Последние десятилетия XVIII века перевернули мир, может быть, сильнее, чем несколько предшествующих столетий. В одной из самых развитых европейских стран гигантский революционный взрыв разрушил тысячелетний феодальный мир. Падение Бастилии, казнь Людовика XVI, героическая диктатура якобинцев — обо всем этом много думали и толковали от Миссисипи до Байкала, от северных льдов до южных колоний…

Когда в XVII веке подобная революция произошла в Англии и английский король Карл I лишился головы, всемирный отклик был значительно слабее. Причина заключается в том, что уровень развития просвещения многих стран был еще недостаточно высок, чтобы принять английские события «на свой счет», чтобы опасаться «пагубного влияния» грозного заморского эха на сердца «верноподданных» в России, Пруссии и других странах.

Однако теперь, полтора века спустя, многое переменилось. Екатерина II сражается с «французской заразой», бросает в тюрьму Радищева и Новикова именно оттого, что «своя рубашка ближе к телу», что русскому самодержцу и крепостнику уже настала пора бояться собственных якобинцев, собственной буржуазной революции.

«Свобода, — писал Пушкин, — неминуемое следствие просвещения».

На закате XVIII столетия власть и церковь имели все основания бояться «чрезмерного просвещения». Это чувствовалось в столицах, это ощущалось даже на далеких окраинах империи.

1800 год. Из далекого Иркутска почтовые лошади везут больше месяца в Петербург секретное послание одного важного духовного лица к другому: епископ иркутский Вениамин обращается к санктпетербургскому архиепископу Амвросию с сомнениями: «дельно ли или не дельно» он отважился на такое обращение в связи с просьбой родственников покойного мореплавателя и купца Шелихова установить в Знаменском монастыре памятник. «На сих днях, — сообщает епископ, — явясь ко мне г. Шелиховой зять г. Булдаков объявил, что они намерены поставить монумент Шелихову, и требовал от меня на оное (поставление монумента) дозволение с некоторым родом неприязненного усилия.

Но как монумент сей чрезвычаен как по величине своей, так и по украшениям, ибо, по словам Булдакова, он пять аршин по вышине, а по объявлению игуменьи — выше алтаря, украшенья его представляют г. Шелихова покорителем народов… из-за всего этого рассудил я отсрочить на постановление оного монумента моим согласием до получения от Вашего высокопреосвященства предписания и наставления».

Сцена вырисовывается достаточно рельефно: энергичный зять госпожи Шелиховой беседует с епископом весьма вольно — «с некоторым родом неприязненного усилия». Вениамин не решается самостоятельно распорядиться и, между прочим, жалуется, что просил у Шелиховых рисунка с памятника, чтобы приложить к своему запросу, «однако не рассудили дать мне оный».

Что-то скрывается за этой странной жалобой, за этим выговором умершему мореплавателю.

Епископ намекает, что заслуги Шелихова преувеличены, что памятник «выше алтаря» и, стало быть, оскорбителен для церкви, а назвать купца «покорителем народов» не значит ли оскорбить высочайшую особу — ибо кто же покоряет, кроме самого царя?

Впрочем, расскажем все по порядку, а для того — временно окажемся в наших, 1970-х годах.

Иркутск — город неожиданный. Вдвое меньший по числу жителей и занимаемому пространству, нежели соседние гиганты — Омск, Новосибирск, Красноярск, но зато сохранивший куда больше овеществленного времени, спокойно, красиво, величественно представляющий три века сибирской, российской истории и культуры.

На центральных улицах — современные постройки, витрины, рядом с солидными купеческими особняками. Свернешь в боковую улицу — остановишься, пораженный встречей со старосибирским бытом: уютные деревянные домики, наличники окон, затейливо вырезанные, — подлинное произведение искусства, искусства грустного, потому что хотя оно тут охраняется (старинный центр города заповедный), но вообще уходит, исчезает. Мы молча стоим, смотрим, как закрывают тяжелые ставни, накладывают засов и даже запирают ставни на замок.

Потом отправляемся к Ангаре и, выйдя на набережную, нарядную, изящную, пытаемся представить эту реку без белого камня, с берегами, заросшими тайгой.

Еще в 1762 году на прибрежном холме поднялся Знаменский монастырь, ныне одно из старейших зданий Иркутска.

Вокруг тишина. Входим в ограду, кладем цветы к могилам декабристов. Их здесь немало.

Чуть подальше, за скромными декабристскими надгробиями возвышается памятник, величественный и необыкновенный:

ГРИГОРИЙ ИВАНОВИЧ ШЕЛИХОВ

Рыльский имянинной гражданин

родился года 1748

вступил в супружество года 1775

начал торговлю свою во окраинах Сибири в 1773 году,

морские путешествия свершил в 1783, 1784 и 1785 голах,

скончался 1795 июля 20 дня.

Позже, разыскав в старинной иркутской летописи рассказ об этом памятнике, узнаем, что стихи о русском Колумбе нанесены на «полуденную» (то есть южную) сторону: летописец ориентирует памятник по странам света, будто речь идет о скале или острове, открытом, Григорием Шелиховым, первопроходцем, мореплавателем Заметим: сам Гаврила Романович Державин, к тому времени уже знаменитый, отзывается на смерть Шелихова стихами: 53-летний поэт напечатал их в феврале 1796 года в альманахе «Муза».

Остается загадкой: написал ли он эти строки по собственному побуждению или по заказу. В пользу последнего предположения говорит слово «здесь» («Коломб здесь росский погребен…»), то есть с самого начала предполагается начертание стихов на надгробии.

Тема захватила поэта, он был воодушевлен ею, тем более что обращался к личности Шелихова не впервые.

Для образованного русского читателя конца XVIII столетия не составляло труда догадаться, к какому поэтическому предшественнику апеллировал Державин в первой строке своей эпитафии.

Ломоносов в знаменитой оде пророчески предвидел:

Строки эти были сочинены в год рождения Шелихова, а Державин позднее, в своем экземпляре сочинений Ломоносова, исправил стихи таким образом:

В 1752 году Ломоносов опять возвращается к понравившемуся образу:

И снова рукою Гаврилы Романовича против этих строк примечание: «Пророчество, которое и сбылось чрез Шелихова».

Российский Колумб…

Сам Державин находил, что поэзией воздвиг себе памятник «металла тверже» и «выше пирамид». Епископ недоволен шелиховским монументом, что вознесся «выше алтаря».

Духовенству нелегко определить свое отношение к видным поэтам, ученым, просветителям, путешественникам. Прежде, 150–200 лет назад, еще могли осудить Бруно, Галилея, но теперь, на закате XVIII века, уже приходится считаться с успехами просвещения.

Колумб, Магеллан отправлялись в путь как будто бы только для того, чтобы подчинить новые земли своему королю и своей церкви; Григорий Шелихов, казалось бы, только приумножает власть и богатство российской императрицы и православных митрополитов, епископов…

Так-то оно так, но вдруг выясняется, что славные путешественники, кроме злата, пряностей, мехов, привозят домой один товар, который совсем не по сердцу ревнителям веры: этот товар называется знанием — знание о земле и народах, о животных и растениях, о движении светил, — то знание, которого не умели дать самые мудрые духовные наставники. И конечно же, не случайно, что эпоха Великих открытий совпадает с началом Великого вольнодумства; и разве «еретики», осужденные за новые астрономические идеи, рождены не тою же историческою почвою, что и открыватели Америки, Индии? И поэтому так настороженно принимают епископы и настоятели, казалось бы, радостные для них известия о новых племенах, обращенных в христианство, о пожертвовании заморского злата на божьи храмы. Ведь все громче звучат дерзкие речи, что для овладения морскими пространствами, кроме всегда рекомендованных молебствий, неплохо помогают такие плоды просвещения, как новые карты, усовершенствованные паруса, приборы. «Знание — сила», — признает еще за два века до Шелихова известный английский мыслитель Фрэнсис Бэкон, а победитель стихий чувствует себя все более сильным, все более зависящим от собственной головы и рук, нежели от божьего промысла.

Теперь, близ 1800 года, и Россия уже вот-вот будет подхвачена той исторической волной, которая (в силу разных условий) еще раньше захлестнула и увлекла развитые страны Европы.

Имя этой волне — капитализм.

Новая эпоха, новые хозяева, как мы теперь знаем, не отбросят религии и бога, но потребуют от церковников перемениться, приспособиться к новым обстоятельствам: отказаться, в частности, от того колоссального влияния, которое они имели в старинных феодальных монархиях.

Предчувствие перемен, боязнь нового — вот одна из причин, отчего так неприязненно толкует о славе «росского Коломба» иркутский епископ. Ведь, восхищаясь памятником, местные иркутские летописцы (продолжавшие рукописное повествование о городских событиях до начала XIX века!) отметили изображенные на нем «атрибуты» покойного, которые, «заключаясь в шпаге, картах, якорях с канатами, тюках с товарами, компасе и прочем, знаменуют его великие подвиги в мореплавании». Крест, Священное писание представлены слабо. Сама биография путешественника была как бы дерзким вызовом тому тихому, полусонному, застойному миру, в котором всегда был растворен «страх божий».

Из записей очевидца и некоторых сохранившихся семейных документов мы узнаем, что Григорий Иванович «произведен в свет от родителей, крайне умеренный достаток имевших», что, имея склонность к «коммерции», начал с малого: «сперва был приказчиком, а потом, приобретя капитал, сделался сам хозяином»…

В середине XVIII века в сухопутном захолустном Рыльске большинство жителей, наверное, и не слыхивало про Охотск, Камчатку, Тихий океан, а про Иркутск смутно знали, что это даль невообразимая.

Юный купец, вместо надежных и привычных орловских, курских, московских торгов, вдруг решается на необыкновенный риск, где выигрыш представляется редкой удачей, а потеря всего состояния делом естественным… Что подтолкнуло его? Случайно попавшаяся книжка о великих мореплавателях? Рассказ какого-нибудь возвращающегося из забайкальской каторги бродяги? Или, что наиболее вероятно, собственный неуемный, «рисковый» темперамент? Так или иначе, но 25-летний хозяин, возможно и моря никогда не видавший, подался на Восток, и дата — 1773, выделенная на полуденной стороне памятника, — это второе, сибирское, его рождение.

Нарушая хронологическую последовательность, та же надпись сообщает и о другом событии, которое, по замыслу заказчика, должно сразу бросаться в глаза: «Вступил в супружество года 1775».

В том году 27-летний Григорий Шелихов венчается в Иркутске с Натальей Резановой, красивой вдовой из видного сибирского рода, приносящей мужу и приличный капитал, и немалые связи.

Логика памятной надписи ясна — удачное супружество и, очевидно, как следствие его, успехи в коммерции, хотя даты напоминают, что начал свои дела Григорий Иванович еще холостым: он отправился далеко на Восток, соединясь с курскими купцами, братьями Голиковыми. Впрочем, в Иркутске у него оказалось много конкурентов, неразборчивых в средствах, а родство с Резановыми, конечно, помогло и в борьбе, и в объединении… Летописец явно сочувствует «истинному сыну отечества» Григорию Ивановичу Шелихову, который стремился объединить несколько враждующих капиталов, для чего и организует знаменитую Российско-Американскую (иногда писали «северо-восточную») торговую компанию.

Иркутск 1780-х годов — край света, куда только на второй месяц доходят известия о начале войны, заключении мира, переменах на троне. Город, через который идут на восток и возвращаются (а иногда не возвращаются) все участники великих географических открытий в восточных водах. Через Иркутск проводят в Нерчинские рудники партии особо опасных «государственных преступников». Столица Восточной Сибири, окруженная тысячами верст тайги… Но Григорий Шелихов рвется еще дальше, в края, откуда даже Иркутск представляется далеким, недостижимым центром — «Европой».

В Охотском порту он строит три корабля, вкладывая все свои средства. Один из мемуаристов позже вспоминал: «Григорий Шелихов — человек во всех отношениях необыкновенный. Не столько богатства, сколько славы жаждала его огненная душа, и препятствия в жизни как будто не существовали для него: он все преодолевал своею непреклонною железною волею, отчего окружающие называли его „пламя плящее“ (так по-старинному звучало слово „палящее“, и от пропуска гласной образ становился еще горячее, еще стремительнее, будто „плящее“— от какой-то огненной пляски). Пламя знания, интереса, предприимчивости, дух нового времени…»

Предоставим, однако, слово самому Шелихову:

«Построив при Охотском порту в 1783 году три галиота, отправился в Восточный океан 1783 года августа 16 дня с 192 человеками работных людей; и, будучи сам на первом галиоте с женой моей, которая везде за мной следовала и все трудности терпеть не отреклась, назначил сборным местом остров Берингов».

Это строки книги с неторопливым, как полагалось, названием: «Российского купца Григория Шелихова странствования из Охотска по Восточному океану к американским берегам».

О многом не пишет — не хочет или не может писать славный первооткрыватель: о кознях хитрых врагов, невежественных хулителей, наконец, о двуличном поведении собственной супруги (о чем сохранилось немало рассказов современников и что, по-видимому, Шелихов желает скрыть и благородно вносит в книгу образ верной жены, которая «все трудности терпеть не отреклась»)…

Перелистывая страницы старинной книги, мы попадаем в мир храбрых, сильных людей, раздвигающих границы знания, просвещения, разума, меняющих место человека на земле (независимо от того, задумывались или нет отчаянные мореплаватели на столь абстрактные, философские темы).

Осень 1783 года. Один за другим шелиховский флагман «Три святителя» посещает, наносит на карту почти неведомые мировой науке острова — Алеутский архипелаг. Там живут коняги, алеуты — племена, еще ни разу не видавшие европейцев.

Судя по записям неукротимого рыльского купца, обе стороны, познакомившись, удивляются друг другу.

Шелихов стремится продемонстрировать конягам действие пороха: выбирает огромный камень, пробуравливает в нем дыру, куда закладывает порох, и ставит замок от ружья, а затем все взрывает в присутствии ошалевших островитян.

Коняги приезжают в гости к Шелихову, когда начинается солнечное затмение, длящееся полтора часа; оно производит на них «величайшее удивление». Вечером русские зажигают фонарь, и потрясенные туземцы думают, что это и есть солнце, украденное могущественными гостями: ведь не случайно же как раз в эти часы небо было пасмурное, бессолнечное!

Чем дальше, тем больше Шелихов и его спутники представляются местным жителям существами сверхъестественными. Однажды члены экспедиции, находившиеся на другом конце острова, отправили с одним туземцем чернослив для своего начальника. Половину продукта посланец съел по дороге и был ошеломлен, что Шелихов тотчас это узнал. Григорий Иванович объяснил ему, что догадался обо всем из приложенной к черносливу записки, на что коняга ответил: «Это подлинно, что сия бумажка востро на меня глядела, когда я их ел, но впредь я знаю, как от сего избавиться». И нашел выход: в следующий раз, когда ел, зарывал бумажку в песок.

Мирные бесхитростные коняги вызывают у Шелихова симпатию и сочувствие. Он не только купец, но и географ, ученый, не разучившийся удивляться, то есть не утративший первого качества подлинного исследователя.

Русский путешественник изучает жителей острова с тем же любопытством, с каким они его, и тщательно заносит в свои записи все, что находит интересным.

«Имена детям дают по первой с кем встрече, хотя бы зверя, птицы…»

«Люди сложения весьма крепкого и живут до 100 лет».

«Соль им неизвестна».

«Курильцы о боге никакого понятия не имеют, а объявляют, что в старину кто-то в тумане сходил с неба на землю. Мертвых зарывают в землю и верят, что они живут под землею».

«Ежели младенец раскричится, то мать, вынесши его на морской берег, окунывает в воду, летом или зимой, и держит его в оной до тех пор, пока он кричать не перестанет. Но сие не причиняет детям ни малейшего вреда, напротив того, укрепляет и подготавливает их к стуже, почему они во всю зиму ходят босые».

Разумеется, Шелихов — человек своего времени: он ищет и коммерческой выгоды, поражен неслыханными пушными богатствами. Каждый вложенный рубль, по его собственному признанию, приносит 50 копеек прибыли, а дотошный летописец точно фиксирует, сколько всего доходу получил Шелихов от одного путешествия: 133 450 рублей.

Однако большая заслуга Шелихова в том, что в число «коммерческих выгод» он включал и добрые, мирные отношения с местным населением. Не пошел по пути испанских конкистадоров и других колонизаторов, цель которых, не задумываясь о завтрашнем дне, побыстрее ограбить завоеванные земли, поскорее выжать из них любой, пусть самой кровавой, ценой максимум прибылей. Шелихов, натура широкая, миролюбивая, стремится наладить прочные контакты с местными жителями: ведь он собирается обосноваться на этих островах, а раз так — нужны добрососедские отношения; нужно здесь, на месте искать матросов, мастеровых. Разумеется, он призывает туземцев принять православную веру и после поставит это себе в заслугу, но мы не находим в его поступках той рьяности, того фанатизма, который не раз вел к истреблению «иноземцев-язычников» и других непокорных дикарей. Куда больше, чем о церковных делах, Шелихов рассказывает, как, например, он сам начал обучать алеутских мальчиков русскому языку, замечая по этому поводу: «Дети их весьма скоро понимали свои уроки, а некоторые до отъезда моего столько выучились по-российски говорить, что их можно было разуметь». Позже он постоянно наставляет своих помощников: «Грамоте петь и арифметике учить более мальчиков старайтесь, чтобы были из них мореходы и добрые матросы; также мастерствам разным учить их надобно, особливо плотничеству…»

Доходы, выгоды от американского плавания огромны, но даются не просто… Достаточно прочитать описание одного только возвращения из Охотска в Иркутск, длившегося почти месяц, с 12 марта по 6 апреля 1787 года, когда ехали на собаках и оленях, подвергая жизнь постоянной опасности из-за бесконечной пурги: «Спасались лежанием в снегу по два, три, пять дней, не сходя с места, без воды и не варя пищи. Для утоления жажды употребляли снег, а вместо пищи сухари или юколу грызли».

Заканчивая рассказ об этих тяжких днях, Шелихов благодарит своих попутчиков, называя их поименно и подчеркивая, что «они сохранили жизнь» его.

Наконец — победное возвращение в Иркутск.

* * *

На восточной стороне памятника, что стоит в ограде Знаменского монастыря, имеется надпись:

«Здесь в ожидании пришествия Христова погребено тело по прозванию Шелихова, по деяниям бесценного, по промыслу гражданина, по замыслам почтенного разума обширного и твердого, ибо в царствование Екатерины Вторыя императрицы и самодержицы всероссийской, государыни славной и великой, расширявшей свою империю победами врагов ее на западе и на полудне, он отважными своими морскими путешествиями на востоке нашел, покорил и присовокупил державе ее не только острова: Кыктак, Афогнак и многие другие, но и самую матерую часть Америки, простираясь к северо-востоку, завел в них домостроительство, кораблестроение и хлебопашество и, испрося архимандрита с братией и клиросом, провозгласил в грубом народе, неслыханным невежеством попранном, неведомое там имя божие и во имя святое живоначальныя троицы насадил православную христианскую веру в лето 1794 года».

Благочестие соблюдено, но представлено даже на памятнике как некое «приложение», или эпилог, к таким серьезным делам, как дома, корабли, хлеб…

С 1787 по 1795 год Шелихов настойчиво посылает на Восток новые корабли, пишет указания подчиненным о борьбе с пьянством, об организации школ на островах, где, по его выражению, «заводит помаленьку Русь».

Постепенно возникает «Русская Америка», то, что еще несколькими десятилетиями раньше показалось бы легендой, басней… Разведывание новых земель — дело верное и неверное. Один неуспех, один потерянный корабль — и все может кончиться. Чем больше удач, тем крупнее долги. Шелихов — человек энергичный, любящий и умеющий рисковать. Без поддержки правительства, однако, не обойтись: надо обеспечить себя, пятерых детей от игры случая.

В Москве, в Центральном государственном архиве древних актов СССР, хранится небольшое, но весьма любопытное дело. Складывалось оно из различных прошений, приходивших от Шелихова и его семьи в Петербург, «на высокоматерное высочайшее имя» императрицы Екатерины II. Прошения получал, прочитывал и готовил к ответу известный секретарь императрицы, будущий министр Дмитрий Прокофьевич Трощинский — человек серьезный, разумный (позже близкий к прогрессивным, околодекабристским кругам); он сам в молодости выдвинулся на высокие должности из казацких низов и мог лучше других вельмож понять нужды такого представителя «третьего сословия», как Григорий Шелихов, «северо-восточной Американской компании рыльский именитый гражданин» (таким титулом подписывает путешественник свои письма). Шелихов просит разрешения «завести своим иждивением» в самых далеких землях российской короны корабельную верфь, а в приличных местах матерой американской земли и на Курильских островах хлебопашество, для чего ему нужны несколько человек, «знающих мастерство», и десяток семей хлебопашцев; намекает, что взять их можно из числа ссыльнопоселенцев.

Царица идет навстречу, то ли действительно поняв значение шелиховских трудов, то ли обольстившись ловким и хитрым ходом — известием, что Прибылов, один из штурманов Шелихова, открыл в Беринговом море неизвестные острова с невиданными котиковыми лежбищами. Шелихов, желая угодить императрице, дает островам имя Платона Зубова — фаворита Екатерины (однако позже мореходы и географы не приняли этого названия, и сегодня на карте эти острова значатся как острова Прибылова).

Невелика лесть, а все-таки приносит Шелихову удачу. И другой поэт Иван Иванович Дмитриев, не столь знаменитый, как Державин, но уже имеющий литературное имя, тоже пишет стихи о завоеваниях Екатерины, упоминая и Григория Ивановича.

Именно эти строки мы читаем на западной стороне памятника:

Поэтическая мысль столь резко оттеняет здесь мирный характер шелиховских завоеваний, что «наносит ущерб» Екатерине, присоединявшей другие земли и с войсками, и с громоносными силами… Однако царица этого не заметила, или, точнее, не успела заметить, так как ее царствование идет к концу.

Зато епископ иркутский заметит и вскоре обратит внимание Петербурга на обидную для короны шелиховскую славу «покорителя народов»…

Снова повторим, что преосвященный Вениамин должен был бы вроде радоваться новым российским приобретениям; к тому же Шелихов обращал туземцев в христианскую веру — разве это не «богоугодное дело»?

Но уж больно волен и горд «рыльский именной гражданин»: захочет — пожалует монахов, а не пожелает — со двора прогонит.

«Препятствия в жизни как будто не существовали для него…», и немало конкурентов, других знатных купеческих фамилий искали (и легко находили), на чем поддеть, ошельмовать Григория Шелихова… А ведь пожертвования его врагов в церковную казну, взятые вместе, конечно, перевешивали шелиховские взносы…

Так распространяется опасный для мореплавателя слух, что он венчался со своей женой по старому обряду, осуждаемому православной церковью… А иные толкуют, что купец вообще не слишком благочестив. И как же иначе, если он так привержен к новым наукам — географии, навигации, к тому зловредному духу просвещения, что идет из Парижа…

А во Франции именно в ту пору восстал народ, взял Бастилию, обезглавил короля, и уж из Петербурга прислали «бунтовщика хуже Пугачева» — Александра Радищева, который в Иркутске задержался до отправки в куда более глухое место — Илимский острог. Однако Григорий Шелихов тем временем принимает Радищева у себя в доме, рассказывает о последних плаваниях, о своем дневнике путешествия, недавно напечатанном в Москве, и уже государственный преступник пишет одному знатному лицу в Петербург, очевидно с целью помочь Шелихову, — о том, как вместе с полковником Бентамом купец построил и оснастил корабль для торговли с Америкой — «и этот корабль недавно затонул, и Шелихов платит из собственных средств жалованье капитану-англичанину».

Радищева увозят, дела же Григория Ивановича еще более ухудшаются: гибнет его корабль-галиот «Три святителя», появляются большие долги; бывшие компаньоны подают в суд, обвиняя его в мошенничестве.

Мы с трудом угадываем те страсти, которые кипят на берегах Ангары весной 1795 года. Против враждебных купцов Шелихова поддерживает родня — Резановы, но и здесь не все ладно: многое остается неясным.

Так или иначе, но летом 1795 года секретарь Трощинский снова открывает в Петербурге шелиховскую папку.

В посланном из Иркутска 30 апреля прошении еще и еще раз Шелихов благодарит за «прошлые благодеяния»: верфь, мастера, хлебопашцы… скоро надеется на «добрые успехи», но… И далее из дипломатически составленного документа (слишком сильно жаловаться нельзя: в Петербурге решат, что Шелихов — «плохой хозяин», но нельзя и умолчать) видно, что на Крайнем Востоке адская нехватка людей: «штат пришел в упадок», ибо «многие либо умерли, либо по неизвестным мне причинам развратились в образе жизни, либо болезненны». Шелихов сообщает, что надеется на нескольких смышленых алеутских мальчиков, обучающихся морскому и сухопутному мастерству, но когда еще выучатся!

Шелихов еще убеждает высшее начальство, чтобы дали его компании некоторое число людей, числящихся на государевой службе, «а особливо для отправления дальних вояжей для коммерции, ежели ожидание мною от всемилостивейшей государыни дозволение последует отправлять суда в Кантон, Малайю и в Филиппинские острова».

Вот о чем мечтает 47-летний «искатель странствий».

Рыльскому почетному гражданину не терпится, а время его уже на исходе.

Слишком много противников — и среди начальства в мундире и рясе, и среди купцов-конкурентов, и в собственном доме…

* * *

Что-то неладное происходило в Иркутске летом 1795 года. Сохранились рассказы о том, что Григория Ивановича терзали боли в животе и он, «пытаясь хоть бы на мгновение уменьшить их, по целым тарелкам глотает лед». Один из современников, близких к его семье, утверждал, что он умер «по своему деланию», иными словами, отравился.

Но отчего бы травиться?

Было дело, были долги, затруднения, но были и надежды: ведь письмо-прошение о новой поддержке в эти дни только пришло в Петербург! Да ведь, убивая себя и, конечно, сохраняя сам факт такого нарушения церковных заповедей в тайне, было бы естественно составить завещание, а мы точно знаем, что славный путешественник не успел этого сделать. Странные дела!

Замечательный памятник скоро уж два века стоит у Знаменского монастыря в Иркутске, а тайна, им покрытая, едва вырисовывается.

Пока только гипотеза…

Шелихов в остром конфликте с женой, возможно, и с родней ее. Завещание либо составлено не так, как хочется близким, — и тогда его скрывают. Либо и того хуже: это они, родичи, помогают умереть полному сил и энергии путешественнику.

Не зная подробностей всех интриг, понимаем, что Наталья Шелихова своего добилась: капитал мужа (или значительная его часть) остался при ней, — и вот тут-то начинаются мощные действия по сооружению памятника, своим размахом удивительные для современников. Что за этим скрывалось на самом деле? Естественное желание вдовы увековечить память мужа, освятив тем самым Российско-Американскую компанию, окончательно утвержденную новым императором Павлом I через четыре года после смерти ее инициатора? И не призван ли особенный монумент искупить и некие темные деяния вдовы перед столь рано угасшим супругом?

Невиданный памятник легко опровергал любой неблагоприятный слух…

А слухи ходили. Декабрист Владимир Иванович Штейнгель, вернувшись в родные края по делам службы через семь лет после кончины Шелихова, запишет позже: «Внезапная смерть Шелихова была многими приписана искусству жены его…»

Работы по изготовлению памятника длятся пять лет. Монумент попадает даже в иркутскую летопись:

«В 1800 г. наследниками воздвигнут великолепный памятник, обложенный мрамором, в виде пирамидального обелиска на трехступенном подножии, вышиною 7 аршин с бронзовым барельефом его портрета. Этот мавзолей работай в Екатеринбурге».

С Урала в Иркутск, за три с лишним тысячи верст, везут многотонный мавзолей. Выбивают стихи Державина, стихи Дмитриева, а на северной, «полунощной», стороне красуется гордая, истинно купеческая надпись:

«Поставила сие надгробие в память почтенного и добродетельного супруга горестная вдова с пролитием горячих слез и сокрушенным воздыханием по господу.

Стоит все на все 11 760 рублей». Сумма и в самом деле для купеческого надгробия неслыханная, недаром и летописец указывает ее в своей хронике.

Многое, очень многое, даже назойливо подчеркиваемая надписями скорбная роль вдовы, — все это вызывает ощущение, что монумент маскирует темное деяние.

О том, что мавзолей Шелихова действительно символизировал многое и был элементом ожесточенной борьбы, свидетельствует жалоба епископа Вениамина (с которой мы начали этот рассказ) и другие документы, сохранившиеся в Отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде и относящиеся к первому году существования славного монумента — 1800-му.

Немало, очевидно, знающий про потаенную историю мавзолея, но робеющий перед богатейшими и влиятельными прихожанами, епископ заверяет столичное, более высокое духовное лицо, что «совершенно удален от того, чтоб желал чрез сие причинить какое-либо г. Шелиховой неудовольствие».

Митрополит Амвросий, получив запрос, тоже ни на что не решился. В ту пору решал один человек: император Павел. К тому же этот царь не раз откровенно называл именно себя «главою церкви»; случалось даже, руководил богослужением в особом священном одеянии: давно уже российская православная церковь была полностью подчинена всесильному владыке, который изредка, в хорошие минуты говаривал, что дела в России делают только двое — он сам да его первый помощник генерал-прокурор.

Именно поэтому к могущественному генерал-прокурору Петру Обольянинову и обращается Амвросий 19 июля 1800 года.

Обольянинов, по должности, быстро сориентировался и обнаружил близкого родственника Шелиховых в одном городе с собою: Николай Петрович Резанов, правитель дел только что утвержденной Российско-Американской компании, человек, весьма интересный генерал-прокурору и другим персонам своим богатством, влиянием, щедростью (в будущем первый посол Российского государства в Японии).

Обольянинов попросил у Резанова рисунок монумента, сибиряк же отвечал довольно нервно, а если представить, каковы были политические нравы в павловском Петербурге и как страшен и могуч был в ту пору Петр Хрисанфович Обольянинов, тогда догадаемся и о силе господина Резанова:

«Милостивый государь Петр Хрисанфович!

Из почтеннейшего отношения Вашего Высокопревосходительства, в коим изволите требовать рисунки монументу Шелиховскому, вижу я, что зависть иркутских купцов и недоброхотов к нам (и) в дружбе с ними пребывающего тамошнего епископа Вениамина представили сей родственный подвиг совсем в другом правительству виде. Первое, что это не монумент, а мавзолей, каковых здесь в Невском монастыре множество, а в Иркутске, конечно, это первый.

Второе, что ставится не на площади и не в городе…

Третье, что оно делает украшение и монастырю и будет в потомстве памятником российской предприимчивости».

Подробно описав памятник и не забыв упомянуть об огромной его стоимости, Резанов заключает:

«Издержка сия есть жертва нашей благодарности. Впрочем, когда в иностранных государствах ставят великим мужам, как то писателям, музыкантам и художникам публичные монументы, то неужели сей росс, приведший в подданство многие народы, не заслуживает никакого на могиле своей надгробия?»

Резанов просит Обольянинова, «разреша недоумие злобствующих невежд, осчастливить наше семейство. Впрочем, и самый монастырь, в котором погребен тесть мой, получил от нас знатную ссуду, кроме поправок, сделанных нами, как-то каменной ограды и т. п.».

Через день, 23 июля 1800 года, Обольянинов уже докладывал императору.

Вероятно, он представил дело аккуратно и осторожно: если бы Павел нашел (а это легко могло случиться), что рыльскому купцу приписываются чуть ли не царские доблести, если бы Павел вник, что в надписях на памятнике неоднократно восхваляются деяния ненавистной ему матушки Екатерины, мог бы разразиться высочайший гнев, и — не быть памятнику!

Однако обошлось.

Обольянинов — Вениамину иркутскому:

«Я имел счастие докладывать государю императору и получил высочайшее его императорского величества повеление надгробие то поставить».

Так, благодаря удачному стечению обстоятельств, сохранился прекрасный обелиск, «выше алтаря».

Постепенно затухали, стирались, исчезали страсти, расчеты, вызвавшие его появление. Через десять лет, в 1810 году, окончила свои дни Наталья Алексеевна Шелихова в другой части света — в Москве. (Как видно, ей невозможно было оставаться в Иркутске.)

Пройдут еще десятилетия, и за оградой монастыря появятся скромные, незатейливые могилы декабристов и декабристок.

Невдалеке от них — памятник Шелихову, необыкновенный и своей историей, и формой. Памятник глядевшему через десятилетия и века, размышлявшему (как и Герцен через 60–70 лет) о Тихом океане как «Средиземном море будущего». Нелегко было человеку, обгонявшему свой век: слишком далеки расстояния, слишком неповоротлива самодержавная машина, крепостное право тормозило торговые и промышленные начинания, церковь ревниво следила за «чрезмерными» успехами просвещения. Победило, осталось главное: славное дело, могучий дух Шелихова преодолели в веках дрязги купеческие, семейные, наветы церковные…

Живет память об удивительном человеке. Его именем назван молодой город неподалеку от Иркутска; залив Шелихова — в Охотском море; пролив Шелихова — в северо-восточной части Тихого океана.

В горделивом иркутском монументе сошлись география и поэзия, история и разнообразные человеческие страсти — «пламя плящее»…

«Коломб здесь росский погребен…»