Что может быть общего между русским матом, плеванием на землю под ноги в одном из суданских племен и вездесущим О.К., постепенно заставляющим народы Земли навсегда позабыть собственные способы поддерживать коммуникацию? На самом деле, сходства очень и очень много. Все это – разнообразные отражения некоего общего культурного принципа, лежащего в основе человеческого типа поведения. Мы привыкли жить с ощущением определенной свободы повседневной практической деятельности и не замечаем, что наше поведение определяется массой незаметных для нас и не рефлексируемых «подсказок» – всякого рода норм, правил, принципов, порою восходящих к такой дали времен, за которой теряется начало человеческой истории.

Культура как коллективная память и коллективное сознание вырабатывает определенные механизмы, помогающие человеку надежно ориентироваться в этом мире и сохранять все ценное, накопленное этносом за века борьбы с природой и с самим собой. Этот скрытый и никем не написанный кодекс поведения все же каким-то образом кодифицируется – «записывается» в форме ритуалов, обрядов, стереотипов и тем самым получает все признаки знакового явления. Все это делает человеческий тип поведения на земле поведением семиотическим.

Русский мат справедливо воспринимается нами как отсутствие общей культуры и низкий уровень морали человека и общества в целом. Но если вдуматься – не может же большая часть населения быть бескультурной и аморальной. Скорее, мы имеем дело с таким важным видом семиотического поведения, как анти-поведение – особой речевой и поведенческой установкой говорящего на переиначивание «верха» и «низа», на осознанную замену тех или иных норм на противоположные.

К явлению этого порядка относится переодевание мужчин в женскую одежду (и наоборот), ритуальное хождение вперед спиной перед воображаемой линией пробега черной кошки, интернетовский «Аффтар жжот» из языка «паддонков» и загаженные телефонные будки и лестничные площадки. Семиотическое анти-поведение имеет разные причины – сакральные, символические, дидактические, но это всегда культурно-значимое семиотическое поведение. В случае с русским матом оно есть вырожденный и измельчавший род «карнавализации» [Бахтин 1990] – ритуального осмеяния существующего порядка вещей, в норме долженствующего привести к его обновлению. Речь идет не о социуме, а об общих законах мироздания: в русском языковом менталитете мир действительный по определению устроен несовершенно, и его всевозможное «остранение» и травестирование было нормой поведения многих на земле нашей – от юродивых и скоморохов до проповедников и святых.

Плевание на землю перед человеком есть всего-навсего этикетная формула прощения, при которой никто никуда не плюется. «Я плюю тебе под ноги», – говорит шиллук из Судана в случаях, когда европеец торжественно произносит что-то вроде: «Мирись-мирись – больше не дерись!». Об этом пишет Е.А. Найда в уже цитированной работе: например, шиллуки из Судана говорят о прощении как о «плевании на землю перед человеком», т. е. описывают акт формального осуществления прощения. Удуки (также из Судана) употребляют фразу: «сводить щелкающие пальцы снова» (краткое описание культурного обряда) в контексте, где мы бы использовали термин «примирение». Это самый простой ритуал, облегчающий нам тяготы социального взаимодействия – типа рукопожатия.

Про Are you OK? в качестве универсальной основы речевой коммуникации в англосаксонском обществе хорошо написал Б.А. Успенский в своей новой книге «Ego loquens» (2007). Весьма характерен вопрос Are you OK? (например, в ситуации дорожного происшествия и т. п.), который предполагает положительный ответ независимо от реального состояния спрашиваемого лица: положительный ответ в этом случае означает, что спрашиваемый находится в состоянии коммуникативной связи. В американских фильмах герой падает с крыши, он тяжело ранен, и его друг спрашивает его: Are you OK? Вопрос кажется бессмысленным: в самом деле, как можно быть «о'кей», упав с крыши многоэтажного дома? Тем не менее следует ответ Yes. Герой находится в крайне тяжелом состоянии, но он имеет в виду, что он способен воспринимать то, что ему говорят. «О'кей» – это подтверждение наличия коммуникативной ситуации. Это то, для чего шлепают новорожденного ребенка: ребенок должен заплакать, взрослый – сказать О'кей.

Все многообразные формы семиотического поведения не обязательно имеют языковое выражение, как в наших примерах, но они обязательно так или иначе связаны с языком, как и любая семиотическая система. А это, в свою очередь, означает и национально-культурную обусловленность норм и стереотипов поведения в языковом менталитете.

Вот, например, самая простая русская фраза: Я вроде пообедал. Что она, собственно, означает? Попробуйте перевести ее, к примеру, на английский язык. Носитель английского языка сильно удивится тому, как можно не быть уверенным в осуществленности собственного действия, причем в перфектной, т. е. в результативной форме. Оказывается, невзрачная на вид частица вроде выражает очень многое в плане специфики мотивации русского человека. Во-первых, неуверенность в рациональном устройстве мира, где все зыбко и неопределенно, где даже действительные факты не имеют надежных познавательных ориентиров, и в них можно сомневаться. Во-вторых, указание на неконтролируемость действия, даже собственного, даже свершенного – в общем любого. Субъект, на всякий случай дезавуирующий свое собственное активное действие, – это очень по-русски. Это осколок древней магии слова, когда нечистую силу надо обмануть, ввести в заблуждение, навести на ложный след…

Все вышеперечисленное можно назвать «жизненные установки» (А.Д. Шмелев), или мотивационно-прагматические установки – устойчивые и типичные причины, мотивы, цели, интенции и потребности, модели действия, регулирующие поведение человека в социуме. Они и выступают своеобразными единицами, так сказать, «квантами» сферы поведенческих норм и стереотипов в языковом менталитете. Они выражаются разными лингвистическими, паралингвистическими (мимика, жест и под.) и экстралингвистическими средствами, они трудно формулируются на метаязыке науки, но, тем не менее, никто из нас не путает предложение руки и сердца с угрозой разоблачения, даже если и в том и в другом случае произносится одно и то же: «Я завтра поговорю с твоими родителями». Следовательно, они реальны, и их можно как-то «подсмотреть», как-то выявить в окружающем нас мире разнообразной человеческой деятельности.

 

5.1. Принципы формирования мотивационно-прагматической сферы в языковом менталитете

Условно говоря, все многообразные виды человеческого поведения можно свести к двум. Если я хочу спать, я иду и выключаю свет в комнате – этот вид поведения можно назвать практическим, утилитарным поведением, цель которого достигается соответствующим ему действием. Если я хочу кого-то поприветствовать, я подхожу и жму ему руку – этот вид поведения мы и назовем семиотическим, знаковым, где одно конкретное действие является символом другого, с первым напрямую не связанного.

При этом дело, разумеется, не в самом действии, а в оценке его смысла, значимости в ситуации. Так, то же выключение света может стать знаковым действием, если я тем самым хочу показать собравшимся гостям, что они мне надоели. А пожатие руки знакомому (правда, в очень в маловероятной ситуации) станет актом практического поведения, если мне почему-нибудь понадобилось ощутить шершавость кожи на его ладони.

Человеческая деятельность состоит из комплекса, где перемешаны знаковые и незнаковые формы поведения, но они неравноправны. Человека, укорененного в культуре, делает таковым именно семиотическое поведение. Это чисто человеческий тип поведения, отличающий его от животного мира тем, что только человек способен, делая что-то одно, иметь в виду при этом нечто другое. Важнейшую роль семиотических форм деятельности в культуре обосновывает Б.А. Успенский в работах по семиотике истории и семиотике культуры: важен не объективный смысл событий (если о нем вообще можно говорить), а то, как они воспринимаются, читаются. Восприятие тех или иных событий как значимых – независимо от того, являются ли они продуктом знаковой деятельности, – выступает в этих условиях ключевым фактором: то или иное осмысление событийного текста предопределяет дальнейшее развитие событий.

Однако семиотическое поведение настолько сложно организовано и при этом настолько обыденно и привычно, что мы порой просто не замечаем его знаковости, воспринимая как незнаковое. Виной тому устойчивый автоматизм его форм, основанный на стереотипах и других формах клишированной ментальной и акциональной активности. Как пишет Н.Б. Мечковская, повседневное поведение отдельного человека представляет собой последовательность («цепочку») поведенческих актов (действий, поступков), в разной степени знаковых. Семиотическое поведение объемлет все стороны человеческой жизни – от простейших бытовых форм этикета до сложнейших форм религиозных ритуалов и феноменов художественного творчества. Поведение многоаспектно и проявляется во всем, что человек делает, начиная от того, как он здоровается или покупает хлеб в булочной, и заканчивая тем, какой жизненный путь он выбирает и как по нему идет: какую выбирает или получает профессию, как строит (и строит ли?) карьеру, на ком женится, как воспитывает детей, что и как празднует, как отдыхает и развлекается и т. д.

При этом семиотическое поведение есть выделенный объект в системе под названием «просто жизнь». Н.Б. Мечковская в этом плане выделяет три конститутивных признака семиотического поведения.

1) В поведении в отличие от «просто жизни» все значимо. В «просто жизни» есть действия и состояния, которые хотя бы в данную минуту «ничего не значат» в коммуникативном и межличностном плане: например, человек спит или один бродит в лесу, или плавает, или находится у себя дома. Если он не один (в лесу или в комнате), то он так или иначе себя ведет, в большей или меньшей мере соответствуя поведенческому узусу (обычаю, сложившимся нормам поведения), принятому в его среде. Тем самым (т. е. своим поведением) человек маркирует место в своей среде и свое отношение к ближайшему окружению, а в более общем плане – к среде и социуму в целом. Таким образом, на людях человек всегда так или иначе себя ведет, иэто поведение значимо, оно адресуется участникам ситуации и воспринимается ими («прочитывается», понимается, интерпретируется).

2) В семиотическом поведении важны именно значения действий и поступков: важно, что поступки адресуются и «прочитываются» адресатом, в то время как для «просто жизни» важна не только (а иногда и не столько) коммуникативно-семиотическая значимость поступка, но и его практические, утилитарные результаты. Например, любой подарок всегда семиотичен, причем, конечно, значима и его стоимость.

3) В-третьих, поведение всегда «адресуется» «своим» и «чужим»: оно направлено на усиление, подчеркивание, иногда создание «близости» со «своими» и обособленности, противопоставленности по отношению к «чужим». Следование тем или иным поведенческим модам (стилям поведения) является, с одной стороны, средством самовыражения человека, а с другой – создает большие и малые группы людей, противопоставленных другим людям [Мечковская 2004: 293–294].

Диахронические истоки семиотического поведения. Структурной основой семиотического поведения служит ритуал. Ритуал с исторической точки зрения представляет собой исходную форму знакового поведения первобытного человека. Люди начинали связывать с определенными телодвижениями определенные смыслы (функции, значения); в результате движения приобретали выразительность, что превращало их из «просто» движений в жесты и мимику. Таким образом, ритуал является древнейшей из семиотик человечества, а самый древний компонент в ритуале – это физическое движение, получившее значимость.

В ритуале есть три обязательных компонента разной семиотической природы: 1) ритуальное (символическое) действие (над определенными предметами или с помощью предметов); 2) мифологическое представление о значении совершаемого действия; 3) сопровождающие действие словесные формулы.

В древности обряды буквально заполняли собой всю жизнь человека, жизнь его семьи и селения. Ритуал был закрепленной в действиях и словах картиной мира и вместе с тем правилами поведения людей в самых разных жизненных обстоятельствах, но в первую очередь в обстоятельствах ответственных, критических, переходных из одной жизненной фазы к следующей: к взрослой жизни (в ритуале инициации), к семейной жизни (ритуалы смотрин, ухаживания, сватовства, свадьбы), к статусу отца / матери (ритуальные предписания и запреты во время беременности, крестины) и т. д. При этом «действенная» (поведенческая, «исполнительская») сторона ритуала оказалась более устойчивой во времени, чем стоящие за ритуалом мифологические представления.

В Новое время архаические ритуалы (иногда еще языческие, чаще христианско-языческие) не столько утрачивались, сколько превращались в обычаи с «забытой» мотивацией. Ритуалы с полузабытой или забытой фидеистической мотивацией, трансформируясь в обычаи и безотчетные поведенческие стереотипы, продолжают жить в поведении современных сообществ. Максимально устойчивы те из архаических ритуалов, которые так или иначе совпали с христианской обрядностью или были переосмыслены на ее основе (например, обряды, связанные с рождением ребенка, и крестины) [Мечковская 2004: 281–283].

В основе современных форм семиотического поведения лежат древние мифологические формы отношения к миру и поведения в мире, носившие сакрализованный и магический характер, что в свою очередь основано на мистическом понимании окружающей реальности. Это убедительно показывает Люсьен Леви-Брюль: «Коллективные представления первобытных людей глубоко отличны от наших идей и понятий, они также и не равносильны им… Не будучи чистыми представлениями в точном смысле слова, они обозначают или, вернее, предполагают, что первобытный человек в данный момент не только имеет образ объекта и считает его реальным, но и надеется на что-нибудь или боится чего-нибудь, что связано с каким-то действием, исходящим от него или воздействующим на него. Действие это является то влиянием, то силой, то таинственной мощью, смотря по объекту и по обстановке, но действие это неизменно признается реальностью и составляет один из элементов представления о природе… Другими словами, реальность, среди которой живут и действуют первобытные люди, сама является мистической. Ни одно существо, ни один предмет, ни одно явление природы не является в коллективных представлениях первобытных людей тем, чем они кажутся нам».

Т.В. Цивьян раскрывает саму структуру мифологического программирования поведения человека, пребывающего и действующего в архетипической (т. е. в мифологической) модели мира, в отличие от так называемой культурной модели, свойственной современному человеку. В такой модели поведения есть набор жестко регламентированных правил и предписаний, которые не рефлектируются сознанием и не верифицируются на предмет истинности.

Истинность правил принадлежит уровню, признаваемому высшим и неоспоримым. Более того, личный опыт может не совпадать с правилом, даже противоречить ему, и тем не менее не опровергать его. Соотношение случайности и обязательности здесь иное, чем в «культурной» модели мира. Для архетипической модели, если оставление ложки в горшке с вечера «вызовет» бессонницу в отношении 1:10, случайными будут именно 10 случаев «непопадания», а правило останется столь же неоспоримым. Это свойство мышления воспитано и поддержано дидактическими приемами, заложенными в архетипической модели и сходными с соответствующими приемами в воспитании детей, когда наиболее важная информация преподносится в виде предписаний, не нуждающихся в объяснениях и обоснованиях. При этом система правил является как бы универсальной, она должна охватывать все возможные случаи жизни. Поэтому носитель модели, который, может быть, за всю свою жизнь ни разу не вышел за пределы моей деревни, постигает мир в его совокупности, а не в пределах этой самой деревни [Цивьян 2006: 133–135].

В современной «культурной» модели мира мифологические истоки многих ритуалов и обрядов утратили свою актуальность, но их структура, определенная форма воспроизводится в памяти культуры и доходит до наших дней в форме разного рода норм и правил этикета, современной «магии слова», регламентированной структуры бытовой обрядности (свадьба, похороны и пр.) и т. д.

Опираясь на положение Т.В. Цивьян о том, что мифологическая модель мира принципиально ориентирована «на мифологический прецедент, когда действительному историческому событию подыскивается прототип из мифологического прошлого», Д.Б. Гудков говорит том, что и в современном мире функции мифа во многом остаются прежними – это структурирование принятой в обществе парадигмы культурного поведения [Гудков 2003: 118].

Миф вовсе не ушел из нашей жизни, он продолжает играть важнейшую роль в регуляции поведения современного человека. И это вполне закономерно, ибо миф выступает как высшая форма системности, доступной обыденному сознанию; обыденное сознание заимствует из мифа некоторые, пусть упрощенные и достаточно поверхностные формы объяснения действительности и одновременно те или иные программы деятельности, предписания к поведению.

Определенная живучесть мифологических архетипических структур поведения объясняется и тем, что они представляют собой определенным образом организованный «язык», чьи слова утратили внутреннюю форму, но сохранили свое содержание, постоянно воспроизводимое в системе поведенческой коммуникации по типу коммуникации языковой.

«Поведенческие коды», или «язык» поведения. Все формы устойчиво воспроизводимых и типичных собственных действий субъекта и его реакций на события можно рассматривать как особый «код», особый «язык» событий или даже «событийный текст» (Б.А. Успенский): «В качестве кода выступает при этом некоторый «язык» (этот термин понимается, разумеется, не в узком лингвистическом, а в широком семиотическом смысле), определяющий восприятие тех или иных фактов – как реальных, так и потенциально возможных – в соответствующем историко-культурном контексте. Таким образом, событиям приписывается значение: текст событий читается социумом» [Успенский 1996: 12].

В современном обществе поведенческие знаки образуют свою модель, или свой особый код. Н.Б. Мечковская пишет, что каждая модель (поведенческий код) содержит те или иные предписания и запреты (разной степени жесткости) и выступает как система норм поведения. Социализация взрослеющего человека заключается главным образом в том, что он усваивает поведенческие нормы как общества в целом, так и «своего круга». В социальной психологии эти нормы иногда называют социальными ролями, что позволяет сфокусировать внимание на поведении отдельных индивидов, а поведенческую панораму всего общества представить как соединение и переплетение «поведений» множества людей.

Роли различаются по тому, с какой силой они детерминируют поведение человека; в этом плане различают три ранга ролей: статусные, позиционные и ситуационные (допуская при этом множество переходных и сложных случаев). Статусные роли определяются принадлежностью человека к своему этноязыковому коллективу (народу), его гражданством, в какой-то мере принадлежностью к конфессии родителей и их социальному страту. Позиционные роли складываются в зависимости от пола, возраста, социального положения, образования, профессии (роль отца, зятя, наставника, подруги детства, хозяина, подчиненного и т. д.), а также в зависимости от межличностных отношений, сложившихся в конкретной группе (в том числе и временной, например, в группе экскурсантов – «советчик», «обиженный», «нытик», «помощник» и т. д.). Ситуационные роли носят кратковременный характер: это шаблоны (стереотипы) поведения покупателя, пассажира, больного (в поликлинике), клиента в мастерской автосервиса, человека, едущего в своей машине на работу, человека в гостях и т. д.).

Поведенческие нормы (коды) общества складываются исторически и существуют в виде неписаных и писаных законов. «Неписаные» законы – это обычаи и традиции, в своем большинстве условные, главное обоснование которых состоит в том, что так издавна повелось (т. е. в опоре на традицию) или так все делают, так принято делать (в опоре на преобладающие модели поведения). «Неписаные» нормы поведения аксиологичны (оценочны) и поэтому плавно переходят в этику с ее оценками решений и поступков людей по шкале «хорошо – плохо». Поведенческо-этические нормы усваиваются в основном путем естественного научения: в ходе домашнего воспитания, в значительной мере – на основе подражания поведению привлекательных (для данного индивида) людей. В более редких случаях имеет место искусственное обучение «хорошим манерам»: в классе, с учителем, учебником этикета и записанными «правилами хорошего тона». «Писаные» законы поведения составляют область права и в современном мире регламентируются законодательством [Мечковская 2004: 296–297].

Именно совокупность поведенческих ролей, которые регулируются нормами поведения, представленными в «неписаных» законах, и составляет акциональную, поведенческую сферу языкового менталитета. Эти «неписаные» нормы, тем не менее, актуальны для носителей языка, потому что они, неосознанно для него самого, существенно влияют на его отношение к миру и тип той или иной поведенческой реакции в той или иной ситуации.

Виды семиотического поведения. Семиотическое поведение, в зависимости от его социальной, мировоззренческой или психологической функции, может быть подразделено на следующие виды.

Ритуализованное поведение, при котором совершение некоторых действия выражает смысл, связанный совсем с другой областью физической или психической реальности; на нем основаны основные принципы социальной организации семьи и общества – например, формы брака, а также возможность или невозможность развода; регулирование деторождения; праздники и бытовые обряды.

Сакрализованное поведение, при котором совершение некоторых действий носит отчетливо выраженную религиозную цель (разновидность ритуализованного поведения).

Магическое поведение, связанное с проявлением разного рода «магии слова» – заговоры, заклинания и пр. Для такого поведения характерно преобладание словесного акта, акта называния, в которых усматривается магическое значение, над реальным объектом или реальным действием.

Игровое поведение – этот вид поведения связан с разного рода играми в широком смысле слова (от игр по определенным правилам типа футбола или шахмат до игровых моделей в политике, искусстве или обучении).

Эстетическое поведение – разные виды поведения, связанные с искусством (театр, цирк, кинематограф и пр.); вообще разновидностью этого типа поведения является искусство в целом.

Мифологическое поведение – особый вид поведения, основанный на «мифологическом прецеденте»; выступает как сложный и нерасчлененный комплекс ритуализованного, сакрализованного, магического и игрового поведения.

Дидактическое поведение – поведение, целью которого является объяснение или научение посредством имитации каких-либо действий.

Символическое ситуативное поведение – вид бытового поведения, когда какой-нибудь жест или практический поведенческий акт приобретает черты знака (демонстративный уход с вечеринки, отказ аплодировать докладчику и пр.).

Формализованное поведение – это то, что можно назвать «фатическим» поведением, т. е. совершение некоторых поведенческих актов на чисто внешнем, формальном уровне, например, для развлечения (подражание и пародирование знакомых) или для реализации контактоустанавливающей функции.

Метаязыковое поведение – использование речи для оценки или интерпретации другого речевого поступка (декламация, языковой комментарий или вкусовая оценка чужой речи, анализ чужих высказываний и текстов и пр.).

Отметим, что обычное речевое поведение, т. е. использование языка для достижения каких-либо внеязыковых целей, не является само по себе семиотическим. Оно также может быть утилитарным или знаковым в зависимости от того, соответствует ли содержание высказывания тому коммуникативному намерению, которое в нем эксплицировано (обозначено явным образом).

Особой разновидностью семиотического поведения является анти-поведение, которое может выступать во всех указанных выше для «обычного» семиотического поведения видах и функциях (т. е. быть ритуальным, сакральным, символическим, дидактическим и пр.). Это «зеркальное отражение» норм и стереотипов обычного поведения, осуществляемое с той или иной целью.

Подробную характеристику анти-поведения в культуре дает Б.А. Успенский: «В своих конкретных проявлениях анти-поведение может обнаруживать сколь угодно большое разнообразие, но всякий раз оно сводится к реализации одной общей модели: это именно поведение наоборот, т. е. замена тех или иных регламентированных норм на их противоположность (выделено нами. – Т.Р.); характер такого противопоставления заранее не определен, и, соответственно, анти-поведение может обусловливать мену правого и левого, верха и низа, переднего и заднего, лицевого и изнаночного, мужского и женского и т. д. и т. п. Так, например, анти-поведение может выражаться в том, что те или иные ритуальные действия совершаются левой рукой или в обратном направлении; или в том, что те или иные предметы переворачивают вверх дном; или же в том, что одежду выворачивают наизнанку, надевают платье противоположного пола и т. п. Совершенно так же анти-поведение может проявляться и в говорении наоборот – например, когда говорят не своим голосом, читают какой-либо текст от конца к началу, заменяют слова на их антонимы и т. д. Анти-поведение может предполагать, далее, ритуальное воровство, ритуальное святотатство и т. д. и т. п.» [Успенский 1996: 460].

Указанные виды семиотического поведения, регулируемые нормами поведения, представленными в «неписаных» законах и культурных пресуппозициях, имеют отчетливо выраженную национально-культурную специфику. Эта мысль афористически выражена в статье Е.А. Найды, который пишет: «Чувства патриота, когда он произносит фразу «Old Glory» (просторечное наименование американского флага. – Т.Р.), совершенно непонятны нуэру из Судана, который не имеет знамен и не понимает значения этого слова. Но когда он танцует перед любимым быком и выкликает его имя, он переживает такое же волнение, как и при произнесении эмоционально насыщенных выражений патриотом».

Национально-культурная специфика норм и стереотипов поведения отражена в разного рода вербальных и невербальных актах носителей языка, и по этим актам ее можно попытаться реконструировать.

 

5.2. Национально-культурная обусловленность жизненных установок и поведенческих стереотипов в языковом менталитете

А. Вежбицкая была, по-видимому, одной из первых, кто предложил и разработал целую исследовательскую программу реконструкции национально обусловленных норм и стереотипов поведения, опираясь на данные национального языка.

А. Вежбицкая опирается на общеизвестный факт существования в разных культурах различные обычаев и общественных установлений, у которых есть обозначение в каком-то одном языке и нет в других языках. Так, она рассматривает немецкое существительное Bruderschaft 'брудершафт', буквально 'братство', которое «Немецко-английский словарь» Харрапа (Harrap's German and English dictionary) старательно толкует как «(совместное выпивание как) клятва в 'братстве' с кем-либо (после чего можно обращаться друг к другу на 'ты')». Очевидно, что отсутствие слова со значением 'брудершафт' в английском языке связано с тем фактом, что английский язык больше не проводит различия между интимным / фамильярным «ты» («thou») и более сухим «вы» («you») и что в англоговорящих обществах нет общепринятого ритуала совместно выпивать в знак клятвы в вечной дружбе.

Аналогичным образом не случайно то, что в английском языке нет слова, соответствующего русскому глаголу христосоваться, толкуемому «Оксфордским русско-английским словарем» как «обмениваться троекратным поцелуем (в качестве пасхального приветствия)», или то, что в нем нет слова, соответствующего японскому слову miai, обозначающему формальный акт, когда будущая невеста и ее семья в первый раз встречаются с будущим женихом и его семьей.

В японской культуре, пронизанной разнообразными формами ритуализованного поведения, нет понятия 'любовь' в нашем смысле, и брак там редко связан с любовью вообще. Целый комплекс поведенческих норм и жизненных установок японцев, связанный с предварительным сговором родителей брачующихся, определенного рода «расчеты» по этому поводу, да и сам институт такого брака, чем-то напоминающий наш брак по расчету, но скорее, не по собственному расчету, как у русских, выражается понятием miai. При этом слово miai отражает не только наличие определенного общественного ритуала, но также и определенный способ мыслить о важных жизненных событиях.

Очень важно, что все относимое к материальной культуре, к общественным ритуалам и установлениям, относится также и к ценностям, идеалам и установкам людей и к тому, как они думают о мире и о своей жизни. Одной из определяющих черт языкового менталитета в области сферы поведения является само наличие определенной номинативной единицы (слова или выражения), связывающей целый комплекс национально-специфичных мотивационно-прагматических («жизненных») установок и поведенческих норм.

Показательны в этом плане слова, являющиеся общим обозначением какого-либо вида поведения. Так, Анна А. Зализняк анализирует значение базового для русского речевого поведения слова общаться. Как выяснилось, это слово весьма специфично и плохо поддается переводу. Можно указать по крайней мере две особенности, отличающие слова общение и общаться от их переводных эквивалентов (напр., англ. communication, to communicate, contact, to contact) и русских квазисинонимов контакт, коммуникация, контактировать. Первая состоит в том, что глагол общаться (а вслед за ним и существительное общение) несет в себе идею очень неформального взаимодействия, «человеческого тепла»; вторая состоит в том, что общаться в современном языке имеет референцию к конкретному процессу.

Общаться по-русски значит приблизительно 'разговаривать с кем-то в течение некоторого времени ради поддержания душевного контакта'. При этом разговор, составляющий содержание общения, не обязательно должен быть «о главном» – речь может идти в том числе и о пустяках; так как главное в общении – именно поддержание контакта, ощущения общности. Слово общаться содержит, кроме того, идею некоторой бесцельности этого занятия и получаемых от него удовольствия или радости (ср. устойчивое сочетание радость общения, а также характерные фразы типа С ним общаться – никакого удовольствия; Ты получишь большое удовольствие от общения с ними и т. п.). Заметим, что обсуждаемое значение у слова общаться появилось относительно недавно. Современный язык свободно допускает употребление этого глагола в актуально-длительном значении, ср.: Что делает Маша? – Она в соседней комнате общается по телефону с Петей; сейчас она дообщается и придет [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 36].

Не менее характерны и слова, обозначающие отдельные виды речеповеденческих актов, специфичных для данной культуры. Например, нетрудно вообразить, что понятие о том, что нехорошо напоминать другому человеку о том хорошем, что ты ему сделал, может присутствовать во многих культурах. Но только для русского языкового менталитета этот поведенческий стереотип оказался настолько важным, что в русском языке возникла специальная лексическая единица для выделения, акцентирования именно данного блока смыслов из всего семантического пространства, охватывающего область этических представлений, – попрекать / попрек.

В книге Анны А. Зализняк, И.Б. Левонтиной и А.Д. Шмелева справедливо указывается, что наличие подобной единицы в языке вовсе не должно истолковываться как свидетельство особенной склонности русских к попрекам. Как раз наоборот, оно свидетельствует о том, что согласно отраженным в русском языке этическим представлениям человек должен великодушно избегать высказываний, которые могут выглядеть как попреки, и, сделав кому-то добро, не напоминать об этом. О том же говорят и многочисленные пословицы: Лучше не дари, да после не кори; Своим хлебом-солью попрекать грешно и т. д. Именно поэтому русский человек болезненно реагирует, когда ему кажется, что его попрекают, и русский язык даже располагает специальными средствами для обозначения этой этически неприемлемой ситуации.

Кроме того, слово может отражать специфику социальных ролей в поведении, статусные отношения между говорящими. Так, надерзить, в отличие от нахамить, имеет только один вектор – от младшего к старшему (сын может отцу надерзить, а отец сыну – нет), а наорать – наоборот: учительница может наорать на ученика, а ученик – нет. Очевидно, что именно эта сфера имеет значительный потенциал для национально-специфичного выражения сферы мотивации говорящего – оценок, позиций, мнений и пр.

Особую роль в языковом выражении национально-специфичных жизненных установок и норм поведения играет особая группа так называемых дискурсных слов («мелкие слова», по выражению Л.В. Щербы) – разного рода модальных слов и частиц, оформляющих отношение говорящего к содержанию высказывания. Суть в том, что эти слова выражают поведенческие установки говорящего («жизненные установки», в терминологии А.Д. Шмелева). Частое спонтанное употребление такого слова приводит к тому, что человек как бы сживается с этой установкой. Ср., например, частотное употребление в нашей разговорной речи слов, которые дезавуируют реальную модальность сообщаемого говорящим и демонстрируют его уклонение от «ответственности за событие» – типа, вроде, как бы.

Важность этих слов в плане национально-культурной обусловленности поведения подчеркивается в книге Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева: «Мелкие слова» такого рода обычно оказываются трудно переводимыми на другие языки. Это не означает, что никакой носитель иного языка никогда не может руководствоваться выраженными в этих словах внутренними установками. Но отсутствие простого и идиоматичного средства выражения установки, безусловно, бывает связано с тем, что она не входит в число культурно значимых стереотипов. Так, конечно, носитель, скажем, английского языка может «действовать на авось», но важно, что язык в целом «не счел нужным» иметь для обозначения этой установки специального модального слова [Булыгина, Шмелев 1997: 494].

Именно словам типа авось и посвящает свое исследование А.Д. Шмелев. Знаменитое «русское авось» обычно переводится на западноевропейские языки при помощи слов со значением 'может быть, возможно'. Однако авось значит вовсе не то же, что просто «возможно» или «может быть». Если слова может быть, возможно и подобные могут выражать гипотезы относительно прошлого, настоящего или будущего, то авось всегда проспективно, устремлено в будущее и выражает надежду на благоприятный для говорящего исход дела. Впрочем, чаще всего авось используется как своего рода оправдание беспечности, когда речь идет о надежде не столько на то, что случится некоторое благоприятное событие, сколько на то, что удастся избежать какого-то крайне нежелательного последствия. О человеке, который покупает лотерейный билет, не скажут, что он действует на авось. Так, скорее, можно сказать о человеке, который строит атомную электростанцию без надлежащих мер защиты или экономит деньги, не покупая медицинской страховки, и надеется, что ничего плохого не случится.

Важная идея, также отраженная в авось, – это представление о непредсказуемости будущего: «всего все равно не предусмотришь, поэтому бесполезно пытаться застраховаться от возможных неприятностей». По-другому эта же идея непредсказуемости преломляется в другом русском выражении – а вдруг. И авось, и а вдруг исходят из непредсказуемости будущего, из невозможности все предусмотреть, однако выводы из этого делаются почти противоположные. Общая идея авось – 'может произойти все что угодно, поэтому предусмотреть все возможные неприятности и застраховаться от них все равно невозможно; надо просто надеяться на благоприятный исход'. Общая идея а вдруг… – 'может произойти все что угодно, поэтому надо пытаться предусмотреть все возможные неприятности и каким-то образом застраховаться от них'.

Русское на всякий случай выражает такое мироощущение: 'произойти может все что угодно; всего все равно не предусмотришь; могут пригодиться любые ресурсы, которыми человеку посчастливилось располагать'. При этом важно, что выражение на всякий случай предполагает контролируемую деятельность и, выражаясь языком традиционного синтаксиса, выполняет в предложении функции обстоятельства цели, т. е. отвечает на вопрос «зачем (предпринимается данное действие)?», – так что возможность сочетания с ним может служить тестом на контролируемость. В то же время «цель», на которую указывает выражение на всякий случай, не может считаться достаточно серьезным причинно-целевым основанием действия. В этом отношении оно сближается с такими выражениями, как просто так. Не случайно выражения просто так и на всякий случай часто используются вместе – говорится, что нечто делается (просто) так, на всякий случай. Но если просто так указывает лишь на то, что действие производится в отсутствие подлинной, заслуживающей упоминания цели, то на всякий случай содержит еще один компонент: субъект надеется, что результаты его действий могут оказаться полезными в случае возникновения неких непредвиденных обстоятельств.

Именно в возможности иррационализации кроется лингвоспецифичность русского на всякий случай, заметная при его сопоставлении с иноязычными аналогами, например с английским just in case. Итак, если западные аналоги русского на всякий случай в целом основаны на идее, что всего нельзя предвидеть, но можно предусмотреть основные (наиболее вероятные или особо значимые) возможные варианты развития событий, то русское выражение часто предполагает, что всего все равно не предусмотришь, и указывает на желание субъекта застраховаться от возможных непредвиденных событий, даже не имея возможности их предусмотреть [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 439–444].

Особенности поведенческой сферы языкового менталитета обнаруживают себя и в более крупных, чем одно слово или выражение, структурах семиотического поведения – в обрядах, ритуалах, текстах. Так, Б.А.Успенский говорит о разных формах выражения феномена русского культурного анти-поведения:

«Анти-поведение, т. е. обратное, перевернутое, опрокинутое поведение – иными словами, поведение наоборот, – исключительно характерно для культуры Древней Руси, как и вообще для архаической и средневековой культуры…

Насколько большое место занимало анти-поведение в русском культурном обиходе, видно из того, что оно было в известной мере регламентировано – при этом регламентированы были именно не конкретные формы, но самый принцип анти-поведения как такового. В определенных условиях – прежде всего в определенное время и в определенном месте – предполагался отказ от принятых норм и обращение к прямо противоположному типу поведения; это, например, происходило на святки, масленицу, в купальские дни. Некоторые периоды русской истории характеризуются экспансией анти-поведения, когда оно принимает, так сказать, государственные формы; так именно обстоит дело с опричниной при Иване Грозном» [Успенский 1996: 460–461].

В другой своей книге «Ego loquens» Б.А. Успенский анализирует некоторые вербальные формы русского анти-поведения. Так, например, фраза приди вчера выступает у русских как заклинание против злого духа; это никоим образом не оксюморонная шутка – злой дух отсылается в другое время, подобно тому как он может быть послан в другое место; вместе с тем здесь находит отражение представление о перевернутом характере потустороннего мира по отношению к здешнему, посюстороннему миру.

Не менее характерны ритуальные песни, где описывается магическое анти-поведение, т. е. обратное, перевернутое поведение, признаваемое необходимым для контакта с потусторонним миром или его представителями. Так, при совершении обряда «опахивания» селения, направленного на изгнание эпидемической болезни (которая воспринималась как злой дух), женщины и девушки, совершавшие этот обряд, пели:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Следует иметь в виду, что и пахота, и посев являются в нормальном случае специфически мужскими занятиями: женщины этим не занимались. Перевернутость поведения при «опахивании» усугубляется тем, что магический круг, охраняющий селение, совершается против солнца, т. е. против часовой стрелки (при том что народные обряды, направленные на предупреждение порчи, увеличение благосостояния и т. п., предусматривают круговое движение по солнцу, т. е. по часовой стрелке), что этот обряд исполняется ночью или же на заре, что участницы снимают с себя платки и пояса или даже раздеваются донага (при этом простоволосость и беспоясность приписываются облику нечистой силы); наконец, обряд этот может совершаться не с песнями, а в ритуальном молчании, которое представляет собой разновидность речевого анти-поведения. Эта перевернутость поведения и отражается в песнях, которыми сопровождается данный обряд.

Итак, описание мира с перевернутыми связями может восприниматься как в мифологическом (или фантастическом), так и в комическом ключе. С одной стороны, широко распространено представление о перевернутости потустороннего (загробного мира): у самых разных народов бытует мнение, что на том свете правое и левое, верх и низ, переднее и заднее и т. п. меняются местами, т. е. правому здесь соответствует левое там, солнце движется в загробном мире с запада на восток, реки текут в обратном направлении; когда здесь день, там ночь, когда здесь зима, там лето, и т. д. и т. п. Такого рода представления проявляются в ритуальном поведении (в частности, в магических обрядах): предполагается, что при общении с потусторонним миром необходимо вести себя наоборот, т. е. обратным по отношению к обычному образом (например, действовать левой рукой, пятиться назад, переворачивать предметы, переодеваться в платье противоположного пола и т. п.) [Успенский 2007: 176–177].

Таким образом, мы можем говорить о разных функциях и типах анти-поведения – сакральной, ритуальной, символической, комической и даже дидактической.

Помимо анализа отдельных языковых проявлений поведенческой сферы можно, видимо, говорить и о национальной специфике поведенческой стратегии в целом. Разные культуры по-разному относятся к тому, что считать ключевым в общении с другими людьми. Об этом рассуждает В.В. Красных в книге «Этнопсихолингвистика и лингвокультурология» (2002). Так, этнопсихологи различают высококонтекстные и низкоконтекстные культуры. Имеется в виду следующее: на что обращается большее внимание – на содержание сообщения, т. е. что говорится, или на «контекст» общения, т. е. как говорится, с кем и в какой ситуации происходит общение. По этому признаку (в том числе) противопоставляются, например, культуры «индивидуалистические западные» и «коллективистские», к числу которых относятся многие восточные культуры. Например, по свидетельству Г. Триандис, в американской культуре высоко ценится содержание общения, в дискуссии американцы стремятся сразу точно и четко высказать основную идею и главный аргумент, чтобы спровоцировать интерес к остальной информации. И вместе с тем американцы в обычной повседневной речи часто обмениваются «ритуальными» вопросами, не предполагающими ответов в истинном смысле этого слова (типа «Как дела?»).

Для ситуативно обусловленных и контекстно ориентированных культур характерна значительная неконкретность и неопределенность дискурса, желание избегать категоричности в речи. Так, японцы стараются избегать прямых вопросов и прямых ответов и всячески уходят в своей речи от использования прямого отрицания «нет». Кроме того, для коллективистских культур характерна и большая дифференциация эмоциональных категорий, проявляющаяся в богатстве языковых средств, служащих для выражения эмоций. Те же японцы имеют множество названий различных типов улыбок: надменная неопределенная улыбка, профессиональная улыбка, социальная улыбка, изображаемая для соблюдения благопристойности, довольная улыбка человека в возрасте и др. Кроме того, в японской культуре различаются и разные виды смеха (некоторым из них современные японцы обучаются на специальных курсах) и слова, их обозначающие. Помимо этого, до сих пор в японском языке сохраняется до десятка форм личного местоимения 2-го лица единственного числа, которые используются при общении с детьми, учениками, слугами [Красных 2002: 225–226].

Итак, все указанные виды национально-обусловленного поведения, выраженные в словесных формах, как уже говорилось раньше, представляют собой определенным образом организованный «код» поведения. Отсюда вполне обоснованным выглядит вопрос о строевых элементах, о единицах этого кода.

 

5.3. Основные единицы мотивационно-прагматической сферы в языковом менталитете

Специфика разнообразных единиц мотивационно-прагматической сферы в языковом менталитете заключается в том, что все они выступают как сложные речеповеденческие структуры. При этом у одних из них на первый план выходит речевая составляющая (речевые действия, формулы речевого этикета), у других – концептуальная или эмоциональная (стереотипы и культурные сценарии). Полный «инвентарь» этих единиц на настоящий момент являет собой открытый список. Мы же остановимся лишь на некоторых из них, наиболее важных.

Речевые действия. Даже при беглом взгляде на особенности поведения человека в социуме можно с удивлением обнаружить, насколько огромным оказывается в нашей поведенческой сфере количество действий, которые являются чисто речевыми. Они не просто выражаются с помощью речи, но сама их суть заключается в произнесении слов. Попробуйте, например, осуществить действие извинения или знакомства при помощи жестов или вообще невербально. Вот далеко не полный список такого рода действий, которые целиком и полностью являются речевыми, т. е. не осуществятся без произнесения определенных слов: объясняться в любви, увольняться с работы, объявлять войну, завещать имущество, гарантировать поставку, клясться в вечной преданности, вступать в брак, поздравлять с днем рождения, молиться в церкви, вести дискуссию, приговаривать к заключению, учить детей и т. п.

Существует теория, согласно которой любое высказывание есть совершение какого-либо действия, т. е. в нашей терминологии – акт поведенческий. Основы этой теории, которая так и называется – «теория речевых актов» (speech act theory), заложены английским философом Джоном Остином (1911–1960) и американским философом Джоном Роджерсом Серлем (р. 1932).

Дж. Остин в книге «How to do things with words» (в русском переводе «Слово как действие») показал, что речевое высказывание всегда представляет собой совершение определенного действия при помощи слов, потому что выражает некое намерение говорящего добиться от слушающего определенной ответной реакции.

Как пишет в своей работе «Что такое речевой акт?» Дж. Р. Серль, вопреки распространенному мнению, основной единицей языкового общения является не символ, не слово, не предложение и даже не конкретный экземпляр символа, слова или предложения, а производство этого конкретного экземпляра в ходе совершения речевого акта: «Совершение иллокутивного акта относится к тем формам поведения, которые регулируются правилами. Я постараюсь показать, что такие действия, как задавание вопросов или высказывание утверждений, регулируются правилами точно так же, как подчиняются правилам, например, базовый удар и бейсболе или ход конем в шахматах».

Теория речевых актов началась с обнаружения Дж. Остином особых глаголов, которые он назвал перформативными. Именно они и представляют собой речевые действия, которые лежат в основе всех наших речеповеденческих актов.

В. Руднев описывает суть открытия Дж. Остина следующим образом. Прежде всего Дж. Остин заметил, что в языке существуют глаголы, которые, если поставить их в позицию 1-го лица ед. числа, аннулируют значение истинности всего предложения (т. е. предложение перестает быть истинным или ложным), а вместо этого сами совершают действие. Так, председатель говорит:

1) Объявляю заседание открытым;

– или священник говорит жениху и невесте:

2) Объявляю вас мужем и женой;

– или я встречаю на улице пожилого профессора и говорю:

3) Приветствую вас, господин профессор;

– или провинившийся школьник говорит учителю:

4) Обещаю, что это никогда не повторится.

Во всех этих предложениях нет описания реальности, но есть сама реальность, сама жизнь. Объявляя заседание открытым, председатель самими этими словами объявляет заседание открытым. Такие глаголы Дж. Остин назвал перформативными (от англ. performance – 'действие, поступок, исполнение'). Предложения с такими глаголами были названы перформативными актами, чтобы отличить их от обычных предложений, описывающих реальность типа Мальчик пошел в школу [Руднев 1997: 318–320].

Классическая форма перформативного предложения имеет подлежащее, выраженное личным местоимением 1-го л. ед. числа, и согласованное с ним сказуемое в форме изъявительного наклонения настоящего времени активного залога. Например, (Я) обещаю вам исправиться.

В целом оказалось, что перформативных глаголов в языке довольно много: клянусь, верю, умоляю, сомневаюсь, подчеркиваю, настаиваю, полагаю, расцениваю, назначаю, прощаю, аннулирую, рекомендую, намереваюсь, отрицаю, имею в виду и др. – по некоторым данным, до 300. Именно перформативные высказывания и выступают ядром области речевых действий как речеповеденческих единиц в языковом менталитете.

Речевые действия перформативного типа имеют ярко выраженную национально-культурную специфику. Так, Анна А. Зализняк выявляет своеобразие русского глагола подобного типа – просить. Как известно, например, в английском и во французском языке не различаются идеи, выражаемые русскими глаголами спросить и попросить. Этот факт обращает на себя внимание, потому что для русского языка отношения между глаголами спросить и попросить весьма далеки от синонимических; разница между ними сохраняется в том числе в контексте, где оба глагола возможны, ср. спросить совета и попросить совета.

Действительно, их значения имеют довольно существенную общую часть: 'Я хочу, чтобы ты для меня [нечто сделал]' – соответственно, 'сообщил нужную мне информацию' или 'совершил нужное мне действие'. Однако с точки зрения русского языка различие здесь более существенно, чем сходство. Почему? Так, глагол просить отличается от английского to ask в том отношении, что просящий неизбежно оказывается «в положении просителя», т. е. в положении несколько униженном, просьба – это обращение «снизу вверх». Тем самым просьба – это всегда просьба об одолжении. Чтобы не оказаться в этом положении, многие люди сознательно избегают ситуации просьбы, добиваясь от других людей совершения нужных им действий иными средствами.

Помимо чисто знаковой функции перформатива, т. е. осуществления определенного типа речевого акта, произнесение слова прошу ставит говорящего в «низшее» положение по отношению к адресату (независимо от реальной иерархии их статусов: акт просьбы возможен по отношению как к «высшему», так и к «низшему»). В этом русский глагол просить сближается с английским глаголом to beg, о котором А. Вежбицкая пишет, в частности, что «begging предполагает униженную, жалкую позицию: просящий дает понять, что он трактует своего адресата как человека, имеющего над ним власть». Однако этическая окраска русской просьбы существенно иная. В просьбе имеется компонент вроде следующего 'Я предполагаю, что ты это сделаешь, потому что я предполагаю, что ты хочешь, чтобы мне было хорошо'. Одновременно просьба включает обещание благодарности: фраза Я тебя прошу означает, в частности, 'я буду чувствовать, что я тебе обязан'. Русская просьба тем самым означает вовлечение адресата в определенный тип отношений, где у каждого из участников предполагается наличие некоторых «добрых чувств» по отношению к другому. Обращение к человеку с просьбой означает тем самым вторжение в чужую личную сферу – не только в том смысле, что от человека ожидаются какие-то действия, а прежде всего в том, что ему навязываются определенные чувства. И что наиболее характерно – просьба входит в число обычных, ежедневно производимых действий, является элементом быта, а глагол просить (Надо попросить брата, соседа, дядю Васю и т. п. это сделать) – характерным признаком русского дискурса.

Как представляется, этот факт хорошо вписывается в общую картину поведенческих стереотипов, отраженных в русском языке, а именно: неуважение к идее приватности; глубоко укорененная идея, что человек часто не делает того, что обязан, и делает то, чего не обязан делать (то, что можно, оказывается реально нельзя, а то, что как бы нельзя, на самом деле можно, и т. д.); ощущение неподвластности человеку окружающих его обстоятельств и готовность попросить о помощи, но одновременно – и готовность выполнить просьбу, обыденность обоих этих действий. Ничего этого нет в глаголе спрашивать, лишенном каких-либо специальных этических пресуппозиций или импликаций [Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005: 282–285].

Формулы речевого этикета. Речевой этикет выступает как отражение в современной поведенческой сфере древних типов ритуального поведения: сегодня эта сфера обладает повышенной социальной и культурной значимостью, потому что от ее правильной актуализации зависит очень многое в социальной и культурной «температуре» общества и в социальной и культурной идентичности личности. Тщательно разработанные ритуалы обращений, просьб, отказов, извинений имеют целью достижение толерантности в отношениях между людьми и предотвращение возможных конфликтных ситуаций. Поэтому важность «хороших манер» заключается в том, что они способствуют объединению участников общения, достижению взаимопонимания и согласия.

Область речевого этикета из всех речеповеденческих единиц обладает, пожалуй, максимальной степенью семиотичности и, как следствие, национально-культурной обусловленности. Уже сами приветствия в разных культурах могут многое сказать об особенностях языкового менталитета носителей этих языков. Так, русское Здравствуйте отражает древнюю поведенческую установку этноса, состоящую в признании здоровья приоритетной ценностью для людей. Английское How do you do воплощает определенную утилитарно-прагматическую ориентацию англосаксонской культуры, в соответствии с которой главное для человека – его дело. В свою очередь любопытный материал из области китайского речевого этикета приводит О.А. Корнилов: «Известная шутка о том, что китайцы едят все, что ходит, ползает, плавает или летает, отражает не только объективную реальность, но и напоминает о том, что в национальной иерархии ценностей еда занимает чуть ли не самое важное место, что нашло отражение даже в формах речевого этикета: приветствие Ni chi fanla mei you? («Вы (сегодня) уже ели?») демонстрирует крайне внимательное, уважительное отношение к собеседнику и может использоваться даже при приветствии незнакомого человека. Студенты, узнав о том, что преподаватель пропустил специально отведенное для обеда время из-за того, что не все успели сдать экзамен, начинают искренне сомневаться в его душевном здоровье, а на шутливый риторический вопрос: «Вы живете, чтобы есть, или едите, чтобы жить?» – могут вполне серьезно ответить: «Я живу, чтобы есть» [Корнилов 2003: 217].

В.В. Красных рассказывает о такой особенности японского речевого этикета, как неприятие категоричности в межличностных отношениях. По данным Сахоко Кадзи, Торико Хама и Дж. Райса, в японском сознании одно понятие незаметно перетекает в другое. Слишком четкие определения – источник потенциального риска разойтись во мнениях. В Японии не любят прямых вопросов так же, как и прямых ответов. Крайне редко японец скажет вам четкое «да» или четкое «нет». Нормальной реакцией будет скорее «Ма» или «Ма-ма», что в переводе означает что-то вроде «Ну-у, как бы это сказать…», «Пожалуй, что да…» или «Более или менее». Нет способа сказать четко «да» или «нет» – по крайней мере так, как эти слова понимаются на Западе. «Хай» чаще всего переводят как «да», однако на самом деле оно означает: «Я слышал Вас и понял Вас, и теперь думаю, что ответить». Иностранцы зачастую принимают «хай» за согласие, тогда как на самом деле за ним скрывается прямо противоположное. Есть способ сказать «нет» – только в тех случаях, когда отказ не вызовет обиды. Но японцы знают, когда они подразумевают «нет», даже если не произносят его вслух [Красных 2002: 215–216].

Русский речевой этикет содержит массу регистров межличностного общения, множество возможностей передать самые тонкие различия в статусе говорящих, в уровне официальности общения и в степени серьезности затрагиваемых вопросов. О.А. Корнилов справедливо задается вопросом: «Как, например, иностранец должен понимать многочисленные комбинации сочетаний «ты» и «Вы» с обращениями по имени, по имени и отчеству, по фамилии, по должности?» И «ты», и «Вы» может быть использовано в сочетании с каждой из четырех форм обращения. Без этнопсихологических комментариев в этом случае явно не обойтись, и иностранец обречен на непонимание, почему можно сказать и Сергей Петрович, ты мне позвони завтра, и Сережа, Вы мне позвоните завтра, а главное – что стоит за этими формами обращения, какие нюансы отношений между говорящими, каково соотношение и взаимодействие официальных статусных ролей и межличностных отношений?

Иностранца, вступающего в деловые контакты в России, поражает некая расшатанность статусных ролей и чувства субординации у русских. Всем известно их стремление как можно быстрее сократить дистанцию, перейти на «ты», на обращение по имени… У русских не приняты обращения к коллегам по званию, должности, обязательные в других культурах. Вместо безликого you (англ.) или ni (китайск.) и универсального mister (англ.), senior (испанск.), xiansheng (китайск.) и т. п. – целый набор самых разнообразных комбинаций, в каждой из которых только ухо носителя русского мировидения способно уловить и выделить оттенки отношений между говорящими. Диапазон этих отношений даже в сфере официального общения оказывается весьма широким: почтение, симпатия, доверительность, покровительственное отношение, неформальность отношений, фамильярность, отстраненность, холодность, пренебрежение, заискивание, подхалимство. Все эти отношения, бесспорно, существуют между участниками ситуации общения в любой культуре, но, как правило, они завуалированы предельно стандартизированными языковыми формами, языковыми трафаретами, не допускающими такой широчайшей амплитуды эмоциональных «довесков», как в русских обращениях от Сидорова, ты… до Лидочка Петровна, будьте добреньки …

К примеру, характерное для русских неприятие какой бы то ни было жесткой регламентации, строгой иерархии в отношениях, некий нигилизм проявляются не только в неопределенности лексического оформления статусных отношений между людьми, но и в пронизывающем все и вся духе иронии и самоиронии. Русские склонны к шутке, иронии, самоиронии и подначке по своей природе, и это может проявиться даже в серьезной обстановке переговоров. Почему, например, в 1998 году после двух «встреч без галстуков» руководителей России и Японии японская сторона вежливо заявила о том, что последующие встречи подобного уровня она намерена проводить только в форме официальных визитов? Не беремся утверждать, но возникает сильное подозрение, что причиной тому слишком высокая, с точки зрения японского менталитета, степень демократичности общения, когда главу государства могут и дружески приобнять, и экспромтом пошутить в его адрес. Думается, что японская приверженность иерархичности, церемониальности и формализованности отношений не «переварила» русской приверженности неформальности общения [Корнилов 2003: 88–89].

Прецедентные феномены. Понятие «прецедентные феномены» восходит к понятию «прецедентные тексты», введенному Ю.Н. Карауловым: «Назовем прецедентными тексты, значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, имеющие сверхличностный характер, т. е. хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников; и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной личности». Однако современная теория «прецедентности» ставит вопрос о прецедентных явлениях, которые имеют не обязательно вербальную природу (В.Г. Костомаров, Ю.А. Сорокин, В.В. Красных, Д.Б. Гудков и т. д.).

В.В. Красных предпочитает говорить именно о «прецедентных феноменах» как о феноменах сознания, культуры и поведения. Апелляция в своем опыте к чему-то знакомому и обладающему приоритетной ценностной значимостью для члена социума или этноса есть проявление древних речеповеденческих моделей семиотического поведения, когда человек ориентировался на жесткую систему предписаний и запретов, сформулированных в «авторитетном слове».

В.В. Красных выделяет следующие признаки прецедентных феноменов:

1) хорошо известные всем представителям национально-лингвокультурного сообщества («имеющие сверхличностный характер»): прецедентный феномен «хорошо известен всем представителям…» постольку, поскольку последние знают (как минимум) о его существовании и имеют некий общий, обязательный для всех носителей данного ментально-лингвального комплекса, национально-детерминированный, минимизированный инвариант его восприятия;

2) актуальные в когнитивном (познавательном и эмоциональном) плане: за прецедентным феноменом всегда стоит некое представление о нем, общее и обязательное для всех носителей того или иного национально-культурного менталитета, или инвариант его восприятия, который и делает все апелляции к прецедентному феномену «прозрачными», понятными, коннотативно окрашенными;

3) обращение (апелляция) к которым постоянно возобновляется в речи представителей того или иного национально-лингвокультурного сообщества.

Они могут быть как вербальными, так и невербальными. К первым относятся разнообразные вербальные единицы, тексты как продукты рече-мыслительной деятельности, ко вторым – произведения живописи, скульптуры, архитектуры, музыкальные произведения и т. д.

Можно выделить следующие их типы.

Прецедентная ситуация – некая «эталонная», «идеальная» ситуация, связанная с набором определенных коннотаций, дифференциальные признаки которой входят в когнитивную базу; означающим ПС могут быть прецедентное высказывание или прецедентное имя (например, Ходынка, Смутное время) или не прецедентный феномен (например, яблоко, соблазнение, познание, изгнание – как атрибуты одной ситуации).

Прецедентный текст – законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельности; (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; он хорошо знаком любому среднему члену национально-лингвокультурного сообщества; обращение к нему может многократно возобновляться в процессе коммуникации через связанные с этим текстом прецедентные высказывания или прецедентные имена (произведения художественной литературы (напр., «Евгений Онегин», «Война и мир»), тексты песен, рекламы, анекдотов, политические публицистические тексты и т. д.).

Прецедентное имя – индивидуальное имя, связанное или с широко известным текстом, как правило, относящимся к прецедентным (например, Печорин, Теркин), или с прецедентной ситуацией (например, Иван Сусанин); это своего рода сложный знак, при употреблении которого в коммуникации осуществляется апелляция не к собственно денотату (референту), а к набору дифференциальных признаков данного прецедентного имени; может состоять из одного (напр., Ломоносов) или более элементов (например, Куликово поле, «Летучий голландец»), обозначая при этом одно понятие.

Прецедентное высказывание – репродуцируемый продукт рече-мыслительной деятельности; законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу: последний всегда «шире» простой суммы значений; в когнитивную базу входит само ПВ как таковое; оно неоднократно воспроизводится в речи носителей русского языка. К числу прецедентных высказываний принадлежат цитаты из текстов различного характера (например, Не спится, няня! Кто виноват? и Что делать? Ждем-с), а также пословицы (например, Тише едешь – дальше будешь).

По степени обобщенности когнитивного пространства, охватываемого прецедентными феноменами, В.В. Красных выделяет: 1) социумно-прецедентные феномены; 2) национально-прецедентные феномены; 3) универсально-прецедентные феномены [Красных 2002: 50–51]. В поведенческую сферу языкового менталитета так или иначе входят все три указанных вида, но особую роль в нем играют именно национально-прецедентные феномены, известные любому среднему представителю того или иного национально-лингвокультурного сообщества и входящие в национальную когнитивную базу.

Д.Б. Гудков приводит характерный пример того, каким образом действует прецедентный феномен как воплощение национально-обусловленной специфики акциональной сферы этноса. На парламентских выборах 1993 г. движение «Демократический выбор России» в качестве своей эмблемы избрало изображение Медного всадника, что, видимо, должно было связать в сознании электората предвыборную программу этого политического блока с деятельностью Петра I. Указания на этого императора и упоминания о нем постоянно встречались в визуальной и вербальной рекламе данного объединения. В рассматриваемом примере очевидна апелляция именно к минимизированному представлению о Петре I, хранящемуся в когнитивной базе инварианту его восприятия как царя-реформатора, в кратчайшие сроки превратившего Россию в могучую мировую державу («В Европу прорубил окно»; «Россию поднял на дыбы» и т. п.). Интересно, что «Выбор России» предлагал программу, которую можно охарактеризовать как либерально-буржуазную; в ней декларировались защита «прав человека», экономическая, политическая, духовная свобода личности и т. д.

При этом членов названного движения нимало не смущало, что человек, к деятельности которого они обращались, никак не может быть назван ни демократом, ни сторонником рыночной экономики, ни защитником прав человека, но, напротив, является одним из наиболее деспотичных правителей в мировой истории, никак не считавшимся с интересами отдельной личности и грубо попиравшим их на каждом шагу. Однако указанный парадокс не был замечен ни сторонниками «Выбора России», ни его противниками, так как, тиражируя в своей рекламе образ Петра, движение обращалось не к реальному историческому деятелю, обладавшему комплексом весьма противоречивых характеристик, а к бытующему в лингвокультурном сообществе представлению об этом царе, за которым закреплен весьма ограниченный набор черт [Гудков 2003: 121–122].

Речеповеденческие стереотипы. Речеповеденческий стереотип в общем виде представляет собой некую «привычку», некий общий принцип предпочтительного отношения к чему-либо или выбора какой-либо линии поведения. Это комплексная единица, включающая в себя элементы вербального, концептуального, ценностного и акционального (деятельностного) характера. С точки зрения языковой репрезентации стереотипа он представляет собой речевое выражение устойчивого типизированного представления, по природе своей неосознанного, которое однозначно приписывает способ привычного (узуального) отношения к какому-либо явлению окружающей действительности или его оценки под влиянием коллективного опыта носителей языка.

Сравните понимание стереотипа в работе Е.С. Яковлевой: «В процессе накопления опыта у говорящего формируются обобщенные энциклопедические знания о типичных, стандартных явлениях (ситуациях, «положениях дел»), возникающих при тех или иных обстоятельствах. Каждую такую область знаний о типичности явления (т. е. о соотносимости его с множеством подобных) мы будем называть стереотипом».

Те же стереотипические эффекты проявляются и в сфере национально и культурно обусловленных установок. По данным «Краткого словаря когнитивных терминов», в этом плане стереотип представляет собой некое «стандартное мнение о социальных группах или об отдельных лицах как представителях этих групп. Стереотип обладает логической формой суждения, в заостренно упрощающей и обобщающей форме, с эмоциональной окраской приписывающего определенному классу лиц определенные свойства или установки, или, наоборот, отказывающего им в этих свойствах или установках. Выражается в виде предложения типа Итальянцы музыкальны, Южане вспыльчивы, Профессора рассеянны, Женщины – это эмоции. Подобные высказывания описывают стереотипные представления, «расхожие истины», свойственные некоторой группе – носительнице культуры».

С точки зрения поведенческой стереотип представляет собой единицу семиотического поведения, восходящую к эталону или «прототипической ситуации» в коллективном опыте носителей языка; он выступает в роли определенной меры этноцентризма в межэтническом общении, проявляемой как постоянное выделение «своего» в противовес «чужому». Социальная функция стереотипа – разграничение «внутригруппового» и «внегруппового»: в силу этого речеповеденческий стереотип приводит к социальной категоризации, к образованию социальных структур, на которые активно ориентируются в обыденной жизни.

Согласно В.В. Красных, в большинстве работ, так или иначе касающихся феномена стереотипа, последний рассматривается в контексте социального взаимодействия как некая «модель» действия, поведения. Эта модель связана с определенным (национально) детерминированным выбором той или иной тактики и стратегии поведения в некоторой ситуации. А данный выбор обусловливается определенным набором потребностей и мотивов. При таком подходе стереотипы рассматриваются как «знаки, которые являются вербальной фиксацией определенным образом опредмеченных потребностей данной социальной группы, этноса, национально-культурного ареала», как «фиксированное отражение некоторой деятельности, продукты которой выступают в роли предметов, удовлетворяющих определенным потребностям». При этом понимании стереотипа он выступает как «модель», «образец», «канон».

Стереотипы всегда национальны. Чаще всего в их основе лежит некая глубинная идея, точнее – представление о том, как следует оценивать мир и вести себя в нем, сформированное мифологическими и религиозными моделями в древности, но сохраняющее определенную актуальность и в современности. Так, роль древней конфуцианской моральной и поведенческой модели «Срединного пути» в структурировании поведенческих стереотипов современных китайцев описывает Тань Аошуан. Идея zhong yong zhi dao – «Срединного пути», т. е. того, что принято называть учением о «золотой середине», определяет китайскую национальную специфику в области психологии культуры. Это понятие вводится во второй книге культового для китайцев Четверокнижия «Чжунъюн» и формулируется как Bu pian bu yi – 'He отклоняться ни в ту, ни в другую сторону'.

При этом в книге «Чжунъюн» речь не идет об аксиологической оценке, выраженной в понятиях добра и зла, хорошего и плохого. Книга повествует о должном и недолжном, правильном и неправильном, с точки зрения идеального мироустройства. Все, что относится к должному, есть zhong yong zhi dao «путь середины», и значит, правильно и полезно. Таким образом, добро и зло в конечном счете устанавливаются в терминах zhong yong «придерживаться Срединного пути» и fan zhong yong «не придерживаться Срединного пути», т. е. стремиться к крайности. Поиски этого Срединного пути, отражающиеся в высказываниях, которые характеризуют этический облик и поведение благородного мужа, с одной стороны, и низкого человека – с другой, разводят людей по разные стороны баррикады. Они также приводят к выдвижению компонента нормы в качестве этической доминанты, становящейся впоследствии этико-психологической доминантой китайцев, а значения ценностных предикатов, содержащихся в этой книге, становятся необходимыми атрибутами правильного мышления и поведения. В эту картину мира входят строго формализованные правила поведения, основывающиеся на сбалансированной позиции и отвергающие любые крайности. Этот гибкий по своей природе Срединный путь обеспечивает социальную стабильность и позволяет избегать конфликтных ситуаций в межличностных отношениях. Следовательно, этот единственно приемлемый для индивидуума путь есть и единственно правильный путь для правителя, чья задача заключается в достижении zhi «порядка» в Поднебесной. По свидетельству Тань Аошуан, эта этическая и поведенческая модель конфуцианства во многом характерна и для современных китайцев.

Модель «Срединного пути» формирует определенные поведенческие стереотипы китайцев, определяющие их отношение к миру и нормы поведения. Так, согласно учению о Срединном пути, человек должен сдерживать проявление своих эмоций (bu pian bu yi), чтобы тем самым не нарушить гармонию в Поднебесной; он должен знать свое место и не нарушать установленный порядок ( wu suo ji dan). Придерживаться Срединного пути – значит быть уравновешенным: не перегибать палку, но и не допускать недоделок (guo zhi bu ji), не навязывать другим то, что не нравится себе самому (ji suo bu yu, wu shi yu ren). Занимая высокий пост в обществе, человек не должен обижать тех, кто находится внизу. Будучи внизу социальной лестницы, не следует искать расположения тех, кто находится наверху. Следует заниматься самосовершенствованием и не жаловаться на судьбу или обижаться на людей (yuan tian you ren) из-за своих неудач. Надо ждать спокойно своего часа и не ввязываться в авантюры (xing xian yi jiaoxing).

Освежая в памяти ранее изученное, он узнает что-то новое (wen gu er zhi xin). Когда в государстве порядок, он выступает со своими идеями, а в смутные времена он держит язык за зубами, чтобы себя спасти (ming zhe bao shen). Он не выставляет своих достоинств напоказ, ибо все скрытое со временем становится явным. Воспитанное и естественное в нем должно быть сбалансировано (wen zhi binbin). Недеяние для него есть высшее проявление действия (wu sheng wu xiu) [Тань 2004: 116].

Специфика стереотипов состоит в том, что они буквально пронизывают все сферы поведенческой активности человека, регулируя «семиотику его поведения» в самых различных ситуациях. Например, национально и культурно обусловлена сама тематика бесед в межличностном общении. Так, согласно данным В.В. Красных, с французами лучше не говорить о Второй мировой войне и особенно об оккупации, а с испанцами не обсуждать их гражданскую войну. В то же время в Австралии нет запретных тем для разговора, за исключением войны, зарплаты или расовых отличий. В целом вопрос о зарплате также не относится к числу особо приветствуемых и в разговоре с американцами или европейцами.

Существенно разнится в разных культурах и отношение ко времени. Пунктуальностью по-прежнему могут похвастаться в основном представители Центральной и Северной Европы или Японии. Там даже автобусы ходят минуту в минуту строго по расписанию, в соответствии с которым интервал между автобусами может не превышать 2–3 минут. В целом русские значительно отстают от «пунктуальных» народов в своей точности, но превосходят южных европейцев, латиноамериканцев и, например, индийцев. По степени допустимого, «разрешенного» опоздания мы сближаемся с итальянцами, у которых 15-минутное опоздание не считается большим грехом, а вот появление на полчаса позже намеченного времени – это уже серьезный повод для недовольства. Испанцы могут опаздывать на значительно больший срок или вообще не являться на встречу, причем это вовсе не считается у них дурным тоном и, как правило, никак не связано с желанием оскорбить партнера. У испанцев вообще одно из любимых слов – mañ ana, что значит «завтра». «Маньяна» (обычно сопровождаемое пожиманием плечами), может означать «завтра» или «как-нибудь завтра», или «послезавтра», или «после-послезавтра», или «на следующей неделе», или «может, в следующем году», или «позже», «как-нибудь», «никогда» или «ни за что». Чтобы как-то называть обычные для латиноамериканцев опоздания, существует даже специальное выражение hora latina («латинский час»), никакого отношения к самому часу как таковому (в смысле 60 минут) не имеющему. А у американцев есть понятие «нью-йоркская минута», поскольку в Нью-Йорке, по свидетельству С. Фол, «все движется быстрее, даже время. Поэтому в нью-йоркской минуте не 60 секунд, а гораздо меньше, по сути, всего одна» [Красных 2002: 194–199].

Культурные сценарии. Изучение стереотипов и фреймов в когнитивной лингвистике отражено в современных исследованиях в теории культурных сценариев (скриптов). По данным «Краткого словаря когнитивных терминов», первоначально теория скриптов, или «предписаний», была нацелена на описание автоматичности, характерной для поведения человека. Сознание (которому подконтрольно не абсолютно все) отделяется от второстепенных мысленных событий. Понятие «скрипт» было введено в исследованиях группы сотрудников Йельского университета, возглавляемой Р. Шенком, как вид фрейма, выполняющего некоторое специальное задание в обработке естественного языка.

В более поздней концепции скрипты можно определить как набор ожиданий о том, что в воспринимаемой ситуации должно произойти дальше. Многие ситуации в жизни можно проинтерпретировать так, как будто участники этих ситуаций «играют» свою роль, заранее заготовленную в рамках некоторой пьесы. Официантка следует роли официантки, клиент – роли клиента. Жизненный опыт означает часто знание того, как поступать и как другие поступят в конкретных стереотипных ситуациях. Вот это-то знание и называется скриптом.

Р. Шенк выдвинул гипотезу о том, что размышление и вообще мышление человека представляет собой применение некоторого скрипта. Мы живем, просто следуя своим скриптам, или предписаниям. Чем больше мы знаем, тем в большем числе ситуаций мы чувствуем себя комфортно, т. е. способны эффективно выполнять свою роль. Однако чем больше скриптов нам известно, тем в большем количестве ситуаций мы можем почувствовать проблему. Знание скриптов не означает беспроблемность. В то же время скрипты – разновидность структуры памяти, служащие для того, чтобы мы могли действовать, даже не догадываясь, что пользуемся ими. Скрипты служат для хранения знаний об определенных ситуациях, т. е. являются чем-то вроде склада наших старых знаний, в терминах которых формируется новый опыт того же типа.

Теория скриптов получила оригинальное лингвокультурологическое применение в концепции культурных сценариев А. Вежбицкой: «Вкратце «культурно обусловленные сценарии» – это краткие предложения или небольшие последовательности предложений, посредством которых делается попытка уловить негласные нормы культуры какого-то сообщества «с точки зрения их носителя» и одновременно представить эти нормы в терминах общих для всех людей понятий».

В частности, в «культурно обусловленных сценариях» выражаются такие негласные правила, которые говорят нам, как быть личностью среди других личностей, т. е. как думать, как чувствовать, как хотеть (и как действовать согласно своему хотению), как добывать или передавать знания и, что важнее всего, как говорить с другими людьми. Правила подобного рода обычно являются для данной культуры специфическими.

А. Вежбицкая использует для их описания разработанный «естественный семантический метаязык» (язык «семантических примитивов»), благодаря чему они, по ее мнению, становятся сопоставимы и доступны пониманию в контекстах разных культур. Ниже приводятся некоторые из «культурных сценариев» [Вежбицкая 1997: 394–398].

I. Сценарии чувств. Наиболее ярким примером культурно-специфических «сценариев чувств» служат «сценарий китайской сдержанности», основанный на представлении о том, что не следует позволять себе чувствовать 'что-то очень плохое' или же 'что-то очень хорошее'. Это можно записать в форме следующего сценария:

если кто-то часто чувствует что-то очень плохое,

это плохо для данного лица

если кто-то часто чувствует что-то очень хорошее,

это плохо для данного лица

Сценарии подобного рода совпадают с имеющимися данными о том, что «в действительности китайцы говорят о переживаемых ими эмоциях с меньшим пылом и короче, чем представители многих других культурных групп».

Хорошим примером англо-американского «сценария чувств» может послужить сценарий «чувствовать что-то хорошее»: Хорошо чувствовать что-то хорошее все время Сценарий подобного рода чужд культуре японцев, где ожидается, что человеку часто приходится «чувствовать что-то плохое» и что следует высказать это ради социальной гармонии и хороших социальных отношений. В Японии (и отчасти в англо-американской культуре) принято скрывать свои чувства:

Плохо, если другие люди знают, что человек чувствует

Для русских культурных скриптов А. Вежбицкая находит прямо противоположные формулировки:

Хорошо, если другие люди знают, что человек чувствует

II. Сценарии того, как думать. Одним из самых характерных англо-американских «правил мышления», о котором много говорят, является постулат «позитивного мышления». Это правило можно сформулировать следующим образом:

хорошо часто думать что-то вроде:

я могу сделать что-то (очень) хорошее

Еще одно англо-американское правило можно назвать правилом «уверенности в себе»:

плохо часто думать что-то вроде:

кто-то другой сделает для меня хорошее

мне не надо ничего делать

хорошо часто думать что-то вроде:

если я хочу, чтобы со мной случилось что-то хорошее,

мне надо делать что-то для этого

я могу это делать

III. Сценарии того, как хотеть. Англо-американская культура поощряет своих носителей говорить о том, чего ты хочешь сам, и давать другим людям право выбора. Это может быть представлено так:

каждый может говорить другим людям что-то вроде:

я хочу этого, я не хочу этого так говорить хорошо

хорошо говорить другим людям что-то вроде:

я хочу знать, что ты хочешь

Японская культура, наоборот, настаивает на почти диаметрально противоположных сценариях:

я не могу говорить другим людям что-то вроде:

я хочу этого, я не хочу этого

Не поощряются в японской культуре и вопросы к другим людям о том, чего они хотят. Вам, скорее, приходится угадывать потребности других и стараться удовлетворять их, не заставляя других людей говорить что бы то ни было (принцип omoiyari):

я не могу сказать другим людям что-то вроде:

я хочу знать, что ты хочешь

хорошо знать, что другие люди хотят (и думают, и чувствуют) когда они ничего не говорят

IV. Сценарии того, как говорить что-либо. Англо-американская культура поощряет ее носителей отзываться с похвалой о других людях, чтобы получать от них положительную ответную реакцию и поднимать их в их собственных глазах. Это можно представить так:

хорошо часто говорить другим людям что-то вроде:

ты сделал (делаешь) что-то (очень) хорошее

В японской культуре, наоборот, похвала в лицо не поощряется:

нехорошо говорить другим людям что-то вроде:

ты сделал что-то хорошее

С другой стороны, в японской культуре вполне поощряется говорить о себе «плохие вещи» по такому принципу:

хорошо часто говорить другим людям что-то вроде:

я сделал что-то плохое

я чувствую что-то плохое благодаря этому

Все эти и многие другие «культурные сценарии» при всей внешней простоте формулировки, на наш взгляд, вскрывают глубинные, часто неосознанные жизненные установки и модели поведения людей.

В книге «Китайская картина мира» Тань Аошуан по модели, предложенной А. Вежбицкой, формулирует еще несколько любопытных культурных сценариев, присущих китайскому языковому менталитету. Так, европейцев удивляет, что китайцы не открывают подарков до ухода гостей. То, что вежливо с точки зрения европейца, оказывается проявлением плохого тона для китайца. За этим стоят следующие сценарии.

Что думают, когда вскрывают подарок при дарителе (европейский):

Хорошо сказать другому человеку что-то вроде: «Ты сделал что-то хорошее».

Что думают, когда не вскрывают подарка при дарителе (китайский):

Плохо сказать другому человеку что-то вроде:

«Ты сделал что-то хорошее».

Если я так говорю другим людям,

обо мне могут подумать что-то вроде:

«Этот человек очень любит деньги».

Это плохо.

В китайской культуре также принято негативно реагировать на прямые похвалы. За этим стоит сценарий:

Нехорошо ничего не говорить,

когда другие люди говорят хорошо о тебе;

хорошо говорить что-то вроде:

«Это не так, я не такой хороший, как ты думаешь».

Последние два сценария вполне созвучны рассмотренному выше стереотипу «Срединного пути» относительно сдержанности в проявлении xi «удовольствия», пи «гнева», ai «печали» и le «радости» и приверженности принципу wu sheng wu xiu «ни звука, ни запаха» [Тань 2004: 117–118].

А. Вежбицкая заключает свой экскурс в культурные сценарии разных народов так: «Множить примеры можно до бесконечности, но уже и те, что были приведены здесь, в достаточной степени иллюстрируют (если и не подтверждают адекватным образом) заявление о том, что культурно обусловленные сценарии могут рассматриваться в качестве места, где встречаются «культура» и «дух», и что, будучи обусловлены спецификой культуры, они и переводимы и сопоставимы в диапазоне различных культур».

Именно этими словами выдающегося ученого хочется закончить эту книгу. Словами, которые выражают, в сущности, очень простую и в то же время очень большую мысль: при наличии доброй воли к взаимопониманию и живого интереса к другим «культурным универсумам» люди разных национальностей смогут преодолеть границы тех «кругов», куда их, согласно В. фон Гумбольдту, поместил язык, в котором они живут, на котором они думают, чувствуют и разговаривают.

 

Вопросы и задания

1. Подготовьте развернутое выступление на тему: «Семиотика поведения» (источники: Ю.М. Лотман «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века)» (СПб., 1994); Н.Б. Мечковская «Семиотика: Язык. Природа. Культура: Курс лекций» (М., 2004); Г.Г. Почепцов «История русской семиотики до и после 1917 года. Учебно-справочное издание» (М., 1998)).

2. Приведите свои примеры русской поведенческой установки на преобладание словесного акта над делом, а также разные случаи ритуализованного речевого поведения из русской классической и современной литературы.

3. Подготовьте развернутый ответ на тему «Мифологизованное поведение в древности и в наши дни».

4. Раскройте семиотический смысл понятия «карнавализация» (по книге М.М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (М., 1990)).

5. Приведите свои примеры использования «магии слова» в разных областях современной жизни.

6. Приведите свои примеры семиотического анти-поведения в разных культурах (в древности и в современности).

7. В русском Интернет-языке получил широкое распространение так называемый «язык паддонков» (или «албанский язык»), основанный на нарочитом написании русских слов с нарушением правил орфографии. Докажите, что это является примером семиотического анти-поведения. Какой вид анти-поведения здесь задействован, в каких конкретно языковых явлениях он проявляется и каковы его мотивы?

8. Какие модели действия и каким образом описывает русское слово и соответствующий ему английский эквивалент?

Русский глагол достать наиболее адекватно переводится английским глаголом to get 'получать, добывать'. Но английское слово обязательно включает в свою семантику идею намерения субъекта. А русское слово?

9. В.В. Красных в книге «Этнопсихолингвистика и линговкультурология» (2002) выделяет высококонтекстные и низкоконтекстные культуры. Имеется в виду, на что обращается большее внимание в коммуникации – на содержание сообщения, т. е. что говорится, или на «контекст» общения, т. е. как говорится, с кем и в какой ситуации происходит общение. По этому признаку (в том числе) противопоставляются, например, культуры «индивидуалистические западные» и «коллективистские», к числу которых относятся многие восточные культуры. К какому типу относится русская культура? Аргументируйте ваш выбор своими примерами.

10. Какие из приведенных действий – обязательно речевые, а какие – могут включать, а могут и не включать речевые акты? Заполните таблицу.

Устраиваться на работу, уходить в отпуск, играть спектакль, играть в шарады, открывать собрание, открывать магазин, вступать в брак, праздновать брак; приговаривать к заключению, отбывать срок в заключении, молиться в церкви, быть на литургии в церкви; вести детей в театр; вести дискуссию, учить детей; учиться самому

11. Как с точки зрения национально обусловленной «семиотики поведения» можно интерпретировать следующие примеры из книги Б.А. Успенского «Ego loquens» (М., 2007)?

Немецкое приветствие servus восходит к латинскому servus 'раб', а итальянское ciao восходит к венецианскому диалектному sciavo 'раб' (соответствующее итальянское schiavo).

12. Приведите примеры удачного и неудачного использования прецедентных феноменов в русскоязычной видео– и печатной рекламе.

13. Тань Аошуан в книге «Китайская модель мира» (М., 2004) описывает важную роль древней конфуцианской моральной и поведенческой модели «Срединного пути» в структурировании поведенческих стереотипов современных китайцев как следование стратегии Bu pian bu yi – 'He отклоняться ни в ту ни в другую сторону.

А что можно сказать о «русском пути»? Подберите свой афоризм, по аналогии с китайским, который бы описывал стратегию, которой следуют русские. Свой ответ аргументируйте своими примерами из области национального языка, литературы, культуры, а также наблюдениями из повседневной жизни.

14. Используя в качестве образца «культурные сценарии» А. Вежбицкой (раздел 5.3 настоящей работы), попробуйте составить свои культурные сценарии для следующих русских поведенческих ситуаций:

А) сценарий того, как русские думают: Б) сценарий того, как русские чувствуют; В) сценарий того, как русские разговаривают; Г) сценарий того, как русские относятся к попрекам; Д) сценарий того, как русские выражают благодарность.

 

Литература

Булыгина, Шмелев 1997 – Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). – М.: Шк. «Языки русской культуры», 1997.

Вежбицкая 1997 – Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание: Пер. с англ. / Отв. ред. и сост. М.А. Кронгауз. – М.: Русские словари, 1997.

Гудков 2003 – Гудков Д.Б. Теория и практика межкультурной коммуникации. – М.: «Гнозис», 2003.

Зализняк, Левонтина, Шмелев 2005 – Зализняк Анна А., Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. ст. – М.: Шк. «Языки русской культуры», 2005.

Корнилов 2003 – Корнилов О.А. Языковые картины мира как производные национального менталитета. 2-е изд., испр. и доп. – М.: ЧеРо, 2003.

Красных 2002 – Красных В.В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология: Курс лекций. – М.: «Гнозис», 2002.

Мечковская 2004 – Мечковская Н.Б. Семиотика: Язык. Природа. Культура: Курс лекций. – М.: Академия, 2004.

Руднев 1997 – Руднев В.П. Словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты. – М.: Аграф, 1997.

Тань 2004 – Тань Аошуан. Китайская картина мира: Язык, культура, ментальность. – М.: Шк. «Языки славянской культуры», 2004.

Успенский 1996 – Успенский Б.А. Избранные труды. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры, 2-е изд., испр. и доп. – М.: Шк. «Языки русской культуры», 1996.

Успенский 2007 – Успенский Б.А. Ego loquens: Язык и коммуникативное пространство. – М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2007.

Цивьян 2006 – Цивьян Т.В. Модель мира и ее лингвистические основы. Изд. 3-е, испр. – М.: КомКнига, 2006.