Реабилитированный Есенин

Радечко Петр Иванович

ЕСЕНИН И БЕЛАРУСЬ

 

 

«Работается и пишется мне дьявольски хорошо…»

За несколько десятилетий изучения жизни и творчества Сергея Есенина имя его друга Льва Повицкого стало для меня близким и приятно обыденным. Оно всегда ассоциировалось с благотворной и бескорыстной помощью старшего товарища, революционера-подпольщика Льва Осиповича в трудные моменты жизни поэта.

…Осенью 1918 года Лев Повицкий увозит Сергея Есенина и его друга, крестьянского поэта Сергея Клычкова из голодающей Москвы на несколько недель в более благополучную Тулу к своему брату, где им, совсем отощавшим, удалось немного поправить свое здоровье.

Не менее голодной весной 1920 года поэт уже с имажинистом Мариенгофом находит Льва Осиповича в Харькове и также продолжительное время пользуется его гостеприимством.

В декабре 1924 года Есенин приезжает ко Льву Осиповичу в Батум и живет у него на протяжении более двух месяцев. Но сюда поэта загнал не голод… В своей маленькой поэме «Стансы» он писал:

Я из Москвы надолго убежал: С милицией я ладить не в сноровке, За всякий мой пивной скандал Они меня держали в тигулевке.

«Убежище» у Повицкого в Батуме стало для Есенина такой же вынужденной неволей, как Болдино для Пушкина. Здесь он написал лучшее из своих произведений – поэму «Анна Снегина», часть поэтического цикла «Персидские мотивы», маленькие поэмы «Метель», «Весна», «Письмо деду», стихотворения «Цветы», «Батум» и «Льву Повицкому».

Однако при всем при этом для меня, бывшего гомельчанина, полной неожиданностью явилась весть о том, что Лев Осипович Повицкий был выходцем из Беларуси. Родившись недалеко от Гродно, он вырос в Мозыре, а затем некоторое время жил в Гомеле.

Узнал я об этом, конечно же, не в его родных местах, а благодаря поездке в Москву на очередную международную Есенинскую конференцию. Там, в здании Института мировой литературы имени А.М. Горького Российской академии наук, я встретился с сыном Льва Осиповича, Иосифом Повицким, который накануне в московском издательстве «Апарт» выпустил книгу своего отца «О Сергее Есенине и не только…»

Безусловно, Иосиф Львович рассказать многое о жизни своего отца на Полесье не может. Но в книге он поместил его автобиографию, написанную в 1962 году. И вот что в ней сказано:

«Я родился 8-го февраля 1885 г. в зажиточной семье. Отец мой получил специальное образование в Германии и был одним из крупнейших специалистов по пивоварению в России. До 17-ти лет я учился дома, а затем поступил в 6-ой класс гимназии в Елисаветполе (ныне Кировобад в Азербайджане). В 1905 г. я кончил гимназию с медалью и <…> приехал в родной городок Мозырь Минской губернии отдохнуть после выпускных экзаменов. Отдыхать, однако, не пришлось: прогремевшие на всю Россию январские события взбурлили и тихий городишко…»

Вскоре, продолжал Лев Осипович, родители узнали о его революционной деятельности среди рабочих спичечной и фанерной фабрик, разного рода мастерских и поставили перед ним ультиматум: или прекратить это, или оставить родной дом. Юноша выбрал последнее и тут же уехал в Гомель, который являлся в то время центром кипучей революционной деятельности в Белоруссии. В августе 1905 года Лев был среди активных участников массовой демонстрации протеста.

Затем Повицкий выехал в Харьков, где был принят на юридический факультет университета. Но получить высшее образование ему не довелось. Этому помешали революционная деятельность и ее последствия. До 1917 года на его счету было 5 арестов, 3 побега, 4 года каторги, а остальное время – тюрьма и ссылка. За 12 лет на свободе он был в общей сложности всего лишь 12 месяцев.

Однако после революции Лев Повицкий не стал оформлять свое членство в партии, считая ее задачу выполненной, а партию ненужной. Он начинает работать журналистом. В 1932 году ему как бывшему политкаторжанину была назначена персональная пенсия республиканского значения, от которой он в течение трех лет отказывался, считая, что революционную работу вел не ради материальной или иной выгоды, а ради идеи.

«В Москве летом 1918 г., – написал Лев Повицкий в своей автобиографии, – я стал посещать Литературную студию Пролеткульта. Там я познакомился с Есениным. Мы организовали с ним кооперативное издательство “Московская Артель художников слова” – и нам удалось отпечатать маленькими книжками почти все, написанное до того времени Есениным. Ознакомившись с творчеством Есенина, я решил, что не имею права ни писать, ни печатать стихи».

К сожалению, созданная ими «Артель художников слова» вскоре осталась без средств. Не имея возможности заработать на приобретение резко подорожавших в условиях голода продуктов, многие писатели бедствовали. Но Льва Повицкого выручал старший брат Борис, который унаследовал профессию отца-пивовара и жил в Туле. Лев Осипович вспоминал, как однажды к нему в гости пришли Сергей Есенин и Сергей Клычков. И пока он возился на кухне, приготавливая им угощение, они без хлеба съели находившийся в комнате, полученный им от брата кусок масла. Так поступить могли только очень проголодавшиеся люди. И Повицкий на несколько недель увез друзей к брату в Тулу.

«Для Есенина, – писал Лев Осипович, – это была пора не только материального довольства, но и душевного покоя и отдыха. Ни один вечер не проходил у нас впустую. Брат, человек музыкальный, был окружен группой культурных людей, и они тепло встретили молодого поэта. Ежевечерне Есенин читал свои стихи. Все написанное он помнил наизусть. Читал он мастерски».

Весной 1920 года из голодной Москвы Есенин приезжает ко Льву Повицкому в Харьков, где тот уже несколько месяцев жил у своего старого друга Адольфа Лурье. Было в этой семье пять дочерей, которые боготворили поэта.

В своих воспоминаниях Лев Повицкий рассказал историю написания Есениным здесь стихотворения «По осеннему кычет сова». Было это так:

«Однажды за обеденным столом одна из молодых девушек, 16-летняя Лиза, стоя за стулом Есенина, вдруг простодушно воскликнула: “Сергей Александрович, а вы лысеете!” и указала на еле заметный просвет в волосах Есенина.

Есенин мягко улыбнулся, а на другое утро за завтраком прочел нам:

По осеннему кычет сова Над раздольем дорожной рани. Облетает моя голова, Куст волос золотистый вянет…

Девушки просветлели и от души простили свою молодую подругу за ее вчерашнее “нетактичное” восклицание».

Через несколько дней после приезда в Харьков Есенин познакомился с бывшей минчанкой Женей Лившиц. С нею, а затем и с ее сестрой Ритой поэт дружил до конца своей жизни, переписывался, постоянно встречался в Москве.

С первых дней сентября 1924 года Есенин находился на Кавказе. Он живет периодически то в Баку, то в Тифлисе. 17 октября в письме гражданской жене и секретарю Галине Бениславской он пишет из Тифлиса: «Из Батума получил приглашение от Повицкого. После Персии заеду».

Но чиновники умышленно волокитят дело, чтобы не выпустить поэта за границу. По указанию С. М. Кирова редактор «Бакинского рабочего» Петр Чагин пытается создать ему обстановку, близкую к персидской, на даче в Мардакянах, недалеко от Баку. Однако это не устраивает его, и к концу первой недели декабря поэт прибывает в Батум.

Лев Повицкий уже заждался своего друга. 9 декабря в газете «Трудовой Батум», где работал фельетонистом, он публикует небольшую статью «Сергей Есенин (К приезду в Батум)». Поэт отвечает ему стихотворением «Льву Повицкому», которое публикуется в этом же издании 13 декабря. А тремя днями раньше там появились первые два стихотворения из цикла «Персидские мотивы», правда, написанные им еще до приезда в Батум.

Эти публикации вызвали повышенный интерес жителей небольшого городка к Сергею Есенину, имя которого было хорошо известно читающей публике. Поэта останавливали на улицах, знакомились, приглашали к себе в гости или в ресторан. Кстати, здесь он познакомился и с Шаганэ, которую воспел в нескольких своих нежнейших стихотворениях. Поэтому Лев Осипович принял весьма разумное решение. И вот что писал поэт в письме Галине Бениславской 17 декабря:

«Работается и пишется мне дьявольски хорошо. До весны могу и не приехать. <…> На днях высылаю Вам почтой 2 ящика мандарин. Мы с Левой едим их прямо в саду с деревьев. Уже декабрь, а мы рвали вчера малину. <…>

Лева запирает меня на ключ и до 3 ч<асов> никого не пускает. Страшно мешают работать».

А еще через три дня поэт продолжает в другом письме тому же адресату: «Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия. <…> На днях пришлю “Цветы” и “Письмо деду”. <…> Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни оч<ень> редко».

Уехал из Батума Сергей Есенин только во второй половине февраля 1925 года, когда им была закончена поэма «Анна Снегина». После этого встретиться Повицкому с ним не пришлось. Но добрую память о друге Лев Осипович сохранил до конца всей своей долгой жизни. Умер он в 1974 году.

В письме к вдове поэта С. А. Толстой-Есениной от 12 февраля 1928 года Повицкий назвал Есенина «целомудреннейшим и чистейшим сердцем поэтом и человеком наших дней». А позже написал воспоминания о поэте. Впервые отрывки из них были опубликованы в 1969 году, а затем в двухтомном издании «С.А. Есенин в воспоминаниях современников», выпущенном издательством «Художественная литература» в 1986 году. Но полностью они увидели свет только в 2006 году в книге, подготовленной его сыном Иосифом. В ней опубликованы также стихи и прозаические произведения нашего земляка, имя которого всегда будет известно поклонникам творчества замечательного русского поэта Сергея Есенина. А стихотворение «Льву Повицкому» можно прочесть в его любом собрании сочинений.

Рэспублика. 2007. № 3

 

Рыфмочка из Минска

Еще с далеких солдатских лет, в пору моего обильного и бессистемного чтения всевозможных книг, врезался в память рассказ Владимира Даля «Говор». Да, того самого врача Владимира Ивановича Даля, который неотлучно находился у постели смертельно раненого своего друга Александра Пушкина, и который написал потом о нем сердечные воспоминания. Того, кто создал знаменитый и непревзойденный «Толковый словарь живого великорусского языка», являлся автором многих повестей, рассказов, очерков и сказок.

В рассказе «Говор» речь идет о том, как к сидящему со своими соседями в тверской деревне Владимиру Далю подошли двое странников в монашеских рясах и младший из них попросил подаяния, представившись вологжанином. Но его речь насторожила Владимира Ивановича.

– Вы давно в том краю? – спросил он.

– Давно, я все там, – ответил тот.

– Да откуда же вы родом? – спросил Даль.

– Я тамодий. (Имелось в виду тамошний.)

Даль заулыбался и спросил:

– А не ярославские вы, батюшка?

Тот побагровел, потом побледнел, забывшись взглянул на товарища, и ответил растерянно:

– Не, родимый.

– О, да еще ростовский! – сказал Даль, захохотав, узнавши в этом «не родимый» необложного ростовца (Имелся в виду Ростов Великий Ярославской губернии).

Не успел он произнести эти слова, как «вологжанин» бух ему в ноги:

– Не погуби!..

Как оказалось, этот мнимый вологжанин у себя на родине, в Ростове, присвоил общественные деньги и ударился в бега. В раскольничьих скитах нашел себе товарища, с которым бродяжничал в монашеской рясе, прося подаяние.

В этом же рассказе Владимир Даль назвал некоторые другие особенности разговора жителей нескольких губерний России.

– Разве лихо возьмет литвина, чтоб он не дзекнул? – написал он о белорусах, которых до 1840 года называли литвинами.

Добавлю от себя: чтоб он еще и не рэкнул.

Вскоре после прочтения этого рассказа мне представился случай воспользоваться методом Владимира Даля, этого несравненного знатока российских говоров.

В нашу воинскую часть прибыло молодое пополнение. А, поскольку ротный запевала уволился в запас, старшина тут же подобрал ему замену из новобранцев.

И вот после завтрака на пути к казарме по команде старшины тот довольно приятным голосом запел нашу традиционную песню о боевом пути прославленной дивизии.

Но в конце песни мой слух буквально поразило неправильно произнесенное запевалой одно слово:

Прошла, прошла дивизия вперОд В пламени и славе…

После команды старшины «Разойдись!» на плацу возле казармы я нашел новоиспеченного запевалу Мелешко и спросил его:

– Ты, случайно, не белорус?

– Да! – обрадовано произнес он. – А откуда Вы узнали?

Я рассмеялся и дружески сказал ему:

– Оттуда же, из Белоруссии, где каровы рабыя, а трапкi гразныя.

Он удивился еще больше, а потом тоже рассмеялся.

Мы подружились. Ведь для нас в Германии уроженец соседней области считался не только земляком, а едва ли не родственником.

Но это, как говорится, присказка.

Результат здесь не заставил себя долго ждать. А вот со словом «Рыфмочка» дело обстояло куда как сложнее.

Много-много лет назад я, с юности увлеченный поэзией Сергея Есенина, едва ли не с душевным трепетом начинал читать строки его бывшего друга Анатолия Мариенгофа:

«Есенин вывез из Харькова нежное чувство к восемнадцатилетней девушке с библейскими глазами.

Девушка любила поэзию. На выпряженной таратайке, стоящей среди маленького круглого двора, просиживали они от раннего вечера до зари. Девушка глядела на луну, а Есенин в ее библейские глаза.

Толковали о преимуществах неполной рифмы перед точной, о неприличии пользоваться глагольной, о барабанности составной и приятности усеченной.

Есенину невозможно нравилось, что девушка с библейскими глазами вместо “рифмы” – произносила “рыфма”.

Он стал даже ласково называть ее Рыфмочка».

«Так она же моя землячка!» – невольно вырвалось у меня. Она родилась в Белоруссии.

Но дальнейшие строки тут же остудили мой восторг:

«Горланя на всю улицу, Есенин требовал от меня подтверждения перед Почем-Солью сходства Рыфмочки с возлюбленной царя Соломона, прекрасной и неповторимой Суламифью.

Я, зля его, говорил, что Рыфмочка прекрасна, как всякая еврейская девушка, только что окончившая в Виннице гимназию и собирающаяся на зубоврачебные курсы в Харьков».

«Нет, Винница к Белоруссии никакого отношения не имеет», – успокаивал я себя.

К тому же и начало повествования о приезде Есенина и Мариенгофа в Харьков в «Романе без вранья» никоим образом не подтверждало мою догадку. Еще на пути к другу Есенина Льву Повицкому они повстречались с ним на улице. А, поскольку тот не имел своего жилья, а гостил у старых друзей, отправили его к ним попросить разрешения на визит. И вот что дальше написал Мариенгоф:

«Не прошло и минуты, как навстречу нам выпорхнуло с писком и визгом штук шесть девиц.

Повицкий был доволен.

– Что я говорил?»

Оставим без внимания то, что автор считает девиц на штуки, а также подробности их забот о гостях в этот вечер и процитируем то, что было назавтра: «Как уснули на правом боку, так и проснулись на нем (ни разу за ночь не повернувшись) – в первом часу дня.

Все шесть девиц ходили на цыпочках…»

Из прочитанного можно было сделать вывод, что все эти девицы, в том числе и Женя-Рыфмочка – сестры, живущие с родителями в своем просторном доме. Только возникал вопрос: «Зачем Жене надо было ездить в Винницу или в Белоруссию, чтобы заканчивать там гимназию?»

Впервые я почувствовал недоверие к написанному Мариенгофом.

Оставалось только радоваться встрече и взаимным чувствам поэта и девушки с библейскими глазами, так неожиданно вспыхнувшим у них той памятной весной 1920 года.

К большому сожалению, мы не знаем содержания письма Сергею, которое Женя первой написала ему в Москву. И вот как 8 июня откликнулся на него поэт:

«Милая, милая Женя! Сердечно Вам благодарен за письмо, которое меня очень тронуло. Мне казалось, что этот маленький харьковский эпизод уже вылетел из Вашей головы.

В Москве сейчас крайне чувствую себя одиноко. Мариенгоф по приезде моем из Рязани уехал в Пензу и пока не возвращался. Приглашают меня ехать в Ташкент, чтоб отдохнуть хоть немного, да не знаю, как выберусь, ведь я куда только не собирался и с Вами даже уславливался встретиться в Крыму… Дело в том, как я управлюсь с моим издательством. Я думал, уже все кончил с ним, но вдруг пришлось печатать спешно еще пять книг, на это нужно время, и вот я осужден бродить пока здесь по московским нудным бульварам из типографии в типографию и опять в типографию.

Ну как Вы живете? Что делаете? Сидите ли с Фридой на тарантасе и с кем? Фриде мой нижайший, нижайший поклон. Мы часто всех вас вспоминаем с Сахаровым, когда бродим ночами по нашим пустынным переулкам. Он даже собирается писать Лизе.

Конечно, всего, что хотелось бы сказать Вам, не скажешь в письме, милая Женя! Все-таки лучше, когда видишь человека, лучше говорить с ним устами, глазами и вообще всем существом, чем выводить эти ограничивающие буквы.

Желаю Вам всего-всего хорошего. Вырасти большой, выйти замуж и всего-всего, чего Вы хотите.

С. Есенин»

Писем от девушек, да и от кого бы то ни было, Есенин не хранил, так как даже его рукописи и книги из-за отсутствия собственного жилья всегда находились у друзей и знакомых. Но, обладая феноменальной памятью, позволяющей ему читать наизусть все свои стихи и поэмы, а при случае и прозу Гоголя или «Слово о полку Игореве», он, безусловно, помнил и нежные послания понравившейся ему Рыфмочки.

Уезжая из Харькова, поэт подарил подругам Фриде и Жене, выпущенную здесь книгу «Харчевня зорь», в которой были напечатаны его стихи, а также Анатолия Мариенгофа и живущего здесь Велимира Хлебникова с надписью относящейся к Жене: «Я тебя, милый друг, помнить буду. Есенин».

Вскоре, находясь в Ростове-на-Дону, он сфотографировался вместе с Мариенгофом и отправил снимок в Харьков с надписью: «Привет из Ростова Фриде, Жене и Фанни. С. Есенин». (Фанни Абрамовна Шерешевская – подруга этих девушек, как недавно мне стало известно, приехала в Харьков из местечка Шерешево нынешней Брестской области). А затем по пути из Ростова в Минеральные Воды поэт пишет письмо:

«Милая, милая Женя! Ради Бога не подумайте, что мне что-нибудь от Вас нужно, я сам не знаю, почему это я стал вдруг Вам учащенно напоминать о себе, конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдет и это…»

Изливая душу перед Женей, поэт рассчитывает на понимание и поддержку, потому смело высказывает крамольные мысли о «нарочитом социализме», о «тяжелой эпохе умерщвления личности как живого», о грустных раздумьях, навеянных ему бегом тонконогого жеребенка рядом с поездом. Ведь он знал, что Женя не харьковчанка, что она лишь недавно приехала сюда из голодающего Петрограда в более благополучную столицу Украины, чтобы переждать здесь тяжелые времена. Сам он по этой же причине приезжал сюда на три недели вместе с Сахаровым и Мариенгофом, а теперь вот отправился из, «ставшей скучной Москвы» аж в Баку. По этой же причине не возвращался в столицу из Пензы Мариенгоф, а ему о своем поспешном отъезде из родной деревни было «говорить в письме неудобно», потому что их соседи умерли с голоду, а дед постоянно ругал большевистскую власть. Да и случайно ли в хлебосольном Харькове Есенин с друзьями издает книгу с недвусмысленным словом «харчевня» в названии?

Буйные противоречивые чувства любви и тоски, неустроенности и безысходности поэта выливаются в исключительно пронзительные строки поэмы «Сорокоуст», которую Валерий Брюсов назвал лучшей из всего написанного за последние годы:

Видели ли вы, Как бежит по степям, В озерных туманах кроясь, Железной ноздрей храпя, На лапах чугунных поезд? А за ним По большой траве, Как на празднике отчаянных гонок, Тонкие ноги закидывая к голове, Скачет красногривый жеребенок? Милый, милый, смешной дуралей, Ну куда он, куда он гонится? Неужель он не знает, что живых коней Победила стальная конница?..

Есенин знал нелегкую судьбу Жени и потому доверял ей. Но мы этой судьбы не знали…

Прошло некоторое время, и я с удовлетворением читал в книге Владимира Белоусова «Сергей Есенин. Литературная хроника» (М., 1969) рассказ самой Евгении Лившиц о своем знакомстве с поэтом:

«В 1920 году я жила в Харькове. Моя подруга, Фрида Ефимовна Лейбман, жила на Рыбной улице. Мы вместе работали в статистическом отделе Наркомторга Украины. В доме, где жила Лейбман, гостил в соседней квартире Лев Осипович Повицкий.

Весной 1920 года в Харьков приехали Есенин и Мариенгоф. Как-то меня встретила Фрида и сказала, что у Повицкого остановился Есенин. Позднее мы узнали, что они были знакомы уже с 1918 года. Фриде и мне захотелось повидать поэта (тогда ей было 24, а мне 19 лет), и мы решили пойти к Повицкому, с которым уже были хорошо знакомы раньше. На другой день Есенина мы увидели. Был он в тужурке из оленьего меха. Читал он нам стихи. Пробыл в Харькове две-три недели. Встречались мы часто».

Кратенькое, но емкое сообщение. Во-первых, оно начисто исключало созданное Мариенгофом впечатление, будто среди «выпорхнувших» навстречу поэтам и “ходивших на цыпочках” назавтра девиц была Женя Лившиц. Во-вторых, Жене было не восемнадцать, а девятнадцать лет. Но главное, я убеждался в том, что Женя не являлась коренной харьковчанкой, что произносить слово «рифма» с белорусским акцентом научилась в другом месте. Но – где? Ведь она пишет, что в Харькове жила только в 1920 году, а не до 1920-го или после, и не в доме родителей на Рыбной, куда пожаловали поэты, а скорее всего даже на другой улице.

Кроме того, обнаруживалась неточность примечаний А. Козловского и Е. Динерштейна, которые в собраниях сочинений С. А. Есенина в пяти томах, изданных в 1962 и 1968 годах, безосновательно назвали ее студенткой Харьковского университета и приобщили в число «выпорхнувших девиц» младшую сестру Маргариту.

Но вот появляется собрание сочинений С. А. Есенина в шести томах (1977–1980 гг.), и в нем комментатор В. А. Вдовин, ничтоже сумняшеся, сообщает о том, что в марте – апреле 1920 года в г. Харькове Есенин жил вместе с Повицким в доме родителей Евгении Лившиц.

Складывалось впечатление, что некоторые ученые-есениноведы или не читают написанного другими, или вслед за Мариенгофом соревнуются в запутывании сведений о девушке с библейскими глазами. Ведь каждый логически думающий человек наглядно видел многие нестыковки и странности в опубликованных письмах и дарственных надписях поэта. Например, почему в письмах и на высланной Жене фотографии Есенин передает приветы ее подругам Фриде и Фанни, но не упоминает ее младшую сестру Маргариту, а в письмах Мариенгофу из заграничного турне передает приветы Жене, снова забывая о Маргарите. Не говоря уже о младшей их сестре Еве?

В конце концов, почему ученые абсолютно не принимают во внимание тот красноречивый факт, что Есенин, высылая письмо Жене, пишет на конверте: «Харьков, Рыбная, 15 кв. Лурье для Евгении Лившиц»? Ведь одно это говорит о том, что Женя, если и проживала по указанному адресу, то на положении родственницы или квартирантки, а не члена семьи Лурье. Фамилия ведь другая!..

Но Женя черным по белому собственной рукой написала в своих воспоминаниях, что на улице Рыбной жили ее подруга Фрида Лейбман и Лев Повицкий. (Кстати, позже они поженились.) И это ее сообщение было опубликовано Владимиром Белоусовым за одиннадцать лет до выхода шеститомника! Но такой факт не смутил Виталия Александровича. Он, преподаватель МГУ, просто имел другое, авторитетное мнение. И высказал его. Притом еще и обвинил Владимира Германовича в непрофессионализме, отсутствии «элементарных навыков исследовательской работы». Знай, мол, сверчок, свой шесток!

Да, Владимир Германович был инженером. Но этот «технарь» в свободное от основной работы время нашел не только Евгению Лившиц, Шаганэ Тальян и других близко знакомых поэта, но и глубоко исследовал и написал о жизни и творчестве Сергея Есенина больше, чем многие и многие из тех ученых, для которых это занятие являлось основным в жизни и за что они получали неплохую зарплату.

В середине 1990-х годов, когда я стал постоянно приезжать в Москву, Рязань и Константиново на Есенинские конференции, высказал свое предположение о том, что Женя Лившиц родилась и выросла в Белоруссии некоторым ученым. Но они восприняли это без энтузиазма, ссылаясь опять-таки на Харьков. Не подозревая о том, что в этом городе Женя прожила всего лишь полгода – с весны по осень 1920 года!

Присутствовавшая при разговоре Маргарита Ивановна Малова, член Международного есенинского общества «Радуница», подсказала мне, что в Могилеве родилась другая знакомая поэта – Надежда Вольпин.

Надежда Давыдовна еще была жива, и я успел взять у нее интервью. Написал о ней небольшой очерк «Нашу землячку любил Есенин», который через некоторое время был опубликован в газете, а затем в журнале. Позже благодаря поискам в Национальном историческом архиве Беларуси я установил ее родословную, включая деда – купца 2-й гильдии в городе Орша.

К сожалению, магия трех собраний сочинений поэта стала довлеть над есениноведами более молодого поколения, которое не сочло необходимым перепроверять, казалось бы, апробированные сведения. Несомненно, сыграл свою отрицательную роль и вал мариенгофского «Вранья», издаваемого едва ли не ежегодно огромными тиражами, а также воспоминания Надежды Вольпин «Свидание с другом» (1984 г.), которая, увидев в Евгении Лившиц достойную соперницу, не смогла узнать в ней свою землячку и с присущим ей высокомерием столичной поэтессы окрестила Женю харьковчанкой.

В результате искаженные сведения о том, что Женя и Рита – харьковские знакомые Есенина, в доме которых жил поэт, в разных вариациях появились в таких серьезных изданиях, как «С. А. Есенин: материалы к биографии» (М., 1992), «Сергей Есенин в стихах и жизни» (М., 1995), «С добротой и щедротами духа» Н. Г. Юсова (Челябинск, 1996), а также в полном собрании сочинений С. А. Есенина (в 7 т. (девяти книгах)) (М., 1999. Т. 6) и др.

Впрочем, Надежда Вольпин при ревностном отношении к Жене оставила весьма любопытные характеристики своей непризнанной землячки. По ее утверждению, Евгения Лившиц появилась в Москве уже осенью 1920 года. Надя заприметила ее на одном из поэтических вечеров, где Есенин читал поэмы «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана». Очевидно, это было 23 ноября на вечере «О современной поэзии», организованном Всероссийским союзом поэтов. И вот как охарактеризовала ей соперницу всезнающая подруга Сусанна Мар: «Это совсем молоденькая девушка. Из Харькова. Отчаянно влюблена в Есенина и, заметь, очень ему нравится. Но не сдается <…> Словом, Женя Лившиц».

Надежда Вольпин стала внимательно присматриваться к сопернице до такой степени, что та ей даже снилась. И вот что написала впоследствии: «Вблизи харьковчанка оказалась стройной худощавой девушкой со строгим и очень изящно выточенным лицом восточного, пожалуй, склада. Глаза томные и грустные. Сжатые губы. Стихи слушает жадно – во все глаза!»

И еще:

«Впредь я буду встречать ее довольно часто, то на вечерах в Политехническом и Доме печати, то в книжной лавке имажинистов (у консерватории). Живо запомнилась такая картина: они стоят друг против друга, разделенные прилавком, Женя спиною к окну витрины, Есенин – на полном свету. Взгляд Есенина затоплен в черную глубину влюбленных и робких девичьих глаз, рука поглаживает аккуратно выложенные на прилавок кисти покорных рук… Что читает девушка в завораживающих глазах поэта? Ответную влюбленность? Нет, скорее пригласительную нежность. Ее девическая гордость требует более высокой цены, которой не получает».

Вполне очевидно, что очарованная Есениным, Женя осенью того же, 1920 года, покидает хлебосольный Харьков, прожив в нем всего лишь полгода, однако не возвращается в Петроград, где живут мать с отчимом и сестра Ева, а останавливается в Москве. Чтобы здесь постоянно видеть и слышать поэта, попытаться полностью завладеть его расположением.

Но, увы!.. Здесь у нее оказалось немало более бойких и заметных конкуренток, включая и такую эффектную, как Айседора Дункан. Вскоре в их число вошла и младшая сестра Маргарита, которая жила здесь с приемными родителями.

Скромная, спокойная, ненавязчивая Женя обходится редкими знаками внимания со стороны поэта и продолжает любить его незабывно, преданно и нежно. После его возвращения из-за границы и разрыва с Дункан она напоминает о себе поздравлением поэта с днем рождения:

«Сергей Александрович, дорогой!

Сегодня я тоже помню Вас и, наверно, буду помнить еще много дней впереди. Я верю в Вас, верю, что и у вас будет еще много радости, простой человеческой радости.

Низкий, низкий поклон и поцелуй, Женя».

Вторая записка написана ею 8 декабря 1923 года, то есть вскоре после так называемого «Дела четырех поэтов», когда Есенин был обвинен якобы в проявлении антисемитизма и потому особенно нуждался в дружеской поддержке:

«Сергей Александрович!

Я шлю Вам низкий поклон.

Хочется знать, как Вы живете.

Если можете, позвоните завтра. Женя».

Отсутствие собственного жилья, интриги недругов и завистников, всевозможные провокации являлись причиной нередких и продолжительных поездок Есенина по стране. 14 апреля 1924 года он провел вечер поэзии в зале Лассаля в Ленинграде, чтобы собрать средства на издание книги «Москва кабацкая». Благодарная публика долго-долго не отпускала его со сцены. И он назавтра пишет Галине Бениславской, что «решил остаться жить в Питере». Зовет и ее, а также просит, чтобы она привезла ему ставший знаменитым большой американский чемодан или послала с ним Ивана Приблудного или Риту.

В это время как раз в Питер уезжал жених младшей из сестер Лившиц – Евы, студент Государственного института искусств Марк Гецов. (Как мне недавно удалось выяснить, Марк Азриэлевич родился в Минске и, вероятно, давно знал сестер Лившиц). Старшие из них уговорили земляка и будущего родственника доставить по назначению такую необычную поклажу и попросили самолично встретиться с поэтом, узнать о его самочувствии, окружении, образе жизни.

Ощущая какую-то недомолвку в их отношениях, Женя пишет Есенину письмо такого содержания:

«Сергей Александрович, милый!

Мне не хочется, чтоб между нами осталось небольшое чувство досады. Я шлю Вам большой и теплый привет.

Дорогой, берегите себя! Я целую Вас. Женя.

P.S. Когда выйдет книжка, постарайтесь поскорее прислать нам.

Я ведь почти не знаю “Москвы кабацкой” и жду ее с нетерпением.

Москва. 29/ IV–24 г.»

Марк Гецов встретился с поэтом и в тот же день, второго мая, написал письмо Жене и Рите с подробным изложением этого события, а также о том, какое впечатление произвел на него этот «чудесный, простой, сердечный человек. Мне стало ужасно хорошо. <…> Может, я попал в один из тех счастливых моментов, когда Сергей Александрович бывает исключительно хорошим, ну и отлично – я очень рад. Теперь я Есенина люблю вдвойне…»

Больше Есенину девушка с библейскими глазами не писала. Как и он ей. Но в письмах Рите, Галине Бениславской и некоторым другим он неизменно передавал приветы и низкие поклоны Жене. Чувствуя свою в некотором роде ответственность за судьбу безмерно влюбленной в него девушки, через Риту он советует ей выйти замуж. Но она остается верной ему. Смерть Есенина она восприняла как личную трагедию.

Замуж Евгения Лившиц вышла только в 1930 году, когда ей исполнилось 29 лет. В память о поэте своего второго сына она назвала Сергеем.

Во время войны умер муж Евгении, инженер-строитель А. И. Гордон. Она работала в Центральном институте усовершенствования врачей, а после защиты кандидатской диссертации – в Тропическом институте Академии наук СССР. Умерла Евгения Исааковна от инфаркта в 1961 году и похоронена на Востряковском кладбище. Ее внуки нынче живут в Англии.

Незадолго до смерти Евгения передала свой архив сестре Маргарите. Публикуя часть его в 1995 году, накануне 100-летия со дня рождения С. А. Есенина, научный сотрудник Института мировой литературы имени А. М. Горького Российской академии наук Н. Г. Юсов, повторил ту же ошибку в юбилейном сборнике научных трудов. Хотя мог бы устранить эту многолетнюю неточность с помощью дочери Маргариты – Инны Максимовны Бернштейн, которую поблагодарил за предоставленные материалы.

Но имя хранительницы архива сестер Лившиц было произнесено. Харьковские поклонники творчества поэта нескоро, но все же вышли на след Инны Максимовны, хотя при наличии некоторых дополнительных сведений сделать это было просто. Ведь она, будучи переводчицей, являлась членом Союза писателей СССР, а каждая солидная библиотека располагает справочником с их адресами.

Однако, узнав с помощью И. М. Бернштейн о том, что сестры Лившиц родились в Минске, харьковчане затеяли спор о целесообразности обнародования этих сведений за пределами своего города. Как это было и в случае со Львом Осиповичем Повицким, надежным и заботливым другом Есенина. Нигде никогда не было сказано слова о месте его рождения. Но, поскольку учился он в Харьковском университете, а в 1920 году к нему в Харьков пожаловал Есенин с друзьями, складывалось впечатление, что он извечный харьковчанин. И это тешило сердца местных есениноведов. Экий дешевенький местечковый патриотизм!

Несколько лет назад в Москве я встретился с сыном Л. О. Повицкого, который выпустил книгу своего отца «О Сергее Есенине и не только…». В ней помещена автобиография Льва Осиповича, в которой сообщается, что вырос он в городе Мозыре бывшей Минской губернии и считает его родным. В Харькове он учился на первом курсе юридического факультета до ареста за революционную деятельность, а потом бывал здесь лишь наездами. Родился же он недалеко от Гродно, на территории нынешней Польши, в гмине Понеман-Пожайсца Мариампольского уезда, что потом бывший подпольщик, на всякий случай, скрывал. Таким образом, я узнал: Лев Повицкий считал своей малой родиной Беларусь, а не Харьков, на что неизменно пытались намекнуть украинские коллеги.

В разные годы я много времени потратил на поиски белорусских следов Рыфмочки – Жени Лившиц – в Национальном историческом архиве Беларуси. Дело усложнялось не только обилием обладателей такой фамилии (даже на сегодняшний день по телефонному справочнику в компьютере их насчитывается в республике около двухсот!), но и тем, что многие документы пропали во время войны. Главный из них в данном случае – «Посемейные списки Минской мещанской управы за 1902 год», из которых уцелела лишь только восьмая часть.

Были просмотрены и изучены многие сотни всевозможных дел, тысячи и тысячи больших листов писарской каллиграфической дореформенной вязи, относящейся не только к Минску, но и к другим губернским, уездным городам, местечкам и волостным центрам. В результате появилось немало косвенных подтверждений проживания семьи Исаака Лившица в Минске.

Мне удалось проследить родословную уже упоминаемого жениха Евы Лившиц – Марка Гецова, а также семьи известного фотомастера Моисея Наппельбаума, который вместе с дочерью Идой фотографировал Есенина в Ленинграде в 1924 году, а потом сделал и посмертный его снимок. Фотографировали они и сестер Лившиц. Кстати, Рита по приезде в Москву некоторое время работала в его фотоателье. Наверняка, они были знакомы еще в Минске.

Здесь же жила семья Самуила Шмурака. Именно у него работала после смерти мужа от разрыва сердца мать сестер Лившиц. Затем вышла замуж за его сына – Бенциона, с которым и перебралась в Петроград. Оставшись в 1905 году одна с тремя малыми дочерьми, среднюю, Маргариту, она отдала на воспитание более состоятельным родственникам в Варшаву. Когда в 1914 году началась Первая мировая война, приемные родители Риты перебрались в Москву, где она и закончила гимназию. Потому с белорусским акцентом говорить не могла. И в Харькове она никогда не была.

Среди нескольких Исааков Лившицей, проживавших в Минске во время предыдущей переписи в 1896 году, мне удалось обнаружить только двух, следы которых затерялись к переписи 1914 года. Были они двоюродными братьями и имели одного общего деда Исаака. Для уточнения того, кто из них мог быть дедом сестер Лившиц, нужно было узнать отчество их отца – тоже Исаака. В разгадке я рассчитывал на дочь Маргариты – Инну Максимовну Бернштейн. Но она написала мне в письме от 9.02.2007, что отчества своего дедушки не знает:

«…наши интересы почему-то на старину не распространялись, мои братья и я, по глупости, больше интересовались будущим и только под конец сообразили, что не нашего ума это дело… Так что из названных Вами двух Ициков – Исааков любой мог быть моим дедом».

И, наконец, еще один любопытный аргумент. Среди множества документов 1900–1910 годов я обнаружил такое заявление:

«Покорнейше честь имею просить Минскую мещанскую управу о выдаче мне удостоверения о принадлежности к обществу для предоставления в Минский государственный банк.

г. Минск. Лившиц Хая Гиршевна».

На обратной стороне заявления, заполненного 24 апреля 1900 года, написано, что эта просьба удовлетворена.

Учитывая то, что отец сестер Лившиц работал в банке, я направил Инне Максимовне Бернштейн текст этого документа. Ведь ее бабушка была служащей и вполне возможно, что после вступления в брак с первым мужем перешла на работу к нему в банк.

В письме Инна Максимовна сообщила, что в быту соседи и знакомые называли ее бабушку Ольгой Григорьевной, а как ее имя значилось в паспорте, она не помнит, но считает, что «вариант Хая Гиршевна подходит. По второму браку муж ее был Бенцион, у нас звался дедушка Беня. Они жили на нашей памяти в Ленинграде и оба умерли во время блокады».

Так закончилась моя многолетняя «одиссея» с поиском следов Рыфмочки – Евгении Лившиц – в Беларуси.

«Неман». 2010. № 10

 

Нашу землячку любил Есенин

Имя Надежды Вольпин в современном литературоведении появилось буквально в последнее десятилетие. А раньше об этой поэтессе, переводчице и близкой подруге Сергея Есенина знали только очень увлеченные творчеством гениального поэта поклонники. Да и то исключительно в общих чертах. Не афишировала свои отношения с классиком и умершая в 1998 году Надежда Давыдовна.

Несколько лет тому назад мне удалось выяснить, что Н. Д. Вольпин являлась нашей землячкой. В связи с этим у меня состоялась короткая (с учетом возраста и состояния здоровья) беседа с Надеждой Давыдовной. И вот что мне удалось выяснить.

Родилась Надежда Давыдовна в 1900 году в Могилеве. Ее отец был юристом, а мать – преподавателем в музыкальной школе. В семье, кроме Нади, росли трое детей – Люба, Марк и Михаил. Жили они в центре города в одном доме с Отто Юльевичем Шмидтом. По свидетельству Надежды Давыдовны, известный впоследствии полярник однажды обратил внимание на смелые поступки гуляющей во дворе четырехлетней Нади и стал называть ее не иначе, как «храбрая девочка».

Но вскоре родители Н. Д. Вольпин переехали в Москву, и в Могилеве она бывала нечасто, приезжая туда к дедушке с бабушкой.

Писать стихи Надежда начала в пятилетнем возрасте, а в 1919 году уже читала их с эстрады вместе с Яковом Полонским, Натальей Кугушевой (в прошлом княжной), Веней Зильбергом (более известным как прозаик Вениамин Каверин), Борисом Пастернаком и другими поэтами, входящими в молодежную группу при Союзе поэтов, называемую себя «Зеленая мастерская». Тогда же познакомилась с Сергеем Есениным.

Произошло это таким образом. Старший брат Надежды, Марк, как-то обмолвился о том, что во время ее выступления Есенин, находящийся в зале, хорошо отозвался о ней как о поэтессе. На очередном творческом вечере в кафе «Домино» на Тверской улице, приуроченном ко второй годовщине Октябрьской революции, юная поэтесса набралась храбрости и подошла к Есенину. Представившись, от себя лично и своих друзей она попросила его прочитать стихи.

Поэт, к тому времени уже довольно известный, учтиво поклонился ей и взошел на эстраду.

Вскоре мимолетное знакомство двух молодых людей переросло в дружбу. Надежда Давыдовна стала завсегдатаем кафе «Домино», своим человеком среди имажинистов, группу которых возглавлял Есенин. Основной особенностью этого течения в литературе являлось верховенство образа в поэзии. Творчество Надежды Вольпин вначале соответствовало такому требованию. Двух молодых поэтов часто видят вместе, они печатаются в одних изданиях, бывают в одной компании. Как и должно было случиться, дружба мужчины и женщины незаметно переросла в более крепкие отношения. Особенно со стороны Надежды, которая почти на пять лет была младше Сергея. Да и как не поддаться чувствам к любимцу публики, поражавшему ее своими чудодейственными строками, к тому, кого благодарные поклонники носили на руках после его трогательных выступлений.

В своих недавних воспоминаниях Надежда Давыдовна написала о той поре таким образом: «Я любила Сергея больше света, больше весны, больше жизни – любила и злого, и доброго, и нежного, и жестокого, каким он был. Или хо– тел быть…»

Однако стремление юной поэтессы единолично владеть сердцем своего избранника к желаемому результату не приводило. Тому не способствовала не только большая популярность поэта, но и революция в семейных отношениях, господствовавшая в двадцатые годы в стране. Брак тогда можно было зарегистрировать через двадцать минут после знакомства и так же легко развестись. Кроме того, по признаниям самой же Надежды Давыдовны, характер у нее был весьма непростой, она сама постоянно находила причины для ссор, в результате чего они надолго расставались.

Вот, например, один из поводов для такой ссоры. Весной двадцатого года поэт ждет с работы Надежду, чтобы проводить ее домой. Приготовил ей дорогой подарок – свою новую, только что вышедшую книгу «Трерядница». О чем первым делом сообщил ей.

– Спасибо, – услышал он в ответ. – Такую книгу я уже купила.

Смущенный поэт все-таки провожает девушку домой и дарит ей эту книгу с надписью:

«Надежде Вольпин с надеждой. Сергей Есенин».

Через полтора года поэт дарит ей еще одну книгу и снова с такой же надписью, возможно, чтобы усилить тем самым смысл пожелания.

– Такую надпись Вы мне уже сделали в прошлый раз, – не преминула подчеркнуть Надежда.

Есенин обиделся. Но тут же взял книгу и перед своей подписью втиснул слова, «что она не будет больше надеждой».

И больше никогда не дарил ей своих книг. Ни с надписями, ни без них.

Осенью 1921 года Сергей Есенин был покорен всемирно известной американской танцовщицей Айседорой Дункан, а в мае следующего женился на ней и отправился в длительное зарубежное путешествие. По возвращении на родину в августе 1923 года он снова встречается с Надеждой Вольпин. И снова ссоры, снова расставания. Результатом этих встреч явилось рождение Надеждой 12 мая 1924 года сына Александра.

По утверждению Надежды Давыдовны и некоторых современников, были и другие свидетельства этих встреч – поэтические. Будто бы отдельные стихи поэта из цикла «Москва кабацкая» посвящены Н. Д. Вольпин и именно ее касаются строки, написанные на Кавказе при обращении к персиянке:

Заглуши в душе тоску тальянки, Напои дыханьем свежих чар, Чтобы я о дальней северянке Не вздыхал, не думал, не скучал.

В подтверждение этой версии приводятся слова С. Есенина, якобы сказанные им одному из современников и относящиеся к Н. Д. Вольпин: «Эта северянка родила мне сына».

Однако давно общеизвестно, что из всех женщин в разные годы оказывавших влияние на Сергея Есенина, в том числе и поэтическое, больше всего он любил свою первую законную жену Зинаиду Райх, которая родила ему дочь и сына. С ней он периодически встречался, в том числе и тайно, до самой своей трагической смерти. К ней обращено глубоко драматическое стихотворение «Письмо женщине». Именно по ней и по детям скучал поэт, находясь безвыездно по нескольку месяцев на Кавказе. Возможно, ее очертания (если не полугрузинки Галины Бениславской!) напомнил ему профиль персиянки с лирически загадочным именем Шаганэ. А весь цикл стихов «Любовь хулигана» был посвящен актрисе Камерного театра Августе Миклашевской, с которой поэт познакомился вскоре после возвращения из заграничного путешествия и разрыва с Айседорой Дункан.

Да, Есенин интересовался местонахождением Надежды, которая в то время была в отъезде, и не спешила в Москву, затаив обиду на поэта. Но случайная встреча с красавицей Августой Миклашевской на некоторое время изменила ход его мыслей, вдохновив на изумительно нежные неповторимые строки. В них опоэтизировано имя актрисы, черты, волосы и внешность, заметно не совпадающие с обликом Надежды Вольпин.

Кстати, Сергей Есенин скептически относился к союзу мужчины и женщины одной профессии. «Поэт женат на поэтессе. Смешно!» Именно так говорил он самой же Надежде Вольпин. И уговаривал ее, работавшую в библиотеке, отказаться от своих поэтических упражнений. Впрочем, позже Надежда Давыдовна так и поступила, занявшись переводами зарубежных писателей, в первую очередь английских. Хотя в начале двадцатых годов она считалась далеко не худшей поэтессой. В антологии «Поэзия наших дней» за 1924 год, имеющейся в коллекции автора этих строк, опубликовано и ее стихотворение, адекватное по художественным ценностям другим произведениям сборника.

Среди наиболее удачных переводов Н. Д. Вольпин, по свидетельству специалистов, считается «Сага о Форсайтах» Голсуорси, а также некоторые другие. Серьезно увлекалась Надежда также игрой в шахматы и даже принимала участие в соревнованиях на первенство Российской Федерации среди женщин.

Сын Сергея Есенина и Надежды Вольпин – Александр Есенин-Вольпин – стал математиком, защитил кандидатскую диссертацию. Писал стихи. После «хрущевской оттепели» его сочли диссидентом. Сажали в тюрьму и в психушку. В 1972 году он эмигрировал и сейчас проживает в США, недалеко от Бостона. Изредка наведывается в Москву, где до недавнего времени проживала его престарелая мать. Она, великолепно владея английским (и не только), эмигрировать не захотела.

– Отказаться от России и русского языка я не могу, – говорила современница и подруга Сергея Есенина.

В 1984 году она опубликовала воспоминания о своей молодости и дружбе с поэтом. Они называются «Свидание с другом».

Нефтяник Полесья. 2000. № 1

 

Есенин целовал полоцкую землю

2 октября 1988 года, накануне дня рождения Сергея Есенина, в газете «Советская Белоруссия» была опубликована небольшая корреспонденция под заголовком «Есенин в Полоцке?» В ней была процитирована заметка «3-й воздушный рейс Россия – Германия» из московской газеты «Рабочий» за 11 мая 1922 года, где говорилось об отлете из Москвы Айседоры Дункан и Сергея Есенина на аэроплане, который по пути в Кенигсберг совершал посадки в Смоленске и Полоцке. На этом основании делалось предположение, что поэт побывал в Белоруссии. Кроме того, автор задавался вопросом о том: нет ли каких-нибудь свидетельств на сей счет полоцких старожилов?

Откликов на публикацию не последовало. И, как удалось выяснить автору этих строк, их и не могло быть. По той простой причине, что аэроплан тогда в Полоцке не приземлялся.

Убедиться в этом нетрудно, если взять № 40 журнала «Театральная Москва» за 1922 год и раскрыть его на странице 16. В статье «Отлет Айседоры Дункан на аэроплане в Берлин» написано буквально следующее: «В тот же день в 8 час. веч. Айседора Дункан была уже в Кёнигсберге, спустившись только один раз за весь путь в Ковно. Из Кенигсберга ночным поездом Дункан приехала в четверг, в 8 час. утра в Берлин.

Вместе с Дункан вылетел в Берлин поэт Сергей Есенин, с которым она недавно вступила в брак по советским законам.

В школе Дункан уже получена телеграмма от Дункан из Берлина, в которой она сообщает, что, несмотря на сильный шторм, поездка закончилась счастливо».

Но Ковно – это, как известно, не Смоленск и не Полоцк. Так назывался до революции город Каунас, который к Беларуси никакого отношения не имеет.

Ссылка корреспондента «Театральной Москвы» на телеграмму Дункан из Берлина делает публикацию более достоверной и авторитетной. Ведь в газете статья появилась назавтра после отлета, а в журнале – через некоторое время. На основании данной статьи можно сделать вывод о том, что Есенин в Полоцке в 1922 году не был. Уместнее сказать, что поэт пролетел над частью территории Витебской области.

Но жизнь, как говорится, не стоит на месте, а настойчивые поиски часто приносят желанный успех. Оказалось, что Есенин все-таки бывал в Полоцке. Что же касается всей Беларуси, то он побывал в ее трех областях. Притом в Витебской, с учетом перелета над ее территорией, – трижды! И вот при каких обстоятельствах.

25 марта 1916 года Сергей Есенин был мобилизован в армию. Вскоре его определили санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143. А 27 апреля в числе медперсонала этого поезда он отправляется в Крым, чтобы доставить туда из Царскосельского и петроградских госпиталей раненых, а потом забрать новую партию их непосредственно возле линии фронта.

В фондах Российского государственного исторического архива удалось обнаружить документы, связанные с маршрутами этого поезда. И вот что стало известно из них относительно возвращения в Царское Село. Поезд следовал через станции Киев – Бахмач – Гомель – Жлобин – Могилев – Орша – Витебск – Ново-Сокольники – Петроград.

Таким образом, в маршруте следования значатся сразу пять белорусских городов. Но это еще не говорит о том, что во всех из них поэт бродил по улицам и набережным, встречался с местными литераторами, творческой интеллигенцией. Ведь он был военным, что обязывало его следовать в своем вагоне № 6 строго по установленному графику движения поезда. А это значит в большинстве случаев – днем находиться на какой-нибудь крупной железнодорожной станции, чтобы пополнить запасы воды и, при необходимости – продовольствия, а ночью ехать. Так вот, для дневных стоянок руководством поезда были выбраны Гомель и Орша. А через Жлобин, Могилев и Витебск поезд проследовал в ночное время суток. В Витебске, например, он остановился в 2 часа 45 минут.

В поезде существовало такое правило: ежедневно в промежутке между девятью и десятью часами комендант А. К. Воронин издавал приказы, согласно которым осуществлялись все действия медперсонала, машинистов, священника. Вот что говорилось в одном из них:

«Приказ № 135. 14 мая 1916 года г. Орша.

1. О назначении дежурного расчета (приводится список лиц и их должностные обязанности).

2. Сегодня в вагоне столовой в 7 час. 30 мин. вечера священником поезда отцом В. Кузьминским будет отслужена всенощная, а завтра, в воскресенье, в том же вагоне в 7 час. 30 мин. утра – Божественная литургия.

На богослужении присутствовать всем свободным от службы».

Итак, мы выяснили, что Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 утром 14 мая 1916 года из Могилева прибыл на станцию Орша, где простоял целый день, и только поздним вечером отправился в Витебск. Есть все основания предполагать, что поэт мог совершить прогулку не только по территории станции, но и ближайшим улицам и даже побывать в центре города, осмотреть его достопримечательности.

Еще одно пребывание поэта на витебской земле относится к лету 1923 года.

После 15-месячной поездки по Европе и Америке Сергей Есенин вместе с Айседорой Дункан возвращался в Москву. Ехали они из Кенигсберга до Риги, а затем 2 августа миновали Полоцк, Витебск и Оршу, и назавтра были уже в Белокаменной.

Нет сомнения в том, что поэт выходил из вагона на этих станциях. В Орше мог побывать и в здании вокзала, чтобы ярче вспомнить свое давнее пребывание там. Ведь не зря же он говорил своим друзьям, что после возвращения из Европы целовал родную землю.

Друживший ранее с Есениным Анатолий Мариенгоф в своем «Романе без вранья» с присущим ему высокомерием так передавал рассказ поэта: «Знаешь, когда границу переехал – плакал… землю целовал… как рязанская баба»…

Где это произошло – не уточнил. Но нетрудно догадаться, что именно после пересечения латвийской границы. Ведь Латвия после революции стала суверенной и чужой. А Беларусь была для поэта в то время не только знакомой, но и родной.

Неман. 2009. № 3

 

Есенин и белорусская поэзия

Необычайная популярность поэзии Сергея Есенина еще при его жизни не могла не коснуться и не оказать влияния на литературу Белоруссии, народа, по выражению Пушкина, «издревле нам близкого и родного». Ведь, по существу, сам Пушкин не мог бы стать рядом с гением Есенина по силе и масштабам этого воздействия. Сказались истинная народность, избяное происхождение его творчества, близкое устному народному, что так характерно для всей белорусской поэзии. Мало у кого из молодых поэтов 20-х годов нельзя найти в стихах мотивы и образы певца рязанских раздолий. И даже классик белорусской литературы Янка Купала, который был старше Есенина на 13 лет, находил в их биографиях много общего.

Кстати, Янка Купала интересовался не только жизнью и творчеством Сергея Есенина, но и литературной группой, которую тот возглавлял. В его библиотеке находилась книга поэта и литературоведа Ивана Грузинова «Имажинизма основное», вышедшая в 1922 году. На титульном листе ее красуется владельческая надпись: «I в. Луцэвiч». Теперь этот раритет хранится в Национальной библиотеке Беларуси. Там же и с такой же владельческой надписью находится поэтическая книга еще одного имажиниста – Александра Кусикова – «Коевангелиеран». Будучи наполовину мусульманином, он объединил в названии своего сборника «Коран» и «Евангелие».

Белорусские поэты Владимир Дубовка и Юрка Гаврук в начале 1920-х годов учились в Высшем литературно-художественном институте имени В. Брюсова в Москве и неоднократно встречались с Сергеем Есениным, слушали его выступления, что, естественно, не могло пройти бесследно. Вот что писал впоследствии о тех годах Юрка Гаврук: «Студенты очень любили Есенина. Я слушал в его исполнении «Песнь о собаке». Читал он просто, интимно. Чистым звонким голосом, с исключительной эмоциональной отдачей». Среди тех, в чьем творчестве также легко прослеживается влияние гения русской литературы, молодые белорусские поэты 1920-х годов Сергей Дорожный, Павлюк Трус, Язэп Пуща, Валерий Моряков, Тодар Кляшторный, Михась Чарот и др.

Надеюсь, что со временем на эту тему появится отдельная обширная монография, я же остановлюсь только на творчестве нескольких авторов. Прежде всего – наиболее одаренного из них – Павлюка Труса, которому суждено было прожить 25 лет. Он умер в 1929 году.

По всей вероятности П. Трус знал наизусть множество стихотворений своего кумира и подобно тому, как Есенин нередко вплетал в свои стихи поэтические выражения любимого им Гоголя, так и Павлюк Трус зачастую использовал интонации Сергея Есенина.

В качестве иллюстрации вспомним строки российского поэта из стихотворения «Стансы»:

Дни, как ручьи бегут В туманную реку. Мелькают города, Как буквы на бумаге. Недавно был в Москве, А нынче вот в Баку. В стихию промыслов Нас посвящает Чагин.

А вот строки также из кавказского стихотворения Павлюка Труса:

Гады бягуць… Гады каменнi крышаць… А мора б’е… Цалуюць хвалi дно… На скалах гордага Кауказкага узвышша Табе саую сузорысты вянок!..

Как известно, Сергей Есенин написал пять стихотворений, посвященных сестрам Кате и Шуре, и одно, посвященное деду. В последнем из них есть такие строки:

Голубчик! Дедушка! Я вновь тебе пишу… У вас под окнами Теперь метели свищут, И в дымовой трубе Протяжный вой и шум… И далее: Вот я и кинул. Я в стране далекой. Весна. Здесь розы больше кулака. И я твоей Судьбине одинокой Привет их теплый Шлю издалека.

Созвучные этому стихотворению строки находим мы и у Павлюка Труса:

Сястрыца родная, сястрыца дарагая… Пiшу сягоння лiст i шлю усiм паклон. Цяпер вясна у вас, вятры шумяць над гаем, А позна увечары скрыпiць над хатай клен.

И, наконец, стихотворение, начало которого можно принять за свободный перевод на белорусский язык одного из произведений С. Есенина. Напомню есенинское:

Разбуди меня завтра рано, О моя терпеливая мать! Я пойду за дорожным курганом Дорогого гостя встречать.

Не в силах справиться с обаянием этих чарующих есенинских строк, юный белорусский поэт пишет:

Не заспi, — пабудзi мяне рана, о! мая дарагая матуля!.. Дзе дарогi бягуць за курганам, пойдзем зелле збiраць мы на Яна…

Поясню: «на Яна» – это значит на праздник Ивана Купалы. Остальное, надеюсь, вы все поняли сами.

Справедливости ради необходимо подчеркнуть, что на этом сюжетные линии названных стихотворений резко расходятся. У Есенина следует предчувствие встречи с воображаемым дорогим гостем и своим успехом в воспевании сельского быта. В довольно объемном стихотворении П. Труса прослеживается вся его нелегкая жизнь, желание автора утешить мать светлой радостью сегодняшней жизни и надеждой на встречу после предстоящего расставания. Павлюк Трус даже в этом названном случае не являлся слепым подражателем своего старшего собрата по перу, он вносил в ткань стиха свои мысли, свой почерк, свое восприятие реалий того времени.

Не менее показательно в этом плане и творчество еще одного «белорусского Есенина», как иногда называли Михася Машару. Родившись в деревне, он в условиях польской оккупации западных областей Беларуси вынужден был зарабатывать свой хлеб насущный не стихами, написанными на родном языке, а крестьянским трудом, попросту – батрачить. И поэтому его творчество в основном тематически не выходит за пределы родной деревни, ее околиц, полей и лесов. Многие его стихи в некоторой степени напоминают поэтические строки юного Есенина.

Как мы помним, в стихотворении «В хате» Сергей Есенин нарисовал весьма наглядную картину сельского быта, его бедности, забитости крестьян. Такую же картину рисует в одноименном стихотворении и Михась Машара. Налицо здесь и повторение образов, хотя и показанных в развитии.

У Есенина:

Старый кот к махотке крадется На парное молоко.

У Машары:

На прылаўку з мiскi кашу Даядае смачна кот.

Иногда белорусский поэт явно под воздействием стихотворения российского песенного собрата берет за основу своего произведения другой объект, но изобразительные средства у него остаются те же. Так, у Есенина читаем:

Черемуха душистая С весною расцвела И ветки золотистые, Что кудри, завила.

А вот как пишет М. Машара:

Вясёлая бярозка Зялёная мая! Прыгожую прычоску Дала табе вясна.

Подобным образом он «превращает» есенинский клен в вербу.

Напомним слова рязанского поэта, ставшие известной песней:

Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь, нагнувшись под метелью белой?

И дальше:

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий, Не дойду до дома с дружеской попойки.

Подобную картину поэтическими средствами создает и Машара:

Каля хаты верба i шумiць, i плача, вераснёвы вецер штосцi ёй тлумача… …Ах, i я калiсьцi быў такi вяселы, i смяяўся й плакаў, як гармонь вясковы. А цяпер чамусьцi рукi мае звiслi, — верасневы вецер абрывае лiсце.

Музыкальность и полюбившиеся образы этого стихотворения, видимо, глубоко запали в душу белорусского поэта. И он к ним возвращается еще раз, уже в 1937 году. В данном случае подмены предмета обожания нет:

Клён мой прыдарожны, поля вартаўнiк, што ж i ты трывожна галавой панiк?

Такое едва ли не повальное увлечение белорусских поэтов 1920-х годов творчеством Сергея Есенина не могло не выразиться и большой горечью утраты в связи со столь ранней кончиной гения русской литературы. Многие белорусские газеты и журналы откликнулись на это траурными сообщениями и стихотворными некрологами. Самыми первыми это сделали поэты Алесь Дудар, Анатоль Вольны, Алесь Гурло и Максим Лужанин. Их общее настроение наиболее обобщенно выразил в своем стихотворении Алесь Дудар:

Запалiце жалобы агнi — Хай усюды яны загарацца: Па паэце разанскiх нiў Беларуская песня плача.

Но белорусская песня не только плакала об ушедшем поэте, она и защищала его от так называемых неистовых ревнителей, от тех двуликих Янусов, которые на словах ценили гений Есенина, а на деле способствовали разнузданной травле поэта. 19 сентября 1926 года в газете «Комсомольская правда» был опубликован грязный опус Льва Сосновского «Развенчайте хулиганство», который по существу объявлял войну творчеству уже уничтоженного поэта. А через четыре дня группа белорусских поэтов в составе Максима Лужанина, Янки Бобрика, Янки Тумиловича, Петруся Глебки, Сергея Дорожного и Валерия Морякова направила в редакцию журнала «Красная новь» коллективное письмо, в котором выражала свое недоумение по поводу данной публикации.

Вот выдержки из этого письма, которое и ныне свидетельствует об активной позиции белорусских поэтов:

«Хулиганство – наболевший вопрос, и начатая кампания чрезвычайно своевременна и целесообразна. Но фельетонист Сосновский, что называется, “налетел”. Под маской развенчивания хулиганства видно желание, которое обуревает, особенно после смерти С. Есенина, многих “писак” лить и бросать всевозможные отбросы на кудрявую голову Есенина. По Крылову это будет поступок одного длинноухого и благородного животного, лягнувшего мертвого льва:

И я его лягнул, пускай ослиные копыта знают.

Думаем, что статья Сосновского вызовет взрыв негодования среди писателей, но со своей стороны мы считаем необходимым привести некоторые мысли, навеянные статьей, и тем самым развенчать «забористого фельетониста».

Л. Сосновский пишет: «До периода “Москвы кабацкой” у Есенина почти отсутствует любовная лирика. Больше описания природы да религиозно-философские излияния о любви к святой Руси.

И только сквозь хулиганскую дымку вступает в поэзию женщина».

Поэзия Есенина – это сама природа, а не ее описания, а в “религиозно-философских излияниях” – ни одного слова о любви к святой Руси.

А разве не просил Есенин считать всех его “Богородиц”, “Микол” и прочих – сказочным в поэзии? А разве есть у него эпитет к слову Русь – “святая”? “Святая” – это плод фантазии досужего фельетониста. Да и к чему говорить о религиозном направлении в поэзии Есенина, если заголовок статьи – ”Развенчайте хулиганство”? Разве мало написано о Есенине? Разве это не стремление к недооценке поэта?

Дальше. “И только сквозь хулиганскую дымку в поэзию вступает женщина”. А ”Персидские мотивы” – “Шаганэ, ты моя, Шаганэ!”

А ”Письмо к женщине”?

Здесь тоже дымка хулиганства? Нет. Это нежнейшая лирика наших дней.

Если Есенина нарекли великим национальным поэтом, то нарекли подлинно по заслугам, и Сосновскому придется переменить три шкуры, чтобы убавить хоть крупицу славы Есенина.

А, может, его статья была написана с “похмелья”, потому что выводить идеологию Есенина из одного-двух стихотворений, не приводя их полностью и забыв “Балладу о 26”, “Поэму о 36” и другие, очень опрометчиво и рискованно, даже для такого “литературно-грамотного” человека, как автор вышеприведенной статьи.

Л. Сосновский приводит выдержку из стихотворения:

…Льется дней моих розовый купол. В сердце снов золотых сума.

И говорит: «Даже малограмотному в поэзии видно, что слово “купол” приплетено здесь для рифмы”. А другому “шибкограмотному” и не видно, какой прекрасный образ в льющемся куполе дней. Купол льется (отливается) из розовых дней, которые проходят и в которых было все, что Есенин не скрывал…

Выходит, что рано давать Сосновскому Есенина, поучиться ему надо на сказочках для младшего возраста, если он не понимает, не чувствует оттенков родного языка, в то время как мы, далекие белорусы, сердцем поняли Есенина, почти на зная русского языка. <…>

О “политическом запахе есенинщины” много можно сказать обвинительных слов, но Сосновский взял не то, что в самом деле плохо и не выдержано.

Жалко им, что Октябрь суровый Обманул их в своей пурге…

А разве нет недовольных Октябрем, только самые близорукие не знают этого, и нет ничего удивительного, если:

Удалью точится новый Крепко спрятанный нож в сапоге…

Обвинять Есенина в идеологических срывах нужно не с налета, а внимательно читая и анализируя его творчество, и, если он будет обвинен, то не такими “мастерами литературного дела”, как Сосновский.

Выступление против хулиганства мы горячо приветствуем, но зачем пятнать имя поэта ловко замаскированной клеветой, ни в каком случае не заслуженной Есениным?

Мы, группа белорусских поэтов, посылаем настоящее письмо с целью высказать наши мысли о Есенине, как людей другой национальности.

Может быть, Есенин даже слишком горячо относился к своей Руси, но иначе он не был бы национальным поэтом.

Он внес новое, он истинный художник, надо только хорошей критике подготовить как следует читателя к изучению Есенина, а не нападать, как попало, лая на разные голоса.

Далекие национальности СССР выскажутся о Есенине, потому что он великий поэт и художник, и тем самым смоют тень, наложенную неосмотрительно статьею Сосновского.

“Шила в мешке не утаишь”.

С товарищеским приветом: группа белорусских поэтов.

23 сентября 1926 г.

БССР, г. Минск»

Необходимо отметить, что это был не только высокоморальный, но и по тому времени очень смелый поступок молодых белорусских литераторов. Ведь Льва Сосновского, в свое время готовившего расстрел царской семьи, знали тогда все. Он являлся редактором нескольких важнейших газет, жил в Кремле и «делал погоду» в идеологической жизни страны, а позже, кстати, был расстрелян, как враг народа.

Поэтому журнал «Красная новь» не опубликовал это письмо. Найденное почти через три десятилетия известным есениноведом, доктором филологических наук Юрием Львовичем Прокушевым, оно впервые увидело свет в 1955 году в альманахе «Литературная Рязань», когда троих его авторов уже не было в живых.

* * *

Творчество Сергея Есенина отозвалось также и в ранних стихах белорусских поэтов последующих поколений, таких как Максим Танк, Пимен Панченко, Алесь Жаврук, Леонид Гаврилов, Микола Сурначев, Аркадь Кулешов, Сергей Граховский, Петр Волкодаев, Дмитрий Ковалев, Микола Аврамчик, Нил Гилевич, Рыгор Бородулин, Генадь Буравкин, Евгения Янищиц, Юрий Фатнев, Михась Башлаков, Микола Шабович и многие другие.

Попробуем проследить это влияние на творчестве Народного поэта Белоруссии Аркадия Кулешова. По его же свидетельству, начинал он писать стихи в конце двадцатых – начале тридцатых годов под воздействием очень популярного в то время Владимира Маяковского. Однако скоро понял, что получается что-то не то. А тут попала в руки книжечка уже опального Сергея Есенина, которая впечатлила начинающего поэта своей беспощадной правдивостью, близкими его сердцу сельскими мотивами, неожиданными емкими, истинно волшебными образами. Он понял всю их глубину и непреходящую красоту. Особенно таких стихов, как «Отговорила роща золотая», «Собаке Качалова», «Несказанное, синее, нежное», «Каждый труд благослави удача» и др. А еще больше – поэма «Анна Снегина». Она стала для него самой любимой, и которую он уже в начале 1970-х так чутко и точно переведет на родной язык. Помните строки из поэмы?

И вот я опять в дороге. Ночная июньская хмарь. Бегут говорливые дороги Ни шатко, ни валко, как встарь. Мелькают часовни, колодцы, Околицы и плетни И сердце по-старому бьется, Как билось в далекие дни.

Как просто, легко, скромно, но в то же время глубоко поэтично Сергей Есенин повествует о своей поездке на родину, будто непринужденно ведет неторопливую беседу с каким-то хорошим знакомым.

И как тут отделаться молодому поэту от соблазна, чтобы самому не попробовать писать так же правдиво и привлекательно?! И вот какие строки с сохранением есенинской ритмичной структуры кладутся у него на бумагу в стихотворении «Из дневника бригадира»:

Каня запрагаю ў калёсы, Дугу закладаю ў гужы, Вязу i сярпы я, i косы, I граблi ў свой стан на Сажы. Мiнаю яры, ясакары, Гудзе i гудзе авадзень; Па грэчках вiльготных, па хмарах Пазнаю я заўтрашнi дзень.

Шел 1935 год, когда молодому белорусскому поэту исполнился всего 21 год. И ему было чему поучиться у мастера.

Но, как отметил Сергей Граховский, «тот, кто в молодости полюбил поэзию Есенина, не разлучается с нею всю жизнь». Именно так случилось и с Аркадием Кулешовым. Уже в зрелом возрасте он по примеру своего старшего русского собрата пишет поэму о событиях Октябрьской революции и дает ей название «Песня о славном походе». У Есенина, как известно, поэма на эту тему называется «Песнь о великом походе».

Однажды в минуты душевного непокоя Сергей Есенин написал стихотворение, где есть такие строки:

Нет любви ни к деревне, ни к городу, Как же смог я ее донести? Брошу все. Отпущу себе бороду И бродягой пойду по Руси Позабуду поэмы и книги, Перекину за плечи суму, Оттого что в полях забулдыге Ветер больше поет, чем кому.

Его примеру в 1937 году в Польше следует Михась Машара, у которого в груди «цвiце вандроўная туга»:

Iду расхрыстаны i босы, З вандроўнай торбай на кiю.

Видимо, подобное настроение было в один из дней 1973 года и у Аркадия Кулешова, когда в его душе появилась смута, а в голову пришли невеселые мысли. Но, поскольку бродяжничество, даже и поэтическое, давно вышло из моды, Кулешов «согласен» в таком случае податься в пастухи. С такой же холщевой сумой за плечами, как у Есенина и Машары.

Калi думкi не ладзяць з радкамi, Цi не лепш, чым гiбець ад тугi, Чым зайздросцiць другiм i лакцямi Iх расштрухваць, —                   пайсцi у пастухi? Як належыць, у зрэбную кайстру Хлеба чорны акраец кладу, Лясну пугай, даверанай майстру, I ганю на папас чараду.

Пимен Панченко, находясь во время войны в Иране, где состоялась Тегеранская конференция с участием глав государств антигитлеровской коалиции, невольно вспоминает «Персидские мотивы» Сергея Есенина и вслед за ним создает возвышенно стилизованные под древнюю Персию строки:

I калi гарачымi вачыма З-пад чадры iранка шугане. Мiмаволi ты прашэпчаш iмя, Чутае калiсьцi – Шаганэ…

А, увидев вдали от родины необычную для тех мест березку, он чисто по-есенински обнимает ее, «как жену чужую».

Стихи и поэмы Сергея Есенина хорошо знал Якуб Колас. Однажды он при встрече с российскими поэтами с воодушевлением отметил: «Сергей Есенин! Это здорово! Вот это настоящая, неисчерпаемая сила любви к человеку и родной русской природе!»

И еще: «Написал – будто сам себе на памятнике выбил: “Как прекрасна земля и на ней человек… ” Так и выбил – золотом…»

Петрусь Бровка, в свою очередь, считал, что если смотреть на Есенина, «нужно шапку поддерживать». А Максим Танк посвятил этому, по его выражению, «тонкому, душевному лирику», автору «одной из самых светлых и лирических поэм в современной советской литературе – “Анны Снегиной”» два своих собственных стихотворения. Кстати, так поступали многие белорусские поэты и раньше, и позже.

Язэп Пуща, побывав в 1957 году на родине песенного собрата в невероятно красивом селе Константиново Рязанской области, писал:

Тут любяць шапацець асiны, Калi вятры цалуюць iх… Спяваў ад сэрца ты Расii, I ў сэрцах голас твой не сцiх. Iшоў свавольны, светла-русы I маладой вясне быў рад. Любiлi мы на Беларусi Твой рускi ў песнях жар i лад. <…> На нiве роднай песнi сеяў Пяснярскай шчодраю рукой. Я чую голас твой, Ясенiн, Над светлай рускаю ракой.

Некоторые белорусские поэты выразили свои восхищение и очарование творчеством Есенина в прозе. Основательно, веско и откровенно. Как, например, Нил Гилевич в своей автобиографической повести «Переживши войну». Автор вспоминает 1946 год, когда сосед, вернувшийся с войны, читал ему, 15-летнему подростку, переписанные в тетрадь «Письмо матери», и другие есенинские произведения: «Я слушал, онемевши. Сила сцепленных в строки слов казалась мне невероятной, и радостному удивлению моему не было границ. После “Письма…” он прочитал “Женщине”, “Не жалею, не зову, не плачу”, “Отговорила роща золотая…” и еще несколько – как стало для меня очевидно позже – самых лучших стихотворений поэта. Чем дальше я слушал, тем сильнее охватывало душу чувство какого-то удивительного смущения, едва не полной растерянности. До этого я читал стихи многих-многих поэтов, особенно те, что печатались в газетах и журналах, читал и статьи о поэзии – прежде всего в наших белорусских изданиях, и имел довольно определенное представление об этом жанре литературы. То, что я слышал теперь – даже в безбожно обелорушенной подаче моего соседа, – показалось мне совсем иным, не похожим на все, что читал раньше. “Как же это? – не мог я собраться с мыслями. – Это же он… все о себе самом! О своем личном. Он же… всю душу навыворот! Про все свои переживания, про такие чувства, что… И не стыдится, и не боится, что подумают… А каким языком, какими образами все это!..»

Я не находил слов, чтобы оформить мысли, чтобы овладеть этим первым впечатлением, разобраться в нем. Но главное становилось понятным: вот как искренне можно писать в стихах о себе! Не о ком-то там ином, постороннем, – а о самом себе!

В тот же день, с позволения хозяина тетради, я переписал стихи Есенина в свой маленький самодельный блокнотик. Позже он где-то потерялся – скорее всего кто-то из одноклассников одолжил его, но беды не было; я знал уже те стихи наизусть. По правде говоря: пока переписывал – запомнил их.

С того времени прошло около сорока лет.

Вспоминаю – и благодарю судьбу, что так своеобразно она свела меня с гениальной лирикой одного из самых больших поэтов мира и открыла для меня наиценнейшее качество поэзии, какое я определяю теперь, как мужество лирической исповеди. Ощущение этого качества, этой его загадочной красоты и силы, как и мою веру в бесспорность именно такого пути к сердцу читателя, потом долго и настойчиво убивали во мне толстокожие критики. Но разве это можно в душе уничтожить, искоренить?»

* * *

«Глазами России» назвал однажды Сергея Есенина Рыгор Бородулин.

«Было время, – писал он в 1987 году в статье “Синеокая поэзия”, – когда Россия без Есенина казалась колоколом с вырванным языком, но выяснилось, что и тогда молча она говорила Есениным, мыслила и думала Есениным, верила и веровала по-есенински. Да вот пора пришла, и Россия приобрела голос, и оказалось, что этот голос – Сергей Есенин.

Белорусская поэзия навсегда благодарна молодому русскому мастеру. Когда-то “молодняковская” поэзия и чумела, и хмелела, до самозабвенья влюбленная в есенинское слово, в есенинские образы. Выйдя из деревни и даже подчеркнуто “деревенствуя“, если можно так сказать, наша поэзия сначала преемственно, а потом и творчески освоила такое неповторимое явление в мире литературы, как творчество Сергея Есенина…

Тут к месту привести и пример неподдельного внимания самого Сергея Есенина к молодым литераторам страны. Когда первый белорусский пролетарский поэт Михась Чарот встретился в “Стойле Пегаса” с Сергеем Есениным, Сергей Александрович сказал, что еще до революции ему было известно имя Янки Купалы, что он читал стихи Янки Купалы, переведенные на русский язык Иваном Белоусовым. И попросил Михася Чарота прочесть ему что-нибудь по-белорусски. Чарот прочитал русскому собрату свою известную поэму “Босые на пожарище”. Говорят, они поняли друг друга».

Рассказав читателям про этот случай, Рыгор Бородулин написал стихотворение «Есенин слушает Чарота», которое мы помещаем ниже.

Прасмiшкi i кпiны, Свой сцiснiце рот, Здзiўленне, заслухайся, Дрогнуўшы. У «Стойле Пегаса» Мiхась Чарот Чытае Ясенiну «Босых на вогнiшчы». Ясенiн Янку Купалу чуў, I ў перакладзе чытаў Надоечы. Цяпер, Сонцавейны свой сцiшыўшы чуб, Беларускую мову Слухае стоячы. Кажы, Пераскочыўшы рэчку, гоп. Беларускую — Белую, незачэрненую Зразумець i не тужыцца Марыенгоф, Ясенiн Жытнiм словам вячэрае. Прыцмоквае: – Лепшы. А тут за рукаў Разанскi «леший» Па-свойску тузае. Цi гэта мядзведзь, Цi пярун зарыкаў Цi чарацiнка Зайшлася музыкай. А ў кожным слове Свой смутак, свой боль, Ясенiн смяецца ўзрадавана: – Хоць ён не iмага, Як мы з табой, Паэт сапраўдны, А значыць – брат ён нам… I хоча Пегас Перепасцi брод У рэчцы Забытлiвай вечнасцi. На беразе двое — Гаротны чарот I клён неапалы Сонцам прасвечаны…

(В действительности Мариенгоф не мог присутствовать при этой встрече, поскольку она состоялась осенью 1924 года, когда М. Чарот учился в Москве, а в это время Мариенгоф избегал встреч с Сергеем Есениным.)

Многое сделал Рыгор Бородулин, для того чтобы гениальный русский поэт «заговорил» по-белорусски. Он с большим душевным трепетом перевел на «матчыну мову» довольно значительную часть произведений Сергея Есенина, которая вместе с переводами Аркадия Кулешова составила книжечку «Выбранае», что увидела свет в издательстве «Мастацкая лiтаратура» в 1976 году.

К большому сожалению, второе издание произведений Сергея Есенина на белорусском языке так и не осуществилось. А сделать это можно было бы и нужно. Тем более что переводом этого русского классика занимались не только два названных белорусских литератора. Первым такую большую работу начинал Владимир Дубовка. Потом его поддержали Алесь Дудар, Анатоль Астрейко, Михась Калачинский, Алесь Бачила, Микола Шабович, Виктор Леоненя, А. Кирикович и другие известные и малоизвестные поэты. И это хорошо. Ведь белорусы всегда шли и идут к неисчерпаемому роднику чистой и освежающей душу есенинской поэзии.

В свое время Рыгор Бородулин подчеркнул: «Сегодня есенинская душевность стала необходимой не только славянскому миру. Поэзия чародея русского слова преодолела языковые рубежи, и на родине, и на чужбине, оставаясь, как и прежде, привлекательной загадкой».

Есенин и русская поэзия: сб. Москва – Рязань, 2004

 

Как Снежко критиковал Есенина

В ноябре 1925 года в журнале «Чырвоны сьцяг», который являлся органом Центрального бюро пролетарского студенчества и Центрального руководства землячеств города Москвы, была опубликована рецензия сразу на две книги Сергея Есенина – «Страна советская» и «Персидские мотивы». Первая из них была издана в начале года в Тбилиси, а вторая увидела свет в мае в издательстве «Современная Россия».

На первый взгляд, ничего удивительного в этом не было. Стихи и поэмы гениального рязанца пользовались тогда огромной популярностью, особенно среди студенческой молодежи. В том числе и у белорусской диаспоры в столице, интересы которой отражал журнал. Некоторое удивление вызывали следующие обстоятельства. Рецензия, при наличии отдельных критических упреков в адрес автора, в основном позитивная. В ней дана высокая оценка таких произведений поэта, как «Русь советская», «Стансы», «Баллада о 26», а также его желание отдать «всю душу Октябрю и Маю», начать поиск «свайго месца ў будаўнiцтве новага жыцця».

В какой-то степени тогдашние условия напоминают нынешнюю ситуацию. Сейчас в результате приобретения Республикой Беларусь независимости некоторые белорусские литераторы стали торить исключительно свою «незалежную» тропу. Восемь десятилетий тому было аналогичное положение. Поэтому публикация пространной положительной рецензии сразу на две книги российского поэта явилась реверансом не совсем понятным. Предоставить столько места в журнале находящемуся в некоторой опале не «тутэйшаму» поэту, да еще и похвалить его! Этому должно быть объяснение: был ли чей-то интерес в редакции или во властных структурах, или что-то не совсем обычное.

Есениноведы, заметившие эту публикацию, занесли ее в свои анналы, не пытаясь до конца разобраться во всех названных коллизиях. И потому она считалась до последнего времени первой белорусской рецензией на книги Сергея Есенина. Ее авторство, помеченное криптонимом «З.Б.», приписывалось известному белорусскому писателю Змитроку Бядуле. Это же сказано о рецензии в библиографичесом указателе «Беларуская ясенiнiяна», выпущенном Государственной библиотекой БССР в 1985 году.

Правда, некоторые исследователи склонялись к мысли, что рецензия принадлежит перу известной в свое время российской писательнице Зое Бухаровой. Именно она опубликовала под криптонимом «З. Б.» положительную рецензию на первую книгу Сергея Есенина. В знак благодарности поэт подарил ей свою «Радуницу» со следующей надписью: «Дорогой Зое Дмитриевне Бухаровой с любовью и искренним расположением Сергей Есенин. 31 января 1916 г. Петроград». Теперь эта реликвия хранится в частном музее С. Есенина в городе Вязьма Смоленской области, который много лет назад открыл местный коллекционер Павел Никифорович Пропалов.

Нынешняя работа Института мировой литературы имени А. М. Горького РАН над 5-томной «Летописью жизни и творчества С.А. Есенина», где фиксируется все напечатанное о поэте при его жизни, заставила меня взглянуть на рецензию в «Чырвоным сьцягу» более пристально. Конечно же, прежде всего интересовало авторство этой публикации.

Писатель Янка Соломевич в своем «Слоўнiку беларускiх псеўданiмаў i крыптанiмаў (ХVI – ХХ стст.)», выпущенном в 1983 году, сообщает, что криптонимом «З.Б.» на Беларуси пользовались четыре автора – Змитрок Бядуля (Самуил Плавник), Зинаида Бондарина, Мечислав Бобрович и Дмитрий (Змитрок) Белый.

При внимательном изучении текста рецензии нетрудно заметить, что ее автор как бы продолжает разговор с читателем о Сергее Есенине, ранее прерванный. Это чувствуется из первого же предложения журнальной публикации. Вот как оно звучит в переводе на русский язык: «“Страна советская” – это другой Есенин, Есенин, “певец и гражданин”, Есенин, вернувшийся после долговременного путешествия”. Есенин “Страны советской” – это уже не Есенин узко-личностных, мрачных мотивов, трактирно-хулиганских настроений, который говорил, что

Провоняю я перцем и луком, Хулиганом пойду по Руси,

это не Есенин молитвенных настроений “Березового ситца”…» (цитата из стихотворения очень искажена. – П. Р.)

Вывод рецензента удивлял, потому что книгу «Березовый ситец» поэт выпустил в мае 1925 года, а «Страну советскую» – еще в январе того же года. Это свидетельствовало о поверхностном знакомстве автора с творчеством Есенина. Тем не менее, захотелось узнать, каким был, на взгляд автора, тот «первый Есенин»? И потому познакомился с предыдущими номерами журнала, где меня ожидала удача.

В сдвоенном номере 5/6 за 1925 год на странице 80 помещена небольшая рецензия на книгу С. Есенина «Березовый ситец». Как и следовало ожидать, она резко критическая. Ее автор спрятался под криптонимом «Зьм. С.».

Снова обращаюсь к «Слоўнiку…» Янки Соломевича, но этой подписи в нем нет. Однако подсказку дает расшифровка криптонима «З. С.» – Дмитрий Белый – с уточнением в скобках: «смотрите также…Снежко Зм… Расшифровка псевдонимов… «Зьм. Снежка», «Зм. Снежка», «Снежко», «Д. Снежко», «Дим. Снежко» cвидетельствует, что ими пользовался все тот же Дмитрий Белый».

Вывод напрашивается сам по себе: обе рецензии на книги С. Есенина написал Дмитрий Белый. И первой из них была рецензия на книгу «Березовый ситец», опубликованная в номере 5/6 за сентябрь-октябрь 1925 года.

Возникли вопросы: кто такой Дмитрий Белый и почему он дал на протяжении едва ли не одного месяца настолько противоположные оценки творчества Сергея Есенина? Однако поиски такого человека никакого результата не дали.

И тогда я начал искать сведения о Дмитрии Снежко. Некоторые биографические данные о нем удалось найти в книге Леонида Морякова (племянника репрессированного белорусского поэта Валерия Морякова) «Вынiшчэнне» (уничтожение. – П. Р.), выпущенной ЛМФ «Неман» в Минске в 2000 году.

Родился Дмитрий Семенович Снежко 24 декабря 1903 года в городе Орша Витебской области. В двадцатых – начале тридцатых годов активно сотрудничал с несколькими белорусскими газетами и журналами. Потом работал инспектором Центрального совета профсоюзов Белоруссии. В феврале 1936 года был арестован, а 7 мая осужден. Дальнейшая судьба его неизвестна. Не помогла ему его партийность.

Знакомство с его статьями в газетах того времени «Савецкая Беларусь», «Звезда», журналах «Полымя», «Маладняк», «Узвышша», «Беларуская работнiца i сялянка» свидетельствует о том, что этот молодой и, безусловно, способный журналист твердо стоял на позициях партийности в литературе, свято верил в скорую и неизбежную победу пролетарской революции. Об этом красноречиво говорят даже заголовки его статей в названных изданиях: «Октябрь и зарубежная литература», «На фронте пролетарской литературы Болгарии», «На путях до пролетарской литературы в Бельгии», «Японский театр», «Из жизни и быта крестьянок и батрачек Запада», «Как живут работницы Китая» и др. Изредка Дмитрий Снежко писал и о творчестве литераторов дальнего зарубежья. Конечно же, по данным официальных материалов, полученных на международном языке эсперанто, который настойчиво пропагандировали сторонники мировой революции.

Все эти статьи выдержаны в жестком официальном стиле, как это насаждал главный идеолог того времени Николай Бухарин. Общеизвестно, что он патологически ненавидел Сергея Есенина. В таком же духе написана и рецензия Дмитрия Снежко на книгу “Березовый cитец”. Автор придерживался официальной установки. Кстати, в еще более развязном тоне была написана рецензия на этот же сборник Сергея Есенина сотрудником московского журнала «На посту» Cергеем Ингуловым, который опубликовал ее в органе ЦК КП(б)Б газете «Звезда» 2 августа 1925 года (№ 175). Именно она была первой рецензией на творчество Есенина в белорусской прессе.

На мой взгляд, после публикации Дмитрия Снежко редакция «Чырвонага сьцяга» была атакована возбужденными студентами – поклонниками Сергея Есенина (такое в те времена еще было возможно). И тогда, чтобы «снять вопрос», члены редколлегии М. Брит, С. Каценбоген, А. Криницкий, М. Левков и М. Шаповалов, не оставившие никакого следа в белорусской литературе, дали команду Дмитрию Снежко «включить задний ход». В результате появилась его вторая рецензия в журнале, где утверждается, что Есенин «Страны советской» – наш Есенин, что «Есенин – русская душа», но тут же говорится, что эта «душа больная».

Через год и два месяца, когда поэт был уже в могиле, белорусский журнал «Узвышша» с удивительной оперативностью перепечатал из «Правды» (12 января 1927 года) позорно известные «Злые заметки» Н. Бухарина.

«Помещая на страницах нашего журнала, – говорилось в редакционной приписке, – эту статью выдающегося пролетарского идеолога, с большим удовлетворением должны отметить, что наши взгляды на литературу встретили неожиданную поддержку со стороны Н. Бухарина. Это свидетельствует, что с самого начала нами была взята правильная линия» (публикуется в переводе – П. Р.).

В «Злых заметках» Н. Бухарин назвал творчество Сергея Есенина «причудливой смесью из «кобелей», икон, «сисястых баб», «жарких свечей», березок, луны, «сук» и т. д. Как по команде, по всей стране началась антиесенинская вакханалия, в результате чего имя великого поэта было предано забвению на официальном уровне почти на три десятилетия. Подобная «правильная линия» и привела к тому, что один и тот же человек – конкретно, журналист Дмитрий Снежко – стал автором статей о творчестве Сергея Есенина, несовместимых друг с другом. При этом он спрятался под криптонимами «З. Б.» и «Зьм. С.», ныне разгаданными.

Наш современник. 2008. № 12

 

«Крамольная» «Песнь о собаке»

В молодые годы, помнится, перечитывая в который раз стихи и маленькие поэмы Сергея Есенина, нередко задумывался над рядами точек, свидетельствующими о незаконченности мысли поэта и оборванности рифмы. Воображение рисовало различные варианты словосочетаний, которыми, как казалось, мог воспользоваться поэт. Но все они были очень далеки от истины. Да и как я мог, воспитанный комсомолом и партией, заподозрить такую «крамолу» поэта, зарифмовавшего «невымытые хари» беспризорников с фамилией бывшего главного идеолога партии Николая Бухарина?

Вполне понятно, что такая рифма не могла появиться в печати не только при жизни поэта. Даже «какие-то там Демьяны» были заменены «болванами». Своею же рукой Есенину при подготовке сборника стихов пришлось менять прописную букву на обыкновенную в многократно использованном слове «Бог». С огромным трудом только в Северной столице, да и только на свои средства, ему удалось выпустить книгу «Москва кабацкая».

Дальше было хуже. После смерти поэта под негласным запретом оказалось все его творчество и даже имя. По законам мест не столь отдаленных, с которыми хорошо были знакомы новые идеологи, его заменили бранно-ругательной «кликухой» «есенинщина». А за ее популяризацию или, как тогда говорили, «насаждение» – людей строго карали. Об этом можно прочесть в публикациях Эдуарда Хлысталова, Александра Солженицина, Михаила Корякова и др.

Известный белорусский поэт Пятро Приходько в своих воспоминаниях «Незабываемое» писал: «Однажды, например, Алесь Романенко принес у кого-то одолженный однотомник стихов Сергея Есенина, и мы тайно от учителей начали его читать. Особенно понравились нам “Письмо матери” и “Русь уходящая”. Учитель белорусской литературы Леонид Царенков узнал об этом и сказал: “Не советую вам организовывать коллективные чтения”. За распространение творчества Есенина в то время могли исключить и из комсомола, и со школы. Да, было время, была эпоха».

Но здесь речь шла о школьниках, по существу – об их детских шалостях. Со старшими обходились по-иному.

Вот что писал в своей автобиографии известный белорусский писатель Анатолий Астрейко в книге «Пятьдесят четыре дороги», изданной в Минске в 1963 году, о том, что с ним случилось во время учебы в Белпедтехникуме: «На каждом студенческом вечере я читал свои новые стихи, приглашался в президиум, был членом студкома. И, признаться, немного начал задирать нос перед друзьями. Выбрал даже модный себе псевдоним – “Яким Зорный”. Республиканская газета “Чырвоная змена“, а потом “Савецкая Беларусь” начали публиковать мои произведения. Они, бесспорно, были еще не Бог знает какие, но все-таки были. Писал и под Павлюка Труса, и под Сергея Есенина, перенимал то-се и у Михася Багуна. И здесь постигла меня беда.

Жил среди нас Микола Мицкевич. Он сам пробовал писать, но хуже, чем я, и учился не очень. Но гонору у него было хоть отбавляй. И вот он однажды залез в мой чемодан, украл часть моих черновых рукописей стихов, заметок и отнес в редакцию, наговоривши на меня всевозможного вранья. Нужно сказать, что Есенин был тогда не в почете, а я имел при себе его томик.

С этого и началось. Корреспондент “Чырвонай змены” Пятро Шамшур на основании моих стихов и заметок написал большой фельетон со звонким названием “Против астрейковщины”. Досталось там и Есенину, и Трусу, а мне так хоть иди да утопись. На два дня были прекращены занятия. Только и разговоров на студенческом собрании было, что про этот фельетон. Как меня ни пробирали, как ни ругали! Я оказался апологетом скуки и упадничества да Бог знает еще чего. Одним словом, мне не место не только в комсомоле, но и в студенческой семье. Хорошо, что нашлись умные люди из преподавателей и комсомольцев, которые во всем разобрались и моих хулителей призвали к порядку. Таким образом, я неожиданно стал популярным среди минского студенчества».

Но это случилось в конце 1920-х годов. А осенью 1936 года за антисоветскую, контрреволюционную деятельность Верховным судом БССР была осуждена «группировка» cтудентов Минского высшего пединститута во главе с Якубом Ермоловичем. В нее входили его товарищи по учебе Константин Судник, Яков Каплевский, Владимир Клишевич, Фома Мартынович, Масей Седнев, Петр Широков и Афанасий Кулешов. Срок получил и студент Иван Козленко, который, зная о «контрреволюционной деятельности этой группировки», не сообщил о ней органам власти.

Как оказалось, студенты не только читали стихи Сергея Есенина, но и переписывали их. А это усугубляло вину. Имело значение и то, какие стихи нравились им.

Для того чтобы определить «контрреволюционность» найденных у студентов стихов Есенина, «пламенные революционеры» поручили известному в то время литературоведу написать соответствующую рецензию. Она и явилась одним из главных обвинений молодых людей.

Вот какую «крамолу» обнаружил рецензент в стихотворениях Есенина «Песнь о собаке» и «Корова»: «Судник любовно переписал наиболее кулацкие есенинские стихи, которые он пускает в ход для того, чтобы представить Советскую Белоруссию собакой, у которой потопили всех щенят, или коровой, которую ведут на убой».

В переписанных Судником строках Есенина из стихотворения «Хулиган»:

Звериных стихов своих грусть Я кормил резедой и мятой.

литературовед узрел намек на «звериную ненависть к советской власти».

Таким образом, по доносу какого-то подонка и «рецензии» беспринципного литературоведа были сломаны судьбы целой группы молодых людей. И, конечно, не глупых. Все они были приговорены к тюремному заключению. Реабилитированы только через десятилетия. Последним, уже в девяностые годы, – Масей Седнев, который после освобождения эмигрировал и стал в зарубежье известным белорусским поэтом. Посетив несколько раз Минск в 90-е годы, он в частной беседе рассказал подробности этого «контрреволюционного дела», связанного с именем великого русского поэта.

О рецензенте говорить не стал. Ведь его судьба сложилась куда более плачевно, чем у названных студентов. Вскоре он был расстрелян, как враг народа.

Кто знает, быть может, он, понукаемый «пламенными революционерами», по их дурному заказу написал соответствующую галиматью, надеясь, что его вздорная писанина не будет принята всерьез. Но в то время любая клевета являлась неопровержимым доказательством «контрреволюционности» подозреваемых.

Современное есениноведение. 2007. № 6.

 

«Крестил» ли Клейнборт Есенина?

«“Отец” Сергея Есенина…» – такая статья была опубликована в № 111–112 газеты «Советская Белоруссия» 15 июня 1996 года. Ее автор Алесь Мартинович рассказывает о жизни и деятельности советского публициста и критика Льва Максимовича Клейнборта (1875–1950), уроженца города Копыль Минской губернии, одного из первых биографов и исследователей творчества Янки Купалы.

Поэт и критик познакомились в 1910 году в Петербурге, после чего Лев Максимович постоянно проявлял внимание к Ивану Доминиковичу, много сделав для популяризации поэта не только в Беларуси, но и в России. Поэтому вполне уместно назвать Льва Клейнборта «крестным отцом» Янки Купалы в литературе.

Говорить же о «литературном крещении» Сергея Есенина этим публицистом и критиком, на чем акцентирует внимание читателей Алесь Мартинович, можно только с большой натяжкой. Его роль в публикации стихов поэта и издании первой книги «Радуница» не совсем ясна. Причем эта «неясность» исходит от самого же Льва Максимовича. В написанных публицистом в конце двадцатых годов очерках и воспоминаниях не всегда состыковываются даты и факты.

Вот что пишет Лев Клейнборт в изданной им в 1928 году в Минске книге «Молодая Белоруссия. Очерк современной белорусской литературы 1905–1928 гг.»:

«Товарищ моей юности А. П. Еремич – директор б. Елисеевской больницы в Лесном – сказал мне, что у него имеется на руках свободная наличность, которую он предназначает для издания какого-нибудь поэта из народа. У меня же лежали на столе в это время “Радуница” Есенина, присланная им мне в рукописи, и стихи Янки Купалы, с чем я и пошел к Еремичу на встречу. Белорус по происхождению, он предпочел Купалу.

И вскоре поэт мне писал: «Беседовал с Александром Порфирьевичем относительно издания моих стихотворений. Порешили выпустить томик в 15 печатных листов, куда войдут только те из лучших моих произведений, которые не вошли в уже изданные мои книжки». Так появилась «Шляхам жыцця».

Александр Порфирьевич Еремич (1876–1920) – широкоизвестная в то время личность в Петербурге. Родился он на Минщине. Окончил военно-медицинскую академию в Петербурге. Работал хирургом, стал доктором медицинских наук. Участвовал в общественно– культурном движении белорусов в Петербурге, где и познакомился с Янкой Купалой. Как свидетельствует Лев Клейнборт на собственные средства издал книгу «Шляхам жыцця», которую благодарный автор посвятил «шчыра паважанаму дохтару А. П. Ярэмiчу».

Казалось бы все ясно и понятно. Два выходца из Беларуси, знакомые с Янкой Купалой еще с 1910 года, предпочли его никому неизвестному рязанцу Сергею Есенину и издали третью книжку белоруса. «Неясность» просматривается в том, что эта книжка вышла в 1913 году. Есенинской рукописи книги «Радуница» у Клейнборта в это время, скорее всего, быть не могло, потому что большинство стихотворений этого сборника еще просто не было написано. Да и как мог 18-летний поэт думать сразу об издании сборника, когда к тому времени нигде не было напечатано ни одно его стихотворение? «Береза» появилась только в первом номере московского детского журнала «Мирок» за 1914 год.

Некоторые поклонники поэзии гениального рязанца могут мне возразить, сославшись на то, что в сборниках, да и в собраниях сочинений С. Есенина, есть немало прекрасных стихотворений, датированных еще 1910 годом. Среди них, например, ставшее классическим «Выткался на озере алый свет зари». Их вполне могло бы хватить на тоненькую первую книжку.

Однако некоторые исследователи творчества поэта высказывают сомнения в точности датировки некоторых, особенно ранних, его стихотворений, в частности и названного, якобы написанного им в пятнадцатилетнем возрасте. Сам поэт весьма редко проставлял даты их создания. Но, как вспоминал писатель Иван Евдокимов (1887–1941), в 1925 году редактировавший собрание сочинений С. Есенина, при датировке стихотворений, которую вел поэт с женой Софьей Толстой-Есениной, то и дело возникали разногласия, в результате чего Сергей Александрович решил как-нибудь уединиться и вспомнить годы написания. Но буквально через несколько дней его не стало.

Есть основания предполагать, что в 1925 году память подвела С. Есенина при датировании своих ранних стихов. Но еще больше оснований – усомниться в точности воспоминаний Льва Клейнборта в 1928 году при публикации своей книги «Молодая Белоруссия». А следовательно, необходимо считать, что рукопись «Радуницы» попала к публицисту, как и свидетельствуют другие источники, в том числе и сам Л. Клейнборт в ином издании, не ранее февраля 1915 года. Показывал ли он ее доктору А. Еремичу – неизвестно. Во всяком случае, стихи Сергея Есенина на критика впечатления не произвели, о чем он сам делился воспоминаниями.

Но вскоре поэт сам пожаловал в столицу. Да, он встретился со Львом Максимовичем, обсуждал с ним привезенный новый цикл стихотворений «Маковые побаски» и поэму «Русь», которые Клейнборт обещал передать редактору журнала «Современный мир», в котором работал, переговорить с коллегами из «Вестника Европы» и «Северных записок». По просьбе Льва Максимовича, собиравшего в то время для своей книги о читателе из народа отзывы о М. Горьком, В. Короленко, Л. Толстом, Г. Успенском и других писателях, Сергей Есенин написал свои размышления на шести страницах, из которых сохранилась только одна, публикующаяся теперь под заголовком «Когда я читаю Успенского». Впрочем, ни в одном из названных Л. Клейнбортом журналов стихи Сергея Есенина так и не появились!

Однако не это явилось главным во время первого приезда молодого поэта в Петроград. Его, никому неизвестного, принял лучший поэт России Александр Блок, который отрекомендовал его литераторам Сергею Городецкому и Михаилу Мурашову. Благодаря такому высокому покровительству и своему исключительному таланту юный поэт буквально на глазах становился знаменитостью. За 1915 год в газетах и журналах были опубликованы более трех десятков его стихотворений и две поэмы.

Но с изданием книги во время первого посещения Петербурга у С. Есенина ничего не вышло. Когда же он в октябре 1915 года снова приехал в столицу и познакомился с крестьянским поэтом Николаем Клюевым, тот привел его на Фонтанку, 38 к издателю Михаилу Аверьянову. Именно ему 16 ноября Сергей Есенин и продал право на первое издание трехтысячным тиражом своей книги «Радуница», которая вышла в последних числах января 1916 года.

Кого из только что перечисленных людей – А. Блока, М. Мурашова, С. Городецкого, Н. Клюева или М. Аверьянова – можно считать «крестным отцом» гениального русского поэта Сергея Есенина – судить читателю. Ну, а Лев Клейнборт? Скорее всего, ему надо довольствоваться словами настоящего «крестника» – народного поэта Беларуси Янки Купалы, который 21 сентября 1928 года писал своему биографу:

«Я теперь только думаю, что оказался сильнее Есенина, хотя мы оба выходцы из глухой деревни и обоих нас захлестывала городская грязь. Только ему пришлось жить в городском омуте послереволюционном, мне – в дореволюционном».

Однако это был 1928 год, когда Сергея Есенина уже не было в живых, а над его поэтическим наследием сгустились «черные тучи». Чье творчество оказалось «более сильным», нынче скажет каждый. Ведь поэзия Сергея Есенина переведена более, чем на двести языков народов мира. Янке Купале до этого показателя далеко.

Советская Белоруссия. 1996. № 139

 

Эпиграммы

Необычный поднял шум Средь есенинцев Большун… Шум похож на катастрофу: Ставить бюст Мариенгофу. Но потугам Большуна, Всем известно, – грош цена… Мало здесь придурковатых… – Как, наверное, и в Штатах???
Прозвучал над нами свист: Есть, мол, в Англии славист… Но особенного рода: Пишет – не для перевода. Недоступный нам тот текст Годен лишь для злачных мест… Откровеннее скажу: «Гордон вешает лапшу! Не стесняяся при этом, Опошлить, подмять Поэта… – Он – есенинец??? – Вот хохма!!! – Славит он… Мариенгофа!»
Я выступаю первым, ты – вторым*… Ломать традицию не можем мы до срока… Любовь к Есенину, которою горим, Провозгласим от Бреста до Востока!!! Я в лидеры не рвусь, мой друг, Как рвётся Запад, будто символ рока… Земля ж привычно свой свершает круг И Солнце поднимается – с Востока!!!

* Имеются ввиду выступления на Есенинских конференциях в Рязани.

В Орле музеев – Бог насеял: Лесков, Тургенев, Бунин, Фет… Но неожиданно Есенин Здесь появился: «Всем – привет! Друзья, подвиньтесь! Здесь так жарко! Пусть я сосед ваш, Но жена… (Соврать не даст мне Жорж Агарков!) В Орле, как раз вот здесь жила!» … Не я один всё слышал это (Удачным очень был момент!) И в честь рязанского поэта В Орле – музей и монумент!!!
Агарков прочно держит марку Средь патриотов из Орла… Чудесным городу подарком Он заслужил: «Виват!», «Ура»!
Век фамилию отцову Не меняла Кузнецова… На Есенина всё «пашет» Многодетная мамаша. «Нарожала» «есенят»… Дружно сзади семенят… Все они… О! Милый Боже! На Есенина похожи! Не ищите только мины В сих строках для Валентины… Мы заверим (хоть печатью!) Непорочное зачатье!
Барнаульская сестричка Вновь к Есенину спешит: Днём – меняет электрички, На вокзалах – ночь сидит… Да, Тамара, мы – не баре… И Есенин – не барон!.. С ним от встречи – мы в ударе!.. Ну, пора – опять в вагон!
У Должковой из Луганска Жизнь была совсем не панской, Тем не менее и ей Удалось создать музей. «Козырь» у Екатерины — Жизнь есенинской кузины, Той, что он любил душевно, Подарил кольцо царевны. Здесь сиротка проживала, Конотоповой, как стала… Путь торить свой многотрудный Начал здесь и Друг – Приблудный.
Для татар и белорусов, Для героев и для трусов Был орбитром разных вкусов Николай Григорьич Юсов! Сам усатый – нам, безусым, Как отцом родным был Юсов, Возвышался он Эльбрусом, Хоть судьбою весь искусан… Милый, добрый человек… Спи, наш вождь и наш генсек!!!
Средь есенинцев Меркулов — Не карасик… Нет! – Акула!!! В самом лучшем смысле слова: Он издал альбом… И снова Поднаскрёб миниатюр Лучших графиков-кутюр… Скоро красочный альбом Вновь поступит гостем в дом!
Как с есенинскою славой Дружен стал Забир Исламов? – Тайно он поведал мне: – Нас сдружила Шаганэ!.. – При любви мы все ретивы Петь «Персидские мотивы»… И Есенин дорог нам, Будто вера в наш ислам! – Как признанья хороши Из славянских недр души!!! Ведь сказал орловский парень*: «Самый русский он татарин!!!» Нет сомненья – у Забира Будет звонкой-звонкой лира: Книгу выпустит Забир — Зачитаем всю до дыр!!!

* Создатель Есенинского музея в г. Орле Георгий Агарков.

Галя вновь известной стала — Посодействовал Пропалов: Вместо ржавого креста Белый мрамор неспроста. На плите – слова Сергея… И стоим мы, цепенея: Бескорыстность там и тут Создает в душе уют.