда трансмутации есть сюжет первого алхимического жития. Трансмутация может стать пресуществлением. Жизнь адепта — житием святого. Алхимическое деяние — сакральной литературой. А потом и просто литературой — авантюрной, плутовской, какой угодно. Но именно к этому все идет. От мифа к литературе; от мифа к истории; но к такой литературе и таким историям, которые помнят и говорят (!) о своем мифическом предбытии.

Но как же свершилось это радикальное превращение?

Верно, что алхимическое мифотворчество практично в отличие от духовного, собственно христианского мифотворчества. Его материальная изнанка; дополняющая, но и карикатурная. Алхимия — это магия, принявшая, однако, в средневековые времена форму теургии, то есть прямого воздействия на верховного бога. Именно в монотеистической алхимической магии языческие сны и христианская явь живут нераздельно24. Но именно здесь и таится возможность преобразования алхимического мифа в иное: оборотничество как пресуществление.

В позднеалхимические — последантовские — времена эта мифологема становится предметом осознания. Алхимическое трансмутационное мифотворчество пресуществляется в божественное дело, объемлющее весь средневековый окоем. Миф, притязающий и на чужое пространство, деградирует в немифическую реальность. Языческое оборотничество ушло в пресуществление, но ушло алхимическим образом — опять-таки с помощью небесно-магического «камня». Но в последантовской алхимии воспроизводится и черномагическая возможность: «черный камень» соединяет с Христом вечным словом и горящей любовью. Здесь лишь начало черномагической алхимии, еще помнящей о христианском мифе, живущей рядом с ним, им и притворившейся. Утверждается понятие об адской тинктуре, которая состоит из адских алхимических начал, то есть адских серы, ртути и соли. Они истекают из сущностей обитателей преисподней, не являясь, однако, дьявольскими сущностями. Адская тинктура — это темный камень, осуществляющий отрицательное — Люциферово — совершенство. В итоге: грех, блуд, маниакальная плотская любовь — вместо Божественной любви, за которую ответственна «небесная тинктура». Здесь же и адское золото, с виду ничем не отличимое от праведно полученного, зато обладающего греховными свойствами. Вместе с тем адская тинктура, как и небесная, столь же всесильна и всепроникающа, а материя ее столь же тонка и субтильна.

Пресуществление наоборот. Вниз! Языческо-христианское оборотничество. Опять-таки алхимический способ выйти в черномагические потемки — за пределы алхимического мифа. Но с помощью главной алхимической мифологемы: философского камня как средства оборотни-ческого пресуществления.

Алхимический миф и миф христианский. Их синхронное историческое сосуществование. Каково оно?

И вновь Данте, современник и очевидец алхимических фантасмагорий, глядящий в кривое алхимическое зеркало, рассматривающий ночной алхимический миф чистыми глазами христианина X3II–XIV столетий и как бы предусмотревший ее предсмертную жизнь — на три-четыре века вперед.

«Искусник в обезьянстве»

Круг восьмой Дантова Ада. Ров десятый. «Последняя обитель Злых Щелей…» Здесь мучаются поддельщики металлов жуткой телораздирающей чесоткой. Вслед за Данте познакомимся и мы с ними. Первый поддельщик аретинец Гриффолино рекомендует себя так:

(«Ад», XXIX, 109–120).

Земная смерть Гриффолино вполне тривиальна. Костер святой инквизиции — за безбожное колдовство. Однако не столько за колдовство, сколько за неудавшееся колдовство: не смог обучить Альберо, любимца сьенского епископа, летать по воздуху. Колдовство, бесполезное для власть имущих, и есть ересь, достойная костра. Колдовство с пользой — совсем другое дело. Алхимия здесь ни при чем. Она была вполне дозволенной, если только без надобности и без ведома с ее помощью не подделывать металлы. Гриффолино подделывал или мог подделывать металлы, потому что был алхимиком. Именно это обстоятельство не ускользнуло от проницательного Миноса. В результате — «десятая тюрьма».

Рассказывая земные сьенские истории, Гриффолино упоминает своих дружков Стрикку и Никколо, принадлежавших в земной жизни к «расточительному дружеству», состоявшему из двенадцати молодых мотов, решивших все свое состояние прокутить, пустить на ветер (как о том толкуют комментаторы «Божественной комедии»). Значит, рядом с алхимией, алчущей золота, стоят чернокнижное колдовство и лихая расточительность. Но и сама алхимия, всецело дозволенное искусство, могла быть средством обмана.

Капоккьо — второй алхимик. Он был, по свидетельству биографов Данте, школьным товарищем поэта. В 1293 году был сожжен по приговору инквизиции в Сьене. Он представляется Данте несколько иначе:

(«Ад», XXIX, 133–139).

Здесь с алхимией соседствует «обезьянство», искусство озорного передразнивания, которое, вкупе с изготовлением фальшивой монеты, неумолимо ведет на костер.

Можно допустить, что алхимия, не занимающаяся подделкой, сама по себе была бы вполне лояльна. Подлинные трансмутации, имеющие природу пресуществленческого оборотничества, воспринимаются с глубочайшим пиететом, исполнены трепетного почтения как практическое дело, восполняющее бестелесную духовность. Но с одним, правда, условием: без обманного лицедейства. Иначе все это — лишь «обезьянство». И тогда ты не алхимик, а фальшивомонетчик, подбавляющий «к флоринам трехкаратную подмесь» («Ад», XXX, 90).

Там же, в десятом рву, томятся и другие подделыцики: подделыцики людей, денег, слов. Обманным подделкам прощения нет. Зато подлинное превращение — железа в золото, «быка в козу» — приветствуют. Но историческая жизнь алхимии, поддерживаемая реально-мифической неосуществимостью сокровенных чаяний в области истинной трансмутации, осуществляла себя мифически-реальной осуществимостью мнимых превращений, замешанных на чернокнижном колдовстве, авантюрном мотовстве, передразнивающем «обезьянстве» — изнанке сдержанности и аскетической умеренности канонического средневековья.

Это и составляло социально-историческую жизнь алхимии, ее практику, противостоящую официальной средневековой социально-исторической жизни с ее христианской духовностью. Данте видит составность алхимии: переводит на язык правоверного христианина лишь то, что переводимо, переводя и алхимический миф в христианский, изгоняя из христианского мифа чернокнижно-алхимическое — лицедейски-обезьянье. Но такое изгнание сродни обнажению в алхимии… алхимии Средних веков… в Средних же веках. Зато выход в иное культурное пространство — Ренессанс, Новое время.

Заметьте: выход в иное мыслится Данте как подлинно алхимический — пресуществленчески-оборотнический — выход. Но алхимическое лицедейство рядом. Обезьянничающий фальшивомонетчик Капоккьо и летающий по воздуху мот и транжир обманщик Гриффолино — вот они тут, в пределах средневековой культуры.

«Falseggiando la moneta»

Поддельщик металла — обязательный персонаж универсального текста средневековой культуры — Дантовой «Комедии». Столь же обязательный, сколь и гонимый (не изгоняемый!). Однако соразмерное этому преступлению наказание ждет алхимика-фальшивомонетчика только в аду. (Костер на этом свете — чересчур.) Какое же им — Капоккьо и Гриффолино — уготовано мучение?

(«Ад», XXIX, 73–84).

Наказание как бы восстанавливает порченый металл — сдирается фальшивая позолота во имя высветления подлинной сущности, если таковая есть. Рыба — иносказание алхимического Меркурия-ртути, одного из двух основополагающих начал искусства Гермеса, беспорочная чистота которого (Меркурия) — залог истинности трансмутации, ничего общего с подделкой не имеющей. Чесаться — мука, но и облегчение. Как мучительно-сладок подвижнический труд настоящего адепта Великого деяния! Поэтому ироническая реплика Вергилия, обращенная к одному из чешущихся, скорее доброжелательная, нежели издевательская:

(«Ад», XXIX, 89–90).

Наказание неотвратимо адекватно содеянному, и распорядитель-судья — язычник Минос. Обратите внимание: именно язычник распоряжается посмертными судьбами христианских грешников, и распоряжается правильно: «Минос, который ввек не ошибется» («Ад», XXIX, 119). В данном случае — честно-алхимический тип наказания за нечестно-алхимический грех. Собственно же алхимия — вне осуждения.

Подделка, фальсификация, выдача одного за другое — понятие широкое и связывается не только с подделкой металла. Поддельщики людей (выдающие себя за других); денег; слов (лжецы и клеветники) — там же, в последней обители Злых Щелей (Malebolge) — в десятом рву. Таким образом, акцент на первом — подделка, а уж потом — что именно подделано. И тогда алхимия подделывающая — в одном ряду с мошенническими проделками и обманным словоговорением. Снова заметим: именно подделывающая алхимия, поставляющая сырье — фальшивый металл — для фальшивой монеты, изготовление которой — дело совсем уже не алхимиков, а фальшивомонетчиков.

Подделкам — каким бы то ни было — прощения нет. Джанни Скик-ки, «подделывающий старого Буозо», дабы завещание было каким надо; Мирра, подделывающая себя, чтобы прелюбодействовать с родным отцом; Синон, обманувший троянцев со своим пустотелым — истинна лишь оболочка — конем; жена кастрата Потифара, оклеветавшая Иосифа с помощью поддельных слов — словесных знаков, пришпиленных к вымышленной сути… Во всех случаях — внешность одна, существо — совершенно иное. Внешне алхимическое превращение, в принципе не имеющее ничего общего с подлинным преображением — пресуществлением — вещи, с теоретически обоснованной алхимической трансмутацией.

Подделку денег обыденное сознание уверенно сближает с алхимическим искусством, ибо в основе такой подделки изменение обличья металлической субстанции — изменение лигатуры. Таков Мастер Адамо — англичанин из Казентино, расположенного в долине верхнего Арно. По заказу графов Твиди да Ромена этот Адамо чеканил для них фальшивые флорины, бесчестя и фальсифицируя «крестителем запечатленный сплав» — золотую флорентийскую монету (fiorino). На лицевой стороне этого флорина (fiore) изображали Иоанна Крестителя, на оборотной — лилию — герб Флоренции. Подделка такой монеты вдвойне греховна: это и антихристианская, и антигражданская акции вместе, которые к этим временам не обязательно должны совпасть. В результате — мученическая смерть на костре в 1281 году именем Флорентийской республики. Но инициаторы этой подделки, заказчики мастера — графы Твиди, вдадель-цы Ромены и Порчано — (Porciano — Porci — свиньи) — для Данте куда виновнее и отвратительней исполнителя Адамо. Таков заказчик

(«Чистилище», Х1У 43–44).

А теперь самое время обратиться к инфернальному быту разного рода поддельщиков, как это дано у Данте (предстоит пространное цитирование, но оно необходимо):

(«Ад», XXX, 49–90).

Пока остановимся. О «трехкаратной подмеси», то есть подделке сплава, «запечатленного Крестителем», уже сказано. Не сказано о наказании — водянке, пустых водах, раздувших телесную — внешнюю — оболочку, лишенную сути: телесные соки застойны, а пересохший рот жаждет животворящей — не поддельной — воды казентинских ручьев. Антитеза мнимого и подлинного. Жажда по настоящему, мучительная в своей недостижимости. И все это — за обман во имя чужих интересов.

Кто же окружает несчастного Адамо? Такие же поддельщики, как и он, — но только поддельщики слова. Истинное слово — золотое слово. Ложное — та же фальшивая монета. Вот почему фальшивомонетчик и лжец — рядом. Овеществленное слово — оглашенная вещь. Средневеково-алхимический кунстштюк. Подделка вещи и слова — обычный род занятий алхимика-шарлатана; ни в коем случае — не истинного адепта герметического искусства. И хотя «Крестителем запечатленный сплав» фальсифицирован изменением лигатуры, это все-таки «аурификция», но не «аурифакция». Подделка, а не златодельческое деяние трансмутирующего алхимика.

Но двинемся дальше — вслед за Адамо и его сомучениками:

(«Ад», XXX, 91-129).

Язычник и христианин вместе, ибо грех один, почитавшийся таковым всегда. И все же: «Я словом лгал, а ты — чеканом!» — возражает находчивый грек фальшивомонетчику Адамо. Для грека времен Троянской войны подделка слова куда безобиднее, нежели подделка монеты. Для Данте — обман есть обман, ибо слово и вещь взаимопревращаемы, взаимообращаемы — трансмутационно-алхимическим образом. И потому обе подделки — равно греховны; может быть, обе есть одна подделка. По той же причине в этой склоке победителей нет и не будет. Так им всем и надо!

А вот и поддельщики людей дубасят поддельщика металла Капоккьо. Это небезызвестные Джанни Скикки и Мирра. Вот что, например, вытворяет этот самый Скикки и прелюбодейка Мирра с бедным алхимиком, гораздым на подделки металла:

(«Ад», XXX, 25–33).

А вот и:

(«Ад», XXX, 37–45).

Все то же. Любые обманы уравнены в правах. Отмечу здесь вновь появившийся образ свиньи («I рогсо», 27). Запомним. Эта свинья — или боров, или кабан — нам еще пригодится.

Итак, «софистика» — подделка драгоценных металлов, а потом и денег. Что в конце концов подневольный Адамо и даже его заказчики — графы Гвиди, когда сам Филипп IV Красивый (он же «Проклятый») замешан в том же! К. Маркс: «…подделка денег: в этом Филипп Красивый мастер.

Запрещает, например, совершенно вывоз золота и серебра, заставляет жестокими наказаниями принимать свое низкопробное золото: принудил однажды всех — кроме епископов и баронов — отдать ½ их серебряной утвари для своего монетного двора., повсюду вспыхивали волнения [в 1306-м, 1310-м и 1314 гг. — В. Р.]… его проделки с монетой обогатили только ростовщиков и спекулянтов… достиг на время единства монеты»27.

Отменяет право светских феодалов выпускать собственную монету. Однако при уплате налогов требует безусловно «добрую монету». Вот какой был этот августейший Филипп-фальшивомонетчик, конечно же, затмивший кустаря-одиночку Адамо и даже его заказчиков — графов Гвиди.

Общественное мнение бурлит. Подделка монеты — тягчайшее социальное зло.

Гильо де Машо, один из приближенных короля Чехии Яна Богемского, сына Генриха VII:

Есть еще вещь, по мне нехорошая,

Это…

Порченая монета..28.

Жиль Ли Мюизис:

Жаждут мира и хорошей монеты.

Он же:

Король должен…

Чеканить настоящую монету, которая бы повсюду принималась.

Годфруа Парижский:

Путем порчи [монеты] и колебаний ее стоимости Советники нашего доброго короля Нас всех к такому разоренью привели31.

Налоговый гнет и порча монеты — два зла, с коими не могут смириться не только народ, но и городские верхи.

Каким же образом Филипп Красивый фальсифицировал монету? Практиковались добавки олова (возможно, и меди) к золоту, что, конечно же, изменяло лигатуру. Это подтверждает Джованни Виллани.

Жульнические «финансовые реформы» шли рука об руку с прямым разбоем и грабежом. Этот монарх с одобрения Папы Климента Уне только ограбил орден тамплиеров, но и жестоко расправился с рыцарями Храма. Флорентийская республика не отставала в зверствах от своего французского августейшего коллеги. Жак де Моле, великий магистр ордена, сожженный в марте 1314 года, проклиная своего палача Филиппа IV Французского, в провидческом озарении будто бы отпустил Филиппу только несколько месяцев жизни. Прорицание Моле сбылось: во время королевской охоты на лошадь Филиппа якобы напал гигантский кабан; король упал и от тяжких переломов костей вскорости умер. Эту версию принял Данте:

(«Рай», XIX, 118–120).

Снова кабан («colpo di cotenna»), олицетворяющий нечистую силу, сопутствующий, как мы видим, мошеннически-алхимическим плутням.

«Falseggiando la moneta» — убедительное завершение всей предварительной работы алхимика, вставшего на путь «аурификции» — имитации золота, подделки металла.

Беззаконная светская власть бок о бок со столь же беззаконной властью церковной:

(«Ад», XIX, 82–83).

Этот жуткий союз папской власти и власти королевской с фантасмагорической выразительностью запечатлен так:

(«Чистилище», XXXII, 142–153).

Если присмотреться, семиглавое чудовище — священный храм — сработано по алхимическим рецептам. Четырежды повторенный образ единорога, один из центральных в герметической символологии, свидетельствует не столько об алхимической фразеологии, сколько об алхимическом способе лепки и формовки художественной мысли. Алхимический гротеск в качестве оружия против алхимии фальсифицирующей, то есть в сущности уже не алхимии. Овеществленное и одушевленное слово поэта-алхимика. «Три унции злости и пять унций ртути» вступили в алхимическое — поэтическое! — соитие. Имя и вещь предстают в алхимически-поэтическом, вызывающе впечатляющем средостении. Отметим и запомним это.

Правоверный еретик

Алхимия — не только мошеннические имитации. Но еще и подлинные трансмутации, всегда сопровождаемые магическими (шире — чудодейственными) действованиями. Именно от них следует решительно отмежеваться. Что и делает Данте, поместив прорицателей и волшебников в четвертый ров восьмого круга (те же Злые Щели):

(«Ад», XX, 10–15).

И далее:

(«Ад», XX, 115–123).

Кто они такие? Микеле Скотто — астролог XIII века Гвидо Бонатти из Форли — тоже астролог того же века. Азденте — сапожник из Пармы, предсказатель. Все атрибуты для ворожбы. Куколки («imago»), с помощью которых колдуньи изводили жизнь из людей. Ведьмовские отвары — будущие зелья трех ведьм Шекспирова «Макбета». Все как положено. Всю эту нечисть представляет поэту его римский собрат и учитель Вергилий как бы между прочим:

Так, на ходу он говорил со мной («Ад», XX, 130).

Обратите внимание: прямой взгляд всем им категорически противопоказан — кривда, путь в обход, ведьмаческий экивок.

И все это — для начала — во имя реабилитации Вергилия, слывшего магом. (По преданию, родной город Вергилия Мантую основала волшебница Манто.) Вергилий обосновывает иную — праведную — версию основания города:

(«Ад», XX, 97–99).

Вергилий, вопреки слухам, оправдан. Оправдан и Данте. Чернокнижие осуждено. Можно сказать, что пресуществлена и алхимия: соскоблена черномагическая порча с этого золотоносного дела. Во всяком случае, такое домысливание допустимо.

Между тем этого магоненавистника — Данте — подозревали в совершении магических действий, связывая эти действия, как считают иные историки, с «причастностью» Данте к покушению на Папу Иоанна XXII. Не поэтому ли кардинал Поджетто требует предать останки поэта инквизиционному костру? Инструкция «De executione in cadavere delinquentis» («О наказании грешника, ставшего трупом») предусматривает в качестве самой мягкой меры снятие креста с могилы грешника (=еретика). Ересь и кощунство — синонимы. Верно: эта инквизиторская инструкция появилась два века спустя после смерти Данте, но время поэта она сполна ассимилировала. Тем более, что у этого документа были вполне авторитетные предшественники (например, «Tractatus de hereticis» Ансельма Александрийского, появление которого как бы отметило год рождения Данте). А в год смерти поэта отшумел очередной инквизиционный процесс катаров во Франции, курируемый Папой Иоанном XXII, вполне подходящим воспреемником «беззаконного пастыря» — Климента V, которого нам сполна представил поэт.

Поэтому мера, предложенная бдительным кардиналом Поджетто, обратившего свой всепроникающий взор к останкам творца «Комедии», не кажется чем-то особенным. Обычные дела…

Итак, анти-фальшивомонетчик, анти-чернокнижник, анти-маг; но преследуемый и гонимый, травимый и по смерти. Значит, сейсмически чуткое ухо церкви что-то такое слышало. Это ухо слышало особые еретические обертоны внешне ортодоксальных речений поэта. А недреманное око той же церкви безупречно улавливало — тоже еретические — сполохи испепеляющих и прямых Дантовых взоров.

Что мы знаем о еретическом ощущении бытия, явленном в жизни и творчестве поэта?

А. К. Дживелегов отмечал: «Данте был свидетелем триумфов ереси и ее поражения. И отнюдь не безучастным». И далее: «Какой вселенский собор постановил отдать христианских грешников на суд язычнику Ми-носу, а подступы к чистилищу поручить язычнику Катону? <…> Образы античной мифологии с капризной непринужденностью приходят в соприкосновение с христианскими и аллегорическими. Гиганты и кентавры состязаются с более или менее ортодоксальными дьяволами и бесами всех рангов. Поэзия остается в выигрыше. Католический догматизм несет великий ущерб. Такова религия Данте в «Комедии». Она не была бы столь свободной, если бы сознания поэта не коснулась ересь. Беспредельное господство любви, правды и человечности над «канонами».

Влияние ересей дуалистического типа на формирование мировоззренческих установок Данте обстоятельно изучил И. Ф. Бэлза, отметив альбигойцев с их религией любви, катаров, вальденсов, богомилов. Он же указал и на мировоззренческую связь храмовников и Данте — связь с поэтом тех самых гонимых и травимых тамплиеров, разбогатевших, как утверждали доверчивые современники, в числе прочего, и злато-сереброискательскими алхимическими стараниями.

«Неугодные правды» ересей были поэту по сердцу и по душе:

(«Рай», X, 136–138).

Так говорит канонизированный Фома Аквинский о еретике Сигере из Брабанта, поселившемся Дантовой волею в Раю. Знаменательнейшее место!

Дуалистический характер ересей, полюбившихся Данте, — вещь существенная. Именно в этой точке — возможное место встречи Дантова сознания с сознанием алхимическим. В подробности входить сейчас не будем.

Укажем лишь на резкую поляризацию vexilla regis и vexilla regis inferni (царства света и царства тьмы), столь впечатляюще явленную в «Комедии». Абсолютизация вины и абсолютизация богоугодного дела — структурирующий принцип построения поэмы. Но метапринцип, осуществляющий художественное средостение добра и зла, это, конечно же,

(«Рай», XXXIII, 145).

Именно Любовь (сравните альбигойскую, вполне еретическую религию любви) — Дантов философский камень, претворяющий эту великую трансмутацию — переплав и единство — Добра и Зла. Именно поэтому этот стих венчает все три кантики поэмы.

Но материал поэмы — это всегда «слова темного цвета» («scuro so che parlo» Purg. XI, 139): отяжеленный дух — одухотворенный предмет в их удивительной — алхимической — одновременности.

Дуалистический мотив обретает осязаемую реальность развернутого образа в следующих терцинах:

(«Ад», XIX, 13–25).

Флорентийский баптистерий, церковь Иоанна Крестителя в Сан Джованни, отрицательно аналогичен адским огненным «крестильницам» (battezzatori). Злые щели в адском камне — негатив пяти щелей баптистерия. Освященная вода таинства крещения — антипод огня посмертной кары. Это место по-новому и убедительно толкует И. Ф. Бэлза, полагая удар по купели ритуальным жестом Данте, который хоть и спасал тонущего в купели мальчика, утверждал этим жестом тщету искупления посредством крещения. Вещь вполне еретическая, замешанная на дуалистическом представлении Добра и Зла. Как бы там ни было, священный камень Сан Джованни и адский камень, крещальная вода и адский огонь творят алхимическую метаморфозу содеянного на земле в наказуемое по смерти, высвобождая от порчи сокровенное — чистое и беспорочное — посредством крещального красного пламени адских узилищ. Почти алхимическая реминисценция греческих алхимиков александрийской поры, восстанавливающих новое единение вещи и имени, поступка и бестелесного для землян воздаяния за него, овеществленного огня-духа и одухотворенной телесно-святой воды. Так казнятся не кто-нибудь, а святокупцы-симонисты, торгующие духом святым как вещами, то есть те же алхимики, только опять-таки поддельные и неистинные. Алхимия истинная — оппозиция Добра и Зла, флорентийского батистерия и адской купели, святой воды и адских пламен, камня священного и камня преисподней…

Вечное время (опыт трансмутации)

Вот, кажется, и все внешнеалхимические включения в это величественное сооружение Дантова гения. Отторгнуты мошеннические судьбы Капоккьо и Гриффолино, до конца скомпрометированы всевозможные подделки-имитации: металлов, денег, людей, слов. Разоблачено обманное — на публику рассчитанное — дешевое колдовство.

Оставлено без осуждения разве что веселое передразнивающее обезьянство — бесцельное как игра, как произвол ребенка или же озорная — со значением — пересмешка шута. Что же до еретических, дуалистического свойства, доктрин, то они в текст, конечно же, не вошли. Разве только провоцируют хитроумие комментаторов, ищущих еретические пассажи в живых — многозвучных и многоцветных — метафорах, этих неожиданных сполохах гениальной конструктивной фантазии великого поэта. Цветосветовые ассоциации Данте, в которых, собственно, и живет предметно выявленный мир «Комедии», не распадающийся — напротив, концентрирующийся — линзою Любви, тождественной Фаворскому Свету истины — божественной, поэтической. Пресуществленческое оборотничество, поддерживающее миф о философском камне, — конечно же, не то же самое, как о том уже сказано и как то уже показано, что пресуществление христианское. Оно — иное, ибо преодолевает два великих искуса: соблазн предмета, тяжелого, плотного, может быть, обездушенного, и соблазн духа, забывшего о своей воплощенной судьбе, в которой этот дух только и существует. Ясно, что Данте-поэт преодолевает эти искушения. Может быть, как раз трансмутационным, как бы алхимическим образом. Конечно же, на уровне структурной организации слова, а не на уровне прямолинейных идеологем и внешне эмпирических сходств. Посмотрим.

Все, что отринуто, то отринуто. Но зато замечено, выявлено и представлено как эмпирически и поэтически данное: обман, подделка, ворожба, ересь; соскоблен цвет как краска; подробно выписаны, отсняты в свете истины и стали поучениями XIV и иных веков жуткие картины инфернальных наказаний мстящего, но взыскующего справедливости поэта. Остались не выявленными время и вечность, история и смысл истории, о которых последующая речь. Способ их средостения в «Комедии» и есть квазиалхимический механизм Дантова художественного мышления.

М. Бахтин: «…образы и идеи, наполняющие вертикальный мир, наполнены мощным стремлением вырваться из него и выйти на продуктивную историческую горизонталь, расположиться не по направлению вверх, а вперед… Отсюда исключительная напряженность всего Дантова мира. Ее создает борьба живого исторического времени с вневременной потусторонней идеальностью. Вертикаль как бы сжимает в себе мощно рвущуюся вперед горизонталь». Здесь, как, впрочем, всегда, М. Бахтин попадает в самую суть дела. Блестящий комментарий к М. Бахтину дает М. Л. Андреев, точными и емкими словами представив соотношение времени и вечности у Данте40. Попробуем дать результат этого замечательного анализа, конечно же, приспособив его для наших дел. Поэма флорентийца мыслится как «испытание исторического настоящего всемирной историей, человека бренного человеком вечным… История для Данте не является чем-то… неистинным, в ней должен содержаться смысл, выход за пределы голой злободневности, благодаря которому история и может быть поверена вечностью». Пересечение времени и вечности, причем время — становящийся образ вечности. Но вечность, вмещающая смысл истории, есть неподвижный образ становления, «инобытие земной реальности». А Данте — полномочный представитель человечества. При этом будущее — не «движение к итогу»; оно — «развертывание нескончаемой цепи становления», «победа добра над злом в самой истории, а не вне ее». Вечность — не итог, а принцип. Она — для времени, а не наоборот. Она как бы восстанавливает единство исторической жизни, осуществляя средостение плоти и духа, морали и закона, человека и божества..» Время трансформирует вечность в диалектический этап становления, которое взрывает ее изнутри. И далее: «Время… есть подвижный образ неподвижного смысла». «Вечность и время по меньшей мере на равных правах участвуют в диалоге, а вернее — ведет его время, вечность же подает ответные реплики». Человек исторический (Homo viator) осуществляет себя в человеке «вечном».

Злоба дня «финансовых реформ» Филиппа Красивого поверяется инфернальными страстями чудовища и блудницы, плутни поддельщиков металлов — вечной телораздирающей чесоткой, социальные конфликты «ортодоксии» и ереси — странным метафоротворчеством адской и земной купелей, в одной из которых полыхает искупительный огонь, в другой — льется крещальная вода; цвет как краска вещает о божественном свете любви… И тогда принцип организации «темнословного» материала — не столько вечность, сколько «пресуществленческое оборотничество» — центральная мифологема алхимического Дела, вечного как слово, бренного как вещь — золото, истинное и беспорочное, устремленное горизонтально — в утопическое грядущее благоденствие, наполняющее смыслом сиюминутное настоящее. Такова алхимия — «наука недвижимая» (scientia immutabilis), но развернутая во времени становящейся чредой предметно-вещных, но и понятийно-умозрительных становлений.

Словесно-вещный, рационально-сенсуалистический кентавр. Таков и алгоритм «Божественной комедии». Такая аналогия (точнее: гомология) естественна, если попросту при таком вот отсекающем всматривании не очевидна. Ибо и алхимия, и поэзия причастны внеисторическим временам — вечности. Но есть и отличие, как и положено ему быть во всякой уважающей себя аналогии-гомологии. Если алхимик анонимен, внесценичен и потому вездесущ, поэт — всегда личность. С именным, только ему присущим жестом. «И я рукой не двинул…»: отсутствие жеста как жест в высшей мере. Это и есть Дантов философский камень, то есть он сам, в отличие от магистерия алхимиков, ими же сотворенного в качестве предмета, в некотором смысле отделенного от мастера. Данте — сам себе мастер, сам себе и изделие. Творец самого себя. Ренессансная горизонталь, в отличие от индивидуалистической «вертикальной горизонтали» всесильных адептов тайного искусства.

Здесь, может быть, — в этом сравнении — находится ключ, открывающий ставни окна, из которого будет видна Дантова картина мира, понятая как принцип сложения этой картины, как «химически реактивный оркестр», управляемый дирижерской палочкой, этой, по точному и прозрачному слову Осипа Мандельштама, «танцующей химической формулой», запечатлевающей алхимически неопалимую купину ртути и злости, плоти и духа, истории и ее смысла, времени и вечности, поступка и совести.

 

Философский камень преткновения у Христа за пазухой

В 1984 году русский читатель получил возможность прочитать роман замечательной французской писательницы Маргерит Юрсенар под названием «Философский камень» (год написания 1968-й) в блестящем переводе Юлианы Яхниной. Мне посчастливилось: я прочитал этот перевод одним из первых, еще в рукописи, потому что был научным консультантом текста перевода. (Моя книга «Алхимия как феномен средневековой культуры» вышла пятью годами ранее.) А главным героем романа как раз был алхимик и врач Зенон, живший в XVI веке на землях «северного Ренессанса» — во времена испано-нидерландско-фламандских распрей, чумы, восстания ремесленников и протестантских ересей. В том самом веке, когда «осень средневековья» сделалась глубокой и безлистой, а собственно алхимический миф был на излете. Да и «северный Ренессанс» вряд ли верно было бы считать таковым, если не терять из виду его всего лишь тезку — Кватроченто, сыгранного двумя веками до того. Но у романистки и алхимия, и ее романное время — XVI век — всерьез. Как-никак роман исторический…

Что уж я тогда, в 1984 году, научно наконсультировал, не помню. Знаю только, что в конце 2002 года меня попросили к данному изданию прокомментировать алхимические термины и алхимические же реминисценции, встречающиеся в том же романе. Посчитав разъяснения такого рода не очень для читателя важными, я предложил иное: написать то, что я сейчас и пишу, пообещав кое-что разъяснить из алхимической сферы, но при этом реконструировать (не пересказывая, разумеется, сюжет) образ алхимии как сюжетообразующий, а точнее, как физиологический раствор, в котором ожил в 1968 году XVI век с его алхимией, а в нем и в ней алхимик и врач Зенон, и все они вместе продолжили свои жизни в 2003 году, но не как исторически бытовавшие в своем времени, а как образы культуры в начале XXI века. Именно сейчас, а не в 1984 году.

История не переписываема, но… трансмутируема, пресуществима. Только в этом ее нескончаемая — каждый раз вновь начинающаяся — жизнь. Как, впрочем, и ее творца — Человека. Автора и со-автора купно.

* * *

А вот теперь и в самом деле начнем. А уж если начнем, то, ясное дело, с начала, то есть с названия романа.

Как уже сказано, в русском переводе это — «Философский камень», а в оригинале это «COeuvre au noir».

Дело (деяние, творение) к черному (во тьму, к ночи). Оттуда и туда. Из света в тень, сквозь темь. Делание сквозь тьму (по тьме, по черноте, по вычерненной тропе). Но непременно — в путь и по пути. Не алхимическая ли стадия чернения? Первая, но не последняя стадия. Черным по черному ради о-формления (про-светления?) хаоса. Как угодно, но только не философский камень. Ну кому, спрашивается, помешал этот «COeuvre au noir» и, напротив, понадобился «Философский камень»?

Вот как названы части этого романа: «Годы странствий», «Оседлая жизнь», «Тюрьма». С одной стороны, этапы, так сказать, большого пути. С другой — сужение топосов — локусов: безграничие лет, дней и пространств; границы города (может быть, дома, монастыря и обозримой округи); и, наконец, квадрат тюремной камеры, в коей «квадратик неба синего» ничего хорошего, кроме близкой смерти, не обещает. Одним словом, путь. Да и он какой-то разнонаправленный: из города в город — это один вид пути, а вот в оседлости — это совсем другое дело: путь вовнутрь, но и вовне: в себя — из себя. А уж в тюрьме — может быть, только в себя — в глубь?

А теперь вчитаемся в эпиграфы каждой из частей.

Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494), гуманист и мыслитель итальянского Возрождения, участник кружка Лоренцо Медичи и Марсилио Фичино. В речи «О достоинстве человека» (введение к его «900 тезисам») Пико обращается к Адаму, как если бы он был Бог: «Я поставил тебя в средоточие мира, дабы тебе виднее было все, чем богат этот мир… дабы ты сам, подобно славному живописцу или искусному ваятелю, завершил свою собственную форму»…

Эти слова взяты из эпиграфа, предваряющего «Годы странствий» Зенона, годы, отметившие путь героя. Назначенные обжить во времени пространства значительной части своей жизни, обретающей форму самой себя как произведения, эти годы становятся текстом жизни. Эстетически обозримым (=самообозримым) текстом (картиной, скульптурой…). Но… на фоне всей жизни — мироздания. И не только на фоне, но и в нем самом. Микро-макро-скопически. Время и пространство от… и до… Но и с остановками для осматривания складывающейся формы по ходу сложения самого себя как формы — самоформообразования как жизни текста.

«Оседлая жизнь» предварена алхимическим императивом:

«Идти к темному и неведомому через еще более темное и неведомое».

Автор анонимен, и потому этот эпиграф претендует на алхимически потаенную архетипическую универсальность пульсирующего — точечного (внеисторического) — частного времени: становление, но и расшатывание самого себя — саморефлексия себя самого в себе же самом; во внешней недвижности оседлой жизни, но в броуновском коловращении жизненных аритмий как бы состоявшейся — ставшей — формы, в фиксированном пространстве и фиксированных квантах времени. Но… и в этом случае в пути: в потемки из потемок. В ночь — к ночи — в еще более кромешное. (Не к ночи будет сказано.)

И наконец, эпиграф к «Тюрьме». Вот строки из него (из стихотворения Джулиано Медичи):

(Перевод Е. Солоновича)

Пространство сжалось до тюрьмы (точнее: до тюремной камеры). Время вот-вот пресечется (точнее: пресечет его тот, кто его своею жизнью и длит). Он-то и станет дизайнером собственной жизни тем, что ее же и завершит. Высветлит — вытемнит. Причем темнее (=светлее) не бывает.

Стадия чернения, или «Деяние к ночи», завершается.

* * *

Но как это все смотрится на исторически сыгранном алхимическом театре?..

Theatrum chemicum. ТЕАТРТАЕТ (палиндром Елены Кацюбы).

Алхимия ушла в историческое небытие, но странным образом вошла в сейчас, но во всей ее курьезной всецелости, если только читать ее в топике припоминания и утопического предвидения, как и полагается поступать со всяким уважающим себя хронотопом. Это отступление делается мною в надежде пустить алхимическое прошлое в дело, затеянное мною к прояснению «тьмы» романа. Приспособить к делу тьмы…

Последние ступени Королевского искусства, как и положено, остались за кулисами. Это Multiplicatio (умножение), а также Бросание (Projectio) — активное «физико-химическое» соприкосновение с трансмутируемыми металлами. Вершится под эгидой Рыб. А я — как раз Рыба. И потому все это вершу я — неоалхимик и главный режиссер.

Theatrum Chemicum. Так называется первый фундаментальный корпус латинских алхимических текстов, впервые увидевший свет в 1602 году в Урселе (в четырех томах). Переиздан в 1613 году в Страсбурге тоже в четырех томах. Дополнительный — пятый — том вышел в 1622 году. Наиболее полное издание этого корпуса (в шести томах) осуществлено в 1659–1661 годах. В пору исторического избывания алхимии. Какова же драматургия в этом театре?

Сценический герой — вещество, но вещество смертно-живое, проходящее путь рождений — умираний — воскрешений. От несовершенства к совершенству, от схваченного порчей свинца к беспорочному золоту.

Это путь двенадцати ступеней Великого деяния в театре действий: от первого акта к двенадцатому под воздействием заданных внешних обстоятельств. Как водится на театре…

Но кто сказал, что свинцу непременно хочется стать золотом?! Почему театр в этой своей драматургии действия не берет в расчет свинцовость свинца, пренебрегая тем самым его самостью?

И здесь, если это так, должна начаться другая драматургия: внутриэнергийное самопросветление свинца, выявляющее его же свинцовость: в точечном — пульсирующем — времени собственной его жизни усилиями его самого. Не переодеванием, пусть даже искусно незаметным, а пресуществленческим, чудодейственным образом: его самого в его же самого. Сущностно самого.

Но это уже совсем другая драматургия. И она тоже в этом же театре (наряду с движением свинца к золоту). Это цвето-световые превращения живого вещества (любого), значимого самого по себе.

И тогда это уже театр одного актера, или, как у Фета, «ряд волшебных изменений милого лица». (Вспомните колонну из чистого железа в Индии, столько веков не ржавеющую!) Железо и свинец в своей железности и своей свинцовости, волк в своей волчиности, а змея — в змеиности. Но совершенной змеиности и безукоризненной волчиности.

И тогда театр и в самом деле тает, избывая себя в алхимическом театре. Но только для XXI века в виду времени действия и действительности полнобытийственного мига жизни человека на Пути к себе, а не куда-нибудь… Но и куда-нибудь тоже: в сияющую даль. К себе, но и от себя. Купно. Вот какой этот театр.

Какой же слоган изобразить на черно-золотом занавесе алхимического театра? Может быть, такой: Lapidum Philosophorum, или Краеугольный философский камень преткновения у Христа за пазухой?..

* * *

Трансмутацию металлов, а в ней и ее управителя — адепта и демиурга — представляет историческое время как свершение двух времен: исторически-линейного (оттуда и туда) и личностно-творческого, пульсирующего — времени личностного самосовершенствования. Так сказать, «судьбы скрещенья» (Пастернак)… Точнее — судеб: безлично линейной судьбы вещества — естества и гейзероподобной судьбы естества — существа. А вместе — судьба в скрещении двух судеб, ставших овеществленной жизнемыслью. Овеществленной — одушевленной. Вочеловеченной. Кон-гениальной макроструктуре романа.

Еще раз — в путь по роману. Вслед за алхимикоподобными трансмутациями его героя Зенона, который сам же себе — философский камень: краеугольный, преткновения и… у Христа за пазухой. Еретически влекущий, но… во имя добротолюбия на пути к себе как безусловному богоравному абсолюту. В тисках доктрины, но и… выбросах из этих тисков, как и надлежит жить-быть блудному, но и возвращающемуся сыну доктрины. Как в палиндроме ТЕАТРТАЕТ.

Два брата. Почти ровесники.

Анри-Максимилиан (по воле жизненных волн и при начале): «…я хочу стать человеком».

Зенон (в тисках университетской — доктринальной — муштры, учась на алхимика-врача): «Я же хочу стать выше человека».

Анри-Максимилиан: «Ктождет [тебя]?»

Зенон: «Hie Zeno. Я сам».

Намечается путь к самому себе. С верою в себя же. Можно странствовать, бродяжа и отвлекаясь, а можно — «остановиться, оглянуться» и… вновь вперяясь в себя. А в кого же еще, если им же и декларировано: «Я верую в того бога, который произошел не от девственницы и не воскрес на третий день и чье царство на земле»?! Царство Черной земли. Не первоматерия ли алхимиков, которую следует приуготовить с истовым тщанием, высветляя в ней совершенное: в неблагородном благородное, золото в темени души с помощью философского камня (эликсира, панацеи, медикамента), ртутно-серным вещественно-одушевленным андрогином, самим собою по ходу дела (= по ходу жизни) совершенствующимся: сквозь черное — по еще более черному — к зеленому — красному… Золотому.

Алхимия, хотя и несколько иная алхимия. Целительная, врачующая, над которой в Зеноновом XVI веке уже посмеиваются. Да и для Зенона алхимия злато-сереброискательская на периферии. В центре же, то есть в нем, — алхимия иная. Великое деяние самостроительства, назначенное пресуществить субстанцию вещей (включая и его самого как одушевленную вещь). Умерить жар души. Иначе: приручить огонь, подружиться с ним. Чтобы «стать выше человека». Но не «государем всея действительности», потому что и «литавры славы», и прочие фимиамы ему не нужны. Ведь они из человеческого мира, а его чаемый мир — выше человека.

Итак, не аурификция (имитация под золото), а скорее — аурифакция (метафизическое совершенствование). Не золото-металл, а золото души. Новое миротворение в соревновательности его с Богом.

Но так ли уж надежна и целесообразна жизнь, подчиненная доктринальным установлениям? Лечишь-лечишь по строгим регламентациям, а больной умирает. Более того. В один прекрасный день Зенону-врачу сделалось безразлично, выздоровеет больной или… Лишь бы проверить правильность метода и удостоверить себя в правильности прогноза или, напротив… Нужно много проб и много опытов. Почти как у того алхимика из «Фауста» Гете. Фауст так рассказывает Вагнеру о своем отце — алхимике и враче:

(Перевод Б. Пастернака)

Конечно же, едва ли кто… Потому что, если Лев (красный) — ртуть, а Лилия — хлор (или содержит его), то Царица — их соединение — не иначе как сулема, от которой просто-таки неловко не отправиться к праотцам. Понимая это, Фауст так завершает свой рассказ:

Зенон, конечно, безотцовщина. Но в отличие от отца Фауста он не просто алхимик-любитель, а ученый алхимик. И потому истинный сын истинной (?) доктрины. Неукоснительной? Нет! Доктрины, дающей сбои. А какая же это, извините, доктрина, которая дает сбои?!

Но… пытливый ум Зенона. Чем этот ум должно утешить? Зенон: «Умру чуть меньшим глупцом, чем появился на свет». И здесь-то как раз нужен личный опыт, потому что слово зыбко и эфемерно, а опыт определенней и доказательней.

Но… «самой чумы похлеще бушевал». А чума — это уже из области жизни (хотя и смерти), а не из области доктрины: «…чума вносила в жизнь людей привкус бесстыдного равенства, едкое и опасное бродило риска». Это уже отнюдь не доктринальное заоконье, а самая настоящая жизнь в полихромных капризах разночтений.

Но ведь и аналогии в доктринальном мире символически-знаково удваивают (умножают) мир, полнят его уподоблениями: «Легкое — это опахало, раздувающее огонь, фаллос — метательное орудие, кровь, струящаяся в излучинах тела, подобна воде в оросительных канавках в каком-нибудь восточном саду, сердце — смотря по тому, какой теории придерживаться, — либо насос, либо костер, а мозг — перегонный куб, в котором душа очищается от примесей…» Ради очищения души, хотя бы и умерло тело. Целительная алхимия, отраженная, однако, в образах алхимии злато-сереброискательской: духовно-вещественный космос. Что здесь возвышенней, а что приземленней — уже не ясно. Но… «опахало, раздувающее огонь»; но… «костер»; но… беспримесная душа… Дружить с огнем. Чтить (хотя уже и не читать) книги французского алхимика Николая Фламеля (1330–1418). Быть фламенным и фламенно жить!

Здесь же, недалеко, — металлопланетная символология: железо — Марс, медь — Венера, свинец — Сатурн, серебро — Луна, золото — Солнце. Ртуть — Соль — Сера. Брак мужского и женского. Соль — Солнце и вновь… соль, которую растворяют, а раствор дистиллируют, и так — далее… Многообразие аналогий вновь ведет к сдвигам определенностей, броуновской хаотичности, выбросам из незыблемой доктрины. То есть в «научную», но все-таки жизнь. Но и здесь ввиду двойного зрения (и двойного чувствования); с одной стороны, дело это делает рука, с другой — деяние это творит десница. Кто и что победит и чья возьмет? Сын доктрины или вольный сын эфира?..

Постранствуем и повременим еще. Расщепим пространства и времена лет. И посмотрим, разочаруют ли нашего героя аналогии или как-то все само собою утрясется и уляжется? Но… не утрясается: «Унция инерции перевешивает литр мудрости». Если сказать по-иному, то унция опытного (физико-механического) перевешивает литр спекулятивного (то есть того, что, так сказать, из общих соображений). Радикальное крушение чисто алхимического: «Возьми, сын мой, три унции ртути и столько же унций злости». Гениально и… поровну. А в случае с Зеноном — ближе к земле, черняди, дабы про-светить темь. Из доктрины в жизнь. Через опыт, но с определенной количественно-измеримой целью: узнать сегодня более, чем знал вчера. Вновь неравновесие, и потому вновь ущерб для доктрины.

Но… движемся по заоконью и по дорогам времени, когда я здесь, а меня уже ожидают там.

Что же там за окном такого?

Жанетта. Эта «обольстительница лунной ночью прокралась в дом, где он (Зенон. — В. Р.) жил, бесшумно поднялась по скрипучей лестнице и скользнула к нему в постель. Зенона поразило это гибкое, гладкое тело, искушенное в любовной игре, эта нежная шейка тихонько воркующей голубки и всплески смеха…» И что дальше? А дальше — как всегда: «…уже через неделю он снова с головой ушел в книги». Сам ушел. Но влечению или же ведомый долгом — в мир доктрины? Этого мы в точности не знаем, но знаем только, что «Зенон позавидовал бродяге: тот волен поступать, как ему вздумается».

Вивина. «Она стояла перед ним — чистый, пресный ручеек… он (опять-таки Зенон. — В. Р.) снял тоненькое серебряное колечко, которое когда-то получил в обмен на свое от Жанетты Факонье, и, словно милостыню, положил его на протянутую ладонь. Он не собирался возвращаться. Он бросил этой девочке всего лишь подачку — право на робкую мечту». А ему — меж страниц ученой книги — Вивина вложила веточку шиповника. А Зенон, студент из Монпелье, даже и не заметил этого.

Живая жизнь как бы между прочим. Знание, хоть оно еще и не вполне сила, все-таки важнее. Доктринальное, неукоснительное знание. А все иное — любовно-неосмотрительное, набеглое и просто так.

И в то же самое время тот же Зенон скажет: «Да разве ж я стану вести себя, как тот осел Сервет, чтобы меня прилюдно сожгли на медленном огне ради какого-то толкования догмы, когда я занят диастолой и систолой сердца и эта моя работа куда важнее для меня».

Огонь здесь — не друг. И догма чужая. И Зенон — просто безбожник. Но у него своя догма и собственная доктрина, обеспечивающая жизнь его, Зенона, познающего ума. Поступится ли он этой — своей — догмой?

До конца жизни еще далеко…

А пока уж коли земля вертится, то она вертится. И эта истина — пусть даже и не беспрекословная — сильней священного слова.

А жизнь все же хороша, и жить в этой жизни тоже не так уж плохо. Не знаю, как для Зенона, а вот для Анри-Максимилиана точно. Анри-Максимилиан рассказывает про своего родственника Сигезмонда Фуггера, который, умирая, «приказал остричь волосы своим невольницам и настелить ими его ложе, дабы испустить последний вздох на этом руне, от которого пахло корицей, потом и женщиной». Женщиной!.. Но Зенон тут же катастрофически снизил пафос своего живиального собрата: «Хотелось бы мне быть уверенным, что в этих прекрасных прядях не было паразитов… и мне случалось в минуту нежности выбирать насекомых из черных кудрей». Моментально все пропало — женщина и запах корицы…

Быть в доктрине, хотя и не фанатично. Но и — обращать внимание на жизненное, не доктринальное, хотя и не дурманя себя до помрачения ума вольной волей животворящей недоктринальности, исполненной удивительно приятственных несовершенств, влекущих к бесшабашным неосмотрительным шалостям. Просто любви… А его дружок Анри-Максимилиан просто все это любил. «Так и надо жить поэту» (А. Тарковский). А доктринеру так жить нельзя. Так вот и жил Анри-Максимилиан: «… любил шататься по улицам, переходя из тени на солнце, любил окликнуть на тосканском наречии красотку, которая может одарить поцелуем, а может и осыпать бранью, любил пить воду прямо из фонтана, стряхивая с толстых пальцев капли воды на запыленные плиты, или краем глаза разбирать латинскую надпись на камне, справляя возле него малую нужду».

Конечно, все это нравилось и Зенону, но жизни своей за такую вот жизнь он бы не положил. А за доктрину многознания?.. Проверим это в его оседлой жизни на излете странствий лет…

А из кармана убитого в военной стычке Анри-Максимилиана торчала его рукопись «Геральдика женского тела». А вот от Зенона, не начавшего еще главного своего пути — пути к себе — в оседлой своей жизни, осталось бы иное: сентенции о человеке как механико-анатомическом объекте, где «легкое — это опахало, раздувающее огонь, фаллос — метательное орудие…» И далее — по тексту, уже цитированному.

* * *

Здесь-то и начинается путь к себе в топосе оседлости и в пристальной работе врачом, одетым в уже достаточно потрепанный бутафорский хитон.

В ситуации оседлой жизни странник Зенон, взыскующий окончательной истины, проблескивающей сквозь темь хаоса, уже не Зенон, а псевдонимный Себастьян Теус.

Пространство окуклилось в конкретный топос города; а если точнее, то в христиански освященную богадельню, где надо лечить увечных и немощных богоугодно-экспериментальным врачеванием. Оседлость как образ жизни сжалась в точку, в которой свершились повсюду и нигде. Но столь же плотно свершились всегда и никогда. Истончилась граница меж вчерашним и сегодняшним. Но пространства, искушающие и влекущие, — вот они здесь и рядом. Только оглянись… Рядом и здесь. А в них, в этих пространствах, — блуд. Изощренный, аномальный. И в этом смысле гротескный. И потому пробуждающий чувственность. Она-то и подстрекает выйти из доктрины. Но… вновь: «виденное ранее» и «вот оно» отождествлялись.

Но и внутри самой доктрины — непорядок: золотая алхимическая греза и прямой обман в виде украдкой подложенного в алхимический тигель самим адептом золотого дуката.

Потребно еще большее сосредоточение на самом себе, на собственной мысли. Задержать мысль как дыхание. Или: расслышать шум колес и не заметить их вращения. И снова: из мира идей — к плотной субстанции, когда унция наблюдения дороже тонны вымыслов.

Доктрина, которой Зенон был верен большую часть своей жизни, пошатнулась. А встревать в распрю между требником и Библией — по-прежнему не для него. Но также не для него застопорить свою мысль, если припрут, для того, чтобы выбрать между ортодоксально бессмысленным Да или еретически дурацким Нет.

Но… чувственные страсти. «Плотоугодие». И оно духовно, «потому что мир так называемых низменных ощущений связан с самым тонким в человеческой природе». И это самое тонкое Себастьян Теус профессионализирует. Отказавшись от собственного имени и став «общезначимым» Теусом, бывший Зенон, переспав с влюбившейся в него девственницей, считает своим долгом лишь «уврачевать и утешить ее», а не любовно приласкать. И даже никакого торжествующего чувства победы. И потому без тени сожаления отпускает ее в путешествие с французским священником.

Между тем настоящее полнится минувшим. Прошедшее выступает как настоящее прошедшего, а будущее — как настоящее будущего. Самое же сиюминутное настоящее и прошедшее, понятое как история, собственной цены не имеют. Лица сливались «с безымянностями минувшего» как разные лики одной и той же субстанции. Христианство, иудаизм, магометанство воображаются Себастьяну Теусу, уже не уверенному в праве на собственное имя, «триединой ложью»: «Я един и многое во мне» («Unus ego et multi in me»).

Всматриваясь в цифры, складывающие текущий год — 1491, Зенон случайно прочитал его как 1941 и понял, что он «ступал по собственному праху».

Тайна магии окутала его стою вещей, и Зенон сделался невидимкой. (Точнее: Себастьян Теус пребывал в собственной оседлости, хотя и пошатнувшейся.)

А что происходит в это время с магико-алхимической, взыскующей окончательной истины, доктриной? Или: какая доктрина все же удерживала его, и крепко ли?

«Мое ремесло — лечить», — декларирует Зенон. Но под присмотром алхимических предписаний, сродственных алхимическому целительству, то есть освобождению больного металла (=больного тела) от порчи естественной или благоприобретенной. Ведь медикамент, как уже сказано, — синоним фшософского камня, получению которого предшествует приготовление материи камня путем нагревания и соединения философской ртути и философской серы; то есть чернения («гниения») сквозь темень к темени еще более темной. Это и есть opus nigrum (черная стадия). Томительно продолжительная. Тождественная приуготовлению себя к грядущим рукотворным чудесам, призванным преобразовать несовершенное в совершенное (вовне); но и внутри: совершенствование собственной души, а значит, и миросовершенствование собственной активностью в этом пока еще несовершенном мире. Под стать основателю герметики Гермесу Трижды Величайшему (по преданию, V–IV в. до н. э.). Но если у Гермеса «все, что внизу, подобно тому, что вверху» («Изумрудная скрижаль»), то Зенон обходится «без верха». Он только в земном. Не потому ли притязания Зенона скромнее (еще раз: «Мое ремесло — лечить»)?

Далее. Алхимический императив «solve et coagula» — «растворяй и сгущай» — казалось бы, чисто операциональный и вправлен в ряд двенадцати операций алхимического дела. Назову их все: кальцинация — обжиг; коагуляция — затвердевание жидких веществ; фиксация — превращение летучих в нелетучие; растворение — прием разделения веществ; варка на медленном огне; дистилляция — освобождение жидких веществ от примесей; сублимация — возгонка сухого вещества острым пламенем в закрытом сосуде; сепарация — отделение взвесей от жидкости (фильтрация, сцеживание);размягчение — обращение твердого вещества в воскообразное состояние; ферментация — брожение; умножение — увеличение навески философского камня; бросание — «физико-химическое» касание философского камня «исцеляемых» металлов. Этот порядок представлен французским алхимиком Бернаром Тревизаном (1409–1490) — современником нашего героя. (Здесь впору вспомнить пародийную лест-вицу алхимического делания, коим начато мое первое отступление в мир герметики).

Обратите внимание: solve и coagula у Тревизана стоят в обратном порядке. У Зенона же — вновь к чернению, а у Тревизана — только вперед. К совершенству. От чернения через омовение к рубификации (покраснению) и далее — к ясному и золотому: красно-желтому, кровавому, солнечному. А у Зенона — вновь и вновь к началу. К пресуществлению, евхаристии. К Иисусу Христу (=философскому камню). И потому ни к тому, ни к другому. Двойная крамола: по отношению к братьям-герметистам и к братьям во Христе. Между. И здесь, и там. А точнее: ни там, ни здесь. Но… в предощущении вечного. В ожидании полноты чуда, когда на часах без пяти минут вечность. Или так: стрелки, сцепившись, стоят, а часовой механизм тикает. Пульсирующее время мысли. Жизнемысли. Время творения, которое всегда при начале. При множестве идей: «Ненавижу человека одной книги» (Зенон).

Автор и материал творят друг друга. Первоматерия и первомысль взаимопересотворимы. Слово творящее, оно же и творимое. «Я пью, и я питье» (из гностического текста).

А за окном его клиники-лаборатории все свидетельствует о том, что все моральные категории осквернены грязной плотью и выкраснены кровью невинных.

Но… пленительный блуд греховодников в заброшенных банях (рядом с лечебницей Зенона-врача). Там трансмутируется плоть: свечение обнаженных тел. Чистое сияние серебра старинной черни, пребывающего в одном шаге от золота, которое вот-вот… Потому что почти в реальности. И потому почти в реальности, что иносказания типа Молока Богородицы, Черного Ворона, Зеленого Льва, Соития Начал, отлетев в оккультное небытие, как знаки пресуществились в то, что они знаменуют. Сказались вещами всего мира.

И тогда живое — едино живое: сдох (про животное) и умер (про человека) должны звучать одинаково — умер. Равно как забить и убить должны звучать тоже одинаково: убить. Тогда будет восстановлено священство всего живого. И тогда же лично пресечь свою собственную жизнь предстанет лично ответственным актом суверенного владельца своей же суверенной жизни. Exitus rationalis. Выход из доктрины в пространства и времена, текущие сами по себе. Но времена и пространства, осознанные таковыми в «смертный час» самоисчерпаемости доктрины.

* * *

Mors Philosophica (Философская смерть) неумолимо приближается к смерти натуральной, которой предшествует Ars moriendi («Искусство умирания»), а философский камень как принцип вновь становится живым Зеноном. И философский камень вовсе теперь уже ни при чем. Зачем он нужен, если грядет смертный час, а в этот час не только не страшно, а как-то даже естественно назвать собственное свое имя — Зенон?! Что он и делает, когда сыщики инквизиции волокут его в тюрьму — в это последнее, совсем уже точечное пространство, где все оставшиеся его дни и в самом деле без числа.

Сейчас речь пойдет об этой — последней — части жизни (или точнее: vita mortua) Зенона — Теуса — Зенона.

И эта речь в высочайшей мере всерьез. Мысль и слово Зенона, пришедшего к самому себе: из тьмы к еще большей — кромешно смертной — тьме, и остановившегося у порога смерти.

Но прежде вновь к началу. Еще раз… Зенон начальный: «Да разве ж я стану вести себя, как тот осел Сервет, чтобы меня прилюдно сожгли на медленном огне ради какого-то толкования догмы, когда я занят диастолой и систолой сердца и эта моя работа куда важнее для меня». Зенон тогда, в самом начале, — враг церкви, или, что то же, обыкновенный безбожник. Только еще не раскрывшийся. Взять под наблюдение можно, но брать еще рано. А вот спустя жизнь — взяли. Пространство сузилось до размеров маленького квадрата тюремной камеры. Время норовит остановиться почти у вечности. Так сказать, над вечным покоем. Если совсем коротко, то: «Квадратик неба синего и звездочка вдали…». Но и та вот-вот погаснет, а квадратик синего неба почернеет. Не стадия ли чернения, растянувшаяся на жизнь? И далее — навезде и навсегда…

Может быть, в этот час тем более следует, так сказать, поступиться принципами. Ради жизни. Но какой жизни?..

Впереди костер, а с ним боль от огня; боль, причиняемая с умыслом. Впрочем, и хирург тоже делает больно, но во благо. А здесь с дурным умыслом. Вот в чем вся мерзость!

И дело не в собственно крамоле, а в том, что гонителей, мучителей и улюлюкающую толпу снедает зависть к тому, кто инако мыслит. Он, видите ли, а не я мыслю, и притом инако.

Он маг и заправляет сверхъестественным (это в глазах невежд и глупцов), а в глазах священников тем самым отрицает чудо. И тогда в поле магического (а это поле — все пространство) для личной власти бога не остается места. Ведь магия — это и ритуалы, и бой барабанов, и черные эшафоты, злонамеренная порча и магнит приворотной любви…

В магическом — суеверия и скептицизм в глазах общественности перемешались. Но главное — скептицизм. И тогда, чего доброго, маг-чернокнижник может выставить напоказ невидимое и объяснить необъяснимое. В ярких сполохах алхимического завораживающего многоцве-тия: зеленого — пурпурного — белого, проступавших из кромешности алхимической черняди. Похоть прикинется томлением по деторождению, безграничное обернется бесконечным, Ignis noster (наш огонь) предстанет адскими пламенами…

Но вместе с тем Великое деяние как совершенствование души… Чем не богоугодное дело?! И тогда можно и простить? Но простить за так или все же сжечь? Но смерть — меньшая победа над ересью, чем хотя бы по-лураскаяние. Так думали судьи.

А что при этом Зенон?

Человек опыта, Зенон знает: «Non cogitat qui non experitur» («Кто не производит опытов, тот не мыслит».) Но каждый новый опыт каждый раз начинается с нуля… И сейчас это смертельный номер (=опыт). А толпа, если это будет публично и заживо, будет улюлюкать и топотать. Потому что человека губят люди.

Можно было бы выйти из доктрины в жизнь. И полуотречься. Или вовсе отречься. Но ради чего? В работе с диастолой и систолой заранее известно все. Жизнь прожита. И пусть тебе под 60. При сыгранности жизни в 60 — это все равно что под 70, а то и под 80. Под все 100. Но в заоконье и раньше живое — любовное, девичье, женское (то есть теплое, жаркое и телесное) не очень-то интересовало Зенона.

Для кого жить? Не для кого… Иное дело, когда есть для кого:

В доктрине делать нечего. А в не-доктрине не интересно, потому что не для кого. Нет любви. Вот в чем дело.

Сказать «бессмысленное Да» или же «дурацкое Нет» — глупо и бессмысленно в равных долях. А прервать фактически прожитую жизнь означает все-таки свершить ее как текст (= произведение?).

Не алхимический ли текст — мастерский и искусный? И не впускать при этом никого в свой темный, потаенный мир.

Голос из XX века:

Текст как мироздание или мироздание как не-священный текст или как собственная, лично выстроенная судьба? Текст этот — сам Зенон и есть, добившийся освобожденья своею собственной рукой. В прямом смысле этой жутковатой строки — лезвием по венам. В последний раз побывав хирургом по собственному к себе же вызову. Как Мастер и Артист. Выступивший по делу, за коим точнейше регламентированное доктринальное умение. Артист, переживший «великие минуты хирургических свершений». Мастер!..

* * *

Пред тьмой вечности Зенон «…вперился взглядом в пустоту. Время и мысль оцепенели, как посреди урагана, бывает, настает вдруг зловещая тишина». И — далее: «Стиснув ладонями челюсти, стараясь дышать размеренно, чтобы унять сердцебиение, он наконец подавил бунт собственного тела», провидя «сродство тлена и жизни». Соображая насчет «вечной воды», Зенон смочил лицо ледяной водой, слизнув каплю языком. Откуда-то зазвучал хрипловатый и ласковый голос брата Хуана: «Отойдем ко сну, сердце мое».

Душа и кровь покидает тело одновременно. Не есть ли кровь и душа одна субстанция, только в разных обличьях? Личность отбывает в свое же естество (предсуществование).

«Торжественность смерти».

Вот как это было: «Могучий гул уходящей жизни все еще продолжался — ему помыслился фонтан в Эйюбе, журчание бьющего из земли ключа в Воклюзе, в Провансе, река между Эстерсундом и Фреше, хотя вспоминать их названия ему не пришлось. Он часто и шумно глотал воздух, но дыхание было поверхностным, воздух не проникал в грудь: кто-то, кто был не вполне тождествен ему самому, поместившись слева, позади него, равнодушно наблюдал судороги этой агонии. Так дышит, достигнув цели, обессиленный бегун. Стало темно, но он не знал, где эта тьма — внутри него самого или в комнате: мраком оделось все. Но и во мраке происходило движение, одни сумерки сменялись другими, бездна — другой бездной, темная толща — другой темной толщей. Однако эта тьма, не похожая на ту, какую видишь глазами, искрилась разноцветьем, порожденным, так сказать, самим отсутствием цвета: чернота становилась мертвеннозеленой, потом оборачивалась чистой белизной, бледная белизна переходила в багряное золото, хотя при этом первородная чернота не исчезала — так вслед звезд и северной зари мерцает в ночи, все равно остающейся непроглядной. На мгновенье, которое показалось ему вечностью, алого цвета шар затрепетал то ли в нем самом, то ли вовне, кровавя море. Словно летнее солнце в полярных широтах, сверкающий шар, казалось, колеблется, готовый склониться к надиру, но вдруг незаметным рывком он поднялся в зенит и наконец истаял в ослепительном свете дня, который в то же время был ночною тьмою.

Он больше ничего не видел, но внешние звуки еще долетали до него. Как когда-то в убежище святого Козьмы, в коридоре послышались торопливые шаги — это тюремщик заметил на полу черноватую лужицу. Случись это немного раньше, умирающего охватил бы ужас при мысли, что его силой вернут к жизни и ему придется умирать еще несколько часов. Но теперь все тревоги отступили — он свободен; человек, который спешит к нему, — это друг. Он попытался — а может, ему показалось, что он пытается, — подняться, не вполне сознавая, ему ли пришли на помощь или это он должен кому-то помочь. Звон ключей и скрежет отодвигаемых засовов слились для него в один пронзительный скрип открываемой двери. И тут наступает предел, до какого мы можем следовать за Зеноном в его смерти».

Алхимические трансмутации видов и образов, сопровождаемые трансмутациями цветовыми, обрели здесь отнюдь не иллюстративную значимость, а вполне романную — художественную — плоть. Исторически достоверный регламент последовательности цветов сбит, краски плывут, доктрина взорвана. Алхимия как Scientia immutabilis («Наука неизменная») больше не существует.

Но черное как источник цветовых образов и видов остается. Но зыбких, не зафиксированных видов и образов, пышущих внутренним, человеческим жаром. Жизненно-смертным огнем. Именно эта художественно произвольная, а не технологически воспроизводимая материя актуализирует прошлое, вынуждая читателя проживать его заново как жизненно насущное настоящее.

* * *

Что получилось?

Убил доктрину в себе, исчерпав ее, и без того колеблющуюся, вовне. Прервал жизнь физическую, никогда не ощущая к ней вкуса. Потому что жизнь вокруг была для него без любви: он был «бездомен». И «без-дамен» тоже — всегда. (Это все определения П. Антокольского.) Еще сильнее: безлюбовен. И такой жизни, ясное дело, ему было не жаль. А только одной доктриной жить нельзя, как и просто жизнью — одному без любви.

Атеистический и потому предельно честный и абсолютно бескорыстный акт свершился.

 

Один СМЫСЛ ХОРОШО, А ДВА ЛУЧШЕ —

даже если это всего один смысл, только удвоенный.

Слева направо (по-русски), справа налево (по-еврейски).

Первый раз, когда слева направо, то слово (или словосочетание) возникает как бы само собой, потому что буквы не влекутся друг к другу. Они уже совлечены. И былое влечение одной буквы к другой не прочитывается, потому что память сложения слов из кубиков-букв уже стерлась. Влечение не прочитывается, а слово прочитывается сразу.

Обратное же чтение — трудное чтение. Застопоренное. Оно — проверка правильности сложенного. В духе хлебниковского-крученыховского Мiрсконца. Совпадет ли (посмотрим по результату) путь смыслобуквосложения туда с путем обратно? Будет ли остановка в Бологом или еще где-нибудь (если из Вологды в Керчь, или из Керчи в Вологду)? Совпадет, но с заминкою, с перехватом дыхания, с паузами как событиями со-бытия двух бытий: бытия предречия и бытия осмысленного речевого факта.

Проверка на смысл — повторю — трудна: первичное — легко, а проверка тяжела. Она — конструирование впервые, хотя и с известным результатом. Но если пройдешь путь еще и справа к началу, то радость велика. Все правильно. Ура! И слово такое (или сочетание слов) теперь уже и вправду дорогого стоит. Такое слово (или словосочетание) — теперь уже и вправду крепкий орешек. Его смысл — дважды смысл и потому так просто неразрушаем. Из Москвы в Ерушалаим и обратно (со всеми остановками).

Словарь палиндромов Елены Кацюбы — это золотой фонд языка, и ничто этому фонду не угроза: ни варваризмы, ни новояз, ни канцелярит и даже матерщина… Одним словом, ОПОЯЗ, да и только.

Но не один ли это смысл, только удвоенный? Зазоры меж легким и трудным при огласовке есть не просто зазоры речи глухонемого заики, а смысловые сдвиги самой мысли в момент ее звукобуквовидового порождения. И потому свидетельство происхождения Мастера многомыслий, взыгрывающих из мыслей в звучащее (= графическое) смыслослово.

Мысль — С-мысл — У-мысел — По-мысел — Мысль (обновленная, и потому вновь свежая). Таким видится За-мысел этой замечательной работы, вдохновленной высшим Про-мыслом. Но не первых шести, а седьмого — только человеческого — дня…

* * *

Два линейных времени — туда и обратно.

Но обратное время, хоть и линейное, но застопоренное, взвихривающееся — пульсирующее. Квантованное. В каждой литере — изначальное. И потому каждая литера — при собственном точечно-пространственном начале — трансмутируется в самое себя, алхимически самоусовершен-ствуясь в своей звучащей буквовидности — самодостаточности Вселенной. Упрочаясь на веки вечные, упраздняющие миги времен, но сохраняющие промельки-проблески-отсветы-отзвуки этих мигов. Следы нейтрино…

Но в качестве самодостаточной ей не страшна другая самодостаточность — другой буквозвук, откликнувшийся тому, который только что пресуществил сам себя.

Нисходящая трансмутация к устью-истоку (тому, что слева) грядущего слова в целом — в трансмутации восходящей (слева — направо). Только в трудном и волевом косноязычии (справа налево), и тогда вновь рожденное слово — и впрямь из золотых буквозвуков, и потому дважды высокопробное. Как несказанное. Верное потому, что не случайно. А сложилось в тождестве случайно. И потому тоже верное, но к тому же и чудодейственное. И — все вместе — истинно вдвойне. Если не более…

А после всего этого — легко туда и обратно. Как «стая легких времирей», выпущенных в небеса Велимиром Хлебниковым.

Такая вот алхимия…

А где же философский камень этого чудословия? Он — поэт, свершающий времена: линейные (туда и обратно), пульсирующее (время-гейзер нескончаемых начинаний), в сшибке времен жизнетворений. И все они, эти времена, причастны к вечности, равной мигу N-мерного смыс-лопорождения.

Театр тает…

Акт, теракт, актер, такт…

Откуда же взялось к? Это буквозвук препинательности, замыкания мысли самое на себя, делающей душу умной, а ум душевным; обеспечивающей душу работой, а ум готовящей к легковейности взмыва в небеса.

Только так — в интервале без пяти минут вечность!

* * *

И только чистые палиндромы абсолютно симметричны (Ада, Алла, Анна). Райски скучны. Не потому ли они сродни сходственным в своей симметричной палиндромности словам — кабак и шалаш, в коих с этими милыми (и даже с Адой) — Рай (особенно в кабаке). Просто и мило…

А праздник случается редко. И он радостен дважды, потому что он — асимметрично симметричен. Иначе: нелепо великолепен. Весел до слез, жалостливо восторжен. Природно (изломно) естествен. И науки о естестве это заметили, вглядываясь в атомы-корпускулы и в светы-волны, как филологи-лингвисты в свои звукобуквы. А-симметричное в Природе как оговорка-опечатка в перворечи-первописьме Бога шести дней творения. Веселие божественной перворечи.

Что же такого асимметрично палиндромного заметили в бесстрастно природном физики-химики? Асимметричном и потому живом. Припомним…

* * *

И все же симметрия — изначальна, ибо лежит в основе законов сохранения. Она — инвариантность структуры, свойств, формы материального объекта относительно его преобразований. Но и объектов идеальных тоже. Как свойство геометрических фигур. Симметрия всесветна и универсальна. И бывает всякой: симметрической матрицей, симметрией волновой функции и вовсе непонятной — не физику! — симметрией СРТ. А если вчитаться, то все просто. СРТ-теорема о том, что все процессы в природе — симметричны (не меняются) при одновременном проведении трех преобразований: переходе от частиц к античастицам, зеркальном отражении и обращении времени в уравнениях движения. Подробнее об этом было бы через чур (корректоров прошу не беспокоить). Но квантовая теория поля здесь при чем (корректоров прошу о том же).

Время и движение (и то и другое — в оба конца) близки случаю буквозвуковых перевертней. И зеркало тоже. Но зримее всего симметрия кристаллов как закономерность атомного строения, внешней формы и физических свойств кристаллов, явленная в том, что кристалл может быть совмещен с самим собой путем поворотов, отражений, параллельных переносов и других преобразований симметрии в кристалле, по природе устроенном симметрично. Не так ли и в кристалле текста — письменного или речевого?!

Но все это пока неживое, потому что не воодушевлено асимметричностью из ряда вон и выходом из себя. И тут уже без фундаментального концепта органической химии об асимметрическом атоме (прежде всего жизнетворящем атоме углерода) и асимметрическом синтезе не обойтись. Соединения с асимметрическим атомом оптически активны. Может быть, именно они оказались жизнетворящей субстанцией на Земле. И только благодаря асимметрическому атому углерода, взметнувшемуся (взыгравшему) из ряда вон из симметрически умиротворенной вещественности. (Палиндром препинательно косноязыкий.) Отсюда же и хи-ральность. Как свойство молекулы не совмещаться со своим отображением в идеальном зеркальце. (Каприз разночтения в чтении назад при почти сохранении начального остова речевой единицы.)

Изомерия в химии ближе всего к собственно палиндромности речевых единиц: состав (химический или звукобуквовидный) один и тот же, а строение (вещества) или смысл (высказывания) разный.

Изотропия — иное. Это независимость свойств физических объектов от направления. В нашем случае это те же шалаш и кабак как тождества классической симметрии. Так сказать, поворот без поворота. Ведь tropos по-гречески — поворот или направление.

Анизотропия (anisos — неравный) ближе к нашим делам. Эта зависимость свойств среды от направления. Проявляется в кристаллах. В палиндромах — это разномыслия в игре туда — обратно.

Приколы с глюкозой и фруктозой, способные при известных условиях в своих остаточных формах стать сахарозой, — хрестоматийны, и потому я их лишь упоминаю.

А теперь спрошу: возможны ли в наши времена путешествия от начала мира к его концу и обратно? А если да, то не в отсветах ли они того самого — будетлянского М1рсконца с его плотным словом и легковейным словолитием вещей?..

Они возможны.

Во-первых, в словаре палиндромов Елены Кацюбы, в коем собранное ею, а также и ею придуманное — ярчайше свидетельствуют поэтическое искони.

Но и, во-вторых, — просто в поэзии, в счастливые миги жизни которой является чудо порождения новых смыслов из битой-перебитой одной и той же от сотворения — косной материи, вдруг оборачивающейся пер-воматерией заплутавших алхимиков-пресуществленцев.

Это прежде всего метаметафористы ДООСовцы, и среди них особенно — Константин Кедров и снова Елена Кацюба. Но и — с виду вполне традиционный Александр Аронов и его «Пророк» (№ 3) — вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Так сказать (если кто помнит «Под шорох твоих ресниц» Сергея Образцова), Дидл, Бадл, Дудл и… Аронов:

Зеркальная изомерия? Почти… Потому что по пути назад пропала одна запятая (после слова взгляды). А из-за нее одной — маленькой — возник прямо противоположный смысл. По одной колее и даже навстречу друг другу, но… разъехались. И село не узнало своего пророка. Не накормило. Не обогрело…

Хлебников — Крученых… Кедров — Кацюба… Но — Аронов…

А театр тает…

И MipcKOHifa цокает все глуше. Хоть и слышен еще пере-стук, пере-звяк, пере-звон…

Неужели музыка оборвется в молчь речи? Но молчь — слава богу (и мы точно теперь это знаем), полнится разно-голосием (разно-гласием?) Мира начального…

Словарь — Букварь — Звукварь

Что же такое энциклопедия в ее этимологической чистоте? Enkyklopaideia по-гречески — круг знаний. А уж если по кругу, то по всему кругу: во-первых, потому, что перекрестные ссылки в поле близкодействия вокруг того, что сейчас читается, не позволят выйти из круга; во-вторых, потому, что круг — не прямая: начало движения мысли, окликающей встречную мысль, непременно приведет вновь к началу, то есть к самому себе, только теперь уже к иному самому себе. По кругу, по кругу…

Но все это будет именно так, если только чтение сразу же сделается интересным (=станет детективом мысли) и при этом насущно необходимым.

Здесь же замечу: заинтересовать читателя насущно ему необходимым трудно бывало всегда. Но сейчас особенно — в пору почти выпадения из времени каждого из нас в нашей стране, пребывающей в хаотической невнятице мыслей и чувств.

А ведь читают и сейчас, потому что чтение книг в нашем отечестве всегда было делом почтенным. Остается таким и поныне. И несут, и несут Бжезинского и Шлегеля с книжного базара (если слегка осовременить старого поэта: «Белинского и Гоголя с базара понесут»). Не по этой ли причине даже Филька-контрабандист из пьесы Льва Славина «Интервенция» считался умным, потому что прочел «всего энциклопедического словаря»? Да и как не прочесть всего, если к этому обязывает жанр в его этимологической дословности?! Круг знаний… Трудно, но по-прежнему читают: стоя в метро, сидя в электричке, скособочась по городским маршрутам, на сон грядущий…

В новые и новейшие времена вытеснено казусное — случайно иносказательное — мышление, исторически закономерно уступившее место мышлению сущностному Как говорится, распалась связь времен, начавшая распадаться еще в шекспировский — гамлетовский — XVII век. И не только: распалась связь вещей и даже слов.

Только историзм может восстановить эти распавшиеся связи, транс-мутируя образец догмы в образ кульуры. И тогда время восстанавливается в своей континуальности (неразымаемой длительности), сохраняя при этом первородство образа. Должно реализовать исторический принцип: рассказать о чем-то (школе, направлении, понятии, термине) означает представить это что-то как его — этого что-то — историю. И тогда не только валентные, но и ковалентные, но и ассоциативные связи, но и слабые взаимодействия, но и временные разрывы будут работать на Целое культур в их единстве и единственности при сохранении их исторической неповторимости и выразительности. По сути дела, актуализируется историческая темпорология Августина: настоящее прошедшего, настоящее будущего, настоящее настоящего. И тогда большое время Истории длится в нашем сознании. Прошедшее не снимается, а каждый раз оживает в Диалоге культур. И тогда культура не что иное, как история.

Круг знаний, назначенный образовать образованного человека, намечен, но не завершен, потому что этот круг незавершимый…

Но всегда ли было по кругу?

Отстояв алхимию с помощью послесталинской БСЭ со ссылкой на статью «Алхимия» моей собственной выделки, пришлось основательно уйти в историю. Пребываю в ней и поныне. Уйти в историю, в том числе и в историю энциклопедий. Моих энциклопедий…

О них и рассказываю.

Ярь-киноварь

Энциклопедизм, стремящийся тотально охватить универсум, — характерная особенность средневекового мышления. Всеобъемлющие теологические конструкции наводят безукоризненный порядок на всех этажах мироздания. Сумма Фомы — впечатляющее свидетельство суммирующего ума. Алхимические суммы — периферия средневекового универсализма. Они жестче — почти вне разночтений. Почти каждый алхимический текст представляет собой свод теоретических и процедурных доктрин. Эти суммы тем представительнее и тем авторитетнее, чем авторитетнее и представительнее их авторы в естественной истории вообще.

Альберт Больштедский — великий энциклопедист европейского средневековья. «Libellus de alchemia» Альберта Великого как раз и есть та сумма, на которую вполне можно положиться. Попробую воспроизвести наиболее авторитетный феноменологический образ алхимической теории и ее операциональных технохимических воплощений именно по Альберту, обобщившему опыт охристианенной алхимии XIII столетия, эпохи христианских докторов, ассимилировавших греко-египетский опыт и его арабский вариант.

Чтобы лучше представить себе, что же такое этот трактат, следовало бы целиком его и процитировать. Но приведу лишь его оглавление.

Предуведомление

1. О многоразличных ошибках

2. Как появились металлы

3. Доказательство того, что алхимическое искусство — истинное искусство

4. Разновидности печей, потребных в алхимии

5. О количестве и качестве печей

6. Какие существуют разновидности печей для возгонки и какая от них польза

7. Как складывают печи для перегонки

8. О печах обливных

9. Как облицовывают глиняные сосуды

10. Четыре тинкториальных начала

11. О том, что есть эликсир, а также о том, сколько металлов может быть трансмутировано посредством этих четырех начал

12. О разновидностях веществ и об их именах

13. Что есть ртуть и каково ее происхождение

14. Что такое сера, каковы ее свойства и где ее можно отыскать

15. Что такое аурипигмент и какое у него происхождение

16. Что такое мышьяк

17. Двойственная природа нашатыря

18. Для чего универсальная соль и как ее приготовить

19. Соляная вода, или вода, в коей растворена любая, какая тебе только придет на ум, соль

20. Какая польза от щелочной соли и как ее приготовить

21. Как выбелить и как растворить в воде квасцы

22. Как же можно окрасить в красный цвет атраментум, а также растворить его в воде

23. Как приготовить винный камень, да так, чтобы масло, извлеченное из него, могло растворять окалины

24. Как готовят зеленую медь, как ее окрашивают в красный цвет и чем она полезна для алхимического искусства

25. Как и из чего делают киноварь

26. Как и из чего можно приготовить лазурит

27. Как и из чего делают белый свинец

28. Как из белого свинца приготовить свинцовый сурик

29. Как изготовить свинцовый сурик из свинцовой окалины

30. Что такое возгонка и сколько существует способов возгонки

31. Что такое обжиг и сколько может быть способов обжига

32. Что такое сгущение и почему к этой операции прибегают

33. Что такое закрепление и сколько существует способов закреплять тела

34. Что такое растворение и сколько существует способов растворять вещества

35. Что такое перегонка и как ее осуществляют

36. Что такое умягчение и как это делается

37. Как приготовить белоснежную ртуть

38. Как растворяют, выбеливают и закрепляют серу

39. Как выбеливают аурипигмент

40. Как выбеливают мышьяк

41. Как приготовить нашатырь

42. Об огнетворных веществах

43. Дополнительная глава, продолжающая рассказывать о закреплении летучих (духовных) начал

44. Здесь начинается алхимический апокалипсис и научение тайнам сего искусства

45. Здесь я научу тебя, как закреплять порошки, дабы их можно было бы смешивать с разными веществами

46. Как следует растворять в воде субстанциональные духовные принципы (может быть, воздухоподобные начала? — В, Р.)

47. Как субстанциональные духовные принципы можно обратить в жидкость красного цвета

48. Как перегнать воду. Два способа

49. О перегонке масла

50. О сгущении всех растворов

51. Как может быть прокалено золото и серебро

52. Про реторту

53. Как должно обжигать прочие металлы

54. Как обжечь медные пластинки

55. Как же укрупнить и отвердить окалины различных тел. Про это ты можешь узнать также и у Гебера, в его алхимическом своде

56. Здесь начинается наипервейшая из операций

57. Как же все-таки получить золото и серебро, если поступать в согласии со всем тем, что я предписал тебе в этой книге.

Широк разброс предметов Альбертова внимания. Да и пестрота этого тематического перечня тоже очевидна. Она беспорядочна, но лишь на первый взгляд. Чтобы исследовать, необходимо хотя бы уменьшить эту пестроту и беспорядочность. А для этого следует укрупнить оглавление Альбертовой суммы:

I. Хвала Богу

II. Алхимическое наставление

III. Обоснование статуса металлов — фундамент алхимического теоретизирования

IV Обоснование алхимической истины

V Печи (где греть)

VI. Сосуды (в чем греть)

VII. Алхимические начала: кирпичи алхимического мироздания; цвет

VIII. Эликсир, или философский камень

IX. Вещества: принципы и реальность

X. Операциональные процедуры

XI. Совершенствование веществ и принципов

XII. Вспомогательные «энергетические» вещества

XIII. «Заземление» духовных принципов

XIV Магический ритуал

XV Смешивание

XVI. «Физико-химическая» обработка основных веществ

XVII. Реторта

XVIII. Обработка веществ огнем

XIX. Главная операция

XX. Как же все-таки получить золото.

Последовательность тематических блоков по-прежнему кажется случайной. И все же… Первые два блока намечают полюса, меж которыми разыгрывается алхимическое действование. Полюса эти, будь они менее жестко противопоставлены друг другу, совпадают с полюсами собственно средневекового мифа: вершина — «высочайшая высота высот»; низ — человек, стесненный богом данной моралью. Такое предварение чисто алхимического трактата — результат мимикрии алхимического искусства, пришедшего в крещеный мир.

Посредине помещаются практические дела. Сквозь любое из них просвечивает умозрительное деяние, а умозрительное деяние затемнено осязаемой вещью, утяжеляющей эфемерную алхимическую мысль: вещь эфемерна — теория практична.

Чередование тематических узлов — именно такое чередование. Высокое алхимическое теоретизирование по поводу металлов неожиданно переходит в рассуждение о печах — глиняных, жарких, дымных. А это последнее — в умозрение по поводу алхимических принципов, способных составить искомый эликсир. Но дальше только-только коснувшаяся горних высот алхимическая духовность оборачивается веществом — множеством веществ — цветных, пахучих, ядовитых, целительных, крупнозернистых и тонкодисперсных, так и просящихся в жадные до дела, но… неумелые руки, притворяющиеся умелыми.

Альберт уже сообщил о печах (где надо греть), рассказал и о сосудах (в чем греть), поведал и о веществах (что греть). Остается сообщить самое, может быть, главное: как греть. И тут же следует подробное, шаг за шагом, описание операций с веществами, ведущих к окончательному совершенству — золоту.

Между тем каждый шаг — в некотором смысле сам по себе: каждое вещество может быть усовершенствовано и в своем индивидуальном качестве — как таковое. Но как? Только огнем, который не только изначальный принцип, но и тот огонь, которым греют, обжигают, закаливают. Отсюда описание горючих вспомогательных веществ, поощряющих трансмутацию. Сами же вещества в ней не участвуют.

Как будто все выполнимо, воспроизводимо. Ан нет. Здесь-то и начинается таинственное описание магического ритуала, доступного лишь праведным. К делу примешивается деяние, к действию — священнодействие.

Примешивается. Смешивается.

Принцип смешения несмешиваемого — образ действия алхимика, пародия на действие правоверного христианина. Смешивается все: селитра и злость, гнев и купорос, и все это вместе друг с другом. Именно после описания ритуальных действий следует ряд параграфов, описывающих смешивание. Но лишь совершенные вещи смешиваются лучше всего. Вот почему «физико-химическая» обработка (очистка) главных веществ занимает достойное место в этой сумме. Всеядный алхимик, смешивающий как будто в одну кучу все, даже при подходе к сокровенному, непрочь рассказать вдруг и о простой реторте, об обжиге второстепенных тел, но закончить самым главным: как же получить золото, если следовать всему, что здесь предписано?

В итоге золото так и не получено, хотя, кажется, и могло быть получено. Бытие оборачивается небытием. Опыт и удача каждый раз уникальны, а потому невоспроизводимы. Всегда есть на что — в случае неудачи — сослаться. Сам принцип смешения вещи и имени — залог неуспеха, ибо имя вещественно, а вещь — бутафорская.

Вот почему полюса — бог и человек — остаются только вешками, а собственно алхимический миф проигрывается в полном небрежении этими крайними состояниями средневекового мышления. Ни теологи-зирование, ни технохимическое ремесло из алхимии не выводимы. Напротив, они утопают в ней, обретая легкомыслие как бы теории и как бы дела. Зато обретают значимость кривозеркального образа канонической культуры европейских Средних веков.

Безрезультативное всеумение алхимика и есть результат. Осуществляется псевдоцелостность алхимического всеумения, когда, согласно Томасу Манну, «духовное и физическое начала соединялись и возвышали друг друга…»2.

Таково устроение этого трактата. Так устроены все алхимические трактаты. Из того же теста сделан и сам алхимик, этот гомункулус позднеэллинистической паракультуры, привитой к культурному древу европейского средневековья…3

Где же, однако, то скрепляющее вещество, которое удерживает эту смесь в ее индивидуальном, не просеиваемом на отдельные фракции, качестве (та же проблема: единение верха и низа Гермесовой скрижали)? Это эмоциональная энергия алхимика, прячущая языческое свое прошлое в потемках александрийского подтекста. Может быть, и более древнего — египетского — подтекста. Приведу характеристику одного места древнеегипетского энциклопедического свода, относящегося к концу Среднего царства (вторая четверть второго тысячелетия до н. э.).

В этой энциклопедии слова сгруппированы по родовому признаку. Вот ряд, члены которого объединены общностью составляющей их субстанции (воздух): туча, гроза, рассвет, темнота, свет, тень, солнечный луч. Далее следует ряд, члены которого также сгруппированы на основе общей субстанции, их формирующей (вода): океан, море, река, озеро, ручей, лужа, колодец. Но между этими рядами есть еще один ряд, состоящий из… одного слова. Это слово — роса. Роса олицетворяет разъединительное, но и соединительное звено: она — точка перехода одной стихии (воды) в другую (воздух). Так осуществлялась слитность, «пантеистич-ность» всего сущего4. В этом — существенное отличие мышления на землях Тота и Изиды от мышления христианского. В средневековом мышлении разрыв между уподобленным и уподобляющим трансцендентен, неумопостигаем и преодолим лишь в таинстве преображения — чудодейственно. Отсутствует средний член — нет египетской росы.

Но… алхимический апокалипсис Альберта Великого: «В этом месте моей книги я могу достоверно сказать, что вполне обучил тебя сбирать многоразличные цветы, источающие благоухание, приносящие здравие и красоту, — венчающие славу мира. Но среди прочих цветов есть один — наикрасивейший, благоуханнейший из всех. Это цветок цветов, роза роз, наибелейшая лилия долины. Возликуйте и возрадуйтесь, любезные чада мои, в невинной богоданной юности вашей собирающие сии божественные цветы. Я привел вас в сады Парадиза. Срывайте цветы, выращенные в райском саду! Плетите из них венки. Венчайте ими чело ваше. Возликуйте и возрадуйтесь ликованием и радостью божьего мира. Я открыл перед вами, о дети мои, сокрытые смыслы. Пришла пора помочь вам сподобиться великих тайн нашего искусства, столь надолго сокрытых от взоров ваших, — вывести вас к свету. Допреж я научил вас, как изгонять порчу и собирать истинные цветы, доподлинные сущности тех субстанций, с коими вы имеете дело. Ныне же я выучу вас взращивать их, для изобильного плодоношения. Но один из тех плодов вдруг окажется последним и венчальным из всех — плодом плодов — навечно, навсегда…».

Словарь — Букварь — Звукварь, или Кто есть Что?

Было бы хорошо, если бы замысленное написалось простодушно и сло-варно кратко. То есть экономно, как словарная статья; просто, как чистая правда; при минимуме слов, но зато наиважнейших.

Получится ли?..

Но чтобы получилось, да будет взор первовзором, слово — первосло-вом, дело — первейшим и единственным! И каждое из всего этого — миром впервые. Как в первый — как в последний раз. Раз и — навсегда. Меж двух никогда. Меж двух хаотических гулов великой молчи. От чистого сердца, широкой души и бесхитростной внятности.

Но возможна ли такая вот невозможность? Как сделать, чтобы просто видеть вместо видеть просто? Или, что то же, просто слышать вместо слышать просто? Чтобы А было равно А (о чем грезил Осип Мандельштам и что у него получилось). При внятности каждого слова (как в словаре) и туманной млечности межсловия (до-словия — после-словия) при дословности каждого слова. Не потому ли, что при начале (= при исходе) внятно? Не потому ли, что при начале всегда: наивно, как здесь и теперь (=теперь и здесь) воплотившееся слово (= возлепетавшая плоть)? Как «Да будет свет» — «Исвет стал». Свершено (свод начала — конца), и потому — совершенно. Наивно и прямодушно, как во всяком творчестве (=его начале). А это начало и есть все его содержание. Во внятности того, кто… и понятности тому, кому…

Николай Заболоцкий:

Но щи и кулебяку можно легко спутать, тем более если они и она с капустой, и притом, если она и они не просто щи и кулебяка и не просто на столе, а на музейном столе (стенде) культуры. То есть вплетены через подобья в образно-метафорические узелки закавык-запятых и узорочья макраме.

(Б. Пастернак)

И… простофильной наивности как не бывало. То есть наивности понятной..

Но понятной ли?

Еще раз Пастернак:

И — далее (или перед тем):

«Простое как мычанье» (В. Маяковский).

Как раз оно и не понятно, хотя душою и сердцем восприимно. Искушенный культурой ум понимает сложное, к простому же закрыт. Глух, так сказать, и нем. Потому что сложное по образу и подобию, а простое безобразно (=бесподобно). И потому абсолютно свершено. Совершенно (=прекрасно). Сложное инновационно (и потому — репродукционно, копийно); но образно-подобно, и потому зовет к понятности — дешифровке, разгадке (а копийность при этом забывается). А простое — равно самому себе, вне образов, метонимических (метафорических) переносов, сравнений и подобий. Как в первую рабочую неделю Бога с его словарем-минимумом (Земля, Вода, Воздух, Тьма)… А на Седьмой день— вновь сложное (человечески культурное), которому предшествует простое, но только лишь при начале каждого творческого акта.

Кентавр имитафора (придумано мной) как раз и схватывает эту диалектику.

* * *

А что теперь?..

Первобытное — первобытийственное…

Но быт — в отличие от бытия — всегда не от Бога. И потому первобытного в художествах не бывает, потому что быт практичен, то есть привычен… Вторичен — третичен… А бытие — только что и вдруг. Как снег на голову. Оно — черт из табакерки или, что почти то же, Deus ex machina.

У всех оно так, да будь они хоть и неграми преклонных годов. И здесь как раз подворачивается «Искусство негров» Владимира Маркова (Волдема-ра Матвейса) (1877–1914), посмертное издание, Петербург, 1919.

Автор воспроизводит старую ритуальную песню, которую поют при погребении в некоторых африканских племенах. В ней рассказывается, как строили подземный купол могилы:

и т. д., и т. д. (с. 20).

Далее Марков реконструирует технологию «бытового» обустройства могил. Оно-то и может быть первобытным. Самая же песня ритуально бытийственна, бытийственно молитвенна. Каждый раз первобытийст-венна. Словарь-минимум это первобытийство своей минимальной минимальностью лишь подчеркивает. Этот словарь краток (карманный, так сказать, словарь), сакрально значим в каждом своем слове (то есть по-особому необходим людям). И тогда бытие отождествляется с бытом в священном — ритуально-поэтическом, первовзорно-первослушном — тексте, неизменном на веки вечные. Как только что и… навсегда.

Вечно живой мир смерти…

Вот эти ключевые слова: царь, земля, река, дом, жена (жены), дерево, бык (быки), кровь, солома и дрова (то, что горит), огонь, зола.

Одиннадцать ключевых слов (существительных), глагольно сообразивших бытийственный быт смертной жизни (= жизненной смерти): воздвигли, покрыли, утоптали, прибивали, умерщвляли, заливали, били, носили, разводили, уносили — носили, топтали. И тоже одиннадцать (только теперь уже глаголов).

А река плачет… Сама по себе плачет. Не по воле людей…

Но слово все-таки одно. Оно — Земля. Но многажды повторенная Земля — каждый раз другая земля: земля, под которой умерший царь; земля, на которой дом; земля, под которой дом; утоптанная земля; земля, прибитая деревом; земля, специально залитая кровью умерщвленных быков; окровавленная земля, которую били; земля, на которую носили солому и дрова; земля, над которой разводили огонь; земля, с которой уносили золу; земля, которую вновь приносили; земля, которую топтали.

А река плачет…

Минимум слов. Менее того: оно — одно… Земля. Зато максимум ее вариаций: одно многого, многое одного. Пульсирующее Слово-дело. Сжимающееся — расширяющееся. Звезда-пульсар. Вселенная Фридмана. Наивное (первовзорное — первозвучное) каждое в отдельности и хитросплетенные констелляции всех слов вместе, вновь представляющие простодушие коллективного плача.

А река плачет…

Все плачут как один. А в одиночку никто не плачет. И Земли как таковой тоже не бывает. Она бывает только в разновидье жизни на ней. На разных землях. И всех — наших. И никогда не моих. Но… индивидуально разных.

Словарь-минимум. Словарь-максимум. Два — в одной жизни-смерти…

Так выглядит словарь «Земля», так сказать, в миру (хотя и в смерти-жизни).

Но не менее детально все словесно-чувственные разновидности гнездового слова Земля разнесены, так сказать, среди высшего управления (богов-управленцев по ведомству Земля). Марков отмечает, что в сакральном негрско-племенном тотемном пантеоне богов — ихнем, если можно так выразиться, «Совмине» — под началом высшего бога Олоруна (бога загробного мира) были: Одудуа — бог Земли (вообще), Аганью — бог сухой земли, Иемая — богиня мокрой земли (с. 30). Марков поясняет, что эта самая Иемая была матерью шестнадцати богов (не пугайтесь: речь сейчас не о них).

Ясно, что уход от самоценности слова как слова впервые (слово во плоти) здесь очевиден. Но в онтологии, а не в художествах.

Но Марков и на художества переносит символоподобные «закавыки». Он пишет (речь об особенностях скульптурной пластики): «Посмотрите на какую-либо деталь, например, на глаз; это — не глаз, иногда это щель, раковина или что-нибудь ее заменяющее, а между тем эта фиктивная форма здесь красива, пластична — это мы и назовем пластическим символом глаза» (с. 38).

Термин, конечно, выразителен. Но едва ли видимая щель или видимая раковина — символы (пусть и пластические) глаза. Они — каждая — и есть сам глаз, только увиденный так впервые: наивно, бесхитростно. Просто так! Глаз-щель. Глаз-раковина… Словоскульптура — глаз. Слово-скульптура — раковина..

Далее он пишет (углубляясь в технику обработки — «глиняную технику и технику топора, бронзы и других материалов и орудий»): «Искусство масок и привычка к их формам сделало то, что весь тембр и эффекты этой техники перешли на дерево, имитировались другими материалами и в конце концов скульптор создавал не зверя или бога, а его маску» (с. 38–39).

Смешение техник, смена материалов, но — главное — сама идея Маркова, утверждающего, что «скульптор создавал не зверя или бога, а его маску», позволяет за наивным разглядеть имитационность пластических художеств этого типа.

Но и то, что, казалось бы, уводило в сторону от первозданности наива, подчеркивало простодушное видение с еще большей силой, бытийствен-но возвышаясь над бытом.

Марков продолжает: «Гвозди применялись для передачи волос… Особая раковина или гвоздь с большой головкою передавали и форму и блеск и жизнь глаза..» (с. 39) Это уже супернаив — принять гвозди за волосы… (сперва скульптором, но — главное! — зрителем). Но наив с прищуром: мы-то знаем, что это все-таки гвозди. Но… считайте, что это волосы. И мы так считаем, хотя и знаем, что считаем неправильно…

Принципиально вне-бытовое, но… искусно бытийное…

Слово волосы (равное самим волосам) множится на волосы-гвозди, а слово глаз (равное самому глазу) множится на глаз-гвоздь с большой головкой, на глаз-раковину…

Марков замечает: «…причем прототипом служил не реальный глаз, а раковина или гвоздь» (с. 39).

Я же думаю, что именно глаз служил прототипом, а не гвоздь или раковина. В этом-то все дело, делающее это искусство уникальным всегда и навсегда. Начально-начальным…. Вне имитаций, символоподобий, просто подобий.

«Фактура», «пластический символ», «принцип тяжести» — центральные понятия эстетики Владимира Маркова, использованные им в изучении «негрского» искусства в его модусе «видеть впервые» — новаторски наивно и в самоценной самодостаточности каждого одинокого вида среди пустоты, каждого сольного звука среди немоты. (Замечу: эстетика эта конструктивна, точна, простодушно адекватна предмету. Разве только понятие «символ» — пусть даже и пластический — не вполне, на мой взгляд, здесь подходит.)

Но… о «принципе тяжести»: «Негр любит свободные и самостоятельные массы; связывая их, он получает символ человека. (Опять символ. А почему не самого человека? — В. Р.). Он не гонится за реальностью (а чего, собственно, за ней гнаться, когда перед ним, вокруг, сверху и снизу нет ни реальности, ни не-реальности, а одно сплошное как есть? — В. Р.); его истинный язык и выработал он его в совершенстве. Массы, которыми он оперирует, — элементарны (обратите внимание: «элементарны». — В. Р.); это — тяжести.

Игра тяжестями, массами, у художника-негра поистине разнообразна, бесконечно богата идеями и самодовлеюща как музыка (симфония словаря? — В. Р.).

Многие части тела он сливает в одну массу и получает таким образом внушительную тяжесть; сопоставляя ее контрастным путем с другими тяжестями, он добивается сильных ритмов, объемов, линий.

Надо подчеркнуть основную черту в игре массами, тяжестями: массы, соответствующие определенным частям тела, соединяются произвольно, не следуя связям человеческого организма. Чувствуется постройка архитектурная, и связь только механическая; мы замечаем накладывание масс, прибавление, обложение одной массы другими, причем каждая масса сохраняет свою самостоятельность.

Отголосков органической жизни, органических связей, направления костей, мускулов в этих массах мы не найдем. Голова, например, не связана с шеей, а механически наложена, так как голова — самостоятельная масса. Но раз величины и объемы этих свободных масс не следуют природе, то они строго следуют орнаментальным законам, это орнаментальное расположение и игра массами достойны внимания. Пластические же массы элементарны (вновь «элементарны»! — В. Р.), порой геометральны» (с. 36–37).

Вслед за этим Марков цитирует (по «Аполлону» 1914 года) Тугенхольда — его высказывание о черных идолах Конго — о том, что его в этих идолах нисколько не интересует их мистическая сторона, а вот «их геометрическая простота» занимает (с. 37).

«Игра и мышление массами», «стремление передать человека абсолютными, символическими (и далось же ему — Маркову — это символическое! — В. Р.) массами» (там же).

Оставив в стороне «символику реального» (там же), завершу столь пространное цитирование следующим пассажем наблюдательнейшего Владимира Ивановича Маркова: «Вначале отталкивает нас какое-то будто бы подчеркивание грубой реальной чувственности; но, пристальнее всматриваясь, это впечатление исчезает; убеждаешься, что скульптуры чисты и лишены сладострастия… Я также не вижу в них смешного, юмора; так как шарж и карикатуру можно передать только в границах реального» (с. 37–38). (О неприменимости здесь категорий реальное — нереальное я уже говорил. — В. Р.)

Во всем этом по необходимости пространном цитировании проходит важнейшая сквозная мысль: здесь органика живого тела решительно вытеснена (и даже не вытеснена, а просто не взята в расчет) геометрией соположения телесных масс в естественной кантилене телесного же словаря-минимума конечного и небольшого числа тяжелых и не очень тяжелых масс, могущих быть детализированными (если понадобится). Фотоэкспонаты со скульптурных экспонатов-подлинников (см. приложение к текстовой части «Искусства негров») это выразительно подчеркивают. И главным для этой галереи словом является слово «тяжесть», как слово «Земля» в том самом ритуально-погребальном стихотворении, с которого и был начат мой экскурс в скульптурную африканистику Владимира-Вольдемара Мар-кова-Матвейса. А скульптуры негров и есть максимально возможное сло-вопорождение тяжести Земли. Земли как универсальной тяжести. Тяжестей пластических искусств, но художественно облегченных тяжестей. И потому (во всяком случае, не без этого) прекрасных.

«Негрские» деревянные головы, бюсты и фигуры почти в полный рост, сработанные из накладных тяжестей, вполне в тон «принципу тяжести» Маркова. Или, может быть, наоборот: сначала все эти африканские увесистые статуэтки, а потом им в тон — этот самый «принцип тяжести».

Камень на камень, колода на пень. Так сказать, через пень колоду…

И… тут как тут собственная живопись уже не Владимира Ивановича Маркова, теоретика-искусствоведа, но Вольдемара Матвейса — оригинального художника.

Что здесь отмечу — в тон «негрской» скульптурной пластике? Отмечу три его вещи.

«Красная и черные» с изящной надзирательницей в красном пред неразличимой тяжестью черного камня — живой коллективной субстанцией, сложенной в эбеновый монолит на фоне красной и манерной.

«Семь принцесс» в виду отсутствующего — еще не явившегося — принца (жениха), соревнующихся в своей тяжелой легкостопности взыскующих невест.

«Мадонна» с руками, сложенными так, чтобы баюкать божественного малыша. А в пространстве, обрамленном для баюкивания сложенными руками еще (или уже?) никого. Божественно чреватое всем ничего. Творчески (живописно или скульптурно) неисчерпаемое. Замышляемое (или припоминаемое?).

Изословарь-минимум. Вокруг пустоты, полнящейся Всем. И потому сверхтяжелой пустоты…

* * *

А теперь с Юга на Север. К словарю-минимуму «Снег» (слово и то, что обозначается этим словом; то есть то, что оно и есть). В чукотскую тундру, например. В этом словаре едва ли не сотня слов, обозначающих всевозможные виды снега: под кромкою льда, под копытом оленя, под санным полозом, изморози на бровях, на лишайнике или ягеле… А такого слова, как просто снег, может быть, в этом словаре и вовсе нету (точно не знаю, но могу предположить). И все эти виды снега названы не однокоренными словами. А просто словами. Всеми до одного разными. Словарь одного слова, но на целую сотню слов. Вновь Вселенная снега. Вселенная Фридмана для чукчей. Чукча — богач-бедняк. Сам по себе. Богач без Романа Абрамовича. И бедняк тоже без него. Такой вот роман. Роман о словаре как максимальном минимуме.

* * *

А теперь резко на Юго-запад, но и вниз по времени. В XVII век…

Букварь Яна Амоса Коменского — чешского мыслителя и педагога. Его букварь «Мир чувственных вещей в картинках».

Несколько лет назад Константином Худяковым был осуществлен одноименный проект, представляющий собой опыт диалогического взаимодействия указанного букваря с постмодернистским его прочтением (словесным и рисовальным), воплощенный в соответствующий альбом. (Подробности — далее.)

Тема «Кто есть что?» задана Яном Амосом Коменским три с половиной столетия назад и названа им в со-творческой (с Богом?) состязательности, но и в простодушии складывания из кубиков мира вещей так: «Мир чувственных вещей в картинках».

Книга эта безусловно художественная. Точнее: литературно-художественная, потому что текстовая и рисованная и притом, как сказали бы богословы, нераздельно и не слиянно. Но и учебная тоже, потому что бук-варна, ибо учит тех, кто только-только пришел в сей мир, «правильно понимать, правильно делать, правильно высказывать». Но учит всему этому по отдельности. Стало быть, скорее не слиянно? Посмотрим…

Научить трем умениям. Но каждого всем трем. Не потому ли каждый урок представлен Мастером в его мастерской, преобразованной в мастер-класс с соответствующей проективной схематикой (ксилографический рисунок); пояснением учебного свойства (текст); грамматическим глоссарием (на чешском и латинском). Чтобы понимать, делать и говорить.

Здесь-то и могли бы начаться вариации на тему «Кто есть что?» Мою тему или все же Коменского, только иначе сказанную, — Кто есть что?..

Не чересчур буйная фантазия может быть представлена почти исчерпывающим перечнем вариаций: Кто есть кто; Что есть что; Что есть кто. А также: Всё есть всё или, что то же, Всё есть ничто.

Ясно, что все эти вопросы, особенно ответы на них, — это тоже миры, не отменяющие мир чешского мыслителя. Напротив, составляющие с ним, но и друг с другом, констелляцию миров, каждый из которых светится собственным светом, но и участвует в общем свечении. Различимы они и по голосам; так сказать, по глаголам времен — тембру, звуку, аранжировке. Хор, в котором каждый голос внятен и неповторим. Свершение времен, прихотливых и странных, как present perfect или future in the past, например.

О каких же временах идет речь? Об этом чуть позже. Скажу лишь, что каждый поставленный здесь вопрос — знак определенного исторического времени. Но, представленные сразу — здесь и теперь, они, эти времена (надеюсь на это), засвидетельствуют историю; но историю, втиснутую в квазиодновременное пространство культуры (культур!). Или, если метафорически, то окажется, что звезда заговорит со звездою (как у Лермонтова). А звезды эти из разных небес. Каждая — из своего Седьмого (первого, второго, третьего…) неба. Или так: Столетья поплывут из темноты (как у Пастернака). В наше двадцатое, в его истончении пред входом в двадцать первое. Но не сольются, а будут в этом свершении времен слышны особо как наши же исторически памятливые внутренние голоса.

Все это принято сейчас называть диалогом культур. А он и есть сама культура (в этом месте данного текста я уверенно отсылаю читателя к работам замечательного современного философа Владимира Соломоновича Библера и его школы).

Датирую предложенные вариации.

Дело научению миру в его вещных (смысловых, делательных и вещательных) явленностях не с Коменского началось и не им закончилось. Началось от Сотворения мира и закончится… никогда. На-всегда и на-везде. Я ограничусь лишь европейской традицией, отправляясь от раннего средневековья, то есть от учительства-ученичества как бы с нуля — от сумеречного хаоса варваров, начавших череду учительско-ученических парадигм. Назову их так: глоссарий логосов и голосов в его, этого глоссария, исторических превращениях.

Навскидку и на глазок нетрудно догадаться, что если Кто есть что — это вопрошание каролингской учености (VIII век), то Что есть что — вопрошание естествоиспытателей из иных времен (это прежде всего XIX век, укоренившийся и в нынешних учебно-классификаторских программах). Если Что есть кто свидетельствует пафос вочеловечения всех вещей мира, начатое под воздействием новой (другой) физики и нового (другого) искусства (XX век), то Всё есть всё представляет ныне постмодернистский супермаркет с витринами, уставленными муляжами, и ценники сняты; а историческое время закрыто на переучет. Но и об этом немного погодя.

Кто есть что — тема Коменского, и потому наша прежде всего.

Но… по порядку.

Урок загадок Алкуина (каролингское возрождение, VIII век). Это «Словопрение высокороднейшего юноши Пипина с Альбином схоластиком». Вот фрагмент из этого «Словопрения…»:

— Что такое язык? — «Бич воздуха». — Что такое воздух? — «Хранитель жизни». — Что такое жизнь? — «Счастливым радость, несчастным горе, ожидание смерти». — Что такое смерть? — «Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков». — Что такое человек? — «Раб смерти, мимоидущий путник, гость в своем доме…»

А теперь пусть те же вопросы задает Пипин, как если бы он был экзаменатор какого-нибудь современного вуза, а отвечал бы Альбин, как если бы он был нынешний абитуриент-отличник, прочитавший «всего энциклопедического словаря» (например, СЭС или БЭС). И вот что тогда бы получилось:

— Что такое язык? — «Язык (анат.), мышечный вырост на дне ротовой полости у наземных позвоночных животных и человека»; «— естественный язык, важнейшее средство человеческого общения»; «—любая знаковая система…» — Что такое воздух? — «Воздух — смесь газов, из которых состоит атмосфера Земли…» — Что такое жизнь? — «Жизнь — одна из форм существования материи, закономерно возникающая при определенных условиях в процессе ее развития». — Что такое смерть? — «Смерть — прекращение жизнедеятельности организма, гибель его». — Что такое человек? — «Человек — высшая ступень живых организмов на Земле, субъект общественно-исторической деятельности и культуры».

Сравним эти две, разделенные двенадцатью столетиями, учительско-ученические ситуации. Абитуриент имеет надежную опору: «знание всех тех богатств…», а память его этими знаниями энциклопедически обогащена. Знание это — лишь потому знание, что: во-первых, причинно обусловлено знаниями смежных вещей; во-вторых, к ним сведено. Сведено — причинно обусловлено. И лишь потому это все и есть воспитывающе-научающее единое знание. Обо всем и на века. А новые успехи всесильной науки лишь что-нибудь уточнят, оставив основу и метод в принципе теми же. Как будто целостное, связное знание.

А теперь испытаем еще одну возможность нашего эксперимента. Ответы представим как вопросы. В случае с Пипином и Альбином — нашими современниками — не случится ничего. В самом деле: если воздух — «смесь газов…», то столь же неукоснительно и наоборот. Мир от такого переворачивания не становится более слаженным. Он — лишь сумма отгадок. Загадочности первоисточника как не бывало. Мир вещей, сущностно определимых в духе «научности» Нового времени, которой можно энциклопедически «обучить», однороден, всесторонне проницаем: ответ — вопрос взаимопереходящи, ценностно и структурно безразличны друг другу, взаимно нейтральны, как кубики из детского конструктора.

В ситуации «Словопрения…» — иное. Если язык — действительно «бич воздуха», то «бич воздуха» — вовсе не язык. Или не только он, а что-нибудь еще. При обратных загадываниях вопросы-ответы в кантилену, единое — загадочное — целое, не сцепить. Самотождественность рушится. Распадается не только связь вещей, но и связь имен, что во времена Каролингов куда смертельней, потому что избывает себя при-частность, приобщенность к всеобщей значимости — Абсолюту. Загадочная самодостаточность мира как произволение Творца при оборачиваемости ответов-вопросов рушится. Мир как связь имен-вещей сходит на нет.

Почти современная картинка из энциклопедического словаря. А ведь цель Урока загадок иная — умиротворяющая. А при переворачивании естественно-номинативная связь вещей распадается. Если вопросы нынешнего Пипина-экзаменатора кажутся вопросами из разных областей — наугад, а не на загад, то в Уроке загадок Алкуина исторического загадочные вещи-имена естественно сцеплены чередою самих вопросов. А на современном экзамене связь принципиально иная. Она — причинно-следственная, научно-исследовательская связь (живая в исследовании и как бы мертвая в нынешней педагогике справочно-энциклопедического типа). Смысл и сущность как бы слиты в эссенциальной — сущностной — логике Нового времени.

В «Словопрении…» — иначе. Словесно-номинативная связь всеохватывающей кантилены не отменяет живого ощущения внезапно явленной взору и слуху вещи — метафорически неожиданной, акмеистически конкретной, божественно всецелой. Знать ее — не означает доискаться ее понятийной сущности. Знать вещь для человека тех времен — это содеять себя как взыскующего смысл. Но прежде лицом к лицу — лоб в лоб и глаза в глаза — столкнуться с этой вещью и с той — казусно, удивленно, восхищенно. Шок. Но ради единично-всеобщего Смысла. И конечно же, не ради знания сущности (по сходству или по функции): совсем не похож язык на бич воздуха. Каждая вещь мира загадана. Загадан и мир в целом. А где разгадка? Она в трансцендентном зазеркалье, никакими учебно-книжными ухищрениями не извлекаемая. Но чтобы внять миру как загадке-чуду, нужно пройти прихотливый и затейливый путь казуснометафорической педагогики, с виду решительно противостоящей новой сущностной педагогике.

Но: неужели и в самом деле стена меж Алкуином историческим и испытуемым (или испытующим) времен новейших? Тогда и впрямь — эволюция, лишь освобождающая последующие этапы учительства-ученичества от «детской наивности» и «глуповатой недоразвитости» этапов предшествующих.

Но… я сказал: «освобождающая от детской наивности…» Впадем — временно — в детство. В наше детство. Или — что то же — припомним источник. Это — Корней Чуковский, «От двух до пяти»: «Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют? — Может быть. — И от тебя ничего не останется? — Нет. — Даже точки? — Да. А ты меня будешь жалеть? — Чего же жалеть, если даже точки не останется».

Слово сказанное в восприятии ребенка в силу того, что оно сказано, — в высшей степени правдивое слово. Никаких метонимических переносов. Оно, это слово, сталкиваясь со словом иного ряда, — «жалеть», высекает бенгальски неожиданную искру удивительности-удивленности, казусной ошарашенности для детского глаза, для взрослого уха. Зрительно-слуховой удар. Взгляд новичка. Еще не знаемое залатывается уже знаемым. Внезапно, как снег на голову. Лишь бы побыстрее оприходовать новый предмет, новое чудо-юдо. А коли названо, то уже и не чудо. Но чудо иного рода: для практического уха взрослого человека, если только оно не разучилось еще удивляться живому детскому слову как естественному источнику речевого удивления. Детство жизни? Детство каждого взрослого? А может быть, странным образом оставшаяся лишь в быстротечном пространстве от двух до пяти память о некоем исторически завершенном типе мышления, который был да сплыл?.. Вечное (?) «от двух до пяти» — словосмешения, верчения слов, перекосы и перегуды синтагм и фонем, сполохи и внезапности чудословия. Словосмесительство. Речевой шок. Восстановим удивление всем этим!.. Ведь пласт жизни в слове от двух до пяти, слава богу, еще не истреблен…

А почему, собственно, только от двух до пяти? Может быть, и далее — тоже? Внезапная остановка действительности. Вот она какая удивительная! Кинокадр вдруг и резко, как в ступоре, сдвинутой жизни в сдвинутом слове. Ежемгновенное удивление, детскость мировидения, вынесенные за пределы детства… Осуществимо ли это чаяние?.. У поэтов и артистов — да. А вот у прочих образовывающихся?..

И вновь Алкуин из VIII века с его Уроком загадок. Что же делать нам, представителям быка-за-рога-берущего энциклопедически-сущностного мышления, с каролингским учителем и его казусной педагогикой? Посчитать этот урок пародией самого Алкуина на не очень еще развитое дело его собственного времени? Или детством ученичества вообще, лишь в наше время доискавшегося сути мира, сути всех его вещей, и отпечатавшего эту универсальную причинно-следственную суть в мудрости «энциклопедического словаря»? Или игрой как дидактическим приемом? Или способом сохранить как можно дольше детское восприятие жизни в качестве эвристического восприятия?.. Но и тогда Алкуиново мышление — лишь средство в современном проблемно-ускоренном обучении ради интенсификации приемов того же обучения. Но все эти возможности снимают уникальное учительско-воспитующее слово Алкуина — исторически непреходящее, но столь же исторически неуходящее слово, если только усилиями гуманистически-гуманитарной мысли будет длиться диалогическое ратоборствующее собеседование разновременных и разнопространственных культур. Только таким образом, казалось бы, давно исчерпавшая себя исторически завершенная «казусная» логика Алкуина, собственно, и может явить себя в культурно-историческом первородстве, и лишь потому — в гуманистической самоценности, живой актуальности. Только обращение к истории может придать живость голографического изображения любой из становящихся сейчас общечеловеческих проблем. И просвещающего образования — тоже. История ставшая могла бы стать самоценной составляющей человека становящегося, делающего себя, образовывающего себя самого. И потому вновь становящейся, сызнова переживаемой, хотя и прожитой, историей.

Я сказал: «образовывающего самого себя…» И тем, что сказал, пригласил собеседника почувствовать важнейшую из проблем образования как всеземной перспективной задачи, перед которой стоит человек конца XX века — растерянно стоит в круге информационного безграничья. Как ему быть? Сделать свое образование еще более высшим, научившись упаковывать нынешние и предстоящие знания в мини-мини-упаковки? Или же начать образовывать себя как личность, одухотворенную живой памятью истории? — Преодолеть естественную дихотомию образования и воспитания… (Может быть, это удастся Коменскому? Посмотрим…)

Образование — образовать самого себя. Слово образ упрятано в клишированный термин, но сокрытое есть начало образования-воспитания для образа и посредством образа. И здесь без истории, в том числе и той, которая только что рассказана, не прожить. Именно она восстановит не только распавшуюся связь времен, но и связь вещей — вперекор дисплейно-компьютерной аннигиляции вещей мира в их подробной шершавости, многоцветности и оглашенности. Вперекор, но не отменяя и ее, электронную Книгу Мира. И вместе с ней и «сущностное» мышление. Таким вот образом… Ретроспектива может стать перспективой. (Об этом и многом другом, хоть и в более архаическом варианте — все-таки лет двадцать тому, — можно прочитать в моей книге «Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух», увидевшей свет в 1991 году в Москве.)

Куда же поместить мастер-класс Коменского? Ясно, что между все еще по-варварски боголюбивым восьмым веком и все еще естественнонаучным двадцатым. Поместили? А теперь продолжим эксперимент — в той же матрице, с теми же, так сказать, экзаменационными билетами.

Итак: — Что такое язык? — «Древние писали на навощенных дощечках медной палочкой, заостренным концом которой… (Здесь и далее с купюрами. — В. Р.) Мы пользуемся гусиным пером, ствол которого… Погружаем расщеп пера в чернильницу, которая…» И тому подобное. «Грамматика занимается буквами, из которых она составляет слова и учит правильно их произносить, писать, образовывать…» И опять-таки т. п. — Что такое воздух — «Ветерок веет… Ветер дует… Буря валит…» И т. п. — Что такое жизнь? — «Человек бывает сначала младенцем, мальчиком [девочкой], отроком [девушкой]… мужем [женщиной], стариком [старухой]… Больной приглашает врача…

Душа есть жизнь тела… Придет последний день, который звуком трубы пробудит мертвецов… и живых призовет к суду…» — Что такое смерть? — «Покойников когда-то сжигали… Мы кладем наших покойников в гроб… Поются гимны и звонят в колокола… Воров вешает на виселице палач. Прелюбодеев обезглавливают. Убийц… подвергают колесованию… Предателей родины разрывают на части четырехконной упряжкой». — Что такое человек? — «Адам, первый человек, был сотворен в шестой день творения Богом по подобию Бога из глыбы земли; Ева же, первая женщина, была создана из… Люди созданы для взаимной пользы, поэтому они должны быть человечны… Будь приятен и ласков лицом… Угрюмые люди всем неприятны…» И тому подобное.

Кажется, что-то получилось. Сработал вопрошающий прием «Что такое?..» Но швы еще более видны, а прорехи не заштукованы. Правды ради замечу: вопрошание есть только у Алкуина. А в новых энциклопедиях и у Коменского его нет. Спрашиваю я. А в текстах есть лишь ответы. В современных компендиумах энциклопедического типа — это определения сущностей, оформленные в понятия, неукоснительные и однозначные. У Коменского же ключевые слова разъяты, и поэтому ответы надо искать по нескольким номинациям. Так, язык представлен в искусстве письма и в искусстве речи; жизнь проходит по рубрикам «Душа», «Медицина», «Последний суд», «Семь возрастов человека». Смерть представлена в «Казнях преступников» и в обрядах погребения. И наконец, человек дан в одноименном уроке, но также и в уроке под названием «Человечность». И только воздух как природная стихия дан вполне определенно — в одном уроке. Раз — и навсегда. Но зато предельно зримо и осязательно. И в то же время концептуально, что приличествует именно XVII веку и никакому иному: в градациях скорости движения воздушных масс. От ветерка до бури… Чувственно-концептуально. Богоданные вещи мира, человеческие свойства, человеческие умения, рукотворные вещи даны так, чтобы научить их делать, правильно себя вести в обстоятельствах жизни с пользою друг для друга, правильно изъясняться о том или о сем, соотнося все это с простым, как чистая правда, изображением того или сего на соответствующей ксилографии.

Иначе говоря: вся эта демонстративно-нормативная педагогика — для того, чтобы жить в этом мире культурно (в понимании культуры, прежде всего, в ее возделывающем, то есть этимологически первородном, качестве). Бог, конечно же, первенствует (им и начат этот «букварь»). Но по дальнейшей сути дела вынесен за скобки этого мира, в котором хозяйствует человек, экспериментируя с материалом, формуемым умными человеческими руками, действующими в рамках мысленных — только человеческих (а каких же еще?) — идеализаций. Для правильной жизни…

Так что же все-таки единит эти сто пятьдесят предметных картинок и тексты под ними?

Классификация по одному основанию как будто не просматривается. Нет и алфавитного порядка. Одна лишь нумерация. Не заметно и восхождения — в духе материалистического эволюционизма — от простого к сложному. Что же тогда? А вот что.

Первые несколько десятков уроков привязаны (с некоторыми сбоями) к первой (и единственной) творческой рабочей неделе Бога, точнее — к шестидневке; и — особо — к шестому дню (о чем прямо сказано). К дню, когда был изготовлен человек в двух половых его разновидностях. Но и в первых пяти днях — до человека — видна человеческая доделка Божьих дел: домашние птицы, скотоводство, растениеводство, рудознатство, обработка металлов и прочее. То, чем следовало бы заняться человеку, ну хотя бы на седьмой день, пока Бог отдыхает. Homo Faber Коменского стал делать раньше — до… самого себя, назначенного для седьмого (или восьмого? — тут можно поспорить) дня. Таким образом, антропность как принцип мира не только возможна, но и есть — до человека, но от его имени. Вот именно! Но если по Библии, то только Седьмой (восьмой) день и есть день культуры, воистину человеческий день. Неостановимый восьмой (или Седьмой) день. Опять-таки: навсегда и навезде, в том числе и на первые пять дней, бывших до человека, еще только замысленного (а может быть, и до замышления; кто знает…). Далее все уроки тем более человеческие (если не считать последний — «Последний суд», где и в самом деле действует только Бог, как, впрочем, и урок первый тоже с Богом, зачинающим грядущий мир вместе с учебным процессом по поводу этого мира). На этом, как уже было сказано, его свадебно-генеральская роль в этом деле заканчивается.

Так что опора — в некоторый перекор филигранно словолюбивому Вячеславу Курицыну — в книге Коменского есть. Опора… Да еще какая! Это креативное начало Мира и всех его вещей. Но скорее креативноремесленное, деятельно-конструктивное его начало (потому что не без человека даже и в начальную — как будто только божественную — пору этого начала). И при этом этически сообразное его начало: чтобы все в этом мире было хорошо и всем было хорошо.

Однако одно значение этого слова ушло. А именно: как же хорошо все сообразилось-сделалось! Не кем-нибудь, а мною — Богом: демиургом, искусником, художником. Мастером! Но у Коменского вместо Мастера — коллектив умельцев-ремесленников: веревочников и шорников, столяров и токарей, пивоваров и цирюльников… Мастеровых. Нет в этой книге трогательно авторского (божественного ли, человеческого ли): «И стало так… И увидел [сказал] Бог [или человек], что это хорошо». Такого вот творчески удовлетворенного хорошо, самозабвенного «Ах!» у Коменского нет. А значит, и нет мира впервые. Нет и вещей как только что названных первым человеком Адамом. А назвать впервые означает и сделать впервые; впервые же и увидеть тобою сделанное. И тогда картинка, ее огласовка и ее технологический смысл непременно сойдутся в пра-памяти сотворения Мира впервые и предстанут аудио-видео-стерео-образом — неопалимо купным, неразрушимым.

Но как пробудить к жизни эту пра-память?

Здесь необходим еще один экскурс в христианские Средние века. Потому что как ни крути, а не сходятся предмет и его смысл даже и на картинке в этой учебной книге. А ведь на средневековых миниатюрах как-то сходились. В чем дело? Действие и священнодействие не высвечиваются друг в друге (речь все еще о книге Коменского). В лучшем случае они рядоположны (если путь к священству видеть хотя бы только в иносказании как способе возвысить предмет). Действие и священнодействие не только не представляют одно другое. Менее того. Сакральное осталось лишь как памятный знак о минувших временах интенсивно христианского средневековья.

Лев, например, сам по себе мало что значил для средневекового натуралиста. Любопытен трактат конца XV века «О поучениях и сходствах вещей» доминиканского монаха Иоанна де Санто Джеминиано из Сиены. Это что-то вроде энциклопедического словаря. Расположение слов алфавитное; но не по названию предметов, а по названию свойств, представляющих этот предмет. Если мы хотим почерпнуть из этого свода сведения о льве, например, то смотреть следует на мужество, ибо именно с этой добродетелью соотнесен лев.

Иное дело у Коменского. Отдельно льва нет вообще. Он включен в «дружный коллектив» диких зверей. И сказано про него, что он их царь. Зато мужество есть, и определено оно так: «Мужество бесстрашно в несчастьях, как лев…». Человеческое свойство персонифицировано воином с мечом и щитом. А рядышком действительно лев, мелкий, как собачонка, и почти ручной. Мужество с ним, конечно, сравнивается. Но лев это сравнение проигрывает, потому что фигура сравнения куда слабее более сильного тропа — взаимоотождествления льва и мужества в номиналистически-реалистическом сакрально значимом единстве — полнобытийственном бивалентном образе. У Коменского же образ сник, потускнел, сделался общим местом и потому легко вошел в его учебную книгу. Удивительность взаимоотождествления снята. Остался штамп. Для тогдашнего всеобуча.

Как же все-таки обезличенному авторскому коллективу — умельцам Коменского — вернуть первородство каждого, сначала соавторство, а потом и радостное компанейство суверенных авторских голосов в их сольных окликаниях, чем и придать живую злобу дня (вернее было бы сказать — доброту дня) этой учебно-деловой книге для детей? Для всех детей. Так сказать, «Республике Шкид» от «республики ученых». А ведь «republica» означает «общее дело». А хотелось бы иного — содружества личных дел, личных умений, личных искусств. От шорника Ромуальды-ча— мальчику Вадику Рабиновичу. Или: девочке Люсе Петрушевской — от цирюльника Иржи…

Не для этого ли этот удивительный проект — букварь Коменского почти сегодня, в 1996 году?

Что же придумал, конструируя новый мир в его человеческих подробностях, мой знакомый демиург Константин Худяков из галереи М’АРС?

Но прежде — еще одна обещанная универсальная парадигма, застившая, подобно смогу, все остальные: Всё есть всё (…ничто). В России это называется постмодернизм.

Мастера бесконечных перечней на библиографических карточках; старьевщики в сфере шурум-бурума с артикулом б/у (что означает бывшее в употреблении, а если культурно, то second hand) на соцартистских полотнах; захлебывающиеся декламаторы всевозможных слэнгов (от канцелярита до фени); пересмешники соцреалистического мезозоя. Все они представили нашим усталым взорам все, что есть, «в этой маленькой шкатулке». Но угодно ли для души?

Эти длинные, как полосатые вёрсты, перечни поначалу развлекали. Но рябило в глазах, а в ушах звенело. Это был вечерний звон, не наводящий дум. Как списки избирателей. Почти всегда лингвистически впопадный Вячеслав Курицын (еще раз о нем — исключительно из симпатии к нему) причисляет к лишенным опоры реестрам великий перечень всего, составленный Иосифом Бродским, — «Большую элегию Джону Донну» (напомню: «Джон Донн уснул, уснуло все вокруг». И далее — «всего [какого пожелаете] словаря». Но все дело в том, что сначала уснул (умер?) Джон Донн (вот она — незамеченная опора!), и лишь потом уснуло всё. Каждое. Но для него. А он со всем этим не попрощался. Не успел перецеловать все вещи мирозданья, прежде чем… Хорошо при «Прощай» не состоялось, как для кое-кого и при «Здравствуй». Мастер — между этими двумя хорошо («И увидел Бог, что это хорошо».) Творение ex nihilo должно кануть в летейские воды. Меж двух небытий. И потому и это хорошо — и в начале, и в конце. В их одновременности: как в первый, как в последний раз. Такая вот драматургия…

Изготовление же всего из всего — совсем другое дело. Нехитрое… Но… «Какое время на дворе, таков Мессия» (Вознесенский). В этом смысле русский постмодернизм конгениален сегодняшней российской жизни, выразительно явленной в постмодернистском слове, ставшем первословом неоэсперанто новых разностратных элит (политической, попсовой, салонно-тусовочной, тинейджерской…) и оправданном тотальным неверием всех в самих себя, в основательность собственного слова. Так сказать, массовая культура для элиты.

В самом деле: лицо не верит, что оно лицо. И в подтверждение требует, чтобы его называли еще и человеческим. Все это вместе — лицо человеческое — должно быть приколочено к гуманисту вообще. И лишь тогда этот самый гуманист, трижды помноженный сам на себя, сделается гуманистом в законе. Такая вот Диафантова арифметика… Слово ищет подпорок в себе подобных, слипаясь в плеоназмы множащихся сложений. Правит бал гуманист с человеческим лицом.

Лишь самовитое слово само-достаточно. Но и — больше самого себя, выходит за собственные пределы, и тоже из-за своей самовитости: оно само вьется, свиваясь в лицо. Слово Поэта, которое все еще лепечет-лопочет на задворках российской говорливости. И говорливость эта проста, как правда (газета). И даже еще проще: «однозначно» — «убежден» — «как бы…» А Слово Поэта на задворках. И то слава богу, что хоть там, а не вовсе нигде.

Но и сольному слову тоже нужна опора в слове же, но столь же авторском. Опора. Она же и отклик. Эхо как голос другого. Себя-другого. Жалейка, бубенец, рожок. Тимпан, но и тульская трехрядка, Лира, но

и… Что там еще? Оркестр всех веков — прошлых, будущих, настоящих. Но теперь и здесь. В здешней яме (оркестровой). Где различимы все партии как сольные. Трио. «Три О»! (имя одной из музыкальных рок-групп). И тогда звезда заговорит со звездою: аукнется-окликнет; присвоит чужой голос, но и отдаст свой… Говорил-горевал — событие слова как со-бытие с самим собою. Самовитие, соитие, развитие. Вбить — привить. Быть? Один только раз, но вить — самому — перед тем, как отбыть навсегда. Тю-вить…

* * *

Пост-модерн? А не точнее ли: стоп-модерн? А еще лучше: нон-стоп-модерн, то есть неостанавливающееся обновление новейших, новых, давних, очень давних (любых) — но всегда суверенных — голосов в их трансмутирующихся окликаниях. Меж Землею и Небом.

Философский краеугольный камень преткновения у Христа за пазухой… Здесь-то, может быть, и начинается алхимическая алгебра культуры как разных культур.

Тогда и книга Коменского может состояться вновь — на рубеже столетий — как (вновь повторю) глоссарий логосов и голосов. В чем, собственно, и состоит, на мой взгляд, смысл проекта, который представлен одноименным с букварем Коменского альбомом Константина Худякова.

Что делает Константин Худяков?

Конец двадцатого века странным образом входит в семнадцатый век: изобразительно и литературно. Это делает едва ли не сотня современных русских писателей и русских художников. Отдельно к каждому уроку Коменского. Меняется драматургия каждого листа книги (всего сто пятьдесят раз): «Те же и…» «Те же» с появлением новеньких («…») становятся взаимно иными, но и… остаются теми же. Единое и многое (как у Платона?) корректируют друг друга по взаимному, хотя и настороженному, влечению. Трио Коменского (картинка, текст, словник) — впрочем, не столь уж и единое, хотя и призвано играть эту роль, — в виду многого (многих) самосохранно собирается в одно, вспоминая, что автор-то все-таки один — сам Коменский, хотя и представлен в трех разных своих умениях. Многое многим же и остается, но тоже, взаимно меняясь, сплачивается в общей игре при бескомпромиссном разыгрывании каждым своей игры. Кто есть что Коменского пресуществляется в Что есть кто Новейшего времени, безвидно и безмолвно окликая Кто есть кто Алкуина (VIII век) и Что есть что XIX и XX веков в их естественнонаучном всесилии (cum grano salis, конечно).

Таков выбор. Он — в пользу и во имя всей европейской культуры, всех европейских культур в их единстве, но прежде всего — в их единственностях.

Такова эта удивительно игровая и культурно значимая книжная затея, сделавшая ретроспективу перспективой. Ретро-авангард?..

Так формируется новое (с загадом на будущее) Что есть кто поверх барьеров, возведенных стоп-модернистами для непринужденных «братаний невозможностей» (К. Маркс). И так — далее.

(Между прочим, картинки любовь в учебнике Коменского нет, потому что чему-чему, а этому не научить. Вместо Любви — польза. Зато все, что втянуто в круг технологической мысли великого дидакта, как раз про это… Почти по Гайзенбергу-Бору…)

* * *

Вот лишь один урок из этого букваря (правда, в моей аранжировке) — «Полевые и лесные птицы». В противочувствие к букварно-дидактически краткому одноименному уроку Коменского (XX век — XVII веку). Лапидарный Коменский — многословный я. Контраст читатель обнаружит сразу. Так сказать, максимизация минимума, что характерно для состояи-ния дел в наше первобытно-цивилизованное время.

Полевые и лесные птицы Листок на ветру. Божья роса. Птичка…

Строптивец, сыгранный Челентано, любезно попросил ворон не клевать его пшеницу, и те охотно согласились, потому что они ему сестры, как сестры они и ассизскому святому. А сестры они им потому, что язык у них один — птичий. Эсперанто из междометий. Тю-вить…

Жить просто или просто жить?

Все люди — птицы, потому что божии странники. И рыбы тоже, потому что они — птицы воды, как о том догадался Андрей Битов по плавникам-крыльям. И птеродактиль, который ящер и птица сразу.

Пламена над водами. Это святой дух в начале первой (и последней?) рабочей недели Бога.

По небу полуночи летит горбатый конь за лирохвостой птицей. А страус все по земле да по земле. А может быть, этот страус просто так долго разбегается?

Но что бы там ни говорили, летать хотят все. И рожденные ползать тоже, как те третичные гады. Вот и Победоносцев простер над Россией свои совиные крыла, как орнитологически точно подметил этот прискорбный факт Ал. Блок.

И вообще, редкая [сволочь] долетит до середины Днепра.

«Люди, львы, орлы и куропатки…»

Братья Монгольфье, Блерио, Ле Татлин. Летят ковры, взмывают змеи, разбегаются в вышине геометрические многоточия водородных шаров.

«Стая легких времирей…»

Поехали (для Гагарина) означает полетели (для всех).

Вода и Огонь, Земля и Воздух. Во всех четырех стихиях всегда есть место для полета, как в них же для подвига.

«Орленок, орленок! Взмахни опереньем…» Еще не отоснившийся сюр, потому что сразу заживо в ощип. Чудо в перьях. Как Василиск или Аспид.

Одним словом, летела гагара…

По всем расчетам аэродинамики таракан должен летать. Но… не летает, хотя и хочет.

А майский жук, по тем же расчетам, не должен и не хочет. А вот поди ж ты… Это еще что?

Даже дятел — известный долбоеб — и тот птица. И секретарь — тоже птица.

Не говоря уже о Клавдии Борисовиче Птице, профессоре и хоровом дирижере.

* * *

А теперь о звукваре к словарю Лица, сработанного не пластически скульптурно (как у негров Маркова), а пластически словесно (как у будетлянина Велимира). Земшарно.

Этот звукварь составлен Велимиром Хлебниковым предположительно в 1908 или в 1909 году. К слову Лицо, взошедшее на всё мироздание. Сразу на всё. И потому — вне протяжения. Взошло. Ожило. Высветилось. Но и — сложилось из собственных частей, продолжающих жить самостоятельными жизнями. Это: губы, взоры, брови. И… облик, обвитый г/еяь/о-кольцом. Но и могущий развить эту цепь в линию-зигзаг или

в… протяжение, окоротив лицо и тем самым поставив его на место (посадив на цепь).

Но губы пелись (пели себя) как Бобэоби, взоры — как Вээоми, брови — как Пиээо, а облик — как Лиэээй. А о Зиг-зиг-зэо, которым спела себя цепь, я уж и не говорю.

Лицо (главное слово словаря) и его части (в виду цепи) сделали себя звукобуквовидами звукваря (букваря?) в простодушии простослышания, восстав из нечленоразделья лепета. Прекрасного лепета из «недоброй тяжести» молчанья. Еще один опыт: футуристически наивный, звукварный…

* * *

А теперь опыт мой собственный. Опыт Словаря — Букваря — Звукваря… С оглядкою на все предшествующие, представленные в данном моем сочинении…

САЛОН Вадима Львовича Рабиновича Салон саун.

Салон антикварных англичанок.

Салон летучих голландцев.

Салон оптических прицелов.

Салон наволочек и намордников.

И… просто Салон.

Может быть, хватит его одного

о пяти всего буквах,

из коих можно составить словарь,

где слов-то всего ничего, но хватит на целую жизнь.

Сало — неплохая еда.

Слон — хоть и не царь всех зверей, но все-таки зверь — большой, носатый и милый.

Он и Она… Чем не пара?

Сон…

И в том сне

семнадцать салонных барышень увлекают меня в котильон, но и во сне — ничего у меня не выходит…

Остался по обыкновению с носом, пересаженным из того же Салона.

И наконец, по отдельности или попарно:

«О!» восклицая, — восторг или ужас извольте,

«Но» говоря, — препинанья пожалте фигуру,

«На!» —

от широкой и щедрой души.

… И Оса, что чистейшая пакость…

Вот и вся моя жизнь.

— Довольно?

— Довольно.

А ведь из пяти всего букв.

(Между нами, хватило б и трех, худо-бедно…)

Но Сало — не сало,

Если сало без ч (чеснока)

И тем боле без г (самогонной горилки).

А разве Она,

если имени нет у нее — она?!

Всей кириллицы сроду не хватит: ка эль эм о пэ эр э ю ять и т. д. натурально…

Птичка, серый Волчок,

Воронок, Золотистая Рыжик и Киска..

И Он,

если он безымянный, тоже не он, а так… очертанье.

А на белом Слоне чтоб цейлонец сидел и бенгалец слона погонял бы.

А уж Сон —

чтобы радужный был,

а коль радужный,

то, по возможности, вещий…

И чуткий, не только для ЛОРа назначенный, Нос.

Мало-мальски живу в обстановке достатка убытка..

Но… пять букв!

Воссияйте — восстаньте,

за собой увлекая все-все алфавиты —

те, что после крушения Башни…

И рассыпьте звездами по небу, по траве,

по долинам — по взгорьям, чтоб росою сверкать на рассвете…

И Оса чтоб над лугом кружила, притворившись пчелой медоносной…

Но при этом: чтоб еры рычали, чтобы ёкало ё, чтобы ятям якшалось, а фиты чтоб слагались в отдельную песню…

Если честно:

зачем экономить на гуслях, мандолинах, жалейках и бубнах, и на всяческих медях и бронзах?

И на мелосах медленных и голосах,

даже если и логосов в мелосах наших не густо,

экономить не следует тоже…

Экуменика быть не должна экономной, потому что избытка — всегда недостаток..

 

Над манускриптом

 

Как это начиналось

1971 год. Работаю в Институте истории естествознания и техники. Прошу С. Р. Микулинского, в то время заместителя директора института, включить в план мою тему «Алхимия как феномен средневековой культуры». С. Р. упирается: «Ведь лженаука же». «А вот и нет», — продолжаю настаивать я. «Советская энциклопедия так пишет», — не унимается он. «А вот и нет», — продолжаю упорствовать я. А он показывает синий том сталинской БСЭ, в которой действительно «А. — лженаука…» А я на сие достаю из портфеля еще пахнущий типографской краской красный том новой БСЭ, в коем «А. — феномен…» С. Р. внимательно читает, медленно скользя взглядом по колонкам статьи, и, дойдя до подписи «В. Л. Рабинович», говорит: «Так это вы же и написали». «Верно, — соглашаюсь я. — Но теперь это мнение всего СССР, освященное знаком египетского Уробороса».

Спасибо Н. Мостовенко, Е. Вонскому, Л. Шаумяну — энциклопедистам из БСЭ, напечатавшим мою статью, которая стала идеологическим верняком для пугливого С. Р.

Автор и те, кто причастен

Причастных много. Но память прихотлива. Она выхватывает из толщи минувшего то одно, то другое. Иногда не в том порядке, в каком это было на самом деле. Иногда с поправкой на примысленное, а иногда просто для красоты картинки. Так сказать, в угоду стилю, а поскольку стиль — это человек, то человеческая правда оказывается правдивей правды факта.

Выхвачены из небытия памяти — гонители, сочувствующие и сопереживатели (Г. Гачев), заступники (Б. Кедров), учители (В. Библер и М. Бахтин), группа поддержки (В. Асмус и Д. Лихачев). О всех о них и только в этом качестве последующая речь.

«Середина каждого века и есть средневековье» (Ежи Лец). Так было и в собственно средневековье, когда охотились на ведьм. Например, в XII веке в истории с магистром Абеляром. Так было и со мной в Институте истории естествознания и техники в 80-е годы прошлого века. Во главе травли тогда стоял член-корреспондент АН СССР директор института С. Р. Микулинский и все его службы: от партбюро и месткома до ДОСААФа и Красного Полумесяца. Как раз в те времена я сочинял рукопись о раннем средневековье и, в частности, главу об опальном магистре П. Абеляре.

Пристально прочитав всю рукопись (и особенно эту часть — про Абеляра), цензор-доброхот И. С. Тимофеев, чуя микулинскую правду, на всякий случай (мало ли что!) отметил в тексте все аллюзии на нынешнюю, еще советскую, хотя и послесталинскую жизнь (опять же: мало ли что): «формирование образа врага», «внутренний враг», «видимость демократических институтов», «правовое мышление», «статья тогдашнего уголовно-теологического кодекса», «был бы человек, а дело найдется», «сшить дело», «особое совещание участников собора, соединенное с пирушкой этих душегубов», «формула обвинения как фотография на паспорт», «выездная сессия Страшного суда», «товарищеский суд Линча» и все такое прочее. Потея и корпя над моим текстом, он отметил все эти места и передал Ирине Лапиной, тогдашнему секретарю сектора, мой текст — в шкаф под ключ до «лучших» времен.

Окончательно рассобачившись с Ильей Семеновичем, я дождался-таки от него горделивого признания в его собственноручных пометах на моем сочинении: «Если бы я был вредный, я давно бы вас упек куда следует за ваш текст, содержащий прямую антисоветчину». «Докажите!» — кротко попросил я. Тогда он полез в шкаф, достал рукопись и… не обнаружил своих горестных помет: «Как же так? — убивался он. — Ведь они же были». «Это, вам, Илья Семенович, по-видимому, пригрезилось в ваших ночных кошмарах», — предположил я. (Винюсь: накануне я попросил Иру Лапину для чего-то мою рукопись и обнаружил зловещие подчеркивания И. С. Тимофеева и, с позволения Ирины, перепечатал эти страницы, заменив ими оригинал.) «А ведь неделю назад все это было», — продолжал убиваться И. С. И заплакал. И мне стало его жалко. Бедный Илья Семенович Тимофеев! А мог стать бедным я. И даже еще беднее…

Несколько Мошек от Рабиновича в качестве актуальных аллюзий к тексту об Абеляре: светоч тьмы, серебряный век золотой орды, спецхран на крови, выездная сессия страшного суда, товарищеский суд линча, узи дружбы… Одним словом, параноев ковчег и грог с музыкой! А в конечном счете — сквозь термины к звездам.

Под управленьем Вопеу-М… Строка, ставшая заглавием этого маргинального опуса, взята из моего же стихотворения — из ряда многих, писанных ко всяческим юбилеям в честь Кедрова Бонифатия Михайловича. Теперь уже к столетнему. Он и есть Вопеу М — «человек-оркестр». И во-вторых, потому, что она, эта строчка, точный ритмический парафраз другого поэта. Совершенно верно: Булата Окуджавы, которого тоже любил Б. М. Именно «под управлением любви» звучал тот маленький оркестрик надежды на новые, лучшие времена. Сначала под видом руководимого им ИИЕТа в теперь уже прошлые лучшие свои времена (1960-1970-е гг.), а потом — до самой смерти Мастера — под видом руководимого им сектора «История науки и логика», так сказать, в расширенном своем составе (плюс друзья, ученики, единомышленники, родные и близкие, а также в меру опальный в те годы Рабинович, то есть снова я. А если совсем коротко, то как у кукольника С. Образцова — «Дидл, Бадл, Дудл и Семенов»). Вот такой это был историконаучный оркестрик. Но главное, что в самом деле под управлением Любви: его, Бонифатия Михайловича, к науке и к нам; но и нашей к нему в его удивительной жизненности и вековечности.

Мне повезло. Я знал его около двадцати лет. Более того. Я был одним из тех многих, за кого в трудную минуту активно заступился Б. М., радикально решив мою рушащуюся научную судьбу.

Но сначала спас политически.

В августе 21 числа 1968 года наши танки вошли в Чехословакию обездушить (= удушить) Пражскую весну, хотя календарно дело шло к осени. А я возьми да и напиши аккурат в том же августе и в том же году, почти того же дня стихотворение «Ночные гости», которое я привожу полностью:

Больше того: на институтском вечере в честь Седьмого ноября я по просьбе коллег прочитать что-нибудь из новенького прочитал это стихотворение. Товарищеский ужин со спиртным был в самом разгаре. Все, обомлев, а некоторые и остолбенев, проглотили по аршину, а заместитель директора С. Р. Микулинский (директором тогда был Б. М.) заглотил свой аршин совсем глубоко, не зная, что и делать. Пугливый С. Р. покрылся испариной и пошел пятнами. Сомнений насчет ночных гостей — кто они такие, зачем пришли и откуда — не оставалось. Воцарилась тишина. Насколько помнится — гробовая… (Кажется, один заплутавший аплодисмент все же раздался.) Хотелось со страху исчезнуть.

Но… встал Б. М. и сказал, катастрофически снизив пафос моего отчаянного героизма: «А стихотворение-то злободневное. Как раз сейчас исполняется ровно тридцать лет гитлеровской оккупации Чехословакии. Сильное стихотворение. Давайте поаплодируем Вадиму Львовичу. Вот ведь они какие — немецко-фашистские захватчики». (Шквал аплодисментов.) (Замечу: двадцать лет спустя стихотворение «Ночные гости» было напечатано в моей книге стихотворений «Фиолетовый грач», в издательстве «Советский писатель».)

Празднование продолжилось. Б. М. мастер выпить был отменный. Обойдя все столы (а их было десять — по числу подразделений института) и выпив за каждым по глотку водки и стакан коньяку за столом для начальства,

Б. М. был доволен выходом из положения, оставаясь до конца вечера ни в одном глазу. (Б. М. имел свойство никогда не пьянеть.) Когда вечер окончился, Б. М. и я вышли из института и пошли от Старопанского переулка до метро «Октябрьская». Прощаясь, он доверительно сказал: «А вы, Вадим Львович, все-таки наивный какой-то…» Я благодарно кивнул…

Прошло еще лет десять-двенадцать. Наивности поубавилось. Но, к счастью, все же не до конца. Конец семидесятых — начало восьмидесятых годов. Тогдашний директор ИИЕТа С. Р. Микулинский (сменивший на этом посту Б. М.) в приступе тоскливой ко мне нелюбви решил меня вышвырнуть из института. (За что, почему и в подробностях — когда-нибудь в другой раз.) Сейчас только кое-что из этой леденящей душу истории.

Как бы то ни было, С. Р. решил меня выгнать.

Как это было тогда заведено, прицепились ко мне за то, что с плановой темой я не уложился в срок: превысил объем, а надо (в моем случае), чтобы точь-в-точь было.

Моим прямым начальником тогда был Илья Семенович Тимофеев — известный специалист по переходу количества в качество и обратно. И вот Б. М. вступает в переписку с Микулинским С. Р. и Тимофеевым И. С. Эта переписка сохранилась для истории в личном архиве Б. М. под номером КЗ 14. Перескажу — близко к тексту — лишь самую суть.

Б. М. пишет С. Р. о том, что он стар и болен, ходит плохо, видит слабо, пишет с трудом и что ему, по уставу АН СССР, полагается помощник, который помог бы ему подготовить для серии «Классики науки» книгу Роберта Бойля «Химик-скептик», издание коего задумал еще С. И. Вавилов в бытность свою президентом АН, а сейчас поддерживает председатель этой серии П. Л. Капица. И таким помощником мог бы стать В. Л. Рабинович — химик по образованию, к.х. н, знающий латынь и алхимию (он — автор книги «Алхимия как феномен средневековой культуры»), к тому же еще и член Союза писателей…

С. Р. и И. С. Тимофеев (каждый в отдельности) пишут Б. М., что они бы и рады, да вот незадача: В. Л. Рабинович не выполнил в срок плановую тему, да и характер у него сложный. Мы вам лучше дадим такого-то или такую-то (имярек). А В. Л. Р. пусть пройдет досрочную аттестацию…

В ответ на сие Б. М. пишет о том, что он вовсе не настаивает на кандидатуре В. Л. Р., но ему нужен помощник, который бы знал латынь, был бы химиком (к.х. н) и написал бы книгу об алхимии и к тому же был бы писателем. При этом совсем не обязательно, чтобы он был непременно Рабиновичем. А кандидатуры, которые ему любезно предлагает С. Р., этими особенностями в полном объеме не обладают. При этом повторяет, что он стар и плохо видит и что ему нужен, согласно Уставу АН, личный помощник.

Далее Б. М., получив очередной отказ и не меняя просительной тональности, находит новый поворот в этой эпистолярии.

Б. М. Кедров в письме С. Р. Микулинскому, как мне сейчас вспоминается, сообщает о том, что он не получил от него положительного ответа и поэтому вынужден обратиться к президенту АН (а может быть, и к общему собранию) с письмом, в котором он расскажет, что он старый больной академик, плохо видит и что ему нужен помощник, на что по уставу он имеет право… (Далее — по тексту.)

Привожу фрагменты из этой переписки (воспроизвожу их по рукописи и авторизованной машинописи).

«…За последнее время за рубежом вышло много работ о Бойле и его «Химике-скептике». Сейчас я лишен возможности прочесть эту литературу, так как вот уже три года тяжело болею нарушением мозгового кровообращения (спазмы сосудов головного мозга), а за последние месяцы быстро прогрессирует слепота (левый глаз вообще не видит, правый потерял зрение более чем на 50 %, читаю с трудом через очки и лупу).

Мне срочно и дозарезу нужен научный помощник специально для работы над Бойлем: он безусловно должен удовлетворять следующим условиям: 1) быть химиком и историком химии; 2) хорошо знать средневековую алхимию; 3) знать английский язык; 4) быть хотя немного знакомым с латынью; 5) интересоваться работой над Бойлем и желать выполнять эту работу.

Таким специалистом является Рабинович. Я другого не знаю не только в нашем Институте, но и в АН СССР вообще. Если Вы знаете, в чем я сильно сомневаюсь, то назовите мне его».

Далее он пишет: «Напомню Вам, что в системе АН существует неписаное правило, что если академик в своей творческой научной работе нуждается в специальном помощнике, тем более временном, то руководство любого академического института идет ему навстречу, а я ведь единственный академик в ИИЕТ, к тому же работаю сам лично, а не присваиваю себе труды других, да к тому же сам тяжело болею. Полагаю, имею основания просить себе одного научного помощника (первый раз за 20 лет работы в институте!), так как считаю издание Бойля своим научным и гражданским долгом.

Меня не интересует… личное отношение Рабиновича с кем бы то ни было (о чем мне писал И. С. Тимофеев). Меня интересует только работа, а из опыта двухлетнего сотрудничества с Рабиновичем я убедился в том, что в работе над Бойлем он может оказать неоценимую помощь.

Твердо надеюсь, что Вы как директор института поставите интересы дела, истории науки и всего института выше каких-либо посторонних соображений и удовлетворите мою просьбу, не прибегая больше к каким-либо предлогам формального характера…

Надеюсь, что на этом наша переписка закончится Вашим положительным решением (январь 1983 г.)». Но С. Р. положительного ответа не дал.

Нетрудно также догадаться, что первым слушателем этих текстов был я. Автор (Б. М.) и его первый слушатель (то есть я) заливисто смеялись. Адресату, скорее всего, было не до смеха. Можно только вообразить, какие злые слезы наворачивались на глаза бедного Семена Романовича.

Для общественности же все началось с пометы на полях ксерокопии верстки «круглого стола» на тему: «Культура, история, современность», проведенного журналом «Вопросы философии» в 1977 году. Ксерокопия предназначалась сектору философии Отдела науки ЦК КПСС, а помета принадлежала перу цековского консультанта той поры (этику по специальности). Злополучная помета аккурат пришлась на мое выступление, в коем речь шла об алхимии как феномене культуры. А реплика проницательного этика из ЦК была такой: «И это в год 60-летия Октября?!» Для С. Р. Микулинского этого было вполне достаточно, чтобы начать угождать высокой инстанции мощным комплексом мероприятий: расширенным партбюро (без меня), расширенной дирекцией (здесь и далее — со мной), расширенным ученым советом, расширенным коллективом… Казалось, ширше уже некуда. Я не повинился. Но не потому, что был так уж смел. А потому, что никак не мог взять в толк, что означает «это в год 60-летия», чем ввел в идеологическое бешенство директора. Бонифатий Михайлович, хлопнув дверью, брезгливо покинул эту публичную порку. Но, покидая, сказал: «Мерзко, когда директор, член-корреспондент, сводит счеты со своим младшим (тогда я был именно таким. — В. Р.) сотрудником». В. Н. Садовский присоединился к Б. М., что было тогда тоже вполне героично. И так — далее… Аж до 1982 года. К этому времени С. Р. Ми-кулинский включил в травлю все общественные службы института — от партбюро и месткома до МОПРа и Красного Полумесяца. Участвовали в отлове и отстреле и просто, так сказать, физические лица (в том числе и те, кто ходит сейчас в христолюбивых гуманистках или же их респектабельных ученых мужьях или ходил).

Чем бы все это кончилось, сказать трудно. Может быть, чем-нибудь сосудисто-недостаточным?.. Если бы не замечательный и добрый Б. М.

Просто выгнать на улицу было все-таки трудно. Евреев хоть и не брали на работу, но зато и не увольняли. Именно в эти годы ходил такой горький анекдот. У армянского радио спрашивают: чем отличается еврей от сиониста? — Еврей — это тот, кто уже работает. А сионист — который еще только хочет устроиться на работу. И Кедров придумал: передать меня со ставкой (к тому времени уже старшего) в Научный совет к И. Т. Фролову. (Лишь теперь понимаю — как холопа какого: от Семена Романовича к Ивану Тимофеевичу…) Зато был спасен, за что спасибо им всем.

И ангелы на небесах над Маргаритою из «Фауста»: «Спасена, спасена…»

Пуще всех обрадовался Семен Романович. Но, оказывается, на акт передачи меня необходимо было согласие Отдела науки того же ЦК КПСС. Во исполнение и во избежание работник ЦК КПСС в разговоре по телефону с Б. М. Кедровым сказал: ЦК не будет возражать, если в результате этой передачи будут довольны все: С. Р. Микулинский, Б. М. Кедров, И. Т. Фролов и… В. Л. Рабинович.

Вот, оказывается, чем занимался Отдел науки ЦК КПСС — мною, бедным беспартийным евреем. Так завершился мой путь — от «мании» преследования к «мании» величия.

Недолго поломавшись (больше для вида), я согласился. Н. И. Кузнецова, для скорости взяв такси, отвезла мою штатную единицу от С. Р. Микулин-ского — через П. Н. Федосеева — к Б. С. Украинцеву для И. Т. Фролова. Б. М. ликовал. С тех пор я там (или здесь?). А мог бы и не взять меня Иван Тимофеевич. Наверное, пропал бы я тогда. Но… взял. За одно только это И. Т. Фролову и Б. М. Кедрову мое благодарствование. Всею памятью…

* * *

Гачев… Что такое быть свободным? Это ежемгновенно взрывать уют здравого смысла. Парадоксально его взрывать. Тогда ты по меньшей мере не обыватель. А свободным ученым? Это и первое, но и второе — лелеять свою без-условную, без-предпосылочную мысль. Тогда для чего ссылочный аппарат, если мысль без-предпосылочна? И тогда без-предпосылочная, без-огово-рочная свобода — свойство свободного гуманитария, а не ученого. А как же с уютом здравого смысла? Здесь я совсем близко подошел к феномену Гачева. Да, он взорвал уют академического, ученого многознания во имя здравого смысла, привнесенного в здравую мысль независимо от ее принадлежности — ученому бытию или житейскому быту. Мысль универсальна, то есть свободна. И Гачев — рыцарь этой свободы. Когда в книге «Эпос — Лирика— Драма» Гачев вопрошает: «Почему татаро-монголы не создали устойчивой культуры?», то сам себе отвечает: «Потому что им было некогда — они носились по степи как угорелые». Мысль, свободная от гелертерского наукообразия, но наивно здравая и потому свободная. Простодушно верная. И этой стилевой свободе он был верен до конца. Гениально верен. Психокосмологосы Гачева — гениальное его изобретение вовне, но и вовнутрь — в обращенности на себя, в его жидо-болгарском двойничестве, вгрызающемся в «скор-нения» (Хлебников) болгарско-славянского корнесловия, и ментально (по матери) обалдевшего от великорусских снегов-просторов. «Я — жидо-болгарин (не жидо-масон!)» — застенчиво-горделиво называл себя Гачев.

Мне выпало лет — теперь уже и не припомню сколько, — но немало работать в Институте истории естествознания и техники с Жорой Гачевым почти бок о бок. Этот Институт по тогдашним эсэсэсэровским обстоятельствам был чем-то вроде Туруханского края, куда были ссылаемы все инакого-ворящие (а в случае, если совпадало, — и инакопишущие), а также, хотелось бы верить, и инакомыслящие. Среди них, как вы уже, наверное, догадались, был и наш герой, наш Библер, наш Мамардашвили, тогда еще наша П. Гайденко… А я не был никуда ссылаем, потому что там уже был (сам устроился). Иных мест для меня не было: в «идеологические» места не брали, но зато и не увольняли, если место было не слишком идеологическое.

Бонифатий Михайлович Кедров был нормальным советским академиком, но с некоторой ненормалинкой: он брал именно таких гонимых. Но со ссыльным Гачевым был заключен негласный договор: он тихо живет себе в секторе истории механики у, казалось, всесильного по разным причинам, умеренно грамотного Ашота Тиграновича Григорьяна, тихо себе пишет в стол свои изыскания на плановую тему, но без претензий их при своей и при жизни советской власти (совпадавшей с вечностью) где-нибудь (включая ротапринт) напечатать. И при этом себе получая свою мэнээсовскую денежную пайку. Обе стороны это устраивало, хотя одной стороне (тихо пишущей) очень хотелось хоть что-нибудь напечатать. Хотя бы на пишущей машинке.

И вот, написав первый свой труд в этом институте, кажется «Зимой с Декартом», Жорж смиренно принес рукопись А. Т. Григорьяну, а тот, чтоб не приглашать графолога для расшифровки почерка («нрзбр»), отдал текст машинистке-надомнице, чтобы та положила сей текст на свой надомный же ундервуд.

Но не долго длилась радость первопечати. Дойдя до 30-й (или около того) страницы, машинистка-надомница, будучи целомудренной девушкой, зарделась от смущения, опустились ее белые руки, задрожали ее худенькие пальчики… И вот она уже с рукописью в руках в кабинете замдиректора С. Р. Микулинского, бдительно блюдущего целомудрие всей печатной (даже на машинке) продукции всех сотрудников института, так и норовящих, по мнению смолоду перепуганного С. Р., устроить какую-нибудь козу и что-нибудь эдакое ввернуть в свои рукописи, даже и по истории математики, например. Со словами «Я дальше печатать это непотребство не буду» оставила на замдиректорском столе рукопись и ушла. Боюсь, что навсегда.

До какого же места рукописи Жоржа дошла бедная девушка? А вот до какого.

Описывая Декартову систему координат как перекрестье ординаты и абсциссы, Гачев все это подал, как сказал бы куртуазный Сергей Сергеевич Аверинцев, в бахтинской топике телесного низа. И тогда ось-ордината — это рифма, например, к слову «не балуй», коим пронзена дырка-ноль, что в точную рифму к красивому слову «звезда». До такого эвфемизма, конечно, Жорж не додумался, а просто с наследственной большевистской прямотой все это так прямо и выпалил на 30-й странице своего сочинения, чем и смутил девственную душу труженицы машинной писи.

Семен Романович Микулинский устроил выволочку Ашоту Тиграновичу Григорьяну, а тот в свою очередь — Георгию Дмитриевичу Гачеву, а сей последний никак не мог еще довольно долго взять в толк — за что… Как же так: гениталии есть, а слов, их представительствующих, выходит, нет? Любил говорить правду, даже когда обязался жить тихо. Тихо, оно, конечно, тихо, а правда — правдой. Честное слово!..

(Примерно в те же времена Гачев придумал такое:

* * *

Надзор крепчал…

Помню еще и такое. Гачев печатает, уже будучи в секторе Б. М. Кедрова, маленькую статейку (не помню о чем, но гениальную) в журнале «Природа». Несмотря на ее малость, бдительный замредактора журнала (он же замдиректора института) А. С. Федоров посылает статейку, на всякий случай, на внутреннюю рецензию не кому-нибудь, а академику Д. С. Лихачеву. Надо сказать, опрометчиво посылает. И получает такой ответ: «Несмотря на гениальность статьи Г. Д. Гачева, я все же рекомендую ее напечатать». Свободный поддержал свободного.

Так постепенно, исподволь и крадучись, все шло к новым временам.

* * *

В ряду таких событий упрочивалась серия «Философское наследие» в издательстве «Мысль». Собрался выходить огромный том Н. Ф. Федорова, известного воскресителя всех умерших. Книга была подготовлена заботами Светланы Семеновой. Она любила этого некрофильствующего философа, а ее любил наш герой — тихий Жора Гачев. «Жены должно быть много. Тем более моей жены — дебелой и большой», — говорил он. И в самом деле, Светланы было с избытком, и Жора ее обожал в ее серебряной избыточности. И если что — готов был за нее в бой. И бой за нее грянет, и притом очень скоро.

Федоров шел трудно. Его продвижение к Гутенбергу (или к своему однофамильцу, как вам будет угодно) было более чем неспешным. И опять тормозом был злополучный С. Р. Микулинский (с целью выслужиться). Нужна была поддержка общественности. И общественность нашлась. Она, общественность, написала в какую-то инстанцию письмо в поддержку, но не столько из-за большой любви к Федорову, сколько из-за большой нелюбви к Микулинскому, душителю, так сказать, свободной мысли, пусть даже и некрофильской. Письмо подписали пять человек — А. В. Ахутин, П. П. Гайденко, Вик. П. Визгин, Б. Г. Кузнецов и я.

С. Р. Микулинский велел парторгу С. В. Шухардину собрать партийное (открытое!) собрание с целью осудить подписантов, а покарать, как потом выяснилось, наиболее строптивого — меня. Все шло своим чередом, как и полагалось идти всякому уважающему себя партсобранию (невзирая на его открытость): все клеймили Федорова, подписантов называли идеологическими диверсантами, один из подписавшихся (Б. Г. Кузнецов) отозвал свою подпись (мол, черт попутал) и т. д. Исход, казалось, был предрешен. Как вдруг тишайший Гачев, потребовав слова и не получив его, прошел к трибуне и, подобно горилле, обретшей речь, взговорил, возопив: «Доколе…» Доколе ничтожество под видом директора института будет решать, что публиковать, а что нет, вместо того, чтобы озаботиться мытьем окон, вывозом многовековой грязи из засранного конференц-зала и тому подобным. Его трубный глас громыхал. Он, перебирая листочки с цитатами русских космистов, складывал впечатляющую картину (маслом) в защиту несчастного философствующего библиотекаря. Но вдруг случилось неожиданное: бумажки выпали из дрожащих от гнева рук оратора и попадали под трибуну. Он, исчезнув под трибуной, стал их собирать, а голос его гремел и гремел, так сказать, de profundis, как сказали бы древние латиняне. Из глубин и трибунально. Это был глас лешего и гориллы одновременно, а лик его был, по-видимому, ужасен и прекрасен тоже одновременно. Партийцы улюлюкали «гэть его»…

Но в момент самого главного «гэть» от парторга Шухардина взял слово сам С. Р. Микулинский, все это и затеявший: «Говорите, Георгий Дмитриевич, сколько хотите. Ведь вы защищаете свою жену. Я бы тоже защищал свою жену, если бы ее ругали, как вашу. А вам, Семен Викторович, как парторгу скажу вот что: сейчас не тридцать седьмой и вам никто не позволит повторить этот год в нашем институте». Члены партии поникли и приуныли. Микулинский торжествовал победу, хотя и пиррову. Тишайший Гачев договорил, но уже не так темпераментно — как говорится, в жанре катастрофического снижения пафоса. Все почуяли «блаженный ужас Страшного суда» (Августин).

«Не трожьте мою бабу!» — голосом братьев Гракхов, Цицерона и Жореса сразу заключил свою речь Георгий Дмитриевич.

А Федоров вышел тиражом 50 000 экземпляров.

* * *

Г. Д. Гачев умел заступаться не только за свою жену, но и за своих товарищей тоже, особенно когда Рубикон страха был уже перейден. Например, за меня. Когда меня уже приготовили к передаче с единицей (т. е. со своей ставкой) в Научный совет к И. Т. Фролову (Б. М. Кедров помог, а иначе — на улицу), как холопа какого, Жора зашел в мой сектор и увидел, как я плачу злыми слезами среди моих холуйствующих сослуживцев, руками которых я был сначала придушен, а потом и съеден (к счастью, не совсем и не всеми). «Ну что? Съели чижика?» — спросил Гоша. Все потупились… Я это запомнил навсегда.

* * *

Вот каким был мой Жора — Гоша — Гена… Свободный, свободный. Свободный всегда. Со свободной речью, собственным свободным письмом, «своей бабой», своими друзьями. И писал себе, и писал… Тихо писал свои «психокосмологосы» — национальные образы народов мира. И написал их столько… И даже больше, чем столько: больше, чем государств в ООН, но и народов и языков на Земле, вместе взятых, — шутили мы с ним.

* * *

Но были и радости. Например, защита докторской по филологии в МГУ в 1981 году. С моими стихами на послезащитной пирушке, которые начинались так:

Может быть, именно с этого исторического момента эта самая пирдуха вошла в научный оборот…

* * *

Библер… Как вызволить из темени небытия того, кто ушел? Ушел только-только. Когда тепло от рукопожатия ушедшего еще облекает наши ладони, улыбка еще искрит радужку наших глаз, а возражающий голос ушедшего разума окликает ответную реплику, готовую безответно слететь с уст живых.

Ушедший — жест, поступь, поступок. И это не возвратить. Можно лишь вспомнить. Вспоминать. В кругу товарищей, друзей, близких. В кругу, но и в одиночку. А вот ушедшее — дело и мысль — можно доделать, домыслить, перечитывая и передумывая это ушедшее — тексты. Особенно еще не пришедшие, которым только предстоит прибиться к одинокому «берегу письменного стола» (И. Сельвинский).

Об ушедшем… В двойственном его бытовании — живом, человеческом (поступь, жест, поступок). И запечатленном на бумаге — в письменном тексте. И тогда ушедшее — ив самом деле еще не пришедшее.

Привести ушедшего и его ушедшее к теперь и здесь дано только нам и немедленно, потому что только-только и вот-вот… Только нам и сей же час, потому что ратоборствования мысли должны вот-вот воспрянуть, как и полагается им возобновляться после перерыва… Продлим близкую-дальнюю мысль наших близких в себе самих, зависимых взаимно и от тех, кого уж нет.

Я здесь расскажу о книге «Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры».

Именно в ней наиболее выразительно, на мой взгляд, явлены особенности авторского стиля, поэтика этого рода философствования в диалогическом взаимодействии с автором-героем по имени Бахтин; автором-героем не столько идей, сколько образов идей — произведений. А на это можно ответить только образом же идеи, то есть тоже и только — произведением. Отмеченным столь же неповторимой поэтикой.

«Человек там, где речь; речь там, где диалог; диалог — там, где литература», — пишет В. С. Библер. Продолжив, скажу: литература там, где судьба.

Исследование бахтинского творчества как поэтики культуры — книга судьбы. Но судьба двуголосая: героя и автора; собственная судьба автора на границе с судьбою героя. Биография другого как… автобиография. Это свойство данного произведения внятно для знающих В. С. Библера, хотя прямо и не декларировано для читателей далековатых. Если смерть — ив самом деле дизайнер жизни, то именно смерть пресуществила биографию-жизнь в жизнь-судьбу. Но вернемся к книге. И в самом деле: весь Бахтин «растаскан» на три-четыре расхожих ярлыка (все их знают). «Для идей Бахтина это было особенно губительно: в его книгах сложная плотная связь понятий, образов, размышлений, сопоставлений, сама стилистика его речи неотделима от тех или иных «терминов», да и терминов, собственно, в книге Бахтина вообще нет. Есть цельные и неделимые произведения», — пишет В. С. Библер. Это, бесспорно, точнейшая характеристика Бахтина как «не-обобща-ющего» мыслителя. Но и автохарактеристика, потому что та же погибель грозит и философии В. С. Библера, если попытаться разъять ее в классифи-каторском раже на отдельные словарные статьи. Убережемся от этого соблазна — привычного, как отчет о проделанной работе, и простого, как веревка. Но… портрет дорисовывается. А с ним и автопортрет: «…неоднократное переопределение того «речевого жанра», в котором работал Бахтин, относится к самому замыслу его работ… Понять книги (и мысль) Бахтина возможно только в пафосе «промежутка», только на границе и взаимопереходе различных «речевых жанров» единого гуманитарного мышления, то есть только в постоянном диалоге этих коренных форм диалога: между автором и его героями, между авторами и читателями».

Бахтин — читатель Достоевского и Рабле, автор книг о них, но и герой-собеседник Библера-исследователя в нынешнем — не совсем бахтинском — времени. Диалогическая автобиографичность этой философской прозы принципиальна.

И еще об одной особенности этой поэтики. Это рискованность выбора героя и темы (Бахтин с его идеей — образом идеи-диалога). Это почти то же, что выбрать в герои самого себя. Бахтин — почти единомышленник. Огромен риск забелить это почти. Огромно и сопротивление материала в виде напряженного обнаружения «несходства в сходном» (В. Шкловский). Но в этом и радость: почти физически ощутимая плотность мысли, диалогическая ее двутонность, бивалентность в этом почти сходстве. Реконструируемый диалог Пастернак — Бахтин выводит почти неразличимое почти в почти не соприкасающиеся пространства отличий и несходств. В результате — слово поэта во сто крат диалогичнее романного слова. Это открытие в корне преодолевает бахтинский запрет.

И пожалуй, еще одно свойство этой поэтики. Она — методологична, но и технологична одновременно. Но методология В. С. Библера — не нормативна, а скорее и прежде всего демонстративна: живет в материале, произрастает в нем, пульсирует — животворит и одухотворяет его. Не предшествует реконструкции, а пребывает в ней; полнится внутренней речью, живет меж «речевыми жанрами». И не только. Эта методология организует каждый момент этой философской речи, каждое ее слово. Все эти преизбыточные тире, прихотливые скобки, общительные курсивы и разрядки, многочисленные отточия, сколы и срезы дефисов и знаков тождества, заминки и запинания, апеллирующие к чуткому уху словосмешения, — речевая стихия В. С. Библера, сквозь которую прослеживаются лад и строй, помнящие о своем пред-речевом беспамятстве, пред-культурном пред-бытии.

Так начинают жить в культуре. Быть в ней. Потому что жить — это и в самом деле «участвовать в диалоге».

«Так начинают жить стихом» (Пастернак). Именно стихом, как, конечно же, и философией, жил Владимир Библер. В стихии стиха — всю свою философскую жизнь.

Как это все случилось, ежемгновенно случалось? Вот что об этом пишет он сам: «Страшно трудно… чтобы читатель осознал в этом философе — этого индивида, в его случайной, мгновенной, сиюминутной жизни, да еще в тот момент, когда этот индивид особенно остро и уникально осознает впервые бытие мира; своего Я; насущного Ты… Поэзия, действительно насущная философу, может быть только поэзией случайной, только-только возникающей, заторможенной в говоре трав или в обмолвках неожиданной беседы. Но, конечно, такое должно состояться: травы должны заговорить, речевые сшибки должны замкнуться поэтически. Дай бог, чтобы так получалось. Тогда читатель — хоть изредка — ощутит… насущное средостение между индивидом, поэтически образующим слово, и всеобщим умом (этого индивида?), начинающим запинаться философски».

И это в счастливые миги его бытия как поэта и его же бытия как философа случалось, говорилось его голосом-логосом. И сейчас особенно («не тронуты распадом»): только-только и вот-вот:

Это было написано 18 сентября 1971 года. И так — до последнего дня…

До последнего? Нет… Библер только начинается… Потому что только-только ушел, чтобы каждый раз вновь начинаться. В наших жизнях, еще не свершенных, восполняющих свою же частичную смерть его физической смертью.

Словно откололась огромная часть льдины, а мы остались на утлой льдинке, тонкой и ломкой — в безгласье (на время) его (и наших тем самым) собеседников: древних, к Богу устремленных средневековых, ученых-республи-канцев из XVII века, высокоумных немецких; нынешних, позволивших ему, собеседнику собеседников, прожить много жизней одной своею — единственной в чистосердечии ребенка и незащищенности мудреца. Жизнью, ждущей быть продолженной из никогда в навсегда — в его дождавшихся своего часа «Записках впрок»; в его не положенном еще на бумагу голосе на многочисленных магнитных лентах, не перебеленных его набросках — прозаических и стиховых… Все это предстоит.

С кем теперь сверить? У кого теперь спросить: «Что слышно?» и: «Во что все это выльется?»…

Образец — человеческий и научный? Едва ли… Гений не может быть образцом. «Вне школ и систем» (вновь Пастернак). Эпигоны не есть школа. Образцом не может, а образом может. Образом подвижника — печальным и веселым цадиком.

Как мы все будем теперь без него? Как без него буду теперь я?.. Кто уважит нас — каждого! — как самоценного другого?

А мы друг друга уважим?

Будем продолжаться, начинаясь, как и он, каждый раз, складывая нескончаемый библеровский глоссарий логосов и голосов — всех до одного разных.

* * *

Две встречи с Асмусом… На дворе стояла середина 1970-х годов прошлого века. Игра в алхимию как феномен средневековой культуры была в самом разгаре. Так сказать, Вертер был уже написан, как написал Катаев (этот автор нам еще понадобится в этой небольшой заметке), но еще не опубликован. Как раз вокруг этого (публиковать — не публиковать) была наша с Семеном Романовичем Микулинским, членом-корреспондентом АН СССР и уже директором Института истории естествознания и техники той же академии, игра. Между ним и мной, младшим научным сотрудником того же института. Кто больше наберет «внутренних» рецензий: я — положительных, он — отрицательных, тот и выиграет. Правда, положительных нужно было набрать намного больше, если учесть несоизмеримый — по сравнению со мной, младшим — административный ресурс. Счет в мою пользу был весьма внушительным, с прорывом в двузначную цифирь. Что-то вроде 4:12 (как тогдашняя цена армянского коньяка три звездочки).

Заметим, игроки его команды были не ахти, зато истовые и, как говорится, от всей души: Г В. Быков, Н. А. Фигуровский, Г. Г Майоров, А Н. Ша-мин. Моя же «команда» была экстра-класса, но при этом ни с кем я до того не был знаком. Но почему-то все охотно откликались. Откликнулся и Валентин Фердинандович Асмус, живший тогда в поселке советских писателей Переделкино.

Договорившись по телефону, в начале января 1974 года в назначенный час я приехал к старому профессору в его переделкинский дом и привез ему две толстые папки моей рукописи. Взял, как мне показалось, без ужаса. Поблагодарил. Просил позвонить в середине февраля. Я так и сделал.

В назначенный день я снова был у В. Ф. Асмуса. Был чай с вишневым вареньем. И мой рассказ о том, как мне утвердили Алхимию в качестве плановой темы (уже рассказанный в начале истории моих бедствий). Валентин Фердинандович и его жена Ариадна внимательно слушали. Строгий и точный логик смеялся.

Уложив папки в авоську и бережно в одну из них положив написанный разборчиво на двух листах из школьной тетради в клеточку отзыв В. Ф. Асмуса о моем сочинении, окрыленный я двинулся к станции. Он меня немного проводил. Провожая, рассказал мне одну историю — про своего друга Бориса Леонидовича Пастернака и не своего друга Валентина Петровича Катаева.

Хороший писатель, Катаев слыл не очень хорошим человеком. А после того, как он самолично занял дачу И. Г. Эренбурга, уехавшего на время в Париж и задержавшегося там сверх положенного, а по версии Катаева — навсегда, стал и вовсе нерукопожатным. И вот, когда он и Борис (рассказывает Асмус) гуляли вот здесь вдоль речки, по вечереющему сентябрьскому поселку, с ними поравнялся идущий навстречу Катаев. И тут Борис Леонидович по рассеянности с ним поздоровался, а Асмус ему об этом сказал. Пастернак догнал уходящего Катаева и сказал ему так: «Я только что с вами поздоровался. Так вот. Я беру свое «здрасьте» назад». И взял… «Нерукопожатность» была восстановлена.

Вот и все.

А теперь тексты: один, напечатанный с рукописи В. Ф. Асмуса; другой — для убедительности — факсимиле.

Отзыв о работе В. Л. Рабиновича «Алхимия как феномен культуры»

Не будучи ни в какой мере специалистом по истории средневековой науки и философии, я недавно ознакомился с работой В. Л. Рабиновича «Алхимия как феномен культуры» и был, скажу прямо, поражен ее высокими научными и литературными достоинствами. Труд этот бесспорно принадлежит к числу тех, которые открывают для читателя новый и неведомый ему мир своеобразной культуры и своеобразного стиля научного мыгиления. Превосходно знакомый с первоисточниками и с уже довольно обширной в настоящее время специальной исторической литературой, автор уверенно и мастерски очерчивает проблематику алхимии, связь алхимии с другими философскими науками средневековья и с самой средневековой философией. Одно из замечательных достоинств труда В. Л. Рабиновича — никогда не переходящая в многословие обстоятельность, дифференцированность, конкретность его характеристик и анализов, а также обоснованность ответственных выводов. Я с нетерпением буду ожидать опубликования книги В. Л. Рабиновича и предрекаю ей вполне ею заслуженный и для меня совершенно несомненный успех у читателя, притом не только у ученых специалистов. Этому успеху должен способствовать хороший литературный язык сочинения. Было бы крайне желательно, если бы издательство, которому будет поручен выпуск книги в свет, использовало богатый материал иллюстраций, которыми располагает автор. Некоторые из них редко встречаются даже в специальной литературе.

Доктор философских наук В. Асмус Москва, 17.2.<19>74.

* * *

Бахтин. Штрих к портрету… Сочинил в несколько сот страниц трактат о средневековой алхимии, и притом, как мне казалось, очень хорошо сочинил, и посчитал излишне скромным не посвятить в свои изыскания нашего классика — литературоведа и философа Михаила Михайловича Бахтина. Но, чтобы не утомлять старца большим объемом, я послал ему вместо всей рукописи мою статью «Алхимия как феномен культуры», напечатанную в двух номерах журнала «Природа» (1973. № № 9, 10). Время спустя, идейный душеприказчик Бахтина Сергей Бочаров по старой дружбе устроил мне встречу с ним.

И вот я у него, в его небольшой квартирке, в писательском доме на Красноармейской.

Как раз обед. За письменном столом, превратив его на время обеда в обеденный, ест суп-лапшу куриную. Ест не один. С рыжим котом. Из одной тарелки едят.

«Как же зовут вашего котика?» — интересуюсь я.

«Киссинджер», — отвечает он.

(Это было 23 мая 1974 года — аккурат в пик госсекретарства Киссинджера.)

«И откликается?» — продолжаю любопытствовать я.

«На первую часть уже да — на «кис», — ответил он.

Рыжий кот, облизываясь, немедленно отозвался, благодарно сказав «мур-р…» и боднул тарелку.

Такой вот диалог получился.

Засим он взял лист бумаги и на обеденном столе, с краешку, вновь превратив его в письменный, написал нижеследующее:

С большим интересом ознакомился я со статьей В. Л. Рабиновича «Алхимия как феномен культуры» («Природа» 9.73 и 10.73). Автор развивает в ней совершенно оригинальную и глубокую концепцию алхимии как своеобразного и очень существенного явления человеческой культуры в отличие от неверных и примитивных, но до сих пор еще бытующих в науке представлений об алхимии.

М. Бахтин.

С нетерпением буду ожидать опубликования книги В. Л. Рабиновича с подробным развитием его концепции.

23/V 1974.

Я, прочитав это, тщеславно заурчал. Урчу до сих пор…

* * *#

Лихачев — с нарочным из Ленинграда… Книга вышла, и дело неумолимо двигалось к докторской. Как оно двигалось — для этого у меня есть своя история. Но сейчас не о том.

Расскажу лишь только один сюжет, связанный с именем Дмитрия Сергеевича Лихачева. За месяц до защиты полагалось (и сейчас полагается тоже) рассылать авторефераты защищаемых работ по адресам специалистов в данной области знания. Д. С. был одним из них. Я отнес свой автореферат в Отделение языка и литературы и передал его Игорю Вадимовичу Кондакову (ученому секретарю Отделения, а ныне известному культурологу) для Д. С. Лихачева, живущего в Ленинграде. Он обещал послать.

Через месяц была защита. Процедура зачтения отзывов на автореферат закончилась, закончились и мои ответы на замечания, и мой доклад тоже был близок к завершению. Как вдруг на пороге зала заседаний Ученого совета Института философии, где и проходила защита, появился курьер из Ленинграда и передал ведущему это заседание И. С. Меркулову запечатанный сургучной печатью конверт от Д. С. Лихачева, с которым я не был лично знаком.

И. С. Меркулов спросил моего разрешения зачитать присланное. Я имел право и не разрешить, так как процедура зачтения отзывов была завершена. Но любопытство возобладало, и я, очертя голову, любезно разрешил, колеблясь над бездной проклятой неизвестности. И вот оно — факсимильное (и печатное тоже) воспроизведение этого, теперь уже дорогого моему сердцу, письма.

Краткий отзыв на работу В. Л. Рабиновича «Методология исторической реконструкции донаучных форм знания», представленной на соискание ученой степени доктора философских наук

Лауреат Государственных премий академик Д. Лихачев 10.ХI.<19>86.

Я внимательно прочел как автореферат работы, так и книгу В. Л. Рабиновича «Алхимия как феномен средневековой науки» (М., 1979), а также некоторые из его публикаций материалов и статей.

Перед нами серьезное и вполне достойное присуждения ее автору искомой степени исследование. Во многом оно прокладывает новые пути понимания средневековой культуры вообще, которые могут и должны быть учтены и использованы не только в изучении средневековой науки, но также в исследованиях средневековых литератур и искусств. Главное в том, что алхимия рассматривается не как «предхимия», а как целостное явление, как единый феномен средневековой культуры. Отсюда целый ряд новых выводов, новый подход, новая точка зрения, перестраивающая наши представления о средневековой науке.

Не буду повторять то, что хорошо изложено и показано в автореферате.

Прошу членов ученого совета принять во внимание мое вполне положительное отношение к присуждению автору исследования искомой степени доктора философии.

* * *

Рецензии, рецензии, рецензии… Тридцать пять тысяч одних рецензий

В предисловии к первому изданию «Алхимии» я написал: «В чем состоит замысел исследования?

В самом общем виде его можно обозначить так: воспроизвести целостный образ средневековой алхимии в ее еретическом, взрывном противостоянии официальному, каноническому средневековью. Разнородный характер алхимии, этого удивительного явления средневековой культуры, обязывает исследовать выбранный феномен во всех его связях с иными сферами интеллектуального средневековья, определенного в конечном счете социальными особенностями материальной жизни средневековой эпохи, феодальным способом производства. При этом неизбежно проступят черты радикальных исторических преобразований средневековой культуры в ее алхимическом фокусе на пути к культуре Нового времени — науке, искусству, литературе, осмысленным в контексте становления теоретического мышления XVII века.

Ясно, что воссоздание явления прошлого как социально обусловленной целостности с учетом всех связей в естественной среде его исторического бытования и взятого в развитии основательно укоренено в марксистской философии истории.

Многоаспектность исследования, коренящаяся в полифункциональной, синкретической природе самого предмета — средневековой алхимии, — предопределила междисциплинарный характер творческого общения. Вот почему реальный состав «соучастников» работы широк и многообразен.

Было бы, однако, несправедливо не назвать тех, кто более всего помог первоначальной интуиции воплотиться в книгу.

Асмус В. Ф., Бахтин М. М., Грязнов Б. С., Юдин Э. Г благосклонно изучили данное сочинение, приняв предложенную концепцию. Память моя сохранит это доброе дело.

Действенная поддержка со стороны В. И. Кузнецова, полезные советы, данные им в ходе ответственного редактирования, также помогли делу.

Конструктивное обсуждение работы на всех ее этапах отличала помощь В. С. Библера. Его историологические исследования способствовали становлению замысла, стимулируя его развитие.

Аверинцев С. С., Ахутин А В., Баткин Л. М., Блауберг И. В., Бэлза И. Ф., Визгин Вик. П., Волков В. А, Гуревич А. Я., Жданов Ю. А, Карпушин В. А, Кедров Б. М., Кузнецов Б. Г., Мамардашвили М. К., Маркова Л. А., Микулинский С. Р., Огурцов А. П., Погодин С. А., Раушенбах Б. В., Рожан-ский И. Д., Рутенбург В. И., Садовский В. Н., Соколов В. В., Соколов М. Н., Тимофеев И. С., Харитонович Д. Э., Шмидт С. О., Юшкевич А. П. внимательно прочитали текст и высказали важные соображения. Благодарю…

Многократные обсуждения рукописи среди коллег сопровождались ценными замечаниями по существу развиваемых идей. Мнения, высказанные в этих дискуссиях, прямо или косвенно пошли впрок».

Как видим, Гоголь и его Хлестаков со своими курьерами могут отдыхать в этом соцсоревновании с пугливым директором Микулинским С. Р., призвавшим такое количество «внутренних» рецензентов, институт которых существовал тогда (да и теперь порой тоже). Признаться, некоторых из них призвал я. Как бы то ни было, я им всем благодарен. Даже и тем, кто здесь не назван (их было три), как говорится, «рубивших» мою работу и меня вместе с ней. Были и устные хулители (об этом в Посткриптуме — «Вернемся к нашим драконам»). Одного из них, впрочем, назову. Это профессор МГУ Г Г Майоров, который на 18 страницах своей машинописи написал такое, что ничего из вменяемого мне я не смог учесть ввиду бессмысленности вменяемого. Но зато одна фраза — «на стр. 15-149 автор вновь впадает в лирическое беспамятство» — примирила меня с этим хулителем, и теперь я с ним дружу.

Вот такая история с институтом внутреннего рецензирования. Многие не выдерживали и покидали Родину. А я не покинул, потому что империя хоть и зла, но полюбишь и козла..

«Алхимия» была напечатана в издательстве «Наука» стараниями заведующего философской редакцией Андрея Ивановича Могилева, а также В. А Шукова, редакторов М. С. Глазмана, Л. М. Тарасовой, С. А. Литвака, Т. А Пру-саковой, художника Г. В. Дмитриева. Всем им тоже спасибо. Но и на пути к Гутенбергу было тоже не просто. Бдительный директор института вынудил-таки Могилева послать верстку книги еще на одну рецензию в ЦК КПСС. Пришла положительная рецензия от Энгельса Матвеевича Чудинова, которому я тоже благодарен.

Что было потом? А потом было, как сказали бы историки, триумфальное шествие «Алхимии» по городам и весям моей страны, а иногда и мира. Это все запечатлено в моей юбилейной книге «Имитафоры Рабиновича, или Небесный закройщик» (М.: Захаров, 2010). Всех, кто откликнулся, сердечно благодарю.

 

О!ПЕЧАТКА О!ГОВОРКА… Радость речи

Припомним классическое: энциклопудия (БСЭ в пятидесяти томах, к примеру). Но и малоизвестное припомним тоже: издевательство (вместо Издательство) Академии наук СССР — смысловой опечаточный шедевр, не устаревший и поныне. Не из-за цензуры, конечно. Ее нет. А так… Из-за умственного безрадостного убожества. Такое вот издевательство…

А ведь опечатка истинно божественной природы — радость речи, потому что она еще и оговорка. Она удивительна, как впервые, как никогда допреж. Как нечаянная радость, и потому радость не столько речи, сколько перворечи. Но — забегаю вперед. В область первых слов. И как тут не припомнить еще одну опечатку из списка опечаток к тридцатитомному собранию сочинений Герцена, выпущенному тем же издательством АН: напечатано — Бедлам, а следует читать — Вифлеем. Смешно? Да, но только для русскослышащих. А ведь для ушей «англоязычных» — это всего лишь фонетическая калька: ведь Вифлеем — это Bethlehem, то есть почти Бедлам, где «все смешалось в доме Облонских», как в тех яслях обетованных…

Но… произнеслось «в доме Облонских». Из «Анны Карениной». И здесь наша книжная память пылко сопереживает жизненной беде твердокаменного чиновника, прорвавшей горя ком в горле трагическим лепетом пелестра-дал. Так в обычности радость речи из лингволяпсуса претворилась в плач речи оскорбленной и умученной души. Речевой жест, выпадающий из грамматических шор, соприроден жизни в ее светлых и темных видах — радостей и печалей. Полнится ею и сам ее строит. Участвует в сложении Судьбы…

* * *

А теперь вот о чем.

Русский футуристический проект в первой половине десятых годов ушедшего века был устремлен не столько к будущему, сколько к изначальному. Причем в двух смыслах этого изначалия: к началу первотворения и к началам (многим) в каждый момент слово(миро)творения — творения слова и творения словом, являющим образ мира (Пастернак).

Но изначалие — всегда вдруг, и творится оно из звукобуквовидов, случайно взыгравших. Вразброс. Как бог на душу… Слово из гула нечленоразделья. И так — каждый раз. И тогда случай вневременен и потому возможен всегда. А поскольку слово всегда первое, то оно не взыгрывает по образцу. Рождается само — не клонируется… И может не совпасть с самим собой. Оно — первоопечатно. За-умно, пред-умно. На-обумно. Оно — на-обум Лазаря. И потому в тысячу раз более верное, потому что на обум.

Пастернак:

На обум, и потому на взрыд. Но и на смех (курам?). (Вспомним «Заклятие смехом» речетворца Хлебникова, в коем автор и материал творят друг друга. Творят мир и творца в мире нераздельно, но и не слиянно.)

Препинательность опечатки обновляет слово, указывает на странность речи, радует дитя о первых своих словах. Веселит его. Карнавал слововерти. Словотворение в нескончаемых начинаниях радостей и веселий первосло-вия. Сумасшедше нелепого, достовернейше наивного… А Крученых для этого всего мастерит заготовки, представая зудесником, творящим зудеса, взлетающие заумными книжицами. Одна из них так и называлась — «Заумная гнига» А. Крученых и Алягрова (псевдоним Романа Якобсона) с цветными гравюрами О. Розановой (1915 год). И гнига здесь — принципиально, потому что это, так сказать, первоопечатная книга, и потому гнига.

Такая вот практика.

Но была и теория, это все обосновывающая. И это была интересная теория.

Николай Бурлюк в «Поэтических началах» (1914), в разработке которых участвовал и его брат Давид, пишет: «Корневое слово имеет меньше будущего — чем случайное. Чересчур все прекрасное случайно (см. философия случая). Различна судьба двух детищ случая: рифма в почете, конечно, заслуженном, оговорка же, lapsus linguae, — этот кентавр поэзии — в загоне». В «Supplementum к поэтическому контрапункту» (тогда же — в 1914 г.) Н. Бурлюк говорит: «Многие слова оживут в новых очертаниях. В то время как ряд звуковых впечатлений создал нотное письмо, в то время как научные дисциплины полнятся новыми терминами и знаками, мы в поэтическом языке жмемся и боимся нарушить школьное правописание. Искусство ошибки также оттеняет созидаемое, как и академический язык».

Нарушить школьное правописание! Но нарушить случайно, потому что прекрасное случайно. И, как ни странно, верно.

Не о том ли Пушкин? —

И не о том ли я, когда еще в советские времена дважды более или менее опасно оговорился: «Стирание граней между голодом и деревней»; и еще — «Призрак бродит по Европе — признак коммунизма». Но, поскольку «искусство ошибки так же оттеняет созидаемое, как и академический язык», я просто академически оттенил созидаемый призраком голод как признак и города, и деревни.

Оговорка… — кентавр поэзии.

Таким образом, речь идет о поэтическом как изначально творящем: из гула — звукового ничего — случайно, и потому наобумно и невпопадно, оформляется в начертанное. Оговорочно-опечаточное… В поле корневых слов, то есть привычных, стертых, укорененных в традиции. И вдруг не корневое. Новое! И тогда все поле обновится — воссинеет синими шелковыми льнами. Обрадуется и взвеселится…

Хлебников в своем теоретическом трактате «Наша основа» (1919 год) говорит: «Вы помните, какую иногда свободу от данного мира дает опечатка.

[Не та ли это свобода, которая, отвлекая от данного мира, влечет нас в до-бытийные, до-словесные времена — во время НОЛЬ, когда голос и логос еще не различены и где опечатка — в голосе или логосе — не ясно? — В. Р.] Такая опечатка, рожденная несознанной волей наборщика, вдруг дает смысл целой вещи и есть один из видов соборного творчества и поэтому может быть приветствуема как желанная помощь художнику». Почему соборного? Может быть, языкотворец — народ? Но потрафляет народу поэт, как бы угадывая соборное, тем самым это соборное и взрывая.

сказал Маяковский на смерть Есенина. И… «навсегда теперь язык затворится» в границах именно этой — есенинской — соборности.

Опечатка — оговорка может стать импульсом слово(миро)творения, а в нем — Мастера. Еще раз: Мастер и материал творят друг друга.

У Хлебникова это так: «Но врачесо замирной воли… / и инеса седых времен, / и тихеса — в них тонет поле, / — и собеса моих имен». И еще он же: «В этот вечер за лесом летела чета небедей». А вот его классическое:

Потому и творяне, что не при дворе, а при творении, в творении…

Сами они творятся: словом, ими же и сотворенным. Не нормативным, не регулярным, а грамматическим словом. Ляпсусным, а значит, и веселым, радостным. Не нормированно речевым!..

Но… «опечатка, рожденная несознанной волей наборщика…»

Спрошу: всегда ли «несознанной»? Дело-то все-таки соборное…

Но именно здесь начинается абсолютно правдивая история автобиографического свойства. Моя история…

* * *

50-е годы. Точнее не вспомню. Может быть, 57-й. Учусь на химика в Менделеевке. Получаю свои 290 р. (стипендию). Мало… Устроился корректором в многотиражку «Менделеевец» за почти столько же — 300 р. Прибавка к 290 царская. По-прежнему мало, но все-таки больше, чем было. Корректирую усердно. И каждую неделю — по средам — выходит двухполосная газета по цене 1 коп., которую исправно покупают в режиме самообслуживания у БАЗа (Большого Актового зала) на втором этаже, за неделю изрядно истончая стопку, лежащую на тумбочке, а копейки бросая в деревянный пенал. И — ни одной опечатки. Скучно, аж жуть… И эту скуку наводил я — бдительный корректор. (Все детали здесь важны, потому что все они еще выстрелят, как то чеховское ружье…)

Среди непременных авторов особенно непременным был один — профессор Стрепехеев. (Инициалы память не удержала.) И вот наборщик Василий, мой ровесник, каждый раз с маниакальным упорством, набирая фамилию пишущего профессора, вместо одной из многочисленных в этой фамилии неприметных Е набирал вызывающе дерзкую У. (Ни за что не догадаетесь — вместо какой именно Е!) Я же не менее маниакально вычеркивал вожделенную для Василия У, водворяя пристойную (в данном литеральном контексте) Е на свое родовое для фамилии профессора место. И все шло своим чередом: Вася вставлял, а я вынимал. Так сказать, восстанавливал истину…

Но работа корректора для меня была временной. И потому, по тогдашнему КЗОТу, я каждые два месяца должен был увольняться — хотя бы на один день. А потом меня брали вновь. На следующие два. Потому что, не уволившись хотя бы на день, я получал юридическое право работать корректором постоянно. Может быть, и по сей день. Вечно! И тогдашний КЗОТ мне это право гарантировал. А зачем начальству давать мне такое право, если можно его не давать? И вообще, зачем что-нибудь давать, ежели можно не давать?! Вот почему я каждые два месяца ровно на 1 день увольнялся, а потом снова заступал…

Наблюдательный Василий это подметил. И вычислил, когда день моей не-работы в должности наконец совпадет с вторником — днем подписания в печать «Менделеевца». (День выхода в свет, как уже сказано, — среда.) Во вторник, будучи уволенным, я ни за что не отвечал. И вот передо мной предстал пламенный Василий с еще горячим корректурным листом, умоляюще посмотрел на меня и тихо так попросил: «Вадим Львович, оставьте, пожалуйста, У не вычеркивайте. Ведь вы же сегодня уже не корректор, и вам за это ничего не будет». И я понял: наборщик Вася — Человек мечты. И это надо уважать. Для убедительности своей просьбы он, освободив от белоснежной тряпицы литровую бутыль, поставил ее передо мной. Это был чистый, как слеза новорожденного, и отливающий в занебесную синь этиловый спирт (для промывки свинцовых наборных форм требовался этиловый — даже не ЧДА (чистый для анализа), а ХЧ (химически чистый). И тут я сломался. Это была моя первая взятка. Как первый бал Наташи Ростовой. Я оставил в корректуре эту столь вожделенную Василием У. И правильно поступил: заветные мечты должны сбываться. Наборщик Вася мечтательно прослезился, по-мужски пожав мою — теперь уже шкодливую — корректорскую руку…

А поутру в среду вынесли к БАЗу большую стопку «Менделеевца», истаявшую в считаные минуты, как мыло в пору безмылья. Покупали оптом — по нескольку дюжин, — с тем, чтобы перепродать на первом этаже у входа по стократному номиналу — аж по рублю! Этим событием смело можно датировать начало рыночных отношений в нашей стране.

С липким страхом и нервной дрожью в коленках я ждал встречи с автором Стрепехеевым (теперь уже через у). Встретил… И что же? Ничуть не обиделся, а разочарованно сказал: «До чего же банально! Ведь именно так меня называли во все мои гимназические и университетские годы».

* * *

И еще про наборщика. Но уже из типографии № 2 издательства «Наука», что на Шубинском окнами на еще не открытый тогда универсам, что на Смоленской.

Шел 1978 год. Именно тогда в этой самой типографии печатали мою книгу «Алхимия как феномен средневековой культуры», увидевшую свет в следующем — 1979 году.

Это была первая моя научная книга. И потому с трогательным тщанием неофита я следил за священнодействиями наборщика, стоя с его разрешения за его спиной.

Из окна было видно слово «Универсам», отливающее иссиня-космическим неоном. Универсам открыт еще не был, а слово, его означающее, уже было, и горело оно днем и ночью, как те мартеновские печи из песни (РАО ЕЭС еще не было, поэтому электричество не отключали). Наборщик, сидючи за наборной машиной, видел сие весь свой световой день, а набирал руками, на кончиках пальцев все время имея этот самый сине-фиолетовый универсам. А набирал он мое сочинение, и потому с фамилией Рабинович он так же сроднился нерасторжимо, как с тем неоновым универсамом.

И вот, без задней мысли и тем более без шовинистического умысла, дойдя до фразы «Алхимический универсум европейского средневековья…», суггестивный наборщик набрал «Алхимический универсам еврейского средневековья…»

Но я был тщателен. И потому, следуя своему бедному тогда воображению (надеюсь, что сейчас у меня оно богаче), я, так сказать, восстановил истину. И мир остался без этого — еще одного — опечаточного шедевра. А теперь, кусая локти, отпускаю его в научно-издательский фольклор. Лети!.. Можно только догадываться, сколько стоил бы на книжных развалах этот бестселлер — «Алхимия» Рабиновича — с этой опечаткой, потому что и без нее немало…

Но лавры этого наборщика, так и не одарившего читателей «Алхимии» нечаянной радостью речевой внезапности, долго не давали мне покоя. Вот и пришлось придумать тотальную опечатку — на ту же тему: вместо «Алхимия как феномен средневековой культуры» — «Ахинея как ноумен среднефиговой редактуры».

Издатели, переиздавайте! Книголюбы, доставайте! А читатели, листайте!..

* * *

Итак, опечатка (и оговорка тоже) — ступор речи (и языка тоже). Шок обыденностей — речи и жизни. Их слом во имя новой жизни и новой речи. Ради возможностей их обновлений, их пере-со-творений. Из ничего — из руин, оставшихся после сокрушения накатанных и клишированных речевых и жизненных форм.

В средостении их радостных взыграний и веселых узнанных неузнаваний. Вперекор речестроительным правильностям и жизнестроительным обусловленностям. Соборно-индивидуально…

Как Пушкин, и я не люблю русской речи без… И жизни тоже без…

А речь и есть жизнь…

 

Небесный закройщик

 

Постскриптум

Вернемся к нашим драконам

Письмо ученому совету Научно-исследовательского института проектирования будущего (НИИПРОЕБУД), в котором кандидат алхимических наук Р. Б. Нович объясняет высокоученым коллегам, почему вышла задержка с изданием его книги

Третьего дня в издательстве «Прерогатива», что в районном центре Большие Науковеды, вышла моя книга «Ахинея как ноумен среднефиговой редактуры», написанная еще в начале 70-х годов (прошлого века, до нашей эры и не у нас).

Как только директор института тов. Старопанский Ш. Р. узнал, что рукопись готова, он сказал, что в интересах многомиллионного читателя райцентра Б. Науковеды, науки в целом и прежде всего самого автора ее необходимо коренным образом.

Было привлечено: 150 рецензентов различных рангов, званий и степеней. Из них 180 для пущей вящности похвалило ее, один для вящей пущности обругал, а 50 скончалось, поскольку жизнь шла. 90 раз ее обсуждали на заседаниях всевозможных секторов, из которых 10 ликвидировано, 20 разукрупнено, 20 объединено, остальные переименованы. 33 раза ее утверждали на ученом совете, причем 10 раз заново, 11 раз переутверждали и 12 раз перепереутверждали. 40 раз ее же ответственно редактировало 40 ответственных редакторов соответственно. (Все живы, несмотря на то что жизнь и в этом случае шла.) 50 раз ее перепечатывало 70 машинисток, из которых 3 — там, а одна — на подходе. «35 тысяч одних курьеров» не раз отвозило рукопись в издательство, еще в Поддубинский переулок, и столько же других привозило ее обратно. За это время один курьер стал матерью двух дочек, которые вот-вот выйдут на пенсию, а другой дорос до члена корреспондента.

Материально-техническая вооруженность этой впечатляющей задумки тоже была хоть куда. Когда в отдельных магазинах «Канцтовары» временно исчезла вся бумага, включая туалетную, молодежный рейд «Недреманное око», положивший свой голубой глаз на имеющую место нехватку, установил, что 90 % бумаги пошло на внутренние рецензии, 9 % на перепечатку, а 1 % на сопроводиловки, анонимки и объективки.

Автор все эти исторические годы тоже не сидел на печи: снимал вопросы, раскладывал экземпляры, брошюровал; менял так на так, шило на мыло, следует сказать на необходимо отметить; компоновал, стыковал, перебелял и выстригал, выстригал и перебелял, плакал, нумеровал, унифицировал. А в перерывах качал свои птичьи авторские права.

Но дискуссии крепчали, а дискуссанты матерели.

Тон, как всегда, задал Старопанский, обязав автора, который возжелал вернуться «к нашим драконам», вернуться «к нашим баранам» в соответствии с французской поговоркой и в связи с тем, что драконов — во всяком случае у нас — практически не бывает, а баранов хоть тоже, но все-таки.

После этого один критик попросил автора значительно сократить рукопись, а другой — столь же значительно ее удлинить. 30-й вошел с предложением поменять местами заголовок и подзаголовок, закурсивив последний. Но 40-й тут же возразил, упросив автора оставить как было. А когда историк науки о Земле и Воде доктор И. А. Блеев, апеллируя к мнению дедушки русской арабистики Розенблюда, потребовал для понятности присушить, строго говоря, весь текст, как невесть откуда взявшийся 60-й сказал, что, мягко говоря, все понятно и так. Профессор Ю. И. Одихмантьев посоветовал зашкурить введение, отциклевать сноски, пересоюзить первую часть за счет перелицовки второй, заштуковать переходы от разделов к главам, а концовку подогнать к списку литературы заподлицо. Но прознавший об этом 80-й стал прямо-таки умолять автора не делать сего. 90-й порекомендовал начать с конца и завершить началом. Но доктор хинических наук Г. В. Козлищев, энергично ссылаясь на неопубликованную статью, написанную им еще до изобретения письменности, переча всем вышеназванным и размахивая стулом как самым веским аргументом, грозился лично отредактировать самого автора, если он не начнет с середины, где речь идет о хинее, и ею же не закончит, ужав книгу до брошюры или, еще лучше, до тезисов к докладу, но зато большому. Козлищев, морально поддерживаемый младшим товарищем по совместной работе соискателем Витюшей Клацманом, брал слово 291 раз, а стул разов примерно до двух, призывая незамедлительно созвать выездную сессию Страшного суда или Товарищеский суд Линча. Под этими инстанциями дискуссант Козлищев совершенно несправедливо подразумевал дирекцию в ее узком и расширенном составах. В заключение он заверил барановедческую общественность в том, что материя первична, а сознание как водится. А биохимик-эрудит А. Н. Агнцев, согласно семейному преданию водивший дружбу с самим Баранниковым, в интервалах между замечаниями вставлял свою отточенную репризу: «Теперь все мы соавторы».

Итоги подвел Старопанский, еще раз обязав автора в соответствии и в связи с тем же вернуться не к ихним драконам, а к нашим баранам, словно прозревая умственным взором, как на отредактированном догола лугу будут безмятежно тучнеть дружественные стада этой библейской живности, по поголовью равные драконам трех Франций и баранам восемнадцати Испаний, если, конечно, не считать одного набеглого козла из княжества Монако. Но скот любит счет.

Не успел Спаропанский кончить, как отставной редактор журнала «Вопросы» Сема Плеткинд, публично воздев ухватистые ладони, издал 1 (один) оглушительный аплодисмент.

И все же, когда молоденький курьер принес из «Прерогативы» сигнальный экземпляр, Старопанский, на сей раз уже абсолютно открыто, послал весь тираж, насчитывающий 4 штуки, еще на одну закрытую рецензию. Внутренний рецензент констатировал, что автор, хотя и верхом на баране, вернулся-таки к драконам, проявив тем самым неподобающую прыть и гордую стать.

Старопанский заплакал. Внутренний голос не обманул его и на этот, 151-й раз…

Весь тираж был распродан из-под прилавка в день выхода и попал в следующие руки: 1 экз. в экспортном исполнении в суперобложке из дубленой кожи стриженого дракона, но с изображением барана (для конспирации) ушел на экспорт, а 3 оставшихся — в обмен на содержимое архивов института и личного сейфа директора, в связи с книжным бумом и бумажным дефицитом приравненное к макулатуре. Автор получил голографическое изображение своего сочинения с до боли знакомым завитком — факсимильной подписью главного архара.

Специально созданная компетентная комиссия установила: поскольку жизнь шла, как сказали бы астрофизики, в ритме пульсара, рукопись какой была на входе, такой же осталась и на выходе.

В заключение автор выражает сердечную благодарность всем вышеперечисленным рецензентам, динозаврам и дискуссантам, в том числе и тем, кто.

P. S. К предназначенному для печати письму считаю своим научным долгом приложить также ответ тов. Старопанского Ш. Р., переданный мне через ученого секретаря Ю. А. Хэппи-Энтина, в котором директор, опираясь на материалы из личного сейфа, оприходованные ранее в качестве макулатуры, официально сообщает, что внутренних рецензий на поверку оказалось не 151, а только 147. А что касается израсходованной бумаги, то на складах «Канцтоваров» к моменту выхода «Ахинеи» все еще оставалось 7 пачек писчей и 13 мотков туалетной.

 

Труды и дни

Я, Вадим Рабинович, родился 20 февраля 1935 года в Киеве, на Днепре. Мать Валентина и отец Лев — врачи. Отец погиб на большой войне, и вот уже почти четверть века как не жива мама.

Раннее мое детство прошло на Украине, школьная пора — в Сызрани, на Волге; юность — в Москве, где и выучился на инженера в Химико-технологическом институте имени Менделеева; а молодость миновалась в Данкове, на Дону — на химическом заводе и в шелестящей тиши провинциальной вменяемости.

Днепр, Волга, Дон…

С 1962 года — снова в Москве, в академической науке: первые 5 лет все еще в химии, а после пошли алхимические штудии и всяческие любомудрия исторического и философского свойства. Продолжилось и стихотворчество, взвихренное любовью и подхлестнутое честолюбивой соревновательностью в Литературном институте имени Горького. Впервые в Москве в «толстом» журнале мои стихи напечатал А. Т. Твардовский — в своем «Новом мире» (1967, № 3).

По ходу складывающейся жизни был: корректором газеты «Менделеевец», рефератором в журнале «Химия», солдатом и младшим лейтенантом в химических войсках в Старых дорогах (Белоруссия), сельскохозяйственным рабочим на казахстанской целине, аппаратчиком на Дорогомиловском заводе, просеивальщиком сажи и прессовщиком на заводе «Каучук», начальником смены на Данковском химическом заводе, лаборантом в Институте горючих ископаемых, журналистом Центрального телевидения, редактором издательства «Наука», руководителем литературного объединения в Московском институте химического машиностроения, лектором Общества «Знание», преподавателем химии в Текстильном институте, отвечал на письма читателей в «Литературной России»…

Учители: Илья Львович Сельвинский и Владимир Соломонович Библер. Вызволили из беды Бонифатий Михайлович Кедров и Иван Тимофеевич Фролов. Есть друзья, но и недруги. Ученики и последователи тоже есть. Не всех знаю, но чую, что продолжается что-то…

Сын Максим и Клавдия дочь.

Круг моего любознания — Человек в культуре… Открытый и сокровенный, магистральный и периферийный, элитарный и фольклорный, традиционный и авангардный… В пророческом, проповедническом, исповедальном, молитвенном, заклинательном слове. В слове видения и в слове заповеди. В тайнописи. В слове Поэта, во внутренней речи, в молчании… На границах… В Европе и в России, в Средние века и в XX веке. В любви и у последней черты… Евангелист Иоанн, Августин, Алкуин, Абеляр, святой Франциск, Роджер Бэкон, Раймонод Луллий, Альберт Великий, Уильям Ленгленд, Данте, Петрарка, Агрикола, Кардано… Тредиаковский, Хлебников, Кручёных, поэты серебряного века… Все они — давние и неизменные герои моих академических интерпретаций-реконструкций и университетских элоквенций. Опубликовал более 800 разножанровых прозаических текстов и немало стихотворных. Среди них: изобретения, монографические сочинения, статьи, книги стихотворений, переводы, публицистика, составленные мною антологии… Свыше 70-ти переведены на иностранные языки. Награды: медаль Галилея Международной академии наук в Париже, Синяя лента Софийского университета имени Климента Охридского. Когда мне, наряду с другими, вручали удостоверение «Заслуженный деятель науки РФ» (11 марта 2006), произнес самую короткую в моей жизни речь: «Я рад, что руководству моей страны хватило воображения дать это звание Рабиновичу; но вдвойне рад, что этим Рабиновичем оказался я».

Медиевистские исследования, изучение проблем русского авангарда, поэтологические штудии, исследования в области исторической культурологии, истории и философии культуры, теории познания, философской антропологии — в круге моих научных интересов.

Кто я сейчас? Заведующий сектором «Языки культур» Российского института культурологии, главный научный сотрудник, кандидат химических наук, доктор философских наук, профессор; член Союза журналистов и Союза российских писателей, член Международного Пен-клуба и Исполкома русского Пен-центра. Член редколлегий журнала «Эпистемология и философия науки», «Журнала ПОэтов» и др. печатных и электронных изданий.

Мои главные сочинения (на русском языке):

Алхимия как феномен средневековой культуры. М., Наука, 1979;

Образ мира в зеркале алхимии. От стихий и атомов древних до элементов Бойля. М., Энергоиздат, 1981;

Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух. М., Книга, 1991;

Человек в культуре. Введение в метафорическую антропологию. М., Форум, 2008;

В каждом дереве скрипка. Стихи. М., Советский писатель, 1978;

Фиолетовый грач. Стихотворения и поэмы. М., Советский писатель, 1988;

Двадцать один сюжет для жалейки, эха и бубенца. М., 1995;

Синица ока. Стихотворения и поэмы. М., Стратегия, 2008;

Имитафоры Рабиновича, или Небесный закройщик. М., Захаров, 2010;

Поэтологические штудии. М., Согласие, 2012.

 

Works and Days

I, Vadim Rabinovich, was born on 20 February, 1935 in Kiev, on the Dnieper River. My mother Valentina and my father Lev were doctors. My father perished in the Big War and it is nearly quarter of a century now that my mother has gone too.

I spent my early childhood in Ukraine, my school years in Syzran, on Volga; my youth in Moscow where in the Mendeleyev Chemical and Technological Institute I have become an engineer; I was a young adult working at a chemical plant in Dankov, on the Don river, in a leafy tranquility of provincial prudence.

Dnieper, Volga, Don…

From 1962 — I am in Moscow again, in academia: for the first five years still in chemistry. — My alchemy ofof diverse historical, philosophical and cultural reflections started later. In a whirlwind of love, and fueled by ambitious competitiveness at the Gorky Literary Institute I carried on writing poetry. It was Alexandr Tvardovsky who in 1967 first published my poems in Novy Mir, his «real» literary magazine.

My life took me from plowing virgin lands in Kazakstan to, operating machinery at the Dorogomilovsky Chemical Plant, from being a soot sifter and a presser at a caoutchouc plant, to working as a laboratory assistant at the Institute of Combustible Resources Chemistry, to lecturing at the Textile Institute; from proofreading for a factory newspaper «Mendeleyevets», to writing precis for the «Chemistry» journal; from marching as a Private and then as a Junior Lieutenant with the Chemical troops to lecturing in community on popular chemistry; to heading a literary association at the Moscow Institute of Chemical

Engineering, to working as a journalist at the Central Television, to being an editor of the publishing house «Nauka», and to answering readers’ letters addressed to «Literaturnaya Rossiya» weekly

My teachers were Ilya Lvovich Selvinsky and Vladimir Solomonovich Bibler.

I was delivered from troubles by Bonifaty Mikhailovich Kedrov and Ivan Timofeyevich Frolov. I have friends, but also enemies. I have pupils and disciples, too. I do not know all of them well, but I sense that something keeps growing in them…

My son is Maxim and my daughter is Claudia.

My main interest is Man in culture… Open and clandestine, mainstream and marginal, refined and common, clinging to the traditional and professing avant-gardism… In the word of prophecy, sermon, confession, prayer and incantation. In the word of vision and commandment. In secret writing. In the word of the Poet, in inner speech, in silence… At the borders… In Europe and in Russia, in the Middle Ages and in the 20th century. In Love and on a deathbed… Apostle John, Augustine, Alcuin, Abelard, Saint Francis, Roger Bacon, Raymond Lully, Albert the Great, William Langland, Dante, Petrarch, Agricola, Cardano… Trediakovsky, Khlebnikov, Krutchonikh, poets of the Silver Age… All of them are the old and invariable subjects of my scholarly interpretations-reconstructions and academic eloquences. I have published more than 800 texts in prose of different genres and approximately as many poems. They include techincal licensees, books, academic and newspaper articles, collections of poems, translations, anthologies… More than 70 of them were translated into foreign languages. My awards are: the Galileo Medal of the Paris International Academy of Sciences and the Blue Ribbon of Sofia University.

My academic interests embrace Medieval studies, studies of the Russian avantgarde, history and philosophy of culture, epistemology and philosophical anthropology What am I at present? I am Head of the Department of Cultural Languages of the Russian Institute for Cultural Studies; Professor, Doctor of Philosophy, Master of Chemical Sciences; member of editorial boards of academic and literary journals «Gazeta POeziya», «Epistemology and Philosophy of Science», «Culture and Art» and a number of other printed and electronic publications; member of the Union of Russian Writers, member of International Реп-Club and of the Russian Pencentre.

My main scholarly books are: Alchemy as a Phenomenon of Medieval Culture. Moscow, «Nauka», 1979; Confessions of a Skribe Who Taugth the Letter But Fostered the Spirit. Moscow, «Kniga», 1991; Human being in Culture… Moscow, «Forum», 2008; Imitaphors of Rabinovich, or the Heavenly cutter. Moscow, «Zakharov», 2010.

My poetic collections include: A Violin in Every Tree. Moscow, «Sovetsky Pisatel», 1978; The Purple Rook. Moscow, «Sovetsky Pisatel», 1988; Twenty-One Themes for Pipe, Echo and a Jingling Bell. Moscow, 1995; A Tomtit of the Eye. Moscow, «Strategiya», 2008.

 

Андрей Битов. Рабинович как русская национальная идея

Рабинович восходит у меня на депрессивном горизонте, как солнце. Круглокрасное, как яблоко, как дети рисуют. Чему он улыбается и как его зовут? Имя кажется тоже круглым — Вадим. Вадим бывает только Кожинов. Но у того имя скорее треугольное. Как груша. Никто, кроме таких циничных собеседников, как мы с Юзом, не мог отметить некоего физиогномического сходства Кожинова с Евтушенко. «Опять пришел на ум Кожинов», — как острил Юз Алешковский, аллитерируя отвал Наума Коржавина.

Улыбается Рабинович тоже, как оказывается, именно тебе, а не вообще: он рад тебя видеть.

Выделим как 01. Тебя. Кто, кроме еврея, способен что-нибудь оценить? Когда-то мы все были вместе: выжившие после Сталина, барахтавшиеся в лужицах оттепели. Вадим Кожинов был восприемником Михаила Бахтина и зятем Ермилова, Георгий Гачев был заумным философом, но сыном погибшего болгарского коммуниста, Сергей Бочаров — посещая как Михаила Бахтина, так и Лидию Гинзбург, слыл тонким, к сожалению, медленно работающим исследователем. Юз Алешковский пел для них «Окурочек», Петр Палиевский был американист, ученый секретарь — горьковед, Эльсберг — главный теоретик литературы вообще, Феликс Кузнецов рождал термин «зрелый социализм», единственный материалист собирал анекдоты про Сталина, я был циничнейшим аспирантом, полу-чая сто рублей в месяц за диссертацию по неопубликованному «Пушкинскому дому»… ЦДЛ называли «гадюшник», и все в него ходили. Так было в семидесятые в Институте мировой литературы; сомневаюсь, что как-нибудь иначе было в каком-либо другом, скажем, театроведения или истории искусств.

Все принюхались. Кто обманывал советскую власть, слыл порядочным, кто прикидывался, что верит в нее, — нет. Хоть бы кто-нибудь был честным! Как Распутин какой-нибудь, стыдливо пряча Госпремию в карман от страдающего народа! Хоть бы кому-нибудь пришло в голову смутиться предмета изучения! Пушкина или даже Горького. «Хочу быть честным» — так и остался лучшим рассказом. Все хотели… Когда (вдруг и незаметно) пришлось объяснять (почему-то одновременно), что ты любишь Россию (или, по крайней мере, русский язык) и что ты не антисемит (или, по крайней мере, не националист), тогда все и началось. Никто и не заметил руководящей роли и мудрости Партии и Правительства: разделяй и властвуй (без знания латыни). Выделим как 02. Латынь. Кто ее знал?

Солженицын стоит, как скала, потому что «ГУЛАГ» написан латынью, потому что русский вымер, кроме мата. Тут-то честный Рабинович и извлекает свои пять процентов из своего пятого пункта. Пользуясь своим химическим образованием, начинает изучать алхимию: никому и в голову не может прийти, что эта лженаука может стать не предметом разоблачения, а предметом изучения. Зато можно не ходить каждый день на работу, кропать стишки, получать зарплату, правда, придется посещать заседания сектора, но и там можно прижаться в уголку ввиду экзотичности предмета собственных исследований. Так и слышу: «Как исследователь истории алхимии не могу ничего добавить к вышесказанному». Какое счастье такая свобода! О, никто не знает, насколько свободен Рабинович! Никто не знает, насколько вообще свободен еврей, потому что это единственный его секрет. Он может не только любить Россию, но и изучать ее, познавая что угодно, хоть химию, хоть алхимию.

Познавать. То есть жить. Никто не знает, насколько свободен человек! Особенно Власть об этом без понятия. Она способна только портить жизнь. Только в древнегреческом и латыни она не могла учесть антисоветчины. Вот наконец и разгадка, которая раскрывается только в тексте; вот секрет столь неожиданного успеха Аверинцева и Гаспарова, Комы Иванова и Рабиновича (Лосев уже свое отсидел): мертвые языки не врут, они уже не могут меняться. Ишь, евреи! вздумали сделать свой мертвый язык живым.

Академик Раушенбах (немец) отказался от заманчивых американских предложений: «Я не хотел бы жить в стране, в которой не было Средневековья». Средневековье в России, выходит, было. Быть может, и раннее, но зато непройденное. Как и Просвещение. Страна вечного Возрождения. Как Япония Восходящего Солнца. Античности у нас точно не было. Когда меня спрашивают о русском менталитете, то своим, озлившись, я говорю, что он происходит от слова «мент». С западными интеллектуалами начинаю рассуждать о невозможности перевести на русский слово «айдентити». С более широкой публикой утверждаю, что русские — это недополучившиеся немцы, евреи и японцы. И все спрашивают: почему японцы? А вот потому, говорю. И начинаю, последовательно, с немцев.

Выделим 03. Японцы. А вот потому, что в Японию меня не выпустили, чтобы я раньше до всего не додумался, а в Армению — пожалуйста, и в аспирантуру — пожалуйста. Тут и Рабинович катится по Садовому Кольцу как солнце. В ЦДЛ! — вот лозунг мой и Рабиновича.

Он завершает в моем менталитете Средневековье. А то я только слышал о Блаженном Августине, а так, пожалуй, слабо отличаю его от Франциска Ассизского. Раздельны лишь тосты за того и за другого. Средневековье было не такое уж темное, как оказывается. Поэтому и понадобился свет инквизиционных факелов, для поджога. Тогда же их и начали особенно гонять, евреев. Так ли уж интересна алхимия? Может, стоит извлечь гомункулуса? Обрести айдентити? Чего действительно нельзя простить еврею, так это неоспоримости его принадлежности.

Евреи каждый состоит из Я, поэтому так непосредственно соединяются в формулу МЫ.

МЫ можно простить только Рабиновичу. Рабинович = это наше МЫ. Про Рабиновича как-то нелепо сказать, что он еврей. Он может быть украинским, белорусским, молдавским, но он русский.

Он вызывает благодушную хаймскую улыбку даже у погромщика. Наш. Наконец-то! Я — это я, потому что он — это он. Вот почему писать честно при свободе слова стало так противно. Стыдно задним числом, совестно перед языком. Хоть в мусульманство переходи! не так лживо.

Зачем было немке Екатерине Великой выдумать две точки над буквой Е? Зато я помню, кто мне рассказывал про того, кто первый выдумал запятую… Опять же Рабинович. Кто рано встает, тому бог подает… У Рабиновича день начинается рано — он петушок: «Вставай, брат Битов, пиши мой текст «Рабинович как зеркало русской национальной идеи»». «Взрослый вы уже человек, Вадим Львович, а все шутите». (Так сказал Твардовский Заболоцкому, прочитав в предложенной в «Новый мир» подборке следующие строки в стихотворении «Лебедь в зоопарке».)

И кто мне скажет, что лебедь не животное?

 

Абдусалам Гусейнов. Рабинович и Бог

Написав вынесенные в заголовок слова, я тут же испугался: а не принижаю ли я Рабиновича? Согласятся ли его креативный ум и вольнолюбивая душа всего лишь удовольствоваться высотой, которую один из его соплеменников уже достиг много веков назад? Рабинович чувствует и мыслит себя как нечто единственное и в том смысле, что никто не может его заменить, и в том смысле, что он сам являет собой новую форму бытия, для понимания и оценки которой не существует никаких заданных критериев. Поэтому, видимо, любое утверждение, которое устанавливает связь Рабиновича с чем-то, выводит его из чего-то, подводит подо что-то, которое содержит в себе какие-то другие слова, помимо слова «Рабинович», любое такое утверждение может быть им воспринято как неадекватное. Рабинович превратил свое имя в понятие, но именно в качестве имени — он не перешел, не излился в какое-то понятие, став русским поэтом, талантливым философом, известным культурологом, признанным исследователем алхимии, хотя все это говорится о нем и говорится справедливо. Он плюс к тому и сверх того сам стал понятием.

Конечно, наш Рабинович — не единственный Рабинович в мире. Даже очень краткий всемирный биографический словарь, выпущенный издательством «Российская энциклопедия», содержит пять Рабиновичей (для сравнения скажу, что там всего два Гусейновых). Я даже как-то посоветовал ему подготовить справочное издание «Рабиновичи», посвященное всем его известным однофамильцам. Он в свойственной ему манере шутливо обыграл мое предложение, признав интересным и даже выгодным, но тем не менее отклонил его — может быть, потому, что эта удачная мысль пришла в голову не ему и потому является не столь удачной и уж во всяком случае не отвечает критерию единственности, а может быть, потому, что он не понимает и не принимает самого факта множественности Рабиновичей. И в самом деле, как бы много ни было на свете Рабиновичей, Рабинович — один. Это так для тех, кто знает его, и, что особенно важно, это так для него самого. Ведь и Пушкиных на свете много. Я, например, на своем жизненном пути сталкивался с двумя живыми Пушкиными. Но тем не менее мы все знаем, что Пушкин — один. И когда мы говорим: Пушкин, все понимаем, о ком идет речь. И не надо добавлять, что это — поэт, Александр Сергеевич и т. д. Только теперь, приведя сравнение с Пушкиным, я понимаю, насколько нелепым, глупым и обидным было мое предложение о справочнике «Рабиновичи» — это как если бы я Пушкину предложил составить справочник «Пушкины». Ведь он сам есть справочник и больше, чем справочник.

Словом, Рабинович равен самому себе. Ему невозможно угодить и польстить никакими сравнениями и эпитетами. Но если уж кто действительно хочет угодить и польстить ему, то у него есть одна только возможность — говорить о нем в соотнесенности с Богом.

Здесь я должен сделать оговорку, которая может Рабиновичу показаться обидной. Сознание своей единственности, для которой даже перспектива Бога не кажется преувеличенной, — не его индивидуальная черта. Это — черта странного, я бы даже сказал рокового (именно: рокового!) поколения советских шестидесятников, к которому успел примкнуть Рабинович, словно прыгнув на подножку уходящего поезда. Шестидесятники (по крайней мере, шестидесятники в философии) кончаются людьми 1934 года рождения и ими же представлены самым массовым образом. Среди них очень мало, буквально случайные единицы, родившихся в 1935 году. Наш Рабинович, конечно, оказался среди них, что между прочим тоже может считаться знаком его незаурядности. Шестидесятники (дети XX съезда, как они первоначально любили называть себя, хотя теперь они вряд ли будут настаивать на таком самообозначении и скорее уже — кстати сказать, совершенно справедливо — рассматривают себя как людей, подорвавших социализм изнутри, провозвестников и носителей либерально-демократических преобразований в стране) представляют собой совершенно особую породу людей, которые резко отличаются от поколений, предшествовавших им и последовавших за ними, настолько резко, что, например, я, отставший от них всего на пять лет, нахожу их столь необычными, как если бы они были пришельцами с других планет. Одна из черт, присущих шестидесятникам, говоря точнее, конституирующих сам феномен поколения российских шестидесятников XX столетия, — присущее каждому из них внутреннее сознание своей единственности и прямо противоречащее такому сознанию желание быть признанными, утвердиться в своей единственности. Рабинович как один из шестидесятников вполне вобрал в себя эту черту, а точно один из самых юных среди них еще и откровенно сознается в ней. И может быть, именно она стала решающей причиной, из-за которой его прибило к их берегу. Это отступление призвано подчеркнуть лишь серьезность моих заметок. Не более того. Ибо речь все-таки я веду не о шестидесятниках, а о Рабиновиче.

Я не знаю, верит ли Рабинович в Бога. И, честно признаться, не знаю, что значит верить в Бога. Каковы внутреннее состояние, душевный строй, которые обозначаются как вера в Бога? Что хотят сказать и говорят люди, когда они говорят, что верят в Бога? Если Бог — это то, о чем они говорят, то как они могут говорить о нем? Как они могут поместить в слова, речь то, что, по их же утверждениям, ни в какие слова и речи не умещается?! Как они могут просить о чем-то того, кто, как они уверяют, заранее знает, кому, что, когда положено получить? Когда люди называют себя священнослужителями, одеваются в определенные одежды, говорят определенные слова и совершают определенные действия, за которые они получают деньги, то я это понимаю. Когда люди ходят в церкви, ставят свечки, поют, молятся, исповедуются, чтобы очистить душу, поскольку они считают, что это очищает их души, — я это тоже понимаю. Когда люди на культовой основе объединяются в организации (церкви), а эти организации требуют себе статуса, земли и прочих благ, то и это понятно. Когда какие-то, пусть даже малопонятные, утверждения объявляются непререкаемыми истинами и в этом качестве именуются символами веры, за отступление от которых как-то наказывают (убивают, проклинают и т. д.), то и в этом случае я понимаю, что и для чего делается. Когда люди, которые были адептами атеистического мировоззрения тогда, когда оно было идеологией власти, объявили себя верующими в Бога, когда это стало считаться знаком политической респектабельности, то их я понимаю особенно хорошо. Я понимаю также философов, когда они вводят понятие Бога для обозначения пределов познавательных возможностей разума или заполнения каких-то иных гносеологических лакун. Все эти случаи не содержат в себе никакой мистики, вполне укладываются в рамки взгляда на мир, не желающего выходить за рамки логики и фактов. Но когда вообще говорят «я верю в Бога», этого я не понимаю. Из сказанного не следует, будто я понимаю тех, кто говорит «я не верю в Бога». Эти утверждения стоят друг друга. В самом деле, те, кто говорят «я верю в Бога» (первое утверждение), исходят из того, что Бог существует. Спрашивается: как можно верить в существование того, кто существует?! Те, кто говорят «я не верю в Бога» (второе утверждение), исходят из того, что Бог не существует. Спрашивается: как можно не верить в несуществование того, кто не существует? Если с логической точки зрения оба утверждения одинаково бессмысленны, то с содержательной точки зрения, пожалуй, второе утверждение больше говорит в пользу Бога, чем первое. Из первого вытекает сомнение в существовании Бога, из второго — сомнение в его несуществовании.

Несмотря на все трудности, связанные с пониманием утверждений о вере и безверии в Бога, применительно к Рабиновичу я бы поверил и в то, что он верит в Бога, и в то, что он не верит в него. Доказательством этого для меня является жизнелюбие Рабиновича. Его жизнелюбие многообразно, он весь есть жизнелюбие. Но я бы особо выделил два его проявления. Прежде всего следует назвать необычайную жадность к жизни, которая выражается в том, что Рабинович не упускает ни одной возможности жизни, которую ему посылает судьба и освоение которой зависит от его готовности пойти ей навстречу, независимо от того, идет ли речь о чувственных удовольствиях, социальных акциях, знаках признания, дружеских встречах, служебных обязанностях. Вот уж кто мог бы безо всякого преувеличения повторить вслед за поэтом: «Мы любим всё». Рабинович живет не только жадно, он живет еще и подробно. Он весь отдается тому эпизоду жизни, в котором находится. Он живет так, как если бы жизнь была постоянно длящимся мигом. Для него не то что нет прошлого и будущего, а прошлое и будущее сосредоточены в том миге жизни, который он проживает. И проживает он его так искренне, как если бы этот миг жизни был целой жизнью. К примеру, если Рабинович приходит на дружескую встречу, то он обязательно включится в нее специально написанным для этого случая стихотворением, хорошо продуманным, изящно построенным и всегда эксклюзивным тостом. Если Рабинович приходит на научную дискуссию, общественное обсуждение, защиту диссертации, то будьте уверены, что он там обязательно выступит. Он не имитирует жизнь, не созерцает ее с какой-то сторонней позиции, он живет. Он проживает ее деятельно — и телом, и чувствами, и умом. Не надо читать Рабле, достаточно только посмотреть, как обильно Рабинович ест, как полно он смеется, с какой готовностью потом звонит своему отсутствовавшему другу и с каким юмором рассказывает ему обо всем, что было. Словом, Рабинович радуется жизни и утилизует ее с такой самоотдачей, какая возможна только у человека, который глубоко убежден в том, что никакой другой возможности у него не будет и ничего за гробом его уже не ждет. И в то же время он живет так конкретно, отдается каждому мгновению с такой самоотверженностью, словно ему придется за все держать ответ перед Богом, как тем рабам из евангельской притчи, которым господин, уезжая надолго, оставил разное количество талантов и которые по его возвращении вынуждены были отчитываться перед ним о том, что они с этими талантами сделали. Он словно стремится избежать участи того несчастного, который зарыл свой талант в землю, боясь потерять его.

Нет, талантов в землю Рабинович не зарывал. Свои дары, как и свою жизнь, он тратит щедро и с вниманием. Можно было бы сказать, что он являет собой прекрасный образец того, как можно отдавать другим все, не отнимая от себя ничего. Но слово образец, даже если он прекрасный, к Рабиновичу не подходит. И потом: никакой образец он не показывает. Его случай иной: он отдает другим всё тем, что живет так, как ему хочется жить. С Рабиновичем мы лично познакомились сравнительно недавно, около десяти лет назад. Когда наши отношения стали принимать дружеский характер, он, видимо, желая предупредить возможные недоразумения и создать уютную для себя искреннюю атмосферу, не раз замечал мне, что он не любит этики и не числит мораль в больших своих друзьях. Это не были утверждения или заявления, которые требовали с моей стороны ответа, нет, он просто сообщал мне об этом как о некоторой особенности своей натуры, как если бы он случайному спутнику в спальном вагоне говорил о том, что он, к сожалению, по ночам храпит. Но именно сам факт того, что он сказал мне об этом, опровергал то, о чем он сказал. В самом деле: слова Рабиновича, что он не любит этику, говорили в его пользу больше, чем привычные для меня при личных контактах с коллегами уверения с их стороны, что я занимаюсь очень важным предметом и этика в составе философии — самое главное. И если бы слова Рабиновича были хитростью с его стороны, то его надо было бы считать самым большим хитрецом.

Вопрос о том, что любит Рабинович, в более общем смысле решается столь же просто, как и вопрос о том, что любит Бог. Он любит самого себя. О чем бы он ни говорил, он говорит о себе. Что бы он ни делал, он делает для себя. Подобно всем другим людям, он не может отделаться от себя, но в отличие от них или, по крайней мере, от многих из них он не делает вида, что хочет этого. Однажды случился такой эпизод. Рабинович выступил на траурной церемонии, посвященной прощанию с одним из коллег. После речи он подошел к нам с академиком Л. Н. Митрохиным и, приподняв брови, тихо спросил: «Ну, как я выступил?» Саркастически точный Митрохин ответил ему: «Вадим, не забывай, хоронят все-таки не тебя».

В заключение хочу сделать критическое замечание в адрес Рабиновича. Пусть моим оправданием послужит то, что я отступаю от жанра, чтобы остаться в рамках темы и более полно ее раскрыть. Рабиновичу не всегда удается удержаться на божественной или сверхбожественной высоте. Иногда в его облике проглядывают человеческие, я бы даже сказал, слишком человеческие черты. Рабинович не себя помещает в мир, а мир вмещает в себя — именно это позволяет рассматривать его в перспективе Бога. Люди и вещи организуются и маркируются им исключительно в зависимости от того, насколько они благосклонны к нему. Место, о которое он споткнулся, является для него плохим местом. Человек, который к нему плохо относится, является плохим человеком. Именно здесь, в последнем пункте, который касается хорошего и плохого в людях, и обнаруживается человеческая слабость Рабиновича. Все, кто общались с Рабиновичем чуть больше часа, знают, что у него был плохой начальник, который хотел выгнать его с работы и которого он поносит словами, которые могли бы быть оправданы только в том случае, если бы этот начальник ничего другого не хотел, кроме как выгнать с работы Рабиновича. Несколько лет назад в обзорной статье, рассказывающей о людях, усилиями которых в нашей стране складывалось одно из научных направлений и среди которых, несомненно, должен был быть бывший постоянно им поносимый начальник, Рабинович не увидел его имени. Здесь бы Рабиновичу только возликовать. А он возмутился, усмотрел здесь несправедливость и, будучи человеком деятельным, написал об этом. Человеческая слабость Рабиновича состояла не в том, что он так поступил. Она состояла в том, что он мне сам рассказал о том, что он так поступил.

Это замечание, надеюсь, не ставит под сомнение общую мою идею — рассмотреть Рабиновича в божественной перспективе. Оно, собственно, и сделано для того, чтобы отличить юбилейное слово от некролога, чтобы сказать: Рабинович продолжается.

P. S. Когда человек делает что-то хорошее (с его точки зрения), он не должен делать это из расчета на благодарность. Он может радоваться и считать, что ему повезло, если то, что он делает, не создает ему дополнительных трудностей. В случае данного этюда автор был бы удовлетворен, если бы ему удалось избежать упрека, будто он упомянул чье-либо имя всуе.