#img_7.jpeg
#img_8.jpeg
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Ф р у н з е М и х а и л В а с и л ь е в и ч.
Г а й д а р А р к а д и й П е т р о в и ч.
Г о л и к о в А р к а д и й.
Л е й т е н а н т Р у д н и к о в.
Ж е н а.
С ы н.
Н а т а ш а.
Д р у г.
Р о т н ы й.
В о е н к о м.
М а р у с я.
В о р о н и н.
М и т ь к а.
С е в к а.
С т а р и к.
А н г е л к а.
К о м е н д а н т.
Л е ш к а.
Ч а с о в о й.
П у л е м е т ч и к.
С в я з и с т.
Н а б л ю д а т е л ь.
К р а с н о а р м е й ц ы.
В пьесе использованы мотивы ранних рассказов и автобиографических сочинений А. П. Гайдара, отрывки из его дневников и писем. Хотелось бы, чтобы стихотворные эпиграфы, приведенные перед началом воспоминаний, не остались литературными украшениями, а прозвучали в паузах перед началом действия.
Репертуар Центрального театра Советской Армии.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1941 год. Август. Берег реки Ирши. Окопы. Воронки. Полуразрушенный кирпичный сарай.
Светает. Тишина. В обнимку с оружием спят к р а с н о а р м е й ц ы. На крыше — Н а б л ю д а т е л ь, у аппарата полевого телефона — С в я з и с т, возле сарая старший лейтенант Р у д н и к о в — стоит неподвижно, чутко прислушиваясь к тишине.
Оклик часового. Неясные голоса. Входит Ч а с о в о й с винтовкой и высокий человек в военной форме без знаков различия. Во рту потухшая трубка, на гимнастерке орден «Знак Почета», через плечо плотно набитая полевая сумка. Это военный корреспондент А р к а д и й Г а й д а р.
Ч а с о в о й (Рудникову). Товарищ старший лейтенант, до вас.
Гайдар подает Рудникову удостоверение.
Р у д н и к о в (читает, возвращает удостоверение. Берет под козырек). Командир батальона старший лейтенант Рудников. (Часовому.) Можете идти.
Часовой уходит.
Г а й д а р. Ваш батальон получил приказ захватить деревню Андреевичи?
Р у д н и к о в. Да. Андреевичи и господствующую высоту сто шестьдесят пять. Если удастся… Немцы атакуют наши позиции почти непрерывно. За ночь пять атак. Утром мы должны контратаковать и ворваться в деревню на плечах неприятеля. Так было задумано. Но вот уже целый час противник не подает признаков жизни. Ни одного выстрела. Тишина.
Г а й д а р. Я хотел бы присутствовать в батальоне при контратаке. Если она состоится.
Р у д н и к о в. Это опасно.
Г а й д а р. Знаю. На войне стреляют.
Р у д н и к о в. Обо всем, что произойдет здесь сегодня, завтра вы сможете прочитать в политдонесениях. В штабе полка.
Г а й д а р. Не могу писать о том, чего не видел своими глазами.
Р у д н и к о в. И все-таки я бы советовал…
Г а й д а р (перебивает). Простите… Я не нуждаюсь в няньках.
Р у д н и к о в. Ясно.
Н а б л ю д а т е л ь (с крыши). Товарищ старший лейтенант, есть видимость!
Рудников идет к сараю, быстро поднимается на крышу.
Гайдар следом за ним.
Р у д н и к о в (прильнул к окулярам стереотрубы). Никакого движения. Будто вымерли.
Г а й д а р. За бывшим господским домом роща. Смотрите в роще. Самое удобное место для накопления перед атакой.
Р у д н и к о в (оторвался от окуляров, удивленно взглянул на Гайдара). Нет там никакой рощи. (Уловил его нетерпеливый требовательный взгляд, уступил место у стереотрубы.)
Г а й д а р (смотрит в стереотрубу). Действительно нет… Вырубили.
Р у д н и к о в. Вы бывали в этих местах?
Гайдар не отвечает, кажется, он и не слышал вопроса. Жадно прильнув к окулярам, смотрит в стереотрубу. Точно порывом ветра донесло из дальней дали серебристый звук мандолины: «Во поле березонька стояла…»
Вы бывали в этих местах?
Мелодия оборвалась.
Г а й д а р (оторвался от окуляров). Однажды я уже брал Андреевичи. Только с другой стороны. Мы атаковали с Малинской дороги.
Р у д н и к о в. Наша часть отходит с боями от самого Буга. Разве здесь были другие бои?
Г а й д а р. Были.
Р у д н и к о в. Когда?
Г а й д а р. Двадцать два года назад. В девятнадцатом. Это была другая война. И противник был другой — послабее. Петлюра, атаман Битюг, Маркиз… В красном камзоле на катафалке разъезжал…
Внизу запищал зуммер полевого телефона.
С в я з и с т (быстро взял трубку). «Заря». Есть. (Рудникову.) Товарищ старший лейтенант, «Звезда».
Р у д н и к о в (Наблюдателю). Продолжайте наблюдение. (Спустился вниз, взял трубку телефона.) Старший лейтенант Рудников. Тихо, товарищ полковник. Разведка не вернулась. Нет. Никаких передвижений неприятеля не наблюдаем. Туман рассеивается. Что? Писатель? Так. Так. Понятно.
При слове «писатель» Гайдар насторожился, спустился вниз, подошел к Рудникову.
Минутку, товарищ полковник. (Прикрыл трубку рукой. Гайдару.) Из штаба полка сбежал писатель. Аркадий Гайдар. Начподив приказал дальше штабного блиндажа не пускать его, а он вышел к машине якобы за трубкой и сбежал на передовую. Говорят, пошел в нашу сторону… (Вопросительно смотрит на Гайдара.)
Г а й д а р (шепотом). Его здесь нет. Нет и не было.
Р у д н и к о в (в трубку, после секундного колебания). Он здесь, товарищ полковник. Да. У меня в батальоне. Здесь, но просит разрешения остаться. Дело в том, что товарищ Гайдар воевал в этих местах во время гражданской войны… Есть! (Передает Гайдару трубку.) Хочет говорить с вами.
Г а й д а р (берет трубку). Слушаю. Я, товарищ полковник. Не за тем приехал на фронт, чтоб отсиживаться в штабах. Никаких неприятностей не будет. Здесь тихо. Хорошо. Если начнется обстрел, вернусь. (Отдает трубку Рудникову.)
Р у д н и к о в. Слушаю, товарищ полковник. Понимаю. Хорошо. На мою ответственность. Дальше наблюдательного пункта я его не пущу. (Положил трубку.) То-то я удивился, что вы без сопровождающего. Если бы не узнал по фотографиям, пожалуй, приказал бы задержать.
Г а й д а р. Спасибо, друг. Ты все понял.
Р у д н и к о в. Значит, договорились? Не дальше наблюдательного?
Гайдар кивнул. Они вышли из сарая, сели на край разрушенной стены, помолчали.
Мой Вовка зачитывается вашими книгами. Да и сам я не так давно…
Г а й д а р (перебивает). Табачок есть?
Рудников протянул Гайдару пачку папирос, тот накрошил из папирос табаку в трубку. Закурили.
Вторую неделю на фронте, а продовольственным аттестатом обзавестись не успел. Невоеннообязанный. В петлицу ничего не дали. Плохо без табачку… (И вдруг без всякого перехода.) В девятнадцатом я командовал шестой ротой Железной бригады красных курсантов. Малин, Коростень, Новоград-Волынский, Клевень… Какие были среди нас политики! Какие стратеги! Как свободно и просто решали мы проблемы мирового масштаба! А вот дисциплина хромала и стреляли неважно. Искренне думали, что обрезать стволы у винтовок нам не разрешают только из-за косности военспецов главного штаба. Стояли такие же погожие осенние дни…
Со стороны противника донесся резкий, пронзительный звук фанфар. Он не очень громкий, но что-то в нем есть такое, отчего спящие красноармейцы разом проснулись. Одни вскочили на ноги, другие остались сидеть или лежать на земле, тревожно прислушиваясь к этим внезапно нарушившим тишину утра трубным звукам.
Р у д н и к о в. Ну, кажется, начинается… (Бросился наверх, к стереотрубе.)
Гайдар вскочил, бежит следом за Рудниковым.
Запищал зуммер полевого телефона.
С в я з и с т (схватил трубку). «Заря». Есть! Товарищ старший лейтенант, вас. «Звезда»!
Р у д н и к о в (смотрит в стереотрубу). Давай сюда аппарат!
Разматывая провод с катушки, связист тащит аппарат на крышу, подает трубку Рудникову.
(В трубку, не отрываясь от окуляров.) Все в порядке. Начинается музыка, товарищ полковник. Из деревни вышел взвод трубачей. Не прячутся. Совершенно открыто. (Командует красноармейцам.) По местам! Без команды огонь не открывать!
На несколько мгновений все пришло в движение. Красноармейцы заняли свои места, и снова все замерло в напряженной неподвижности.
(В трубку телефона.) Кажется, будет психическая, товарищ полковник.
Внезапно фанфары смолкли. Тишина.
Ага, вот и они… Эсэсовцы. На касках черепа. Дивизия «Мертвая голова». Идут засучив рукава. Точь-в-точь как в кинофильме «Чапаев». Связь кончаю. Ясно. Остальное по плану. В нужный момент поддержите артиллерией. (Положил трубку. Гайдару.) Хотите посмотреть?
Г а й д а р (припал к стереотрубе). Да они пьяные…
Р у д н и к о в. Водка особого назначения. Подмешаны одурманивающие вещества.
В тишине становится слышен ровный, неторопливый шаг атакующих. Он приближается неотвратимо и грозно, кажется, ничто не в силах его остановить. Забил барабан. Гайдар вдруг сорвался с места и, стремительно спустившись по лестнице, бросился к окопам.
Стойте! Аркадий Петрович! Вернитесь! Вы же обещали!
Гайдар уже спрыгнул в окоп. Красноармейцы расступились, освобождая ему место в цепи. Рудников махнул рукой, прильнул к окулярам стереотрубы.
Шаг атакующих. Барабан. И вдруг опять призывно и нежно запела мандолина: «Во поле березонька стояла…» Ту же мелодию пропели рожок, труба…
Темнота.
Идут враги. Кованые солдатские сапоги точно стремятся заглушить мелодию, наступить на нее, растоптать, она увертывается, живет, взлетает все выше…
ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ
1919 год. Октябрь. Деревня Андреевичи. Помещичья усадьба. Комната на втором этаже. Следы поспешного бегства. На столе остатки еды, опрокинутые бутылки. За окнами еще слышны отдельные выстрелы, но ясно, что бой подходит к концу.
Стремительно распахивается дверь, вбегает А р к а д и й. Шинель нараспашку, головного убора нет, в руке маузер.
А р к а д и й (быстро осмотрел комнату, сунул маузер за пояс, подбежал к окну, распахнул его, смотрит в бинокль. Кричит вниз). Гей-гей! Сергунок! Дубовую рощу, что за рекой, видишь? Скачи к ней напрямик через поле. Перехвати Онищенко. Скажи — пусть возвращается. Скажи — я приказал. А то оторвутся далеко, как раз напорются на засаду. Дуй! Аллюр два креста!
За окном свист, удаляющийся топот копыт.
(Смотрит в бинокль. Уловил какой-то подозрительный звук внутри комнаты. Стремительный прыжок в сторону. Маузер опять в руке, направлен под кровать.) Кто там есть? Выходи! Вылезай, ну!
Из-под кровати вылезает перепуганная А н г е л к а.
Ты кто?
А н г е л к а. Горничная. Я горничная, пан командир. Горничная… Ангелка…
А р к а д и й. Зачем пряталась?
А н г е л к а. Не знаю, пан командир. Клянусь Иисусом! Как стали палить, так под кровать и полезла.
А р к а д и й. Хозяева где?
А н г е л к а. Нету хозяев, пан командир, еще в прошлом году из Андреевичей в Варшаву уехали. Меня оставили сторожить дом. Ей-богу, пан командир!
А р к а д и й. Не называй меня паном, какой я тебе пан. И не дрожи. Что ты дрожишь? Не бойся.
А н г е л к а. Я уже не боюсь, пан командир. Ой, какой же вы молоденький да хорошенький, пан командир…
А р к а д и й. Сказано: не называй паном. Кто здесь пировал?
А н г е л к а. Так офицеры же, пан… Ой, да как же вас называть-то?
А р к а д и й. Товарищ. Не пан, а товарищ. Поняла?
А н г е л к а. Поняла, пан командир. Офицеры в усадьбе стояли, пан командир. «Ангелка, принеси это, Ангелка, подай то…»
А р к а д и й. И ты подавала?! Они тут у вас двадцать человек до смерти, а ты…
А н г е л к а. Как им откажешь? Одна я в доме, пан командир, совсем одна…
Красноармеец Л е ш к а вводит в комнату В о р о н и н а. На Воронине испачканная учительская шинель, он слегка прихрамывает. При их появлении Ангелка начинает испуганно пятиться и незаметно исчезает.
Л е ш к а (весело). Гляди, командир, какую птицу изловили! Офицер не офицер… Прятался в клуне. Документов нет. Говорит — потерял. Спрятал, должно быть, или выкинул. Ребята хотели ликвидировать, я не дал, сказал, надо до командира, как он решит.
Пауза.
А р к а д и й (смотрит на Воронина с радостным изумлением). Иди, Лешка, присмотри за моим Буланкой, у ограды стоит…
Л е ш к а. Поговоришь?
А р к а д и й. Поговорю.
Л е ш к а. Ну-ну… (Уходит.)
А р к а д и й (улыбнулся лукаво). Швеция должна была признать себя побежденной, Великая Российская империя приобрела устье Невы, Кронштадт и северное русло исторического пути, связывающего Европу с Азией. И таким образом… Здравствуйте, Александр Васильевич!
В о р о н и н (узнает и не узнает). Голиков…
А р к а д и й (рапортует по-военному). Бывший ученик четвертого класса Арзамасского реального училища Аркадий Голиков.
В о р о н и н. Так это вы — командир? (Вдруг начинает истерически смеяться, вся его массивная фигура трясется, очки прыгают и соскакивают с носа.) Вы командир… Ко-ман-дир… Это прекрасно! Значит, я все-таки имею шанс. Если бы командиром был ученик второго класса Ольхович, он бы без церемоний пустил меня в расход, я ему систематически ставил двойки по древней истории. (Перестал смеяться так же внезапно, как начал.) Боже милосердный, до чего мы дошли! Я, Александр Васильевич Воронин, сорокалетний дворянин, коллежский советник, учитель истории, окончивший два факультета Московского университета, стою перед своим пятнадцатилетним учеником Аркадием Голиковым, и он вправе решить: жить мне или умереть.
А р к а д и й. Живите, Александр Васильевич! Живите и не обижайтесь, пожалуйста! Ребята погорячились. «А ля гер, ком а ля гер!» Помните, как вы защищали меня от нападок нашей француженки Сюзанны Ивановны? Вот была ведьма! Ведьма и ретроградка.
В о р о н и н. Вы тоже были порядочным шалопаем, Голиков. Способным, подающим большие надежды шалопаем.
А р к а д и й (декламирует).
За окнами топот копыт.
(Выглядывает в окно.) Ты что же это на рожон лезешь, Онищенко? Я тебе что приказал?
Снизу отвечают что-то не слишком почтительное.
Я тебе за такие слова… Вернемся в полк — рапорт подам! Вышли дозорных на Малинский тракт. Коней не расседлывать. Час отдыха, и уноси ноги. Смотри у меня!
В о р о н и н (после паузы). Ах, Голиков, Голиков, вы были таким милым мальчиком: веселым, шаловливым, не по годам развитым. Помню, как вы играли старика садовника в наивной детской сказке «Среди цветов» с трубкой в зубах, с бородой из мочалы…
А р к а д и й. Время пришло такое, Александр Васильевич, отчаянное время. Нужно переделать мир!
В о р о н и н. Совсем пустяк — переделать мир… (Прихрамывая, подошел к столу, сел.)
А р к а д и й (бросился к нему). Вам нужна помощь? Простите же меня, простите! Увидел, обрадовался, забыл спросить. Что вы здесь делаете? Как попали в Андреевичи?
В о р о н и н. Длинная история. Давно из Арзамаса?
А р к а д и й. С января.
В о р о н и н. И что же, матушка вас сама благословила?
А р к а д и й. Ну, не совсем благословила…
В о р о н и н. «Разыскивается мальчик с родинкой над правым глазом и шрамом за ухом»?
А р к а д и й. Вроде этого.
В о р о н и н. Значит, на этот раз удалось удрать подальше Нижнего?
А р к а д и й. Подрос, и опыта стало больше.
В о р о н и н. Что там в Арзамасе?
А р к а д и й. Все тридцать шесть церквей на месте, обыватели по-прежнему полощут в прудах белье, пожарный колокол на каланче отбивает время. Но уже и в наш богоспасаемый городишко стали проникать новые веяния. В училище заправляет ученический комитет. Кадеты наши чуть не полопались от злости, мы им поприжали хвосты. Часто вспоминали вас, жалели, что уехали. Вы-то уж наверняка были бы с нами. Вы один среди наших учителей умели понимать и поддерживать молодежь. Вы были нашим любимым учителем. Единственным любимым. Есть и ваша заслуга в том, что почти все наши хлопцы сразу же вступили в РКСМ: Нестроев, Каленовский, Гольдин, Терепыгин…
В о р о н и н. А Цыбышев? Он учился не в вашем, в седьмом классе. Вы не знаете о его судьбе?
А р к а д и й. Петя погиб. Умер от ран.
В о р о н и н. Он был в Красной Армии?
А р к а д и й. Конечно. Он был коммунистом.
В о р о н и н. Это был очень одаренный юноша… (После паузы.) Семнадцать лет я вдалбливал в головы своим ученикам, что Великая Российская империя вечна и непобедима, и почти все они стали ее разрушителями. Ирония судьбы.
А р к а д и й. Не горюйте, Александр Васильевич, мы сделаем для вас новую историю! И начинаться она будет так: «В октябре тысяча девятьсот семнадцатого года Великая Российская империя была побеждена и завоевана людьми, приобретшими начало и конец пути, который связал в одно целое Европу, и Азию, и весь мир!»
В о р о н и н. Ах, Голиков, Голиков, вы ужасающе молоды… Беретесь переделывать жизнь, но что вы знаете о жизни? Решаете судьбы людей, но что вы знаете о людях? Считаете себя марксистами, но вы не читали ни Маркса, ни Ленина, ни Плеханова.
А р к а д и й. Это верно, я не читал Плеханова, Александр Васильевич, но я часто по ночам смотрю на небо и вижу, что все оно усыпано пятиконечными звездочками.
В о р о н и н. Это мираж, Голиков, фата-моргана, игра больного воображения. Звезды имеют форму шара, круглого раскаленного шара. Вы больны, Голиков. Вся Россия больна! Только больной народ может позволить, чтобы им командовали пятнадцатилетние мальчишки. Впрочем, нам некого винить — мы, русские либералы, сами немало способствовали распространению этой заразы, сами насаждали ее.
Пауза.
А р к а д и й. Так что же вы все-таки делали в Андреевичах, Александр Васильевич? Зачем прятались?
В о р о н и н. Вот мы и подошли к концу нашего разговора. Курите, Голиков? Табак есть?
Аркадий молча протянул кисет. Оба закурили.
(Усмехнулся. Затянулся крепко.) Не успел удрать. Кавалерист я скверный, вскочил на неоседланную лошадь… ну и вылетел головой вниз в оврагах.
А р к а д и й. Зачем же было удирать, если совесть у вас чиста перед Советской властью?
В о р о н и н. А кто вам сказал, что совесть у меня чиста? Я служу при штабе генерала Соколовского. Слыхали, должно быть, о капитане Ковалеве?
А р к а д и й. Вы… (И умолк.)
В о р о н и н. Да, Ковалев — это я.
А р к а д и й. Шутите, Александр Васильевич…
В о р о н и н. Какие уж тут шутки. (Оторвал подкладку от фуражки, вынул документ, подал Аркадию.) Девичья фамилия матери. Упокой, господи, душу ее! Если бы на вашем месте был кто-либо другой, я бы так легко не признался в этом, я бы стал лгать. Вышел бы из этой передряги менее рискованным способом, но вам… Нет! Как бы вы ни пыжились, для меня вы все равно останетесь мальчишкой, учеником, которого я год назад спас от исключения из училища.
Пауза.
А беретесь переделывать мир… Прощайте, Голиков! (Уходит.)
Пауза.
Аркадий стоит посреди комнаты в оцепенении. Входит А н г е л к а.
А р к а д и й (встретился с ее взглядом, прочел в нем что-то такое, отчего сразу пришел в себя, бросился к окну, кричит вниз). Александр Васильевич! Постойте! Стойте! Вернитесь! Задержите его! Это капитан Ковалев!
За окнами крики, суматоха, Аркадий и Ангелка перегнулись через подоконник, смотрят вниз. За окном топот копыт, выстрел. Аркадий медленно отходит от окна, опускается на стул, закрывает голову руками.
А н г е л к а (подходит к Аркадию сзади, обнимает его, шепчет нежно и страстно). Ничего, хлопчик, ничего, не жалей об нем, то кат, палач, он своими руками людей расстреливал. Пойдем ко мне, хлопчик, пойдем! Я тебя утешу, приголублю… Пойдем.
А р к а д и й (вырывается из ее объятий, кричит обиженно, совершенно по-детски). Дура! Дура! Дура! (Выбегает из комнаты.)
Темнота.
Шаг атакующих.
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ
1936 год. Июль. Крым.
Тропинка по дороге из Симферополя в Гурзуф.
Входят Г а й д а р и С ы н. У обоих за плечами походные рюкзаки, оба несут палки, как ружья.
Г а й д а р (поет).
С ы н (подхватывает).
Г а й д а р (обернулся, взглянул на отставшего Сына, сбавил шаг). Какие будут приказания, мой маленький командир?
С ы н. А такие будут приказания, что жарко. Идем и идем уже целый час.
Г а й д а р. Всадники притомились?
С ы н. Маленько.
Г а й д а р (командует воображаемому отряду). Прива-ал! Коней расседлать! Кашеварам варить кашу.
С ы н (сбросил мешок, опустился на землю). Эх, сейчас бы мороженого…
Г а й д а р. Не входит в походное довольствие. А входит в него… (Достает из мешка и раскладывает припасы.) Хлеб ржаной, консервы рыбные, соль, лук да хорошая вода во фляге. Самая солдатская еда.
С ы н. Зря все-таки не дождались автобуса, были бы уже в Артеке.
Г а й д а р. Это так. Искупались бы, наелись пионерских щей да и спали бы в холодочке.
С ы н. Ага.
Г а й д а р. Солнце не печет, ноги не горят, в животе сытая музыка и прохладный ветерок с моря. Хорошая жизнь!
С ы н. Хорошая!
Г а й д а р. Вот то облако, что похоже на верблюда, видишь?
С ы н. Вижу.
Г а й д а р (кричит облаку). Верблюд, верблюд, хочешь соли?
С ы н (смеется). Вот он сейчас как плюнет!
Г а й д а р. Не доплюнет. Он от нас вон как далеко, а ближе подбежать не может, хвостом за скалу Ганзуры зацепился. Вон того орла, что парит в небе, видишь?
С ы н. Вижу.
Г а й д а р (кричит орлу). Орел, орел, далеко ли до моря?
С ы н. Вот он нас сейчас как клюнет!
Г а й д а р. Не клюнет, это мой знакомый орел, мы с ним еще во время гражданской войны побратались, он для моих всадников сторожевую службу нес. Белые вершины гор видишь? Небо синее видишь? Серые камни, желтые скалы, извилистую тропинку, что петляет между камней и скал, видишь?
С ы н. Вижу, только к чему ты все это?
Г а й д а р. А к тому, что если бы поехали мы с тобой в автобусе, да наелись бы пионерских щей, да спали бы в холодочке, то ничего бы этого мы не увидели. В животе было бы густо, да в душе пусто. (Закусывают.) Круче посыпай хлеб солью, мой маленький командир. Соль жажду утоляет лучше воды. Так. Хорошо. Поедим, покурим, запоем и зашагаем дальше. (Закончил есть, собрал в пригоршню крошки, бросил в рот, набивает трубку табаком, поет.)
С ы н. Это что за песня?
Г а й д а р. Солдатская, старинная. (Поет.)
(Вынул тетрадку в клеенчатом переплете, карандаш, делает записи.)
С ы н. Папа, спой еще какую-нибудь солдатскую.
Г а й д а р. Хорошо. Слушай. (Отложил тетрадь, карандаш, поет.)
С ы н. Папа, это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.
Г а й д а р. Как не солдатская? (Широким жестом обвел вокруг.) Горы. Сумерки. Идет отряд. Он устал, идти трудно. За плечами выкладка шестьдесят фунтов, винтовка, патроны… А там, на перевале, — белые. «Погодите, — говорит командир, — еще немного, дойдем, собьем… тогда и отдохнем. Кто до утра, а кто и навеки…» Как не солдатская? Очень даже солдатская.
С ы н. У тебя все песни солдатские — и «Березонька» солдатская, и «Жаворонок» солдатская, и «Заводы, вставайте» солдатская. Какая же не солдатская?
Г а й д а р. Плохая — та не солдатская. Вот эта, например:
С ы н. А эта? (Поет, подражая псевдонародной манере эстрадных исполнителей.)
Г а й д а р (скривился, как от зубной боли). Не-ет, это не солдатская.
С ы н. А как ты узнаешь, солдатская или не солдатская?
Г а й д а р. Это просто: если хочется запеть на воле, когда над головой небо, под ногами дорога, а впереди славная цель, — значит, солдатская. Солдатские песни простые, мужественные, честные, как сама солдатская жизнь. Понял, мой маленький командир?
С ы н. Понял, папа. Крепкие?
Г а й д а р. Так. Крепкие. (Снова взял в руки карандаш, тетрадку. Пишет.)
С ы н. Про что ты пишешь?
Г а й д а р. Про то, как сломался наш автобус, как пошли мы с тобой пешком, как ты попросил меня запеть солдатскую песню, а я запел «Горные вершины». И что ты мне на это сказал, и что я ответил. Пригодится в работе. (Пишет.)
С ы н. Папа, а почему ты писатель?
Г а й д а р. Писатель — это работа. Каждый должен в поте лица добывать трудовую копейку. Нужно оправдывать свое существование перед людьми, зверями, перед разными воробей-птицами, соловей-птахами, перед рыбой-карась, линь, голавль, лещ, плотва, окунь. А перед глупым ершом и злобной щукой оправдываться мне ни к чему.
С ы н. Ты все шутишь, а я серьезно. Почему другие — инженеры, или машинисты, или кондукторы в автобусе, а ты писатель? Откуда ты узнал, что ты не кондуктор, а писатель?
Г а й д а р. Серьезно?
С ы н. Гей-гей!
Г а й д а р. Ну, если гей-гей… (Заговорщически оглянулся по сторонам, понизил голос.) Вовсе я не писатель.
С ы н. А кто же ты тогда?
Г а й д а р. Солдат.
С ы н. Ну, солдатом ты когда был, еще в гражданскую.
Г а й д а р (упрямо). Я и теперь солдат. Вовсе не писатель, а солдат.
С ы н. Зачем же ты пишешь книжки, если ты не писатель, а солдат?
Г а й д а р. Затем, что было мне дано такое секретное задание.
С ы н. Кем дано?
Г а й д а р. А вот слушай. Только никому. Слово?
С ы н. Гей-гей!
Г а й д а р. Как ты знаешь, был я в девятнадцатом году сильно ранен. Выздоровел. Да, видно, не совсем. В двадцать третьем заклевала меня медицина вчистую. И пошел я жаловаться на нее Михаилу Васильевичу Фрунзе. Прошу, чтоб оставили в строю. «Помогите, говорю, товарищ Фрунзе, отстал от своего отряда!» А он выслушал и говорит: «Нет, говорит, Голиков, хитрый человек, в строю я тебя оставить не могу. Будет тебе от меня особое секретное задание, особый приказ. Вот тебе, говорит, другое имя: Гайдар. Замаскируйся, хитрый человек, этим именем и притворись детским писателем. Воспитывай для Советской страны краснозвездную гвардию. Был ты, говорит, комполка, а теперь доверяю я тебе целую армию, которой еще придется принять на себя грозные удары врага. Принимаешь армию, Гайдар?» Ну я, понятное дело, по стойке «смирно» и чеканю: «Принимаю, товарищ заместитель председателя Реввоенсовета». А ты говоришь — писатель…
С ы н. Ой, что-то не верится…
Г а й д а р. Да у меня справка дома есть. Вернемся — покажу. С печатью, штампом, как полагается… Управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Часть по службе высшего комсостава. Семнадцатого апреля тысяча девятьсот двадцать третьего года. А внизу подпись: «Фрунзе».
С ы н. И про секретное задание там написано?
Г а й д а р. Гей-гей! Кто же в справках про секретные задания пишет? На то они и секретные. (Надевает мешок.) Пошли?
С ы н. Пошли. (Тоже надевает мешок.) Запоем?
Г а й д а р. Запоем.
С ы н. Солдатскую?
Г а й д а р. Ясно, солдатскую. (Поет.)
С ы н (подхватывает).
Шагая в ритме песни, Гайдар и Сын уходят. Уже из-за кулис доносится:
Темнота.
Мелодия «Березоньки»…
Шаг атакующих…
Барабан…
ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ
1923 год. Апрель. Москва.
Кабинет М. В. Фрунзе. Ф р у н з е за своим рабочим столом. Входит А р к а д и й.
А р к а д и й (отдает честь, рапортует). Товарищ заместитель председателя Реввоенсовета, бывший командир пятьдесят восьмого отдельного полка Голиков по вашему вызову явился.
Звонит телефон.
Ф р у н з е. Садитесь, Голиков.
А р к а д и й. Разрешите стоять.
Ф р у н з е. Если вам так удобнее — пожалуйста. (Взял трубку телефона.) Фрунзе. Хорошо. Через пять минут выезжаю. (Положил трубку, Голикову.) Три раза мне докладывали о вас адъютанты, дважды звонили из ЦК комсомола, и наконец я получаю от вас это. (Берет со стола листы бумаги.) «Благодарственное слово Красной Армии». В стихах. Если вы избрали поэтическую форму специально для того, чтобы привлечь мое внимание, вы достигли цели. Мне захотелось взглянуть на командира полка, который пишет заместителю председателя Реввоенсовета романы. Удивляюсь, как вам не пришло в голову приложить к этому букетик незабудок. Коротко и точно: чего вы хотите?
А р к а д и й. Разрешите остаться в строю!
Ф р у н з е. Это невозможно. Отдел высшего комсостава запросил решение медицинской комиссии Первого коммунистического госпиталя, где вы лежали в последний раз. Вы непригодны к строевой службе.
А р к а д и й. Врачи ошибаются, товарищ Фрунзе! Одно время у меня действительно что-то шумело в висках, гудело и губы дергались, а теперь прошло. Я совершенно здоров.
Ф р у н з е (командует). Смирно! Кругом! Кругом! Кругом! Закройте глаза! Руки вперед! Быстро!
Выполнив команды, Аркадий едва удержался на ногах, зашатался, ухватился за спинку стула. Звонит телефон.
(Берет трубку.) Да. Сейчас выхожу. (Кладет трубку, Голикову.) Вы не можете командовать людьми. (Надевает фуражку, давая понять, что разговор окончен.)
А р к а д и й (с отчаянием). Я не могу жить без армии!
Ф р у н з е (остановился, посмотрел на него внимательно). Сколько вам лет?
А р к а д и й. Девятнадцать.
Ф р у н з е. Когда вы успели получить полк?
А р к а д и й. В двадцатом, товарищ Фрунзе.
Ф р у н з е. В двадцатом вам было всего…
А р к а д и й. Шестнадцать, товарищ Фрунзе.
Ф р у н з е. Такое возможно только во время революции. В каком году вы вступили в Красную Армию?
А р к а д и й. В восемнадцатом, товарищ Фрунзе. Мне было четырнадцать, но я был крепким, рослым…
Ф р у н з е. И соврали, что вам шестнадцать?
А р к а д и й. Так точно.
Ф р у н з е. У вас никогда не возникало желание отстегнуть саблю, сдать маузер и пойти с ребятишками в лапту играть?
А р к а д и й. Так точно. Командовал не как Чапаев. Оступался, своевольничал, жестоко меня за это одергивали. Но все это пошло мне только на пользу.
Ф р у н з е. Того, кто зачислил вас в армию, не спросив документов, следовало бы отдать под суд.
А р к а д и й. Нельзя его отдать под суд, товарищ Фрунзе. Командир особого отряда товарищ Ефимов спит вечным сном в братской могиле, и шумят над ним прибрежные ветлы украинской речки Ирпень.
Звонит телефон.
Ф р у н з е (берет трубку). Фрунзе. Немного задержусь. Пусть начинают без меня. (Положил трубку, снял фуражку, сел.) Расскажите о себе подробнее.
А р к а д и й. Родился в городе Львове, рос в городе Арзамасе. В восемнадцатом подал заявление в партию большевиков. По молодости лет приняли условно, «вплоть до завершенности партийного воспитания». Кроме порыва, не было в ту пору во мне ничего твердого, определенного. Сбежал из дома, уехал с отрядом товарища Ефимова воевать за светлое царство социализма. Был его адъютантом, потом слушателем шестых Киевских командных курсов. А там петлюровщина… Двадцать девятого августа тысяча девятьсот девятнадцатого года под Киевом, возле станции Боярка, был убит мой лучший друг, командир шестой роты второго полка курсантов Яшка Оксюз. Не забыть мне то утро — дымное, тревожное… (Он почти забыл о присутствии Фрунзе, захваченный яркими видениями прошлого.) Он лежал меж истоптанных огуречных и морковных грядок. Уже розовая пена дымилась на его губах, и говорил он что-то уж совсем непонятное. Бормотал, шептал, мотал головой, хмурил брови. Но я знал и понимал, что торопится он сказать, чтоб били мы белых и сегодня, и завтра, и до самой смерти, что Петлюра убежит с Днепра, что Колчака уже прогнали за Волгу, что письмо к жене-девчонке у него лежит (да я и сам видел), торчит из кармана потертого защитного френча. И в том письме, конечно, все те же ей слова: прощай, мол, помни! Но нет силы, которая сломила бы Советскую власть ни сегодня, ни завтра! И это все. (Он сильно взволнован.)
Ф р у н з е. Сядьте, товарищ Голиков. Продолжайте.
А р к а д и й. В том бою я заменил Яшку. Был ранен, контужен, выздоровел, закончил курсы — дали батальон, потом полк. Воспитание мое продолжалось. Революция разожгла меня, как угли постепенно раскаляют попавший в золу железный гвоздь. О старой контузии и думать забыл, да, видно, она меня не забыла. Свалился с седла на границе Тана-Тувы, где гонялся по степям за бандами полковника Соловьева.
Ф р у н з е. Да, биография у вас необыкновенная.
А р к а д и й. Биография обыкновенная, товарищ заместитель Реввоенсовета, это время было необыкновенное. Красная Армия для меня — вторая мать. Что бы ни случилось, верен ей останусь до самой смерти. Больше ничего не умею и не хочу делать в жизни.
Ф р у н з е. Подобные речи раздаются в этом кабинете не впервые. Мы значительно демобилизуем армию. Многие заслуженные товарищи, стоя здесь, на вашем месте, били себя кулаками в грудь. Некоторые даже обвиняли нас в измене. Некоторые, расставшись с армией, начали зверски пить. Это трусость и дезертирство! Не следует забывать: мы не просто солдаты, мы солдаты Революции. Наша верность — не просто солдатская верность — верность Революции. Для меня это аксиома, надеюсь, для вас тоже. В рядах армии или вне ее наша служба добровольна и бессрочна. Я понимаю, вам сейчас трудно, у вас нет опыта мирной жизни, нет профессии. Я зачислю вас в резерв. На полгода. С сохранением содержания по должности командира полка. Это максимум того, что я могу для вас сделать.
Звонит телефон.
(Берет трубку.) Фрунзе. Освободился. Выхожу. (Кладет трубку, протягивает Голикову лежащие на столе листки бумаги.) Возьмите свое письмо. Лирика — это прекрасно, но существует реальная действительность. Она достаточно сурова в настоящее время. (Единственный раз позволил себе улыбнуться.) А стиль у вас, между прочим, своеобразный. Прочел с интересом. Ищите свое место в жизни, солдат Революции. (И опять строго.) Есть вопросы?
А р к а д и й. Вопросов нет, товарищ заместитель председателя Реввоенсовета.
Темнота.
Шаг атакующих…
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
1931 год. Август. Москва.
Комната Гайдаров. Друг против друга — Г а й д а р и Ж е н а. Он только что приехал из Крыма. На нем обычная полувоенная одежда, сапоги, через плечо полевая сумка, плотно набитая бумагами. Первый момент встречи миновал, но не принес облегчения. Главное впереди. Оба понимают его.
Г а й д а р (набивает трубку табаком, закуривает). Хорош табачок. Сухумский. В Гурзуфе на рынке у одноглазого грека купил.
Ж е н а. Понравился Артек?
Г а й д а р. Крепко.
Ж е н а. «Дальние страны» закончил? Из «Молодой гвардии» два раза звонили.
Г а й д а р. Еще бы недельки две поработать — повесть могла бы стать много лучше.
Ж е н а. Зачем же ты раньше времени сорвался?
Пауза.
Г а й д а р (подошел, взял за плечи, заглянул в глаза). Почему ты не приехала?
Ж е н а. Я писала тебе. Разве ты не получал моих писем?
Г а й д а р. Посмотри мне в глаза прямо-прямо.
Ж е н а. Я смотрю…
Г а й д а р. Нет! Сейчас твои глаза такие же, как твои письма: красивые и не очень честные. (Неожиданно резко, властно.) Прямо смотри!
Ж е н а (принимает вызов). Ну?
Г а й д а р. Что случилось?
Ж е н а. Неужели ты не понимаешь?
Г а й д а р. Нет.
Ж е н а. Другой бы на твоем месте давно догадался.
Г а й д а р. Я не другой, я Гайдар. Я сам привык говорить правду в глаза и хочу, чтобы моя жена сказала мне правду прямо в глаза.
Ж е н а. Хорошо. Сколько дней за весь этот год ты прожил дома?
Г а й д а р. Не считал.
Ж е н а. Я считала. Двадцать восемь дней.
Г а й д а р. Этого требует моя работа. Ты же знаешь, сколько мучений доставляет мне работа.
Ж е н а. Нет. Ты просто бродяга, Гайдар! Ты по характеру бродяга. (Берет книгу, открывает, читает.) «Нигде я не сплю так крепко, как на жесткой полке качающегося вагона, и нигде я не бываю так спокоен, как у распахнутого окна вагонной площадки, окна, в которое врывается свежий ночной ветер, бешеный стук колес да чугунный рев дышащего огнем паровоза». Это написано тобой в двадцать пятом. Ты уже тогда был бродягой и с тех пор ни капли не изменился. (Указывая на письменный стол.) Тебе нравится этот стол?
Г а й д а р (ощупывает стол так, точно видит впервые). Крепкий.
Ж е н а. Я купила его для тебя еще в прошлом году. Ты не написал за ним и двух строчек. Все в поездах, в гостиницах, по чужим углам. Почему ты не можешь работать дома? Почему ты не можешь жить, как все? Куда ты рвешься, Гайдар? Что тебя носит?
Г а й д а р. Как тебе объяснить? Не знаю… Иногда я сам себя не понимаю… Я догоняю отряд.
Ж е н а. Какой отряд?
Г а й д а р. Слова… Мое мучение! Мне трудно даются слова. Если бы можно было обойтись без них, если бы ты могла почувствовать то, что чувствую я. Отряд… Нет никакого отряда. И все-таки есть! Скачет. Уходит. Там, впереди, всегда впереди…
Ж е н а (не то смеется, не то плачет). Опять, опять, опять… Ты путаешь жизнь со сказкой, Гайдар. Ты слишком часто путаешь жизнь со сказкой. Я тоже люблю красивые сказки, но ведь нужно каждый день ходить на службу, в кооператив, готовить обед, стирать белье… Здесь Москва, а не город Зурбаган. Канал «Москва — Волга» только собираются строить, в наш порт пока еще не заходят корабли с алыми парусами.
Г а й д а р. Знаю: иногда я бываю невыносим. Но ведь я и сам мучаюсь! Тебе со мной нелегко…
Ж е н а. Со мной… Как будто бы ты со мной. Где ты, Гайдар? Ау-у! Привычная улыбка, трубка в зубах… «Что у нас сегодня на обед? Ах, вареное мясо? Сейчас сбегаю за солеными огурцами». И пропал. На две недели. О твоих благородных чудачествах рассказывают легенды. Одалживаешь у приятелей деньги, нанимаешь шикарные автомобили, собираешь со всей улицы девчонок и мальчишек и везешь всю эту ораву кататься. «Ах, как красиво, как трогательно! Совсем в духе капитана Грея, Гайдар осуществляет детские мечты». А по-моему, это эгоизм. Дешевое фанфаронство и эгоизм!
Г а й д а р. Но ведь там было радио! Представь радио в автомобиле! Мы мчимся со скоростью сто километров в час, над нами проносятся белые облака, кружатся в хороводах подмосковные березы, а мы слушаем Чайковского!
Ж е н а (после продолжительной паузы). Прости! Ты хороший человек, Гайдар. Слишком хороший. У тебя душа большого ребенка. Другой на твоем месте был бы просто смешон, а ты… Ты это ты. Тебя или нужно принимать таким, каков ты есть, или не принимать совсем. И все-таки представь, что будет, если все станут жить, как ты… У твоей жены нет зимнего пальто, а ты получаешь гонорар и отдаешь его какому-то совершенно чужому человеку.
Г а й д а р. Это хороший человек, демобилизованный командир. Ему очень нужны деньги. Он отдаст… когда сможет.
Ж е н а. Он никогда тебе их не отдаст. Ты даже толком не знаешь, кто он, куда уехал.
Г а й д а р. Пусть! Добро никогда не пропадает бесследно. Я сделал добро ему, он сделает другому, дойдет когда-нибудь очередь и до меня. Если не в виде денег, то в виде доброго слова, дружеского рукопожатия, горсти табаку. Это дороже денег. Разве ты не понимаешь?
Ж е н а. С тобой, наверное, хорошо на войне, Гайдар, или в походе у лесного костра. Там ты на месте. Для тебя мир слишком прост: здесь друзья, там враги, друзей люблю, врагов ненавижу… Дело, конечно, не в пальто, дело в нас самих. В тебе, во мне. По-разному мы смотрим на мир. Может быть, я ограниченный человек, чересчур трезвый. Для меня дом — это мой дом, для тебя дом — весь Советский Союз. Я бы тоже хотела ощущать всю страну как свой дом, но — не умею, не получается. Для меня сын — это мой сын, для тебя сын — каждый сопливый мальчишка, которого ты встретишь в любой захудалой деревне. Для меня деньги — деньги, для тебя — мусор. Мне много нужно в жизни, тебе — ничего, кроме двух пар чистого белья, да трубки, да табаку, да полевой сумки с рукописями. Я выросла в нормальной семье, тебе семью заменила армия. Ты солдат, Гайдар. И навсегда останешься солдатом. Ты человек девятнадцатого года. И навсегда останешься человеком девятнадцатого года.
Г а й д а р. Это не так уж плохо. Всем лучшим, что есть во мне, я обязан армии и революции.
Ж е н а. Сегодня не девятнадцатый, сегодня тридцать первый год, и ты давно не в армии. Так жить нельзя.
Г а й д а р. Иначе жить не умею.
Ж е н а. Я знала, что ты ответишь именно так.
Пауза.
Г а й д а р (пробует пошутить). Если ты подыскала себе другого Аркадия с усами и с золотым зубом, то я удаляюсь в Эфиопскую страну и буду там жить на деревьях вместе с обезьянами…
Пауза. Жена не приняла шутки.
Ты любишь его?
Ж е н а. Не знаю. Во всяком случае, не так, как любила тебя. Не имеет значения. Я смертельно устала от тебя, Гайдар. Не могу больше!
Пауза.
Г а й д а р. Двадцать шестой год. Комсомольский клуб. Совпартшкола. Голубой дом. На крыльце девчонка в ярком сарафане. Сапоги с коротким обрезом, шинель, серый костюм. Тени смутные, далекие, далекие… Это были мы?
Ж е н а. Перестань! Не надо! Прошу тебя, не надо, Гайдар! (Плачет.) Умоляю тебя, уходи! Уезжай куда-нибудь подальше! Так будет лучше для нас всех.
Г а й д а р (подошел, положил руку ей на голову, провел ладонью по волосам). Слушай…
Ж е н а. Я слушаю.
Г а й д а р. Поправить ничего нельзя?
Ж е н а. Нет.
Г а й д а р. Все?
Ж е н а. Все, Гайдар.
Г а й д а р. Ладно, я уеду. (Подошел к пианино, открыл крышку, играет одним пальцем «Березоньку».)
В тишине повисают редкие, пронзительно высокие ноты — он играет на клавишах самого высокого регистра.
Перестал играть, закрыл крышку пианино, но мелодия не оборвалась, она продолжает висеть в воздухе, такая же чистая и пронзительная. Жена тихо плачет. Гайдар кинул через плечо полевую сумку, сунул в рот трубку, пошел к двери.
Ж е н а. За вещами потом зайдешь?
Г а й д а р. Ничего не надо. Две пары белья есть. Трубка. Табак. «Все мое ношу с собой». Прощай. (Уходит.)
Темнота.
Шаг атакующих…
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТОЕ
1919 год. Декабрь. Местечко на реке Улла. Лазарет. На койке А р к а д и й. Из-под одеяла торчит забинтованная нога. По улице скачет кавалерийский отряд. Всадники все ближе. Слышен приближающийся цокот копыт и песня:
Запевала выводит высоко и чисто, отряд подхватывает весело, лихо, с присвистом:
Торопливо входит Р о т н ы й.
Р о т н ы й. Здорово, Голиков!
А р к а д и й. Здорово, ротный.
Р о т н ы й. Ну, как ты тут? Как себя чувствуешь?
А р к а д и й. Хорошо чувствую.
Р о т н ы й. Где ж хорошо, если фельдшер говорит, что контузило тебя сильно и вдобавок нога прострелена?
А р к а д и й. Нога — пустяки, кость не задело. Голова, правда, порядком болит, но это наплевать, терпеть можно.
Р о т н ы й. Вчера в бою молодцом держался, не трусил.
А р к а д и й. А чего мне трусить?
Р о т н ы й. Верно, трусить нечего. Однако кое-кто «отпраздновал», когда казаки лавой пошли. А ты — ничего…
А р к а д и й. Что ты, ротный, ерзаешь?
Р о т н ы й (вынимает из кармана кисет, стопку бумаги, подает Аркадию). Тут вот товарищи прислали тебе подарок: табаку хорошего, бумаги. Кури, брат, поправляйся…
А р к а д и й (прислушивается к приближающейся песне). Что? Прямо говори!
Р о т н ы й. Приказ получен.
А р к а д и й. Уходите?
Р о т н ы й. Уходим. На Житомир. И дальше. До полной мировой.
Отряд все ближе. Явственный цокот копыт, и песня набирает силу:
А р к а д и й (как был, в исподнем, с забинтованной ногой, соскочил с койки, скачет на одной ноге, кричит). Где мои штаны? Штаны отдайте! Отдайте штаны! (Пошатнулся, падает.)
Р о т н ы й (бросился к нему, подхватил). Ты что? Сдурел! Разве так можно?
А р к а д и й. С вами.
Р о т н ы й (укладывает Аркадия на койку). Куда тебе?.. Лежи.
А р к а д и й. С вами.
Р о т н ы й. Жар у тебя. Горишь. Твое дело теперь лежать, раз ты контуженый, да еще вдобавок раненый.
Отряд уже под окнами. Песня звучит в полную мощь.
(Заторопился.) Извини, брат, пора мне. Поправляйся, брат. Выздоровеешь — догонишь отряд.
А р к а д и й (обессиленный пережитым волнением). Догоню…
Р о т н ы й. Догонишь. Ты догонишь. Непременно догонишь. Ну, так… До свидания, Голиков. (Неловко пятясь, уходит.)
Отряд прошел, но песня точно запуталась в стенах лазарета, не может вырваться на волю, кружит, бьется о стены, усиливается многократным эхом, вот-вот вдребезги разлетятся оконные стекла… Или это только кажется Аркадию?
Темнота.
И одновременно песня оборвалась резко, точно отрезали.
Шаг атакующих…
Барабан…
П е р е р ы в.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Шаг атакующих…
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ
1941 год. Январь. Москва.
Уголок больничного парка в Сокольниках. Снежная крепость. Возле нее ряд вылепленных из снега фигур: часовой, горнист, командир, отдающий честь, солдаты. Фигуры смешные, вылеплены не слишком искусными руками. Оттепель. Падают крупные снежинки.
Г а й д а р в шинели, надетой поверх больничной пижамы, лепит очередную фигуру.
Г а й д а р (работает с увлечением, приговаривает).
(Закончил лепить, вытянулся по стойке «смирно», отдал фигуре честь.) С сегодняшнего дня часовые у крепости будут сменяться каждый час. Днем и ночью! (Ходит возле снежных сооружений, что-то негромко бормочет, потом во весь голос.) Война нелегка. Жена далека. Кругом шинели свистят шрапнели. Давай, солдат, табачку покурим. (Остановился возле одной из фигур, раскурил трубку, сунул ее фигуре в рот и запел очень жалобно.)
Миль пардон! (Вынул трубку у фигуры изо рта. Ходит, дымит. Что-то сосредоточенно бормочет себе под нос. Вдруг громко засмеялся.) А он жив! Жив… А кошка мерзлая… (Принялся весело лепить новую фигуру.)
Входят К о м е н д а н т и Д р у г. У Друга в руках портфель, на плечи накинут куцый больничный халат. Увлеченный работой, Гайдар их не замечает.
К о м е н д а н т (указывая на Гайдара). Вот. Это они…
Д р у г (очень внушительно). Угу. Можете идти. (Подходит к Гайдару.) Гражданин Гайдар?
Г а й д а р (обернулся, радостно). Гей! Гей! Кого я вижу!
Д р у г (тихо). Без эмоций, я из милиции. (Коменданту, который, вытянув шею, издали прислушивается к разговору.) Я же вам сказал: можете идти. Вам присутствовать не положено. Ясно?
К о м е н д а н т. Ясно. (Исчез.)
Д р у г. Вот теперь здравствуй!
Обнялись.
Маленькая военная хитрость, как любит говорить один мой друг. Утром приехал, узнал, что ты в больнице. Времени в обрез, а день, как назло, неприемный. Не пускают. Я к коменданту. Показал издали красную книжечку — членский билет Союза писателей. Он к нему прикоснуться побоялся, не то что в руки взять… Я эту породу знаю — у самих рыльце в пушку. Одним словом — из милиции. Пришел снять с тебя показания. Ты находишься под следствием по делу о хищении.
Г а й д а р (хохочет). Негодяй! Что ты натворил! Мне, сиротинушке, и так несладко здесь живется, теперь этот фрукт вовсе со свету сживет. Что хоть я похитил?
Д р у г. Фабулу и реминисценции.
Г а й д а р. Что-что? Реминисценции? (Хохочет.) Ну, будут мне плохие дела! И он поверил?
Д р у г. Не только поверил, еще и подтвердил, что ты весьма подозрительный тип. Выдаешь себя за известного писателя, а приехал в больницу с завалящим чемоданишкой. И вдобавок ко всему гостинцы отдаешь дворниковой дочке. Оч-чень подозрительно.
Г а й д а р. Шпионит. Вот негодяй!
Д р у г (достает из портфеля сверток). Держи, сиротинушка. Дворникова дочка любит апельсины?
Г а й д а р. Обожает!
Д р у г. Ты потише все-таки. Не ори, этот тип наверняка где-нибудь поблизости крутится. (Уводит Гайдара за угол снежной крепости.) Ну как ты тут, веселая голова? Как поживает мадам контузия?
Г а й д а р. Придушил. Совсем было распоясалась, старая карга. Но придушил. Видишь — уже гулять выпускают.
Д р у г (осматривает снежные сооружения). Музей изящных искусств! Все сам наработал?
Г а й д а р. Были ассистенты. Только — тсс! Посторонним на территорию больницы вход воспрещен. Забор высок. У ворот сторож. Маленькая военная хитрость…
Д р у г. Ребят приманил?
Гайдар смеется.
Слушай, что ты с ними делаешь?
Г а й д а р. А ничего особенного. Я просто их люблю.
Д р у г. Любить еще мало. Нужно, чтоб они тебя любили. Ты с ними добр?
Г а й д а р. Они не любят очень добрых.
Д р у г. Значит, лучше быть строгим?
Г а й д а р. Не нужно быть ни строгим, ни добрым.
Д р у г. Так каким же нужно быть?
Г а й д а р. Серьезным. (Указывая на снежные сооружения.) Ты думаешь, это просто так, забава? Нет, брат, это не просто забава. Это знаешь что такое?
Д р у г. Что?
Г а й д а р. Это новая повесть. А может быть, киносценарий. Точно еще не решил. Мудрый доктор велел все тетрадки и карандаши у меня отобрать, чтоб зря больничный хлеб не ел, а стопроцентно лечился. За неимением бумаги и карандашей леплю новую вещь из снега. Так еще никогда не работал. Ни одной строчки не написано, а в голове уже весь план. Ребята здорово помогли. (Указывая на фигуры.) Они, черти, уже разговаривать начинают. Вот этот, например, Коля — веселый шофер. Философ. С ним побеседовать — одно удовольствие. А это сын артиллерийского командира Саша Максимов: упорный характер, гордость, воля. Сороковой год. Финская война. Отцы на фронте. А у детей игра — штурмуют снежную крепость. Оттого, что события развиваются параллельно, игра приобретает совсем не шуточное значение. Будет и песня. Гордая музыка. Выходит раненый красноармеец…
Как тебе?
Д р у г. Песня хорошая. Если хочешь, сегодня расскажу о твоей новой работе на совещании в ЦКмола.
Г а й д а р. На каком таком совещании?
Д р у г. Сегодня комсомольцы собирают совещание по вопросам военно-патриотического воспитания детей. Ты разве не знал?
Г а й д а р (взволновался). Откуда мне знать? Разве мне кто-нибудь скажет? Они же все сговорились! Они же меня берегут! Я тут чахну, подыхаю с тоски, а они… Я должен быть на этом совещании!
Д р у г (оглядываясь). Тихо! Вон комендант маячит. Кто же тебя из больницы отпустит?
Г а й д а р. Это верно — никто не отпустит, а просить не стоит. (Вдруг вскрикнул.) Ты на машине?
Д р у г. Да тихо же!
Они продолжают разговаривать полушепотом, давясь от смеха. Доносятся только отдельные восклицания: «Ну, это уж слишком. Круто!» — «Авось не съедят!» — «Успеем заехать…» — «Семь бед — один ответ». Они идут по направлению к больнице. Гайдар впереди, Друг сзади, сосредоточенно помахивая портфелем. Навстречу выходит К о м е н д а н т.
К о м е н д а н т (семеня рядом). Извиняюсь, у вас все?
Д р у г. У нас никогда не бывает «все», кое-что в запасе всегда остается…
К о м е н д а н т. Я это понимаю, но в данном случае…
Д р у г. В данном случае гражданин Гайдар уедет со мной.
К о м е н д а н т. То есть как?
Д р у г. Вам непонятно?
К о м е н д а н т. Понятно. Но нужно поставить в известность главного врача…
Д р у г. Мы никого ни о чем не обязаны ставить в известность. В управлении милиции с него снимут допрос и к вечеру доставят обратно. Вы не согласны?
К о м е н д а н т. Я бы просил…
Д р у г (перебивает). Как ваша фамилия? (Достает блокнот.)
К о м е н д а н т. Кокорин.
Д р у г (быстро задает вопросы, записывает ответы). Имя? Отчество?
К о м е н д а н т. Афанасий Германович.
Д р у г. Год рождения?
К о м е н д а н т. Восемьсот девяносто шестой.
Д р у г. Образование?
К о м е н д а н т. Неполное среднее.
Д р у г. Социальное происхождение?
К о м е н д а н т. Я согласен… Везите его в управление.
Д р у г. Идите, гражданин Гайдар!
Гайдар не выдержал, обернулся на ходу, состроил Коменданту рожу. Гайдар и Друг уходят. Комендант обалдело стоит посреди засыпанной снегом аллеи.
Темнота.
Шаг атакующих…
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ
1924 год. Сентябрь. Харьковщина.
Степная дорога. Ночь. Яркие звезды. Шалаш. Костер. У костра хромой С т а р и к с берданкой.
С т а р и к (заслышал шаги, поднял берданку). Кто там? Кто идет?
Входит А р к а д и й. На нем потертый брезентовый плащ. За спиной котомка.
А р к а д и й. Здравствуй, дедушка!
С т а р и к. Здравствуй! Кто ты есть за человек и куда путь-дорогу в ночную пору держишь?
А р к а д и й (в тон ему). Есть я, дедушка, солдат-красноармеец, вышедший в бессрочный после службы, а иду я искать счастья-работы.
С т а р и к. Коли так, садись к моему костру — гостем будешь. (Отложил берданку, поковырял щепкой в котелке, висящем над огнем.) Сейчас картошка поспеет, повечеряем. (Достал из шалаша припасы, расстелил тряпицу.) Вот хлеб. Вот сало. Чай в чайнике. Только сахара нет.
А р к а д и й. И у меня нет. (Порылся в котомке.) Два пирожка черствых — весь мой припас.
С т а р и к. Небогато.
А р к а д и й. Всю наличность на железнодорожный билет истратил. Было заработано в городе Симферополе двенадцать рублей и сорок копеек. Высыпал я их на стол кассиру и говорю: «Дайте мне, товарищ, билет, докуда этих денег хватит». Посмотрел он на меня странным взглядом, порылся в своих книгах… «Ежели, говорит, сюда гривенник прибавить, то как раз до Баку без плацкарты хватит, а ежели отнять полтинник, то с плацкартой до Харькова». Ну, я на плацкарту и польстился. Купил в Харькове на вокзале пирожков, закинул котомку за спину и зашагал на ночь глядя незнакомой дорогой.
С т а р и к (разливает чай). Ты на Донбасс иди, на шахты. По дороге прокормиться нетрудно, сейчас в каждом селе рабочие руки — золото. В аккурат до холодов дойдешь. Там, под землей, работа денежная.
А р к а д и й. За деньгами я, дедушка, не гонюсь, работал и на земле, и под землей, и в поле, и в заводе. Побывал в разных краях. Работа везде есть, и люди везде есть хорошие, а покою моей душе нигде нет. Застучит машина, а мне мерещится — пулеметы строчат… Зацокают лошадиные подковы, блеснут косы в руках у косарей, а мне чудится — разворачиваются к бою эскадроны… И пускаю я коня в галоп, и рву я шашку из ножен… А шашки-то на боку нет, и коня нет. Мираж. А по ночам снятся боевые товарищи, солдатский строй, голос трубы на рассвете, четкие слова военной команды. Просыпаюсь — вроде никого не убил, а душа болит.
С т а р и к. С виду не такой уж ты старый вояка. Сколько лет прослужил?
А р к а д и й. Неполных пять.
С т а р и к. Я на японской полгода был — хватило. (Придвигает Голикову котелок с картошкой.) Ты вот что: ты не держи на сердце, ты высказывай, сынок, высказывай. Видениям, как недугу, выход нужен.
А р к а д и й (окончил есть, собрал хлебные крошки, бросил в рот). Спасибо, дедушка. (Расстелил плащ, вынул из полевой сумки излохмаченную пачку бумаги, часть отложил на землю, прижал камнем, чтобы не унес ветер, другую пристроил на полевой сумке, пишет, полулежа у костра.)
С т а р и к (присел рядом на корточки, взял отложенные в сторону листы, поднес к огню, читает по слогам). «В дни по-ра-же-ний и по-бед. Ро-ман». Пишешь?
А р к а д и й. Пишу, дедушка.
С т а р и к. Ну что ж, пиши, если дуже грамотный. Ничего. Писать тоже можно. Слово облегчает душу. (Вздохнул, перекрестился.) О, господи…
Пауза.
Аркадий пишет. Старик тихо молится, сидя с другой стороны костра.
Издали доносится свист.
(Прислушался.) Опять эти…
А р к а д и й. Кто?
С т а р и к. Беспризорники. Каждый вечер повадились. Когда двое-трое заявятся, а когда целая дюжина. Придут, сядут у костра и прямо на моих глазах кавуны жрут. Жрут, понимаешь, да еще скалятся. Что ты с ними будешь делать? Безотцовщина. Стрелять? Так ведь убить можно. Грех это — из-за кавуна человека жизни лишать, хоть он и коммунистический.
А р к а д и й. Кто коммунистический?
С т а р и к. Та кавун же. Коммуна тут у нас образовалась, сынок. Между прочим, неплохие кавуны растим. Только до наших коммунистических кавунов дуже много индивидуальных охотников.
Свист ближе.
Пальнуть, что ли, для острастки? (Щелкнул затвором берданки.)
А р к а д и й. Погоди, дедушка, не порть боеприпасы. Я сам с ними поговорю.
С т а р и к. Не сладить тебе с ними, сынок. У них один — ну чистый лошак. На руках ходит. Бердан у меня отнял, поставил себе на нос, кричит: «Балансе! Балансе!» Он кричит, а другие в это время кавуны жрут. А то возьмет два здоровенных, по полпуда, и вот жонглировает, жонглировает… Хоть бы уронил. Нет, не уронит! Здоровенный, чертяка, а совести бог не дал.
А р к а д и й. Залезай в шалаш, сиди тихо.
С т а р и к. Ты хоть бердан мой возьми. Малолетние они, малолетние, а на дороге по ночам часто слыхать: «Караул, грабят!» Не ровен час…
А р к а д и й. Не дрейфь, дедушка. Бердан при себе оставь. У меня пострашней орудие есть. (Похлопал себя по карману.)
С т а р и к. Пушка?
А р к а д и й. Самопал.
С т а р и к. Ну, тогда другое дело. (Полез в шалаш.)
Голиков убрал в полевую сумку рукопись, вынул из кармана трубку, усмехаясь, набивает табаком. Входят С е в к а и М и т ь к а. На обоих, как листья на капустных кочанах, в несколько слоев надеты одинаковые синие рубашки.
С е в к а. Здорово, дедка!
А р к а д и й. Здорово, здорово, соколы!
С е в к а. Тю-у! Так это ж не дедка… (Сел на корточки против Голикова, с веселым нахальством разглядывает его.) Ты кто, дяденька? Новый сторож?
А р к а д и й. Сперва вы мне ответьте, соколы: из какого это вы детского дома удули и зачем казенные рубашечки свои и чужие потырили?
С е в к а. А отчего это ты так решил, дяденька, что потырили?
А р к а д и й. Рубашечки синенькие и по-казенному шиты белыми нитками.
С е в к а. Верно башкой сообразил. Детдомовский?
А р к а д и й. Я не детдомовский, я красноармейский. Но вашего брата повидал немало. И вот вам мой приказ: чтоб с этого часа на бахчи ни ногой!
М и т ь к а (подносит к самому лицу Голикова увесистый кулак). А вот это видал, командир?
А р к а д и й (разглядывает кулак с уважением). Хорош! А в ладошке у тебя ничего не зажато? (Берет Митьку за руку, разжимает кулак.)
М и т ь к а (вскрикивает от боли, вырывает руку). Пусти! Черт! Пусти! (Отскакивает в сторону, достает из кармана нож.)
А р к а д и й (строго). А вот это уж лишнее, сокол. Брось! Ну, кому говорят. Брось!
М и т ь к а (размахивая ножом, пятится от Голикова). Севка, зови огольцов!
Севка засовывает в рот два пальца, свистит.
А р к а д и й (отбирает у Митьки нож, Севке). Ой, не свисти, сокол, не зови огольцов, плохо будет. Если уж я свистну, сейчас на помощь прискачет целый кавалерийский отряд. Кони как огонь, сабли как золотые, все винтовки на пять патронов заряжены, а пулеметы на двести пятьдесят.
С е в к а. Может, и пушки будут?
А р к а д и й. Нет, пушки не потребуются. Снаряды арбузы на бахче попортят.
С е в к а. Во заливает!
А р к а д и й. Я заливаю? А ну гляди… (Закатывает не спеша рукава, манипулирует руками, показывая, что ладони у него пусты, протягивает руки вверх, к усыпанному яркими звездами небу, и вдруг в руке у него оказывается пятиконечная красноармейская звездочка.)
С е в к а (восторженным шепотом). Фокусник…
А р к а д и й (Митьке, который стоит к нему поближе). Подойди. Иди, иди, не бойся.
Митька с опаской подходит. Голиков снимает с его головы кепку, прикалывает к ней звездочку, надевает кепку обратно ему на голову.
С е в к а. А мне?
Манипуляции руками повторяются. Аркадий «достает с неба» вторую пятиконечную звездочку, прикалывает ее к кепке, которую с готовностью протягивает ему Севка.
Ей-богу, фокусник! Люзионист!
А р к а д и й. Какой же я фокусник, соколы? Я демобилизованный солдат-красноармеец.
С е в к а. Как же ты звездочки с неба достаешь, если ты не фокусник?
А р к а д и й. Прослужи в Красной Армии с мое — и ты научишься. Думаешь, небо просто так, для красоты звездочками утыкано? Нет, брат, каждая эта звездочка — с шапки убитого в бою красноармейца.
М и т ь к а. Сказки.
А р к а д и й. Понимай как можешь. Для тебя сказки, а для меня самая святая правда… (Набивает трубку табаком, раскуривает.)
С е в к а. Ну же, ну, рассказывай!
А р к а д и й. Было это в огневом девятнадцатом году…
Из шалаша высовывается С т а р и к, слушает. По мере рассказа Аркадия он будет высовываться все больше и к концу его окажется на траве у костра рядом с ребятами.
Служил у меня в роте красноармеец Вася. Василий Крюков. Смелый разведчик. Отважный боец. Из каких только передряг живым не выходил, но однажды случилось так, что ранили под ним лошадь и стали его нагонять белые казаки. Видит Василий, не уйти ему от погони. Тогда отшвырнул он пустую винтовку, отстегнул саблю, сунул наган за пазуху и, повернув ослабевшего коня, поехал казакам навстречу. Казаки удивились: не в обычаях красных было бросать оружие на землю. Поэтому они не зарубили Крюкова с ходу, а окружили и захотели узнать, что ему нужно, на что он надеется. Василий снял с головы серую папаху с красной звездой и говорит: «Кто здесь начальник, тот пусть поскорей берет эту папаху». Казаки решили, что в папахе зашит военный пакет, и позвали своего начальника. Но когда тот подъехал и протянул руку, Василий выхватил наган из-за пазухи и выстрелил прямо в лоб офицеру.
М и т ь к а. А сам?
А р к а д и й. Что ж сам… Знал, на что идет… Зарубили его казаки.
С т а р и к. Упокой, господи, душу раба твоего. (Крестится.)
А р к а д и й (после паузы). Изуродованное Васино тело мы нашли только к вечеру. Все было при нем: и красноармейская гимнастерка, и ножны от шашки, даже сапог не сняли. Только на серой Васиной папахе не было красной звезды… А вечером над нашими позициями зажглась в небе новая, никем не виденная раньше звездочка. С той поры я не раз замечал, как после боя вспыхивают в небе новые звезды. И нет им числа…
Пауза.
С е в к а (вдруг зашмыгал носом, всхлипнул). А у меня папанька тоже в Красной Армии погиб…
А р к а д и й. На каком фронте?
С е в к а. На Польском.
А р к а д и й. А фамилия ему как?
С е в к а. Суханов. Может, встречали? Степан Дмитриевич.
А р к а д и й. Нет, не встречал. Был у нас в полку один Суханов, но того Михаилом звали.
М и т ь к а. А мой потерялся. Давно. Я и не знаю, за кого он воевал: за белых или за красных.
А р к а д и й. А тебе как бы хотелось?
М и т ь к а. Ясно, за красных!
С е в к а (Аркадию). А вы на каком фронте воевали? Тоже на Польском?
А р к а д и й. И на Польском, и на петлюровском, был с товарищем Подвойским при взятии Жмеринки, в армии Ларцева на Кавказе, защищал Тамбов от банд Антонова… Во многих местах пришлось.
С е в к а. Вот бы нам такого командира в детдом! Ни один бы не убежал. А то ведь там что — приходил каждый день дядька и читал политическую науку: ску-у-учная. Как у нас в России хорошо, и как у буржуев за границей плохо. А то еще старая мадам приходила, учила гимнастическому танцу: «Р-раз — два, р-раз — два!» Как сломанный граммофон. Слышь, командир, пойдем с нами! А? Пойдем! Мы для тебя картошку будем воровать. Не в коммунах, нет. В коммунах не будем. У кулаков на хуторах. Котелок есть. Проживем. Пойдем!
А р к а д и й. А куда это вы лететь собрались, соколы?
М и т ь к а. Пора к теплу поближе.
С е в к а. Хотим махнуть в Крым.
А р к а д и й. Ночуете вы где?
М и т ь к а. Где придется.
С т а р и к. Лезьте ко мне в шалаш, там сено. Все лезьте!
А р к а д и й (снимает плащ). А укрыться можно моим плащом. Большой. На троих хватит.
М и т ь к а. Пойдешь с нами? Пойдешь?!
А р к а д и й. Залезай в шалаш, маслюк. Вроде нам с вами по пути… Там что-нибудь придумаем…
Аркадий, Митька, Севка скрываются в шалаше. Некоторое время оттуда доносится возня, смех, затем наружу высовываются три головы.
Спокойной ночи, дедушка!
С т а р и к. Спокойной ночи, сынки!
Пауза.
(Подбрасывает хворост в огонь, садится, зажав берданку между колен, молится.) Охрани, господи, и в доме, и в поле, и в пути, и в дороге от зверя, от змея, от лихого человека всех странствующих, путешествующих, всех солдат-красноармейцев: и тех, которые служат, и тех, которые отслужили свое и в бессрочный вышли, и всю Красную Армию!
Темнота.
Шаг атакующих…
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ ВОСЬМОЕ
1941 год. Июль. Москва.
Кабинет в райвоенкомате. За столом пожилой В о е н к о м.
Входит Г а й д а р.
Г а й д а р. Разрешите, товарищ военный комиссар?
В о е н к о м (снял очки, посмотрел на вошедшего долгим усталым взглядом). Входите…
Гайдар четким военным шагом подошел к столу, вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги, развернул, подал Военкому.
(Взял бумагу, вздохнул, надел очки.) Ну… Что вы еще придумали? (Читает.) «Товарищ Гайдар-Голиков, орденоносец, талантливый писатель, активный участник гражданской войны, освобожденный от воинского учета по болезни, в настоящее время чувствует себя вполне здоровым и хочет быть использованным в действующей армии. Партбюро и оборонная комиссия Союза советских писателей поддерживают просьбу товарища Гайдара-Голикова о направлении его в медицинскую комиссию на переосвидетельствование». (Встал, порылся в картотеке, достал учетную карточку.) Вы проходили переосвидетельствование двадцатого июля. Комиссия признала вас негодным к военной службе. Товарищи, подписавшие письмо, знают об этом?
Г а й д а р. Нет.
В о е н к о м. Значит, вы ввели их в заблуждение.
Г а й д а р. Нет. Эту неделю я провел под Москвой, в Болшеве. Отдохнул. Окреп. В настоящее время чувствую себя вполне здоровым.
В о е н к о м. Семнадцать лет болели и за неделю выздоровели? Аркадий Петрович, я уважаю ваш талант, ваше упорство… (Развел руками.) Это несерьезно. Никакая комиссия не возьмет на себя смелость отправить вас на фронт.
Г а й д а р. По состоянию здоровья я могу заниматься литературной работой?
В о е н к о м (заподозрил подвох). Да, конечно…
Г а й д а р. Дайте мне такую справку.
В о е н к о м. Таких справок военкомат не выдает.
Г а й д а р (указывая на принесенную бумагу). Напишите вот здесь: «По состоянию здоровья может заниматься литературной работой». Остальное мое дело.
В о е н к о м. Не имею права. Я ведь не врач. Послушайте, Аркадий Петрович, ну зачем вам сейчас ехать на фронт?..
Г а й д а р (перебивает). Товарищ военный комиссар, взгляните в окно. Ке вуайон ну сюр се табло? Что мы видим на этой картинке? Мы видим отрезок Красногвардейской улицы, мы видим прохожих, мы видим кирпичный дом с рекламным щитом новой кинокартины. На щите изображены мальчик и девочка в пионерских галстуках. Под ними надпись: «Тимур и его команда». Автор сценария — орденоносец, талантливый писатель, активный участник гражданской войны А. Гайдар. Сейчас он выйдет из вашего кабинета, пойдет по улице, а навстречу — ребята, которые только что посмотрели фильм. Один из них подойдет к талантливому писателю и спросит: «Аркадий Петрович, почему в своих книжках и вот в этой кинокартине вы учили нас быть смелыми и честными, не прятаться от опасности, в любую минуту быть готовыми к борьбе с врагом, а теперь, когда такая минута настала, такой час пришел, сами вы околачиваетесь в тылу?» Что я ему отвечу?
Пауза.
В о е н к о м. Когда вы в последний раз лежали в больнице?
Г а й д а р. Не имеет значения.
В о е н к о м (заглянул в учетную карточку). В январе этого года.
Г а й д а р. Все это не имеет значения, товарищ военный комиссар, в настоящее время…
В о е н к о м (перебивает сердито). В настоящее время вместе с вами нужно посылать на фронт персонального врача! Это наш третий разговор. Надеюсь, последний. Не будем все начинать сначала.
Г а й д а р. Товарищ…
В о е н к о м (перебивает). Все. Я занят. За-нят! Неделю не ночевал дома. До свидания, Аркадий Петрович! (Не обращая больше внимания на Гайдара, занимается делами, прерванными его приходом.)
Пауза.
Гайдар не уходит, он неподвижно стоит у стола, смотрит на Военкома, точно гипнотизирует.
(Вдруг взорвался, швырнул ручку на стол, вскочил.) Уходите! Вы мне мешаете работать! Уходите, или я позову дежурного и прикажу вас вывести! Думаете, я не стремлюсь в действующую армию?! Думаете, я не обивал пороги начальства?! Думаете, мне доставляет радость сидеть на этом военкоматском стуле?! Он горит подо мной. У меня брюки в подпалинах! Уходите!
Гайдар не двинулся с места.
(Распахивает дверь, зовет.) Дежурный!
Вбегает М а р у с я, вчерашняя школьница, девчонка в военной форме с пистолетом на боку.
Выведите этого товарища! (Уходит, хлопнув дверью.)
М а р у с я (смущена, не знает, как приняться за дело). Попало?
Г а й д а р. Крепко. Сердит…
М а р у с я. Он добрый. Только замучили его. Сами видите, что в военкомате творится. С утра до ночи. А у него несчастье — сын погиб. Пограничник.
Пауза.
Выйдите, пожалуйста, а то и мне попадет.
Г а й д а р (разглядывает Марусю). Сколько тебе лет, девочка?
М а р у с я. Я только на вид такая молодая, мне восемнадцать еще в феврале стукнуло.
Г а й д а р. Добровольцем?
М а р у с я. Добровольцем. А вас что, не берут?
Г а й д а р. Нет.
М а р у с я. Рекомендацию нужно. Точно вам говорю. Нас только по рекомендации райкома комсомола брали. Обещали в войска ПВО, а послали в военкомат дежурить. Временно. Все наши девушки ужасно рвутся на фронт. Говорят, немцы солдат цепями к пулеметам приковывают, чтоб не разбежались. К осени разобьют, нам ничего не достанется.
Г а й д а р. Ой, не торопись, Маруся, на твой век войны хватит.
М а р у с я. Думаете, не разобьют?
Г а й д а р. Думаю, нет, Маруся.
М а р у с я. А откуда вы знаете, что меня зовут Марусей?
Г а й д а р (с улыбкой). Сам не пойму. Так мне показалось, что тебя непременно должны звать Марусей. Была у меня одна знакомая Маруся. Давно, еще во время гражданской войны. В точности ты. И нос такой же курносый. Я про нее в своей любимой книжке написал. Называется «Голубая чашка». Что ты на меня так подозрительно смотришь? Не читала?
М а р у с я. Странно вы говорите…
Г а й д а р. Что странно?
М а р у с я. Все странно. Про немцев и про «Голубую чашку»… Вы сказали: «Я написал». «Голубую чашку» написал писатель Аркадий Гайдар.
Г а й д а р. А я и есть писатель Аркадий Гайдар.
М а р у с я. Вы… (Вдруг прыснула, хохочет.) Аркадий Гайдар… (Хохочет.)
Г а й д а р. Не веришь?
М а р у с я (неожиданно грозно). А ну, идите!
Г а й д а р. Да ты что, Маруся?
М а р у с я (схватилась за пистолет). Идите! Аркадий Гайдар… На фотографию Гайдара вы, правда, немного похожи, только меня на этом не проведешь. Аркадий Гайдар теперь знаете где?
Г а й д а р. Где?
М а р у с я. На Западном фронте! Он еще в гражданскую, когда ему было пятнадцать лет, полком командовал, а теперь дивизией!
Г а й д а р. Это тебе точно известно?
М а р у с я. Точно! Нам комсорг роты рассказывал. Говорят, даже в газетах об этом писали.
Г а й д а р. Вот как… В газетах?
М а р у с я. Знаете, что такое «гайдар» в переводе на русский язык? Передовой! Всадник, скачущий впереди!
Г а й д а р. Да? (После паузы.) Извини, Маруся. Я пошутил. Я действительно не Гайдар, просто немного похож на него.
В о е н к о м (он вошел несколько раньше и слышал конец разговора). Идите.
М а р у с я (Гайдару). Ну! Идите!
В о е н к о м (Марусе). Это я вам.
М а р у с я. Мне?
В о е н к о м. Вам, вам.
М а р у с я. Товарищ военный комиссар, этот гражданин сказал, что он писатель Гайдар, а нам комсорг рассказывал…
В о е н к о м (перебивает). Я слышал, что рассказывал ваш комсорг роты. Идите.
М а р у с я. Слушаюсь. (Недоуменно пожав плечами, выходит.)
В о е н к о м. Извините, Аркадий Петрович. Нервы.
Г а й д а р. Вы меня извините. Не знал. У вас горе.
В о е н к о м. Да. На границе. В первый день войны. Вчера стало известно. Михаилом звали, Мишей. Между прочим, тоже зачитывался вашими книгами. До сих пор в домашней библиотеке хранятся. Затрепанные.
Г а й д а р. Я начинал писать в двадцать третьем году. Большинство тех, кто сражается сегодня в Красной Армии, — мои бывшие читатели. Грош цена всему, что я написал, если я не буду вместе с ними. (Придвигает Военкому принесенную бумагу.) Вот здесь. По состоянию здоровья может заниматься литературной работой. Больше ни о чем не прошу.
Пауза.
В о е н к о м. Подождите. Поговорю с врачами. (Берет бумагу, быстро выходит.)
Гайдар устало опустился на стул, закрыл глаза.
Темнота.
Шаг атакующих…
Барабан…
Мелодия «Березоньки»…
ВОСПОМИНАНИЕ ДЕВЯТОЕ
1918 год. Декабрь. Квартира Голиковых в Арзамасе. Комната Аркадия. Поздний вечер. Все залито серебристым лунным полумраком. На постеленном на ночь диване, укрывшись одеялом, лежит А р к а д и й. Кажется, что он спит, но нет… Вот он осторожно сбросил одеяло, подошел на цыпочках к столу, зажег свет. Теперь мы видим: он лежал в постели одетым. Не надевая сапог, прошел в угол, достал спрятанный заранее вещевой мешок, поставил мешок рядом с сапогами возле стола, сел, быстро пишет. Входит Н а т а ш а. Она босиком, в длинной ночной рубахе. Видимо, только что проснулась и вошла, привлеченная светом.
А р к а д и й (не замечая Наташу, вполголоса перечитывает написанное). «Мама! Прощай, прощай! Больше всего ты ценишь в людях самостоятельность и меня приучила быть самостоятельным с младенческих лет. Когда ты получишь это письмо, я буду далеко. Сбылась моя давнишняя мечта: я ухожу в Красную Армию. Наш эшелон отправляется сегодня ночью. Все, что было раньше в моей жизни, — это пустяки, а настоящее только начинается…»
Наташа заплакала.
(Обернулся.) Тихо! Подслушивала?
Н а т а ш а (давясь слезами, бросилась к нему, обхватила руками). Аркаша, Аркаша! Не уезжай!
А р к а д и й. Тихо, Наташа, тихо. Разбудишь маму.
Н а т а ш а. Не уезжай! Не уезжай! Хочешь, чтоб опять городовые поймали и домой привели?
А р к а д и й. Перестань. Перестань. Тише. Я теперь не тот, и война теперь не та, и городовых теперь нет. Их самих переловили еще в прошлом году.
Н а т а ш а. А что с нами будет, ты подумал? Что со мной будет? Тебя же могут ранить или даже убить! Я сейчас же, сейчас же разбужу маму. Отдай мешок!
Хватает за лямку стоящий на полу мешок, но Аркадий успевает схватиться за вторую. Выпускает из рук лямку, хватает сапог Аркадия и отбегает с ним к двери.
Без сапога не уедешь. По снегу… Нельзя без сапога.
А р к а д и й. Наташа, отдай сапог.
Н а т а ш а. Не отдам. Не подходи. Орать буду. Весь дом на ноги подниму.
А р к а д и й. Орать ты не будешь и сапог мне сейчас же отдашь.
Н а т а ш а. Не отдам.
А р к а д и й. Отдашь.
Н а т а ш а. Не отдам. Почему это отдам?
А р к а д и й. Потому что я тебе сейчас все объясню, и отдашь.
Н а т а ш а. Издали объясняй, не подходи.
А р к а д и й (вынимает из кармана аккуратно сложенную газету, читает негромко, но с большой убедительностью). «Товарищи! Пришло такое время, такая минута, когда каждый рабочий, каждый крестьянин должен бесповоротно решить: чего же он хочет? Хочет ли он опять в рабство к помещикам и капиталистам? Быть может, ему неохота унавоживать своими косточками родные поля для вековечных врагов своих? Тогда больше нельзя никому сидеть у себя за печкой! Тысячу раз нет! Товарищи, скорее к оружию! Не опаздывайте! Вся надежда только на нас самих. Урал близко, Самара и Симбирск еще ближе. Со всех сторон метят коварные враги в сердце Советской России — красную Москву. Все к оружию!»
Из-за стены слышен сонный недовольный женский голос: «Аркадий! Ты опять читаешь вслух по ночам? Гаси свет».
Хорошо, мама. Сейчас. (Погасил лампу.)
Комнату опять залил лунный полумрак. Аркадий и Наташа стоят, боясь шелохнуться, напряженно прислушиваются: на раздастся ли опять голос матери, не донесутся ли из коридора ее шаги?
Все тихо. Следующая сцена идет полушепотом.
Н а т а ш а (крепко прижимая к груди сапог, протягивает руку за газетой). Покажи.
Аркадий отдает ей газету.
(Читает с трудом при лунном свете, стоя у окна.) «Пришло такое время, такая минута, когда каждый рабочий, каждый крестьянин…» А мы тут при чем? Мы не рабочие и не крестьяне. У нас только папочка из крепостных, а мама хоть и бедного, но дворянского рода.
А р к а д и й. Наталья! Я тебе за такие слова косы оборву. «Уж не хочет быть она крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой». Наша мама акушерка, а папочка учитель народных школ. А сами мы — трудовая интеллигенция. Это то же самое, что рабочие и крестьяне. Мы не паразиты, нет! Мы добываем хлеб своим трудом. Отдай сапог!
Н а т а ш а. Не отдам.
А р к а д и й. Наш папочка воюет не в белой, а в Красной Армии. Солдаты выбрали его командиром полка. Они бьются с генералом Колчаком под Симбирском. Они бьются из последних сил. Они ждут подмоги. Что, по-твоему, должен делать сын красного командира? За печкой сидеть? Или ты хочешь, чтоб наши изнемогли в борьбе? Хочешь, чтоб нашего папочку злые казаки острыми шашками изрубили? Я тебе давал читать «Тараса Бульбу» — читала?
Н а т а ш а. Читала.
А р к а д и й. Что сделали подлые ляхи со старым Тарасом из-за неверного сына Андрия, помнишь?
Н а т а ш а. Разве в Красной Армии больше воевать некому? Ты же еще совсем мальчик… (Всхлипывает.) Мальчишка-мальчиш… Тебе всего четырнадцать.
А р к а д и й. Неправда! Не всего четырнадцать, а уже четырнадцать. И тебе не всего десять, а уже десять. Дело не в годах, а в убеждениях. Если есть у человека убеждения, он и в десять взрослый, а нет — так он и в сорок еще дитя.
Н а т а ш а. Ну скажи, скажи: какие у тебя убеждения?
А р к а д и й. «Мы наш, мы новый мир построим»!
Н а т а ш а. Все ты врешь. Это не убеждения, это песня. Нет у тебя убеждений. Ты еще этим летом в пиратов играл, корытом командовал: «Полный вперед! Полный вперед!» А потом — бултых в воду. Я сама видела.
А р к а д и й. Ну что же, что играл? Игра убеждениям не помеха. Зато в остальное время я патрульную службу нес, меткой стрельбе учился, в укоме работал.
Н а т а ш а. Что ты улыбаешься, Аркаша? Что ты все время улыбаешься? Тебе весело?
А р к а д и й. Время идет веселое, отчаянное идет время, пташка-Наташка, оттого и весело. Если не отдашь сапог, я сейчас прямо так, в одном уйду. Вот ей-богу, уйду. (Берет мешок, идет к двери.)
Н а т а ш а. Я закричу. Громко закричу. Разбужу маму.
А р к а д и й. Это будет очень глупый поступок с твоей стороны. Я все равно убегу в Красную Армию. Не сегодня, так завтра или через неделю, а тебя всю жизнь буду презирать как неверного человека, труса и предателя. И папочке обо всем расскажу. Он тоже будет тебя крепко презирать. А так, когда мы победим мировую буржуазию, я вернусь в Арзамас красным командиром на сером в яблоках коне, посажу тебя на седло впереди себя и повезу по улицам на зависть всем арзамасским девчонкам. И каждому встречному буду говорить: «Это моя сестра Наташа — верный человек, на нее можно положиться в трудную минуту». (Незаметно отбирает у Наташи сапог, надевает.) А сейчас ты ляжешь спать и до утра ни слова не скажешь маме. Утром она найдет письмо и сама все узнает. Наш эшелон будет уже далеко, за Ардатовом. Не плачь, Наташка, прощай! (Забирает мешок, уходит.)
Н а т а ш а (ей хочется закричать громко, во весь голос, но она крепится и только повторяет шепотом). Мама… Мама… Мама…
Темнота.
Шаг атакующих…
Барабан…
Громче! Громче!
Ударили выстрелы. Покатилось грозное «Ура-а-а!».
Бой.
1941 год. Август. Деревня Андреевичи. Бывшая помещичья усадьба. Комната во втором этаже — та же, что в первом воспоминании. Сваленные грудой парты. Разбросанные в беспорядке вещи. До прихода немцев здесь была школа, потом жили немецкие солдаты. За окнами треск выстрелов, разрывы гранат — в деревне идет бой. Вбегают Г а й д а р и П у л е м е т ч и к. Гимнастерка на Гайдаре грязная, разорванная, лицо в пороховой гари, на шее немецкий автомат. На спине он тащит пулемет «максим». В руках у Пулеметчика коробки с лентами.
П у л е м е т ч и к (пытается взять у Гайдара пулемет). Давайте помогу!
Г а й д а р. Пусти! Я сам! (Тащит пулемет к окну, устанавливает на подоконнике.) Ленту!
Пулеметчик заправляет ленту в «максим».
(Стреляет. В перерыве между короткими очередями поет.)
Очередь.
Очередь.
Очередь.
П у л е м е т ч и к (указывая в окно). Вон там, за кустами, возле хаты…
Г а й д а р. Считай! Сколько?
П у л е м е т ч и к. Человек десять…
Г а й д а р (стреляет). Теперь считай!
П у л е м е т ч и к. Двое бегут…
Г а й д а р (стреляет). Теперь!
П у л е м е т ч и к. Да вы кто? Пулеметчик?
Г а й д а р. Я писатель. Говорят тебе — писатель.
П у л е м е т ч и к. Брешете! Вы пулеметчик. Мамочки, какой пулеметчик!
Г а й д а р (стреляет. В перерыве между очередями поет).
Очередь.
Очередь.
Пулемет умолк.
Патроны давай.
П у л е м е т ч и к (шарит по коробкам). А, черт! Все… Сейчас! (Убегает.)
Гайдар смотрит в окно. Нетерпеливо оглянулся, окинул взглядом комнату… Только теперь узнал: та самая! Медленно, осматриваясь, прошелся по комнате.
Он вспоминает…
Смолкли все звуки. Тишина. Чуть слышно запела мандолина: «Во поле березонька стояла…» Изменилось освещение — тогда был вечер. Стремительно распахнулась дверь, вбежал А р к а д и й. Шинель нараспашку, в руке маузер.
А р к а д и й (подбежал к окну, смотрит в бинокль, кричит вниз). Гей! Гей! Сергунок! Дубовую рощу, что за рекой, видишь? Скачи к ней напрямик, через поле. Перехвати Онищенко. Скажи, пусть возвращаются. Скажи, я приказал. А то оторвутся далеко, как раз напорются на засаду. Дуй! Аллюр два креста!
Свист. Удаляющийся топот копыт. Аркадий смотрит в бинокль. Уловил какой-то подозрительный звук внутри комнаты. Обернулся. В руке маузер. Их взгляды встретились…
Пауза.
Смотрят друг на друга сначала с недоумением, потом с любопытством… Лица тронули улыбки…
Аркадий улыбается открыто, радостно. Гайдар — задумчиво, чуть-чуть грустно.
Г а й д а р. Здорово, Аркашка!
А р к а д и й. Здравствуйте, Аркадий Петрович!
Г а й д а р. Воюем?
А р к а д и й. Воюем. Что это у вас за орден, Аркадий Петрович? Гражданский?
Г а й д а р. Нет, Аркашка, военный. Я его за книги получил. За то, что воспитывал краснозвездную гвардию.
А р к а д и й. А что, Аркадий Петрович, небо по-прежнему усыпано пятиконечными звездочками?
Г а й д а р. По-прежнему, Аркашка.
А р к а д и й, А хотели бы вы опять стать молодым. Начать свою жизнь сначала?
Г а й д а р. Ты, конечно, думаешь, что я потрепан жизнью, стар и болен… А на самом деле я — самый счастливый человек на свете. Я честно жил, много трудился и крепко любил эту большую прекрасную землю, которая зовется Советской страной. Это ли, Аркашка, не счастье! И на что мне жизнь иная? Другая молодость? Когда и моя прошла трудно, но ясно и честно.
Вбежал П у л е м е т ч и к с новыми коробками патронов.
Вместе с ним в комнату опять ворвались звуки боя.
Гайдар вернулся к действительности, но Аркадий не исчез, он остался рядом с Гайдаром, невидимый для Пулеметчика.
Пулеметчик бросился к окну, заправил новую ленту в пулемет. Гайдар взялся за ручки пулемета.
Аркадий осторожно отстранил его. Гайдар уступил ему место у пулемета.
Аркадий стреляет. Сквозь треск пулемета, сквозь грохот боя пробиваются цокот копыт и песня. Запевала выводит высоко и четко:
Отряд подхватывает весело, лихо, с присвистом:
Строчит пулемет.
З а н а в е с.