ПРОВАЛ В ЖЕНЕВЕ

14 октября, часа в три пополудни, я отправился к Хамелям на улицу Каруж, чтобы передать им важную информацию, которую накануне жена получила от Сиси. До середины ночи мы с Леной просидели за шифрованием материала. Среди прочих срочных донесений было сообщение от Вертера из Берлина:

«Верховное немецкое командование оценивает наступающие на Витебск, Оршу и Горки советские войска в пять армейских корпусов, в составе которых 2 танковые дивизии, 5 танковых бригад, 3—4 моторизованные дивизии, 10 пехотных и кавалерийских дивизий. Предполагается, что основная группировка наступает вдоль и южнее железной дороги Смоленск — Витебск. Решительный штурм Витебска ожидается с юго-восточной окраины города. Там нет связанных друг с другом оборонительных сооружений. В некоторых пунктах между дорогой Смоленск — Витебск и железнодорожной магистралью Орша — Витебск спешно были построены укрепления лишь после того, как Смоленск оказался под угрозой. Хорошо укрепленные позиции есть только в северо-восточной части города, на участках Сураж и Городок».

Информацию следовало отослать немедленно, хотя бы нынешней ночью. В противном случае она устарела бы.

Я знал, что Эдуард и Мауд этой ночью, как всегда, посменно дежурили у рации — в отдельном доме на шоссе Флориссан.

О содержании информации, посылаемой нами в ту пору, можно судить хотя бы по двум радиограммам, которые я накануне передал Хамелям.

13.10.43. Директору.

Дора.

От Вертера.

1) Перевес русских в артиллерии на Днепре уже весьма значителен. На важных участках, например у Кременчуга, на 100 немецких орудий приходится 150—160 русских.

2) Немцы установили, что на участке Городок — Невель расположены значительные русские танковые и иные соединения.

13.10.43. Директору.

От Вертера.

1) В районах Витебска, Гомеля, Киева, а также между Запорожьем и Мелитополем немцам, в результате расширяющегося русского наступления, будет нанесен уничтожающий удар, если основные немецкие силы не будут выведены из опасной зоны. Для ОКВ не остается иного выхода, как издание приказа о новом отступлении. Сдача Гомеля, по-видимому, уже давно решена. Скоро будет принято решение об отводе войск из районов Витебска, Киева и на южных участках фронта.

2) Немцы ждут возобновления русского наступления на немецкие оборонительные позиции к западу от Днепра и на участке Новосокольники — Новоржев. Судя по русским приготовлениям, ОКВ придерживается того мнения, что решающее русское наступление начнется 15 октября или в этих числах. На участках Черкассы, Кременчуг, Пологи, Токмак отмечена столь мощная концентрация частей Красной Армии, что не остается никакой надежды на возможность защиты транспортной магистрали Белая Церковь — Цветково Смела — Знаменка — Кировоград — Кривой Рог. Линию обороны между Запорожьем и Крымом ОКВ также считает потерянной…

Радисты не успели передать конец данного сообщения. И вообще сеанс связи оказался прерван. Однако я этого еще не знал, полагая, что после утомительной ночной работы Эдуард и Мауд уже, вероятно, выспались и теперь находятся дома.

Приближаясь к дому номер 26, я взглянул на окна квартиры Хамелей: условного знака, предупреждающего об опасности, не было. Значит, все в порядке. К хозяевам можно было пройти через магазин (он же радиомастерская), откуда лестница вела на второй этаж, в жилые комнаты. Можно было войти и со двора, черным ходом. Мы, как правило, пользовались входом с улицы. Дверь магазина оказалась запертой. Подергав ее, я отошел в сторону и еще раз внимательно посмотрел на окна второго этажа. По-видимому, хозяев дома нет?

Смутная тревога зародилась во мне. Я поспешил к телефону-автомату на площади Плэнпалэ. Набрал номер Хамелей. Никто не снял трубки. Возможно, они поздно легли спать и еще не вернулись с виллы? Взглянул на свои часы. Стрелки показывали около четырех. Нет, времени выспаться было достаточно. Или испортилась рация и Эдуард ремонтирует ее? Но Мауд все равно обязана быть дома: ведь она знает, что могут принести срочную информацию. Выйдя из телефонной будки, сталкиваюсь лицом к лицу с одним знакомым, доцентом университета. Этого еще не хватало! Пришлось с ним вежливо несколько минут поболтать, все время думая о том, что что-то стряслось.

Взволнованный, я вернулся домой. Лена старалась успокоить меня. Но предчувствие не обмануло: в вечернем выпуске газеты «Трибюн де Женев» я прочел, что в ночь на 14 октября федеральная полиция арестовала группу иностранных агентов в Женеве. Хотя в этой небольшой заметке никаких подробностей не сообщалось, для меня уже не было сомнений: речь шла о наших радистах.

В тот же вечер я встретился с одним нашим сотрудником. Он успел уже навести справки и знал, что произошло минувшей ночью. Да, арестованы Эдуард и Мауд, но не только они. В ту же ночь полиция, оказывается, схватила и Розу.

Это был тяжелый удар.

Как стало известно позднее, полиция накрыла Эдуарда и Мауд во время сеанса связи с Центром. Ей было крайне важно поймать радистов с поличным. Пеленгаторные автомобили точно привели полицейских агентов к вилле на шоссе Флориссан.

Когда Хамели были выслежены, дом оцепили. Полицейские в штатском наблюдали и со стороны пустынного шоссе, и, особенно, со стороны густо заросшего старого парка имени Альфреда Бертрана, окружавшего виллу, где ночью легко было скрыться от погони. А дальше — рукой подать — один километр до франко-швейцарской границы. Это тоже учитывалось. Поэтому к облаве были привлечены около семидесяти чинов полиции с розыскными собаками. Какое значение придавалось операции, видно хотя бы из того, что ею лично руководили шеф федеральной политической полиции, глава полицейской службы Женевы и начальник штаба жандармерии.

Вечером 13 октября оцепление беспрепятственно пропустило на виллу Эдуарда и Мауд, которые в темноте, конечно, ничего подозрительного не заметили, как, впрочем, не замечали слежки и прежде. После полуночи, по программе связи, передатчик вышел в эфир. Дежурившая первой, Мауд поймала позывные Центра и начала быстро передавать очередное сообщение. Пеленгаторы тотчас же это отметили. Решающий момент наступил. Затаившаяся облава стянула кольцо. Дом блокировали так, что уйти через окна или двери было практически немыслимо. Полиция выждала еще минут десять.

Примерно в половине первого ночи, когда работа радистов была уже в разгаре, опытная рука совершенно бесшумно отперла замок и задвижку наружной двери, затем — ту дверь, что вела в комнату, где находилась рация. Стук телеграфного ключа приглушил осторожные шаги агентов.

Мгновенно распахнув дверь, несколько полицейских с револьверами в руках ворвались в комнату. Это было так неожиданно, что Мауд не успела не только дать сигнал о провале Центру, но даже убрать с ключа пальцы.

Начался обыск. Впрочем, искать ничего и не надо было. Передатчик с разогретыми лампами стоял на столе. Тут же лежали отправленные и полученные радиотелеграммы, страницы шифровальной книги, программа связи… Улик вполне хватало.

Вслед за этим произвели обыск в квартире Хамелей на улице Каруж. Там нашли еще одну улику — рацию Розы, которую Эдуард перенес с ее квартиры и спрятал в ящике из-под граммофона.

Той же ночью полиция вломилась в квартиру Розы в доме 8-бис на улице Анри Мюссар, но девушки здесь не оказалось. Ее схватили на рассвете у Ганса Петерса. Агенты знали, где она могла спрятаться. Полицейские забрали обоих.

Розу привезли на улицу Анри Мюссар, с тем чтобы при ней же осмотреть ее квартиру. Передатчика полицейские, к своему большому удивлению, не обнаружили. Зато нашли другие улики — несколько запасных радиодеталей, страницы книги для перешифровки, таблицы сигнальных позывных станции Розы. Эдуард проявил небрежность, не забрав вместе с рацией всех этих вещей.

Розе и ее возлюбленному Петерсу предъявили ордер на арест и отправили в камеры предварительного заключения. Впрочем, тайного агента гестапо довольно скоро освободили. Но Роза еще долгое время, пока шло следствие и даже после выхода из тюрьмы, упорно продолжала верить в непричастность Петерса к ее аресту. Она даже собиралась выйти за него замуж. Горькое разочарование пришло к девушке потом, когда маска с немецкого цирюльника была сорвана.

Это были первые провалы. Тогда мы еще надеялись, что швейцарская контрразведка многого не знает и нам удастся сохранить костяк организации.

Удостоверившись в аресте женевских радистов, я тотчас же позвонил в Лозанну, чтобы предупредить Джима. А предупредить нужно было срочно, так как 17 октября в Лозанне, на условленном месте, он должен был выйти на встречу с Эдуардом, который в последнее время привозил сюда мою информацию, заменив Розу. Нельзя было исключить того, что полицейские агенты контролировали поездки Хамеля, и Джим мог угодить в их руки.

— Эдуард тяжело заболел, — сказал я по телефону Джиму. — Пришлось пригласить врача, он предписал положить Эдуарда в больницу. Навещать его пока запрещено.

На нашем языке «болезнь» означала арест, «больница» — тюрьма.

Джим ответил, что все понял и очень опечален болезнью Эдуарда.

В тот же день я отправился в Лозанну. Написал донесение Директору о случившемся и велел Джиму для страховки передать его шифром, поскольку у меня не было полной уверенности, что полиция не нашла у радистов страниц моей шифровальной книги.

Джим в свою очередь показал мне радиограмму, принятую нынешней ночью. Москва с тревогой запрашивала, почему не отвечают на позывные обе женевские станции. Центр знал, что рацию Розы я предполагал вновь подключить к работе 16 октября.

Мы договорились, что ответ Центра на мое донесение об арестах Джим пришлет с Леной — она приедет к нему. Из Лозанны я отправился в Берн, сообщил Пакбо о провале и дал ему надежный адрес в Женеве для почтовой и личной связи.

Теперь у нас оставался единственный канал связи с Москвой — рация Джима. Ее надо было беречь пуще глаза.

Из Центра на имя Джима последовали срочные указания: «Ваша связь с Альбертом (то есть со мной. — Ш. Р.) необходима. Соблюдайте оба крайнюю осторожность. Сообщайте нам кратко только о положении группы. Альберту передайте следующее: меры его одобряем, работу группы временно прекратить. Мы будем слушать вас ежедневно по программе».

Следствие по делу радистов сначала вела федеральная полиция. Потом, месяца через три, его передали военным властям.

Расследование держалось в тайне, поэтому швейцарская пресса об этом ничего не сообщала. В первые дни после арестов мы еще не знали, где содержатся наши товарищи, куда их возят на допрос, удалось ли полиции добиться от них признания и что именно нашли на квартирах при облаве. Выяснить это было чрезвычайно важно, чтобы не наделать новых ошибок.

Требовалось как можно скорее установить какую-то связь с арестованными. Кроме того, как руководитель группы, ответственный за судьбу ее членов, я обязан был позаботиться, чтобы юридическим путем облегчить меру наказания Хамелям и Маргарите Болли на предстоящем судебном процессе, если не удастся организовать их побег из тюрьмы. Нужно было найти хорошего адвоката, который взялся бы за это дело не только ради профессионального любопытства, денег или любви к сенсации. Он должен был выступить на суде как политический обвинитель фашизма.

Примерно через неделю с помощью знакомых мне удалось не только разузнать, в какой тюрьме находятся наши радисты, но и наладить с ними переписку. Хамели и Маргарита Болли содержались в камерах-одиночках женевской тюрьмы Сент-Антуан. На допрос их водили под конвоем порознь, виделись они только на очных ставках. Разговаривать друг с другом им запрещалось.

Тюремный режим был строг. Но нам повезло. Нашелся человек, который не испугался взять на себя роль курьера в тайной переписке с заключенными. Это был надзиратель Эдмонда (Эдуарда) Хамеля. Благодаря ему мы смогли обмениваться записками. Правда, наша тюремная «почта» просуществовала недолго: кто-то донес на надзирателя и его уволили со службы. Но до этого Эдмонд успел кое-что сообщить мне. Оказалось, полиция изъяла все, что хранилось в тайниках на вилле и в доме Хамелей. У Маргариты тоже обнаружили страницы из шифровальной книги — она, как и Хамели, помогала мне в шифровании радиограмм. Я посоветовал товарищам отрицать по возможности хотя бы то, в чем у следователей нет доказательств, и ни в коем случае не признаваться в принадлежности к советской разведке.

Но следующие известия из тюрьмы показали, что полиция знает о нас гораздо больше, чем мы предполагали.

Эдмонд писал, что на последних допросах им показывали мою фотокарточку, называли мою фамилию и псевдоним Дора. Инспектор полиции сказал: Радо — главный руководитель организации и требовал подтверждения. В обмен на это обещал освободить всех троих. Но Эдмонд, его жена и Маргарита Болли заявили, что не знакомы со мной, впервые видят это лицо на фотографии.

Я верил — товарищи молчат, не выдают своих связей. Это подтверждалось хотя бы тем, что швейцарская контрразведка и полиция не предпринимали пока никаких новых действий против нас. Но сколько так могло продлиться? Сумеют ли радисты и дальше держаться столь же стойко? Что станет с ними, если следователи выложат неопровержимые доказательства нашего сотрудничества? Раз у следователей есть моя фотография, значит, они пронюхали обо мне, а возможно, и о других членах нашей группы. Опасность нависла над Пакбо и Джимом: к ним на связь приходила Роза, агенты могли засечь встречи.

Эти соображения наводили на мысль, что за мной, вероятно, следили давно или же сведения полиции передали гестапо и провокаторы вроде Рамо-Цвейга. Назревала необходимость скрыться, перейти на нелегальное положение. Однако я решил повременить с этой крайней мерой. Прежде чем уйти в подполье, нужно было убедиться в безопасности Пакбо и Джима, познакомить их друг с другом, так как только они могли организовать активную работу группы в такое трудное время. Еще следовало позаботиться о сидевших в тюрьме товарищах.

Через одного приятеля, имевшего знакомства среди женевских юристов, удалось договориться с весьма влиятельным адвокатом, большим знатоком швейцарской юриспруденции господином Германом Дютуа о том, что он возьмет дело радистов в свои руки. Центр отнесся к моему выбору с одобрением.

Хотя свидания с заключенными и ознакомление со следственными материалами были пока запрещены властями, адвокат Дютуа обещал выступить в их защиту, когда начнется судебный процесс. Пришлось заплатить крупную сумму. Добились мы также разрешения улучшить питание арестованным товарищам. Я передал доверенным людям деньги, те в свою очередь — тюремной администрации. Пищу для Хамелей и Болли стали носить из ресторана. Такого рода поблажки в швейцарских тюрьмах не возбранялись.

19 или 20 октября Эдмонд Хамель, через своего надзирателя, сообщил мне очень скверную весть: пеленгаторы ведут поиски третьего нашего передатчика, который обнаружили в районе Лозанны. Об этом Эдмонд узнал на допросе от инспектора полиции.

Я тотчас поставил в известность Джима. Он радировал в Центр.

25 октября Москва дала нашему лозаннскому радисту распоряжение:

«Сократите Ваши передачи до минимума. Для маскировки работы предлагаем: не выходите в эфир дольше чем на двадцать минут. (Затем назывались дни, часы, радиоволны, которые следовало постоянно менять. — Ш. Р. ) При соблюдении этих условий Вы можете вызывать нас два-три раза каждую ночь. Слушать нас для Вас не опасно.

Директор».

 

В ПОДПОЛЬЕ

За мной уже следили.

К улице Лозанна, на которой я жил, примыкает обширный старый парк. В парке, как раз напротив нашего дома, через дорогу, стояла постовая будка. В ней обычно сидели сторожа, приглядывающие за порядком. Они менялись. Иногда их и вовсе не было. Теперь же на посту — и днем и ночью — дежурили двое, по видимому полицейские. Из будки хорошо было видно, когда я выходил из подъезда на улицу. Если я шел пешком, ничего подозрительного вокруг себя не замечал. Но стоило мне сесть на остановке возле дома в трамвай, как появлялся парень на мотоцикле. Мотоциклист, не отставая, ехал рядом с вагоном до тех пор, пока я не выходил из трамвая. Он сопровождал меня до любой остановки. Так повторялось несколько раз.

Сомнений не оставалось — слежка. Очевидно, мою фотографию, ту самую, которую следователь показывал на допросе Эдмонду, полиция размножила и раздала агентам.

Они схватят меня, как только получат приказ. Нужно исчезнуть. Обмануть их бдительность и скрыться. Главное — спокойствие.

В те дни я мучительно размышлял, как спасти группу от полного уничтожения: возрастающая активность тайной агентуры полиции предвещала именно такой исход. Джим передал мне совет Директора поискать «помощи у друзей». Джим считал, что имеются в виду союзники, то есть посольства Англии или США. Возникла мысль использовать в качестве временного укрытия английскую дипломатическую миссию. Тут были свои сложности, но я надеялся, что союзники в конечном счете не откажут нам в тяжелый момент. Английское посольство могло стать удобной «крышей»: швейцарские власти с большим почтением относились к британскому флагу и позволяли людям из «Интеллидженс сервис» какие угодно вольности.

У нас было еще одно соображение в пользу этого шага.

Местные власти в Лозанне считали Джима английским разведчиком. Как рассказал мне Джим, ему об этом стало известно от жены румынского министра промышленности Гиолу. С министром и его супругой Джим неоднократно беседовал, когда те посещали Лозанну, и не раз черпал полезную информацию. В полушутливом разговоре за бокалом вина госпожа министерша сообщила Джиму о том, что ее приятельница, супруга румынского посла, уверена, что он — агент «Интеллидженс сервис». Как-то на дипломатическом приеме эта дама высказала свою догадку полковнику Перро, швейцарскому контрразведчику. Перро заявил, что разделяет это мнение, но считает, что, пока англичанин не работает против Швейцарии, не собирает о ней военной информации, принимать какие-либо меры против подданного дружественной Великобритании нет необходимости.

Об этом Джим сообщил в Москву еще в июле, отвечая на радиограмму Директора, встревоженного историей с гестаповским «курьером» и другими возникшими осложнениями.

Таким образом, и для Джима, в руках которого оставался наш последний канал связи с Центром, английское посольство было бы наиболее подходящим убежищем.

В конце октября я послал Директору радиограмму: «Обстановка для продолжения работы становится все более неблагоприятной. Швейцарская полиция, очевидно, намерена разгромить всю организацию. Предлагаю попробовать связаться с англичанами и продолжать работу оттуда в новой, законспирированной форме. Прошу немедленных указаний, так как дело очень срочное».

Однако Центр не счел такой выход из положения правильным.

2 ноября Директор радировал: «Ваше предложение укрыться у англичан и работать оттуда, совершенно неприемлемо. Вы и ваша организация в этом случае потеряли бы самостоятельность. Мы понимаем Ваше тяжелое положение и попытаемся Вам помочь. Привлекаем известного адвоката из США с хорошими связями в Швейцарии. Этот человек наверняка сможет помочь как Вам, так и людям, попавшим в беду. Немедленно сообщите, сможете ли Вы продержаться или укрыться где-нибудь на два-три месяца».

Итак, теперь нужно было не медля переходить на нелегальное положение.

Подходящую квартиру удалось найти быстро: укрытие нам с женой согласился предоставить один женевский врач — верный человек, тот самый, что помогал нам переправить в 1942 году паспорт в Италию.

За сыновей, остающихся на попечении бабушки, мы не слишком беспокоились: они уже не маленькие, старшему исполнилось восемнадцать, младшему — тринадцать. Им выдавали продовольственные карточки, кроме того, я оставил теще деньги на питание и прочие расходы. Самой же матери Лены не привыкать к переменам такого рода. Вырастившая без мужа в нужде трех дочерей, эта стойкая женщина еще во время первой мировой войны, когда семья жила в Германии, предоставляла убежище немецким и русским революционерам-подпольщикам. Конспирация ей была не в диковинку. Она не только одобряла, но и настаивала на том, чтобы я и Лена поскорее перешли на нелегальное положение.

Мы с женой решили так: она ляжет пока подлечиться в клинику, а я через некоторое время перейду в подполье. Сразу обоим исчезать из дома не следовало — это могло всполошить сыскных агентов.

После того как Лену поместили в клинику, теща отвезла младшего сына в пансионат в горах — так договорились на семейном совете. Очередь была за мной.

План побега был в общем-то очень прост и рассчитан на то, чтобы усыпить бдительность наблюдавших за каждым моим шагом полицейских.

У нас была немецкая овчарка. Она-то вместе со старшим сыном и помогла мне.

По вечерам я нарочно прогуливал собаку возле нашего дома и в парке: полицейские, дежурившие в постовой будке, уже привыкли к этому. В тот день, когда я решил, что настала пора исчезнуть, вывел, как обычно, овчарку и отправился с ней к тоннелю под железной дорогой. Сын уехал туда раньше на велосипеде. Ноябрьский вечер был довольно холодный, но я специально не надел пальто и шляпы. Пусть полицейские думают, что я вышел только на несколько минут.

Уже смеркалось. В тоннеле я отдал сыну овчарку, сам сел на его велосипед и укатил. А сын вернулся домой с псом как ни в чем не бывало. Полицейские либо зазевались, либо в наступавшей темноте приняли сына за меня. Они дежурили еще с неделю, пока не обнаружили, что их подопечный скрылся. Возможно, докладывали начальству, что я сижу взаперти, боясь выйти из дому.

Под покровом темноты (в Швейцарии соблюдалась светомаскировка) я благополучно добрался до квартиры врача в старой части города, где меня уже ждали. Хозяева отвели мне отдельную комнату, в которую, кроме них, никто не входил.

Половина дела была сделана — от слежки я оторвался. Но предстояло самое трудное: организовать работу группы, не выходя из подполья, в условиях полицейского розыска. Мою связь с сотрудниками следовало наладить через самых надежных курьеров, с особой предосторожностью. Обо всем этом мне нужно было лично переговорить с Джимом. Встречу мы заранее назначили в парке «О вив». Отказаться от нее было невозможно, хотя мы рисковали: нас могли опознать и схватить.

8 ноября, придав своей внешности несколько иной вид, я сел в такси и поехал в парк.

Джим прибыл раньше условленного часа. Из окна автомобиля я видел его плечистую фигуру в осеннем пальто у входа в парк. Я расплатился с шофером и направился к Джиму. Он с каким-то странным вниманием глядел на меня, вернее, на то, что видел у меня за спиной. Я невольно обернулся, но ничего особенного, кроме стоявшего у тротуара такси, из которого только что вылез, не заметил.

— Альберт, нам нужно поскорее удрать отсюда, — тихо сказал Джим. — Ваш шофер побежал звонить, в автомат — там, у входа в парк. Очень спешил, как будто его гнали кнутом. По-моему, это неспроста.

Место за рулем такси действительно пустовало. Мы поторопились войти в парк.

Конечно, это могло быть простым совпадением. Мало ли куда нужно срочно позвонить человеку? При других обстоятельствах ни я, ни Джим не придали бы, наверное, никакого значения этому факту. Но мы знали, что полиция располагает моим фото. А что, если оно имеется у водителя такси, он узнал меня и теперь звонит туда?

Подозрение наше оказалось правильным. Впоследствии было установлено полиция раздала двести моих фото не только своим агентам, но и женевским таксистам, которым было велено тотчас же доложить обо мне, как только я буду замечен.

На долгий разговор нечего было и рассчитывать. Нужно уйти незаметно, и как можно быстрее. На ходу Джим вручил мне последнее сообщение из Центра, я сказал ему о том, что перешел на нелегальное положение, дал адрес врача, велел при получении из Москвы срочных радиограмм приносить их на конспиративную квартиру; там уж обстоятельно обсудим, как работать дальше.

Парк «О вив» я знал отлично. В дальнем конце его находился ресторан. Из него можно было черным ходом попасть в маленький переулок. Мы вошли в ресторан, миновали кухню и выскочили через заднюю дверь во двор. Повара на кухне успели только удивленно взглянуть на двух мужчин в пальто, вдруг внезапно появившихся и так же внезапно исчезнувших. Никто нас не остановил. В переулке мы с Джимом расстались и пошли в разные стороны.

Думаю, мы наверняка не избежали бы ареста, если бы промешкали минут десять.

Той же ночью в Москву пошла радиограмма:

8.11.43. Директору.

Джим.

Альберт уверен, что его дом под наблюдением. Он успел перейти на нелегальное положение.

Связь со мной Альберт установит через Сиси.

Если я получу от него по телефону определенный сигнал, то пойду на конспиративную квартиру к Альберту. Мария (т. е. моя жена. — Ш. Р. ) легла на лечение в клинику, младший сын — в пансионате, старший — дома с бабушкой.

Эдуард и Мауд все еще под строгим арестом, но обращение с ними хорошее. Они ничего не выдают.

Я понимал, что полиция теперь наверняка наведет справки о моей жене, узнает, в какой клинике она лежит, и не оставит ее в покое. Больница не могла служить надежной защитой даже на короткое время. Швейцарские власти все равно арестуют жену. Ей необходимо тоже перейти на нелегальное положение.

В клинике Лену навещала супруга врача, у которого я скрывался. Через нее я сообщил жене, чтобы она, не мешкая, перебиралась ко мне. Лена сказала своему лечащему врачу, что сходит проведать детей, но отправилась, конечно, не домой — там вообще нельзя было появляться, — а на конспиративную квартиру. Лена попетляла по городу, пересаживаясь из трамвая в такси, чтобы оторваться от возможной слежки. Это искусство было ей хорошо знакомо по прошлой практике подполья. Ко мне она добралась благополучно. С той поры, а точнее с середины ноября 1943 года, мы с Леной не выходили на улицу.

Но связь с членами организации была необходима, ее предстояло налаживать заново, поскольку Роза, супруги Хамель и Лена, выполнявшие роль связных между Джимом, Пакбо, Сиси и мной, теперь были изолированы. Этот и другие неотложные вопросы мы обсуждали с Джимом, который приходил ко мне один-два раза в неделю.

Навещая меня, Джим был очень осторожен. Он появлялся, когда на улице становилось уже совсем темно. Сойдя с лозаннского поезда, слонялся по городу, заходил в кафе или ресторан, затем, взяв такси, отправлялся в старую часть Женевы. Машину отпускал, не доезжая два-три квартала до дома врача.

По ночам город жил на режиме воздушной светомаскировки. В кромешной тьме легко было спрятаться от преследователей. Время от времени Джим сворачивал за угол или входил в подъезд какого-нибудь дома, прислушивался, не идет ли кто за ним: на пустынных улицах шаги слышны далеко. В квартиру врача Джима впускали после того, как он называл пароль.

С той же целью, что и Джим, посещала конспиративную квартиру Сиси: адрес был дан ей с условием — никому другому из наших товарищей его не сообщать. Только строжайшая конспирация могла обеспечить продолжение работы.

Самым важным было продолжать передачу информации. От Пакбо я получал ее довольно регулярно, Сиси же сумела посетить меня только два раза.

Взвесив все наши возможности, мы изложили свои соображения руководству Центра. Москва ответила радиограммой:

«Ваши предложения верны. Как руководитель, дайте указания Сиси и Пакбо продолжать пока работу самостоятельно. Важнейшие материалы должны передаваться через Джима. Джим обязан немедленно подыскать новую радиоквартиру в каком-либо городе. Главное, чтобы важные и срочные донесения доставлялись без задержек.

Директор».

На квартире врача я познакомил Пакбо с Джимом, чтобы они могли работать без моего содействия.

Джим теперь, по указанию Центра, редко выходил в эфир. Найти подходящую новую квартиру было почти невозможно: не всякая могла подойти для установки в ней рации. Кроме того, в условиях военного времени иностранцу переехать из одного города в другой или даже сменить квартиру можно было только с разрешения полиции, а для этого следовало дать убедительное объяснение. Пока его у Джима не было.

А в это время продолжались допросы наших товарищей, сидевших в тюрьме.

Попытка освободить арестованных радистов путем денежного залога окончилась неудачей. Полиция узнала о наших намерениях из радиопереписки с Центром, которую она начала читать после того, как захватила при арестах страницы шифровальной книги. Помогавший нам полицейский чиновник был уволен, а Эдмонда и Ольгу Хамель и Маргариту Болли перевели из женевской тюрьмы в какую-то другую.

Первые показания следователи получили от Болли. Правда, она больше месяца отрицала свою принадлежность к нелегальной группе — вещественных улик против нее было мало. Решающую роль в признании Маргариты сыграли сведения, собранные во время агентурной слежки, и, конечно, неопытность девушки.

Маргарите показывали две фотографии — мою и Джима, называли фамилии, но она упрямо твердила, что эти лица ей совершенно незнакомы. Однако когда следователь со всеми подробностями описал места ее встреч со мной, Джимом и Пакбо, сопротивление Болли было сломлено: она не предполагала, что полиции известно так много.

Болли рассказала на допросах почти все о себе и то, что знала о сотрудниках, с которыми контактировала к работе. Умалчивала Маргарита только о принадлежности к советской военной разведке. Она утверждала, что работала на Великобританию и США. На этой версии девушка настаивала до февраля 1944 года. В своих показаниях она подчеркивала, что деятельность группы направлена исключительно против нацистской Германии, и, в конечном счете, способствует защите Швейцарии.

Лучше вели себя на следствии супруги Хамель. Хотя против них было собрано множество улик, Эдмонд и Ольга отвергали все обвинения, которые им предъявлялись, отказывались опознать меня по фотографии. Несколько месяцев полиция не могла добиться от Хамелей ничего существенного. Они держались так до тех пор, пока совсем не были прижаты к стене новыми вескими доказательствами.

Подробности следствия рассказали сами радисты, выпущенные позднее временно на свободу, а подтвердились они материалами судебного процесса, устроенного швейцарскими властями уже после войны.

 

ПРОВАЛ В ЛОЗАННЕ

Охоту за рацией Джима вел тот же отряд пеленгации, который раскрыл наши женевские радиоквартиры. Архивные документы воссоздают точную картину этого поиска.

«Сигналы… третьей станции, — пишет в своем рапорте командир радиоотряда лейтенант Трейер, — были едва слышны 27.9.43 в 00.25 минут… Эта станция работала бессистемно (чтобы осложнить пеленгацию) и была поэтому для обнаружения самой трудной.

9.10.43 — мы уверены, что она в Лозанне.

20.10.43 — установили, какой квартал города.

25.10.43 — в каком доме.

5.11.43 — имели все технические данные, подтверждающие гипотезу федеральной полиции… По этим данным определили адрес станции: улица Лонжере, дом 2, пятый этаж, квартира Фута.

11.11.43 — выявили станцию, с которой связан Фут. Это был сильный передатчик с позывными ОВВ. За ним регулярно следила наша радиометрическая станция. Стало ясно, что ОВВ находится в России».

Запеленгованный передатчик находился в густонаселенном квартале. Отыскать его было не просто. Чтобы определить, где находится рация, полиции пришлось отключать электроэнергию поочередно в каждом здании в момент сеанса радиосвязи. Если передатчик продолжал работать, значит, он в другом доме; шли дальше, отключали следующий дом. И так до тех пор, пока передатчик, лишившись питания, смолк. Адрес установили: улица Лонжере, 2. Но это был большой дом со множеством квартир.

Потом радиооператоры продолжили поиск с помощью специальных маленьких приемников, умещавшихся в кармане пальто. Обходили этаж за этажом… На пятом этаже дома, у двери в конце длинного коридора, дробные сигналы морзянки зазвучали громко-громко.

Джим не замечал признаков нависшей угрозы — агентурная слежка за ним велась с предельной осмотрительностью. Он не мог знать, что вечером или ночью какие-то странные люди ходят по этажам дома, делая вид при встречах с жильцами, будто они ошиблись квартирой. Он ни разу не видел их потому, что в это самое время с привычной скоростью стучал телеграфным ключом или слушал через наушники московскую станцию, записывая на листе бумаги ряды цифр. Правда, однажды, когда Джим возвращался к себе, ему показалось, будто кто-то подглядывает за ним из соседней квартиры. Он услышал за спиной отчетливый щелчок дверного замка. Но решил, что почудилось: последние дни нервы были в постоянном напряжении.

Соблюдая строгое предписание Центра, Джим больше слушал Москву, чем передавал сам. 16 ноября наш лозаннский радист опять навестил меня, а перед этим встречался с Пакбо. Ночью Джим отправил мои шифровки и от себя дал такую радиограмму:

17.11.43. Директору.

Джим.

Лонг и Зальтер имеют очень ценную информацию для передачи Центру. Пытаюсь сделать все, чтобы достать радиодетали и собрать передатчик, на случай если меня арестуют.

Этот радиосеанс не был, по-видимому, засечен швейцарскими пеленгаторщиками, так как пометки за 17 ноября нет в журнале радиопоисков. Дело в том, что Джим пользовался разными диапазонами волн и семью позывными, произвольно меняя их, и на сей раз его, видимо, потеряли в эфире. Но двумя-тремя днями раньше контрразведка перехватила распоряжение Центра, которое, будь оно осуществлено, поломало бы полиции все ее планы: Директор предлагал радисту ввиду опасности провала как можно скорее перейти на нелегальное положение. Радиограмма была адресована на мое имя, полиция прочла ее. Тотчас последовал приказ об аресте Джима. Арест намеревались провести в ночь на 19 ноября, но передатчик не работал. Пришлось налет отложить: полиции было важно захватить радиста с поличным.

И вот момент наступил.

О том, как это произошло, Джим рассказал после войны в своем докладе Центру.

«Последний раз я видел Дору в доме врача 16 ноября 1943 года, — писал Джим. — Он передал мне несколько шифровок, мы договорились о следующей встрече на вечер 20 ноября.

Вечером 19 ноября я решил вызвать Центр (после перерыва с 17 ноября, чтобы затруднить пеленгацию), так как на другой день у меня должна была быть встреча с Дорой. Отправив свою телеграмму с запросом, нет ли чего для Доры, я стал принимать длинную телеграмму Центра.

Но в 00 часов 45 минут группа полицейских из 15 человек ворвалась в мою квартиру, взломав дверь железным ломом, и с оружием бросилась на меня. За эти минуты я успел сжечь на свече телеграммы и, сильно ударив молотком по передатчику, вывел его из строя. Два радиотехника кинулись к аппарату и попытались его наладить, но он не действовал. Позывные Центра ОВВ и пять моих позывных из семи оказались известными полиции — их засекла пеленгация».

Эта полицейская акция записана в журнале поисков радиоотряда в такой форме:

«20.11.43 — в 00 час. 04 мин. УС отвечает ОВВ и передает ей телеграмму из 59 групп цифр. ОВВ подтверждает получение и передает сообщение из 321 группы цифр.

В 00 час. 45 мин. — обыск у Фута во время работы. Он прерывает передачу, услыхав шум у двери. Оборвал провод от передатчика и сжег телеграммы.

Большая часть запасного материала для рации была найдена в хорошем тайнике вверху шкафа. Там же был спрятан ящик от пишущей машинки, в котором хранился передатчик».

Обыском в квартире руководили полицейские инспекторы Женевы и Лозанны Кнехт и Паше, офицер генштаба и командир радиороты пеленгации. Они же подписали протокол домашнего обыска.

Далее Джим в отчете Центру писал: «Меня увезли в полицейское управление, где инспекторы Кнехт и Паше вместе с экспертом по шифрам Марком Пайо занялись моим делом. На допросе Паше заявил мне, что он очень не хотел арестовывать меня так быстро, поскольку сначала они намеревались раскрыть побольше других членов группы. Однако полиция заторопилась с арестом после телеграммы Центра, в которой мне, через Дору, было приказано во что бы то ни стало перейти на нелегальное положение. Полиция испугалась потерять мой след…»

Москва, не зная об аресте нашего последнего радиста, некоторое время пыталась наладить внезапно прервавшуюся связь.

1.12.43. Джиму.

Директор.

1) Смогли ли передать Сиси и Пакбо наши сообщения? Каково их положение?

2) Будьте особо осторожны при связи с Центром. Форсируйте перенос рации в другой город. Передавайте только единичные, самые важные сведения и сообщения. Мы вас внимательно слушаем и ждем в условленное время. Сердечный привет.

На допросах в полиции Джиму стали ясны некоторые обстоятельства провала нашей группы. В 1945 году он сообщил руководству Центра следующее!

«На первом допросе меня спрашивали, признаю ли я, что совместно с неким Александром Радо передавал политическую, военную и экономическую информацию для СССР, работая против державы, название которой не упоминалось.

Полиция знала не все, но довольно много. 1) Знала, что я подготовил Розу, Эдуарда, Мауд и якобы поставил на их квартирах рации; 2) знала, что я должен встретиться с Пакбо (из телеграмм Доры Центру), но кто он такой — не знала; 3) знала, что я должен готовить кого-то по радио; 4) знала из последних телеграмм, что мне приказано перейти на нелегальное положение; 5) знала из телеграммы, что Дора связался с Эдуардом в тюрьме…

На последнем, третьем допросе, — пишет далее Джим, — инспектор Паше упомянул первый раз настоящую фамилию Сиси и, кроме того, другие фамилии, которые мне ничего не говорили. Упоминался также один человек из Берна: якобы его должны арестовать. Может быть, речь шла о Пакбо (фамилию я не запомнил, поскольку не знал ее — знал только псевдоним)?

Полицейские были уверены, что у меня есть другой, специальный шифр для связи с офицерами ОКВ, Вертером и другими. Думали, что я получаю информацию оттуда по радио. Они нашли у меня один немецкий роман, подаренный мне Микки, в котором я когда-то, подчеркнул кое-какие слова, и решили, что это и есть моя книга для перешифровки телеграмм из Германии. Полиция считала, что я употребляю три шифра: один — для Центра, второй — для Германии, третий — для связи с Францией.

Из допросов мне стало ясно: 1) швейцарцы узнали о нашей организации от немцев; 2) приблизительное расположение наших станций получили от немцев; 3) швейцарская полиция заполучила мое фото от немцев, но не знала моей фамилии, хотя ей было известно, что я принадлежу к группе Доры.

Инспектор Кнехт сказал мне, что гестапо очень много знает о нашей группе в Швейцарии и что, арестовав меня, швейцарская полиция, может быть, спасла мне жизнь».

Отчет Джима свидетельствует, что допрашивавший его инспектор Паше также заявлял, что гестапо было в курсе работы советской разведгруппы в Швейцарии. Следователи расспрашивали Джима и о его связях с Агнессой Циммерман (Микки), жившей, как читатель помнит, в Мюнхене. Совершенно очевидно, что данные о ней швейцарская контрразведка могла получить только от гестапо или СД. Наконец, именно нацисты убедили швейцарцев, будто Джим поддерживал радиосвязь с нелегальной станцией в Германии, хотя это заблуждение.

Что касается заявления инспектора Кнехта о том, что, арестовав Джима, швейцарская полиция сохранила таким образом жизнь нашему радисту, то оно, по-видимому, не лишено оснований. Аккос и Кё утверждают в своей книге, что якобы после войны в архивах СД был найден план похищения Фута из Швейцарии. Поручалось это тайным агентам. Операция намечалась на 23 ноября. Гитлеровцы опоздали всего лишь на три дня.

Джим стойко держался на допросах. В марте 1944 года его дело было передано из полиции в военную прокуратуру. Но и там он отрицал свою принадлежность к нашей группе. По совету своего адвоката Фут признал лишь то, что безусловно могло быть доказано на судебном процессе. Он дал такие показания: состоял на службе у одной из держав Объединенных Наций, передавал ей секретную информацию о гитлеровской Германии; сообщников в Швейцарии нет, руководитель группы находится за рубежом; государственным интересам Швейцарии ущерба не наносил; с упомянутыми Радо, Хамелями, Болли и другими никаких связей не имел.

После подписания этого заявления Александра Фута более не допрашивали вплоть до освобождения из тюрьмы.

 

КОГДА РАЗВЕДЧИК — НУЛЬ

Я ожидал Джима, как было условлено, 20 ноября, но он не явился. Зная его аккуратность, я приготовился к плохим вестям. Мы понимали, что отныне ни один из нас не застрахован от ареста и произойти это может в любой момент.

О том, что полиция схватила Джима, я узнал неделю спустя. Мне нужно было срочно подыскать другое жилище. Квартиру врача теперь нельзя было считать надежным убежищем. Конечно, если бы агенты, идя за Джимом, раскрыли нашу конспиративную квартиру, они уже арестовали бы нас с Леной. По логике полиция поступила бы так. Однако трудно угадать, что на уме у твоего противника. Законы подпольной борьбы обязывают учитывать различные ситуации. А первая заповедь конспирации гласит: если твой товарищ, знающий адрес явочной квартиры, провалился, смени ее.

Новую квартиру не так просто было найти среди людей, которым можно было довериться, не каждый решился бы укрывать у себя лиц, преследуемых властями. Наконец в начале января 1944 года жилье подыскали — хозяева были друзьями одного нашего сотрудника. Ночью мы с женой перебрались к ним. Это было неподалеку от дома врача. Квартира — отдельная, без соседей на этаже, но очень маленькая. Нам отвели тесный чулан, в котором с трудом умещалась только одна раскладная кровать. Кое-как мы устроились — выбора не было. На неудобства не обращали внимания. Часами приходилось сидеть в этом чулане, не выходя оттуда и даже не двигаясь. Днем в дом приходила служанка, прибиравшая комнаты и приносившая продукты. А по вечерам к хозяевам нередко наведывались приятели — поиграть в бридж. Разумеется, никто из гостей о нас ничего не знал, поэтому нужно было сидеть очень тихо.

Вспоминая сейчас долгие месяцы, проведенные в той каморке, я удивляюсь, как у нас с Леной хватило терпения вынести это добровольное заточение, это испытание неподвижностью. Коченели руки и ноги, казалось, даже будто загустела в венах кровь. Порой хотелось плюнуть на все, встать и выйти на улицу. Ведь каждому из нас тогда было чуть больше сорока лет, мы жаждали действия, деятельности! А пришлось сидеть взаперти. Для меня лично то время было, пожалуй, самым тяжелым в жизни.

Швейцарская полиция вынудила все-таки нас порвать связи с организацией, отсиживаться в чулане. Ничего другого пока нельзя было сделать — агенты искали меня по всей стране. Эти сведения получил через своих информаторов в федеральной полиции мой друг — член нашей группы. Только он один знал, где я теперь скрываюсь, и приходил изредка сообщить, каково положение дел. С ним мы обдумывали, что же нам предпринять, как заново наладить радиосвязь с Москвой: ведь без нее вся наша работа равнялась нулю.

Именно это, а не жизнь взаперти, было предметом моих переживаний и тяжелых ночных размышлений.

Из газет и радиопередач я знал, как развиваются события на советско-германском фронте и в Европе. В январе под Ленинградом и на Украине разворачивалось большое наступление Красной Армии. В районе Корсунь-Шевченковского была окружена большая группировка противника. Советские войска уже очищали от оккупантов Крым, Белоруссию, подходили к границам Румынии. А союзники возобновили боевые операции против немецких войск в центральной части Италии, приостановленные осенью 1943 года.

Наступательная мощь Красной Армии росла, но также становилось все ожесточеннее сопротивление теряющего свои позиции врага. Между тем наша информация лежала втуне. Со времени ареста радистов ее накопилось изрядное количество. Но как переслать эти данные, если нет никаких средств связи?

Мы очутились в странном положении. Группа была жива и боеспособна, ее возможности к концу 1943 года даже возросли, и вместе с тем она бездействовала, словно в параличе.

На свободе еще оставались мои основные помощники — Сиси и Пакбо, которые по-прежнему получали донесения. Сохранились все наши связи и источники. Не прекращал деятельности Люци со своими берлинскими единомышленниками. Казалось бы, чего ломать голову? Дать товарищам задание раздобыть радиодетали, собрать пару передатчиков, ускоренным темпом обучить новых людей работе с ключом — и дело пойдет!

Нет, к большому сожалению, не так это было просто.

Допустим, мы достали все необходимое, собрали рации. Но где их установить и, главное, кто будет учить новичков? Сотрудники, набившие руку на радиосвязи, сидели в тюрьме. А других, кто мало-мальски разбирался бы в радиоделе, среди нас не было.

И все-таки мы не теряли надежды, что спустя какое-то время, когда спадет активность брошенной против нас агентуры, возобновим работу организации.

Хотя полиция не получила сведений обо мне от арестованных радистов, она не прекращала своих поисков. Но в докладах сыщиков ничего утешительного не было. Тогда власти прибегнули к изуверским методам, свойственным гитлеровским молодчикам.

В марте швейцарская полиция арестовала моего старшего сына, который жил с бабушкой на прежней квартире. Всю ночь его допрашивали и били. Полицейские требовали, чтобы он сказал, где скрываются отец и мать. Но он не мог им ничего ответить, даже если бы его допрашивали и истязали еще пять ночей: сын просто не знал адреса конспиративной квартиры. Наутро его отпустили домой.

Однако то было лишь началом. Желая выманить нас с женой из укрытия, заставить искать связи с семьей, полиция сделала все, чтобы поставить детей и тещу в отчаянное положение. Старшему сыну запретили посещать школу. Младшего, тринадцатилетнего мальчика, выгнали из пансиона, где он учился. У них отняли продуктовые карточки. И, наконец, выселили из квартиры.

Издевательства продолжались. Матери Лены, немке по национальности, власти грозили отправкой за границу для передачи в руки нацистов. А старшего сына пытались заставить пойти в германское посольство за получением транзитной визы, чтобы потом выслать его в Венгрию, на мою родину. Ехать ему пришлось бы через Германию. Нет сомнения, что там его схватили бы гестаповцы.

Положение семьи было крайне тяжелым. Жена ужасно переживала. Мне стоило больших усилий удержать ее от оплошностей. Я понимал материнские чувства Лены, но нам обоим нужно было крепиться. Мы не имели права отдать себя в руки полиции.

Неизвестно, чем бы все это кончилось для наших детей и тещи, оставшихся на положении изгоев, если бы не вмешательство друзей. Пакбо и другим товарищам через влиятельных лиц в конце концов удалось прекратить полицейские гонения против семьи. Они же помогли найти для детей и бабушки другую квартиру, добились возвращения продуктовых карточек.

Полиция вынуждена была отступить. Расчет выследить нас таким подлым способом провалился.

 

НОВЫЕ АРЕСТЫ

Что же происходило в это время в тюремных камерах, как вели себя наши товарищи?

О Джиме я уже говорил. Остальные арестованные, за редким исключением, также держались мужественно, старались запутать следствие, повести его по ложному пути. Полиции долго не удавалось заполучить необходимые данные, подтверждающие принадлежность некоторых, уже раскрытых ею лиц, к нашей организации.

Супруги Хамель и Маргарита Болли находились теперь в лозаннской тюрьме Буа-Мермэ, куда их перевели из Женевы после того, как власти узнали о нашем намерении устроить побег арестованных. В конце ноября в Буа-Мермэ был доставлен в Фут.

Они содержались в отдельных камерах. Надзирателям запрещалось даже отвечать на их вопросы. Адвокатов не допускали. Правда, арестованным позволили заказывать за собственный счет один раз в день пищу из ресторана, покупать сигареты, книги.

Из следственных и судебных материалов видно, что почти полгода со дня ареста Эдмонд и Ольга Хамель всячески отрицали свою принадлежность к разведывательной организации. И только в марте 1944 года, когда неопровержимые доказательства, собранные полицией, поставили этих людей в тупик, они начали давать кое-какие показания.

Эдмонд признал, что стал радистом у некоего Альберта только с осени 1942 года, собрал три передатчика. Он утверждал, что работал на Англию против гитлеровского рейха, но не в ущерб своей родине. Ольга подтвердила это и заявила, что помогала мужу лишь с лета 1943 года, а последние недели перед арестом помогала Альберту в шифровании. Оба отказались опознать меня по фотографии.

В марте 1943 года Хамели еще надеялись, что им удастся обмануть следствие, и многое намеренно путали.

Между тем швейцарская полиция, органы контрразведки не теряли надежды раскрыть все нити нашей организации. В этих целях они предприняли попытку ввести в заблуждение наш Центр, установив с ним радиосвязь от имени Джима вскоре после того, как тот был арестован. Позывные Центра и Джима, программа радиосвязи, а также многие данные о нас им были известны. Обманным путем, стараясь скрыть факт захвата лозаннской станции, они рассчитывали заполучить от Директора новые сведения о людях швейцарской группы, раскрыть их псевдонимы, явки, а заодно и мою конспиративную квартиру.

В книге Арсеньевича «Женева вызывает Москву» опубликованы тексты дезинформационных телеграмм, направленных швейцарской контрразведкой московскому Центру с декабря 1943 по январь 1944 года. Из его книги мы также узнали имена влиятельных лиц, участвовавших в этом обмане: федеральный прокурор Швейцарии Штемпфли, глава федеральной полиции Бальзигер, начальник армейской контрразведки полковник Жакилар.

Но радиоигра с Москвой у них не получилась: руководство советского разведуправления поняло, в чем дело, но сделало вид, будто принимает подставного радиста за Джима. Посылая распоряжения и советы, Центр повел швейцарскую секретную службу по ложному пути, одновременно пытаясь выяснить, в каком положении наша группа. А неудача швейцарской контрразведки объяснялась тем, что она, не получив в руки шифра Джима, решила воспользоваться моим. Это было ошибкой. Только через четыре месяца швейцарцы убедились, что оказались в роли обманутых обманщиков и прекратили радиоигру с Москвой. Центр на этом выиграл, получив точное подтверждение о провале Джима, а люди Массона напрасно потеряли время.

Когда провал радиоигры стал очевиден и контрразведчики поняли, что через Москву большего, чем уже известно, не узнать, полиции было позволено действовать, Последовали новые аресты.

19 апреля 1944 года полицейские схватили Сиси, Пауля Бётхера и Христиана Шнейдера (Тейлора). Спустя ровно месяц был арестован Рудольф Рёсслер (Люци). Всех их отправили в одиночки лозаннской тюрьмы Буа-Мермэ, где уже томились наши радисты.

Зачем полковнику Массону понадобились эти аресты? Ведь он и без того выполнил свое обещание (если было такое) Шелленбергу: радиосвязь с Москвой еще с ноября 1943 года была прервана, о чем гитлеровцы, прослушивая эфир, отлично знали. Но они, естественно, опасались, как бы мы не возобновили работы на новых радиоквартирах, и поэтому настаивали на полной ликвидации группы. Начальник швейцарских секретных служб уступил этому нажиму, соблюдая, однако, и свои интересы.

А интересы эти состояли в том, чтобы любыми мерами сберечь очень важную для безопасности конфедерации тайну в лице Рудольфа Рёсслера и его глубоко законспирированной группы в Берлине. Полковник Массон, безусловно, не собирался заключать в тюрьму немецкого эмигранта, через которого он получал информацию из верховных военных кругов рейха. К тому же в материалах следствия ничего не говорилось о причастности Рёсслера к делу арестованных радистов. Последние не соприкасались с ним, никаких наводящих о нем сведений следствию дать не могли, как ничего не могли они сказать также о Сиси или Тейлоре, с которыми связи не имели.

Для Сиси же Люци был анонимной фигурой, она его не знала, поэтому приоткрыть завесу тайны не могла. Ее арест ничего не значил для Массона. Единственно, кто из сотрудников группы был лично знаком с Рудольфом Рёсслером, — это Христиан Шнейдер. Он мог рассказать следователям многое, если б заговорил. Так оно и случилось: Шнейдер заговорил. На допросах он признался во всем, назвал имя Рёсслера, от которого получал информацию. Этого, должно быть, полковник Массон не учел. Теперь он вынужден был дать согласие на арест Рудольфа Рёсслера.

Военным властям, конечно, ничего не стоило бы отменить арест Рёсслера, в чьих руках находилась одна из лучших агентурных групп швейцарской разведки. Но его имя показаниями Шнейдера было предано огласке в нежелательной связи с делом о советской разведывательной группе, и Массон опасался — кстати, не без оснований — как бы гитлеровцы, несмотря на секретность следствия, не пронюхали, что некий эмигрант Рёсслер и Люци одно лицо. Ведь тогда люди Шелленберга, несомненно, похитят или уничтожат его. Допустить такое шеф разведки и контрразведки конечно же никак не мог, Оставалось одно: упрятать Рудольфа Рёсслера, пока не поздно, в тюрьму. Тюрьма, пожалуй, была тем единственным местом, куда агентам СД и гестапо проникнуть было почти невозможно.

Напуганный арестом, Шнейдер, как уже сказано, выдал своего друга Рудольфа Рёсслера, рассказал о связи с Сиси, признался, что работал на советскую военную разведку. Предательство Шнейдера поставило остальных арестованных в трудное положение.

Кроме показаний Шнейдера прямой уликой против Сиси являлась пачка донесений от Люци, в том числе зашифрованные радиограммы, найденные при обыске квартиры; эти материалы Сиси хранила, рассчитывая как-то переправить в Центр.

Шифровальная книга Сиси в руки полиции не попала — она была надежно спрятана.

Между прочим, в книге Арсеньевича, о которой я уже упоминал, содержится ссылка на документ, свидетельствующий о том, что федеральная полиция следила за Сиси, очевидно, как пишет автор, «по указанию начальника военной разведки Роже Массона… Военно-воздушный атташе Германии в Берне полковник Грипп сообщил Массону ее имя, адрес, более того — ее псевдоним (Сиси). Грипп получил эту информацию от гестапо».

Что ж, документ этот лишний раз подтверждает: полковник Массон использовал против нашей группы материалы, полученные им от гитлеровской секретной службы.

На следствии всем арестованным, как членам группы Радо, предъявили обвинение в разведывательной работе на СССР. Доказательств у полиции было более чем достаточно. Поэтому попытки моих товарищей опровергнуть обвинение в конечном итоге потерпели неудачу.

Последние аресты окончательно парализовали деятельность группы. По существу, это был разгром, хотя все источники, за исключением группы Люци, сохранились. На свободе оставался еще один мой помощник — Пакбо, который мог бы вновь организовать работу с людьми (Лонгом, Зальтером и другими). Но теперь мы были совершенно парализованы — лишились не только передатчиков и радистов, но и шифров для связи с Центром.

Так, к удовлетворению гитлеровцев, швейцарская контрразведка расправилась с нашей группой.

 

КАК ПОСТУПИТЬ?

В июле 1944 года я узнал, что власти выпустили из тюрьмы Маргариту Болли, Эдмонда и Ольгу Хамель. Их освободили временно, предложив внести денежный залог, как это принято во многих капиталистических государствах. Кроме того, взяли письменное обязательство, что они не будут стремиться покинуть пределы конфедерации до судебного процесса.

Об этом мне рассказали Пакбо, которому стало известно о Маргарите от ее матери, и другой товарищ, связавшийся с Хамелями. Освобождение подследственных казалось странным. Но, поразмыслив, я понял мотивы, побудившие полицию сделать такой шаг.

Одной из причин было, несомненно, то, что в середине 1944 года политическая обстановка в Европе и положение на фронтах коренным образом изменились в пользу стран антигитлеровской коалиции. Советские армии уже подходили, можно сказать, к воротам нацистской Германии. Наши союзники, непомерно долго оттягивавшие открытие второго фронта, высадились наконец-то в Нормандии. А двумя днями раньше, 4 июня, американо-английские войска овладели Римом. При таких обстоятельствах швейцарское правительство обрело уверенность, перестало опасаться вторжения гитлеровцев, которым теперь было не до угроз или оккупации чужих стран.

Естественно, произошли изменения и во взаимоотношениях секретных служб. Тайные силы рейха — агентура СД и гестапо — уже не способны были оказывать на швейцарцев того давления, которым они так успешно пользовались. Полковник Массон отныне мог позволить себе пренебречь диктатом могущественных фюреров СС — Гиммлера и Шелленберга.

Вторая причина проявленной мягкости к нашим радистам совсем иного свойства. То был коварный расчет, впрочем не новый, довольно известный в международной полицейской практике. Им очень любили пользоваться гитлеровцы. Швейцарские контрразведчики применили тот же прием.

Они выпустили радистов, полагая, что руководитель организации сам или через доверенных лиц захочет вновь с ними связаться. Это было вполне вероятно — контрразведка знала, что у нас больше нет людей, умеющих обращаться с передатчиком. Безусловно, за подследственными зорко наблюдали, и в случае контакта с ними наших сотрудников агентура взяла бы их на заметку. Таким способом полиция сумела бы выявить новых, еще не раскрытых членов группы, а возможно и напасть на мой след.

Когда в августе меня впервые за время подпольной жизни навестил Пакбо (я попросил посещавшего меня товарища привести его), мы действительно обсуждали возможность связи с Хамелями, но все же решили отказаться от этой идеи, понимая, что нам подготовлена ловушка. С Маргаритой Болли я также запретил устраивать свидание.

Пакбо рассказал мне о положении в организации, сообщил, что новых арестов пока нет. Он обратился к депутату швейцарского парламента, социал-демократу, хорошему знакомому Пауля Бётхера, с просьбой помочь освободить из заключения Сиси и Бётхера, но попытка эта не имела успеха из-за обстановки сугубой секретности, созданной военными властями.

По собственной инициативе Пакбо задумал осуществить связь с Центром по дипломатическим каналам. Он и Зальтер начали, в частности, переговоры с китайским послом в Берне, желая получить согласие на пересылку информации в Москву дипломатической почтой через Китай. Но их переговоры не дали результатов.

Положение складывалось совершенно безвыходное. Дальнейший сбор разведывательных сведений не имел практического смысла.

Сотрудники группы исчерпали возможности, отыскивая выход из тупика. Сам я также ничего не мог предпринять, пока оставался на нелегальном положении. Было очевидно, что, только выбравшись за границу, я сумею наладить связь с Центром, сообщить, что нужно, и получить указания, как нам действовать: свертывать ли работу в Швейцарии или организовать ее на какой-то иной основе.

Бежать можно было только во Францию, так как Австрию и Италию еще занимали немецко-фашистские войска. Во Франции же военная обстановка к началу сентября 1944 года изменилась коренным образом. В Нормандии союзники продвигались вперед, а восставшие парижане в августе изгнали оккупантов из столицы. Гитлеровское командование вынуждено было вывести войска из пограничных со Швейцарией французских областей и перебросить их на боевые участки фронта. Теперь в департаменте Верхняя Савойя власть находилась в руках французских партизан. Идти нужно было к ним.

Самым трудным было пройти швейцарские контрольные посты на границе. Они казались непреодолимыми. Мы долго обсуждали этот вопрос с женевскими товарищами. Было даже такое предложение: устроить подкоп под проволочным ограждением, тянувшимся вдоль границы, по которому был пропущен электрический ток. Другие советовали поехать в Кампионе — итальянскую территорию внутри швейцарского кантона Тессин, находящуюся в руках итальянских партизан. Но чтобы попасть туда, нужно было пересечь поездом всю Швейцарию (дальнее автомобильное сообщение из-за нехватки горючего уже давно прекратилось). Другой же путь в Кампионе через озеро Лугано находился под наблюдением катеров швейцарской пограничной службы. Все эти предложения пришлось отвергнуть. Самое лучшее, по моему убеждению, было перейти границу с помощью савойских партизан, которые отлично знали местность и наверняка не отказались бы нас провести.

Пока мы размышляли над этой проблемой, товарищи сообщили: полиция выпустила из тюрьмы Фута. Он, так же как и остальные радисты, не имел права до судебного процесса и вынесения приговора выезжать из страны. Фута освободили 8 сентября, за несколько дней до того, как мы с женой покинули Швейцарию. Свидание наше не состоялось, так как я опасался полицейской ловушки.

При сложившихся обстоятельствах разумный выбор был только один уходить во Францию и там искать представителей нашего Центра. Я обязан был выполнить свой долг, и даже родительские чувства не должны были этому воспрепятствовать. Нам с женой, конечно, было очень тяжело уезжать, не повидавшись с детьми и старушкой матерью. Но иначе поступить было нельзя. Мы верили, что друзья позаботятся о нашей семье, как это они делали и раньше, когда чиновники в полицейских мундирах пытались учинить над ней расправу.

 

ПОБЕГ ИЗ ШВЕЙЦАРИИ

Осенью 1944 года гитлеровская империя начала разваливаться, как разваливается на куски ледяная глыба айсберга, попавшая под воздействие теплых океанских течений и солнца.

Советские армии, атакуя врага по всему фронту, осуществляли свою великую освободительную миссию. Они вызволили из фашистской неволи Бухарест, Софию и Белград, вели бои в Польше, Чехословакии, Венгрии, вступили в пределы Восточной Пруссии.

Когда советские войска оказались на территории Болгарии и Румынии, трудящиеся этих стран подняли вооруженные восстания. Антифашистские силы, руководимые коммунистическими партиями, одержали победу. Болгария и Румыния объявили войну гитлеровской Германии. В сентябре разорвало отношения с рейхом правительство Финляндии; оно подписало мирное соглашение с Советским Союзом и Англией.

В Западной Европе союзные войска и силы Сопротивления изгнали оккупантов из большей части Франции и Бельгии.

В середине сентября мне наконец удалось связаться с французскими маки из департамента Верхняя Савойя. Партизаны охотно согласились помочь нам бежать из Швейцарии. Я дал курьеру адрес своей конспиративной квартиры, и вскоре к нам явился их представитель — майор по чину. Я был приятно удивлен, узнав, что этот молодой француз доводится племянником известному советскому академику Баху.

С майором мы разработали план побега до мельчайших деталей.

План был таков. 16 сентября, в субботу, за мной и Леной заедет на своей машине профессор, заведующий клинической больницей, где раньше лечилась жена. Он подвезет нас к туннелю, через который проходит железная дорога в женевский пригород Аннмасс, контролируемый партизанами. Хотя железнодорожное сообщение между Францией и Швейцарией со времени гитлеровской оккупации было прекращено, но по субботам с французской территории, из так называемой «свободной зоны», граничащей с Женевским кантоном, приходил паровоз с одним вагоном, груженным бидонами с молоком, — французские крестьяне снабжали молоком жителей Женевы. За неделю порожних бидонов накапливалось много. Их отправляли обратно поездом через туннель. Из «свободной зоны» завозили не только молоко, но и другие продукты. Поэтому французские таможенные посты располагались не у самой государственной границы, а несколько глубже, за «свободной зоной».

Мы должны были проникнуть в туннель и там встретить майора. Поезд, разгрузив бидоны с молоком и забрав пустые, вернется обратно. В туннеле он на минуту остановится, и мы сядем: паровозная бригада была заодно с партизанами.

Наступила суббота. Точно к назначенному часу приехал профессор. Мы с женой с большим трудом прошли какой-то десяток метров до автомобиля и еле-еле забрались в машину: от длительной неподвижности чуланной жизни ноги отказывались слушаться.

Поехали.

Я испытывал очень странное ощущение. Это был мой первый выход в город после одиннадцатимесячного вынужденного заточения. Было уже нерабочее время, и на балконах домов праздно сидели горожане. Мне казалось, что все они смотрят только на нас. То же чувство владело и Леной. Когда проехали многоэтажные дома с балконами, она призналась, что у нее было такое странное ощущение, будто она голой вышла на люди. Сказалась душевная депрессия подпольной жизни.

Наконец мы добрались до моста. Над железнодорожным туннелем увидели полицейского. Тут был дежурный пост. Полицейский ездил вокруг моста на велосипеде. Выждав, когда он завернет за мост, мы выскочили из машины и нырнули в темный раструб подземной дороги. Здесь немного отдышались — отвыкли от резких и быстрых движений.

Решив, что все идет пока благополучно, двинулись не спеша в глубь туннеля, но тут заметили позади себя несколько темных силуэтов. Прибавили шагу. Люди продолжали преследовать нас. Мы уже стали всерьез тревожиться, как вдруг перед нами выросла знакомая фигура майора. Он успокоил нас, сказав, что это свои люди.

Вскоре мимо нас прогрохотал локомотив с одним прицепленным вагоном. Он остановился неподалеку от туннеля на станции местного сообщения О вив. Через несколько минут донесся звон погружаемых порожних бидонов. Мы с нетерпением ждали. На станции в поезд мог сесть швейцарский пограничник. Это была бы беда. Если это случится, машинист известит нас свистком.

Спустя немного времени показался паровоз. Я с напряжением ждал свистка, но его не последовало. Локомотив притормозил. Мы с Леной вскарабкались в кабину машиниста. Влезли и те пять человек, которые шли за нами в туннеле.

Поезд двинулся к границе. Машинист был очень озабочен, говорил — не знает, выгорит ли эта затея; раз нет сопровождающего пограничника, на контрольном посту устроят осмотр. Майор посоветовал пройти пост не останавливаясь — будь что будет!

Машинист оказался боевым парнем, на большой скорости промчался он мимо постовой будки. Солдаты подняли стрельбу, но пули никого не задели.

В Аннмассе нас встретили партизаны, пересадили в автомашину и отправили в свою штаб-квартиру, которая находилась в городе Аннси. Мы уже считали, что побег завершился успешно. Теперь ни агенты контрразведки, ни полиция не могли нас достать. Но впереди, оказывается, было еще немало треволнений.

Горная дорога в партизанском крае была очень извилистой и узкой. Ночью наша машина перевернулась и едва не свалилась в пропасть. К счастью, мы отделались только испугом и царапинами.

Власть в Аннси принадлежала партизанам департамента Верхняя Савойя. Нас приняли хорошо, поселили в вилле у чудесного горного озера. Чтобы нас «легализовать», Лене присвоили чин старшего лейтенанта, мне — подполковника партизанской армии, которая насчитывала там около пятидесяти тысяч человек.

За несколько дней мы отдохнули и окрепли. Нам рассказали о событиях на фронтах, об обстановке во Франции. Париж освобожден восставшим народом, но пока пробраться туда невозможно.

В Аннси мы познакомились со знаменитым ученым, лауреатом Нобелевской премии Полем Ланжевеном и будущим французским министром Жюлем Моком. Последний служил офицером в британском флоте и теперь прибыл сюда по поручению де Голля, чтобы выяснить, правда ли, что в Савойе образована советская республика. Такие слухи ходили, так как в руководстве отрядов маки этого края было немало коммунистов. Страхи Жюля Мока были напрасны: коммунисты боролись плечом к плечу с католиками, но советской власти никто не провозглашал.

Французского же физика судьба забросила в этот край случайно. Ланжевен занимался проблемами атомного ядра. Гитлеровцы пытались заставить его работать на себя. Но партизаны выкрали ученого и переправили в Швейцарию. Оттуда Ланжевен сам пришел к маки.

Перед нашим отъездом из Аннси партизаны устроили прощальный вечер, где почетными гостями были Ланжевен, Жюль Мок, Лена и я.

Наутро мы вместе с Ланжевеном отправились в автомобиле в Лион. В город накануне вошли американцы. Он был сильно разрушен. Улицы завалены щебнем, оконными стеклами, обломками дверей, выбитых взрывами. Из двадцати пяти городских мостов уцелел лишь один, остальные подорвали отступавшие гитлеровцы.

Мы с женой жили в одной из уцелевших лионских гостиниц, вместе с некоторыми видными коммунистами и профсоюзными деятелями Франции, только что вышедшими из подполья. Они, как и мы, стремились в освобожденный от гитлеровцев Париж, но попасть туда было не просто: поезда не ходили, а на шоссейных дорогах было неспокойно. На машины нападали французские фашисты и отбившиеся от своих частей немецкие солдаты.

Даже в самом Лионе было небезопасно. Мы едва не стали жертвами бандитского налета. Как-то вечером нас с Леной пригласил проехаться по городу секретарь парижской профсоюзной организации товарищ Энаф. Вместе с нами поехала и его жена. На одной из улиц нашу машину неожиданно обстреляли. Жену Энафа ранили. Оказалось стреляли фашисты.

Чтобы проехать в Париж, необходимы были французские паспорта, иначе нас задержали бы в пути. У нас Леной их не было. Выручил правительственный комиссар Лиона Ив Фарж — впоследствии член Всемирного Совета Мира. С его помощью нам обоим были выписаны необходимые документы.

Присоединившись к группе видных общественных деятелей, мы выехали в Париж на автомобилях. На машинах были установлены пулеметы: в лесах повсюду бродили недобитые гитлеровцы. При въезде в деревню или город нас встречали вооруженные патрули коммунистов или католиков.

Вот таким вооруженным кортежем — с пулеметами на машинах — мы и въехали 24 сентября 1944 года на улицы очищенного от фашистов Парижа.

Что же происходило в это время в Швейцарии, как сложилась дальнейшая судьба моих товарищей?

В сентябре из тюрьмы были выпущены все остальные члены нашей организации, находившиеся еще под арестом: Сиси, Тейлор, Люци. Пауля Бётхера сначала освободили, но затем заключили в лагерь для интернированных иностранцев — он считался немецким эмигрантом и не имел документов на право жительства в Швейцарии.

Впрочем, об этом периоде точнее может рассказать Фут, очевидец и участник дальнейших событий. В своем докладе руководству Центра в 1945 году он пишет:

«7 сентября 1944 года мне сказали, что, так как Швейцария более уже не окружена со всех сторон германской армией и немецкое влияние в стране падает, меня могут освободить под залог в две тысячи франков, если я обяжусь не покидать страну без разрешения властей. Я дал согласие и на другой день вышел из тюрьмы, занял номер в отеле «Централь-Бельвью» (Лозанна), который был мне назначен полицией. В октябре мне возвратили вид на жительство, я получил право на проживание в частной квартире в Лозанне, а также право на передвижение по стране.

Через день после выхода из тюрьмы я позвонил своему адвокату Брауну, который сказал, что хочет видеть меня, — у него есть новости. На встрече Браун сообщил, что меня хочет видеть его близкий друг, давно связанный с Дорой. Мы договорились о свидании в Женеве. Человек, пришедший на встречу, известил меня, что Дора еще в Женеве, но через несколько дней должен уехать с женой в Париж.

Спустя несколько дней этот же товарищ организовал мою встречу с Эдмондом и Ольгой. Они рассказали мне о подробностях своего ареста и о том, что захватила у них полиция. Оба говорили, что на допросах показывали, будто бы работали на англичан, но не знают имени своего начальника.

В конце сентября 1944 года мне опять позвонил Браун и вызвал в свою адвокатскую контору. Он сказал, что меня хочет видеть одна женщина, некая Сиси. Я сразу вспомнил это имя и согласился. На встрече Сиси рассказала мне, что ее освободили 14 сентября и что Рёсслер (Люци), тоже уже выпущенный на свободу, хочет поговорить со мной.

Сиси добавила, что еще ни разу не видела Люци и впервые увидит его вместе со мной в кафе в Цюрихе, где назначено наше свидание. Это была моя первая и последняя встреча с Люци.

Очевидно, Сиси действительно впервые видела Рёсслера, так как я и тот человек, который оказался Люци, прибыли раньше нее в кафе, и, когда явилась Сиси, она несколько раз обошла весь зал, пока Люци не показал ей, что он ждет ее.

Люци не знает французского языка, слабо говорит по-английски, поэтому мы беседовали по-немецки. Разговор продолжался часов пять.

Люци сообщил, что он ряд лет снабжал швейцарский генштаб информацией по Германии. Я поставил Люци в известность, что на днях еду в Париж, и он дал мне информацию для Центра (я получил ее через Сиси и после прибытия в Париж отослал).

Примерно в это же время один из людей Доры организовал мою встречу с Пакбо. Тот рассказал, что его источники дают сейчас лучшую информацию, чем когда-либо раньше. Но он не знает, как ее передать. Пакбо несколько раз встречался с Розой после ее выхода из тюрьмы. Роза рассказала, что полиция за ней долго следила (на допросе показывали ей фото Доры и мое). Следователь описал все ее встречи, в том числе с Пакбо, назвал день, когда Роза была в его доме в Берне. Пакбо был уверен, что за ним следят, знал, что его телефонные разговоры подслушиваются, но это его мало волновало. Он считал, что, как журналист, имеет право собирать и передавать информацию кому угодно; его могли арестовать только в том случае, если бы он наносил вред интересам Швейцарии.

Пакбо вручил мне пачку проявленной пленки с информацией, которую я также отправил в Москву из Парижа через сотрудника Центра…

До отъезда в Париж я несколько раз встречался с Сиси. Она рассказала, что вся информация Люци, неотправленная из-за отсутствия связи, хранится в сейфе одного человека, который пользуется в Швейцарии правом дипломатической неприкосновенности. Сиси настойчиво просила меня сообщить об этом Центру. Она абсолютно уверена, что провал — дело рук гестапо, что Петерс — приятель Розы — агент гестапо…

Я считал своим долгом отправиться в Париж и установить связь с Центром. Хотя мне и разрешили покинуть Швейцарию, я не мог официально запросить у французов визу на въезд — не было убедительного предлога. Тогда я попросил о помощи одного товарища. Он все устроил.

7 ноября вечером я прибыл в одно кафе у границы. Там меня опознал Тюре — вожак Сопротивления в Савойе. После этого я беспрепятственно перешел швейцарский погранпост по своему паспорту, а у французского поста меня ожидал начальник полиции города Аннмасс и сам Тюре. Они провели меня без предъявления документов и вскрытия чемодана: в тот день на посту стояли члены движения Сопротивления, они знали своего вожака Тюре в лицо.

На другой день в Аннмассе меня снабдили бумагой, в которой было сказано, что Комитет движения Сопротивления Аннмасса разрешает мне поездку в Париж и обратно. Меня посадили в машину, идущую прямо в Париж. Я прибыл туда 9 ноября и вскоре после этого встретился с Радо…»

Да, с Футом мы свиделись только в Париже, спустя год после его ареста. От него я узнал, что он уже установил связь с представителем Центра во Франции.

Я шел тем же путем, но связался с работником Центра, естественно, раньше Фута — в конце октября.

Итак, мы с женой снова очутились в Париже. Прихотью судьбы вернулись туда, где жили и работали после побега из нацистской Германии и откуда начали новый путь борьбы с черными силами фашизма.

Для нас, эмигрантов, Париж был всегда близок и дорог демократическими традициями и революционной историей. И еще жизнерадостностью, весельем. Но теперь этот город выглядел не таким беспечным, каким мы его знали. Война, оккупация наложили и на него суровую печать, хотя парижанам удалось сберечь его от разрушений.

Жена очень тяжело переживала разлуку с сыновьями и матерью. От них не было никаких известий: почтовая связь между Швейцарией и Францией еще не действовала. Перевезти семью в Париж представлялось почти невозможным: власти отказывали в визах гражданским лицам иностранного происхождения. На это нужно было особое разрешение. И Лена достала его. Имея при себе специальное военное свидетельство, она отправилась на машине (поезда не ходили) снова в Аннси к нашим друзьям-партизанам. И они помогли. В день рождества их уполномоченные явились к женевским властям и потребовали разрешить выехать из Швейцарии нашим детям с их бабушкой. В течение одного дня, несмотря на праздник (или, может быть, благодаря празднику), все было устроено.

Новый, 1945 год мы уже праздновали в Париже всей семьей.

Как читатель помнит, у нас был еще один член подпольной организации — Соня, которая также избежала ареста и благополучно покинула Швейцарию гораздо раньше нас, в конце 1940 года. В период потери «живой» связи с Москвой Соня оказала нашей разведгруппе неоценимую помощь: она и ее радисты Джим и Джон обучили Эдуарда и Мауд настройке передатчика, азбуке Морзе, владению телеграфным ключом, благодаря чему мы установили самостоятельную устойчивую радиосвязь с Центром.

Вот об этом надежном, преданном товарище я хочу рассказать отдельно и подробнее. Если в те военные годы мне мало что было известно о Соне (одни лишь догадки) да я и не имел право ее расспрашивать, то теперь, наконец, раскрыт ее псевдоним и можно узнать многое о жизни и работе замечательной советской разведчицы. Ныне гражданка Германской Демократической Республики, она поведала о себе в выпущенной несколько лет назад на немецком языке книге «Сообщает Соня». Ее автор — Рут Вернер.

Когда Соня — Рут Вернер — готовилась покинуть Швейцарию, я, конечно, не знал истинной цели ее отъезда. Видел, что она торопится, озабочена нехваткой денег на дорогу, затяжкой с оформлением необходимых документов. Полагал, что они с Джоном, за которого Соня вышла в Швейцарии замуж, просто решили перебраться на жительство в Англию, на родину Джона. На самом же деле то была новая служебная командировка — очередное задание руководства Центра, и эти товарищи выполнили его беспрекословно, как солдаты в бою. Сам путь из Швейцарии в Англию в 1940 году был сложен, длителен и очень небезопасен. Почти вся Европа была оккупирована гитлеровцами, а границы Швейцарии блокированы со всех сторон. Для конспираторов оставался единственный маршрут: через Францию по узкому коридору пока неоккупированной зоны правительства Петена на юг, затем — через фашистские Испанию и Португалию морем в Англию. Легко понять, какие многочисленные осложнения и даже провал могли поджидать наших разведчиков на этой дороге во вражеском окружении.

Однако ехать надо было, и не слишком мешкая. А обстоятельства, к тому же, сложились так, что отправиться в путь всем семейством не удалось: Джон остался еще доучивать наших новичков-радистов, а Соне пришлось выехать одной с двумя детьми (от первого ее брака). И лишь через несколько месяцев, в апреле сорок первого, Джон, с разрешения Центра, покинул Швейцарию. Встретились они уже в Англии.

И хотя опасная дорога оказалась для Сони счастливой, треволнений она не избежала. В своей книге Соня — Рут Вернер — мужественно скупа на чувства и на слова, стремится не распространяться о своих переживаниях. Даже когда это касается детей. Вот как кратко описывает она серьезное происшествие, случившееся в пути: «…24 декабря мы прибыли в Лиссабон, все трое — больные. У Нины была высокая температура. Я сбегала за врачом, привела его в отель и еще успела купить куклу для Нины и конструктор для Миши, прежде чем сама слегла. Ведь было как-никак рождество».

По мемуарам «Сообщает Соня», выпущенным отдельным изданием также и на русском языке, и по материалам в советской прессе заинтересованный читатель может познакомиться с биографией этой незаурядной личности — истинной немецкой патриотки. «Литературная газета» в номере от 18 января 1978 года поместила рецензию Германа Канта на книгу «Сообщает Соня» под названием «Она знала Рихарда Зорге», где, наряду с литературной оценкой произведения, приложена фотография и нарисован привлекательный словесный портрет Рут Вернер, человека предельно скромного и мужественного. А газета «Красная звезда» опубликовала (№№ от 10 и 11 августа 1982 г.) большой очерк «Боец невидимого фронта» с таким подзаголовком: «Красная звезда» рассказывает о замечательной советской военной разведчице Рут Вернер — боевой соратнице Рихарда Зорге и Шандора Радо».

Я уже рассказывал о работе Сони в Швейцарии, также как и о конспиративных делах других наших немецких товарищей-антифашистов. Теперь мне хочется дополнить свои личные воспоминания о Соне ее собственными воспоминаниями и свидетельствами ее друзей.

Рут Вернер — дочь прогрессивного немецкого ученого-экономиста Рене Роберта Кучинского. Марксистские взгляды отца, его идейная убежденность оказали сильное влияние на девушку, и с молодых лет она связала свою жизнь с борьбой за дело рабочего класса. Вступив в 1926 году в ряды Коммунистической партии Германии, стала выполнять различные партийные поручения. Несмотря на полную победу русской революции, империалистические державы не могли примириться с рождением Советской России, продолжали свои атаки. Злобная клевета в прессе, экономическая блокада, диверсии и пограничные конфликты — все годилось, лишь бы подорвать и без того трудную жизнь страны Октября.

В эти годы юная берлинка Рут Вернер с толовой, что называется, окунулась в политическую работу. Дома ее почти не видели. Все личное, что обычно интересует девушку ее лет, было забыто, отвергнуто. Она то принимает участие в молодежных диспутах, утверждая в спорах правду о социалистической России, разоблачая клевету и сплетни, то разъезжает по берлинским заводам, где распространяет среди рабочих отпечатанные произведения Ленина. Вечерами же сама допоздна засиживается за этими книжками — новейшим революционным словом в марксистской науке.

А каким удивительным и незабываемым стал для нее день 7 ноября 1927 года: 10-летие Октября весь рабочий Берлин отметил огромной манифестацией! Вместе с другими коммунистами Рут тоже готовила этот праздник. Она шла под красными флагами демонстрантов в первой шеренге колонны ее родного района Целендорфа, плечом к плечу с верными товарищами, и была счастлива. А завидовала лишь одному человеку — отцу, потому что он в этот день находился в Москве, на Красной площади, в составе немецкой делегации…

В начале 30-х годов Рут, уехав вместе с мужем Рольфом, архитектором по профессии, на работу в Китай, не отходит от дел — посылает в Берлин корреспонденции для центрального органа КПГ газеты «Роте Фане», сотрудничает в китайском марксистском журнале, редактируемом Лу Синем, печатая в нем статьи о немецком рабочем движении.

И вот наступает день, перевернувший, без преувеличения, всю жизнь молодой немецкой коммунистки,— встреча с Рихардом Зорге, знаменитым советским военным разведчиком, чье настоящее имя и дела стали известными многие годы спустя. Он посмертно удостоен звания Героя Советского Союза, в честь его памяти названа одна из улиц Москвы.

А тогда, как описывает эту первую встречу сама Рут, перед ней на пороге квартиры, в Шанхае, стоял безымянный мужчина, высокий, с располагающей к себе внешностью: густые, вьющиеся волосы, глубокие морщины на лице, очень синие глаза, опушенные темными ресницами, красиво очерченный рот.

Беседа длилась не более получаса. Получив согласие Рут принять участие в подпольной работе, Зорге предупредил об ответственности и всяких опасностях, выпадающих на долю конспиратора, и рекомендовал молодой женщине это как следует обдумать: пока она еще может отказаться, и никто ее не упрекнет. Когда же Рут высказала свое твердое желание, Рихард обстоятельно обсудил с ней интересующий его вопрос.

Первое задание показалось Рут совсем несложным и заключалось в следующем. Она должна помочь Рихарду в организации встреч с нужными ему людьми: лишь предоставить отдельную комнату, но участия в тайных разговорах пока не принимать. Казалось бы, чего проще! Но на деле все получилось не так-то просто. Вернеры, не обзаведясь еще собственной квартирой, временно жили у своего земляка — представителя одного из германских промышленных концернов в Шанхае. Отношения у них с хозяином дома сложились более чем дружеские. И все-таки требовалась строжайшая конспирация: ни представитель концерна, ни прислуга, ни даже Рольф — муж Рут — не должны были знать, что за люди посещают ее время от времени, чем они занимаются. Приходилось обманывать, играть, держать ушки на макушке, как любил говаривать Рихард. Ведь малейшая оплошность, потеря бдительности грозили провалом явки, арестом, гибелью товарищей. Шанхайская охранка славилась жестокостью. Лиц, заподозренных в шпионаже, забивали на допросах до смерти, а головы казненных выставлялись на кольях у городской стены — для устрашения.

В день знакомства Зорге назвался, разумеется, вымышленным именем, а Рут Вернер дал потом псевдоним «Соня». С той поры в шифропереписке с Центром ее так и звали. Возможно, Рут пожелала сохранить за собой это конспиративное имя в память о ее первом русском руководителе и наставнике. Во всяком случае, она не изменила его на всем многотрудном своем пути военной разведчицы, который закончился, к счастью, благополучно.

Находчивая по натуре, Соня придумала хорошее прикрытие для явочной шанхайской квартиры Зорге. Начав изучать китайский язык, она заявила мужу, что самостоятельно ей не одолеть столь сложный предмет,-надобны учителя. Рольф согласился оплачивать уроки жены. И вот так, под видом преподавателей китайской литературы и языка, к Вернерам стали наведываться товарищи Зорге. А другие его люди появлялись в качестве новых знакомых Рут, когда супруги устраивали званый обед или ужин. Внизу, в столовой, гости ели, вели оживленные разговоры, слушали музыку, а комнаты дома наверху предоставлялись в распоряжение Рихарда с друзьями, где они могли обсуждать свои особые дела, спускаясь время от времени в столовую к хозяевам и гостям, дабы участвовать в общей беседе. Такие приемы легализации свиданий разведчиков, примененные Соней, отводили подозрения шнырявших повсюду полицейских агентов и внимание излишне любопытных соседей.

Но среди тех, кто приходил в дом представителя германского концерна открыто, бывали и иные, которым совсем не стоило показывать своего лица посторонним. Эти появлялись ночью и входили только после того, как получали условный сигнал Сони. Смелые, прекрасные товарищи, не боявшиеся рисковать жизнью! Их Рут запомнила навсегда… Юная прелестная китаянка — дочь высокопоставленного гоминдановского генерала, проклятая им за то, что вышла замуж за рабочего, приносившая важные для Рамзая — Зорге сведения… Студенты Хан и Венг, тоже помогавшие ему… Кто были другие ночные посетители, Соня узнала много лет спустя: радист Макс Клаузен, японский писатель и журналист Ходзуми Одзаки, ближайший соратник Рихарда, казненный вместе с ним… Фред — жизнерадостный отважный Фред! — она радостно удивилась, опознав уже после войны его по фотографии в группе испанских добровольцев: знаменитый генерал Клебер, один из героев Мадрида, — вот кем, оказывается, был Фред!.. Или вот еще — Пауль: тоже боевой командир и комиссар, но уже времен русской революции, а потом—слушатель московской военной академии, владевший шестью языками… Кому-то из них явочная квартира Сони, быть может, спасла тогда жизнь… А в один из дней позвонил Зорге — он прощался:

— До свидания, Рут… Уезжаю, — голос был немного печальный.

Это ошеломило ее — так внезапно! Она растерялась, потом порывисто выдохнула в трубку:

— Прямо сейчас?! Неужели не найдешь минутки, чтоб повидаться?

— Нет, дорогая Рут, нет времени… Вернее, нельзя, нельзя! Спасибо тебе, спасибо за все, — голос стал теплым, нежным. — Тебе еще предстоит многое, многое сделать… Обещай мне только, что ты и в дальнейшем будешь держать ушки на макушке, — это была любимая поговорка Рамзая.

Рут понимала, что ее руководителю дано новое задание, вероятно, он уезжает из Китая. Но куда он отправился, она узнала уже после победы над фашизмом. Больше они никогда не виделись…

А потом уехала и она: ее вызвали в Москву. И товарищи из Центра, которым Соня докладывала о работе, сказали ей, что Рамзай высоко оценил ее помощь. Рихард ничего не забыл отметить: и то, что на явочной квартире Вернеров ему удалось за два года благополучно провести множество деловых встреч, а в бельевом шкафу Рут он хранил чемодан с запасной радиоаппаратурой, и то, что у нее в доме находили приют китайские патриоты, пережидавшие полицейские облавы, а при необходимости укрывались сотрудники Центра, и что не раз, по собственной инициативе, Соня снабжала его очень полезными обзорами «светских» дискуссий в их доме, а анализ этой информации всегда был умным и точным…

В Китай Соня вернулась не одна: вместе с ней прибыл товарищ Эрнст, более опытный в разведывательных делах, старший в их паре. Рут быстро освоила премудрости агентурной радиосвязи и в любой момент могла подменить товарища. Так она стала профессионалом — очень нужным Центру бойцом на многие, многие годы.

Им предстояло вести разведывательную работу в захваченной японскими войсками Маньчжурии. На оккупированной территории, в сфере действия вражеских сыскных служб, то была далеко не простая задача. Но до этого молодая женщина должна была пройти еще через одно испытание: распрощаться на время с мужем Рольфом в Шанхае, разлучив его с маленьким сыном, потому что жить ей с мальчиком надлежало теперь далеко на севере, в оккупированном Мукдене, выдавая Эрнста за своего мужа — такова была разработанная для них, продуманная во всех мелочах «легенда». «Мне было тяжело, — признается она в написанной ею книге, — очень тяжело. Рольф был отличным человеком, не просто сочувствующим… На десятилетия стал он другом Советского Союза, борцом за победу его идей». Но Рут сумела преодолеть страдания.

Настоящий коммунист, с юности впитавший в себя идеи интернационализма, она вспоминала напутственные слова Андрея, одного из руководителей Центра: «Китайцы — в страшной беде, они — наши братья, и мы должны им по-братски помочь». И Соня гнала прочь мешающие ей нежные чувства к любимому человеку, повинуясь лишь долгу.

В Мукдене «семейство» Эрнста и Рут сняло номер в недорогом отеле «Ямато», как и подобает представителям небогатой шанхайской фирмы по сбыту пишущих машинок и книготорговле, — это была их «крыша». И началась непрерывная, изнурительная, опасная, изматывающая нервы работа — обычная работа разведчиков, заброшенных во вражеский тыл. Мой читатель уже имеет представление, что это такое. О делах же Сони в оккупированной Маньчжурии, а затем — в буржуазной Польше, куда ее послали после захвата Гитлером власти в Германии, и, наконец, — в Швейцарии ему лучше прочесть в ее книге «Сообщает Соня».

Хочу добавить: за блестящее выполнение боевых заданий и проявленные при этом мужество и смелость советское правительство дважды наградило гражданку ГДР Рут Вернер орденом Красного Знамени. Я не раз виделся с ней в Берлине. У нас были долгие разговоры старых друзей. Нам было что вспомнить…