Однажды Пантагрюэль, прогуливаясь за городом близ аббатства св. Антония, рассуждая и философствуя со своими друзьями и несколькими студентами, встретил человека, бросавшегося в глаза хорошим ростом и изящным телосложением, избитого до синяков и такого ободранного, что можно было подумать, будто его собаки рвали или же что он собирал яблоки в Першском округе.

Пантагрюэль, завидев его издалека, обратился к своим приятелям:

— Видите, по Шарантонскому мосту шагает человек? Клянусь честью, он обойден лишь Фортуной. Если судить по его физиономии, то, уверяю вас, Натура ведет его происхождение от рода знатного и богатого, впал же он в нищету и дошел до крайности из-за приключений, к коим влечет людей любознательных.

Как скоро путник с ним поравнялся, Пантагрюэль его окликнул:

— Друг мой! Можно вас попросить остановиться на минутку и ответить мне на один вопрос? Вы об этом не пожалеете, ибо я горю желанием приложить все усилия и выручить вас из беды, — мне вас искренне жаль. Итак, скажите, друг мой, кто вы такой, откуда и куда идете, куда путь держите и как вас зовут?

Путник ответил ему по-немецки:

— Юнкер! Готт геб эйх глюк унд хейль. Цуфор, либер юнкер, их ласс эйх виссен, дас да up мих фон фрагт, ист эйн арм унд эрбармлих динг, унд вер филь дарфон цу заген, вильхес эйх фердруслих цу херен, унд мир цу эрцелен вер, виволь ди поэтен унд ораторс форцейтен хабен гезагт ин ирен шпрюхен унд зентенцен, дас ди гедехтнис дес элендс унд армутс форлангст эрлиттен ист эйн гроссер луст.

Пантагрюэль же ему на это сказал:

— Друг мой! Я этой тарабарщины не понимаю. Если вы хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.

Тогда путник заговорил так:

— Аль барильдим готфано деш мин брин алабо бордин фальброт рингуам альбарас. Нин порт задикин альмукатин милько прин аль эльмин энтот даль хебен энзуим; кутхим алъ дум алькатим ним брот декот порт мин микайс им эндот, прух даль майзулюм холь мот дансрильрим лупальдас им вольдемот. Нин хур дьявост мнарботим даль гуш пальфрапин дух им скот прух галет даль Шинон мин фильхрих аль конин бутатен дот даль прим.

— Вы хоть что-нибудь понимаете? — обратился к своим спутникам Пантагрюэль.

Эпистемон на это заметил:

— По-моему, это язык антиподов. В нем сам черт ногу сломит.

Пантагрюэль же сказал:

— Приятель! Может быть, вот эти стены вас и поймут, мы же все, сколько нас ни есть, ровно ничего не понимаем.

Тут снова заговорил встречный:

— Синьор мио! Вой видете пер эсемпьо ке ла корнамуза нон суона май, с`эла нон аильвентрепьено; кози ио парименте нон ей сапрей конторе ле мие фортуне, се прима иль трибулато венгре нон а ла солита рефекционе, аль куале э адвизо, ке ле мани э ли денти аббиано персо иль лоро ордине натурале э дель тутто анникиллати.

Эпистемон на это заметил:

— Одно другого стоит.

Тогда Панург заговорил так:

— Лард! Гест толб би суа верчусс би интеллидженс эсс йи боди шал бис би начурэл реливд, толб шуд оф ми пети хав, фор нэчур хэсс эс эквали мэд; бат форчун сам эксалтит хэсс, эн ойс депревт. Нон ю лесс еьюс му верчусс депревт анд верчусс мен дискривис, фор, энен ю лед энд, исс нон гуд.

— Еще того чище, — заметил Пантагрюэль.

Тогда Панург заговорил так:

— Иона андие, гуауса гусветан бегар да эрремедио, бегарде, верзела иссер лан да. Анбатес, отойес наузу, эйн эссасу гурр ай пропозиан ордине ден. Нон несена байта фашерия эгабе, генгерасси бадиа садассу, нура ассия. Аран гондован гуальде айдассу най дассуна. Эсту уссик эгуинан сури гин, эр дарстура эгуи гарм, Геникоа плазар ваду.

— Смилуйся над нами, Геникоа! — воскликнул Эвдемон.

Карпалим же сказал:

— Святой Треньян! Бьюсь об заклад, вы, уж верно, шотландец!

Тут Панург заговорил так:

— Пруг фрест стринст соргдманд строхдт дрдс пагг брледанд Граво Шавиньи Помардьер руст пкальдраг Девиньер близ Нэ, Бкуй кальмух монах друпп дельмейпплистринг дльрнд додельб уп брент лох минк стэринквальд де вине дерс корделис хур джокстстзампенардс.

Эпистемон же ему сказал:

— Друг мой! Вы говорите на языке человеческом или же на языке Патлена? Впрочем, нет, это язык фонарный.

Тогда Панург заговорил так:

— Герре, ий эн спреке андерс геен тэле дан керстен тэле; ми донкт нохтан, аль эн сег ий в нийт эен вордт, миуэн ноот в клэрт генох ват ий беглере; геест ми онит бермхертлихейт йет вар он ий гефут мах цунах.

Пантагрюэль же ему сказал:

— Яснее не стало.

Тогда Панург заговорил так:

— Сеньор! Де танто аблар йо сой кансадо. Пор ке суплико а вуэса реверенспа ке мире а лос пресептос эван-хеликос, пара ке эльос муэван вуэса реверенсиа а ло ке эс де консьенсиа, и, си эльос но бастаран пара мовер вуэса реверенсиа а пьедад, суплико ке мире а ла пьедад натураль, ла куаль йо крео ке ле мовра, комо эс де расон, и конэсто но диго мае.

Пантагрюэль же на это заметил:

— Полно, друг мой! Я не сомневаюсь, что вы свободно изъясняетесь на разных языках. Скажите, однако ж, нам, что вам угодно, на таком языке, который мы в состоянии были бы понять.

Тогда путник заговорил так:

— Мин герре, эндог йег мед инхен тунге таледе, лю-гесом буэн, ок ускулиг креатуер, мине клеебон, ок мине легомс магерхед удвисер аллиге кладиг хувад тюнг мег меест бехоф гиререб, сам эр сандерлих мад ок брюкке: хварфор форбарме тег омсудер овермег, ок беф эль at гюффук мег ногет, аф хвилькет йег кан стюре мине грен-дес махе, люгерус сон манд Цврберо ен соппо форсеттр. Соо шаль туе леве ленг ок люксалихт.

— Я полагаю, — вмешался Эвсфен, — что так говорили готы, и, буде на то господня воля, научимся говорить и мы, но только задом.

Тогда путник заговорил так:

— Адони, шолом леха. Им ишар хароб халь хабдеха, бемехера титен ли кикар лехем, какатуб: «Лаах аль Адонай хоненраль».

Эпистемон же на это заметил:

— Вот сейчас я понял, — это язык еврейский, и когда он на нем говорит, он произносит слова, как ритор.

Тогда путник заговорил так:

— Деспота тинин панагате, диати си ми ук артодотис? Горас гар лимо аналискоменон эме атлиос, ке эн то метак-си ме ук элейс удамос; дзетис де пар эму га у хре. Ке гомос филологи пантес гомологуси тоге логус те ке ремата перрита гипархин, гопоте прагма афто паси делан эсти. Энта гар ананкей монон логи исин, гина прагмата, гон пери амфисбетумен, ме просфорос эпифенете.

— А, понимаю! — воскликнул лакей Пантагрюэля Карпалим. — Это по-гречески! Как, разве ты жил в Греции?

Путник же заговорил так:

— Агону донт уссис ву денагез альгару, ну день фару замист вус маристон ульбру, фускез ву броль, там бреда-гез мупретон ден гуль густ, дагездагез ну круписфост бардуннофлист ну гру. Агу пастон толь нальприссис гурту лос экбатанус пру букви броль панигу ден баскру нудус кагуонс гуль уст тропассу.

— Я как будто бы понял, — сказал Пантагрюэль. — Должно полагать, это язык моей родной страны Утопии, — во всяком случае, он напоминает его своим звучанием.

Он хотел было еще что-то сказать, но путник его прервал:

— Ям тотиес вое пер сакра перкве деос деаскве омнис обтестатус сум ут, си ква вое пиетас пермовет, эгестатем меам соларемини, нек гилум профицио кламанс эт эйюланс. Сините, квезо, сините, вири импии, Кво ме фата вокант абире, нек ультра ванис вестрис интерпеллационибус обтундатис, меморес велтерис иллиус адагии, кво вентер фаме-ликус аурикулис карере дицитур.

— Полно, дружище! — сказал Пантагрюэль. — А вы по-французски-то говорить умеете?

— Еще как, сеньор, умею! — отвечал путник. — Слава Богу, это мой родной язык, я родился и вырос в зеленом саду Франции, то есть в Турени.

— Ну так скажите же нам, как вас зовут и откуда вы сюда прибыли! — молвил Пантагрюэль. — Честное слово, вы мне так полюбились, что, если вы ничего не имеете против, я не отпущу вас от себя ни на шаг, и отныне мы с вами составим такую же неразлучную пару, как Эней и Ахат.

— Сеньор! — сказал путник. — Мое подлинное и настоящее имя, данное мне при крещении, Панург, а прибыл я из Турции, где находился в плену со времени злополучного похода на Митилену. Я охотно поведал бы вам свои приключения, ибо они еще необычайнее приключений Одиссеевых, но коль скоро вам благоугодно взять меня к себе — а я охотно принимаю ваше предложение и обещаю не покинуть вас даже в том случае, если вы отправитесь ко всем чертям, — у нас еще будет время потолковать об этом на досуге, в настоящую же минуту я испытываю острую потребность в пище: зубы у меня щелкают, в животе пусто, в горле пересохло, аппетит зверский, — одним словом, все наготове. Если вы желаете привести меня в годное состояние, благоволите отдать надлежащие распоряжения. Вы потешите свой взор, глядя, как я стану уписывать за обе щеки.

Тут Пантагрюэль отвел Панурга к себе и велел принести как можно больше съестного, что и было исполнено; Панург славно в тот вечер поужинал, лег спать с петухами, а на другой день проснулся перед самым обедом, и не успели другие оглянуться, как он уже сидел за столом.