– Клавенрон Хуг? – интеллигентным, и потому реально побольше мерзким, точно мах друга хитрецу незаметный год назад, такой шлепок, тем и обиднее, что не больно, но звук прозвучал так, из этой трубки, недобрым мужским «немужским» голосом поинтересовались. Кнопочный, или по выражению старшего, – цифровой висел всего ничего, на кухню переехал более новый из спальни, а красный ветеран, помнивший еще секбэм, ценой получасовой схватки с «другом душевным», называл в сторону половину в запоминающиеся мгновения, отправился на антресоль, он проверял – так чтобы видела, там, нет.

– Что нашла ты в этом человеке? – она смотрела томно точно на ребенка, бегал, и не признается, затейник, обожала детей, действительно, что называется, точно детей. Еще ей очень нравились люди, но после последних знакомств, решила никого в близкие не брать, и вот уже год стресс снимала не пушистым бессловесным одеялом, а пойдет, кажется, еще ничего не имеет ценности.

– История, раззява. Чего ты? Мой прадед по нему говорил с Булганиным!

– А палки у вас нет семейной?

Про них слышать больше не мог. Иногда казалось, нет никакой Нелли, это собирательный образ всего их коллектива, хотя и видел прообраз, и у них бывали неделю за год, честная канцелярия, почему дорогая так лебезит перед ними.

– Чем тебе он мешает?

– Пыль собирается. Дышать нечем! Хлама набрал, стервятник.

Никогда не материлась, но чем зацепить, знала досконально. Ненависть была сильна, такая женщина былинная, останавливавшая время.

– Нет, – наконец протянул. – Лавенрон. Кто спрашивает?

– А то не понял, может и должность назвать. Вы дома сейчас?

– Вы видите.

– Уважаемый! Не сложно, лучше подойдет прямой ответ.

– Слушайте, вы мне домой звоните, я и отвечаю – дома я или нет?

– Вы – Хук?

– Хог.

– И это Вы? Просто X можно?

– Пять.

– Гражданин! Я – на работе, догадались верно. Будьте добры, не трать мое время ни на что.

– Я.

– Очень хорошо. Никуда не собираетесь?

– Куда?

– Никуда не идешь, да?

– Пока нет.

– Так, хала хлебобулочная. Я через десять буду. Совсем уйдешь – вини себя, под землей найду, на три штуки, ясненько, Хог, прикинь для заметки, что избрать?

– Да, не возражаю, – он разбитно плюхнулся на диван. Наверно родная устроила, придет сейчас какой-нибудь щиток смотреть, информация, мухлюете с показаниями, или еще что надумают. Нет, не иначе душевный друг позаботилась, чтобы не скучал без нее тут. Хоть буду знать, как власть выглядит, о чем речь.

Не тут-то. Громкий стук в дверь, потом звонок снова стук – похоже ногой, с похмелья показалось, кричат матом, но что именно, не разобрал, а скорее всего воспроизвел это сам мозг – через три двери было не слышно даже когда младшие взрывали в подъезде «Удар грома».

Проб был явно не в духе, такое с ним случалось не часто, обычно всегда обходительный этот обычного телосложения приятный человек превращался в какого-то зверя.

– Ты чего?

– Я? Да так. Пошли.

– Куда?

– Давай быстро, поднимайся.

– Что случилось? Отдыхаю, работали допоздна.

– По дороге объяснимся! И на вот, держи – протянул чекан мавродивки. – Там мой заждался уже, и не выключал чтобы сказал, давай, прокатимся. Кое-чего раскинем?

– Прав, – спокойный внешне вид Проба Клавенрону был знаком, и завораживал, быстренько хлебнул четверть и ойкнув скорее, чем икнув, даже парабольнув рукой, извиняй, – все когда-нибудь жевали хомут с тяжелой морды, чтобы лучше было, а то так и упасть можно, что впрочем, не имеет также собственного значения. Многим распивание разумно видится проблемой самой воды, точно она обиделась на заключение в бутылки разноцветные. Некоторые потом сожалеют, но все в целом легко исправить, особенно при равенстве полов и возможностей, а у индусов – не возьмусь сказать, их женщины мнятся чем наше скоромнее трагизма, – и пронеслось молчание на полушариях Хока, когда он деонтологизировал.

Еще позавчера, дня четыре тому был «кабачок». Всегда теперь разве будет.

Сами по себе вышли, Проб настоял поздороваться с обеих рук, помог забраться.

Так он (не тот, он сам, хотя с кем не бывает) вообще не покойный, да два подряд дня в такие щи уходили на суточные, где-то был, дрался, не помнил, потом утро, злится.

До – в воскресенье, с Пробом бравурно отдыхали с тремя в меру приятными, немного симпатичными пищащими, не кончая базар спиртовичками – первую не помнит, Дедалой и Гнетти.

Хорошие уже заканчивали через месяц образование, и хотели, что называется, попробовать, что это «взрослая жизнь», а то вдруг принц будет над ей смеяться, не так пойдет, концептуализация изначальных эмоций смутит вконец, или своей напористостью все напортит, и благородный к другой убежит, а так всегда можно что, но сказать. Он – поверит. А ныне – поехали, там объясню, чекан захватил, будто я алкоголик, без ошибок назвал. Сладко звала Бетти, главная и единственная радость, счастье всей жизни, куда не привело, мыслил о ней – вспоминая то нежное тепло иногда.

– Братишкин, – Проб перешел на более драматичный тон, видно было, нервничает, таким похоже его Хок увидел впервые.

– Знаешь про правило двух свидетелей?

– Секст, с ним-то что?

– Ничего. То есть много чего, когда интересоваться. Живехонький, не переживай так.

– Что-то – вообще? – наблюдав перемены в лице родни, – кем там приходился Иотираван, спрашивал раза три, и у Три три, даже у его – тогда Иотираван с него спросил, сразу войдя в квартиру, порывом налетев, – испугал Поста, вернулись из медового месяца, она была еще не освежеванной, загорелой, виделось, его девушка – на сто.

– Проб! Я – можно, закурю, – извините что перебил, Хок.

– Пожалуйста, – согласился Проб. Он всегда так.

– Хам, – неожиданно для сказал Пост, застеснялся, глаза побежали, что с ним?

– Легче, братик, ты чего! – Проб иногда просто сидел, потом окидывал всех взглядом и говорил чего. С разными интонациями, а обычно с одной, непонятной в его униженном, по сути, социальном положении. Причем такими довольными жизнью бывают только мужчины из обслуги, так их называла, между ними, его. Зачем ты так о нем, причем за спиной! Хочешь, чтобы в лицо бросила? Ладно. Нет, что ты? Увидишь – сделаю. Он не мог поверить. Проб, всегда очень вежливо и внимательно слушал дежурные истории о новых, совсем не интересной текучке в отделе, и тут она: «а у вас – в обслуге»? Пост подавился вкуснейшей, таявшей во рту шведской селедочкой, откуда только Проб нашел…

Пост прочувствовал напряжение в шее, и потянулся к Пробу, чтобы остановил. Тот понял, и хлыстом по сдыхающей за полмили до почтового скотине криком, переходящим в слово, но что за, Пост не слышал, фактически остановил автомобиль. Изучая ремонт полотна в открытую дверь, прямо на перекрестке, все думал – откуда только у Проба это, взять Никона. Робкий, зеленый парнишка, вот-вот с городской службы, сам откуда-то из-под центра, или с ближней периферии? Чуть ли не их села – за полгода в столице, уже жигули, не новые, но на ходу. Проб говорит, бизнес делает, резинку из Китая, еще что-то, порошки, да – порошки. И сам как-то рассказал, мол, купил вначале сто пачек порошка – на все, что получил за месяц. Толкнул кому надо, купил уже сто тридцать, пошло – поехало. Пост так занервничал тогда, не к добру вспоминать. Дай сигарету, что ли, или не надо? – Вы ж не курите, Хок! – Не закурил, стараясь не смотреть молодому в глаза, и спросил по итогу, – Родной, а я могу тоже купить пачек сто, даже сто пятьдесят, или больше – почем порошок стоит, поможешь? – Зачем? Ясно разве – Секст учится, пуловер новее прикупить, отдохнуть.

Тот засмеялся. Совершенно не похоже на него, этот смех, наверно с прошлого, там многое было. Потом снова помялся, посмотрел Посту в грудь и очень четко заявил: Вам туда не надо. – Почему, – не целиком понравилась интонация. – Отнимут, – удачный коммерсант без удовольствия хмыкнул в задернутую красивой тонкой наледью правильной формы лужу.

– Ты уже там? – прервал поток несвоевременной интроспекции Проб.

Пост понял, уже не смотрит в обнаженную ломку гравия, висит головой вниз над тем же асфальтом, вглядываясь в бывшее с ним позавчера.

– Жизнь такая. Секста подстрелили переодетые бандиты, в больнице, – начал Проб медленней, нежели раньше, похоже вид отдохнувшего того дал уверенность.

– Что это за бесцеремонность? – он заметно побледнел – кусочек фруктовой массы, очевидно застрявший в зубах или тканях пищевода, сорвался, и пролетев с полметра, шмякнулся в шею.

Тот выдал нечто вроде, но Проб уже успокаивал, «ладно бывает, перебирал накануне фотографии тех лет, сам знаешь». Откуда они все же познакомились, искал ответ Клавенрон, а фоном стояло его имя.

– Будет. Вон, чуть магнитолу не выключил.

– Пока в учреждении? Придет к ужину?

– Пропустил. Везде ходит. Помнишь, мылись в бане, новая помпа упала, ведь даже не брякнул горячего.

– Разговаривает, память, поломал чего?

– Вроде, нет.

– Когда, вчера?

– Снова нет, неделю в больничном свете.

– Столько? И не сказали мне? Получается, когда в воскресенье бряцали – Секст, с ним и такое?

– В прошлое, Клавенрон, не это.

Эхом в ответ интеллигентно кашлянул, потом цапнул внутри – и голова его припала на плечо, а сам завалился мешком картошки в открытый кузов.

– Зачем вообще взяли, разрешите, – домой? – Никон посматривал в водительское, лихо крутя баранку, гнали где-то сто сорок.

– На всякий. Кто там знает. Хватит посматривать невольно, дорогой.

Никон помолчал, нахмурился, и уже не спрашивая, так, глазами через зеркало, прикурил.

– Брось и мне?

Тир также без слов протянул ему отвратительный яд.

– Ничего?

– Да что сказать, Проб, предчувствие нехорошее. Вы извините, может захватим Ена или Та?

– Оставь. – Сизый ароматный дым швейцарского марлборо наполнил велюр верха. Окон не открывали. Проб не знал, почему решил обойтись одним им. Там иеех, хотят видеть слабость, смотреть – что внутри. Стоит оплошать, – уважать заново не заставишь. Сейчас поинтересуются, не попутал кто, к чему артиллеристы. Сами решат, по разговору.

– Проб, позвольте вопрос?

– Давай, – после, только душа заснул, Проб ожил и уже с минуту бросал на Никона вполне благожелательные взгляды, тот мог видеть в зеркало, менее чем за года два, чувствовал перемены. Месяца через полтора, когда устроился, Проб, дальше дежурных фраз с ним не шедший, в один вполне обычный будний вечер, нежданно таким новым тоном, что обернулся, будто кто еще в машине был, залихватски ритмично щелкая пальцами, цокая, и раз в минуту произнося фирменное что – начал ему нечто быстро говорить, даже не понимал вначале, к чему. Был у них главный, точно все в общем. Сам не зная почему, силясь понять это перед сном в своей милой комнатке в последнем четвертом этаже необшарпанной и такой простой, родной советской, что щемило за грудиной, проходной общежития, но главного вспоминал чуть не каждую продолжительную поездку с шефом. В чем причина? Кое-что наверно остается без ответа в этой жизни, ставил мысленные тире Никон. И сейчас, крутился в голове.

– Так о чем? Не тлей, депеша, – подбодрил Проб примолкнувшего друга.

Вот и тогда – точь в точь. Закончив думать все предложения, которые не мог ухватить в цельнокупности, получил от Проба в плечо:

– А погнали, по девочкам?

Адресат покраснел. За всю жизнь, было у него три женщины. Вернее одна, и две на время, которых дома за женщин не держали. Лайки, так ее звали. Не дождалась. А ведь еще за полгода строили планы, показывала кус джинсовой ткани, из которой дома сошьют ей ему правильные штаны. Летала без умолку, заглядывала внутрь души, словно не расставались, за углом подсобки – их самая длинная в жизни ночь, клятвы, объятия, что положено. И на тебе! Два месяца оставалось! Уж они счастливы были б. Подходящая парка. Односельчане старались не встречаться с ним у магазина, хотя обычно встречают – встречают, год по городкам чемпион. Трех дней не побыл. Его поняли. Глава семьи был против, но видя отчаяние, во всегда с задорной хитринкой честных порывах среднего, обнял крепко. Увидел, не ровна гардина, заплатит. Чтобы случилось, не оставь командир телефон «человека в столице на всякий» – о том только ныне позволял думать, ведь ладьей стоять что не быль да пришлось дабы, а в людях: неумеха, недожданчик, забыли его в помощь правым правый.

Там женщины чего решат – кто их разберет, может Лайки не сама ушла. Или он виноват – абдукция люта! Подцепил кого не видно. Травмоопасно бить рельс заводской – номер таковский дела, говорит, молит ячеистый монолит, что девушка добрая, хорошая, стала бы такого, чисто эмбарго, на алиготэ за так менять? Вот в вот. Населенный пункт не велик, всем жить в согласии оптимально, хорошо получилось, прощай. Пусть брешут, сбежал, что скрывать. Сейчас время – дай каждому, накопит, иномарку у Та одолжит, вернется. Старшее поколение уже писало в самых лестных словах, сколь благодарна за помощь, и соседки справа завидуют сыну. О ней – молчат. Шикарно рубят, точно шинкуя на весну.

Понимая, нельзя ударить лицом, пересилил злобу, и ровно мужику пореволюционному отвечал Пробу:

– Погнали!

Утром после гулянки, война Никона круто переменилась еще. Проб вел с ним, ни в чем не бывало, точно не братались вчера, не рассказывал он, пьяно бесслезно всхлипывая, всю свою короткую, четко по партии, что впаяли золото, стезю. А девочки? Пять раз вызывали! И оставляли – всю бригаду, расклейщиками объявлений о найме для друзей. Примерно в середине дороги Проб достал из дверцы «Смит». «Держи». «Что?» «Говорил, знаешь. Волторны. Система – трезвящий Бандерас». «Да что с ним делать?» «Жать! Можно еще кешью распылять, но не пробовал. Будешь колоть – обойму выплюнь, и смотри, нет ли в стволе пыли». «Мне надо кого зашевелить?» «Мешок твоего супа знает, самому виднее. Держи всегда у себя» – тут он поглупил: «А вдруг кто найдет?» – Проб отвечал: «тогда ты…» – и цыкнул условлено, плавно проведя подушечками.

– Вы точно полиция, Проб, или шпага мальтийская? – хотел сказать что-то приятное, да не каждый день ставят перед фактами, что отныне – бандит. Что там село, иномарка ржавая карданом – или пропасть, или пропаном лопасть. Газет, конечно, не читал, и новости не слушал, но точно многие крепок. Проб не стал тогда воспитывать, не хмыкнул свойски.

Вконец спросил, чего хотелось:

– Что «за правило двух свидетелей», о чем с ним общались? Или не мое.

– Не бери скотину на башню. Внимание уводил, чтобы не сильно понял, что там с его, а то разойдется, колыбельную ставить.

– Иначе, нет такого правила, – ехать еще под сто, оба чувствовали необходимость разговора.

Тир не сходил с ума от своих, не всем, даже в нынешнее отрубное время пить с лица, пытался выглядеть современным, – но внутри не был фанатик. Молодой напоминал ему самого двадцать с лихом отмотай – такой, время изменило моральный голеадора.

– Ну что тебе там, – участливо спросил Проб. – Вспомнил?

– Что?

– Что значит быть в тес? Готов улетучить этих диффузных, в случае минимализма сопротивления?

– Знаете, да, Проб, – работник скоро продемонстрировал себя с нежданной стороны, что ни дело – правильная тридцатка. Особые случаи будет несогласный, так, например, чего короче.

Сколько их там? Десять-пятнадцать? Справимся? Вопросы набросились на двух мужчин, точно машина резко въезжает в переменный дождь. И до конца пути молчали, изредка пихая Проста под бок, тот одинаковый звук издавал – видимо, проверял не совсем ли, хотя скорее – забавлялся с этим моментом, вдруг тот смучается с похмелья прямо тут, на сидении, что говорить? Забьет. Сковородой железной – не подумает.

– Взять чего, – неожиданно проникновенно как он один умел из всех, – произнес, когда показались первые постройки фермы, Проб, слышал такой низкий голос, где? – Присмотри за Секстом. Война пойдет, схоронитесь. В том прибежище имеется люк в помещении для халатов химзащиты.

– Вы что, что ты, – неожиданно для себя вдруг обратился к Пробу на «ты» будто у метро, к залетному. – Сам тоже переживаю, видно это.

– Тебе куда, домой отписать? Мы поможем там, и с домом, никогда не подводили.

– Можно, – парень уже думал о другом, во второй раз была такая особа, и Проб очень трогательно, увидел в нем в самом ребенка, маленького Секста, с эгоистической притягательной важностью протянул задумчиво, светло-задумчиво, как сам ища, почему-то было не тревожно а волнующе-обособленно, предвкушение светлого будущего в солнечной пыли грунтовки, – пойдет. – Это вот «возьмешь» детское, он, и девушка успокоено засмеялись.

Показались блоки, ворота фермы, у самого первого столба трутся пять-семь совсем молодых, на вскидку без оружия. Не больше.

Притормозили метров за тридцать. Проб, поморщившись, столкнул невнятного показывавшего решительное нет Проста, завалился набок, а потом голова медленно сползла и воткнулась между сиденьями. Ну и пусть, страус навеселе, – хохотнул с закрытым ртом почти в адреналине Проб и вразвалку двинулся к фигурам, не закрыв дверь.

– Кто главный, – позвал властно метров за двадцать.

– Я, – совсем просто ответил один из них, внешне не отличимый от прочих, в хламиде.

– Где мой? – спросил без вызова Проб.

– Твой, видишь, стоит, земляк, – обратился к нему один. – Но не много. Он видел самого Лондона. Лэндона?

Тир с обычной улыбкой выхватил из-за спины прикрепленный автомат и навел на говорившего:

– Теперь что скажешь, величавый.

– А вот так не надо грубить, – перебил представившийся лидером.

– Вот твой хумидор, – названный Пробом указал в сторону других ворот, из которых еще двое выводили Секста. С ним была девушка и испуганный мужчина в халате.

– Мэй и Варенукер были должны Хоскинду, там ровно – трофей, но Лэндон так не оставит, кто видел в живых его лицо, будь это твой родственник, или твоя та.

Тир даже не дернулся, а Никон побледнел, лидер говорил о самой актрисе театра.

– Стойте! – в искреннем изумлении, Проб с другом, поверив, было оглянулись, – закричал самый такой. – Это что за не пойми сам?! – Никто не заметил, Клавенрон Хок проснулся и уже почти дошел до них, метров пятнадцать. – Стой! – обратился к нему кричавший раньше. Тот шатался, Проб видел, не понимает где вообще. Изо рта вырывались проклятия.

– Это что за немое кино, вообще за съемки? Я распорядитель на массовке? А ну ты, пасть заварил, быстро, сказал, чего рассматриваешь, – Хок вдруг полез на ближайшего.

– Хороший, попутал? Ляжешь тут, – парень вначале попятился, тот неожиданно напал и слова его звучали, потом перед товарищем устыдился своего страха, и подумав, что разборка началась, просто все тормозят, выстрелил, выхватив пистолет из широких штанов столь быстро, никто ничего.

– Помогите! – сотрясал воздух Секст, вырываясь из цепких рук охранников, они открыли огонь одновременно из автоматов, из-за ворот вдруг стали прицельно шмалять рядом, «недооценили»:

– Убегаем, – звал зигзагом пригнувшись, сломя голову к машине несясь, Проб секундами всего позже, вдруг его подкосило точно, а Тир отстреливался, упав.

– Прекратить огонь, – раздалось со стороны.

На дороге, не пойми откуда, появилось человек восемь таких же с пистолетами. Проб и Прост бросили свои автоматы, тем более патронов у Проба не было, а молодой поступил по примеру товарища.

– Проб, значит, – ехидно спросили из толпы. – Чем объясните? – Этого – в мою, а пехотинца и родню – до свидания. Наших – отдельно, всех записать, – десять минут икс на обзор.

Тиру было не очень больно, он только сейчас это понял, что даже спорить не может, невыносимо.

Молча смотрел, через руки несших его куда-то в кусты гадов, Никон обнял Секста, когда их подвели к друг другу. Думать Проб тоже не хотел, просто понимал, что они попали, и раз люди, зная его, идут на такую, надеяться – просить что-либо, спрашивать – бесполезно. Сдали, наверно не один.