Евгений растерян. Он давно уже стоит в нерешительности перед телефонной будкой. Потом, усмехнувшись, говорит себе, что, собственно, страшного ничего нет, входит и набирает номер.

В будке темно, пахнет табачным дымом. Через некоторое время он слышит оживленный женский голос:

— Евгений? Правда, это ты, Евгений?

Он крепко держит трубку, стараясь уловить интонации голоса Магды. Потом разжимает пальцы. Не надо. Все ясно. В ее удивлении нет радости, нет и грусти — одно безразличие.

— Когда ты приехал? — спрашивает Магда.

— Сегодня.

Она знает, чего он ждет, и медленно произносит:

— Нам надо увидеться. — И замолкает.

Это не так-то просто.

— Завтра… Нет, завтра я не могу. И в четверг я занята.

Она и в пятницу занята… До конца столетия занята.

Он уже спрашивает себя, не лучше ли сказать «до свиданья» и повесить трубку, но тут она находит выход из затруднительного положения:

— Сегодня… Не хочешь ли сегодня, сейчас?.. Ты свободен?

— Свободен.

— Тогда давай сегодня. Который час?

— Шесть часов.

— Неужели шесть? — переспрашивает Магда с таким интересом, что Евгению становится больно. Если бы она проявила такой же интерес к нему! — Уже так поздно?.. Ну хорошо, приходи в семь. Ты можешь? В семь?

— Могу.

Евгений выходит из телефонной будки, делает несколько шагов и останавливается у забора. Бесцельно разглядывает рейки, из которых он сделан. Потом взгляд его скользит по двору.

Он видит ветвистое дерево и маленький домик — совсем маленький, как скворечник, и кажется, его место там, среди ветвей. Они толстые, извилистые и, когда смотришь на них снизу, похожи на трещины в синем небе. А там, в вышине, он видит ее волосы, брови, потом… всю ее… такую, какой он ее помнит. Пальто с большими пуговицами, наглухо застегнутый, как у школьницы, воротник. И люди… сутолока… беспрестанные вопросы: «Нет лишнего билета?.. Лишнего билетика… билетика…»

Он помнит и протянутые руки, и сложенный вдвое билет, который сжимал в кармане. И тишину, вдруг окутавшую его, когда на ступенях лестницы он увидел ее. Она стояла неподвижно, смотрела сверху вниз, не желая принимать участия в этой погоне за билетами. Она ждала посланца, который принесет билет, предназначенный именно ей. И не обманулась. Посланец уже перед ней и покорно протягивает билет.

— Вот, возьмите, если хотите, — говорит Евгений и виновато улыбается. Ему хочется извиниться за то, что он заставил ее ждать.

Она смотрит на него. От взгляда этих серых глаз ему становится холодно.

— Хорошо. Я возьму, — произносит она и не спеша протягивает руку. Она не обращает внимания на то, что их тотчас окружают, толкают, упрашивают:

— Дайте мне… пожалуйста, дайте мне…

Она достает деньги. Сует ему в руку. Он перестает на нее смотреть, — надо пересчитать деньги, убедиться, что она не дала ему лишнего. Когда он поднимает глаза, ее уже нет — она вошла в зал.

Евгений хочет уйти. Их места рядом. Он будет так близко, а в то же время за много километров от нее. Она и не взглянет на него. Он хочет уйти — и, конечно, делает как раз обратное. Свет в фойе тускнеет и гаснет, люди достают билеты, спешат, почти бегут — и он устремляется в зал вместе со всеми.

Входит. Зал ослепляет его. Длинные ряды, сдержанный гул… и вдруг он видит ее. На ней зеленое платье. Она смотрит прямо перед собой. Темнорусые волосы свободно падают на плечи. Она высоко держит голову, и лицо ее полно спокойной уверенности.

Вокруг все так же шумят. Музыканты подымают фалды фраков и рассаживаются по местам. Женщина с белым шарфом направляется к первому ряду… Все это как будто лишь едва касается ее густых ресниц и не проникает дальше. За этот барьер ничто не проникает. А за густыми ресницами, за серой дымкой глаз, где-то очень далеко, в глубине — она сама. Ей хорошо и уютно. Как на широкой кровати под пушистым одеялом в осенний вечер, когда в первый раз затопили печку.

Концерт начался, и тут она совершила промах. После третьей части Патетической симфонии кое-кто зааплодировал, и она тоже сделала несколько хлопков. Потом увидела, что вокруг никто не аплодирует, что симфония еще не окончена, и виновато спрятала руки. Чтобы их хоть не было видно.

Эта оплошность спустила ее на землю; тут он набрался храбрости и решился заговорить с ней. Когда концерт кончился и все стали вставать с мест, встала и Магда. Сиденье стула поднялось, а платье, как занавес, закрыло ее стройные ноги. Магда дошла до конца ряда. Вот она уже в проходе. Их разделяет несколько человек. Евгений обогнал их. Поравнялся с ней. Они идут рядом. Он все не решается заговорить. Она наконец повернулась к нему.

— Могу я взять ваше пальто? — спросил он.

— Можете. — И подала ему номерок.

В раздевалке неразбериха. И это обрадовало Евгения. Такая же неразбериха была в нем самом. Он не понимал, толкает его кто-то плечом или это стук его собственного сердца отдается где-то возле лопатки.

Он принес пальто. Она сказала:

— Спасибо. — И стала одеваться. Евгений смотрел на нее и завидовал. Все ее радовало — и приятная на ощупь, блестящая подкладка, и мягкий шарфик на шее, и сверкающие люстры. Весь мир ей нравился, все доставляло ей радость, всем она была довольна и не нуждалась в Евгении.

Вместе с толпой Магда направилась к выходу. Он пошел за ней. Поправляя шарфик, она спросила:

— Так вы меня провожаете? Хорошо, если хотите, — и сунула руки в карманы пальто.

Они о чем-то говорили. О чем — Евгений не помнил. Он только чувствовал, как она медленно идет рядом и даже сам процесс ходьбы доставляет ей удовольствие.

Дошли до ее дома. Она протянула руку.

— Можете мне позвонить.

Поднимаясь по лестнице, она оглянулась.

Прошло несколько дней. Он не звонил. Говорил себе, что, вероятно, она вообще не вспомнит, кто он такой. Придется долго объяснять, дожидаясь момента, когда она скажет: «Ах, да, припоминаю».

Он будет говорить, бросая слово за словом, как в магазине бросают брынзу на весы… еще кусок, еще, но вот уже вес точный, нечего добавлять; так и он: уже все сказал, а она еще не вспомнила его. Что тогда останется? Исчезнет даже приятное ощущение, что можно в любой момент позвонить ей. Все будет кончено.

Прошло еще два дня. Возможно, она его узнает. Но скажет «добрый день» и замолчит. Их разделит пропасть молчания, которую ему придется преодолеть. Он будет стараться изо всех сил и ничего не сможет сделать.

Возможно, в конце концов осмелится и предложит ей встретиться. Она ответит, что не хочет. Тогда, чтобы закончить разговор, он должен будет еще что-то сказать, притвориться веселым, а это свыше его сил. Он будет беспомощно смотреть на телефонную трубку и видеть единственное спасение в том, чтобы повесить ее. Но спасение не придет.

Лучше не звонить. Вообще незачем придавать значение ее словам. Сказала их вместо «до свиданья». Она была так холодна… просто лед… или ему так показалось, ведь у нее такое необыкновенное лицо. Он не знал. Терзался целую неделю. Подходил к телефону, но тут же отступал.

Как-то, заводя старинные стенные часы в столовой и прислушиваясь к треску пружины, он вдруг повернулся и снял трубку.

На другом конце провода прозвучал голос:

— Почему вы до сих пор не звонили?

Он не мог сказать: «Боялся», — и ответил:

— Времени не было.

Магда ничего не сказала. Времени не было! Для нее мужчины всегда находили время. Ответ показался ей странным — новый знакомый был не похож на других.

Больше он ни слова не мог из себя выдавить. Так всегда бывает, когда нечего сказать. К тому же ему казалось — все, что он ни скажет, будет глупым. Но в конце концов разговор все же развязался. Ее ответы были очень лаконичны.

— Хочу, — сказала она, когда он предложил ей пойти вместе на лыжах.

— Могу, — добавила она немного погодя. — По пятницам и субботам у нас нет лекций.

Она всегда говорила так. Могу. Хочу. Не могу. Не хочу. Остальное было ясно. А если и не было — она не пускалась в объяснения, а только пристально смотрела на собеседника.

Он говорил совсем иначе. По-своему. Слова вырывались у него из груди, как прорвавший плотину поток, — стремительно, бурно, но когда доходили до нее, то лишь робко журчали, как маленькие ручейки.

В тот день она пришла точно в назначенное время. У нее был такой деловой вид, будто они собрались на конференцию. Рюкзак стянут по всем правилам. Ремешки застегнуты, шнурочки завязаны. Все было как надо, и она явно гордилась своей аккуратностью. Они двинулись вверх. Идти было трудно, да и ноша ее весила немало. Время от времени она перекладывала лыжи с одного плеча на другое и неизменно отказывалась от его помощи.

— Я сама, — говорила она. — Сама. — И шла дальше.

Лицо ее покраснело и увлажнилось, у волос образовался белый венчик инея, но она все шла и, завидев еще более крутой склон, только ускоряла шаг. Потом останавливалась и, едва переводя дыхание, говорила:

— Хорошо, да?

Смотрела вверх на отвесные склоны и нетерпеливо устремлялась вперед.

Когда они уже на лыжах шли по оврагу, что-то вдруг треснуло. Оказалось, лопнуло лыжное крепление. Засунув руку в рюкзак, она тотчас нащупала запасное. И, не вынимая его из кармана рюкзака, улыбнулась. Хорошо, когда заранее все предусмотрено. Потом сняла варежки и стала прилаживать ремешок. Он был широкий и никак не влезал в отверстие. Пальцы у нее покраснели от холода. Дул сильный ветер.

«Нет. Я сама», — и от усердия она высовывала язык.

Наконец все было в порядке. Теперь руки у нее совсем посинели. Она сунула их в варежки и улыбнулась. Так улыбнулась, будто, пробежав по холодной комнате, она только что юркнула в теплую постель.

Через час они добрались до турбазы. И тут, когда тяжелый путь был позади, силы оставили Магду и она буквально плюхнулась на первый попавшийся стул.

— Как мешок с картошкой, — сказала она, поймав взгляд Евгения. — Даже не верится, что я так устала.

На турбазе было немноголюдно. В углу кто-то бренчал на гитаре, девушка в красном свитере напевала. Смеркалось. Солнце село, и сразу же похолодало. Снег стал синим. Горные вершины тонули во мраке и постепенно растворялись в нем. Свет лился только из окна маленького домика турбазы. Широкое пятно света, перечеркнутое рамой, растеклось по двору и коснулось противоположного склона.

— Только сыр обжарить… или и колбасу тоже?

Он не видел, когда она поднялась. Стояла против него и спрашивала. Прямая, с пакетами в руках. Спокойная и послушная. Это удивило его, но раздумывать было некогда, надо было отвечать.

— Только сыр… — сказал он.

— Хорошо, только сыр, — согласилась она и ушла на кухню.

Она принесла ужин. Алюминиевые миски обжигали ей руки. Они принялись за еду. Магда несколько раз взглянула на него, но ничего не сказала. Когда они расправились с ужином и болтали о всяких пустяках, Евгений вскользь заметил:

— Сыр был очень хорошо обжарен. — И с удивлением увидел, как радостно блеснули ее глаза. Евгений подумал, что ему это показалось, и, чтобы убедиться, прибавил: — Ну и наелся я!.. До чего же было вкусно!

Глаза ее снова блеснули, но она тут же опустила их и небрежно сказала:

— Сыр был чуть суховат.

Задул сильный ветер. Парни в углу несколько раз прерывали пение и уходили за дровами. Возвращались, съежившись от холода, и поспешно захлопывали за собой дверь. Потом потирали руки и кричали: «Колоссально!» Огонь разгорался, песни понемногу затихали, в печной трубе завывал ветер. Магда перестала говорить «я сама», и покорно прислонилась к его плечу. Так, словно покончив со всеми домашними делами, пришла к нему. На свое обычное место. Голова ее лежала у него на груди, а его жесткая рука ощущала тепло ее щеки. Она закрыла глаза и стала еще ближе.

«Это было начало», — вспомнил Евгений и остановился на неосвещенном мокром тротуаре.

Посмотрел на часы. Седьмой час. Только что он говорил с ней по телефону. Сейчас идет к ней домой.

«Начало…» Евгений усмехнулся. Потом был конец. Он наступил через два месяца. Всего через два месяца… на этой же софийской улице, по которой он сейчас идет.

Сначала он не верил. Потом ничего не оставалось, как поверить. Она ясно сказала, что больше не хочет его видеть.

Помнил он и тот день. Они шли по улице. Было около пяти. Миновали газетный киоск, надо было перейти на другую сторону. Но где именно? Повыше, у тех деревьев, или здесь. Он вопросительно взглянул на Магду.

Вдруг она остановилась, повернулась к нему и, едва сдерживая раздражение, сказала:

— Даже улицу перейти сам не можешь!

Он все еще не понимал.

— Что ты все заглядываешь мне в глаза?.. Хочешь, чтобы я тебе и это сказала, чтобы я тебе объяснила, где улицу перейти?

Он не нашелся, что ответить. Это еще больше рассердило ее.

— Скажи, отчего ты вечно ждешь подсказки, помощи? Да, именно так… именно это слово… ты вечно ждешь помощи.

Она была неузнаваема. Никогда он не видел ее в таком гневе. Она, видно, с трудом его выносила.

— Может, я просто хотел пропустить тебя вперед из вежливости… поэтому посмотрел…

— Ну а если дело не в вежливости? — вспыхнула она, словно заранее знала, что он именно так будет оправдываться. — Если дело не в хорошем воспитании? Я скажу тебе, что ты за человек. Один… слышишь?.. один ты не можешь. Всегда кто-то должен быть рядом, на кого ты можешь опереться!.. Тряпка ты… слышишь?.. тряпка!

Потом раздражение ее улеглось, и тогда произошло самое худшее. Они долго бродили по улицам, зашли на какой-то сквер. Поравнялись с фонтаном. Тут Магда остановилась, и он увидел ее глаза. Никогда они не были такими теплыми.

— И мне тяжело… — сказала она. — Но я не могу. Несколько раз пыталась. Стараюсь не смотреть, не Замечать, думать о другом и не могу… Каждое твое слово… каждый твой жест… Я как будто все время должна тебя поддерживать. Стоит мне отвернуться… и ты упадешь. Больше не могу… Слышишь?.. Не могу!

Глаза ее наполнились слезами, она спрятала голову у него на груди и заплакала.

Евгений остановился у дерева. Опять огляделся вокруг. Вот он и снова в Софии. Одно время он думал, что больше никогда не увидит Магду. А сейчас смотрит на часы и улыбается… Пять минут седьмого. Пройдет этот час, как бы долго он ни тянулся… Минута за минутой, но все же пройдет, и он увидит ее, опять будет рядом с ней.

Он идет по тротуару. Хорошо, когда ты в мягких удобных ботинках и тонких носках. Хорошо, когда на тебе костюм. Там, в горах, все ходили в ватных штанах. Только летом на месяц-другой позволяли себе роскошь — легкие бумажные брюки. Потом снова натягивали ватные штаны. И тяжелые резиновые сапоги! Он до сих пор ощущает их, особенно под коленями, где резина при каждом шаге бьет по ногам.

— Брезовица… — шепчет Евгений и улыбается. Как он сначала перепугался. Грузовик пыхтел, скрипел и переползал с камня на камень. Он помнит, как фары освещали при каждом повороте глубокие пропасти. Потом лес стал еще гуще, они очутились на небольшой поляне и мотор загудел ровнее. Откуда-то выскочил высокий детина и, размахивая руками, закричал:

— Где доктор? Выходите быстрее, тут несчастье!

Его повели вперед. Было совсем темно. Хоть глаз выколи. По бокам шли двое мужчин. Когда они пробирались сквозь кустарник, над головой послышался странный шум и кто-то громко крикнул:

— А ну нагнись!

Кто-то потянул его за руку, и над ним, как огромный паук, пронеслась подвесная вагонетка.

Они все шли. Под ногами хрустела щебенка. Где-то в стороне слышались голоса. Людей не было видно. Неожиданно они очутились у длинного дощатого барака. Низкого, с маленькими оконцами. У двери толпились люди.

Пронесся шепот:

— Доктор идет… Дайте дорогу.

В бараке было душно. На столе горела керосиновая лампа, а на полу, на тюфяке, как раз в полосе света, лежал бородатый человек. От боли он крутил головой.

Евгений наклонился. Откинул одеяло. Вывихнуто плечо. Только и всего. Человек приподнял голову и с трудом проговорил:

— Доктор… помоги, доктор! — И, уронив голову, застонал.

Евгений велел поднять пострадавшего и уложить на два сдвинутых стола. Но именно в тот момент, когда протянутые со всех сторон руки поднимали его и клали на стол, что-то хрустнуло и плечо встало на место. Пострадавший вскрикнул, но не посмел ни пожаловаться, ни пошевельнуться. Он лежал все так же неподвижно.

Евгений наклонился, чтобы осмотреть его еще раз. Да, вывих был вправлен. Все в порядке. Надо только выпрямиться и сказать, что все в порядке.

Он выпрямился. И только теперь осознал, где находится: в бараке среди бескрайних дремучих лесов. Не было клиники. Не было никого из тех людей — ста, двухсот или трехсот человек, которые знали его. Он вдруг понял, что совсем один. Снова оглянулся. Это совсем другой мир. Нет длинных коридоров, где снуют врачи и сестры, нет столиков на колесах и атмосферы того великолепного сосредоточенного спокойствия и быстрого темпа работы. В их большой клинике не могло произойти ничего страшного. Там столько специалистов, аппаратуры, там и сама смерть не так страшна. Каждый знает, что сделано все возможное. Авторитет целой клиники рассеивает всякие сомнения. К тому же и главврач — уверенный, сильный и непоколебимый как скала. Стоит ему появиться, и все облегченно вздыхают.

А в этом лесном бараке не было ни коллег, ни главврача. Только маленький докторский саквояж. Это единственное, что осталось от всего, к чему Евгений привык. Его окружают чужие люди. В полутьме не сводят с него глаз. Следят за каждым его движением. Никто его не знает. Никто не любит. Не верят ему.

Евгений наклоняется, чтобы еще раз осмотреть вывихнутое плечо. Машинально ощупывает пострадавшего. Но из головы не выходят люди, обступившие его. Время идет. А он стоит, наклонившись над больным, и не знает, что предпринять. Возможно, есть перелом, возможно, разорван нерв… Что тогда делать? Евгений поднимает глаза. Все перепуганы. Воздух насыщен тревогой. А он ищет среди десятков лиц хоть одно-единственное знакомое, дружелюбное… По привычке ищет спокойствия. Но нет ни одного человека, на кого можно было бы рассчитывать. Если больной останется без руки, все набросятся на тебя, у двери соберется целая толпа. Двадцать, тридцать — сто человек. И если даже среди них найдется один, который попытается остановить толпу, раскинув руки и испуганно говоря: «Успокойтесь!.. Что вы делаете?» — они все равно будут медленно наступать на тебя со всех сторон.

Такие мысли пронеслись у Евгения в голове, когда он увидел, что один из рабочих внезапно повернулся и пошел к двери.

Минута показалась вечностью. Евгений успел подумать, что этот человек раньше всех понял, что врач ничего не делает, и, возмущенный, уходит. Сейчас он хлопнет дверью. На улице опомнится, не стерпит и вернется. Станет подталкивать рабочих и показывать на него. «Ты доктор или нет? Так чего ж ты тянешь?.. Думаешь, они, мол, люди темные, их можно за нос водить…»

Евгению захотелось остановить его во что бы то ни стало.

— Достаньте носилки! — крикнул он и посмотрел на спину человека, направляющегося к двери. — Достаньте носилки, отвезем его в город. Пусть и другие посмотрят… скажут свое мнение.

В следующее мгновенье тишина сменяется шумом. Бегут за одеялом, за носилками. Кто-то кричит:

— Длинные носилки… с ручками…

— Ладно… — отвечают ему, а Евгению кажется, будто это ему кричат в ухо.

Человек, шедший к двери, остановился. Может быть, у него были какие-то свои дела и он вовсе не собирался поднимать шум… но это уже не имело значения. Евгений чувствует, как вокруг все суетятся и толкают его. Только что они расступались перед ним. Теперь он уже не нужен. Они идут к другому врачу. Этот не годится.

Сели в грузовик. Евгений примостился в углу. Поехали в город. Десять человек. Он надеялся, что они никогда не доедут. Ему хотелось исчезнуть, выпрыгнуть из машины. Уже глубокой ночью они прибыли в маленький родопский городок.

Больница заперта. Долго стучат. Им нужна помощь. Выходит сторож, потом будят врача. Он даже не успевает застегнуть халат. Спрашивает, в чем дело. Евгений выходит вперед и говорит, что он тоже врач. Правда, поверить в это трудно. Плечо совсем здоровое, а явилось десять человек!

— Только из-за этого вы и приехали, коллега?

Этот врач моложе его. Он никогда не работал в клинике со знаменитостями. Он родился в этом краю, и отец — рассыльный — дал ему возможность выучиться на врача.

— Я хотел узнать и ваше мнение, коллега… — говорит Евгений и робко, умоляюще смотрит на него.

— Вывих вправлен… — Юноша в белом халате не знает, как вывести из неловкого положения этого человека, который называет его коллегой. — Правильно сделали, что приехали… Ум хорошо, а два лучше…

Наступает долгая пауза.

— Тогда мы пойдем… — подает голос Евгений.

Никто не возражает, и они снова поднимают пострадавшего. Снова кладут его в машину. Городской врач провожает их до двери и с порога наблюдает, как несут здорового человека. К чему эти носилки? Врач смотрит на Евгения. У городского врача черные глаза, черные сросшиеся брови, волосы, падающие на лоб. Лампочка над дверью бросает яркий свет на его белый халат. Грузовик трогается и медленно удаляется от больницы. Улица прямая. Долго еще видна яркая лампочка над дверью, каменные ступеньки и врач в белом халате.