1924
Родилась в селе Понизовье Западной (сейчас — Калужской) области. В самом начале войны вместе с мамой и сестрами оказалась в оккупации, несколько раз за еду переводила речь немецких офицеров.
1945
27 мая 1945-го — арестована по обвинению в сотрудничестве с немцами, отправлена в тюрьму Тулы, потом Калуги.
Октябрь 1945-го — приговор трибунала военного округа: 15 лет каторжных работ, после прошения о пересмотре сниженный до 10 лет лагерей.
1946 … 1948
Март 1946-го — этапирована в Молотовск (Архангельская область). Из-за истощения попала в инвалидную команду, затем калькулятором на лагерную кухню.
1948-й — окончила медицинские курсы и начала работать фельдшером в лагерной больнице.
1949 … 1950
Весна 1949-го — переведена в Тайшетлаг.
Август 1949 — февраль 1950-го — этапирована на Колыму, оставлена на работу в больнице при пересыльном пункте в бухте Нагаево.
Весна 1950-го — переведена в лагерь в Бутугычаге, работала на урановых рудниках, позже на лесоповале в лагере «Вакханка».
1952 … 1954
Осень 1952-го — этапирована в Магадан, работала учетчицей на кирпичном заводе, позже — медсестрой.
24 июля 1954-го — по зачетам рабочих дней освобождена на год раньше окончания срока. Получила разрешение переехать в поселок Бузан Долгомостовского района Красноярского края по месту ссылки гражданского мужа Бориса Посника, которого встретила в Молотовске.
1956
Реабилитирована.
Работала учителем немецкого языка, методистом и заместителем директора Московского областного института повышения квалификации учителей.
Живет в Мытищах.
Медсестер в лагерях всегда не хватало. Не врачей, врачам 58-ю клеили запросто: кто-то сказал, что за границей аппаратура лучше, кто-то — что врачи… А медсестер не было. Тех, кто сидел за аборты, по специальности в лагере не брали, наказывали. Поэтому на курсы медсестер в Молотовске набрали ветеринаров, студентов… И меня, потому что я знала латынь.
Главные болезни в лагере — три «д»: деменция, диарея и дерматит. А сколько было раковых, ой-ой-ой! И еще венерических. После войны наши… освободители очень мстили за границей, да так, что половина фронтовиков, которые к нам попали, были венерически больны. Сифилисных сразу отправляли на отдельный лагпункт, остальных мы лечили. Работать поначалу было интересно, а потом… Лекарств-то нет! Вокруг умирают и умирают…
Мы даже соревновались, у кого на дежурстве никто не умрет.
«Что я, в эту оккупацию бегала?»
Обвинение мое было «связь с немецкими оккупантами». Четверо их у нас в Лихвине жили, ночью лежали по всей кухне, а мы с мамой — на печке. Иногда приносили маме картошку: «Braten, braten!» («Поджарь!» (нем.) — Авт.). Мама ворчит: «Да отдам я обратно, отдам!» Потом у нас в городе разместился немецкий госпиталь, начальнику надо было шубу шить, и кто-то донес ему, у кого есть овчины. Наша учительница была переводчицей, она и говорит: «Съезди ты с ним, переведи». А куда денешься? Они подъезжают к дому: выходи, садись. Съездила, перевела. Потом еще раз, когда немец шубу забирал. Первый раз мне булку хлеба дали, второй — пачку махорки. А на следствии спрашивают: разговаривала с немцами? «Разговаривала». Ага, все, переводчица.
Хуже всего, что у меня фотокарточки немецкие нашли. Сидели мы однажды с мамой, чай пили, мама и говорит: «Слушай, ведь замиримся — будем немцев вспоминать».
Елена-Лидия Посник, первые дни на свободе. 1954
Они у нас стояли всего месяца полтора, репрессий никаких не делали, мы на них зла не имели. Выйдешь после бомбежек, смотришь — рядом и наши лежат, и немцы. И все разутые! Бедная была страна, сапоги и с врагов снимали, и со своих… Ну, я набрала у убитых фотографий, знаете, сколько у них этих карточек было? И подписаны как-нибудь: «Цу майн денкен». Это они друг другу дарили, а на следствии приписали, что мне.
Передо мной поляков судили, семь лет дали. Так они на советскую власть наговаривали, а я — только в оккупации переводила. И вообще, что я, в эту оккупацию бегала? А дали мне 15 лет.
«Вон ты где мужика нашла!»
Привезли в Молотовск, туда, где атомные подлодки делают. Там всё в лагерях было, весь город вообще.
В Молотовске все гуляли. А как не гулять? Мужчин нет, корабли американские вовсю ходят, половина матросов — негры. Там негритят было… Нас ведут по городу, а негритята бегут и кричат: «Заключёшки, поварёшки! Заключёшки, поварёшки!»
Я там быстро дошла. А тут как раз набор на медицинские курсы! Четыре месяца, потом отправили на санитарный лагпункт в тысячу с лишним больных.
* * *
На санитарном пункте за мной начал ухаживать фельдшер один, Петя Маскайкин. И вдруг прошел слух, что к нам нового врача шлют, Бориса Михалыча. Петя говорит: «Хе, этого ловеласа мы знаем. Этот обязательно будет за тобой ухаживать». И вот, я дежурю — входит Борис Михайлович. До чего ж он мне не понравился! Высокий, руки-ноги болтаются, резкий, требовательный, на меня — ноль внимания.
Его арестовали на последнем курсе мединститута. Жил в общежитии, готовился к сессии. А тут выборы, по радио агитация. Он выдернул провод: «Да выключите вы этого брехуна!»
Донесли. Когда стали шить дело, выяснили: его отец — директор спиртзавода. А там подшефная свиноферма недавно сгорела. «А, свиноферма? Так это он поджег!» Вляпали ему 58-ю: один пункт — за срыв предвыборной агитации, другой — за террор (то есть за свиноферму). Год он сидел под высшей мерой, через год дали 10 лет.
Постепенно мы разговорились, он стал мне книги давать. «У тебя «Сосуды и нервы»?» — «Нет, у меня «Мышцы и кости»!»
Перед лагерем Борис Михайлович женился. И однажды жена ему пишет: «Борис, это была ошибка молодости. Я встретила другого человека и полюбила. Не считай меня женой». Он мне показал и говорит: «Ну вот, я не женат. Если не возражаешь, я напишу своей маме, а ты — своей, что мы с тобой будем жениться».
К тому времени мама и сестра ко мне на свидание приезжали, Бориса видели. Сестре он понравился. «У нас на воле мужиков нет, все померли, — говорит, — а ты вон где нашла!»
В общем, я согласилась.
Нравился ли он мне? Вы знаете, такого, чтобы нравился… Нет. Я больше рассудком. Во-первых, моего уровня человек: стихи пишет, все современные танцы знает, в драмкружке мы вместе играли. Меня уважает, любит, ценит. И освободится раньше меня. Пора мне было определяться, чтобы выйти на свободу к кому-то.
Скоро Бориса перевели на Воркуту начальником санчасти. А меня, когда политических начали отделять, отправили на этап.
«За непочитание родителей»
Привезли в бухту Ванино, огромную пересылку на берегу пролива Лаперуза. Хорошо там было! Кормили, не проверяли. Дождик идет — встанешь и моешься, сколько хочешь. Все лето я там пробыла. А на ноябрьские праздники посадили меня на корабль «Феликс Дзержинский».
Два дня не могли мы выйти из этого Лаперуза. Такая была качка, так нас выворачивало и чистило! Когда вышли в открытое море, нам разрешили выйти на воздух. Я приползла кое-как на палубу, легла. Сил нет, есть не могу, небо треугольником кажется. Солдаты ходят, переступают. Кто-то спрашивает: а эта, что тут лежит, маленькая, за что села?
— За непочитание родителей, — один говорит. Я глаза открыла:
— За непочитание, ага.
— Ну, ты назад-то пойдешь? — спрашивают. А я не могу. Так они меня тихонечко отвели и положили на нары. Ребята ведь были с фронта, цену жизни знали…
* * *
Зиму мы провели в Магадане, меня сразу взяли в госпиталь. Кормили нас нормально. Я перед этим голод пережила, так что не жаловалась. А немкам плохо пришлось. Мёрли они. Потому что упрямые и сильно идейные. Что дают — не ели. Помню одну: «Их мёхте шницель». А я уже и забыла, как он выглядит, этот шницель.
Умерла. Неделю пролежала и умерла.
Умирали многие. Помню девочка — ребенок совсем — перешла из Западной Германии в Восточную, к бабушке. И ее — как шпионку. Умерла в нашей больнице от менингита. До того красивая девочка была! Я ей вскрытие делала, так у нее даже внутренние органы были красивые. Только меня она ненавидела. Особенно за то, что по-немецки говорю. В Магадане часто попадались немецкие офицеры, так они не хотели даже слышать немецкий язык от меня. Потому что я «комсомолка», враг. «Комсомолка»…
«Губы крась, чтоб настроение было хорошее»
Весной отправили нас на Бутугычаг, на «Сопку» — так лагерь назывался. Деревьев нет, птиц нет, голые скалы. И солнца нет, потому что солнце за горами. Идем — а дышать нечем: лагерь на высоте километра в три, кислорода нет. Выходишь из барака в столовую — а обратно идти уже не можешь. Полежишь на земле — потом идешь.
Домики наши были из камня с вкраплениями касситерита, вокруг — уран. Фонило там все. Но мы же не знали! Мы даже пили воду из снега, который за лето таял в штольнях.
* * *
Что делали? Дают большой ящик, вешаешь на шею. Внизу кладешь в него урановый песок и несешь наверх, там высыпаешь. А идешь по сплошным каменным глыбам, бились там люди постоянно. Мне уже было не страшно. Упаду, думаю, ну и ладно. Только как мама переживет? Маму было жалко…
* * *
Потом взяли фельдшером. Работала я там, куда вольных врачей посылать было нельзя. Например, рабочие устраивают взрыв, а выйти не успевают. Прихожу — а они лежат мертвые и землей засыпанные. Или когда конвоир двух женщин застрелил, меня вызывали. В колонне разговаривали, он скомандовал: «Молчать!
Ложись!» Выстрелил и попал в двух. Когда я пришла, они уже не дышали. А солдату дали двухмесячный отпуск.
* * *
На «Сопке» кормили неплохо, все-таки уран. Вольнонаемным даже красную икру продавали весь год. Правда, Нюрка много соли в нее сыпала, говорят. Не, я сама не пробовала, откуда…
На «Сопке» водкой не торговали, зато к праздникам я делала вино. Заказывала спирта 250 грамм, заказывала крушины — это травка слабительная. Завариваю крушину, доливаю спиртом, два дня стоит… После этого у нас праздник.
* * *
Первого мая к нам привезли артистов. Вот праздник был! И танцуют, и поют! А мы, как назло, чистили снег с перевала и глаза пожгли. Весна, в горах солнце, от снега и солнца слепнешь. Сижу в зале, кто-то танцует, а мне кажется, это не один человек, а два. Правый глаз у меня полностью не восстановился, а у девочек наших вообще бельма остались.
Потом стали делать очки. Окунали в марганец марлю и натягивали на дужки из проволоки. А ко мне подошёл один солдатик, протянул настоящие очки и говорит: «Мне новые выдали, а ты эти возьми, они еще сгодятся». Я ему такая благодарная была!
* * *
Мама посылала мне на Колыму одеколон, помаду. Писала: «Губы крась, чтоб у тебя настроение было хорошее». А продуктов не посылала, у самой не было.
В Магадане я встретила мужа сестры моей одноклассницы. Он так и охнул:
— Ты посмотри, на кого похожа! Губы накрашены… Ты ж была такая невинная девочка! И не стыдно?!
А сам сел, потому что немцам помогал.
Поселок ссыльных Бузан, Красноярский край. Середина 1950-х. Фотография мужа Елены Посник
Ссыльные Лидия и Борис Посник с сыном. 1955
Иногда я принимала роды. Рожали на Колыме много. Пока беременная и кормишь — на легкой работе: где-то готовишь, где-то шьешь. Так по полутора лет, а потом детский дом. Или вольные усыновляли. На Колыме редко рождались дети, там же уран, облучение. Заключенные дети шли нарасхват.
Многие офицеры приехали больные, заражали заключенных. И, чтобы их не выгнали из армии, женщин они приводили ко мне, лечить. У меня за это комбинашка шелковая появилась, чешские бусы, часы…
Еще подрабатывала — аборты делала. Они чаще, чем роды, намного чаще. Аборты у меня были — первый сорт! Хорошо делала. Только у одной литовки потом температура поднялась. Но она мне ничего не платила, я ее пожалела: ее конвоир где-то поймал. По-всякому ведь было: и сами беременели, и охрана насиловала.
«Не думайте, что будете поощрять разврат»
Освободили меня в воскресенье, 28 мая. Нам как раз фильм «Свадьба с приданым» привезли и в бараке показывали. Пришла, села. Только кино началось, вдруг вызывают на вахту.
— Подпиши освобождение!
До того это было неожиданно! Я говорю:
— А кино можно досмотреть?
Там, наверное, подумали, я ненормальная.
Пошла, досмотрела кино, вернулась и подписала.
Сначала меня с Колымы не выпускали, я была хорошим медработником, меня хотели оставить. На Колыме женщин не было, за мной уже очередь женихов была.
Борис Михайлович, муж мой, освободился два года назад, ссылкой ему дали Красноярский край, Долгомостовский район, поселок Бузан. Весь поселок из политзаключенных, освобождалась же тьма.
Тогда регистрировать брак было не обязательно. Борис написал: «Не думайте, что вы будете поощрять разврат. У нас семья, мы муж и жена».
* * *
Ехала под конвоем. До Хабаровска — самолетом, оттуда на поезде. Приземлилась, вышла на летное поле — и потеряла сознание. Вот такущие были вокруг зеленые листья! А в Магадане еще и почки-то не проклюнулись. Понимаете?..
* * *
Я до сих пор вижу «Сопку» во сне. До сих пор.
Будто иду я со второго участка на четвертый, а вокруг снег застывший, волнами, как море. Красотища! Сажусь, ногу под себя подворачиваю и скатываюсь по сопке вниз. Это хороший сон.
С новорожденным сыном. Ссылка, Красноярский край, 1956
ЛИФЧИК, ВЫШИТЫЙ РЫБНОЙ КОСТОЧКОЙ В ТЮРЬМЕ
«Да какая это ткань, просто мешок. Нитки мы выдергивали из одежды, а шили и вышивали рыбной косточкой. Иголки-то не давал никто, а рыбой в калужской тюрьме кормили часто. Надо же, какой маленький… И ведь впору был! Какая же я была юная…»
ВЯЧЕСЛАВ ХАРИТОНОВ 1927, МОСКВА
В 1951 году милиционер Харитонов арестован по доносу задержанного вора. Приговор — 10 лет лагерей. Срок отбывал в Вятлаге, работал на лесоповале, лагерной электростанции, актером в культбригаде.
В 1953 году дело было закрыто «за отсутствием состава преступления».
Реабилитирован. Живет в Москве.
ЛЕСОПОВАЛ НА ВЯТЛАГЕ
Набросок Харитонова: наряд зэков ведут на лесоповале. «Идешь, голова пустая… Я истощал здорово, так что без команды головы тело отключалось. А самое главное — мысли-мысли-мысли… От них тяжелее всего».
“ Милиция вся погибла во время войны, осталась какая? «Куды? Чаво? Сойдите с толтуара».
Вызывают меня в райком: «Комсомолец? В партию собираешься вступать? Родине нужны милиционеры. Будешь работать оперуполномоченным».
Ну, что делать? Я хотел в опере петь — но пошел в милиционеры.
Через месяц мы с товарищем Витей Жустовым нарвались на уголовника, Адольфа Ивановича. Тот грабанул кого-то, чемодан украл. Виктор его допрашивает, как по книжке:
— Ты чемодан брал? Как не помнишь? Ты, наверное, и человека убьешь — не заметишь? Даже Сталина?
Ну, думаю, идиот. Обругал его. А бандит сразу накатал жалобу. Мол, Жустов протягивал пистолет и уговаривал совершить убийство Сталина. А я с ним вместе антисоветской агитацией занимался.