Выслушав историю Тисса, поболтав со мной о том, где побывала она сама, и выяснив, что мы нигде не могли раньше повстречаться, девушка осторожно стащила с коленей дрыхнущего кошака.

— Пойду я. Спать пора. Спасибо, что не отказаться посидеть со мной.

Она привстала на цыпочки и поцеловала меня то ли в щёку, то ли в челюсть — в общем, куда дотянулась. И удалилась, вся такая задумчивая, что забыла прикрыть за собой дверь.

Пока она не мелькнула за дверью, мои глаза невольно проехались по её узкой спине с плеч чуть ниже. И я непроизвольно же вздохнул. Теплилась слабая надежда, что приход Дианы закончится немного по-другому... Я немного потешился этой мыслью, но потом вспомнил, что в таком случае она осталась бы на ночь, а с теми снами, которые я вижу, это нежелательно.

Оставленный без присмотра, Тисс немедленно оккупировал мягкую подушку. Я гневно, чтобы он слышал, посопел и, взявшись за уголки подушки, заставил кошака съехать к краю постели. Сначала хотел вообще выпихнуть с кровати, но потом вдруг подумалось: а если кошачье мурлыканье поможет мне выспаться? И покачал головой. За какие-то несколько дней я стал суеверным. Но кошака тем не менее оставил рядом с подушкой. Тисс сонно открыл один глаз, зевнул на меня и снова уснул.

Последняя мысль перед сном: теперь я всё знаю — может, сны про старый храм и мою стражу в нём больше не будут сниться?

... Приснилось. Единственная разница в том, что теперь я знал: это мой, странный до реальности сон. И, чёрт бы всё подрал, но мне всё равно в нём надо выжить.

Та же колонна. Тот же светильник, мерно покачивающийся на тонких цепях треножника. Та же ночь — сплошь тьма, хоть глаз выколи...

Теперь я мог осмотреться. Внимательно. С трудом — в мерцающем, дёргающемся свете огня в чаше. Сначала я. Оба меча при мне. С опаской посмотрел на сильные загорелые руки, с опаской подвигал лопатками. Насчёт плавников — сомневаюсь, чтобы они мне пришлись по душе, хоть и спасли жизнь. Но ощущение крыльев в прошлый раз мне понравилось. Как понравилась и одежда. Точнее — те самые штаны и сапоги. Теперь ещё разглядел странный пояс с бляхами. Показалось, шестиугольные штуки — съёмные, попробовал отодрать — не получилось. Оставил в покое. Крылья и плавники появились в нужный момент, может, про назначение блях узнаю тоже в своё время.

Оглядевшись — тихо пока вроде, нагнулся к сапогу, поставив ногу на цоколь колонны. Да, кожа тонкая, как вчера (а точно ли это было вчера?) и заметил, но почти не морщит. На всякий случай обхлопав обувь, понял: сапоги держатся жёстко на внутренних ножнах. Неплохо.

Так, сейчас бы надо осмотреться, где же я. Сообразить, что очень уж темно из-за храмовых сводов, подпираемых колоннами, оказалось нетрудно, едва я бесшумно вышел к краю лестницы. Вышел и только увидел, что мечи в моих руках насторожённо смотрят в сторону ступеней. Хм, здорово. Наверное, в этом мире я и сплю с оружием в руках, если так привык к нему, что почти не замечаю...

Что я здесь воин — ясно. Но с кем воюю и ради чего или кого? Вчера промелькнуло, что кого-то защищаю. Но что в основе этой защиты? Почему при виде змеи я определил, что эти твари делятся на одичавших и ездовых? И, помнится, мне надо было охранять храм и от тех, и от других. И главное: что ждёт меня сегодняшней ночью?

И тут же подумалось: это — главное? А если поднапрячь мозги? По сути, главным должно быть оружие в руках Чёрного Всадника. Судя по всему, оно лучевое.

Тишина. Вчера луна высветила горы. Храм наверняка находится на земле, свободной от жилья. Так почему же так тихо вокруг? Здесь не холодно — почему не слышно насекомых? Почему ни одна мошка не кружит вокруг огня в светильнике? Странное впечатление плотной тишины. Будто стою в густом тумане...

Звук нарастал постепенно. Сначала глухой и неразборчивый. Потом показалось, где-то вдалеке находится космопорт, с поля которого с глухим шелестом поднимаются лёгкие космические корабли — стремительно и неотвратимо.

Понадобилось минуты две вслушивания, чтобы я понял: звук растёт, причём растёт, окружая меня. Словно тот же туман быстрой волной поднимается к моим ногам.

Напряжённо, но не задумываясь, я подбежал к светильнику и, схватив чашу за вычурный край ручки, щедро выплеснул горящее масло на площадку, стараясь, чтобы струя была как можно длиннее.

Вспыхнувшая стена низкого огня заставила полчища змей отшатнуться.

Полчища... Так мне показалось в темноте. А уж в блеске пламени — твари размножились тем более. Но, пока они, ошеломлённые взметнувшимся пламенем, застыли, я успел перерубить головы двух ближайших ко мне.

Масла в светильнике было мало. Оно догорало, и твари зашевелились, кивая треугольными башками, внюхивались в воздух, насыщенный едким дымом, жирной кровью, смрадом вываленных потрохов и пьянящим запахом тёплого мяса.

Они бросились на меня, едва пламя распласталось беспомощными всполохами по каменным плитам. Ими будто выстрелили — выпрямившимися в полёте стенобитными стрелами, выстрелили, чтобы сбивать меня с ног, давить, утюжить.

Из-под первой же гигантской стрелы меня выдернули крылья, по ощущениям чуть не сломав позвоночник, — так мощно. Я превратился в мошку, в зашуганную птицу, которая в панике металась среди стремительных гибких столбов-убийц, вознамерившихся склевать её. Они и правда клевали: быстро и жёстко дёргали головами с разинутой пастью, откуда стрелял в меня трос с разлетающейся с него жидкостью.

Но птица ещё и дралась. Два клюва, два меча, почти выкручивая мне руки, кололи и рубили так, что очередная тварь, пытавшаяся добраться до меня, соскальзывала с груды мяса, на которую внезапно натыкалась.

Восходящая луна их нисколько не смутила. Они били своими телами и языками в меня без устали. Кажется, их целью и правда был я и только я!

Это усталость заставила меня чуть замедлить рывок из-под очередного гибкого холодного тела, мелькнувшего навстречу мне. Вскрик мой от соприкосновения с шершавым тараном, который пролетел наждачной тёркой по животу и содрал, наверное, всю кожу с него, стоил мне многого. Змеи, будто подстёгнутые этим вскриком, задвигались ещё быстрей, насколько это было возможно. Мне всё трудней становилось уходить от них, хотя я старался не обращать внимания на рану, уговаривая себя: «Это только содранная кожа!.. Это только содранная...»

Хуже всего — ветер, холодный воздух по обнажённым, ободранным нервам... Звёзды, как больно же... Всякий раз, когда порывом обдавало рану, я сжимался и вздрагивал...

Крыльям всё трудней становилось вытаскивать меня из кипящей смерти. И не потому, что я устал. Исплёванные чёрным ядом, они тяжелели и тяжелели...

Меня сбили, когда я готовился уйти между двумя разинутыми пастями — не полётом, рывком, нырнув вниз, чего до сих пор не делал, потому что высота была предпочтительней. Но сейчас легче было нырять — и пару раз я и в самом деле преуспел в плавании между стремительно снующими везде пластичными столбами.

Я не учёл, что подготовка к нырку оказалась слишком долгой. Из-под грузной змеищи выклюнулась небольшая, но вёрткая змейка, длиной всего лишь в полторы длины той самой колонны, возле которой я нёс свою стражу. Она не метнула в меня язык, напитанный ядом, а просто ударила в бок, пролетая подо мной.

Крылья втянулись ещё в падении. Мечи пришлось выпустить из рук через минуты две: горы плоти просто задавили мои руки. Оставалось последнее, прежде чем я умру. Отомстить хотя бы единицам. Забетонированный телами, обрушенными на меня, обляпанный чёрным ядом, который сжигал меня — во всех смыслах: кожа горела, глаза слепли, отказывали органы дыхания, — я сжал кулаки, и — тела прижавшихся ко мне тварей вздрогнули и отпрянули. Я хрипло и коротко (отравленная, сожжённая ядом глотка не позволяла напрягаться) закричал, когда позвоночник в очередной раз выгнулся, выпуская острый костяной гребень-плавник — вслед за теми, что уже выскочили из рук.

Долгие смертельные секунды... Я стою среди склонивших ко мне головы тварей — стою, вскинув руки, изуродованный смертельно опасными для змей плавниками... Стою, отдыхая перед последним рывком. Солнце здешнего мира вскоре взойдёт. Мне его уже не увидеть. Яд уже пронизал все поры моего тела. Я знаю, что я умираю. Но твари этого не знают. Безмозглые...

Поэтому я сейчас опять... Не спуская глаз с змеиных, полыхающих нездешней злобой глазищ, я присел-нагнулся за одним из мечей. Поворачиваясь и выставив одну руку вверх, я подхватил оружие и выпрямился. Твари не шевельнулись. А потом вдруг кинулись в стороны — и наутёк. Теперь уже я, ошеломлённый, смотрел им вслед.

И ничего не понимал. Над поверхностью площадки перед храмом вырастала ещё одна плоская змеиная голова. Даже меньше, чем самая маленькая из тех, что только окружали меня... Чего же они её испугались?!

И лишь когда ошейник блеснул на её шее, лишь когда мимо него рванул светлый тонкий луч, от которого мне не уйти, потому как неповоротлив, умирая... Плечо ожгло, вонь палёной кожи... Мой крик...

... Всем телом ударился во что-то лёгкое, что проломилось под моим безвольно падающим телом. На что-то напоролся боком, но это уже так, мелочь... Сознание мутилось, распухшее горло не давало дышать. Рухнул — на что-то мягкое, во всяком случае — мягче тех каменных плит. Я не хотел, не хотел, но тело билось в приступе странного припадка... Где-то стороной промелькнула мысль — агония умирающего тела...

Сквозь глухоту прорвался знакомый голос — далеко-далеко:

— Мангуст! Сюда!

— Какая вонь! У него кровь?!

— Сделала открытие!

Кто-то подсовывает под моё тело руки и, повторяя: «Звёзды! Сколько крови! Кто его так?! Звёзды!», легко поднимает меня и быстро куда-то несёт.

— Что с ним? — врывается в моё умирающее пространство повелительный голос.

— Не знаю! — срывается в крик тот, кто несёт меня. — Но он умирает!

— Заноси сюда! Клади его на стол! — командует повелительный голос. — Андрей, ты слышишь меня? Можешь открыть глаза? Быстро!

«Чего ты орёшь? — хочется сказать мне повелительному голосу. — Нельзя!.. Мне нельзя открывать глаза! Они убивают!»

— Он думает, что ему нельзя открывать глаза, потому что они убивают! Что с ним, Мангуст? Он сошёл с ума?

— Андрей! Смотри на меня! Меня твои глаза не убьют!

Ну что вы все орёте... Только чтобы повелительный голос заткнулся, я с трудом открываю залепленные ядом веки. Меня уже уносит в тёмные волны небытия, чему я очень благодарен: тупеет, утихает боль. Сквозь плывущие слои больного пространства я всё-таки вижу склонившегося надо мной человека, он пристально вглядывается в меня... Мгновения утекают в бесконечность... Человек резко разгибается и начинает страшно рычать на непонятном мне языке — ругается? — а потом, спохватившись, кричит:

— Дан! Дан! Противоядие! Андрей, продолжай смотреть мне в глаза! Остальным — не смотреть! Это убивает! Да-ан!

— Я принесу аптечку из твоей каюты, — говорит деловитый женский голос. Но не выдерживает и почти со слезами спрашивает: — Мангуст, он не умрёт?

— Я здесь, мой господин. О-ох!..

— Вот именно, Дан. Быстро — кто-нибудь! Начните снимать с него эту чёрную дрянь! Дезинфицируйте его раны! Только сами не дотрагивайтесь...

Я видел шевелящийся рот человека, склонившегося надо мной, слышал его голос — уже не повелительный, а тревожный, но слышал так, как будто он стоял в конце длинного коридора: некоторые слова расслышать можно, а в основном речь напоминает бубнение диктора с какого-нибудь триди при почти отключенном звуке. Но в глаза заглянуть не получалось. Он слишком далеко находился от меня. Чтобы заглянуть в его глаза, надо посмотреть наверх, полностью открыть глаза, а этого я как раз уже не мог. Мои глаза, словно покрытые глиняной коркой, закрывались — и нет на свете таких сил, которые помогли бы мне их держать открытыми.

Но, кажется, человек с повелительным голосом понял это и немного сдвинулся с места, на котором только что был. Так что его глаза оказались прямо над моими.

Они, эти странные глаза, из карих посветлели в зелёные — и взгляд мягко, будто паутинка, опустился на мои. Мягко, а потом внезапно ударил, пробивая голову насквозь. Моё тело рывком изогнулось — только голова лежала неподвижно, словно этот всё ещё светлеющий взгляд пригвоздил её к столу, на котором я лежал.

Кажется, едва моё тело подпрыгнуло, люди, окружавшие стол, отшатнулись от него. Испуганные и взволнованные восклицания оборвались, как только человек, пронзивший меня взглядом, резко поднял руку в жесте, призывающем к молчанию.

— Андрей, слушай себя, слушай своё тело!

Еле слышный шёпот завораживал. И я попытался выполнить то, что мне предложили. Я услышал разодранную кожу, умирающую под натиском проникающего в неё яда, я услышал растворяющиеся в отравленной крови последние жизненные силы организма — и понял, что пора уходить. Перед глазами, дрожа и плывя в расплавленном воздухе, появилась настолько чёрная, что не давала разглядеть свои очертания дверь. Этот странный цвет околдовывал и заставлял приближаться к этой двери. И я шагнул раз, другой... Дверь наплывала на меня, притягивала — как обещание лучшей жизни... Но после смерти. Или даже в самой смерти...

— А теперь иди за мной, — повелительно сказали сверху, откуда всё ещё проникал в моё маленькое живое пространство призрачный зелёный свет.

Опустив глаза, я увидел, что стою на краю пропасти. Ещё шаг к манящей двери — и я бы рухнул в бездну, дно которой скрывал багряно-жёлтый огонь.

Вокруг левой руки замерцало зеленоватое пушистое облачко. Я будто сунул горящие от боли пальцы в успокаивающий влажный снег. Как хорошо-о...

Облачко чуть вытянулось. Я испугался, что вернётся боль, и шагнул за ним, продолжая держать кисть в снежном холоде. Облачко росло и вскоре уже обволокло всю руку. Но постоянно куда-то пыталось улететь. Правда и то, что оно терпеливо дожидалось меня. И я наконец сообразил: чем дальше от пропасти, куда я чуть было не шагнул, тем больше становится облако, обволакивающее меня ощущением здорового тела. И, когда я это понял, конечно же, поспешил за ним...

... Прохладная ладонь провела по моим глазам раз, два...

— Всё. Жить будешь. Открывай глаза. Не бойся.

Ему легко говорить: «Не бойся». А я откровенно трусил. Вот открою — и глаза чуть ли не ошпарит, точно к ним поднесут горящий факел.

— Дай сюда, — немного недовольно сказал повелительный голос надо мной, а через секунды на мои веки опустилась свежайшая прохлада: кто-то протёр их чем-то влажным — и стало легко-легко... — Ну? Андрей!

Ресницы слиплись. Но не оттого, что на них до сих пор яд. Оттого, что свежая влага не высохла. Ну, это я уж точно переживу.

Ничего не понимающий, я приподнялся на локтях и недоумённо огляделся. И — покраснел. Хорошо, что кто-то сердобольный накинул на меня простыню. На столе — голышом... Фу ты ну ты...

Посмеивающийся (с облегчением) Люциус и сердитый Ледяной Джин помогли мне спуститься со стола и, доведя до кушетки, сесть. Оказывается, мы в кают-компании... Где-то далеко кто-то гнусаво заорал печальную песнь одиночества. Диана вздохнула и выбежала из кают-компании. Чтобы вернуться с Тиссом на руках.

Испуганная Клер стояла чуть в стороне — почти рядом с Даном, который смотрел на меня так ошеломлённо, словно увидел, как я выхожу из ада.

Я же взглянул на Мангуста и ссутулился. Всё. Выгонит.

Ну да. Все мысли о том, что снова потерял работу. Кто побывал на моём месте, тот представляет, что это такое — остаться безо всякой надежды на нормальное существование. Раньше мешал Тисс. Резвого кошака выдержит не всякая команда. Теперь — виноват в потере работы я сам. Точнее, моё психическое состояние, как я это понимал. Получается, мне пора идти в какую-нибудь благотворительную лечебницу. Для психов.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Мангуст и сел на мою же кушетку так, будто в седло лошади: она узкая — он и спустил ноги по обе её стороны.

— Нормально.

— Дан, принеси ему одеться. Замёрзнет. Андрей, когда всё это началось?

— Что началось? — буркнул я. А что, в самом деле? Теперь я мог себе позволить как угодно разговаривать хоть с кем. Работы мне теперь не видать, как собственных ушей. Надеюсь, всё же заплатят хотя бы за всё то время, которое я уже проработал здесь.

— Ну, вот всё это, что привело тебя к столь плачевному результату.

— Сегодня четвёртая ночь. — Я поднял глаза посмотреть на часы над дверью в кают-компанию. Ну да, корабельная «ночь» ещё не закончилась.

— Андрей, успокойся.

— Он боится потерять работу, — предупредил Ледяной Джин.

Мангуст посмотрел на меня изучающе.

— И всё? Ты боишься только этого?

— Для меня это хуже всего, — проворчал я, отворачиваясь. Им-то, может, и смешно... А мне опять голодать, думать о запечённых на костре рядом с мусорными ящиками крысах.

Тисс мурлыкал на руках утешающей его Дианы, иногда покряхтывающей от его тяжести, и мне почему-то вдруг подумалось, что всё будет хорошо, что меня сейчас тоже утешат, а потом объяснят, что со мной всё нормально, что я сам тоже нормальный и что не надо думать о психлечебнице для бедных и нищих, а также о том, куда девать в этом случае кошака. Но всё-таки полной неожиданностью для меня прозвучали слова Мангуста:

— Андрей, много ли змей на этот раз было?

Когда я поднял голову, то обнаружил, что не только я гляжу на него с изумлением. Все члены команды уставились на нашего хозяина так, будто он сказал нечто таинственное. Очень вовремя в кают-компанию вошёл Дан с каким-то подобием тёплого халата, в который я благодарно завернулся, потому что мягкая ткань не тревожила тех ран, что остались неперевязанными, а лишь дезинфицированными. Из той же благодарности я и ответил:

— Сегодняшней ночью их было море. — И передёрнул плечами. — Но страшней было, что они-то, может, и ушли бы. Но там появился тип на ездовой змее и начал стрелять. Точнее, он выстрелил только раз.

— В плечо?

— Да. Я бы удрал. Только меня перед этим несколько раз ужалили. Да и не выпустили бы. Они окружили меня...

— Мангуст, о чём он говорит? — не выдержал Ледяной Джин. — Я ничего этого не вижу вокруг него. Это не его прошлое!

— Всё правильно, — пробормотал наш хозяин. — Это моё прошлое.