НА РОДИНЕ И В ЭМИГРАЦИИ
В октябре 1935 года я приехал из Парижа в Москву по своим научным делам. В ту пору, будучи политэмигрантом, я постоянно жил в Париже, где возглавлял Независимое агентство печати — Инпресс. Созданное как частное предприятие, агентство наше по мере развития событий в Европе превратилось в политический печатный орган, видевший свою задачу в разоблачении агрессивных замыслов крепнущего немецкого империализма, в организации антифашистской пропаганды. Инпресс постоянно публиковал сообщения о свирепом терроре в гитлеровской Германии. Эти материалы мы получали частично нелегальным путем из Германии, частично черпали из немецких газет, преимущественно провинциальных, которые были полны известий об арестах, судебных процессах, казнях.
Штат нашего маленького агентства, ежедневно издававшего бюллетени на французском, английском и немецком языках, состоял лишь из нескольких человек. Редакторы сами писали на машинке, после чего текст тотчас же размножался на восковом «штенциле». Все сотрудники были журналистами высокой квалификации. Так, например, французский бюллетень редактировал писатель Владимир Познер, сын русского социалиста-эмигранта. Володя, как мы его называли, любил рассказывать о том, как в детские годы вместе с родителями бывал в гостях у Максима Горького на Капри.
Редактором немецкого издания был журналист Максимилиан Шеер, в настоящее время проживающий в ГДР. В 1964 году он выпустил книгу «Так было в Париже», где описал работу Инпресса.
С нами, правда недолго, сотрудничал также Артур Кёстлер, венгерский писатель и публицист, член немецкой компартии. С этим человеком я одно время дружил. Но в дальнейшем политические симпатии и взгляды Кёстлера резко переменились, он стал ярым антикоммунистом, и наши прежние товарищеские отношения распались. Несмотря на это, Кёстлер в своей автобиографии «Невидимый шрифт» посвятил мне целую главу, в которой кроме лестных слов в мой адрес содержится совершенно несусветная ложь, например будто бы я учился в швейцарском университете вместе с советским Наркомом иностранных дел М. М. Литвиновым. Уму непостижимо, как это могло произойти: ведь Литвинов старше меня ни много ни мало почти на тридцать лет.
По французским законам ответственным редактором любого печатного органа мог быть только французский гражданин. Будучи руководителем агентства, я предложил занять должность ответственного редактора в Инпрессе писателю Рено де Жувенелю, отпрыску одной из аристократических семей, сыну сенатора, тогдашнего французского посла в Ватикане. В отличие от своего брата Бертрана, который позднее, во время второй мировой войны, при Петене занимал пост французского посла в гитлеровской Германии, Рено был человеком крайне левых взглядов; он дал свое согласие занять предложенный ему пост.
Немецким фашистам деятельность нашего агентства, естественно, пришлась не по нраву, нас даже удостоил вниманием сам фюрер: помнится, до нашего агентства дошли сведения, что Гитлер в одном из своих выступлений назвал Инпресс особо опасным идеологическим противником третьего рейха. Не скупились на угрозы в наш адрес и нацистские газеты. Мы же испытывали большое удовлетворение, когда «Arbeitertum», орган так называемого германского «Трудового фронта» (фашистских корпораций), издававшийся в трех миллионах экземпляров, обрушивал проклятия на нашу голову. Благодаря этому самые широкие слои населения Германии узнавали о существовании во Франции легального антифашистского агентства печати.
Нападки гитлеровской прессы, между прочим, оказались полезными для нас и в другом отношении. Очень скоро Инпресс снискал себе популярность не только среди французских рабочих и прогрессивных организаций, но также и в антинемецки настроенных буржуазных кругах Парижа. Это помогло заполучить для агентства отличное рабочее помещение. Один домовладелец предложил в наше распоряжение прекрасно обставленный особняк на Фобур Сент-Оноре, одной из самых респектабельных парижских улиц, неподалеку от Елисейского дворца. В этом особняке, носившем название «Элизе Билдинг», мы и оборудовали редакционные помещения.
Со временем Инпресс превратился в некий сборный пункт всякого рода эмигрантов, особенно много приходило интеллигентов, бежавших из нацистской Германии. У нас бывал немецкий драматург Эрнст Толлер, впоследствии покончивший жизнь самоубийством в Америке; по пути в Палестину посетил нас знаменитый немецкий писатель Арнольд Цвейг.
В стенах агентства мы часто видели Луи Арагона, друга Владимира Познера, а также близкого моего приятеля из Праги вездесущего репортера Эгона Эрвина Киша. Среди наших гостей бывал будущий премьер-министр Франции Жорж Бидо, в ту пору редактор католической газеты. Бидо готов был часами рассказывать мне историю своей жизни. Он тоже изъявил желание, правда лишь на словах, сотрудничать с нашим агентством.
Настало время, когда успехи Инпресса сменились серьезными затруднениями. Неприятности посыпались одна за другой. В первые годы существования Инпресса, когда внешней политикой Франции руководил министр Луи Барту и отношения между Францией и Германией были весьма обостренными, французские власти не мешали работе агентства. Однако после убийства Барту югославскими фашистами почувствовалось изменение политической ориентации французского правительства. Власти стали чинить нам различные препятствия.
Я хорошо помню тот октябрьский вечер 1934 года, когда на площади Согласия газетчики во всю глотку оповещали парижан об ошеломляющем событии убийстве в Марселе югославского короля и французского министра. Как раз в те часы я провожал на Лионский вокзал Эгона Эрвина Киша. Мы шли по удивительно красивой площади Согласия, мимо роскошного отеля «Крильон», над парадным входом которого развевался югославский флаг — здесь должен был остановиться югославский король, — и, не обращая внимания на непрекращавшийся дождь, озабоченные этой скверной новостью, обсуждали те возможные тяжелые последствия для всей антифашистской эмиграции во Франции, которые, вероятно, повлечет за собой террористический акт нацистов.
И действительно, вскоре мы почувствовали и резкую перемену в отношении к нашему агентству частных лиц, которые нас финансировали. Антигитлеровски настроенные, французские буржуа, прежде оказывавшие Инпрессу материальную поддержку, почуяв новые веяния во внешнеполитическом курсе правительства, перестали нам помогать. Точно так же поступили и влиятельные еврейские банковские круги, после того как их доверенное лицо в руководстве нашего агентства немецкий эмигрант Курт Розенфельд, в прошлом министр юстиции Пруссии и один из лидеров немецких левых социалистов, покинул в начале тридцать пятого года Францию. Он переселился в США, где позднее и скончался. Мы лишились поддержки крупных финансовых тузов.
Вести полезную работу становилось, все труднее. В складывавшейся политически неблагоприятной ситуации можно было ожидать, что власти предпримут строгие административные меры против иностранцев и эмигрантов. К слову сказать, официально я числился венгерским гражданином и считался старым эмигрантом.
С приходом на пост премьер-министра Пьера Лаваля начали вырисовываться контуры той политической линии, которая позднее вылилась в сотрудничество с гитлеровцами. Во Франции, как, впрочем, и в Англии, все явственнее ощущалась половинчатая ориентация: с одной стороны, беспокойство по поводу прихода к власти агрессивного германского фашизма, с другой — чуть ли не симпатии к нацистам, осуществлявшим беспощадный террор по отношению к коммунистам и всем левым организациям. Одобрение получила даже расовая политика Гитлера.
Во Франции в тридцать пятом году реакционные силы вышли на авансцену политической жизни. Мы, журналисты-эмигранты, вскоре почувствовали на себе жесткую руку цензуры. Начались притеснения со стороны парижских властей. С болью в душе я все чаще приходил к выводу, что нам рано или поздно придется свертывать деятельность агентства Инпресс.
Я уже всерьез начал подумывать, не оставить ли мне и не отдаться ли целиком научной работе. Ведь география, и в особенности картография, была настоящим моим призванием. Увлечение этим видом знаний началось у меня чуть ли не с раннего детства. Сперва, конечно, в примитивной форме. Мне было лет шесть, когда я с увлечением прочел первую книжку. Это было рождественское приложение к иллюстрированному журналу, который выписывали мои родители. Книжка представляла собой путевые заметки венгерского педагога Бенедека Баратоши-Балога, проехавшего по транссибирской железной дороге в Японию накануне русско-японской войны. К внутренней стороне ее обложки была приклеена карта, на ней красной чертой обозначался путь автора из Венгрии в Японию через Сибирь. То была первая карта, которую я увидел. На всю жизнь осталось в памяти яркое впечатление — карта огромного Российского государства. С тех пор я страстно заинтересовался картами, далекими странами и вообще географией.
В гимназии учился я хорошо; все предметы давались легко, без особых усилий, но самыми любимыми стали уроки географии. Нужно сказать, однако, что родители, не препятствуя этому моему увлечению, в то же время всячески заботились о том, чтобы их первенец получил всестороннее образование: помимо гимназических занятий я брал уроки музыки и иностранных языков.
Детский ум чрезвычайно восприимчив, и не удивительно, что в результате систематической учебы я овладел немецким, французским и английским языками, а позднее самостоятельно изучил еще два — итальянский и русский. Знание нескольких иностранных языков сыграло очень важную роль в моей жизни.
Путь мой в науку не был прямым и безмятежным. Из-за различных обстоятельств эмигрантской жизни приходилось прерывать учение и снова начинать уже в другом месте, в ином чужеземном городе.
Судьба эмигранта, кочевавшего из страны в страну, повлияла даже на само направление моих ранних научных работ. Обстоятельства сложились таким образом, что сразу же после окончания Лейпцигского университета, преследуемый полицией, я был вынужден бежать из Германии и временно поселиться в Москве. Именно здесь, в столице Советского государства, мной были сделаны первые самостоятельные шаги на научном поприще. Мне поручили составить путеводитель по Советской стране. С жадностью я принялся за эту чрезвычайно интересную и новую для меня работу.
Как географ и картограф я и впоследствии занимался в основном Советским Союзом. Сделал много карт Страны Советов для всех издававшихся в Германии больших атласов, написал ряд статей об СССР для немецкой энциклопедии. Кроме того, по возвращении из Москвы в Берлин редактировал немецкие географические издания, положил начало деятельности картографического агентства Пресс-географи.
Не прекращал я научной деятельности и в Париже, куда перебрался после фашистского переворота в Германии. Наряду с журналистской работой в агентстве Инпресс сотрудничал в журнале парижского географического общества, составлял для некоторых органов французской печати карты, отображающие текущие международные события, охотно выполнял заказы советских друзей из редакции «Большого Советского Атласа» по редактированию карт иностранных государств.
Именно с этой работой и была связана упомянутая выше поездка в столицу Советского Союза.
Итак, приехав в октябре 1935 года в Москву, я отправился первым делом в редакцию «Большого Советского Атласа», находившуюся тогда в старинном здании на улице Разина. Как всегда, меня гостеприимно, по-дружески встретили сотрудники редакции, географы и картографы. Это были преимущественно совсем еще молодые люди. Мне удалось повидать также Николая Николаевича Баранского, крупного советского ученого, который был тесно связан с географическим отделом «Большой Советской Энциклопедии» (первого ее издания). По его поручению я написал в свое время несколько статей. Мне предстояло и на этот раз выполнить для «Энциклопедии» ряд научных работ. В Москве я навестил многих своих венгерских и немецких друзей: нужно было посоветоваться с ними относительно роспуска Инпресса. Однако события приняли для меня совершенно новый, неожиданный оборот.
Как-то мне в гостиницу позвонил, а потом и заехал один венгерский товарищ — я знал его как журналиста. В беседе выяснилось, что этому товарищу уже известий о критическом положении Инпресса: ему рассказали мол московские друзья-венгры, которым я накануне сетовал на постигшие нас трудности. Я очень удивился, когда гость сообщил, что мною интересуются некоторые работники Генерального штаба Красной Армии; с ними, оказывается, он разговаривал обо мне и моих делах. По его словам, товарищи из Генштаба придерживаются мнения, что я мог бы принести более серьезную помощь делу антифашистской борьбы, если бы, оставив работу в Инпрессе, перешел на другое поприще; если я согласен, мой гость готов представить меня кое-кому из генштабистов. Этот разговор навел меня на мысль, что, по-видимому, речь идет о разведывательной работе.
Я, конечно, не имел ни малейшего представления о такого рода деятельности. Знакомых в Генштабе РККА у меня не было. Даже когда за год до этого я приезжал в Москву по вызову редакции «Большой Советской Энциклопедии» и в ресторане «Прага» неожиданно встретился со своим берлинским знакомым Рихардом Зорге, то нисколько не подозревал, что беседую с одним из сотрудников советской военной разведки. Кстати, это была моя последняя встреча с Зорге. Лишь многие годы спустя я узнал о его подвиге.
Предложение моего знакомого было столь неожиданным, что дать сразу ответ я, естественно, не мог. Передо мной встал ряд сложных вопросов. Кроме того, я попросту сомневался, гожусь ли в разведчики.
— Все вопросы вы решите при встрече с товарищами из Генштаба, — выслушав меня, сказал гость. — Главное — ваше принципиальное согласие.
Пообещав подумать, я попрощался с собеседником.
Не скрою, было приятно сознавать, что мне оказывают высокую честь, предлагая сотрудничать с советской разведкой. Я расценивал это как большое доверие. Каждый из нас, революционеров-интернационалистов, всегда считал своим долгом помогать и словом и делом первой в мире стране социализма, содействовать укреплению ее позиций на международной арене, нести в массы идеи научного коммунизма.
Остаток вечера после взволновавшего меня разговора с венгерским журналистом я провел у себя в номере, лег поздно, но сон не шел. За окном было темно, сеял осенний дождь, ветер раскачивал висячую уличную лампу, и ее яркий свет время от времени вспыхивал на мокром стекле, бросая отблеск в глубину комнаты.
Мысли то уходили в прошлое, то возвращались опять к нынешним дням. Вспоминались родной Будапешт, детство и юность. Вспоминались события, участником которых мне довелось быть и которые, безусловно, оказали серьезное влияние на формирование моих идейных убеждений и политических взглядов. То были годы глубоких потрясений, вызванных мировой войной, годы революционных бурь, прокатившихся по Европе вслед за Октябрьским восстанием в России.
1917 год. Окончив гимназию, я получил аттестат зрелости и, несмотря на несовершеннолетие (я родился в ноябре 1899 года), как и другие мои сверстники, был призван в армию. Меня направили в офицерскую школу крепостной артиллерии, находившуюся возле озера Балатон. Школа эта была единственной в Австро-Венгрии, в ней училась молодежь главным образом из богатых и знатных семейств. И все же политические взгляды будущих офицеров были крайне противоречивы. Противостояли друг другу две группы. Разноплеменные аристократы — австрийские, венгерские, польские, чешские были заинтересованы в укреплении Габсбургской монархии; представители же венгерской и чешской буржуазии, считая войну уже проигранной, яро выступали за национальную самостоятельность своих стран, по существу, желали поражения Австро-Венгрии. В школе я впервые воочию наблюдал те противоречия, которые раздирали на куски многонациональную империю Габсбургов.
С социальными противоречиями, с притеснениями бедных людей теми, кто имел власть и деньги, я столкнулся гораздо раньше, еще в детские годы. В ту пору Уйпешт, северное предместье венгерской столицы, где я родился и вырос, был довольно-таки грязным рабочим городком с разбросанными по берегу Дуная фабриками (сейчас — один из районов Будапешта). В этом пригороде, где индустриализация шла быстрыми темпами, классовое расслоение было особенно наглядным: просторные особняки заводчиков и богатых купцов соседствовали с захудалыми лачугами, в которых ютились фабричные рабочие и их семьи. Почти вся территория Уйпешта принадлежала земельным аристократам из рода графов Карольи. Землю они сдавали в аренду или продавали тем же фабрикантам и купцам, строившим на ней свои предприятия, склады, пристани. Разительные жизненные контрасты иногда принимали такую форму, что потрясали детскую душу.
В мае 1912 года вместе с другом моего детства Ласло Фодором, который за гроши с раннего утра и допоздна разносил тяжеленные корзины с продуктами клиентам своей хозяйки, рыночной торговки, — вместе с моим другом Ласло мы наблюдали в Уйпеште массовое выступление рабочих. Нескончаемые, как нам казалось, колонны демонстрантов двинулись в Будапешт, а там полиция их встретила пулями. На следующий день после этой кровавой расправы я пошел в школу, повязав на шею красный шарф. Мне еще не было тринадцати лет, и, конечно, я мало что смыслил, но сделал это по примеру Ласло, который носил в те дни такой же шарф. Разумеется, мне влетело: учитель написал родителям, что у меня дурные наклонности и чтобы они за мной присматривали.
К полиции у меня уже тогда возникла неприязнь. И вот почему. По соседству с нашим домом находилась полицейская городская управа. Ее двор был отгорожен от нашего сада невысоким забором. С той стороны ежедневно слышались отчаянные вопли избиваемых. Что это за преступники и за что их мучают, я, конечно, не знал, но в такие часы меня невольно охватывала ненависть к полицейским.
1918 год. После окончания офицерской школы меня послали в артиллерийский полк, где вскоре я получил назначение в так называемое бюро секретных приказов. Подобные бюро имелись во всех воинских частях. Во многих распоряжениях австро-венгерского военного министерства, поступавших в бюро приказов, с большим беспокойством отмечалось, что разложение среди солдат углубляется и уже охватывает всю армию. Виновниками считали тех солдат, которые воевали на Украине и в 1917 году братались на фронте с русскими; к ним причисляли также военнопленных, возвратившихся после Брестского мира из России, — все они, по мнению чиновников военного министерства, были заражены «большевистской бациллой». Таких людей командование не сразу отпускало по домам, а держало в лагерях, вдали от городов, с тем чтобы выбить из их голов опасные революционные мысли.
Именно в это время начался коренной перелом в моем сознании, перелом во взглядах, чему в немалой степени способствовала та секретная информация, с которой мне приходилось иметь дело по долгу службы. У меня открылись глаза на многие вещи, о которых я прежде и не подозревал. А главное, здесь мне впервые довелось познакомиться с марксистскими идеями. Как ни странно, человек, которому я обязан этим, был моим непосредственным начальником: майор Кунфи, возглавлявший бюро приказов нашего полка, оказался братом одного из руководителей венгерских социал-демократов и разделял его взгляды.
На мое политическое воспитание повлияли и другие обстоятельства. Уже будучи призванным на военную службу, я поступил в Будапештский университет, где учился заочно на факультете юридических и государственных наук. Проходя курс истории права, изучая экономику, я натолкнулся на труды Маркса и Энгельса и основательно проштудировал их. Таким образом, 1918 год стал для меня годом начала марксистского воспитания. Теперь для меня многое прояснилось: на жгучие вопросы дня я находил ответы в марксистском учении.
Между тем политическое положение в Венгрии было неустойчивым. Широкие слои населения все более охватывало настроение безысходности и отчаяния. В стране начался голод. То там, то тут вспыхивали мятежи, забастовки. Народ роптал.
Бурные события в стране оказали свое влияние даже на моих родителей, особенно на отца, который до той поры сторонился политической жизни. Оба они — и отец и мать — были из простолюдинов. Отец вырос вообще в ужасной нищете: семья жила вместе с цыганами в так называемом цыганском ряду, своеобразном гетто в старой Венгрии. Отец матери был сельским сапожником, а сама она в молодости работала белошвейкой на фабрике.
Мой отец, долгое время служивший приказчиком, завел потом свою торговлю и, быстро разбогатев, изменил свое отношение к политике. Он вступил в либеральную буржуазную партию и вскоре стал одним из ее представителей в городском Совете. Кстати, на юридический факультет я поступил по настоянию отца: он считал, что это подготовит меня к политической карьере. Правда, он имел в виду совсем иную политическую деятельность, чем та, которая была избрана мною впоследствии.
Венгрия жила в те дни жаркими дискуссиями. Некоторые мои бывшие школьные товарищи стали социал-демократами. Для страны, в которой насчитывались миллионы безземельных крестьян, важнейшим вопросом была аграрная реформа. Естественно, всюду шли острейшие споры, как решать эту проблему: экспроприировать помещиков, возмещая им стоимость земли, или же раздать ее крестьянам бесплатно.
Военное поражение развалило Австро-Венгерскую монархию на части, как карточный домик. Тысячелетняя «историческая» Венгрия потеряла большую часть своей территории, которая отошла к другим странам. Это послужило одним из толчков для революционного взрыва. В стране был создан Венгерский Национальный Совет, в который вошли лидеры левобуржуазных и социал-демократической партий.
«Революция осенних роз», как назвали буржуазно-демократическую революцию 1918 года в Венгрии, началась для меня ранним утром 31 октября. Я совершал свой обычный путь из Уйпешта в казарму на улице Лехель. У трамвайной остановки ко мне подбежал солдат, сорвал с моих погон звездочки, эмблему с инициалами короля Карла и сунул в руки розу. Я понял: происходит что-то совершенно новое. В нашей казарме царил переполох. Майор Кунфи, как и другие офицеры, без знаков различия на форме, давал распоряжения, кому и куда отправляться нести караул. Меня и еще несколько солдат послали к гостинице «Астория», где заседал Национальный Совет. Мы должны были очистить от огромной толпы хотя бы часть тротуара перед гостиницей и охранять здание.
В нашем полку, как повсюду в армии и в народе, все больше брали верх левые настроения. Буржуазные деятели стремились сохранить королевскую власть, а солдаты и трудовые массы требовали установления республиканского строя. И вот 16 ноября 1918 года на площади перед зданием парламента собралась стотысячная демонстрация. Наш полк во всеоружии выступил на стороне народа. В тот день Венгрия стала республикой.
Во время митинга в небе вдруг появился самолет. Он пролетел очень низко, и на толпу посыпались листовки: люди читали их, передавали из рук в руки. В листовках говорилось, что выход из сложившегося положения — только в социалистической революции. То была первая публичная акция революционных социалистов — левого крыла венгерской социал-демократической партии. Из этой группы, куда влились вернувшиеся из Советской России бывшие военнопленные, в скором времени образовалось ядро новой политической партии — коммунистов. Прочтя революционную листовку, я впервые узнал о существовании нового движения в Венгрии и его четкой политической программе.
В ту же пору у нас, в Уйпеште, было создано так называемое социологическое общество, где мы занимались изучением марксистских принципов; это помогало нам, совсем еще молодым людям, правильно понять пути изменения общественного строя. На занятиях и беседах завязывались первые политические знакомства и связи. Лично для меня очень важным оказалось знакомство с Романом Янчи, рабочим с металлургического завода «Гант». Я подружился с одной девушкой, а за ее сестрой ухаживал Янчи. Мы часто встречались. Роман Янчи был коммунистом. Мы с ним о многом говорили и много спорили. В конечном счете под влиянием этого умного рабочего парня в декабре 1918 года я вступил в коммунистическую партию.
Как известно, 21 марта 1919 года в Венгрии была провозглашена советская республика. Причем произошло это внезапно и при весьма своеобразных условиях: выйдя из подполья, коммунисты сразу заняли государственные посты. В правительство вошли также социал-демократы.
Венгерская компартия в период ее основания была малочисленной. По решению руководства она слилась с социал-демократической партией. Хотя многие из нас были молодыми коммунистами и опыта партийной работы не имели, мы отнеслись к слиянию с неодобрением: чутье подсказывало, что это не приведет к хорошему. В самом деле, компартия при слиянии имела лишь несколько тысяч членов, а ряды социал-демократов насчитывали до миллиона, поскольку в Венгрии каждый член профсоюза автоматически зачислялся в эту партию. Миллион против нескольких тысяч! Безусловно, это было не слияние, а растворение не окрепшей еще организационно и идеологически компартии в реформистской социал-демократической партии.
Не прошло и нескольких недель после провозглашения Венгерской советской республики, как против нее двинула свои войска из Трансильвании боярская Румыния, а несколько позже, по наущению французской и итальянской буржуазии, выступила армия чехословацкого буржуазного государства. На югославской границе стояли наготове французские части.
Венгерская республика оказалась в чрезвычайно тяжелом положении.
Рабочий класс приступил к организации Красной Армии. В Будапеште формировались также интернациональные полки, в которые вступали жившие в Венгрии словаки, румыны, югославы, болгары, закарпатские украинцы и бывшие русские военнопленные, еще не успевшие вернуться на родину. Брат Романа Янчи был назначен комиссаром 4-го интернационального полка. Он попросил меня, как военного специалиста, помочь в создании полка.
Пока формировались революционные войска, обстановка ухудшилась. Партия и комсомол призвали всех, кто был способен держать в руках винтовку, идти на фронт. 1 мая состоялась незабываемая грандиозная демонстрация под лозунгом «Все рабочие, коммунисты и комсомольцы — на защиту Советской республики!». Через день я вместе с группой молодежи покинул Будапешт. Сначала нас послали в город Надькёрёш, где каждому предстояло получить назначение.
Венгерская Красная Армия испытывала большую нужду в топографических картах, которые прежде, до отделения Венгрии от Австрии, печатались в Вене. Поэтому, когда в Надькёрёше стали спрашивать, нет ли среди нас картографов, я решил, что принесу наибольшую пользу, если займусь этим, уже хорошо изученным мною делом. Меня назначили картографом в штаб 6-й дивизии.
Прибыв в штаб, я представился политкомиссару дивизии Ференцу Мюнниху (мы встретились с ним вторично тридцать шесть лет спустя, когда он был послом Венгрии в Москве, а потом — после подавления контрреволюционного мятежа в нашей стране в 1956 году, когда он занимал пост Председателя правительства Венгерской Народной Республики). Выслушав меня, Мюнних расхохотался:
— Сейчас коммунистам некогда рисовать карты! Назначаю вас комиссаром пятьдесят первого пехотного полка.
Ввиду того что большинство наших командиров были военными специалистами старой армии, на комиссаров возлагались контроль за их действиями и обеспечение дисциплины в войсках. Политкомиссары были в каждой части. Но занять столь ответственную должность мне, мальчишке, которому едва исполнилось девятнадцать лет!
— Я не пехотинец, а артиллерист! — вырвалось у меня.
— Хорошо, — невозмутимо ответил Мюнних, — тогда назначаю вас политкомиссаром артиллерийской колонны дивизии.
Больше я не посмел заикнуться, боясь, что он, чего доброго, назначит меня на еще более высокую должность.
Линия фронта на нашем участке проходила возле шахтерского города Шалготарьян, который в то время со своими бараками и лачугами походил на захолустье. Кругом, на склонах холмов, — стволы угольных копей, но они не работали. Все шахтеры сидели в окопах, держа оборону. Наша дивизия пришла им на подмогу.
Вскоре начались ожесточенные бои. Наша дивизия оказалась отрезанной от Будапешта и окружена. Посланный командованием Красной Армии самолет сбросил над расположением наших войск листовки с призывом держаться во что бы то ни стало, нам обещали в ближайшие дни помощь. И действительно, положение быстро изменилось. За короткий срок венгерская Красная Армия освободила почти всю Словакию — там была провозглашена Словацкая советская республика.
Но радоваться победе пришлось недолго. Французский премьер-министр Клемансо предложил политическую сделку: правительство Венгерской советской республики возвращает чехам освобожденную часть Словакии, за что получает обратно захваченную румынскими войсками, а ранее принадлежавшую Венгрии область восточнее реки Тиссы. Многие из нас были убеждены, что на сделку с капиталистами ни в коем случае идти нельзя. К сожалению, правительство Венгрии, в котором преобладали социал-демократы, пошло на соглашение.
Никогда не забуду многолюдного митинга в городе Кошице, в Восточной Словакии, где все население, собравшись на главной площади, буквально умоляло наше командование не уходить и не оставлять их на произвол буржуазии. Но мы не могли нарушить приказ. Через несколько дней наши части ночью покинули город.
Хотя мы, в соответствии с договоренностью, вывели свои войска из Словакии, отвоеванной кровью революционных солдат, румынское командование и не собиралось возвращать Венгрии захваченную им область за Тиссой.
Еще до эвакуации венгерских революционных войск из Словакии мне довелось проездом побывать в родном Уйпеште, и я оказался свидетелем событий, которые показали, что в столице нашей республики дела обстоят далеко не благополучно. Как-то проходя по улице, я услыхал выстрелы. Тут же поспешил в городской Совет, где уже собрались поднятые по тревоге коммунисты и социалисты. Секретарь городского Совета, впоследствии известный писатель Бела Иллеш, сообщил, что, по его сведениям, на Дунайской флотилии поднят контрреволюционный мятеж, однако телефонная связь прервана и подробности неизвестны. Мне поручили отправиться в Будапешт, чтобы выяснить обстановку.
Трамваи не ходили, и до города пришлось добираться пешком; длинная улица Ваци никогда еще не казалась мне такой бесконечной. Уже стемнело (фонари на улицах не горели), когда я оказался в Совете 8-го района Будапешта. Помещение Совета было полно вооруженных людей. Здесь знакомые мне товарищи сказали, что центральная телефонная станция, находившаяся напротив Совета, захвачена мятежниками. Время от времени оттуда постреливали, и в здании Совета сыпались стекла. Стали размышлять, что предпринять. И я получил задание — пробраться через Дунай, в Буду, и попросить подмоги у Совета 1-го района столицы: в Буде расположился только что подошедший артиллерийский полк.
На реке патрулировали катера контрреволюционеров, освещая прожекторами мост. По мосту пришлось ползти. Добравшись до гостиницы «Геллерт», где заседал Совет 1-го района Будапешта, я доложил об обстановке в Пеште, но здешние товарищи не смогли повлиять на командование артполка. Тем же путем я вернулся назад и отправился в гостиницу «Хунгария» — там размещался Центральный Комитет Компартии. Отыскал товарища Бела Санто, тогдашнего Наркома по военным делам, и мы вместе поехали в Совет 8-го района, дабы с его помощью принять надлежащие меры. Чувствовалось, нам противостоят, мешают нашей борьбе какие-то скрытые силы. Позже было установлено, что комендант Будапешта социал-демократ Хаубрих вошел в сговор с контрреволюционерами.
Нам удалось с боем занять телефонную станцию, выбить оттуда юнкеров. Оставшиеся в живых сдались. Между прочим, в качестве наказания их послали на перевоспитание — и только.
После выводя венгерской Красной Армии из Словакии наша 6-я дивизия была расформирована. Постепенно в войсках начали снимать с командных постов коммунистов, заменяя их в основном членами социал-демократической партии. Меня тоже отстранили от должности комиссара. Эти перестановки, как и другие организационные мероприятия в войсках, осуществлялись по приказу главнокомандующего, ярого социал-демократа Бёма.
Внутреннюю контрреволюцию все-таки удалось подавить. Но, окруженная со всех сторон интервентами, зажатая в тисках экономической блокады, Венгерская советская республика уже доживала свои последние дни. Она перестала существовать в конце июля 1919 года.
Захватившая власть буржуазия учинила жестокий террор против бойцов революции. До 5 августа я с несколькими товарищами еще оставался в Будапеште. В тот день, смешавшись с молчаливое толпой, мы видели, как по улицам столицы победным маршем проходили полки оккупантов. Сердца наши полнились горечью и ненавистью. Но мы были молоды и твердо верили, что это ненадолго, что через месяц-другой, не позже, революционный народ снова одержит победу. Мы надеялись, что период вынужденного подполья будет коротким и мы скоро вернемся в Будапешт.
1 сентября 1919 года я пересек австрийскую границу, не подозревая, что с этого часа для меня начинается долгая-долгая эмигрантская жизнь.
Первым городом на моем скитальческом пути была Вена, и я не мог не заметить, что, не в пример прошлым временам, город очень запущен, а жители его одеты бедно. Куда подевалась жизнерадостная, элегантная, беззаботная Вена! Блистательная столица некогда могучей империи превратилась в невзрачный город маленькой страны, куда стекались потоки лишившихся работы чиновников и множество эмигрантов из Венгрии.
Пролетали неделя за неделей, а из дому по-прежнему приходили неутешительные вести — там все так же свирепствовал белый террор. Нужно было настраиваться на длительное пребывание в Австрии. В тот довольно мрачный период эмигрантской жизни единственным моим утешением была учеба в Венском университете, в частности лекции и семинары по географии и картографии, которые по возможности я посещал регулярно.
А мир по-прежнему жил большими тревогами и потрясениями. В Советской России шла гражданская война, оттуда приходили очень тяжелые вести. Помню, в один из пасмурных октябрьских вечеров девятнадцатого года мы были убиты сообщением, которое выкрикивали на всех углах венские газетчики: большевистский Петроград пал, в город вступили войска Юденича. Безысходное настроение охватило нас. На следующий день выяснилось, что известие — ложное, и словно камень свалился с плеч.
Большую часть своего времени эмигранты обычно проводили в кафе. Венские кафе — заведения особого рода. Прежде их было множество по всей Австро-Венгрии, в том числе в Будапеште. Сейчас у нас таких кафе сравнительно мало, а в Вене они и поныне придают городу неповторимый облик. В тогдашних венских кафе можно было сидеть за чашечкой кофе или стаканом воды хоть целый день, почитать местные и иностранные газеты, встретиться со своими знакомыми, отправить почту или получить на свое имя корреспонденцию (многим кафе заменяло домашний адрес), даже одолжить денег у кельнера. Эти кафе являлись также местом встреч и для нищих эмигрантов были спасением.
В одном таком кафе я познакомился с венгерским купцом из Трансильвании, закупавшим австрийские товары и переправлявшим их в Румынию. Он взял меня к себе секретарем. Жил я тогда впроголодь, это и вынудило меня взяться за столь непривычную работу.
Вопреки трудностям быта, венгерские эмигранты организовали выпуск журнала «Коммунизмус» на немецком языке. В этом первом коммунистическом журнале, появившееся после войны в Европе, если, конечно, не считать советских изданий, мне доверили военные обзоры. Публикуя материалы о гражданской войне и интервенция в России, мы старались помочь читателям разобраться в событиях русской революции, разъяснить, что она защищает, за что борется. Нелегальными путями журнал «Коммунизмус» переправлялся также в Советскую Россию.
Однажды редактор журнала австрийский коммунист Лео Ланя (впоследствии известный левобуржуазный писатель) взволнованно сообщил, что получил критические заметки В. И. Ленина о нашем журнале; в частности, Владимир Ильич отметил мою статью о вторжении англичан в Персию. Под впечатлением такой ошеломляющей новости я весь день ходил как хмельной.
Не знаю, как сложилась бы моя эмигрантская жизнь в дальнейшем, если бы летом 1920 года в кафе «Херренхоф», излюбленном месте встреч прогрессивной интеллигенции, я не познакомился с «красным», как его называли, графом Ксавером Шаффгочем, потомком одной из самых известных аристократических семей Германии, который во время первой мировой войны попал в России в плен и воспринял там революционные взгляды. Как-то этот долговязый рыжеволосый граф рассказал мне, в своей обычной взволнованной манере, что знаком с переводчиком отдела печати австрийского министерства иностранных дел Уманским и что тот занимается переводом текстов радиосообщений из Советской России.
Вскоре Шаффгоч представил меня Уманскому. Он оказался моложе меня, на вид совсем мальчик (мне тогда было двадцать, ему — восемнадцать лет). Тем не менее этот юноша, как мне стало известно, слыл в Москве уже довольно известным искусствоведом. А так как он отлично владел немецким языком, то Народный комиссар просвещения А. В. Луначарский послал его в Германию, дабы пропагандировать там новые формы советского искусства. В 1920 году Уманский приехал в Вену, познакомился здесь с Шаффгочем и благодаря его содействию поступил переводчиком в австрийский МИД.
Мы разговорились с Уманским, и он рассказал, что венская радиостанция ежедневно перехватывает радиотелеграммы из Москвы, адресованные «Всем, всем, всем», но что прессой они не публикуются и используются только для информации австрийского правительства.
Западные газеты давали очень скудную и притом крайне враждебную информацию о Советской России. Нельзя ли попытаться каким-то образом заполучать эти московские материалы, чтобы снабжать ими левую печать и тем самым знакомить широкие круги читателей с событиями, которые происходили в России, изолированной от остального мира фронтами гражданской войны? Мысль эта крепко засела в голове. Мы стали размышлять, что можно предпринять в этом направлении.
Шаффгоч и Уманский познакомили меня с начальником отдела печати МИДа Шварцем, левым социалистом, которому я изложил свою идею основать в Вене информационное агентство по распространению советских радиотелеграмм. Шварцу идея эта понравилась, и он подсказал, каким путем можно претворить ее в жизнь.
Меня свели с начальником венской радиостанции. Чиновник запросил баснословную по тем временам сумму — 50 долларов в месяц для себя лично и всех радистов станции. Сейчас эта сумма кажется ничтожной, но в тогдашней голодной Вене, переживавшей послевоенную инфляцию, за эти 50 долларов в твердой валюте оказалось возможным нанять государственную радиостанцию вместе с обслуживающим персоналом. Соглашение между нами было достигнуто, деньги также удалось достать.
Я приступил к организации информационного агентства Роста-Вин (Роста-Вена). Подготовка заняла всего несколько дней. За это время удалось арендовать подходящее меблированное помещение и подобрать сотрудников — в основном венгерских эмигрантов-коммунистов. И вот в конце июля 1920 года — в то самое время, когда Красная Армия готовилась к наступлению на Варшаву, наше агентство приступило к работе.
В Роста-Вин работали Георгий Лукач, известный венгерский философ, и философ-марксист Бела Фогарши, ставший в социалистической Венгрии ректором Будапештского экономического института имени К. Маркса и вице-президентом Академии наук. В нашем агентстве сотрудничали опытный журналист, корреспондент «Юманите» Вебер и американский журналист, корреспондент английской «Дейли геральд» (газета лейбористской партии) Фредерик Ку. Нам также активно помогал редактор венской коммунистической газеты «Роте фане» Герхард Эйслер. В Германской Демократической Республике Эйслер до последних дней своей жизни — его не стало в 1968 году — возглавлял телевидение и радио.
Переводы с русского на немецкий для Роста-Вин выполняли несколько коммунистов, по национальности украинцы и русские, которые попали в Австрию как военнопленные. Мне запомнился один из них — низенький шустрый паренек с яркими черными глазами. Мы звали его Федей. С этим товарищем я позднее встречался в Москве. За коммунистическую пропаганду Федя не раз попадал в венскую полицейскую тюрьму. Однажды его соседом по камере оказался старый контрабандист-еврей, который красочно расписывал Феде трудности своей профессии. Контрабандист спросил Федю, кто он такой, чем промышляет и за что его посадили. Юный Федя с гордостью ответил, что он — коммунист, и тогда старик, после некоторого раздумья, произнес: «Твой кусок хлеба тоже не из легких». Когда мы в своей работе сталкивались с трудностями, то нередко, посмеиваясь, повторяли слова этого старика.
Ответственным редактором всех изданий Роста-Вин у нас числился граф Шаффгоч, но он мало занимался делами, предпочитая им охоту в Верхней Силезии, где находились огромные родовые поместья богатого прусского семейства Шаффгочей. Секретарем агентства стал Константин Уманский. Он подписывал теперь в печать те же самые московские радиотелеграммы, которые прежде переводил для австрийского министерства иностранных дел. Мы крепко подружились с Уманским, и дружба наша оборвалась лишь с его смертью.
Судьба Уманского хорошо известна. Он возглавлял отдел печати НКИД, затем был послом СССР в США и Мексике, погиб вместе с женой в авиационной катастрофе.
Я получал московские сообщения непосредственно от начальника венской радиостанции. Она размещалась в старом здании австрийского МИДа на Баллгаузплац, где после поражения Наполеона заседал Венский конгресс. Начальник отдела печати Шварц дал указание швейцарам беспрепятственно пропускать меня, поскольку я-де являюсь дипломатическим представителем Эфиопии. Австрия не имела с этой страной никаких официальных отношений, и я время от времени подкреплял распоряжение Шварца шиллингами. Вот так два года, пока существовало агентство Роста-Вин, я ежедневно приходил в министерство и уносил с собой советские радиотелеграммы, которые круглосуточно записывала венская станция.
Многие сообщения Москва передавала на иностранных языках, а те, что были на русском, мы переводили на немецкий, французский и английский, затем печатали бюллетени и рассылали по всему миру — левым газетам и организациям. Содержание материалов было разнообразным. Наряду со сводками о положении на фронтах гражданской войны в молодом Советском государстве, о борьбе с контрреволюционными бандами публиковалась информация об успехах в экономике и культурной жизни Страны Советов. Бюллетени рисовали картину становления всех советских республик. Нередко мы рассказывали лишь о событиях местного значения, но и это было очень важно, так как любое сообщение из России о ее успехах означало, что дело революции победно продвигается вперед.
Венское агентство Роста-Вин сыграло заметную роль в распространении правды о русской революции. В ту пору, когда еще действовал пресловутый «санитарный кордон» Клемансо против «большевистской заразы», ежедневная правдивая информация о революционной борьбе в России имела огромную ценность, а радиотелеграммы со статьями «Правды» и «Известий» о международном рабочем движении и событиях в мировой политической жизни служили для нас политическим компасом, помогавшим правильно ориентироваться в чрезвычайно сложной международной обстановке. Агентство получало также советские газеты и журналы. Шли они к нам длинным путем: через Мурманск, оттуда на рыбачьих лодках — в норвежский порт Вардё, пароходиком — в Тронхейм, железной дорогой — в Осло (тогдашнюю Христианию) и дальше. Мы не только читали советские газеты, но и размножали их фотографическим способом для библиотек.
Велика была наша радость, когда удалось достать грампластинки с записями речей В. И. Ленина. Арендовав просторный зал в городе и расклеив по всей Вене афиши: «Приходите завтра в зал Дрехера, там вы сможете прослушать подлинную запись речей Ленина и их перевод», — мы прокрутили эти пластинки перед огромной аудиторией.
Информация о Советской стране нашла путь на Западе ко всем левым организациям. Деятельность Роста-Вин способствовала установлению контактов этих организаций с Россией. Благодаря нашему посредничеству Москва получала информацию о рабочем движении из многих стран мира. Позже, когда объем такого рода материалов сильно возрос, нам пришлось создать отдельное информационное агентство — Интернациональное телеграфное агентство (сокращенно Интел). Это агентство имело свой балканский отдел, в котором постоянно сотрудничали видные революционеры-эмигранты.
В 1921 году, как руководитель агентства Роста-Вин, я был приглашен на III конгресс Коммунистического Интернационала в Москву.
Трудно описать волнение, охватившее меня в тот момент, когда старенький паровозик дотащил наш состав до советской пограничной станции Себеж и остановился у грубо сколоченной деревянной арки, на которой висело красное полотнище со словами приветствия на нескольких языках, обращенное к участникам конгресса Коминтерна. Сердце мое учащенно билось. Не отрываясь, я смотрел и смотрел в окно. Ведь уже несколько лет своей сознательной жизни я с бесконечным доверием и юношеским восторгом думал об этой стране как о земле обетованной, жил ее успехами и борьбой, надеялся и ждал, что ее пример решит судьбы всех угнетенных народов. После Себежа наш поезд время от времени останавливался, чтобы в ближайшем лесу пополнить запас топлива: из-за нехватки в стране угля железнодорожный транспорт работал на дровах. Большинство пассажиров составляли делегаты III конгресса Коминтерна. В столицу Советской республики мы прибыли в середине мая. В городе трудно было дышать от зноя: в том году суровая зима сменилась жарким, сухим летом. Мы сразу почувствовали это. Москва жила скудно: на Волге свирепствовал голод, страна была охвачена эпидемией тифа, и даже из гостиницы «Националь», куда поселили делегатов конгресса, увозили заболевших; продуктов не хватало выдаваемый нам дневной паек состоял из одной селедки, десяти штук папирос и черного непропеченного хлеба. Многие магазины были на замке, как и у нас в Будапеште в дни пролетарской революции в Венгрии. Да, издали я не представлял себе, что Москва живет так бедно и трудно.
Но москвичи были настроены по-деловому, ни на что не жаловались, более того — работали с огромным энтузиазмом, с подлинным горением. Воодушевление и оптимизм масс, безгранично верящих в свои силы, поддерживающих линию партии, произвели на меня глубокое впечатление и во всей полноте силу революционного энтузиазма я почувствовал в зале Кремлевского дворца, где проходили заседания III конгресса Коммунистического Интернационала. Куда ни кинешь взгляд — одухотворенные лица, горящие глаза сотен делегатов, собравшихся со всех концов мира. И Ленин, великий Ленин, скромно присевший на нижней ступеньке лестницы, ведущей к сцене, внимательно слушающий ораторов, делающий пометки в своем блокноте!
Но вот Ленин поднялся на трибуну. Речь его произвела на меня огромное впечатление не только своей политической остротой и силой — Владимир Ильич произнес ее на четырех языках: он говорил несколько часов, сначала по-русски, потом по-немецки, по-французски и по-английски.
Во время работы конгресса меня включили в состав редакции газеты «Москва», которая издавалась на нескольких европейских языках. В ней печатались выступления делегатов, отчеты с заседаний, обзоры дискуссий, были опубликованы решения конгресса, определившие на многие годы вперед политический курс мирового коммунистического движения. Мне посчастливилось встречаться со многими советскими и иностранными товарищами, за плечами которых был большой опыт революционной борьбы. Дни, проведенные в Москве, знакомства и беседы с людьми расширили мой кругозор и, несомненно, помогли еще глубже убедиться в правильности ленинского курса.
В дни конгресса мне довелось познакомиться с некоторыми деятелями Советского государства и многими известными людьми. В первую очередь я посетил Народного комиссара иностранных дел Георгия Васильевича Чичерина, поскольку именно отдел печати этого наркомата отправлял в эфир телеграммы с пометкой «Всем, всем, всем», которые мы публиковали в Вене. Чичерин принял меня в гостинице «Метрополь», где тогда помещался Наркоминдел, в два часа ночи (это были обычные приемные часы наркома). Устало поднявшись из-за письменного стола, на котором кипами лежали бумаги, он подошел ко мне и, оглядев своими воспаленными от бессонных ночей глазами, удивленно воскликнул:
— Неужто вы и есть наш главный пропагандист в Вене? Вам следует выглядеть более солидно. Это ваша основная ошибка, что вы такой юный! — и рассмеялся.
Георгий Васильевич Чичерин, бывший дворянин, ученый и знаток музыки, был великим тружеником. Мне рассказывали: когда Наркоминдел переезжал из гостиницы «Метрополь» в здание на Кузнецком мосту, Георгия Васильевича интересовал лишь один вопрос: «А где будут стоять мой письменный стол и кровать?» В «Метрополе» кровать Чичерина стояла около письменного стола.
Отношения между сотрудниками наркомата, как я заметил, были самые непринужденные, товарищеские. Тон этим отношениям задавал сам Чичерин. Я стал свидетелем такого случая. Поздней ночью в наркомат явился граф Брокдорф-Ранцау, германский посол, типичный прусский аристократ с безупречной военной выправкой. Он застал Чичерина у дверей приемной… со спящим ребенком на руках: за какие-то минуты до этого к стоявшему на посту красноармейцу пришла жена с ребенком, им нужно было о чем-то переговорить, они попросили Георгия Васильевича подержать ребенка и отошли в сторону. И вот нарком стоял, покачивая на руках ребенка, а немецкий граф с изумлением взирал на эту немыслимую, по его понятиям, сцену.
Здесь, в Москве, мы снова увиделись с Уманским, за несколько месяцев до того уехавшим из Вены. Уманский познакомил меня с Маяковским. На сцене Московского цирка готовилась к показу пьеса Маяковского «Мистерия-Буфф». Репетиции шли день и ночь в буквальном смысле этого слова, и, поскольку городской общественный транспорт тогда не работал, все артисты, режиссер и сам Маяковский, а также их приятели оставались в цирке и укладывались спать в ложах…
И вот снова Вена. Моя жизнь пошла по двум совершенно различным руслам. Значительную часть времени я по-прежнему отдавал Роста-Вин, масштабы работы неизмеримо возросли. Остальные часы посвящал учебе, стараясь не пропускать семинары но географии.
Позднее, в связи с установлением прочных дипломатических отношений между Австрией и Советской Россией информационные обязанности Роста-Вин были возложены на отдел печати советского посольства в Вене. У меня появилась возможность завершить университетское образование и полностью отдаться науке.
Думаю, есть смысл сопоставить здесь все рассказанное о Роста-Вин с выдумками так называемых «кремленологов» об этом периоде моей жизни. Например, Давид Даллин в своей книге с громким названием «Советский шпионаж» пишет: «Хотя Радо в период будапештских событий и Советской республики было всего 19 лет, в Москве эмигрант Радо быстро стал одним из представителей окруженной большим уважением старой гвардии, общался с высшими кругами Коммунистического Интернационала…» Вот ведь как работает фантазия автора одним росчерком пера превратил меня, молодого человека, в представителя старой гвардии!
Но и этого Даллину мало. Он утверждает, будто бы уже в 1919 году, когда Советская Россия еще не имела никаких официальных отношений с внешним миром, «этого очень молодого парня» (то есть меня) послали «из Москвы в Гапаранду, на шведской границе, с заданием создать там филиал первого советского агентства печати РОСТА. Подлинная же цель этой деятельности — объединить журналистику с разведывательной работой». Господин Даллин только почему-то не объясняет, как я, находясь в 1919 году в Венгрии, сумел сразу же после поражения венгерской революции очутиться в России, стране, которая, по его же словам, была в это время полностью отрезана от внешнего мира, и какой смысл было создавать в маленьком шведском городке Гапаранде (где, кстати, я ни разу в жизни не бывал) агентство РОСТА.
Это лишь крохотная частица всевозможных искажений, извращений и злостной клеветы, к которым прибегают наши идейные противники, пишущие о моей жизни. Эти малопочтенные господа дошли до того, что усомнились даже в подлинности моей фамилии. Первый раз я прочел о том, что моя настоящая фамилия не Радо, а Радольфи, в книге швейцарского журналиста Иона Кимхе, изданной в 1961 году в Лондоне. Это «открытие» было подхвачено не только падкими на любую ложь французскими журналистами П. Аккосом и П. Кё в их книге «Война была выиграна в Швейцарии», но и претендующим на объективность военным историком фон Шраммом. А в статьях, опубликованных в 1968 году в индийской и японской печати, где также нет недостатка в злобной клевете, меня почему-то называют уже Радомским.
…Итак, летом 1922 года я переехал в Германию, чтобы завершить свое образование. В Берлинский университет меня, как неблагонадежного, не приняли. Удалось попасть в Иенский университет, но после того, как мой большой друг и будущая жена Лена Янзен получила новое партийное задание и переехала в Лейпциг, я добился перевода в Лейпцигский университет.
Наступил 1923 год — год социальных потрясений в Германии. Инфляция и хозяйственная разруха, которые еще более усилились в результате оккупации Рура, отмена 8-часового рабочего дня, локауты и репрессии — все это вызвало массовые стачки рабочих. К осени в стране назрела революционная ситуация. Повсеместно развернулась подготовка ко всеобщему вооруженному восстанию. В Лейпциге образовался Среднегерманский ревком. Лену пригласили туда работать. Во главе этого революционного комитета стоял мой старый венский знакомый Герхард Эйслер. Меня назначили оперативным руководителем пролетарских сотен, иными словами — начальником штаба ревкома. Пролетарские сотни — вооруженные отряды рабочих — создавались тогда по всей Германии как ядро будущей революционной армии. Под моим командованием в Западной Саксонии, Прусской провинции Саксонии и Восточной Тюрингии находилось около пятнадцати тысяч человек. Отряды были хорошо вооружены, имелись даже тяжелые пушки, которые, конечно, пока были спрятаны. Орудия были взяты нами из тех арсеналов, которые общегерманское правительство пыталось утаить, чтобы не отдавать их державам Антанты в соответствии с Версальским договором. Они-то и попали к нам в руки.
Общегерманское правительство, страшась вспышки народного гнева, пыталось подавить революционное движение силой, с помощью реакционных частей рейхсвера. К нам в Лейпциг также прибыли войска. Облавы в рабочих кварталах города, в поисках «заговорщиков», устраивались ежедневно.
Ревкому стало известно (сообщили рабочие, которые были специально расставлены и наблюдали, что делается в городе), что на один из дней назначена очередная облава в том районе, где я жил. Предупреждение товарищей помогло мне избежать ареста. Чтобы обмануть правительственных ищеек, я решил воспользоваться самым простым способом: отправился прямо в казармы имперских войск — там поваром при штабе работал один наш товарищ. Зашел к нему на кухню и наблюдал через окно, как солдаты рейхсвера садились на грузовики и выезжали на операцию. Вернулись они через несколько часов. А я все это время просидел у повара, играя с ним в шахматы.
Близился день восстания. Общий план был таков: поднять вооруженные отряды одновременно на севере — в Гамбурге и в Средней Германии — в Лейпциге и Галле; после захвата этих трех больших городов наступать на Берлин. В Тюрингских горах намечалось создать оборонительный фронт против Баварии, которая была тогда главным очагом реакции. На западе Германии революционные войска действовать не могли. Рурская область была оккупирована французами.
И вот наступила последняя ночь перед восстанием — с 22 на 23 октября 1923 года. У меня, как начальника штаба и руководителя пролетарских сотен, уже имелся в запечатанном конверте приказ ревкома, который можно было вскрыть лишь по прибытии специального курьера с известием о начале восстания. Его мы ждали из Хемница (ныне Карл-Маркс-Штадт), где заседал Всеобщий съезд германских заводских комитетов; он должен был принять решение и подать клич. Но лидеры заводских комитетов пошли на попятную, а без их поддержки тогдашнее руководство компартии во главе с оппортунистами Брандлером и Талхеймером начать восстание не решилось.
В половине первого ночи я получил приказ: не выступать. В это время на нелегальных сборных пунктах уже собрались тысячи рабочих с винтовками в руках. Пришлось обойти все пункты сбора и распустить людей по домам. Это одно из самых горьких моих воспоминаний.
Если в Лейпциге приказ об отмене выступления был получен своевременно, то курьер, посланный в Гамбург, опоздал, и там восстание началось. Рабочие и моряки под руководством Эрнста Тельмана мужественно сражались на баррикадах. Однако восстание было обречено на неудачу, поскольку во всех других городах Германии оно было трусливо отменено.
После провала вооруженного выступления полиция принялась разыскивать его организаторов, начались облавы и аресты. Искали скрывшегося руководителя пролетарских сотен в Лейпциге: стало известно, что этим руководителем был какой-то иностранец по кличке Везер (мое конспиративное имя).
В то время в городе Бреслау сидел в тюрьме политический руководитель пролетарских сотен Западной Саксонии Альвин Хайке, с которым я прежде работал рука об руку. Он сумел сообщить мне из тюрьмы, что на допросах у заключенных пытаются выведать, что за человек скрывается под кличкой Везер. Было очевидно, что рано или поздно полицейские ищейки сумеют нащупать мой след.
Учитывая это обстоятельство, руководство немецкой компартии, предложило мне временно покинуть пределы Германии и уехать в Советский Союз.
Следующий, 1924 год ознаменовался двумя важными и приятными для меня событиями: я окончил университет и, кроме того, подготовил политическую карту Советского Союза. Это первая за рубежом политическая карта СССР, выпущенная известным немецким издателем Вестерманном в Брауншвейге, и с той поры меня стали считать знатоком географии Советской страны.
В сентябре 1924 года я приехал в Москву, где мне предложили интересную работу в только что созданном Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей (ВОКС) — составить первый путеводитель по Советскому Союзу. Для меня, географа и картографа, это было очень лестно, тем более что моими консультантами по вопросам искусства и истории стали художники Игорь Грабарь и Петр Кончаловский. Здесь же я познакомился с Михаилом Кольцовым, который стал потом моим другом.
Первое издание путеводителя было выпущено в 1925 году в Москве на немецком и английском языках, а второе, более полное, вышло к десятилетию Советской власти в Берлине на немецком, английском и французском языках.
Летом 1925 года я поехал в Берлин, где в то время родился мой старший сын Имре, а по возвращении в Москву — на этот раз уже с Леной — спустя некоторое время был приглашен на должность ученого секретаря в Институт мирового хозяйства Коммунистической академии.
В 1926 году, когда полицейские преследования борцов-демократов в Германии прекратились, нам с женой представилась возможность возвратиться в Берлин, где я продолжал заниматься научной работой. Мои научные интересы в области географии и картографии были связаны в основном с Советским Союзом. По заказу немецкой энциклопедии «Мейер» я написал все содержащиеся в ней статьи о СССР, сделал карты Советской страны для всех больших атласов Германии. Другим направлением моей научной работы были география и картография рабочего движения.
Посвятив себя научной деятельности, я занимался одновременно редактированием немецких географических изданий, а также организовал картографическое агентство Пресс-географи. Увлечение этой областью науки сохранил и по сей день.
Научная работа отнимала много времени, но я старался совмещать ее с пропагандистской деятельностью. Мы с женой, как члены Коммунистической партии Германии, выполняли партийные поручения. Лена работала секретарем отдела агитации и пропаганды ЦК партии. А мне было поручено читать лекции в марксистской школе в Берлине по экономической географии, вопросам рабочего движения и империализму.
После прихода к власти Гитлера и установления кровавого фашистского террора для КПГ наступили тяжелые времена. Многие товарищи были схвачены, казнены, заключены в тюрьмы.
Чтобы иметь возможность открыто бороться с фашизмом, был лишь один путь — эмигрировать из Германии в другую страну и создать там боевой политический орган, газету или какое-то агентство печати. Мы с женой тайно бежали в Австрию, а в марте 1933 года перебрались на жительство в Париж. Здесь, в условиях традиционных буржуазных свобод, нам удалось открыть агентство Инпресс, о чем я уже упоминал выше. Вскоре сюда приехали наши сыновья с бабушкой, матерью Лены, — теперь вся семья была в сборе.
После тридцать третьего года политическая жизнь в Европе стала очень тревожной. Нетрудно было предвидеть, что захватившая власть клика Гитлера не ограничится подавлением демократических сил внутри Германии и направит со временем свою агрессию против других стран — такова природа фашизма. И теперь, осенью тридцать пятого года, в этом уже нельзя было сомневаться.
И вот передо мной вновь остро поставлен вопрос: полностью отдать свои силы борьбе с лютым врагом или же отойти в тень, погрузиться в одну лишь любимую науку? Собственно, моя жизнь до сих пор давала верный ответ: научная деятельность может и должна сочетаться с борьбой за свободу, против агрессивных сил империализма. Разведкой, однако, заниматься не приходилось.
Но что, по сути дела, означает для меня это новое поприще? Только перемену форм борьбы. Социальная и политическая же ее сущность остается прежней. Мой Инпресс доживает, по-видимому, последние дни. Скоро даже в Париже нельзя будет заниматься антифашистской пропагандой. Германия усиленно вооружается. Нацисты объявили о создании запрещенных Версальским мирным договором германских военно-воздушных сил, о введении всеобщей воинской повинности и создании полумиллионной армии. Германия уже давно порвала с Лигой Наций. Что же будет спустя два-три года? И почему все это не беспокоит правящие круги западных стран? Правительство консерваторов, как ни странно, пошло на заключение англо-германского морского соглашения, которое открывает перспективу возрождения немецких военно-морских сил. Американские же монополии щедро финансируют тяжелую промышленность третьего рейха. Нацистская Германия при явном попустительстве Англии, Франции и США стала на путь подготовки к захватническим войнам.
Да, прав был Эрнст Тельман, сказав, что Гитлер — это война. Муссолини это тоже война… Фашистская Италия напала на Эфиопию. Лига Наций объявила Италию агрессором, но что это изменило? Чернорубашечники и не собираются уходить с чужой земли.
Агрессор не внемлет словам и уговорам. Он считается только с силой. Но где она, эта противоборствующая сила? Одна только антифашистская пропаганда не сможет, очевидно, серьезно повлиять на изменение политической атмосферы в Европе. Теперь настало время искать и другие методы и средства антифашистской борьбы — более эффективные и менее уязвимые в условиях повсеместного наступления европейской реакции. То, что мне предлагают, один из методов этой борьбы. Страна Советов, ее Красная Армия — единственная реальная сила, способная противостоять агрессорам. Если уж участвовать в борьбе против этой, должно быть, неизбежной войны, то так, чтобы твой вклад был серьезен, весом.
Да, без сомнения, работая в такой мощной организации, как советская военная разведка, я сумею принести гораздо большую пользу, нежели в качестве журналиста-антифашиста… Ну а как ученый, что я смогу сделать в этом плане? Почти ничего. В Германии гибнут лучшие люди. На моей родине хортисты задушили все живое, прогрессивное. Пусть другие, кого не мучит совесть, кому безразличны такие понятия, как «человечность», «свобода», «мир», — пусть они уходят в «чистую» науку. Я свой путь выбрал. Наверное, он будет нелегким, но это достойный и честный путь.
Решение это круто изменило мою жизнь.
