После бессонной шумной ночи, когда пели пьяно соловьи, Вреж возвращался домой. Остановился у подернутых шторами окон, слушая родные голоса.

— Сломаем его завтра, — говорил мужчина. — Сегодня Все Святые, нельзя ничего делать в таком ключе.

— Что за стиль! Помилуйте. Не стоит ждать, опять пробьет на сочувствие и эту свою шебуршащую безмятежность. А если еще даст, чем мерять, натворит зверств, — другой мужчина оппонировал, абстрагировался от родства, чтобы слышать более отчетливо. Тяжело знать, что те, с кем провел приятные дни и блестящие годы, хотят опять скривить затем лукаво, якобы или на самом деле, это в интересах общих, никто не хочет бояться, он и так красив, а над чем тогда ржать, загоняя под наспех сколоченный обитый жженой жестью хомут. — Получится лучше, чем в прошлый. Не люблю изъясняться с подробностями, но нельзя терпеть спорт, любовь к девушкам и жизни, заносчивость.

— Колоть дрова бы запретить, не колотили понт, — жалуясь на недосмотр, соглашался мужчина. — Нас извиняет, примет, или нет. Это не наше дело, божий человек обязан довольствоваться наказанием, и кто против, смотри. Отребье, сброд, шаромщики. Вчера ходил в божий дом, знаешь, это самое чувство, мы правильно делаем, что не даем спуску.

— Не надо клясть. Поймет, что стоит разевать на обеспеченных пасть. Нельзя задушить, не получится прибить, спасибо, древний метод не подводит, гнешь, выбиваешь осанку, хочет чтобы ему пели Здравие, когда плачущие иноки за, хохочущий хотэй не за. Единственно, не испытывай сострадание, он не мучается, и ты будь в своем праве. Кто дал ему в зубы эти наглые хамские сентенции, с них нет прощения нашим грехам, хам на хаха тянет на себя и в бедлам.

Черский незаметно вошел, расстроено жмурясь от яркого домашнего света.

— Не надо, — просил он. — Мне надоело тешиться. Давайте договоримся.

— Ты должен быть благодарен, что мы просто обратим обратно, разве хочешь быть серьезным взрослым. Не ведет ли претворение вещей к развращению вообще.

— Нет, — твердо отвечал Черский, ему понравилось.

— Есть хорошие пляски, — продолжал мужчина. — Они отбивают чувства, эту беспочвенную липку к одной и тоже, будь со всеми, и мы станем едины, в этой жизни, ярчайшем из миров.

— Значит я лягу и проснусь маленьким мальчиком с тяжелым телом, — Черский встал на колени, умоляя не дать ужасу быть назначенным явью.

— Не боишься, обидятся.

— А что, заткнуться.

— Безусловно.

— А зачем тогда слова, чувства, влечения, оппозиция добра и зла. Ведь есть хорошие сильнодействующие препараты. Легализовать их, и бюджет получит не хилую прибыль, ее можно потратить на незащищенные слои, для благоустройства, увеселения граждан, ведь многие за них.

— Они ничего не решают. Тут никто ничегошеньки не стоит. Могут просто сбить, отравить, застегать, так тоже бывает.

— А чье это решение.

— Наше значит общее. Кто против уже там, за чертой отделяющий мир духов. Тебе и парфюмерию будут через три года разрешать с таким апломбом. Деньги и так есть, они просто обозначили, что раз высшая сила одарила их, значит на то воля всевышнего, с чем тут спорить. Можно слойки по госту вернуть.

Еда богов. Никто не мешает на копейки потесниться, они просто считают, что все должны перед ними встать на колени, пасть ризницей, они ведь не идолы, ходят, разговаривают, выносят суждения. Они не затем много лет падают в глазах счастливого детства, чтобы позволить говорить, что думаешь. Это круговая конструкция, звонче по краю.

— Но ты обязан пойти против, они не дают дышать, двигаться, заниматься спортом, и все мог заменить один критерий, любишь, но в магазинах выпили всю водку через блеклое современное стекло, так что она дает и без рюмки табаку. Повсеместное распространение мнений о стоимости распространенных понятий взывало к ярости через пустопорожние треволнения. Символизм жизни был ясен всегда, но что он без солнца и сласти погоды. Приближающаяся зима образует зной и недобрые козни, а гнев табуируется ничегонеделанием.

Опять тренироваться, заниматься восточными практиками. Тут считают, что йогические подвластны социальному контролю, не дают развиваться молодым йогам, кто способен интеллектуально обслуживать бессмысленных многоклеточных, принижающих свое достоинства за счет пародии на уничижении чужого. Черский лет десять был уже на самой верхней партясхьита-рейи, но постоянно приходилось вправляться и вспоминать, не давая телу забыть про тело и насладиться зимним. Строгость не имела никогда власти отменить тяжбы, но не давала преображаться гордости в легкие угли, призывно ждущие раздува под новым хворостом. Пристанище в небе и клацанье всполохов ритмов прощения на земле, кассеты напоминали волшебный мир музыке, недостижимый.