#img_3.jpeg

Перевод А. Пономарева

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Г е о р г и й  Д и м и т р о в.

П а р а с к е в а  Д и м и т р о в а — его мать.

Г е л е р — криминальный советник.

Д-р  Б ю н г е р — председатель IV уголовного сената имперского суда.

Д и л ь с — начальник гестапо, министерский советник.

А д е л ь  Р и х т г о ф е н — помощница Гелера.

Г е р м а н  Г е р и н г.

Г р а ф  Г е л ь д о р ф — обергруппенфюрер СА, шеф берлинских штурмовых отрядов.

Г е й н е с — обергруппенфюрер СА.

Г у с т а в — сын Гелера.

Ф р и к — надзиратель.

П е т е р  Т р а у б е — шофер-штурмовик.

Е в а  Р и л ь к е — проститутка.

В а н  д е р  Л ю б б е.

В р а ч  в лейпцигской тюрьме.

В р а ч  в тюрьме берлинского гестапо.

П о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц  в  к р а с н о м.

П о л и ц е й с к и е, ш т у р м о в и к и, п е р е в о д ч и ц а, п а л а ч, м а ш и н и с т к а, з а к л ю ч е н н ы е.

Примечание: автор рекомендует роли д-ра Бюнгера и Дильса поручить одному актеру.

Время действия: 23 декабря 1933 года — 27 февраля 1934 года.

Место действия: тюрьма в Лейпциге, тюрьма гестапо в Берлине.

 

ПРОЛОГ

Пролог — это эпилог Лейпцигского процесса. Середину сцены и часть просцениума занимает зал заседаний имперского суда в Лейпциге.

В зале — участники процесса. На сцене еще темно, но уже слышны голоса, аплодисменты, звонок председателя. Свет зажигается, и слышится голос председателя суда д-ра Бюнгера.

П р е д с е д а т е л ь. Димитров, это не ваше дело заниматься здесь критикой.

Д и м и т р о в. Я допускаю, что говорю языком резким и суровым. Моя борьба и моя жизнь тоже были резкими и суровыми. Но мой язык — язык откровенный и искренний. Я не адвокат, который по обязанности защищает здесь своего подзащитного. Я защищаю свою собственную коммунистическую революционную честь. Я защищаю свои идеи, свои коммунистические убеждения. Я защищаю смысл и содержание своей жизни. Поэтому каждое произнесенное мною перед судом слово — это, так сказать, кровь от крови и плоть от плоти моей. Каждое слово — выражение моего глубочайшего возмущения против несправедливого обвинения, против того факта, что такое антикоммунистическое преступление приписывается коммунистам.

П р е д с е д а т е л ь. Я не потерплю, чтобы вы здесь, в этом зале, занимались коммунистической пропагандой. Это вы делали все время. Если вы будете продолжать в том же духе, я лишу вас слова.

Шум в зале, возгласы одобрения и протеста.

Д и м и т р о в (перекрывая шум). Я должен решительно возразить против утверждения, что я преследовал цели пропаганды. Моя цель состояла в том, чтобы опровергнуть обвинение, будто Димитров, Торглер, Попов и Танев, Коммунистическая партия Германии и Коммунистический Интернационал имеют какое-либо отношение к пожару… Я знаю, что никто в Болгарии не верит в нашу мнимую причастность к поджогу рейхстага. Я знаю, что за границей вообще вряд ли кто этому верит. Но в Германии иные условия, здесь таким странным версиям могут поверить. Поэтому я хотел доказать, что коммунистическая партия не имела и не имеет ничего общего с участием в такого рода преступлении. Если говорить о пропаганде, то многие выступления здесь носили такой характер. Выступления Геббельса и Геринга также оказывали косвенное пропагандистское действие в пользу коммунизма, но никто не может их сделать ответственными за то, что их выступления имели такое пропагандистское действие.

В зале движение и смех.

П р е д с е д а т е л ь. Димитров, предупреждаю вас…

Шум заглушает его слова, затем наступает тишина. Зал погружается в темноту.

На просцениуме — Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. Сообщение прусской службы информации от 28 февраля 1933 года: «В понедельник был подожжен рейхстаг. Рейхскомиссар прусского министерства внутренних дел, рейхсминистр Геринг непосредственно после прибытия на место пожара взял на себя руководство действиями и принял все необходимые меры. Узнав о пожаре, к рейхстагу сразу же прибыли рейхсканцлер Адольф Гитлер и вице-канцлер фон Папен… Полицейское следствие установило, что по всему зданию рейхстага, от подвального этажа до купола, был подготовлен ряд очагов пожара… Один полицейский, находившийся на улице, увидел внутри здания людей с горящими факелами и немедленно выстрелил. Представилась возможность арестовать одного из поджигателей на месте преступления. Им оказался Ван дер Люббе — каменщик из Лейдена, двадцати четырех лет, у которого был найден голландский паспорт и который признался, что он является членом Коммунистической партии Голландии. Центральная часть рейхстага (зал заседаний, балконы и коридоры) полностью сгорела. Ущерб достигает нескольких миллионов марок. Этот умышленно организованный пожар является самым чудовищным актом террора большевизма в Германии».

На просцениуме — Ч т е ц  в  к р а с н о м.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Порядок приема посетителей в рейхстаге:

Пункт первый. Посетители проходят в здание рейхстага только через второй и пятый подъезды. Второй подъезд выходит на Симсонштрассе, пятый — на набережную Шпрее.

Пункт второй. Посетители, проходящие через пятый подъезд, попадают в вестибюль, отгороженный решеткой, за которой находятся рассыльные.

Пункт третий. Каждый посетитель обязан заполнить бланк, в котором должен указать свое имя, имя депутата, к которому идет, и цель посещения.

Пункт четвертый. Заполненный бланк рассыльный несет соответствующему депутату и спрашивает его, согласен ли тот принять посетителя.

Пункт пятый. Получив согласие принять посетителя, рассыльный сопровождает последнего к депутату.

Пункт шестой. Посетители регистрируются в специальной книге.

Снова шум в зале заседаний суда. Свет.

Д и м и т р о в. Меня не только всячески поносила печать — это для меня безразлично, — но в связи со мной и болгарский народ называли «диким» и «варварским», меня называли «темным балканским субъектом», «диким болгарином», и этого я не могу обойти молчанием. Верно, что болгарский фашизм является диким и варварским. Но болгарский рабочий класс и крестьянство, болгарская народная интеллигенция отнюдь не дикари и не варвары. Дикари и варвары в Болгарии — это только фашисты. Но я спрашиваю вас, господин председатель: в какой стране фашисты не варвары и не дикари?

П р е д с е д а т е л ь (прерывает Димитрова). Вы ведь не намекаете на политический климат в Германии?

Д и м и т р о в (с иронической улыбкой). Конечно, нет, господин председатель… Задолго до того, когда германский император Карл Пятый говорил, что по-немецки он беседует только со своими лошадьми, а германские дворяне и образованные люди писали только по-латыни и стеснялись немецкой речи, в «варварской» Болгарии Кирилл и Мефодий создали алфавит родного языка, подарив славянам свою письменность.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. Газета «Телеграфенунион» от десятого мая тысяча девятьсот тридцать третьего года. «В Дрездене перед студентами выступил поэт Вильгельм Веспер. После собрания состоялось факельное шествие. У колонны Бисмарка после речи одного из старейшин дрезденского студенчества была предана огню вся грязная и мерзкая литература».

Из затемненного зала заседаний доносится шум.

П р е д с е д а т е л ь. Димитров, еще раз предупреждаю вас самым серьезным образом…

Его слова поглощает шум.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Десятого мая в Берлине, на площади перед университетом, в небо взметнулись огненные языки огромного костра. Вокруг площади стояли коричневые и черные шеренги штурмовиков и эсэсовцев. Подъезжали машины, доверху груженные книгами. Гремели оркестры, раздавались воинственно-ликующие возгласы. На автомобиле прибыл сам министр пропаганды Геббельс. Эта единственная в своем роде драма сожжения книг разыгралась в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Она сопровождалась пением «Хорста Весселя» и национального гимна Германии. В пламени костра горели произведения Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Ленина и Сталина, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и Августа Бебеля. В огонь летели сочинения писателей-пацифистов, книги буржуазных поэтов и социальных реформаторов, чьи имена еще совсем недавно считались в Германии величайшей гордостью. Огонь пожирал книги Томаса Манна, Генриха Манна, Леонгарда Франка, Зигмунда Фрейда, Стефана Цвейга, Арнольда Цвейга, Бертольта Брехта, Анри Барбюса, Ильи Эренбурга, Лиона Фейхтвангера, Иоганнеса Бехера, Ярослава Гашека, Эгона Эрвина Киша, Роберта Неймана, Эриха Марии Ремарка, Людвига Ренна, Эмиля Людвига, Теодора Вольфа, Якоба Вассермана, Генриха Гейне. Это сожжение прогрессивных творений духа совершалось возле памятников Александру и Вильгельму Гумбольдтам, установленных перед университетом. Вильгельм фон Гумбольдт, основатель этого университета, хотел поднять юнкерскую Пруссию до уровня западного буржуазного мира. А теперь у подножия его памятника немецкие студенты, одетые в форму штурмовиков, уничтожали лучшие образцы прогрессивной литературы… «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес».

Из затемненного зала слышны реплики.

Д и м и т р о в. Поэтому я протестую против нападок на болгарский народ. У меня нет основания стыдиться того, что я болгарин. Я горжусь тем, что я сын болгарского рабочего класса.

П р е д с е д а т е л ь. Димитров…

Шум в зале заглушает его дальнейшие слова.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. Когда халиф Омар решил сжечь знаменитую Александрийскую библиотеку, сентиментальные люди просили его не делать этого. «Почему же? — спросил халиф. — Если в этих книгах написано все, что есть в Коране, значит, они лишние. А если написано что-то другое, то они вредные». Вот почему была сожжена Александрийская библиотека.

Свет в зале. С этого момента до конца пролога слышны отдельные реплики некоторых главных действующих лиц. Иногда напряжение в зале достигает высшей точки и заглушает их.

Г е р и н г. Я вам скажу, что известно германскому народу. Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг…

П р е д с е д а т е л ь. Димитров, я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду…

Д и м и т р о в. Я очень доволен ответом господина премьер-министра.

Д и л ь с. Димитров, за рубежом ведется клеветническая кампания против национал-социалистской Германии. Мы не хотим, чтобы там создалось впечатление, будто бы мы идем на уступки этому враждебному движению.

Д и м и т р о в. Одежда голой правды слишком дорога, господин министерский советник.

Г е л е р (Димитрову). Вам не удастся меня оскорбить. У меня нервы крепче, чем у господина премьер-министра.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, вам нравятся ответы господина министерского советника?

А д е л ь. Я вам запрещаю!

Д и л ь с. Димитров, в нашей стране сейчас совершается революция.

Е в а  Р и л ь к е. Революцию делаете, да?.. Грызете друг друга, как собаки…

В а н  д е р  Л ю б б е (смеется громко, истерически). Я слышу голоса! Слышу голоса!..

П р е д с е д а т е л ь (отчаянно звонит, Димитрову). Я лишаю вас слова!

Г е р и н г (Димитрову). Вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг. (Нажимает кнопку звонка.)

Входят  д в о е  п о л и ц е й с к и х.

П р е д с е д а т е л ь (полицейским). Выведите его!

Д и м и т р о в (которого полицейские выводят из зала). Вы, наверно, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

Г е р и н г (кричит вслед Димитрову). Смотрите, берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда!

Шум в зале, крики одобрения и протеста. Звонок председателя. Ван дер Люббе смеется. Затемнение. Полная тишина.

Свет загорается на просцениуме, где в это время проходят  Г е л ь д о р ф  и  Г е й н е с.

Г е й н е с. Я не понимаю, граф, глупого упрямства доказывать правду сегодня, почти в середине двадцатого века.

Г е л ь д о р ф. Правда, дорогой Гейнес, как воздух: все знают, что он существует, но никто его не видит.

Г е й н е с. Какая тишина! Ты слышишь?.. В ста километрах отсюда пролетела бабочка.

Г е л ь д о р ф. Время слов истекло. Пора действовать.

Быстро уходят. Затемнение.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Действие первой части происходит в лейпцигской тюрьме, второй — в тюрьме гестапо Берлина. Перемены декораций не требуются. Поперечный разрез здания, в центре которого расположены кабинеты криминального советника Гелера, д-ра Бюнгера и начальника гестапо Дильса. С одной стороны — камера Димитрова, с другой — помещение для свиданий и проход. На верхней площадке — камеры и металлические лестницы. Камера Димитрова постепенно освещается. Кровать и столик. Д и м и т р о в  один. Входит  в р а ч  с сумкой, достает стетоскоп.

В р а ч. На что жалуетесь, Димитров?

Д и м и т р о в. Опять бронхит.

В р а ч. Дышите… Так… Глубже, глубже… Могло быть и хуже.

Д и м и т р о в. Конечно, гитлеровцы…

В р а ч. Дышите.

Д и м и т р о в. Теперь можете говорить со мной смело, доктор, я невиновен и судом оправдан.

В р а ч. Виновны вы или невиновны — решают другие, я же — всего лишь врач. Дышите… Так. (Встает.) Я оставляю вам лекарства. Пожалуйста.

Д и м и т р о в. Доктор, я хотел бы попросить вас…

В р а ч. Я тоже хотел бы просить вас, Димитров, не разговаривать со мной. Ни о чем, кроме вашего здоровья. Всего доброго.

Выходя, врач сталкивается у дверей с  Г е л е р о м.

Г е л е р. Наконец-то вы свободны, Димитров.

Д и м и т р о в. О, господин Гелер, вы, оказывается, не лишены чувства юмора! Шутите?

Г е л е р. Отнюдь! Процесс окончен, вы оправданы. Теперь можете отдохнуть.

Д и м и т р о в. В камере, где я провел восемь месяцев?

Г е л е р. Да, но наручников уже нет, и вы можете спать спокойно.

Д и м и т р о в. По-вашему, это свобода?

Г е л е р. Конечно. Спокойный сон может быть только у свободного человека. Спать спокойно — значит быть свободным.

Д и м и т р о в. Не думал, что вы имеете склонность к философии.

Г е л е р. Не удивляйтесь. В свое время я окончил юридический факультет Гумбольдтского университета… Впрочем, вы, вероятно, тоже юрист?

Д и м и т р о в. Нет, господин Гелер. Я — революционер.

Г е л е р. Вы, наверное, окончили факультет большевизма в Москве?

Д и м и т р о в. Можно сказать и так. Кстати, вы только что очень хорошо выразились: «Спать спокойно — значит быть свободным». Разрешите вас спросить — как спит господин Герман Геринг? Спокойно?

Г е л е р. Вы буквально взбесили господина премьер-министра.

Д и м и т р о в. А как вы думаете, почему именно я взбесил господина премьер-министра, а не он меня? Не утруждайте себя, господин Гелер! Я отвечу вам, пользуясь вашим же понятием о свободе: потому что я спал спокойно. Мало, но спокойно. А в Германии сейчас…

Г е л е р. Господин Димитров, не нужно вмешиваться во внутреннюю жизнь Германии.

Д и м и т р о в. Господин Гелер, разве может один человек вмешаться во внутреннюю жизнь целой страны? Это фашистская Германия вмешалась в мою жизнь… Ну и каков результат? Чего вы добились? Ничего, кроме позора. И это еще не все. Я постараюсь, чтобы мир узнал всю правду об устроенном вами судебном фарсе.

Г е л е р. Не забывайте, что «впредь, до особого распоряжения» вы находитесь в нашей власти.

Д и м и т р о в. Именно этого я и не забываю. А посему давайте приступим к делу. Во-первых, я требую разрешить мне свидание с моей матерью и сестрой, которые в настоящее время находятся в Лейпциге. Во-вторых, требую копию оправдательного приговора. В-третьих, протестую против того, что после оглашения оправдательного приговора меня держат в заключении. В-четвертых, как иностранец, оправданный Верховным германским судом, я считаю, что имею право требовать, чтобы меня немедленно вывезли в Чехословакию или Францию, где я смог бы выяснить возможность моего возврата на родину, в Болгарию. Если в настоящее время возврат невозможен, тогда я хочу уехать в Москву, где я проживал раньше как болгарский политический эмигрант на правах советского гражданина.

Г е л е р. Эти просьбы, Димитров, изложите письменно. Немецкие власти рассмотрят их. Вы ведь теперь свободны, не правда ли?

Д и м и т р о в. Спите спокойно, господин Гелер. Я свободен.

Затемнение.

Высвечивается камера  В а н  д е р  Л ю б б е. Он сидит на кровати, обхватив голову руками. Входят  Г е л ь д о р ф  и  Г е й н е с.

Г е л ь д о р ф. Ну, как дела, приятель?

Ван дер Люббе молчит, пытается встать.

Сиди, сиди, ты же устал.

Г е й н е с. Кормят тебя хорошо, Маринус?

Ван дер Люббе молчит.

Г е л ь д о р ф. Чего ты испугался? Мы же твои старые друзья.

Г е й н е с. К тому же у нас общие приятные воспоминания о ночлежке в Геннингсдорфе. Чудесная была ночь, не правда ли, Маринус?

Г е л ь д о р ф. Почему вы молчите, Ван дер Люббе? Неужели не узнаете меня?

В а н  д е р  Л ю б б е (не выдержав). Вы же мне обещали!

Г е л ь д о р ф. Что мы вам обещали, Маринус?

В а н  д е р  Л ю б б е. Смерти я не боюсь… Мне все равно… Но это чудовищно!

Г е л ь д о р ф. Что чудовищно? Смерть?

Г е й н е с. Смерть, дорогой Маринус, чудовищна, когда она наступит. Да и то для тех, кто ее видит. Тот, кого она настигнет, просто погрузится в сон и отправится к господу богу, где его ждет вечное блаженство и покой.

В а н  д е р  Л ю б б е. Уходите отсюда!.. Сейчас же!.. Не хочу вас видеть! Не хочу вас видеть! Мне все равно! Понимаете, все равно!..

Г е л ь д о р ф. Нет, Маринус. Не все равно. Жить или умереть — далеко не все равно. Это говорит тебе граф Гельдорф, который много раз видел смерть.

В а н  д е р  Л ю б б е (притихнув). Вы мне обещали.

Г е л ь д о р ф. Обергруппенфюрер СА никогда не забывает своих обещаний. Ты помнишь, Ван дер Люббе, что я тебе обещал?

В а н  д е р  Л ю б б е. Вы обещали гарантировать мне жизнь.

Г е л ь д о р ф. И ты мне верил?

Ван дер Люббе молчит.

Вот видишь, какой ты плохой друг. Ты не верил, правда? Объясни ему, Гейнес!

Г е й н е с. Итак, дорогой Маринус, настало время доказать тебе, что мы настоящие друзья. За тобой скоро придут. Ты пойдешь тихо и спокойно. При казни будут присутствовать судья, твой адвокат, врач, положенные по закону свидетели и палач. Гильотина поднимется над твоей головой. Момент, надо сказать, не из приятных. Но она не упадет на твою шею. Обо всем позаботится лично премьер-министр Герман Геринг. От тебя требуется только одно — полное молчание. Запомнил?

В а н  д е р  Л ю б б е. Запомнил.

Гельдорф открывает дверь, входят  д в о е  ш т у р м о в и к о в.

Ш т у р м о в и к. Ван дер Люббе, к месту исполнения приговора — следуйте за нами!

Ван дер Люббе медленно направляется к двери. Все выходят из камеры, спускаются по железной лестнице, идут по коридору. К ним присоединяются те, кому положено присутствовать при казни, в том числе  п а л а ч — по старой прусской традиции в белых перчатках и цилиндре. Группа выходит на просцену, останавливается.

Б ю н г е р. Маринус Ван дер Люббе, вам известно, что за поджог рейхстага имперский суд приговорил вас к смертной казни?

Ван дер Люббе молчит.

Маринус Ван дер Люббе, вам предоставляется последнее слово.

Ван дер Люббе молчит. Бюнгер дает знак увести его. Палач и оба штурмовика отходят вместе с Ван дер Люббе к месту казни. Тишина. Тяжелый тупой удар гильотины. Присутствующие молча расходятся. Остаются Гельдорф и Гейнес.

Г е л ь д о р ф. До последнего момента он не верил, что это случится. Вот награда за доверие.

Г е й н е с. Такова жизнь, господин обергруппенфюрер.

Затемнение.

Загорается свет. В камере — Д и м и т р о в. Здесь же  в р а ч. Повторяется все та же монотонная сцена.

В р а ч. Дышите… Так… Глубже, глубже… Могло быть и хуже.

Д и м и т р о в. Конечно, гитлеровцы…

В р а ч. Дышите!

Д и м и т р о в. Теперь вы можете говорить со мной смело, доктор, я невиновен и судом оправдан.

В р а ч. Виновны вы или невиновны — решают другие, я же — всего лишь врач. Дышите… Так… (Встает.) Я оставлю вам лекарства. Пожалуйста.

Д и м и т р о в. Доктор, я хотел бы попросить вас…

В р а ч. Я тоже хотел бы попросить вас, Димитров, не разговаривать со мной. Ни о чем, кроме вашего здоровья. Всего доброго. (Уходит.)

Д и м и т р о в (стучит в дверь). Фрик! Фрик! Ты слышишь? Надзиратель! Отзовись, Фрик, я хочу попросить тебя кое о чем… С ума можно сойти от тишины.

Затемнение.

Слышится смех  Г е л е р а. Освещается его кабинет. В кресло напротив Гелера сидит надзиратель Ф р и к, который неумело курит сигару. Он глотает дым и кашляет.

Г е л е р. Нет-нет, Фрик, не так… Вот, смотри. Во-первых, сигару надо держать не так, а вот так. А во-вторых, дым глотать не надо… (Показывает.)

Фрик неловко повторяет.

Вот теперь уже лучше. Приятно, правда?

Ф р и к. Сколько стоит одна сигара, господин советник?

Г е л е р. Двадцать марок.

Ф р и к. Значит, в месяц я могу покупать себе по три с половиной сигары, и мне будет оставаться еще пять марок на еду и квартиру.

Г е л е р. Ты умница, Фрик, хоть и надзиратель.

Ф р и к. В молодости я был совсем дурак, господин советник. А вот моя профессия сделала меня интеллигентным. Люди кончают университет за пять лет, а я здесь уже больше двадцати. Это как-никак имеет значение, правда?

Г е л е р. Конечно, Фрик. Кроме того, в университете люди учат много лишнего.

Ф р и к. Я, господин советник, можно сказать, потомственный надзиратель. Мой отец тоже был надзирателем. Не знаю, может, и дед был надзирателем. Если так, то я имею право называть себя фон Фрик.

Г е л е р. Ты не дурак, Фрик, нет. Не знаю, что ты сам думаешь о себе, но ты очень умный. Я позабочусь, чтобы тебя перевели со мной в Берлин, в гестапо. Оклады там высокие.

Ф р и к. Сколько сигар я смогу там покупать?

Г е л е р. Вероятно, больше в два раза. Великолепно, Фрик, великолепно. Человек ты толковый. А что поделывает твой подопечный?

Ф р и к. Пишет. Целыми днями пишет.

Г е л е р. С тобой разговаривает?

Ф р и к. Вчера спросил: «Ты национал-социалист, Фрик?» Я ему ответил: «Немец я, господин, немец». И он замолчал. Эх, был бы я прокурором, не засорял бы тюрьмы такими. И виселицы у нас есть хорошие, да и в земле их содержать дешевле.

Г е л е р. Ну хорошо, Фрик, хорошо. Можешь идти.

Ф р и к (направляясь к двери). А он курит трубку, господин советник. Трубку курят немцы, говорю я ему, а вы ненавидите их. Почему же вы курите трубку?.. «Я, говорит, ненавижу не немцев, а фашистов… К тебе, например, у меня ненависти нету». Я его понимаю: не хочет портить со мной отношения. Наверно, думает, что я могу чем-нибудь ему помочь. Я тридцать лет служу Германии, говорю я ему, а он смеется. Он смеется очень громко. Я не могу смеяться так громко. А он смеется. Как будто надзиратель он, а я — заключенный.

Стук в дверь.

Г е л е р. Войдите.

Входит  А д е л ь.

А д е л ь. Добрый день. Извините, господин советник. Я опоздала почти на два часа… Сегодня утром мы провели великолепную операцию. Представляете, еще с вечера, несмотря на холод, у оперного театра собралось около трех тысяч студентов! Они срывали афиши «Дон Карлоса» и пели. Потом около пятидесяти ребят на санках привезли книги, которые какие-то негодяи спрятали в подвалах университета. Из здания оперы вышла группа молодых людей, и один из парней, одетый в костюм Зигфрида, поднес горящий факел к книгам. Костер вспыхнул, и неописуемый восторг охватил собравшуюся молодежь. Одну блондинку, очень красивую девушку, ребята подхватили на руки, и она воскликнула: «Мы не хотим быть страной франкмасона Гёте, коммуниста Гейне и еврея Эйнштейна!» Какое это было великолепное зрелище! Ах, господин Гелер, если б вы видели! Все это было похоже на чудесную сказку. Я даже заплакала. Кто-то из студентов крикнул мне: «Эй, белокурая весталка, ты почему плачешь?» А я была так счастлива, что не смогла ответить. Я плакала и пела!

Пауза.

Г е л е р. Ступай, Фрик!

Фрик как будто хочет что-то сказать, но, не решившись, медленно уходит. Адель подходит к Гелеру. Гелер обнимает ее, целует. Адель садится в кресло у письменного стола и, будто ничего не произошло, вынимает из сумки папку.

А д е л ь. Я готова, господин советник. Можем начинать.

Гелер подходит к ней, закрывает папку и снова целует.

Господин советник, я и так опоздала на целых два часа.

Г е л е р. Адель, ты меня любишь?

А д е л ь. Да, господин советник, я вас люблю.

Г е л е р. Ты волнуешься, когда произносишь эти слова?

А д е л ь. Конечно. Ведь мне восемнадцать лет. Но я знаю, что… у тебя есть жена, двое детей, что тебе сорок пять лет, что ты чистокровный ариец, что дети твои тоже чистокровные немцы, и я не имею права разрушать немецкую семью в такой тревожный и великий для Германии час.

Г е л е р. Ты рассуждаешь, как настоящий мужчина, Адель.

А д е л ь. Я настойчиво воспитываю в себе это качество. Сегодня Германии нужны только такие женщины, которые думают и работают, как мужчины.

Г е л е р. Ты молодец, Адель. Я горжусь тобой.

А д е л ь. Я не хочу быть нежной. Хочу любить мужской любовью. Может быть, я первая девушка, которая посвятила себя такой мужской службе — полицейской. Но я стану примером для других, и я не буду последней. Нет более высокой цели, господин советник, чем посвятить свою жизнь борьбе с врагами Германии. В самое тревожное для страны время я хочу быть здесь, где труднее всего. И лишь после того, как я закончу свою стажировку здесь, на самом трудном участке, я смогу сесть на студенческую скамью. Сначала надо закалить волю, а уж потом совершенствовать ум… Почему ты так на меня смотришь?

Г е л е р. Говори, говори… Это восхитительно! Великолепно! В восемнадцать лет!.. Говори…

А д е л ь. Ты обещал показать мне болгарина. Он здесь уже десять дней.

Г е л е р. Я боюсь, Адель. Он хитер и в определенном смысле даже обаятелен.

А д е л ь. Женщина, вернее, девушка, может вытянуть из мужчины гораздо больше, чем весь имперский суд.

Г е л е р. Нам от него больше ничего не нужно.

А д е л ь. Не нужно? Зачем же его держат?

Г е л е р. Не знаю. Его держат по личному распоряжению премьер-министра Геринга. Значит, таково желание фюрера.

Гелер нажимает кнопку звонка, входит  ш т у р м о в и к.

Приведите Димитрова.

Штурмовик, щелкнув каблуками, уходит.

А д е л ь. Скажи честно, ты не чувствуешь себя оскорбленным? Целых пять часов ты выкладывал суду доказательства его виновности, а они повисли в воздухе…

Г е л е р. Моих доказательств хватило бы на пять смертных приговоров, но как юрист я очень недоволен верховным прокурором Вернером и особенно председателем суда Бюнгером. Они были слишком мягки, а их слова неубедительны.

А д е л ь. Болгарин очень хорошо знает немецкую историю и немецкое право. Говорят, в тюрьме он прочел около восьми тысяч страниц. Помимо всего прочего, это дало ему возможность совершенствовать свои знания в немецком языке.

Г е л е р. В сущности, у меня нет оснований чувствовать себя оскорбленным. Возможно, на этом процессе я потерял кое-что, немного времени, но зато мне, старому человеку, удалось обрести такой бесценный клад…

А д е л ь. Ты совсем не старый. Ты — настоящий мужчина.

Дверь открывается. Ш т у р м о в и к  вводит  Д и м и т р о в а, отдает честь и уходит.

Г е л е р. Господин Димитров, прошу вас, садитесь, пожалуйста.

Димитров садится в кресло.

У меня для вас есть приятный сюрприз. Хочу представить вам мою новую сотрудницу. Адель Рихтгофен. В настоящий момент она у меня на стажировке.

Д и м и т р о в. Вы хотели мне что-то сказать, господин Гелер.

Г е л е р. Разве этого мало? Фрейлейн Адель молода, красива. Знает вас по процессу. Ей приятно познакомиться с вами лично.

Д и м и т р о в. Господин Гелер, позвольте вам напомнить, что такая полицейская галантность относится к области далекого прошлого и меньше всего присуща чиновнику немецкой полиции. Извините, фрейлейн Рихтгофен, вы не виноваты в этой комедии. Господин Гелер, я изложил вам свои четыре требования. Во-первых…

Г е л е р. Знаю, знаю, Димитров. Все эти вопросы, надеюсь, будут решены в ближайшие дни.

Д и м и т р о в. Что значит «в ближайшие дни»? Со дня подачи заявления прошло уже десять дней.

Г е л е р. Димитров, худшее позади. Зачем теперь спешить? Отдохните. Вам отдых не повредит.

Д и м и т р о в. Вы, немцы, обладаете удивительной способностью сохранять спокойствие после поражений. Может, вас успокаивает надежда на выигрыш в следующей игре?

А д е л ь (внезапно кричит). Запрещаю!

Д и м и т р о в. Что запрещаете, фрейлейн Рихтгофен?

Г е л е р. А вы, Димитров, обладаете удивительной способностью оскорблять даже тех людей, которые хорошо к вам относятся.

Д и м и т р о в. Поза обиженной дамы вам не подходит, господин советник. Пять часов кряду суд скучал, пока вы излагали свои доказательства. Единственный, кто вас слушал, был я. Хотя бы поэтому вы должны испытывать чувство стыда передо мной, как испытывал его я, когда слушал вас.

Г е л е р. Вам не удастся меня оскорбить. У меня нервы крепче, чем у премьер-министра.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, вам нравятся ответы господина советника?

Г е л е р. Извините за откровенный вопрос, Димитров: на что вы рассчитываете?

Д и м и т р о в. Не понимаю вашего откровенного вопроса. Что вы имеете в виду?

Г е л е р. Я имею в виду ваше будущее.

Д и м и т р о в. Мое личное будущее меня не интересует, господин советник. А того, что интересует меня, вы никогда не поймете. В данный момент меня интересует только ответ на мое заявление. Кроме того, я хотел бы передать вам телеграмму на имя премьер-министра Болгарии господина Мушанова, в которой я пишу (читает): «Ввиду того, что я намерен вернуться на родину и заниматься политической деятельностью, я повторяю свое публичное заявление перед германским судом, а именно: после окончания процесса о поджоге рейхстага вернусь в Болгарию, чтобы бороться за отмену приговора, вынесенного мне в связи с Сентябрьским восстанием 1923 года. Требую для этого свободного проезда, личной безопасности и публичности суда». (Протягивает телеграмму.) Передайте, пожалуйста.

Г е л е р (кладет телеграмму в ящик стола). Удача на лейпцигском процессе дает вам надежду стать героем еще одного процесса?

Д и м и т р о в. Вы, господин Гелер, можете комментировать это, как вам заблагорассудится. Я лишь прошу направить телеграмму в Болгарию. Кроме того, я настаиваю, чтобы мне вернули книги из моей личной библиотеки.

Гелер звонит. Входит  ш т у р м о в и к.

Г е л е р. Уведите его.

Димитров и штурмовик уходят.

Вот как выглядят враги Германии. Они решительны и упорны. Поэтому и наша борьба должна быть решительной и упорной.

А д е л ь. Наша борьба будет решительной и упорной.

Затемнение.

Наверху освещается узкое зарешеченное помещение. М а ш и н и с т к а  быстро стучит на машинке. Ш т у р м о в и к  диктует ей список лиц, подлежащих аресту.

Ш т у р м о в и к. «Франкфурт-на-Майне:

657. Профессор Лёве — социология.

658. Профессор Карл Мёнике — философия.

659. Профессор Рихард Кох — медицина.

660. Профессор Зоммерфельд — филология.

661. Профессор Тилих — философия.

662. Профессор Хорхгеймер — социология.

663. Профессор Геллер — гражданское право.

Кенигсберг:

664. Профессор Генцель — гражданское право.

665. Профессор Панет — химия.

666. Профессор Родемайстер — математика.

667. Профессор Шнайдер — философия.

Геттинген:

668. Профессор Франк — экспериментальная физика, лауреат Нобелевской премии.

669. Профессор Хониг — уголовное право.

670. Профессор Макс Борн — теоретическая физика.

671. Профессор Эмми Нотер — философия.

Гейдельберг:

672. Профессор Ганс фон Эккерт — журналистика.

673. Профессор Радбрух — уголовное право.

674. Профессор Альфред Вебер — социология».

Затемнение.

Снова загорается свет. Кабинет председателя IV уголовного сената имперского суда. Г е л е р  сидит в кресле у письменного стола, обхватив голову руками, — этот жест то и дело повторяется в течение спектакля. Входит д-р Б ю н г е р.

Б ю н г е р. Господин Гелер, я вызвал вас не для того, чтобы заниматься разбором ходатайств Димитрова. У него есть право требовать, у нас — отказывать. Буду откровенен. Проблему Димитрова пора решить физически. Насколько мне известно из разговоров в высших сферах, фюрер ожидает именно этого.

Г е л е р. Если я вас правильно понял…

Б ю н г е р. Вы меня поняли абсолютно правильно, господин Гелер.

Г е л е р. Кто будет нести за это ответственность?

Б ю н г е р. Во всяком случае, не вы.

Г е л е р. Вы знаете, господин Бюнгер, какую известность приобрело имя Димитрова во всем мире. Не кажется ли вам, что такой акт может скомпрометировать наше правосудие и вызвать шумный международный скандал?

Б ю н г е р. Я думаю, что скандал, о котором вы говорите, господин Гелер, будет менее шумным, чем прошедший процесс. Разумеется, эта операция может повлечь за собой кое-какие осложнения. Но разве можно их сравнить с теми, мягко говоря, неприятностями, какие причинит Германии этот болгарин, если он вырвется отсюда… Беритесь за эту операцию, господин Гелер. Игра стоит свеч. Вы еще молоды, и у вас так много впереди.

Г е л е р. Кому я обязан столь огромным доверием?

Б ю н г е р. Мне. Я очень горячо рекомендовал вас господину Герингу.

Г е л е р. Благодарю вас, господин Бюнгер.

Б ю н г е р. Будучи председателем четвертого уголовного сената имперского суда, я могу оказывать вам весьма существенную поддержку. От вас требуется изобретательность, от меня можете требовать все остальное.

Г е л е р. Все остальное… Ваше предложение так неожиданно… Разрешите, господин Бюнгер, подумать.

Б ю н г е р. Подумать? Над чем? Над моим предложением или уже над планом?

Г е л е р. Господин Бюнгер, я очень устал от этого процесса. Меня постоянно беспокоят головные боли. Мне хотелось бы отдохнуть, полечиться.

Б ю н г е р (вынимает из ящика стола сине-красную книжечку). Узнаете? Это ваш билет, господин Гелер. Билет члена социал-демократической партии.

Гелер встает.

Не волнуйтесь. Он хранится у меня, и о нем пока никто не знает. В то время вы были слишком молоды. Я-то вас понимаю. Но другие могут не понять… Если бы вы были национал-социалистом, вас поняли бы… Поняли бы, что вы устали, что у вас постоянные головные боли, что вам нужно отдохнуть, полечиться…

Г е л е р. Благодарю за доверие, господин Бюнгер.

Б ю н г е р. Вот и хорошо. Последствия пусть вас не волнуют.

Г е л е р. Последствия пусть не волнуют…

Б ю н г е р. Могу вам сказать: Димитрова скоро будут перевозить из Лейпцига в Берлин, в тюрьму берлинского гестапо. Может, это облегчит вам задачу. Продумайте все как следует… А пока вы свободны…

Гелер вскидывает в нацистском приветствии руку и уходит. Д-р Бюнгер тушит настольную лампу и тоже уходит.

Свет. Входит  Г е л е р, но это уже его кабинет. Он бросает портфель на стол, зажигает лампу и садится.

Г е л е р. Последствия пусть не волнуют…

Входит  А д е л ь. Гелер не замечает ее.

А д е л ь. Господин советник. (Подходит к нему.)

Г е л е р. О, Адель! (Берет ее за руки.) Как дела, Адель?

А д е л ь. Какие холодные у тебя руки. Что потребовалось от тебя господину Бюнгеру?

Г е л е р. Сейчас от каждого немца требуется много, Адель. И от меня тоже.

А д е л ь. Это в связи с Димитровым?

Г е л е р. С Димитровым?.. Нет… Что Димитров… Димитров только эпизод. Теперь нужно идти дальше.

А д е л ь. Если это требуется для Германии…

Г е л е р. Да, Адель, именно для Германии.

А д е л ь. Хочешь кофе?

Г е л е р. Я уже пил.

А д е л ь. Сигару?

Г е л е р. Я так тебе благодарен, Адель!.. Благодарен за то, что в эти многотрудные дни ты была и остаешься со мной. Устала? Опять не спала?

А д е л ь. Когда-нибудь отосплюсь, сейчас нельзя.

Г е л е р. Правильно, Адель. Нельзя. Спасибо тебе, милая. (Целует ей руки.) А этот дурак Ван дер Люббе до последнего момента не верил, что его казнят. Даже когда покатилась голова, в его глазах было что-то детски глупое… Ну что ж… Теперь… пора решать вопрос с этим Димитровым.

Затемнение.

Свет. В свой кабинет снова входит д-р  Б ю н г е р. Звонит. Входит  ш т у р м о в и к.

Б ю н г е р. Попросите господина Гелера.

Штурмовик уходит, через некоторое время входит  Г е л е р.

Здравствуйте, господин Гелер. Вы прекрасно выглядите сегодня. Головные боли, видимо, прошли? Садитесь, пожалуйста.

Г е л е р. Я долго думал, господин Бюнгер.

Б ю н г е р. Над чем?

Г е л е р. Над вашим предложением. Я согласен.

Б ю н г е р. Я не сомневался в этом. Как вы намерены решать эту задачу? Каков ваш план?

Г е л е р. План довольно-таки прост. Шофер, который повезет Димитрова, Попова и Танева в Берлин, выпрыгнет из машины за секунду до того, как она полетит в пропасть…

Б ю н г е р. Где?

Г е л е р. Я детально изучил маршрут и нашел удобное место.

Б ю н г е р. Кто будет шофером?

Г е л е р. Петер Траубе. Абсолютно надежный человек.

Б ю н г е р. Вы говорили с ним?

Г е л е р. Не вдаваясь в детали… Намекнул, что это обеспечит ему чин шарфюрера.

Пауза.

Б ю н г е р. Вам не кажется, что в машине, кроме сопровождающих штурмовиков, нужно иметь двоих или хотя бы одного нашего человека? Это придало бы трагическому случаю большую достоверность и убедительность.

Г е л е р. Классический образец, не раз испытанный.

Б ю н г е р. Тем более. Значит, его можно испытать еще раз… Но внесем в этот вариант небольшое новшество… Этот человек должен быть не партийным функционером и не важным чиновником… Нам нужно нечто такое, что вызывало бы больше сочувствия. Ваша приятельница Адель Рихтгофен — великолепная кандидатура для такой роли. Молодая, красивая и восторженная девушка, единственная дочь своих родителей… Подумайте над этим, Гелер.

Г е л е р. Господин Бюнгер…

Б ю н г е р. Знаю, знаю. Она вас любит… Вы, наверное, ее тоже…

Г е л е р. Господин Бюнгер…

Б ю н г е р. И это знаю… Немного жестоко. Правильно. Но вы понимаете: мы живем не во времена Вильгельма Первого. Времена белых вальсов в потсдамском дворце Сан-Суси безвозвратно ушли. Высшие интересы нации требуют жертв, господин Гелер. Итак: вальс или Германия?

Г е л е р. Признаюсь, господин Бюнгер, такой вопрос мне в голову не приходил. Что же касается фрейлейн Рихтгофен, то я решительно возражаю…

Б ю н г е р. Не спешите с возражением. Вам следовало бы прежде всего по достоинству оценить тот факт, что я остановил свой выбор не на ком-нибудь, а именно на вас… Отвел вам роль непосредственного руководителя операции. Будь я эгоистом, то разработал бы план сам, а человеком, которому по классическому образцу суждено полететь в пропасть, могли бы оказаться вы… Вам такая мысль не приходила в голову, Гелер?

Г е л е р. Это действительно слишком жестоко.

Б ю н г е р. А не будет ли слишком жестоко, если о вашей связи с Адель узнают ваша жена, ваши дети? Если не ошибаюсь, ваша дочь и фрейлейн Рихтгофен почти ровесницы?

Г е л е р. И все-таки, господин Бюнгер, принять ваше предложение я не могу.

Б ю н г е р. Не можете? Вы, разумеется, отказались бы от него, если бы вам грозили только семейные неприятности: сцены ревности, развод и так далее. Но не забывайте: вы занимаете высокий государственный пост. А фрейлейн Рихтгофен, надо думать, знает слишком много, да еще в такое трудное для Германии время. Сейчас чувства в расчет не принимаются, на первый план выступает закон, суровый закон революционного времени.

Г е л е р. Господин Бюнгер, мне нужно отдохнуть.

Б ю н г е р. Я это знаю, господин Гелер. Знаю, что вы устали, что у вас постоянные головные боли, что вам нужно отдохнуть и полечиться. А мне разве не нужно? А рейхсканцлеру? Разве этому преданному вам парню… как его…

Г е л е р. Петер Траубе.

Б ю н г е р. Да, Траубе… Разве ему не нужен будет отдых? Думаю, ему отдых понадобится не меньше, чем мне и вам. Ну, а последствия, господин Гелер, пусть вас не волнуют. Все будет в порядке. И если возникнет шумок, он быстро утихнет.

Г е л е р. Последствия пусть не волнуют…

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в  и  в р а ч.

В р а ч. Дышите… Так… Глубже, глубже… Могло быть и хуже.

Д и м и т р о в. Конечно, гитлеровцы…

В р а ч. Дышите.

Д и м и т р о в. Теперь вы можете говорить со мной смело, доктор, я невиновен и судом оправдан.

В р а ч. Виновны вы или невиновны, решают другие, я же — всего лишь врач. Дышите… Так. (Встает.) Я оставлю вам лекарства. Пожалуйста.

Д и м и т р о в. Доктор, я хотел бы попросить вас…

В р а ч. Я тоже хотел бы просить вас, Димитров, не разговаривать со мной. Ни о чем, кроме вашего здоровья. Всего доброго. (Уходит.)

Д и м и т р о в. Фрик!

Входит  н а д з и р а т е л ь.

Очень тебя прошу, Фрик, отнеси эти письма.

Ф р и к. Не положено, господин Димитров.

Д и м и т р о в. А ты не смог бы принести мне какую-нибудь сегодняшнюю газету?

Ф р и к. И это не положено.

Д и м и т р о в. Подожди, Фрик… Скажи мне хотя бы, как там, на воле? Как в Берлине? Много ли народу на улицах?

Ф р и к. А этого я вообще не могу знать. Я же все время здесь, у вашей камеры.

Д и м и т р о в. Какое сегодня число, Фрик?

Ф р и к. Да кто их считает, эти числа-то, господин Димитров? Дни без нас проходят. (Уходит.)

Д и м и т р о в. Подожди, Фрик…

Затемнение.

Наверху освещается узкое зарешеченное помещение. Ш т у р м о в и к  диктует  м а ш и н и с т к е  список подлежащих аресту.

Ш т у р м о в и к. «Берлин:

1245. Профессор Эмиль Редерер — политическая экономия.

1246. Профессор Покорный — кельтская филология.

1247. Профессор Альберт Эйнштейн — физика, лауреат Нобелевской премии.

1248. Профессор Фриц Хабер — химия, лауреат Нобелевской премии.

1249. Бернгард Зондек — гинекология.

1250. Профессор Карл Бранд — почвоведение.

1251. Профессор Фрейндлих — коллоидная химия.

1252. Людвиг Ренн — писатель.

1253. Томас Мани — писатель, лауреат Нобелевской премии.

1254. Бертольт Брехт — писатель.

1255. Профессор Макс Рейнгардт — почетный доктор Оксфордского университета.

1256. Ганс Эйслер — композитор.

1257. Бруно Вальтер — главный дирижер.

1258. Арнольд Шёнберг — композитор.

1259. Кете Кольвиц — художник».

Затемнение.

Свет загорается в коридорчике. А д е л ь  спускается по железной лестнице. Внизу ее встречает  П е т е р  Т р а у б е.

Т р а у б е. Адель!

А д е л ь. А, Петер, здравствуй!

Т р а у б е. Здравствуй, Адель.

А д е л ь. Ты куда?

Т р а у б е. К тебе. Я увидел, что ты спускаешься…

А д е л ь. Оставь это, Петер. Нельзя.

Т р а у б е. Я очень люблю тебя, Адель.

А д е л ь. И ты мне нравишься, Петер. Ты смелый, хороший товарищ.

Т р а у б е. И это все?

А д е л ь. Разве этого мало? Есть парни, которые сидят дома, под крылышком у мамочки, а ты служишь Германии.

Т р а у б е. У меня нет матери, Адель.

А д е л ь. Но у тебя есть Германия. До свидания, Петер.

Т р а у б е. Подожди… Ради тебя я сделал бы все, что угодно.

А д е л ь. Если хочешь сделать что-то большое для меня, то сделай что-нибудь для Германии.

Т р а у б е. Это разные вещи, Адель. Одно не исключает другого.

А д е л ь. Мне нужно идти, Петер. Я сегодня очень занята. Хайль!

Т р а у б е (ему хочется крикнуть). Я смогу сделать для тебя все, что угодно.

Адель ушла.

Адель, ты слышишь?

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в.

Входит  А д е л ь.

Д и м и т р о в. Чем я обязан, фрейлейн, вашему вниманию?

А д е л ь. Готовлю реферат на тему «Психология заключенного и методы определения причины преступления».

Д и м и т р о в. Великолепная тема! И какие же методы вы намерены применить в отношении меня?

А д е л ь. Смеетесь? Вы и на процессе все время иронизировали.

Д и м и т р о в. Вы были на процессе? Значит, у вас уже есть достаточное представление о психологии политических преступников.

А д е л ь. Господин Димитров, я запрещаю вам так разговаривать со мной.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, можно мне задать вам несколько вопросов? Скажите, пожалуйста, у вас есть родители?

А д е л ь. Есть.

Д и м и т р о в. А они знают, какую профессию вы избрали?

А д е л ь. Господин Димитров, мои родители — немецкие рабочие, и они знают, что сейчас мы стоим на пороге будущего Германии.

Д и м и т р о в. Говорите, знают? Откуда же?

А д е л ь. Это знает каждый немец.

Д и м и т р о в. А ваши родители знают, что в тюрьмах Германии и прямо на улицах каждый день убивают немецких рабочих?

А д е л ь. Каждому — свое. Каждому — по заслугам, господин Димитров.

Д и м и т р о в. По-вашему, получается, фрейлейн Рихтгофен, что некоторые люди уже при рождении обречены на смерть?

А д е л ь. Нет, но они могут заслужить ее.

Д и м и т р о в. Вы тоже?

А д е л ь. А почему бы и нет? Если я предам Германию, меня казнят.

Д и м и т р о в. Вот мы и подошли к вашей теме. Чтобы найти зерно вашего реферата, вам необходимо прежде всего уяснить для себя: кто и против кого совершает предательство.

А д е л ь. Вы, конечно, не читали книгу «Вопросы и ответы национал-социалиста» Иозефа Геббельса?

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, вы молодая и красивая девушка. Вы любите кого-нибудь?

А д е л ь. Почему вы уходите от ответа? Вопрос вам не нравится?

Д и м и т р о в. Я отвечал на разные вопросы. Чаще на те, которые мне не нравились. А этот просто испугал меня.

А д е л ь. Опять иронизируете? За иронией вы скрываете свое бессилие, господин Димитров.

Д и м и т р о в. Неправда, фрейлейн Рихтгофен. Мне кажется, вы девушка умная и когда-нибудь поймете правду, доберетесь до истины.

А д е л ь. Истина уже найдена, господин Димитров, и уже воплощена в действиях. Выйдите на улицы немецких городов, и вы увидите тысячи, миллионы молодых людей, думающих так же, как я.

Д и м и т р о в. Я давно хочу выйти на улицу, но меня не пускают. Как вы думаете, почему меня лишают возможности выйти на улицу?

А д е л ь. Этого я не могу сказать. Не знаю.

Д и м и т р о в. Здесь не только вы, никто ничего не знает.

А д е л ь. Ошибаетесь. Фюрер знает, и этого достаточно.

Д и м и т р о в. Насколько я понял, вы готовитесь к политической карьере, точнее — к полицейской. Следовательно, не только фюрер, но и вы должны знать.

А д е л ь. Вы никогда не поймете немецкую молодежь. Ту молодежь, которая поднялась на борьбу за новый мир. Выйдите на улицу, и вы, может быть, услышите биение этого молодого сердца в дроби барабанов, в песнях, в пылающих кострах, на которых сгорает плесень, накопившаяся за многие века и именуемая культурой… Ничего до нас не было, господин Димитров, запомните это! Ничего!

Д и м и т р о в. А после вас будет что-нибудь?

А д е л ь. Не беспокойтесь о будущем Германии, господин иностранец. За нашу новую Германию сейчас отдают свои жизни ее лучшие сыны.

Д и м и т р о в. Такие, как ваш Хорст Вессель?

А д е л ь. Да. Именно такие, как он.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Адель, Хорст Вессель был сводником, его убил один из соперников в доме проститутки…

А д е л ь. Я запрещаю вам, иностранцу…

Д и м и т р о в. Ну вот, вы снова запрещаете.

А д е л ь. Хорст Вессель — символ нашей борьбы. Его имя свято для немецкой молодежи.

Д и м и т р о в. Да-да, конечно, он оказался в доме той женщины, чтобы спасти ее душу.

А д е л ь. Вот видите! Вы, оказывается, отлично все знаете, а говорите гадости. Вам, иностранцам, никогда не понять нас, молодых немцев. Ваш процесс окончен, господин Димитров. Вы уже ушли в прошлое.

Д и м и т р о в. Мы все когда-нибудь уйдем в прошлое. Кстати, и вы тоже. Потеряют подвижность суставы, появятся морщины, сердце станет биться с перебоями, память ослабеет. Это естественно. Но память человечества всегда будет оставаться молодой и светлой. Человечество ничего не забудет. И ваши фюреры когда-нибудь ответят не только за таких, как я, но и за вас, за вашу искалеченную молодость.

А д е л ь. Я вам запрещаю так говорить!

Д и м и т р о в. Это не в вашей власти, фрейлейн Рихтгофен. Правде рот не заткнете.

А д е л ь. Мы заткнем рот вам! (Направляясь к двери.) Вам не удастся поколебать моей веры! Не удастся потому, что я твердо верю. Верю в будущее Германии. (Хлопает дверью.)

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, вы забыли свой реферат!

Затемнение.

На просцениуме — Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. Приказ министерства просвещения Баварии: «Преподавание истории во всех школах Баварии с начала учебного 1933/34 года спланировать следующим образом: первые четыре-шесть недель отвести для изучения материала, охватывающего период с 1918 по 1933 год, остальной учебный материал, соответственно сокращенный, распределить на остальные месяцы года. В конце учебного цикла, на последнем уроке, провести торжественный акт в зале, украшенном флагами и цветами. Необходимо, чтобы учитель и один из учеников выступили с краткой речью о расцвете нации. Особое внимание обратить на пение патриотических песен».

На просцениуме — Ч т е ц  в  к р а с н о м.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. В настоящий момент все театры Германии играют пьесу национал-социалистского писателя Ганса Йоста «Шлягетер», в которой главный герой заявляет: «Когда я слышу слово «культура», я хватаюсь за пистолет!»

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в  и  в р а ч.

В р а ч. Дышите.

Д и м и т р о в. Теперь вы можете говорить со мной смело, доктор. Я невиновен и судом оправдан.

В р а ч. Виновны вы или невиновны, решают другие, я же — всего лишь врач. Дышите… Так. (Встает.) Я оставляю вам лекарства. Пожалуйста.

Д и м и т р о в. Доктор, я хотел бы попросить вас…

В р а ч. Я тоже хотел бы просить вас, Димитров, не говорить со мной ни о чем. Кроме вашего здоровья. Всего доброго.

Врач уходит. Входит  Ф р и к  и осторожно подает Димитрову какую-то книгу.

Затемнение.

Свет загорается. В кабинете — д-р  Б ю н г е р, Г е л е р  и  А д е л ь. Ш т у р м о в и к  вводит  Д и м и т р о в а.

Б ю н г е р. Димитров, есть приказ о вашем переводе в тюрьму берлинского гестапо. Надеюсь, вам будет приятно переменить климат. Нашей милой фрейлейн Рихтгофен выпала честь сопровождать вас.

Д и м и т р о в. Я никуда не поеду. Я оправдан, и у вас нет оснований задерживать меня. Я настаиваю, чтобы мне ответили: когда я буду освобожден?

Б ю н г е р. Этого я не знаю.

Д и м и т р о в. Есть в этой стране хоть кто-нибудь, кто это знает?

Б ю н г е р. Есть, господин Димитров. Бог!

Д и м и т р о в. Вы хотя бы над богом не издевайтесь. Вопреки общепринятым законам вы держали меня здесь, а теперь собираетесь переправить в Берлин. Для чего? Чтобы при попытке к бегству разделаться со мной? Но я ничего не боюсь и бежать не собираюсь. Неужели вы не понимаете, что ваш произвол и без того меня губит, разрушает мое здоровье? Меня содержат в полной изоляции. Знаете ли вы, что значит для меня день, прожитый без общения с внешним миром? Ежедневно повторяется одно и то же: «Дышите… глубже…» Сколько мне еще здесь дышать, господин Бюнгер? Пока яд вашего воздуха меня не отравит? Я не могу сидеть сложа руки. Я хочу бороться, а не «дышать глубоко». У вас тут можно с ума сойти. Лучше устройте мне еще один процесс!

Б ю н г е р. Будет нужно — устроим, господин Димитров.

Д и м и т р о в. В фашистской стране все возможно.

Б ю н г е р. Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду!

Освещение меняется. Реминисценция процесса. Входит  Г е р и н г  и останавливается против  Д и м и т р о в а.

Д и м и т р о в. Здесь господин Геринг тоже ведет национал-социалистскую пропаганду. (Герингу.) Известно ли это…

Г е р и н г (громко крича). Я вам скажу, что известно германскому народу! Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг. Но я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать и бросать мне упреки!

Б ю н г е р. Димитров, я вам уже сказал, что вы не должны вести здесь коммунистическую пропаганду. Поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует! Я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду. Вы должны задавать лишь вопросы, относящиеся к делу.

Д и м и т р о в. Я очень доволен ответом господина премьер-министра.

Б ю н г е р. Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я лишаю вас слова.

Д и м и т р о в. У меня есть еще вопрос, относящийся к делу.

Б ю н г е р (еще резче). Я лишаю вас слова! Выведите его!

Входят  д в о е  п о л и ц е й с к и х.

Д и м и т р о в. Вы, наверно, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

Г е р и н г (кричит). Смотрите берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда! (Быстро уходит.)

Освещение меняется. Снова кабинет д-ра Бюнгера. Входят  д в о е  п о л и ц е й с к и х.

Б ю н г е р (полицейским). Отведите заключенного наверх, пусть получит документы и готовится к переезду.

Д и м и т р о в. Я протестую!

Б ю н г е р. Ваше право… Вам предстоит совершить путешествие по одной из красивейших областей Германии. Счастливого пути, Димитров!

Д и м и т р о в (у двери). Господин Бюнгер, пока меня будут везти в гестаповскую тюрьму, подумайте о дне, когда вам придется отвечать за ваше печальное путешествие в область правосудия… До свидания, господин Бюнгер!

Б ю н г е р, Г е л е р, А д е л ь , Д и м и т р о в  и  п о л и ц е й с к и е  поднимаются по металлической лестнице. На просцениуме — Ч т е ц  в  к р а с н о м  и Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. Свет зажигается во всех камерах. Все заключенные смотрят на Димитрова.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. «Предрассудок формально-либерального права состоит в том, что кумиром юстиции якобы должна быть объективность. Но это, разумеется, абсолютная чепуха. Ибо что значит объективность в момент борьбы народа за свое существование? Думает ли об объективности солдат, воюющий на фронте? Думает ли о ней победоносная армия? Солдата и армию занимает лишь один вопрос: как отстоять свободу и честь страны, как спасти нацию? Следовательно, само собой разумеется, что юстиция народа, борющегося не на жизнь, а на смерть, не может поклоняться мертвой объективности. Суд, прокуратура и адвокатура должны в своих действиях руководствоваться лишь одним соображением: делать все, что необходимо для жизни нации, для спасения народа…» — из речи министра юстиции Керля.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Согласно сообщениям печати общее число политических заключенных в Германии к началу июля тысяча девятьсот тридцать третьего года составляло шестьдесят — семьдесят тысяч. Из них тридцать пять — сорок тысяч мужчин и женщин брошены в концентрационные лагеря. К концу октября эта цифра возросла до ста семидесяти тысяч. Никаких законов, определяющих сроки содержания заключенных в концентрационных лагерях, не существует. Комендант концентрационного лагеря в Бадене Хойберг на вопрос корреспондента датской газеты «Политикен» «Как долго вы будете держать здесь заключенных?» ответил: «До тех пор, пока фюрер не смилуется над ними».

Затемнение. Свет в зале.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В тюрьме гестапо Берлина. Здание бывшей прусской Академии художеств. Распределение помещений такое же, как в первой части.

Просцениум. Ч т е ц  в  к р а с н о м, Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. «Начальник печати национал-социалистской фракции в рейхстаге обнаружил над комнатой депутата от коммунистической партии Торглера вынутое стекло в стеклянной крыше, а затем — большую лестницу, которая находилась под окном комнаты коммунистического деятеля. Следовательно, по этой лестнице поджигатели спустились после преступления или поднялись до его совершения…» «Фёлькишер беобахтер» от третьего марта тысяча девятьсот тридцать третьего года…

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Первого марта прусская служба информации сообщила, что «в результате официального расследования, проведенного по делу о поджоге рейхстага, установлено, что переноской горючих веществ в здание должны были заниматься минимум семь человек. Подготовить поджог и поджечь это огромное здание могли не менее десяти человек. Нет сомнения в том, что только люди, в течение многих лет неоднократно бывавшие в рейхстаге, могли так хорошо знать все детали его плана».

Далее: «По сообщениям печати министр Геринг, являющийся председателем рейхстага, имперским министром и имперским комиссаром в прусском министерстве иностранных дел, первым упомянул о возможности использования подземного хода для проникновения в здание рейхстага.

Этот ход, в котором помещаются трубы отопительной системы, достаточно велик, и по нему можно пройти как в здание рейхстага, так и в личную резиденцию председателя рейхстага Геринга, кроме того, в котельную, где, естественно, помещаются котлы отопительной системы. В котельной обычно находятся рабочие, и если бы преступники пытались пройти через котельную, то их, вероятно, заметили бы. Если же преступники воспользовались ходом, ведущим из дома председателя рейхстага Геринга, то вполне возможно, что люди, находившиеся в котельной, их не заметили. Предположение, что поджигатели проникли в подземный ход через дом председателя, кажется вероятным». Из «Доклада международной следственной комиссии по делу о поджоге рейхстага».

Свет загорается в центральном помещении. Сейчас это кабинет начальника гестапо министерского советника Дильса. Г е л е р  сидит в кресле, нервничает. Входит  Д и л ь с. Гелер встает и вскидывает в фашистском приветствии руку. Не ответив на приветствие, Дильс садится за письменный стол.

Д и л ь с. Садитесь, Гелер. И перестаньте хмуриться. Хуже того, что произошло, ничего не случится. В конце концов, это вопрос способностей — с одной стороны, то есть с вашей, и излишнего доверия — с другой стороны, то есть с нашей.

Г е л е р. Господин министерский советник, я очень устал.

Д и л ь с. Знаю, Гелер, знаю. Вы устали… У вас постоянные головные боли, вам нужно отдохнуть, полечиться… Все это мне известно. Но вы не ребенок и понимаете значение случившегося.

Г е л е р. Я был абсолютно уверен, господин министерский советник.

Д и л ь с. В ком?

Г е л е р. В шофере.

Д и л ь с. И мы были абсолютно уверены в вас. А господин Геринг был абсолютно уверен во мне. Выходит, что никто ни в ком не может быть уверен. А мы делаем национальную революцию. Вам это известно?

Г е л е р. Известно.

Д и л ь с. Нет, неизвестно. Иначе вы знали бы, что после такой истории идут на виселицу. Или бесследно исчезают. Это вам известно?

Г е л е р. Известно.

Д и л ь с. Нет. И это вам неизвестно. Я только что от премьер-министра Геринга. Он в ярости. Вы очень многим мне обязаны, Гелер.

Г е л е р. Благодарю вас, господин министерский советник.

Д и л ь с. Этого слишком мало. Скажите, у фрейлейн Рихтгофен есть какие-нибудь подозрения?

Г е л е р. Абсолютно никаких.

Д и л ь с. Вы в этом уверены?

Г е л е р. Да, господин министерский советник.

Д и л ь с. Сомневаюсь, Гелер.

Г е л е р. Ручаюсь жизнью.

Д и л ь с. Хорошо. Запомните это, Гелер. (Звонит.)

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Приведите Траубе.

Полицейский уходит. Входит  П е т е р  Т р а у б е  в разорванной рубашке штурмовика. Видно, что его били.

Д и л ь с. Траубе! Последний раз вас спрашиваю, почему вы не выполнили приказ?

Т р а у б е. Я уже говорил. В том месте, где я должен был пустить машину в пропасть, нам встретилась колонна военных машин. Было невозможно…

Д и л ь с. А почему вы не подождали, пока она пройдет?

Т р а у б е. Дорога была скользкая, и я не был уверен, что машина после остановки сможет набрать нужную скорость…

Д и л ь с. Других причин не было?

Т р а у б е. Не было.

Г е л е р. Как отнеслась к этому фрейлейн Рихтгофен?

Т р а у б е. Она ничего не поняла.

Д и л ь с. Вы уверены?

Т р а у б е. Да.

Д и л ь с. И этот уверен. А вы знаете, что ждет вас?

Т р а у б е. Знаю.

Д и л ь с. И ни о чем не жалеете?

Т р а у б е. Не жалею.

Д и л ь с. Что вы сказали? Повторите, Траубе.

Т р а у б е. Я сказал, что не жалею.

Д и л ь с. Вы слышите, господин Гелер? Ваш человек не жалеет. Но хоть мать свою вы жалеете?

Т р а у б е. У меня нет матери.

Д и л ь с. Тогда мы похороним вас за счет государства. Торжественно, с барабанным боем…

Т р а у б е. Мне безразлично.

Д и л ь с. Повторите, Траубе!

Т р а у б е. Я сказал: мне безразлично.

Д и л ь с. Мне тоже.

Т р а у б е. Если можно, дайте воды…

Д и л ь с. Кого вы просите?

Т р а у б е. Господина Гелера.

Д и л ь с. Господин Гелер, дайте ему воды!

Гелер подходит к Траубе и бьет его по лицу.

Т р а у б е. Это во имя великой Германии?

Г е л е р (бьет его в живот). А это, чтоб ты замолчал.

Д и л ь с. Зачем? Пусть немного поговорит. Замолчать его заставят другие. Говорите, Траубе.

Траубе молчит.

Говорите!

Т р а у б е. Вы — мертвецы. Мне нечего вам сказать. Советую поскорее покончить со мной, потому что если я отсюда выйду, то молчать не буду.

Д и л ь с. Мы так и сделаем! (Звонит.)

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Уведите его! И — кончайте!

Т р а у б е. Вы — мертвецы.

Д и л ь с. Приведите Фрика.

Полицейский выводит Траубе.

Мне кажется, с этим делом пора кончать. Мы его слишком затянули. От вас, Гелер, будет зависеть многое. Я, кажется, уже говорил вам об этом.

Г е л е р. Да, господин министерский советник.

П о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м  вводит  н а д з и р а т е л я  Ф р и к а. Видно, что его тоже били. Дильс вынимает из ящика стола книгу, которую Фрик передал Димитрову.

Д и л ь с. Фрик, вы знаете, что написано в этой книге?

Ф р и к. Никак нет, господин начальник.

Д и л ь с. Отвечайте четко и быстро. Мы не можем долго заниматься такими предателями, как вы.

Ф р и к. Я не предатель, господин начальник. Я — немец.

Д и л ь с. Вы не только предатель, но и идиот. Или только прикидываетесь идиотом? А, Фрик?

Ф р и к. Меня много раз называли идиотом, господин начальник. Может, я и в самом деле идиот.

Д и л ь с. Не хитри, Фрик. Димитров сказал, что эту книгу он получил от тебя.

Ф р и к. Иностранец может сказать, что я написал эту книгу. Что ж, разве можно ему верить?

Г е л е р. Ты все-таки неблагодарный, Фрик. Тебя перевели в Берлин, положили большое жалованье…

Ф р и к. Я его еще не получил.

Д и л ь с. И не получишь. Неужели ты не понимаешь, что за такие дела тебя ожидает смерть?

Ф р и к. Смерть ожидает каждого, господин начальник, независимо от чина.

Д и л ь с. Ты рассмешил меня, Фрик. Я был злой, а ты развеселил меня. Ты, наверно, и умирать будешь весело.

Ф р и к. До сих пор я умирал весело, господин начальник. Один раз на фронте разорвалась мина, и меня стукнуло в живот. После я узнал, что осколок угодил в ложку моего товарища — его тоже звали Фриком, — и эту ложку вытащили из моего живота. Три дня бедняга ел руками, пока врачи не вынули ложку из моего живота и не вернули ему. Второй раз, господин начальник…

Д и л ь с. Пропусти второй раз, расскажи о третьем.

Ф р и к. Третьего раза пока не было.

Д и л ь с. А… Ну ничего, Фрик, будет.

Ф р и к. Это от меня не зависит.

Д и л ь с. А от кого же? Наверно, это было не в первый раз?

Ф р и к. Что, господин начальник?

Д и л ь с. Да это, с книгой.

Ф р и к. В первый раз, господин начальник.

Д и л ь с. Значит, сознаешься, что передал эту книгу Димитрову?

Ф р и к. Никак нет, господин начальник. Я сказал, что в первый раз меня обвиняют в таком гнусном деле.

Д и л ь с (звонит). В конце концов, Фрик, значения не имеет, кто передал эту книгу — ты или кто другой. Ты — надзиратель, а книга прошла через дверь, которую охраняешь ты. Так что желаю тебе и в третий раз умереть весело.

Ф р и к. Постараюсь, господин начальник.

Д и л ь с. Мне кажется, Фрик, ты не веришь, что дело серьезное.

Ф р и к. Вы меня обижаете, господин начальник. Как же я могу не верить своему начальнику? Для меня начальник все равно что бог, даже больше, потому что бог прощает, а начальник — нет.

Д и л ь с. Ты веселый человек, Фрик. Жаль, что я не смогу присутствовать на твоих похоронах.

Ф р и к. Я не обидчивый, господин начальник. Постараюсь присутствовать на ваших.

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Д и л ь с. Где вы пропадаете? Сколько можно звонить?

П о л и ц е й с к и й. Виноват. Один там повесился…

Д и л ь с. Приведите Димитрова.

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в  и  в р а ч-г е с т а п о в е ц.

В р а ч. Вы, видимо, удивлены, почему я вас не осматриваю?

Д и м и т р о в. Я уже давно ничему не удивляюсь.

В р а ч. В Лейпциге вас хорошо лечили?

Д и м и т р о в. Лекарства по крайней мере давали.

В р а ч. Вам требуется не лекарство, а пуля.

Д и м и т р о в. Вы должны…

В р а ч. Я должен переждать время, отведенное для осмотра.

Д и м и т р о в. Моя болезнь быстро прогрессирует…

В р а ч. Так и должно быть.

Д и м и т р о в. Ваш коллега в Лейпциге был трусливым, но человечным.

В р а ч. Он уже не врач.

Д и м и т р о в. Вы — циник.

В р а ч. Хуже… Я, может быть, вообще не врач… И не забывайте, что вы находитесь в гестапо.

Дверь в камеру открывается. Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

П о л и ц е й с к и й. Димитров, следуйте за мной!

Затемнение.

Свет загорается. В кабинете — Д и л ь с, Г е л е р  и  Ф р и к. Дильс улыбается Фрику.

Д и л ь с. Ты действительно развеселил меня, Фрик, в этот мрачный день.

Ф р и к. Такой уж я есть, господин начальник. Не знаю, где серьезное, а где смешное.

П о л и ц е й с к и й  вводит  Д и м и т р о в а.

Д и л ь с. Господин Димитров, наш добрый старый надзиратель Фрик только что сказал, что по ошибке дал вам так называемую коричневую книгу, которую должен был передать другому лицу.

Д и м и т р о в. Никакой книги от господина Фрика я не получал.

Ф р и к. Это нечестно, господин Димитров. Книгу я вам дал в тот самый день, когда вас отправляли в Берлин.

Д и м и т р о в. Вы ошибаетесь. Видимо, вы передали ее кому-то другому.

Д и л ь с. И я говорил Фрику то же самое, а он твердит свое.

Д и м и т р о в. Видите ли, господин министерский советник, я не тот человек, которого могут обмануть ваши примитивные полицейские фокусы. Я прошел огонь и воду, прошел через ваше так называемое правосудие, познакомился и с вашими тюрьмами. Вы легкомысленно поступили, вторгшись в мою жизнь. Но долго в ней вы не задержитесь.

Д и л ь с. Ошибаетесь, господин Димитров. Может быть, я единственный человек, которому придется встречаться с вами часто и долго.

Д и м и т р о в. Вы удивительно похожи на доктора Бюнгера из Лейпцига. А вы, господин Фрик, не попадайтесь на их удочку. Вы не давали мне никакой книги. Я не понимаю, господин министерский советник, зачем вам понадобилась эта история.

Д и л ь с. Мне она не нужна, а Фрику очень нужна. Правда, Фрик?

Ф р и к. Так точно, господин начальник.

Д и л ь с. Вот видите, а вы еще заявляли на процессе, что говорите от имени народа… Народ, народ! Мой народ, ваш народ, их народ… Слова, слова…

Д и м и т р о в. Господин министерский советник, мне необходима серьезная медицинская помощь.

Д и л ь с. Только медицинская?

Д и м и т р о в. Мне нужен врач, а вы посылаете мне какого-то бандита в униформе…

Д и л ь с. Господин Димитров, здесь вы будете чувствовать себя как в санатории.

Д и м и т р о в. Что значит «будете»? Я настаиваю, чтобы меня вернули на родину!

Д и л ь с. Получена телеграмма болгарского правительства. Ваша страна не признает вас своим гражданином. Вы потеряли подданство.

Д и м и т р о в. Так… Ну тогда скажите, когда я буду освобожден.

Д и л ь с. Этого я не знаю.

Д и м и т р о в. И вы не знаете? А кто же знает?

Д и л ь с. Во-первых, за рубежом ведется клеветническая кампания против национал-социалистской Германии. Мы не хотим, чтобы создалось впечатление, будто мы идем на уступки этому враждебному нам движению. Во-вторых, в настоящий момент мы считаем вас опасным, и, в-третьих, никто не может гарантировать вам безопасность, когда вы отсюда выйдете.

Д и м и т р о в. Здесь, в Германии, некому меня убивать, если вы никого не подошлете.

Дильс звонит. Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Д и л ь с. Уведите заключенного.

Полицейский уводит Димитрова.

Итак, господин Гелер, надеюсь, вы запомните наш разговор. Постарайтесь внушить себе, что это был самый серьезный разговор в вашей жизни. Все зависит от вас. Любой след вашего провала будет для вас роковым.

Г е л е р. Понимаю, господин министерский советник.

Д и л ь с. А, Фрик, ты еще здесь? Почему не отвечаешь?

Ф р и к. Мой отец говорил: «Болтливость — гибель для мудреца».

Д и л ь с. А молчание — спасение для дурака.

Затемнение.

Свет загорается в узком зарешеченном помещении наверху, таком же, как в первой части. Тот же  ш т у р м о в и к  диктует той же  м а ш и н и с т к е.

Ш т у р м о в и к. «Еще семнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать третьего года министр внутренних дел Герман Геринг заявил: «Тот, кто, выполняя свой долг, применит огнестрельное оружие, безусловно, может рассчитывать на мою защиту. А тот, кто будет бездействовать, получит наказание. Каждый должен иметь в виду, что лучше совершить ошибку в действии, чем бездействовать. Лес рубят — щепки летят…» Ввиду того что за последнее время участились случаи распространения коммунистических листовок, приказываю: при попытке распространения коммунистических листовок полиции действовать решительно, принимая все меры пресечения враждебной деятельности вплоть до применения огнестрельного оружия».

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Е в а  Р и л ь к е  и  А д е л ь. Ева поет «Хорст Вессель» и танцует.

А д е л ь. Перестаньте!

Е в а. Оле! (Принимает картинную позу.)

А д е л ь. Вы из уголовных, да?

Е в а. Ты что, не веришь, что я из политических? По песне не догадалась?

А д е л ь. Перестаньте паясничать.

Е в а. Ты что, не веришь, что я из политических? (Поднимает платье и показывает бедро, на котором видна татуировка — фашистская свастика.) Есть и повыше. Хочешь посмотреть?

А д е л ь. Хватит! Я запрещаю вам петь эту песню и кривляться. Это святотатство!

Е в а. Почему же? Я пою о моем любимом.

А д е л ь. Вы сумасшедшая.

Е в а. Была. Теперь уже нет.

А д е л ь. Кто вы?

Е в а. Порядочные дамы, малышка, так не знакомятся.

А д е л ь. Меня зовут Адель Рихтгофен.

Е в а. Адель, дай я тебя поцелую. Мою подружку тоже звали Адель. Вчера ее расстреляли. Сказали, заразная. И правильно сделали, что расстреляли. Зачем же разносить заразу в нашей стерильной Германии?

А д е л ь. Кто вы?

Е в а. Я? Ева Рильке, бывшая проститутка… Это мою душу спас легендарный Хорст Вессель… Вот только в песне обо мне ни слова.

Пауза.

Вы что-то сказали?

А д е л ь. Нет, я ничего не сказала. Вы сумасшедшая, да?

Е в а. Да, я действительно сходила с ума, когда он приходил. Правда, я тогда еще не знала, что он станет этим самым Хорстом Весселем. Сейчас я была бы вдовой героя. Содержала бы салон… Например, салон спиритических сеансов. Ко мне приходили бы штурмбан- и обергруппенфюреры СА и СС, фюреры и фюрерчики, а я бы выходила к ним в закрытом черном платье. Закрытое платье — в этом есть нечто экстравагантное. Я надевала бы его без нижнего белья и чувствовала бы себя, как в шелковом гробу. Вас не возбуждает черный цвет? Или вы предпочитаете коричневый? Ах, как мне хочется раздеться донага, но, к сожалению, нет хорошей компании. Здесь полно разных гомосексуалистов. Они, чтобы избавиться от комплекса неполноценности, каждый день убивают по нескольку сильных и здоровых мужчин. Зачем убивать мужчин? Дайте их мне, и я сделаю это сама. Только сделаю все тихо, незаметно и наверняка. А тут все делается так, что становится известно всему миру. Что же ты молчишь? Думаешь, цена мне пять марок вместе с чулками? Куда делся тот жалкий Эрих Ян Ханунсен, который предсказал поджог рейхстага? «Вижу, как горит все здание! Вижу пламя! Вижу прореху графа Гольдорфа!» И нашли его с шестью дырками в пророческом теле… Куда делся знаменитый Бёлль, у которого был список мужчин — любовников начальника штаба СА Рема? Три пули в голову, две в грудь и одну в живот — приятного аппетита. Революцию делаете, да? Грызете друг друга, как собаки, а проститутки виноваты. У проституток хоть мораль есть, моя милая! Если б жизнь у меня сложилась иначе, я могла бы стать артисткой… И не сидела бы здесь как прокаженная, а выходила бы по вечерам на сцену… как Гретхен… И может, сам Геббельс заплакал бы… Мало ли кем еще я могла бы стать, — ты слышишь, сопливая Гретхен? — и такой, как ты, могла бы стать, и даже аптекаршей, если б захотела. А ну, проваливай из моей конуры! Не хочу тебя видеть! Никого не хочу видеть! (Бросается на кровать лицом вниз, и непонятно, плачет она или смеется.) Я, видите ли, сумасшедшая… Это Германия сейчас сумасшедшая!

Затемнение.

Свет загорается. В каморе — Д и м и т р о в  и  в р а ч-г е с т а п о в е ц.

В р а ч. Вам требуется не лекарство, а пуля.

Д и м и т р о в. Вы должны.

В р а ч. Я должен переждать время, отведенное для осмотра.

Д и м и т р о в. Моя болезнь быстро прогрессирует.

В р а ч. Так и должно быть.

Д и м и т р о в. Ваш коллега в Лейпциге был трусливым, но человечным.

В р а ч. Он уже не врач.

Д и м и т р о в. Вы — циник.

В р а ч. Хуже… Я, может быть, вообще не врач… И не забывайте, что вы находитесь в гестапо.

Входит  А д е л ь. Молчание. Все трое встречаются взглядами.

А д е л ь. Вы заслужили свою судьбу, Димитров.

Затемнение.

Свет загорается в кабинете Гелера. А д е л ь  медленно входит и садится в кресло, задумчиво склоняется над своими папками. П о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м  подсовывает конверт под дверь, стучит и исчезает.

А д е л ь. Войдите.

Никто не входит.

Войдите! (Подходит к двери, видит конверт, берет его, выглядывает в коридор, никого нет. Возвращается, разрывает конверт, читает.)

Г о л о с  Т р а у б е. «Милая фрейлейн Адель! Извини, дорогая Адель, что я назвал тебя «фрейлейн». Это, наверно, потому, что ты теперь от меня далеко — нас разделяет целая жизнь. Когда будешь читать эти строки, которые, быть может, для тебя не имеют никакого значения, наивного Петера Траубе не будет на этом свете. Я предал Германию. Время сейчас такое, что суда не будет. Одним словом, дело в следующем: машину, в которой заключенных перевозили из Лейпцига в Берлин, я должен был в определенном месте пустить в пропасть. Так было задумано господином Гелером. Я этого не сделал. И быть может, не только потому, что рядом со мной сидела ты… В конце концов, человек должен жертвовать своей любовью во имя родины… Я уверен, что в те секунды, пока машина летела бы вниз, ты не упрекнула бы меня, потому что так повелела Германия, а ты любишь Германию, любишь ее больше всего на свете. Склоняю голову перед твоей большой любовью и жду пулю. Времени больше нет, прощай!.. Петер».

Затемнение.

Свет загорается в верхнем помещении. Ш т у р м о в и к  диктует  м а ш и н и с т к е.

Ш т у р м о в и к. «Приказываю:

1. Провести налет на мастерскую советского гражданина Шаяга, расположенную на Грайфсвальдерштрассе, 12. При попытке оказать сопротивление действовать по усмотрению начальника команды.

2. Одним отрядом штурмовиков совершить нападение на советское торгпредство в Гамбурге, имущество привести в негодность.

3. Общество друзей новой России, членами которого являются граф Арко, Кардорф и многие видные представители буржуазии, распустить. Секретаря Общества Эриха Барона посадить в тюрьму…»

Затемнение.

Свет загорается. В кабинете — А д е л ь. Стук в дверь, входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

П о л и ц е й с к и й. Фрейлейн Рихтгофен, мне нужен господин Гелер. Надзиратель Фрик умер.

А д е л ь. Как — умер?

П о л и ц е й с к и й. Скоропостижно, во время еды.

А д е л ь. Господин Гелер у господина Дильса. Пойдемте!

Они выходят. Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в, который что-то пишет, наклонившись над низким столиком. Входит  Г е л е р.

Г е л е р. Господин Димитров, приведите в порядок свою комнату. Вас скоро посетит высокий гость.

Д и м и т р о в. Я никого не приглашал. А в этой дыре, а не комнате, как вы ее называете, все в порядке. (Кашляет.)

Г е л е р. Вы плохо себя чувствуете?

Д и м и т р о в. Напротив, я чувствую себя отлично.

Г е л е р. Прошу вас, господин Димитров, с гостем быть корректным.

Д и м и т р о в. Можете в этом не сомневаться, господин Гелер.

Г е л е р. Думаю, вам не на что жаловаться.

Слышатся шаги.

Встаньте, Димитров!

Д и м и т р о в. Мне кажется, в этом нет надобности.

Входит  Д и л ь с, с легким поклоном пропуская вперед  Г е р и н г а.

Д и л ь с. Господин премьер-министр, разрешите представить вам заключенного Димитрова. Комната чистая, пища хорошая, заключенный имеет все необходимое для работы, может писать, ему обеспечено ежедневное медицинское обслуживание.

Г е р и н г. Благодарю вас, Дильс, я это вижу.

Гелер и Дильс отдают честь и уходят.

Ну, Димитров, поздравляю вас. Вы оправданы. Надеюсь, вы довольны немецким правосудием.

Д и м и т р о в. По-моему, вы даже больше, господин премьер-министр, чем я. И волки сыты, и овцы целы.

Г е р и н г. Напрасно вы придаете такое большое значение прошедшему процессу. Это был всего лишь незначительный эпизод в нашей большой борьбе.

Д и м и т р о в. Ошибаетесь, господин премьер-министр. Вам хотелось принизить значение процесса для того, чтобы хоть как-то притушить возмущение мировой общественности.

Г е р и н г. Вы хитрый и ловкий противник, Димитров. Несмотря на наше резкое столкновение на процессе, я отношусь к вам с большим уважением.

Д и м и т р о в. О, благодарю вас. А не могли бы вы сказать, как долго я буду вашим пленником?

Г е р и н г. Этого я не знаю.

Д и м и т р о в. Ого! И премьер-министр Геринг не знает!

Г е р и н г. Вы напрасно ополчились на меня, Димитров. Ваше интервью, опубликованное в «Дейли экспресс», меня очень огорчило. Вы заявили, что Геринг якобы хотел, чтобы вас казнили. Это несправедливо. Я, например, совершенно искренне хотел пригласить вас после процесса в мой охотничий замок. Но сейчас зима, дороги в Германии скользкие… Если что-нибудь случится с машиной, все скажут: Геринг убил Димитрова.

Д и м и т р о в. Ну что ж, вы решили правильно. Сейчас дороги в Германии действительно скользкие. Может быть, поэтому вы и поторопились прекратить процесс именно в тот момент, когда нужно было искать настоящих поджигателей.

Г е р и н г. В этом не было нужды.

Д и м и т р о в. Когда не видно конца, о начале не думают.

Г е р и н г. И в этом нет необходимости.

Д и м и т р о в. Ошибаетесь. Есть. И вы отлично это знаете. Вы же сами признались, что получили приказ Гитлера об уничтожении коммунизма и коммунистов. Вы сами придумали, будто готовится вооруженное восстание коммунистов. Никакого восстания не было. Через месяц загорелся рейхстаг. Вы сами организовали этот поджог. Он вам понадобился, чтобы иметь повод развернуть в стране террор, направленный против революционного рабочего движения, против коммунистической партии. Пожар в рейхстаге вам был необходим для того, чтобы путем террора изменить соотношение сил в стране в свою пользу. Пятого марта должны были состояться выборы. Вы, разумеется, не могли рассчитывать, что получите хотя бы пятьдесят один процент голосов, и не могли быть уверенными, что вам удастся захватить власть парламентским путем. Поэтому террор, который охватил всю страну, вы назвали революцией. А в сущности это не что иное, как политический бандитизм.

Г е р и н г. Димитров, вы знаете силу моего гнева. Не забывайте, что сейчас не январь тридцать третьего, а январь тридцать четвертого года. Наша власть теперь стабильна и прочна, как сталь.

Д и м и т р о в. Человечество запомнит, как ваша власть приобрела такую прочность. Запомнит, несмотря на попытки выбить у человечества память так называемыми несчастными случаями и самоубийствами. Где доктор Оберфорен, депутат от немецкой национальной партии?

Г е р и н г. Он покончил жизнь самоубийством у себя на квартире.

Д и м и т р о в. Вам не кажется, что самоубийства в Германии принимают размах эпидемии?

Г е р и н г. Но некоторые пока еще живы. Тельман, например. Два года тому назад я побывал в его камере. Мне хотелось мирным путем договориться с ним по некоторым вопросам как с руководителем коммунистической партии.

Д и м и т р о в. Кто вступает в переговоры, тот побежден, не так ли?

Г е р и н г. Это мои слова. Откуда вы их знаете?

Д и м и т р о в. Не думайте, что я изучал ваши речи. Просто я хорошо знаю вас, а Тельмана — еще лучше. Он мой личный друг, и я с полной уверенностью могу сказать: ваша миссия обречена на провал. Точно так же, как минувший процесс.

Г е р и н г. Не думайте, что этот процесс был плохо организован. Доктор Бюнгер — отличный юрист, но его ахиллесова пята — мягкий характер.

Д и м и т р о в. Ахиллесова пята Бюнгера — его голова.

Г е р и н г. И все же знаете, почему вы завоевали симпатии на этом процессе?.. Потому что играли роль невинно пострадавшего. А это всегда вызывает сочувствие и сострадание. У Сервантеса есть такая мысль: «Прикованная к стене мышь превращается в льва».

Д и м и т р о в. Но и лев, припертый к стене, может превратиться в мышонка.

Г е р и н г. И все же я хочу вас спросить: если бы вы совершили вашу коммунистическую революцию и победили, разве вы не поступили бы так же? Допустим, ваш рабочий класс оденется, наестся, поселится в удобных жилищах, то есть получит все, чего он был лишен. Ну и что? Аппетит появляется во время еды. Ему захочется большего. А что будет потом? Потом ему захочется еще большего. А что будет после этого? Знаете? Ему покажется, что другой имеет больше. Сначала будет мучиться от зависти, но, когда поймет, что пользы от этого никакой, он постарается уничтожить того, кто имеет больше, и не только затем, чтобы завладеть его имуществом — в конце концов, человеку много ли надо. Он его уничтожит, чтобы другому не было повадно иметь больше, чтобы тот, другой, не задевал его биологического чувства власти. Вам когда-нибудь приходилось видеть двух собак, сожравших все мясо и потом дерущихся за кость? Пока они ели вместе, им было не до драки, потому что были голодны. А когда наелись, каждой захотелось захватить кость как символ победы. Вот что такое власть. Вы не замечали, что жезл монарха в том месте, где его держит монаршья рука, похож на кость? Я знаю, вы, коммунисты, заражены иллюзией равенства. Господин Димитров, природа не терпит равенства. И никакие ваши догмы не могут нарушить этого закона человеческой природы.

Д и м и т р о в. Вы смогли бы выступить с такой речью перед немецким народом?

Г е р и н г. Конечно, нет. Народом надо управлять с помощью иллюзий.

Д и м и т р о в. Господин премьер-министр, у меня нет намерения вести с вами философский и политический спор: я не свободен. Но должен сказать: ваши слова действительно являются подтверждением несовершенства человеческой природы.

Г е р и н г. Вы не свободны, и я по отношению к вам несправедлив. А если завтра вы окажетесь на свободе, вы будете справедливы ко мне?

Д и м и т р о в. Разумеется.

Г е р и н г. Кто же определит это?

Д и м и т р о в. Народ.

Г е р и н г. Народ — пешка в игре.

Д и м и т р о в. Пешка может сделать мат.

Г е р и н г. Народом управляют государственные деятели. А государственный деятель не может быть справедливым.

Д и м и т р о в. Может.

Г е р и н г. Как?

Д и м и т р о в. Государственный деятель должен ненавидеть угнетение так же, как рабство. Такие политические деятели были, они есть и будут.

Г е р и н г. Вы не ответили на мой вопрос: что бы вы сделали, если бы установили в стране свою власть? Или вы боитесь мне ответить?

Д и м и т р о в. Тот, кто боится убеждений других, не верит в свои.

Г е р и н г. Это все слова.

Д и м и т р о в. Все начинается со слов, господин Геринг… Значит, вас интересует, что произойдет, если установится наша власть? Начнется длительная, большая и очень трудная борьба за преобразование человеческого сознания, за изменение человеческих нравов. Начнет совершаться то, во что вы не верите. Этот процесс будет продолжаться гораздо дольше, чем длится подготовка и проведение самой революции как акта завоевания власти. В ходе этого процесса возможны человеческие жертвы, пошатнется мораль, изменятся характеры, некоторые люди, пройдя ад борьбы, устанут: кто-то перестанет верить, кто-то будет драться за кость, как выразились вы, кто-то предаст своего товарища… Человеческая природа очень сложна… Но точно так же, как человек может научиться убивать другого человека, он может научиться и любить себе подобного. Все зависит от условий. По-вашему, это лишь иллюзии, обман. А я чувствую и верю, что, несмотря ни на что, мир устроен гармонично, что на земле нужно и можно жить лучше и справедливее. Дело не в кости и не в том, что у кого-то чего-то больше или меньше. Это — чепуха. Вы сказали, что человеку нужно не так уж много. Неправда, человеку нужно очень много. Нужно много сил, много знаний, много любви, много здоровья. Все, что человеку нужно, он должен иметь в достатке. Человеку не нужна большая утроба. Большие утробы нужны Тиссену, Круппу, Шахту. Вы пытались использовать известную поговорку: «Аппетит приходит во время еды». Что ж, будем считать ее пока верной, но она отнюдь не вечна, господин премьер-министр. Вас интересует, что же станет потом, когда человек будет иметь все в достатке. А будет то, что где-то в далеком Конго чисто одетые дети пойдут в школу. Будет так, что болезни перестанут уносить жизни населения целых континентов. Будет так, что на земле увеличится число людей, а не рабочих скотов. А для начала это не так уж мало…

Г е р и н г. А разве мы не часть человечества?

Д и м и т р о в. Вы тоже часть человечества, но его худшая часть.

Г е р и н г. Я прощаю вам это, Димитров.

Д и м и т р о в. Нет, вы никогда мне этого не простите, господин премьер-министр. Вы не прощаете даже матерям, которые нас родили. Разве не так? Моя мать, семидесятилетняя женщина, простая крестьянка, исколесила всю Европу, в какие только двери ни стучалась, чтобы получить возможность увидеть своего сына, а вы насмехаетесь над ней, гоняете ее от одного кабинета к другому. За что? За то, что в каком-то Радомире, в какой-то там Болгарии, где-то на Балканах, она родила сына, который приехал в Германию, чтобы поджечь ваш рейхстаг. Кто же поверит в такую чушь? Вот еще и поэтому, если хотите, ваш строй обречен. И смертные приговоры уже маячат в воздухе, господин Геринг! Берегитесь!

Загорается яркий свет. Входит  Г е р и н г  в мантии судьи. Реминисценция процесса.

Б ю н г е р. Димитров, вы забываетесь. Вы должны задавать лишь вопросы, относящиеся к делу.

Д и м и т р о в. Я спрашиваю, что сделал господин министр внутренних дел двадцать восьмого и двадцать девятого февраля или в последующие дни для того, чтобы в порядке полицейского расследования выяснить путь Ван дер Люббе из Берлина в Геннингсдорф, обстоятельства его пребывания в ночлежном доме в Геннингсдорфе, его знакомство там с двумя другими людьми и, таким образом, разыскать его истинных сообщников? Что сделала ваша полиция?

Г е р и н г. Само собой разумеется, что мне как министру незачем было бегать по следам, словно сыщику. Для этого у меня есть полиция.

Д и м и т р о в. После того как вы, как премьер-министр и министр внутренних дел, заявили, что поджигателями являются коммунисты, что это совершила Коммунистическая партия Германии с помощью Ван дер Люббе, коммуниста-иностранца, не направило ли это ваше заявление полицейское, а затем и судебное следствие в определенном направлении и не исключило ли оно возможности идти по другим следам в поисках истинных поджигателей рейхстага?

Г е р и н г. Прежде всего, закон предписывает криминальной полиции, чтобы при всех преступлениях расследование велось по всем направлениям независимо от того, куда бы они ни вели, повсюду, где видны следы. Но я не чиновник криминальной полиции, а ответственный министр, и поэтому для меня важно не установление личности отдельного мелкого преступника, а определение той партии, того мировоззрения, которые за это отвечают. Криминальная полиция выяснит все следы — будьте спокойны. Мне надо было только установить: действительно ли это преступление не относится к политической сфере или оно является политическим преступлением. С моей точки зрения, это было политическое преступление, и я точно так же был убежден, что преступников надо искать в вашей (Димитрову) партии. (Потрясая кулаками в сторону Димитрова, кричит.) Ваша партия — это партия преступников, которую надо уничтожить! И если на следственные органы и было оказано влияние в этом направлении, то они были направлены по верным следам.

Д и м и т р о в. Известно ли господину премьер-министру, что эта партия, которую «надо уничтожить», является правящей на шестой части земного шара, а именно в Советском Союзе, и что Советский Союз поддерживает с Германией дипломатические, политические и экономические отношения, что его промышленные заказы приносят пользу сотням тысяч германских рабочих?

П р е д с е д а т е л ь (Димитрову). Я запрещаю вам вести здесь коммунистическую пропаганду.

Д и м и т р о в. Господин Геринг ведет здесь национал-социалистскую пропаганду! (Затем обращаясь к Герингу.) Это коммунистическое мировоззрение господствует в Советском Союзе, в величайшей и лучшей стране мира, и имеет здесь, в Германии, миллионы приверженцев в лице лучших сынов германского народа. Известно ли это…

Г е р и н г (громко крича). Я вам скажу, что известно германскому народу! Германскому народу известно, что здесь вы бессовестно себя ведете, что вы явились сюда, чтобы поджечь рейхстаг! Но я здесь не для того, чтобы позволить вам себя допрашивать и бросать мне упреки!

П р е д с е д а т е л ь. Димитров, я вам уже сказал, что вы не должны вести здесь коммунистическую пропаганду. Поэтому пусть вас не удивляет, что господин свидетель так негодует! Я строжайшим образом запрещаю вам вести такую пропаганду. Вы должны задавать лишь вопросы, относящиеся к делу.

Д и м и т р о в. Я очень доволен ответом господина премьер-министра.

П р е д с е д а т е л ь. Мне совершенно безразлично, довольны вы или нет. Я лишаю вас слова.

Д и м и т р о в. У меня есть еще вопрос, относящийся к делу.

П р е д с е д а т е л ь (еще резче). Я лишаю вас слова! (Полицейским.) Выведите его!

Д и м и т р о в (которого полицейские выводят из зала). Вы, наверно, боитесь моих вопросов, господин премьер-министр?

Г е р и н г (кричит вслед Димитрову). Смотрите берегитесь, я с вами расправлюсь, как только вы выйдете из зала суда!

Затемнение.

На просцениуме — Ч т е ц  в  к р а с н о м  и  Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Из «Меморандума» доктора Оберфорена, депутата от немецкой национальной партии: «Между тем люди, отобранные господином Герингом, под командованием начальника силезских штурмовых отрядов депутата Гейнеса прошли по подземному ходу из дома Геринга в здание рейхстага. Каждому из штурмовиков было точно определено место, которое ему надлежало поджечь. За день до поджога была проведена репетиция. Ван дер Люббе прошел пятым или шестым. Когда охрана рейхстага подала сигнал «воздух чист», поджигатели принялись за дело. Здание рейхстага было охвачено пожаром в несколько минут. Закончив свою работу, поджигатели ушли по тому же подземному ходу, по которому пришли. Ван дер Люббе остался в здании рейхстага один».

Ч т е ц  в  к о р и ч н е в о м. «Хочу открыто заявить, что мы не будем сидеть в обороне, а перейдем в наступление по всему фронту. Своей самой благородной задачей считаю уничтожение коммунизма в нашей стране. Коммунистам я хочу сказать: мои нервы мне еще не изменили, и я чувствую себя достаточно сильным, чтобы сорвать их преступные планы». Из речи премьер-министра и председателя рейхстага Германии Геринга от первого марта тысяча девятьсот тридцать третьего года.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Биографы Геринга описывают достоинства Геринга-летчика, которые он проявил во время мировой войны. Они забывают, однако, добавить, что Геринг-летчик всегда находился под действием морфия. Морфий и шприц были его постоянными спутниками. Биографы забывают добавить, что, согласно официальному сообщению стокгольмской полиции, он в тысяча девятьсот двадцать пятом году попал в лечебницу Лангбро, в отделение для больных, страдающих серьезными психическими расстройствами. Вот медицинское заключение стокгольмской судебной экспертизы: «Капитан Геринг страдает наркоманией, а его супруга, госпожа Карин Геринг, эпилепсией. Ввиду вышеизложенного они не могут воспитывать своего сына Томаса. Стокгольм, шестнадцатого апреля тысяча девятьсот двадцать шестого года. Карл Лундберг, судебный врач…» Итак, суд не разрешил Герингу воспитывать сына. А нацизм доверил морфинисту Герингу воспитание шестидесяти миллионов немцев.

Затемнение.

Свет загорается в комнате для свиданий.

Д в о е  п о л и ц е й с к и х  ведут  м а т ь  Д и м и т р о в а. За ними идут  Г е л е р, А д е л ь  и  п е р е в о д ч и ц а. Двое полицейских уходят.

Г е л е р. Стойте здесь… Ваш сын Димитров… придет сюда.

М а т ь. Поняла, поняла… Георгий придет сюда.

Г е л е р. О решении Советского правительства ничего ему не говорите. Об этом позаботимся мы.

Переводчица быстро переводит, слышны шаги. Д в о е  п о л и ц е й с к и х  вводят  Д и м и т р о в а. Мать и сын молча обнимаются.

Д и м и т р о в. Мама!

Г е л е р. В вашем распоряжении три минуты. Вести разговоры о политике не разрешается!

Д и м и т р о в (матери). Рассказывай!

М а т ь. Ты рассказывай. Как твое здоровье?.. Ты, кажется, весь горишь.

Д и м и т р о в. Пустяки! Выйду отсюда, сразу поправлюсь. Ну говори, говори скорей! Как твое здоровье! Где Магдалена?

М а т ь. О нас не беспокойся. Мы все здоровы. Магдалену, говорят, пустят в следующий раз.

Их разговор переводчица тихо переводит Гелеру.

Д и м и т р о в. Что нового в Болгарии?

Г е л е р. Об этом говорить не разрешается.

Д и м и т р о в. Ездить не устала? Как в других странах?

Г е л е р. Господин Димитров, я запрещаю!

М а т ь (Димитрову). Ты болен и скрываешь от меня. Разве в тюрьме нет врача? Тебя не осматривают?

Г е л е р. Задавать такие вопросы запрещено.

М а т ь. Как же запрещено, если ты болен? А что же тогда разрешено?

Г е л е р. В вашем распоряжении полторы минуты.

М а т ь. Что он сказал?

Д и м и т р о в. Сказал, что у нас осталось полторы минуты.

М а т ь. Почему же он нам все время мешает? Сам говорит больше, чем мы.

Д и м и т р о в. Ничего, такой уж у них порядок. Когда вернусь, будем говорить с тобой долго. Береги себя, когда поедешь домой. Будь осторожна. Передавай привет друзьям и товарищам. Скажи им, что я здоров и скоро вернусь, что наша борьба продолжается.

Г е л е р. Вы должны понять, Димитров, ваш случай особый. Вопрос о вас будет решать само правительство. Со своей стороны мы делаем все от нас зависящее, чтобы не причинять вам неприятностей, но говорить на политические темы и получать такого рода информацию вам запрещается.

Д и м и т р о в. Послушайте, господин криминальный советник, если у вас появилось желание произносить речи, приходите ко мне в камеру. Там, если вам будет угодно, можете говорить хоть два часа. Убедительно прошу вас, не отнимайте у нас время.

М а т ь. Не надо, сынок, не серди его.

Д и м и т р о в (Гелеру). Или прекратите эту комедию. Не надо никаких посещений. Даже эти три минуты вы умудряетесь использовать для мучения. У вас поразительная изобретательность.

Г е л е р. Ваше время истекло.

М а т ь (обнимает Димитрова и быстро шепчет). Успокойся! Советское правительство даст тебе паспорт! Ждать осталось недолго.

Г е л е р (полицейским). Увести!

Двое полицейских хватают Димитрова и уводят его.

М а т ь (Гелеру). Я — мать, господин Гелер, и не пожелала бы вашей матери оказаться на моем месте. Но вы, видно, мало заботитесь о своей матери.

Затемнение.

Свет загорается в кабинете Гелера. Входит  А д е л ь. Она шагает по комнате, затем втыкает в вазу, сделанную из снарядной гильзы, белый цветок. Отрывает листок календаря. Входит  Г е л е р, целует ее.

Г е л е р. Ты меня любишь, Адель?

А д е л ь. Люблю.

Г е л е р. А почему ты такая грустная?

А д е л ь. Устала немного, пройдет. Когда отправляют Димитрова?

Г е л е р. Ждем распоряжения. Советское полпредство официально сообщило о принятии его в советское гражданство. Паспорт для него уже заготовлен.

А д е л ь. Я не перестаю думать о странной смерти Фрика. Он всегда был такой добрый, веселый!

Г е л е р. Экспертиза установила — разрыв сердца. (Замечает цветок.) Ты принесла?

А д е л ь. Да, тебе. Ты тоже очень устал. В последнее время ты какой-то задумчивый, рассеянный. Почему? Бури как будто прошли, и стало тихо.

Г е л е р. Это обманчивая тишина, Адель. Вот наш Петер Траубе… Кто бы мог подумать такое. Все время был с нами, работал с нами, жил с нами… И вдруг… В голове не укладывается, как он проник в сейф, где хранились совершенно секретные документы гестапо.

А д е л ь. Мне кажется, что многое перепуталось из-за этого болгарина.

Г е л е р. Это ничего общего с Димитровым не имеет. Просто Траубе был слугой двух господ.

А д е л ь. А все могло кончиться значительно проще. Нужно было, чтобы машина полетела в пропасть вместе со всеми, кто в ней был. Пусть не стало бы меня, но я погибла бы во имя великой Германии.

Г е л е р. Адель, что ты говоришь?

А д е л ь. Что я говорю, что я говорю… (Протягивает ему письмо Траубе.) Читай!

Гелер лихорадочно читает письмо.

(Снова бесцельно ходит по комнате, ритмично читая какое-то школьное стихотворение.)

Г е л е р. Это чудовищно! Откуда у тебя это письмо?

А д е л ь. В любви и верности до гроба…

Г е л е р. Ты слышишь, Адель?

А д е л ь. Слышу, конечно. Или ты думаешь, что я сошла с ума?

Г е л е р. Кто дал тебе это письмо?

А д е л ь. Письмо я нашла под дверью. Кто-то постучал, я открыла дверь — никого.

Г е л е р. Это ложь. Это не его почерк.

А д е л ь. Это почерк Траубе.

Г е л е р. Нет! Здесь замешано третье лицо… Ты понимаешь, Адель? Это провокация! Неужели ты можешь поверить, Адель? (Обнимает ее.) Скажи, ты веришь, что я способен на такую подлость по отношению к тебе?

А д е л ь. У меня здесь был неплохой учитель, и я кое-чему успела у него научиться. Теперь я, пожалуй, смогу самостоятельно восстановить одну версию… Траубе… Фрик… Адель Рихтгофен — на всякий случай. Траубе, кажется, ухаживал за ней… любовь… не исключено, что он из любви сказал ей что-нибудь лишнее по дороге… Можно же так рассуждать?

Г е л е р. Адель, посмотри мне в глаза. Посмотри и скажи, что ты не веришь этому письму. Посмотри мне в глаза. Скажи, ты веришь?

А д е л ь. Не знаю, ничего не понимаю… Когда я смотрю тебе в глаза, мне кажется, что я тебе верю.

Г е л е р. Спасибо тебе, Адель.

А д е л ь. И все же, тебе не кажется, что воздух здесь наполнен каким-то странным запахом? Тяжелым и в то же время приятным.

Г е л е р. Это пройдет, Адель, все пройдет. Ты устала. После победы отдохнем. Поедем вместе в Тюрингию. Хорошо?

А д е л ь. Конечно, поедем!

Г е л е р. Спасибо тебе, Адель. Большое спасибо!

А д е л ь. Прошу тебя, оставь меня, пожалуйста, одну!

Гелер уходит, Адель садится за стол и невидящими глазами смотрит в пространство.

Затемнение.

Свет снова медленно загорается. Г е л е р  входит в свой кабинет, бросает портфель на стол, открывает листок календаря и звонит. Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Г е л е р. Если фрейлейн Рихтгофен здесь, попросите ее зайти ко мне.

Полицейский уходит. Гелер обхватывает голову руками. Входит  А д е л ь, подходит к нему и целует.

Г е л е р. Какое сегодня число, Адель?

А д е л ь. Двадцать шестое февраля.

Г е л е р. Двадцать шестое февраля тысяча девятьсот тридцать четвертого года… Самый страшный день в моей жизни.

А д е л ь. Ты о чем?

Г е л е р. Я только что был у Дильса. Это ужасно.

А д е л ь. Что случилось? Ну, говори же! Не томи!..

Г е л е р. Твоя версия была без завершения… К Фрику и Траубе ты прибавила Рихтгофен… Чтобы круг замкнуть, назови еще одно имя.

А д е л ь. Ничего не понимаю.

Г е л е р. Это имя — Гелер! Все! Точка.

А д е л ь. Что это значит?

Г е л е р. Это значит, что все, что написано в письме, которое ты читала, — правда. История с похищением секретных документов и с Траубе — выдумка. А само письмо — просто трюк. Дильс знает о наших отношениях… Да-да, он знает… Шеф сам говорил мне об этом. Письмо было подброшено для того, чтобы поссорить нас… Лично я не был посвящен в эту историю.

А д е л ь. Странно, очень странно. Не понимаю, кому и зачем понадобилось информировать нас о попытке уничтожения Димитрова. Ведь смерть Траубе давала полную возможность сохранить эту историю в тайне.

Г е л е р. Ты права. Но дело в том, что Траубе любил тебя… И если б он проговорился тебе, а ты, естественно, мне… Фрик тоже был в машине, но для него нашли другой способ. Дильс хитро расспрашивал меня, о чем мы говорили с тобой, как вел себя в машине Траубе, был ли у него контакт с Димитровым. Потом снова спрашивал о тебе. По его вопросам, по выражению лица, по глазам, по тому, как он говорил, я понял, что шеф решил ликвидировать все следы, которые могла оставить история с Димитровым. Последними в этой пока еще не замкнутой цепи остались мы. Так вот, чтобы она, эта цепь, замкнулась, нас необходимо, по замыслу шефа, уничтожить. Такова несложная логика его рассуждений.

А д е л ь. Как же так? Ведь мы посвятили свою жизнь служению Германии… За весь год я ни одной ночи не спала спокойно. Я уже не знаю, что такое нормальный сон. Домой приходила, когда родители уже спали, иногда на рассвете. Я уже забыла голос матери…

Г е л е р. Нет, господин Дильс, вам не удастся представить меня предателем! (Кричит.) Я служу своему отечеству, господин Дильс!

А д е л ь. Не кричи.

Г е л е р (садится за стол). А может, это совсем другая игра? Может, Дильс сам служит не нам? Вчера в одном ресторане нашли трупы графа Гельдорфа и Гейнеса. Видно, с врагами покончили и принялись за своих. Тебе не кажется, Адель, что мы попали в ловушку? И теперь сидим и ждем, пока нас, как мышей, вытащат, обольют бензином и… все. Но я не допущу этого. Нет, господин Дильс! Я не позволю, чтобы ты пришил мне биографию предателя. (Вынимает из ящика стола пистолет.)

А д е л ь. Ганс!

Г е л е р. Все очень просто, Адель. Предохранитель отводится (отводит предохранитель), это маленькое черное отверстие приставляется к определенному месту, и я остаюсь для Германии Гансом Гелером.

А д е л ь (отбирает пистолет). Ганс! (Бросает пистолет в ящик стола.)

Г е л е р. Неужели ты не понимаешь, Адель, что сейчас происходит вокруг нас? Неужели ты не понимаешь? Нет, я не позволю, чтобы моя голова покатилась так же, как голова этого дурака Ван дер Люббе. Не хочу белых перчаток и цилиндра палача. Не хочу барабанного боя… (Садится в кресло, встает.) Да… который час? (Смотрит на часы.) Я должен последний раз сходить к Димитрову. Завтра он улетает в Москву. (Уходит.)

Адель, оставшись одна, ходит по комнате, повторяя стихотворение: «Любовью, верностью до гроба… Любовью, верностью до гроба…» Садится за стол, выдвигает ящик, вынимает пистолет и быстро кладет его на место. Берет лист бумаги, пишет.

Г о л о с  А д е л ь. Дорогой господин Гелер! Я вам пишу в надежде, что вы, человек, у которого я научилась очень многому, поймете меня правильно. Я устала. Устала гораздо раньше, чем мне удалось отдать все, что могла, своему отечеству. Мне еще многое неясно. Возможно, у меня не хватит сил, чтобы разобраться во всех сложностях жизни. Простите мою беспомощность! Я не могу уйти из жизни как предательница. Предательство родины в моем представлении всегда было пределом падения человека. Поймите меня, я в совершенной растерянности! В этот час вы — единственный человек, кому я верю. Моя жизнь шла рядом с вашей, и никто не может посочувствовать вам лучше, чем я. Простите меня за такое длинное письмо. Я люблю вас, господин Гелер, и найду выход.

Адель быстро вынимает пистолет из стола, кладет его в карман и выбегает из кабинета. Бежит вверх по лестнице, на площадке останавливается. Снова спускается вниз. Задыхаясь, пробегает по просцениуму. Ее голос все время следует за ней.

Г о л о с  А д е л ь. Мне еще многое неясно. Возможно, у меня не хватит сил, чтобы разобраться во всех сложностях жизни. Простите мою беспомощность! Я не могу уйти из жизни как предательница. Предательство родины в моем представлении всегда было пределом падения человека. Поймите меня, я в совершенной растерянности! В этот час вы — единственный человек, кому я верю. Моя жизнь шла рядом с вашей, и никто не может посочувствовать вам лучше, чем я. Я люблю вас, господин Гелер, и найду выход.

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в. Входит запыхавшаяся  А д е л ь.

Д и м и т р о в. Чем я обязан вашему визиту, фрейлейн Адель?

А д е л ь. Я пришла напомнить вам, что вы заслужили свою судьбу.

Д и м и т р о в. Я доволен своей судьбой.

А д е л ь. Я вам запрещаю!

Д и м и т р о в. Что вы мне запрещаете, фрейлейн Адель?

А д е л ь. Вы предали Германию.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, послушайте… Сейчас же, сию же минуту, как только выйдете отсюда, ступайте домой. Поцелуйте руку своему отцу и — в кровать! Закройте глаза и представьте себе, что вам всего восемнадцать лет.

А д е л ь. Мне — восемнадцать, нет нужды представлять себе это.

Д и м и т р о в. И все же идите… И представьте себе, что вам восемнадцать, что на улице снег и что Берлин — великолепный город…

А д е л ь. Лучше вы представьте себе, что вам пятьдесят, что на улице снег, а камера не отапливается, что легкие ваши слабеют, что у вас нет родины и ваш жизненный путь кончится здесь, даже если вы и выйдете когда-либо отсюда.

Д и м и т р о в. Фрейлейн Рихтгофен, идите к своим родителям.

А д е л ь. Мой путь — путь Германии.

Д и м и т р о в. Ваш путь мог быть длиннее и лучше.

А д е л ь. Я запрещаю! Слышите?! (Отступает к двери.) Уйдите с моего пути, иностранец!

Д и м и т р о в (в первый раз повышает голос). Куда же мне уйти, фрейлейн Рихтгофен?

Пауза.

А д е л ь (нерешительно). Вы заслужили свою судьбу. Вы за все заплатите.

Затемнение.

Свет загорается в центральном помещении. Сейчас это кабинет Дильса. Здесь  Д и л ь с  и  Г е л е р.

Д и л ь с. Вы устали, Гелер?

Г е л е р. Вроде бы нет, господин министерский советник.

Д и л ь с. Как головные боли?

Г е л е р. Прошли.

Д и л ь с. Я так и предполагал. Только работа избавляет от переутомления.

Стук в дверь.

Войдите!

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

П о л и ц е й с к и й. Господин министерский советник, группа задержанных во время вчерашней демонстрации к отправке в лагерь Витмор готова. (Дает список на подпись.) Господин министерский советник, в группе находится студент Густав Гелер. Он утверждает, что является сыном господина криминального советника Гелера.

Д и л ь с. Гелера?.. Приведите его сюда…

Полицейский уходит.

Г е л е р. Этого не может быть! (Тяжело опускается в кресло.)

П о л и ц е й с к и й  вводит  Г у с т а в а  Г е л е р а. На его лице — следы побоев. Гелер подходит к сыну.

Д и л ь с. Вы утверждаете, что господин Гелер — ваш отец?

Г у с т а в. Уже нет.

Д и л ь с. Как так? И почему «уже нет»?.. Вы должны гордиться своим отцом… Ну ничего… ничего… Я понимаю, вас просто обманули.

Г у с т а в. Меня никто не обманывал. В демонстрации я участвовал абсолютно сознательно…

Д и л ь с. В чем выражается ваша «абсолютная сознательность»?

Г у с т а в. В том, что, когда человек оправдан высшим судебным органом, он должен быть освобожден. Я участвовал в демонстрации в защиту немецкого правосудия, я студент юридического факультета.

Д и л ь с. И конечно, хотите закончить его?

Г у с т а в. Уже нет.

Д и л ь с. Опять «уже нет»?.. Так чего же вы хотите?

Г у с т а в. Прежде чем меня пошлют в Витмор, я хочу увидеть Димитрова.

Гелер внезапно бьет сына по лицу.

Д и л ь с. Не надо, господин Гелер. У вас чудесный сын. У него великолепный характер немецкого юноши. Германии будут нужны парни именно с таким характером. (Подходит к Густаву.) Вы любите Германию, правда, Густав?

Г у с т а в. Да, я люблю Германию.

Д и л ь с. Германия многого ждет от вас, молодых. Я восхищаюсь вами, Густав!.. Скажите, кто руководил вашей группой?

Густав плюет ему в лицо.

Г е л е р. Вон! В Витмор! Вместе со всеми! Вон!

Полицейский хватает Густава. Дильс спокойно отстраняет его, идет к столу, что-то зачеркивает в списке и подписывает его.

Д и л ь с (полицейскому). Передайте, чтобы задержанных отправляли в Витмор. Густава Гелера пусть на машине отвезут домой.

Г у с т а в. Не хочу!.. Хочу со всеми!

Полицейский выводит его.

Вы слышите?!

Д и л ь с (Гелеру). Отдых я вам дам. Вы его заслужили. (Звонит.)

Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

Приведите Димитрова с вещами и подождите в приемной.

Затемнение.

Свет загорается. В камере — Д и м и т р о в  и  в р а ч.

В р а ч. И не забывайте, вы находитесь в гестапо.

Врач уходит. Входит  п о л и ц е й с к и й  с о  ш р а м о м.

П о л и ц е й с к и й (Димитрову, тихо). Вас на самолете отправляют в Москву.

Д и м и т р о в. Как вас зовут?

П о л и ц е й с к и й. Это не имеет значения. Счастливого пути!

Оба выходят. Свет в камере не гаснет. Освещается камера наверху, где была Ева Рильке, и камера, где был когда-то Ван дер Люббе. Обе камеры переполнены  з а к л ю ч е н н ы м и, которые стучат по прутьям решеток. По лестнице быстро сходит  г р у п п а  п о л и ц е й с к и х. Навстречу поднимается другая группа. Полицейские вдруг куда-то исчезают. Нет света только в центральном помещении. Д и м и т р о в  в сопровождении  п о л и ц е й с к о г о  с о  ш р а м о м  и еще одного  п о л и ц е й с к о г о  выходят на просцениум… «Рот фронт! Рот фронт! Рот фронт!» — слышатся голоса. С другой стороны навстречу Димитрову выходят  Д и л ь с  и  Г е л е р. Свет везде гаснет. Освещенной остается только группа на просцениуме.

Д и л ь с. Господин Димитров, через час самолет вылетает в Москву. Ваши друзья побеспокоились о вас неплохо.

Д и м и т р о в. В этом я не сомневался. (Кашляет.)

Д и л ь с. Видимо, вы немного простудились? Зима. Я тоже страдаю ревматизмом. Надеюсь, наш врач хорошо вас обслуживал.

Д и м и т р о в. Рекомендую его вам, господин министерский советник.

Д и л ь с. А я рекомендую вам уважать правду своих противников.

Д и м и т р о в. Одежда голой правды слишком дорога. Поэтому вы одели ложь в скромную рабочую одежду в расчете, что ее примут хотя бы за полуправду. Но полуправда — самая страшная ложь.

Д и л ь с. Я постараюсь запомнить ваши слова… Мы с господином Гелером лично проводим вас до аэродрома Темпельгоф. У вас есть какие-либо пожелания?

Д и м и т р о в. Передайте германскому народу мой самый горячий привет, а вашему правительству — мое глубочайшее презрение.

Г е л е р. Господин Димитров, будем надеяться, что после освобождения вы будете объективны и не станете рассказывать о Германии разные небылицы.

Д и м и т р о в. Конечно, буду объективным. Как был объективным на Лейпцигском процессе. Надеюсь возвратиться в Германию, но уже в качестве гостя германского рабоче-крестьянского правительства.

Г е л е р. Пока я жив, этого здесь не будет.

Д и м и т р о в. Кто знает, господин Гелер, сколько вам осталось жить.

Д и л ь с. О, господин Гелер будет жить долго.

Входит запыхавшийся  п о л и ц е й с к и й.

П о л и ц е й с к и й. Господин советник… Господин Гелер, фрейлейн Рихтгофен застрелилась у вас в кабинете!

Г е л е р. Позовите врача!

Д и м и т р о в. Господин Гелер, поднимитесь к себе в кабинет!

Г е л е р. Не ваше дело, Димитров.

Д и м и т р о в. Но это бесчеловечно и несправедливо.

Д и л ь с. Несправедливость нужна, чтобы люди знали, что такое справедливость.

Д и м и т р о в. Тогда нужно вас расстрелять, чтобы люди знали, кого не надо расстреливать.

Д и л ь с Вы слишком жаждете гибели немецкой нации, Димитров.

Д и м и т р о в. Ошибаетесь. Я люблю Германию. Она — один из очагов человеческой цивилизации. Ни одна нация не может погубить другую. Я где-то читал, что нация только сама может погубить себя… Но в Германии есть настоящие немцы…

Д и л ь с. Вы неисправимы, Димитров.

Д и м и т р о в. Зато, к счастью, этот мир вполне исправим. До свидания, господин министерский советник!

Группа медленно уходит. Появляется только  Ч т е ц  в  к р а с н о м.

Освещается вся сцена. Она пуста.

Ч т е ц  в  к р а с н о м. Двадцать седьмое февраля тысяча девятьсот тридцать четвертого года… Потом будет война. Сорок миллионов убитых. Потом конголезские дети пойдут в школу… Люди пошлют человека к звездам… Люди заразят бактериями дельты больших рек… Люди убьют президента… Люди спасут тонущий траулер в нейтральных водах… Нейтральных вод нет. Есть красные и коричневые воды… Красное и коричневое. Два цвета времени.

Затемнение.