1939
Родился в деревне Махово Могилевской области Белорусской ССР.
1952
После Могилевского медицинского училища по собственному желанию выбрал работу в системе МВД и уехал в Усольское управление ИТЛ МВД (город Соликамск).
АВГУСТ 1956 … ИЮНЬ 1959
Работал инспектором-фельдшером, затем и. о. старшего врача Першингского лагпункта Усольского ИТЛ. Лечил больных в лагерной больнице, снимал пробу с еды для заключенных, в 1958-м участвовал в подавлении лагерного бунта.
ИЮЛЬ 1959
Стал начальником медчасти Сурмогского лаготделения.
1960 … 1966
Учился в Пермском медицинском институте, после которого по собственному желанию вернулся в Усольский ИТЛ и был назначен начальником Мошевской туберкулезной больницы для осужденных. Возглавлял ее следующие 30 лет, в частности, организовал «совет воспитателей» и «рентабельную трудотерапию» — производство пеналов, жестяных банок и вагонных щитов силами больных заключенных.
1995
Вышел на пенсию в чине полковника внутренней службы.
Живет в Перми.
Для меня, врача, прием — это был ад. Первые месяцы идешь с таким чувством обреченности… Открываешь дверь — большая комната, скамьи вдоль стен — все сидят. И еще толчется толпа. 70, максимально 80 человек надо пропустить, решить вопрос об их работе на завтра. А квота на освобождение от работы — 12–15 человек. Поначалу это было очень морально трудно. Нас же учили работать на доверии, на высших гуманистических принципах. Если говорят, что болит, я верил. Месяцев 4–5 понадобилось, чтобы начать анализировать уже с других, объективных позиций.
Что у человека есть — от пяток до макушки — с тем и обращались. Хотя больше было симулянтов, их называли дымогонами — дым гоняли. «Вот вы знаете, тут крутить, крутить, вот тут воть отдает — и отымается». Это классический перл у них (смеется). Раз жалуются — попробуй пренебречь! Потому что право обжалования у них было не ограничено. А если жалоба поступает, хоть ты тысячу раз прав… Нервы, знаете ли…
* * *
Конечно, было трудно. Но знаете… мы были подготовлены морально. Я без словесного треска могу сказать: была пионерская организация, комсомольская. Они рождали в нас стремление к преодолению. Хотя когда это свалилось на неокрепшую психику… У меня через шесть месяцев появилось в руках такое почесывание. Сухая экзема на нервной почве. Держалась она 18 лет. Не позволила мне заняться хирургией… Дома я спасался тем, что над раскаленной плитой держал руки. Когда жжет невыносимо — тогда это жжение перекрывает зуд, тогда как-нибудь ночью уснешь.
* * *
У нас был клуб. Интереснейшие вечера: теплые, песенные. Самодеятельность — как же без нее, это просто дурной тон!
Владислав Ковалев в лагере. 1957
У заключенных самодеятельность была своя. Она, конечно, направлялась в меру вкуса замполита: что-то вульгарно, что-то не поощрялось… Но попадались такие ребята из заключенных! Мы их концерты смотрели, это обязывалось. Это их в собственных глазах поднимало.
Вот рисуют, что начальники в лагере такие плохие, встают утром с одной мыслью: кого ущипнуть, кого ударить. А у нас заключенные просили разрешить им поставить концерт для вольнонаемного состава. Сами просили! Это для них был праздник! Готовились бог знает как. Один зэк, красивый такой, играл роль подполковника. Ну, нашли старую гимнастерку. Но возник вопрос: а погоны? Что нельзя зэку надевать настоящие — это даже не обсуждалось, погоны — дело святое. Смастерили они, черти, погоны из фанерки. Расписали — на расстоянии не отличишь. Прошел концерт идеально. Если бы кто-то что-то неподобающее на нем сделал — его бы свои же смешали с землей.
* * *
Мне очень повезло. Большинство сотрудников были фронтовики. На них только молиться! Такое общение, спаянность, такое товарищество — локоть в локоть… Весь уклад, взаимоотношения… Берегли они нас. Опытом, подсказкой, иногда соленым словцом.
И настолько они мне родные стали, что после института мне было естественно, что я возвращаюсь в родную свою стихию. В тюрьму.
* * *
Жизнь в коллективе била ключом. Совещания, партийно-хозяйственные активы, все это… И потом, когда люди читают «Педагогическую поэму» Макаренко, все восторгаются, как это здорово. А у нас в лагере суть та же самая. Тот же макаренковский метод пропагандировался в нашей воспитательной системе. И после этого нам заявляют: «А вы не стыдитесь своей биографии?» Нам, людям, которые всю жизнь отдали, жили в тайге, в лесу, с семьей… Извините, но для меня это было дело чести. Слово непопулярное, но оно было.
Не знаю, как вы это воспримите, но у меня было чувство гордости, что я делаю это дело.
1958
«Как будто государству нечего было делать…»
Реабилитация… Почти у всех информированных и мыслящих людей возникали сомнения, насколько она объективно и осмысленно делается. А сейчас, когда стала появляться действительно исследовательская литература со ссылками на фамилии, на факты, на цифры, на таблицы, стократно эти сомнения оправдались. Реабилитация делалась поверхностно, личные дела привозили самосвалами, за день один человек смотрел семь-восемь дел, решал семь-восемь судеб! Будет он искать вину, когда дана установка на максимальную реабилитацию?
* * *
Я собственными ушами слышал: 120 млн. было репрессировано, расстреляно, закопано. Почему никто не видит цинизма округлять до нулей? Там же судьбы людские. Правильные — неправильные, но тем не менее. И мозги-то у человека есть, хоть представить этот процесс, как это технически может быть сделано? Ляпнул один, другой списал, деньги за это платят — почему бы нет?
Государству как будто было нечего делать, чтобы самый цвет интеллигенции, самых талантливых инженеров изъять из народного хозяйства — и просто ни за что взять их и куда-то обвинять…
Мой дядя по матери отбыл 10 лет в Амдерме. Попал он… свели счеты хорошие друзья. При чем тут государство? Государство-то выяснило, что он не виноват, но это процесс долгий. Его потом реабилитировали. Он прожил 96 лет, никого не обвинял, был убежденный коммунист. Он уже лежал, с дивана не вставал, а под подушкой держал партбилет.
* * *
Что, было когда-нибудь, чтобы было государство — и не было репрессий? Не знаю такого времени. Что, сегодня нет репрессий? Весь, я бы сказал, ужас положения в том, что людям вбили в голову, что репрессии все абсолютно необоснованны. Но ведь это же чушь! Абсолютная чушь. Не считаете ли вы, что надо брать конкретно человеческую судьбу — биографию — и разобраться, что это за репрессия, чем она вызвана…
* * *
По данным 70-х годов, в Москве каждый день под машинами погибало 25–30 человек. Почему памятники репрессированным ставят, а им — нет? Их же тоже конкретные люди погубили? Человеку, который прощается с жизнью, ему малая разница, часовой в него выстрелил или шофер сбил.
* * *
Года с 89-го началась травля против всей пенитенциарной системы. Вырисовывалась такая картина, что в лагерях сидит светлая, высокодуховная публика, а охраняют ее одни чудовища. Доходило до того, что сотрудники, уезжая в отпуск, опасались появляться на улице в форме. Сотрудники государственной службы! Во Владивостоке прапорщика убили. Однажды в поезде… я в командировку ехал, в форме. А одна женщина — на свидание к сыну. «Про вас такое пишут, — говорит, — что вроде там и людей нет». Что я занимаюсь постыдным делом, мне сказали не раз, не два и не 10.
У меня дети, трое. У меня внуков шестеро. Чтобы они стыдились того дела, которому я служил… Этого я допустить никак не могу.
Медбратья-заключенные, помощники Владислава Ковалева. Конец 1950-х
СТИХИ ПУШКИНА
«1937 года издания. Они со мной, сколько себя помню, я по ним еще азбуку учил. Как придет настроение — знаешь, как открыть, но не знаешь, как закрыть. Однажды было у нас в больнице ночью убийство. В капусту зэка изрезали, 21 дырка. Вызвали меня в полночь, домой я пришел часа в два. Будешь разве спать? «Евгения Онегина» открыл — и до утра».
ЗЛАТКУС БРОНЮС 1927, ЛИТВА
В 1947 году арестован за принадлежность к литовской организации сопротивления «Железный волк». Осужден на 10 лет лагерей и пять лет поражения в правах. Отбывал срок в Норильске. Работал уборщиком, потом учетчиком, лаборантом, технологом, начальником лаборатории. Освободился в 1954 году и до 1958 года жил на спецпоселении в Иркутской области.
Живет в Вильнюсе.
ОТКРЫТКА ОТ ЛИТОВЦЕВ
Открытка, подаренная Златкусу на день рождения в лагере друзьями-литовцами. Надпись гласит: «Любовь — это цепь, которая связывает два сердца. И лучше не иметь сердца, чем в сердце любовь».
“ У нас в Вильнюсе в доме престарелых Соколов живет, ему 80 с лишним лет. Чекист. Много он наших партизан уничтожил. Сделал свою группу и от имени партизан приходил в деревни, сжигал, расстреливал, чтобы все думали, что это партизаны так делают.
Столько он людей положил — а сам живет. Обратились ко мне наши парни, у кого братьев в лесу убили. Говорят: «Наверное, надо помочь ему умереть». Я говорю: «Ребята, нельзя. Он там плохо живет. Один, никто его не вспоминает. Пусть понимает, что люди его ненавидят. Ему жизнь сейчас хуже, чем смерть».