Сестра Сергея Есенина Екатерина Александровна писала в своих воспоминаниях «В Константинове» таким образом:

«На следующий день мать допрашивает отца:

– Мерингофа-то ты видал?

– Видел, – отвечает отец. – Ничего молодой человек, только лицо длинное, как морда у лошади. Кормится он, видно, около нашего Сергея».

Что касается духовной пищи, ею Мариенгоф попользовался от Есенина всласть. С первого дня знакомства и до своей кончины. На славе гениального поэта держится имя «романиста» до сего времени и будет известно впредь. Но есть достаточные основания для подтверждения догадки отца поэта и относительно материальной стороны вопроса. Об этом мы поговорим немножко ниже.

Вспомним сперва о том, как характеризовал Есенин поэту С. Городецкому причину своей дружбы с автором «золотых» стихов, из каждой строчки которых сочилась кровь: «Как ты не понимаешь, что мне нужна тень».

Есенин, как и любой творческий человек, не чуждался своих поклонников. Мариенгоф в те годы был одним из них. Процитируем его свидетельство из «Романа с друзьями» о том, как еще в Пензе вместе со своим гимназическим другом Ванечкой Старцевым он познакомился с творчеством рязанского самородка:

«А вот Сергея Есенина, поэта, до той поры для нас совершенно неведомого, решительно возвели в своих сердцах на трон поэзии. Еще бы! И облака-то у него “лаяли”, и над рощей ощенялась луна “златым щенком”, а

Оценка, как видим, вполне восторженная. Не следует, кроме того, сбрасывать со счета и известную долю лести, свойственной юному пензюку, которой он, наверняка, пользовался во время первых встреч с Есениным. Это не могло не понравиться поэту. Вдобавок, внешнее сходство будущего «образоносца» с Леонидом Каннегисером и абсолютная незащищенность Есенина от власти в значительной степени способствовали тому, что в поисках надежного друга он сделал такой неадекватный выбор.

И это вполне закономерно. История не знает случаев, когда крепко по-мужски дружили бы два крупных поэта, художника, артиста, певца, представителя других видов искусства, как не могут быть лучшими подругами две красавицы. Даже при внешне хороших отношениях между собой у них всегда в большей или меньшей степени присутствуют чувства ревности друг к другу, соперничества, желания приоритета.

И потому они предпочитают ежедневно видеть возле себя тех, кто (даже на короткое время!) не затмит, а, наоборот, – подчеркнет их прекрасные качества, дополнит общее впечатление своей привязанностью и верностью лидеру, показывая пример другим следовать таким же образом. Есенин кратко и образно определил такую дружбу – быть тенью.

Нельзя, безусловно, сбрасывать со счета в этом выборе и личные качества Мариенгофа. Его внешний облик, барскую элегантность, изысканность манер, одежды, умение непринужденно вести светские разговоры, находчивость и чувство юмора. Не говоря уже о связях с сильными мира сего. Ведь это давало и Есенину некоторые преимущества – помощь со стороны властей в создании литературной группы имажинистов, которую он возглавил, своего издательства «Имажинисты», открытие книжной лавки, а затем кафе «Стойло Пегаса», журнала «Гостиница для путешествующих в прекрасном» и др. Работая в одиночку, он даже и мечтать не мог бы об этом.

Объединившись в группу, имажинисты получили возможность проводить различные мероприятия, которые содействовали популяризации их творчества, а главное – давали средства на существование. Третьего апреля 1919 года, например, они под эгидой Всероссийского союза поэтов провели «митинг-выставку стихов и картин», сообщения о котором появились в периодической печати, в том числе в таком авторитетном журнале, как «Вестник жизни», издававшемся ВЦИК.

Как отмечали современники, имажинисты оказались весьма расторопными и предприимчивыми людьми. Благодаря этому в своем издательстве они за 1919–1921 годы смогли подготовить и выпустить около 40 книг. В первую очередь, разумеется, своих. И это в условиях гражданской войны, при острейшем дефиците бумаги. Печатать их они умудрялись в разных типографиях, вплоть до той, что находилась в поезде Троцкого.

Не последняя роль в этом принадлежала Анатолию Мариенгофу. Потеряв хлебное место литературного секретаря в издательстве ВЦИК, он вынужден был, как и Есенин, жить за счет гонораров. А газеты и журналы после обрушившейся на него критики не спешили публиковать его «золотые» стихи, как он их сам называл. Поэтому приходилось все чаще напоминать Сереже о своей верной с ним дружбе, широкая душа которого всегда была нараспашку. Как, впрочем, и его кошелек, ставший вскоре общим.

Но не отреклись от Мариенгофа и покровители, которые не смогли защитить его от нелицеприятной критики в прессе. Больше других находил способы помочь земляку заведующий Центропечатью Борис Малкин.

«На Центропечати зиждилось все благополучие нашего издательства, – писал А. Мариенгоф в «Романе без вранья». – Борис Федорович был главным покупателем, оптовым».

И хотя «романист» главную заслугу относит здесь на счет лести Есенина, но прежде все-таки сообщает читателям о том, как Б. Ф. Малкин еще в Пензе «обласкал» его, когда он, «будучи гимназистом, притащил к нему тетрадочку своих стихов».

Не упомянул «образоносец» об этой «палочке-выручалочке» для имажинистов и в том месте своих «романов», где речь шла о работе их книжной лавки. Постеснялся. Ведь в ней, среди других, продавались книги из числа реквизированных у сбежавших на Запад и арестованных буржуев. Завозились они сюда, надо думать, не самые худшие, как и в кремлевскую квартиру небезызвестного библиофила и поэта Демьяна Бедного, который именно благодаря дружбе с Борисом Малкиным смог собрать в своей личной библиотеке 25 тысяч книг. Расстался Борис Федорович с этой должностью в 1920 году. А своеобразной «приманкой» для покупателей в книжной лавке был опять-таки Есенин.

Мы уже цитировали «Роман без вранья», где говорится о том, как весной девятнадцатого года Есенин и Мариенгоф остались без комнаты.

«Ночевали, – пишет далее “романист”, – по приятелям, приятельницам, в неописуемом номере гостиницы “Европа”, в вагоне Молабуха, в люксе у Георгия Устинова – словом, где, на чем и как попало».

Осенью, с открытием книжной лавки на улице Никитской, где друзья стали работать продавцами, они поселились в отдельной большой комнате в Богословском переулке у К. Е. Короткова (лживый Мариенгоф называет Карпа Егоровича Карпом Карповичем – П. Р.). Этот выходец из семьи богатого мануфактурщика, по свидетельству Мариенгофа, прославился тем, что издал за собственный счет много своих поэтических книг, которые из-за отсутствия на них покупателей, дарил знакомым. Несомненно, ему льстило то, что у него в квартире проживает знаменитый поэт Сергей Есенин со своим другом, прославившимся скандальными «кровавыми» стихами, Анатолием Мариенгофом.

Забегая вперед, скажем, что ровно через год, осенью 1920 года, друзья переселятся в свою квартиру № 48 этого же дома, а осенью 1921 года Сергей Есенин, познакомившись с Айседорой Дункан, переберется к ней в особняк на Пречистенке № 20, где размещалась ее школа пластического танца. Не более двух недель ночевал Есенин в семье Мариенгофа и по возвращении из заграничной поездки. Таким образом, вместе друзья прожили всего лишь два года. Но не три и уж совсем не четыре, как о том писали и сам Мариенгоф, и некоторые составители его книг, а также западные исследователи истории имажинизма в России.

Именно в эти два года укладываются и вся дружба поэтов, и вся деятельность литературного течения, которому кое-кто пытается придать едва ли не главенствующую роль в истории российского искусства ХХ века с активнейшим участием Мариенгофа.

Ни для кого не является тайной, что Есенин, как и все гениальные люди, был абсолютно беспомощным в устройстве своего быта. Его вещи и рукописи всю жизнь хранились в разных местах – у друзей, подруг, у едва знакомых людей. Когда он получал гонорары за стихи, поэмы и книги, вокруг него вились не только любители выпить. К нему, как к матери-Терезе, обращались со всевозможными просьбами – кто-то остался без обуви или сорочки, кому-то нужны деньги на дорогу, а некоторым часто вообще не было за что пообедать. Нередко буквально последние гроши он мог раздать беспризорным, даже не задумываясь о том, за какие средства ему уже назавтра придется жить.

Полной противоположностью Есенину в этом плане был А. Мариенгоф. И потому совсем не удивительно то, что вскоре у друзей образовалась общая касса, а заведующим в ней стал Анатолий. Ведь они практически неразлучны. Вместе живут, вместе работают, вместе читают стихи в кафе «Стойло Пегаса» или участвуют в других мероприятиях. Вместе посещают сильных мира сего, чтобы, пользуясь всевозможными уловками, выпустить совместные и свои собственные книги.

Мариенгоф благодаря крепким связям, истинно театральному умению вести закулисную игру обладал значительно большей пробивной силой во властных коридорах, что вполне устраивало Есенина. Но еще больше устраивало такое положение Мариенгофа. Его имя всегда и всюду звучало рядом с именем лучшего поэта России, что в значительной степени давало право на жизнь его «каталогам образов» ставило их автора в число заметных поэтов.

Кроме того, распоряжаясь совместными с Есениным средствами, он снова получил возможность жить по-барски, в свое удовольствие, как привык к тому с самого детства.

В подтверждение этому снова процитируем «Роман без вранья»:

«Опять перебрались в Богословский. В том же бахрушинском доме, но в другой квартире.

У нас три комнаты, экономка (Эмилия) в кружевном накрахмаленном фартучке и борзый пес (Ирма).

Кормит нас Эмилия рябчиками, глухарями, пломбирами, фруктовыми муссами, золотыми ромовыми бабами.

Оба мы необыкновенно увлечены образцовым порядком, хозяйственностью, сытым благополучием.

На брюках выутюжена складочка: воротнички, платочки, рубахи поразительной белоснежности.

Есенин мечтает:

– Подожди, Анатолий, и типография своя будет, и автомобиль ржать у подъезда.

Три дня у нас обедает один крестьянский поэт…»

Как видим, на правах хозяина положения мечтает Есенин, а не Мариенгоф. И это происходит в конце двадцатого или в начале двадцать первого года, то есть в то время, когда все вокруг, и особенно литераторы, бедствовали. И обедает у них не кто-нибудь, а крестьянский поэт, один из недавних друзей Есенина. Значит, надеялся Есенин в первую очередь на свои силы и способности, мечтая о своей типографии и автомобиле, а не на то, что все это заработает его друг – обладатель совместной кассы.

Рассказывая на страницах так называемой «Бессмертной трилогии» о своем барском детстве, Мариенгоф сообщает читателям об изысканности в одежде отца, в частности, о его золотом пенсне, красивой трости. Некоторые литературоведы утверждают, что он носил даже цилиндр, страсть к которому от него унаследовал Анатолий. Как и свою приверженность к дендизму, а вернее – гедонистским привычкам. Упрощенно говоря, жить в свое удовольствие, ни в чем не ограничивая себя.

После октябрьского переворота модничанье перестало быть в чести. Но, ощущая крепкую поддержку, А. Мариенгоф и не подумал менять свои привычки, оставаясь, по выражению Всеволода Мейерхольда, «единственным денди в республике». Дело было только за средствами. А коль скоро Есенин их обещает…

Друзья-поэты заказывают себе самые модные делосовские пальто, щеголяют в роскошных шубах, лакированных башмаках, шокируют прохожих пушкинскими цилиндрами, носят с собой трости, приглашают на дом парикмахера.

Для Мариенгофа все это – норма недавней жизни, усвоенная им с самого детства, унаследованная от родителей. Для Есенина – подражание, стремление оторваться от своего жалкого прошлого, доказать отцу, который сомневался в правильности выбора сыном своего пути, односельчанам, критикам, все считавшим его крестьянским поэтом, что он выше всего этого, добился славы и популярности.

Но именно таким образом он все больше и больше уделял в своей жизни внешней ее стороне, богемной, теряя внутренние красоту и богатство, незаметно попадая в зависимость от Мариенгофа, от его выдумок, а также от всевозможных инициатив друзей-имажинистов.

И очень прав был поэт Сергей Городецкий, когда в ответ на есенинскую фразу о том, что Мариенгоф нужен ему как тень, писал: «Но на самом деле, в быту, он был тенью денди Мариенгофа, он копировал его и очень легко усвоил еще до европейской поездки всю несложную премудрость внешнего дендизма».

Умело пользуясь дружеским к себе расположением Есенина, Мариенгоф все больше и больше предопределял их совместные действия, стараясь в любом случае извлечь выгоду в первую очередь для себя лично. Вот как он сам же писал в «Романе без вранья»:

«Зашел к нам на Никитскую в лавку человек – предлагает недорого шапку седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу. Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: “И до чего же это я хорош в бобре!”

Потом примерил я.

Со страхом глядел Есенин на блеск и черное масло моих расширяющихся зрачков.

– Знаешь, Анатолий, к тебе не тово… Не очень…

А ты в ней, Сережа, гриба вроде… Березовика… Не идет.

– Ну?

И оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку, переминулся с ноги на ногу.

Я сказал:

– Наплевать, что не к лицу… зато тепло будет… я бы взял.

Есенин погладил бобра по серебряным иглам.

– И мне бы тепло было! – произнес он мечтательно.

Кожебаткин посоветовал:

– А вы бы, господа, жребий метнули.

И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на кисточках из акварели.

Мы с Есениным невозможно обрадовались.

– Завязывай, Мелентьич, на платке узел.

Кожебаткин вытащил из кармана платок.

Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.

– Н-ну!..

И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два загадочных ушка.

Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был поморщинистей и погорбатей.

Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас кольцо.

Узел и бобровую шапку вытащил я.

С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь».

Чего ж не метать жребий более удачливому Мариенгофу, если значительно большую сумму в общую кассу вносил, несомненно, Есенин.

Примечательно в этом плане свидетельство издательского работника Александра Сахарова, дружившего с поэтом:

«Есенин делал для Мариенгофа все, все по желанию последнего исполнялось беспрекословно. К любимой женщине бывает редко такое внимание. Есенин ходил в потрепанном костюме и разбитых ботинках, играл в кости и на эти «кости» шил костюм у [Деллоне] Мариенгофу. Ботинки Мариенгоф шил непременно «в Камергерском» у самого дорогого сапожного мастера, а в то же время Есенин занимал у меня деньги и покупал ботинки на Сухаревке. По какой-то странности казначеем был Мариенгоф. До 1920 года Есенин к этому относился равнодушно, потом это стало его стеснять, и как-то, после одного случая, Есенин начал делить деньги на две части» (Кузнецов, В. Тайна гибели Есенина. М., 1998. С. 297).

А вот еще одно подобное свидетельство «романиста» о щедрости Есенина, относящееся к августу 1923 года, когда тот с Айседорой вернулся из зарубежной поездки:

«На лето уехали с Никритиной к Черному морю пожариться на солнышке. В августе деньги кончились…

…Мы пополняли пустоту желудков щедротами юга и писали в Москву друзьям, чтобы те потолкались в какой-нибудь мягкосердечной редакции за авансиком для меня, и родичам – чтобы поскребли у себя в карманах на предмет краткосрочного займа.

Хотя, по совести говоря, плоховато я верил и в редакторское широкодушие, и в родственные карманы.

Впрочем, и родичей-то у меня (кроме сестры) почти что нет на белом свете. Самые кровные узы, если, скажем, бабушки наши на одном солнышке чулочки сушили. Так, кажется, говаривали старые хорошие писатели.

Вдруг: телеграфный перевод на сто рублей. И сразу вся кислятина из души выпарилась. Решили даже еще недельку поболакаться в море.

За обедом ломали головы: от кого бы такая благодать?

А вечером почтальон догадку вручил нам под расписку.

Телеграмма: “Приехал Приезжай Есенин”».

(Отметим, что подруга Есенина Галина Бениславская в то время зарабатывала в месяц всего 60 рублей).

Так что «около нашего Сергея Мерингоф» не только «кормился», но и недурно одевался, позволял себе и другую роскошь.