И вот — в рассказах о высших ликованиях, предметах, сквозь лиловые двери ты шел туда.

«Это то. о чем шепчет лиственница, Михаил, это есть оно, то, что видно из-под этого и там. Войди в цвет!»

— Блистай, свисти, веди! Ты есть бред высший, да?

Медленный Оно в новых телах двигался внутрь чего-то еще. Руки были с ним. губы любили его, один из них был над ним.

«Ты ведь истинный? Помнишь? Любишь? Знаешь? Умри в двести пятьдесят шестой раз, хоть ты тресни, ты не будешь им!»

Лао Оно открыл свое лицо и любовался им в заре у ручья. Печальные прелестницы украшали его душу незабудками и травой. Некие тайны образовывались и висели тут же, как бродячие шары с воздухом и судьбой. И этот бог был тобой.

— Ты думаешь, ты главный? Но это, действительно, очень странно. Это же бред. Это полный бред!

«Все началось снова. Хорошо, я открою, я появлюсь, только без этого, только так. Только не прекращайте историю и рассказ».

Изумленный Миша Оно находит свою истинную суть.

— Я есть Иаковлев! Иаковлев — это я!

«Яковлев — не ты, ты есть другой, ты есть Лао, Миша! Ты есть Оно, ничего нет, есть что-то еще, есть главное».

Лао пал, превратившись. Они были богами, они сидели в буйстве сушностных облаков и сотворяли все, что могло быть в наличии. Так все началось, и Хромов умер.

«Это все полный бред, Лао Оно. вы не есть боги, я есть самый главный, меня зовут Иисус Кибальчиш, я один, а все остальное — фигня, всем можно пренебречь. Яковлева нет, Иаковлева нет, ты есть мое отражение. Все это бред, мне просто было скучно, я предстану пред тобой в своей конкретной оболочке».

Иисус Кибальчиш вышел вперед и расчесался на прямой пробор. Он имел усы, аккуратно подстриженные, они окаймляли верхнюю губу, зависая над подбородком, который выдавался вперед где-то на уровень носа, малорослые баки по обеим сторонам щек были с седенцой. Он был одет в красные трусы, мантию и женский лифчик, нацепленный поверх черной рубашки.

— Где Антонина? Что все это значит? Где моя задача, где моя цель?

«Твоя цель есть я, твоя Антонина есть ты, твоя задача есть тайна. Выпей кюрдамир, возьми свой арбалет, убей Лебедева, убей гада! Но это все полный бред; только Иисус Кибальчиш — последний и главный бог, только он, только я, только я один».

Миша Оно теребил свою красную звездочку на левом виске. И где-то был Центр, где шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто.

«Говорю тебе, все — ничто; только моя скука способна создать тайну. Яковлев-фикция, Иаковлев умер. Я открываюсь тебе просто так, Миша, я пройду с тобой весь путь, Лао, выпей свою чашку, бери ее, храни ее! Ты понял эту истину, дружок?»

— Я не верю в тебя! Я не буду! Я есть Коваленко! Всем этим можно было пренебречь при желании. Все, что явилось, то и пропало, как дым. И никто не расскажет, что же там было у них. И где это, направо.

«Я глупый бог, но я один. И меня зовут Кибальчиш, но я не женщина. Помните об этом, дурачки!»

— Я выиграю! — крикнул Миша Оно. — «Я найду!» — крикнул Лао. — «Это — тайна», — сказал Яковлев.

Иисус Кибальчиш действительно стоял и был похож на правду. Обращенный Лао смотрел на него во все глаза. Пора было действовать и подчиняться. Пора было быть и продолжать. И так и возникло остальное. И бухта была большой. И наступило:

 

§

Чай умер. Миша Оно очнулся на мягкой постели, одетый в собственную одежду и ощущая пустую усталость в пробуждающемся для чего-то еще теле. Солнце сквозь окно освещало всю затхлую каморку, и где-то пели чудесные птички, совершенно не вяжущиеся с общей атмосферой этого приятного утра. Девушка лежала на животе в углу, и ее спина и зад мерно покачивались в такт ее сонному дыханию. Вчерашний костистый человек встал, трогательно улыбнулся и уверенно сказал:

— С добрым утром, желаю счастья! Добро пожаловать в новый день нашего неисчерпаемого мира!

— Спасибо, — слабо ответил Миша.

— Каковы ваши впечатления? Как вам понравились сны и сладкие грезы? Нашли ли вы новую тайну?

— Прелесть! — отозвался Миша. — Сначала я почувствовал нарастание невероятно огромного удовольствия повсюду в своем теле и душе; потом словно увидел некую дверцу, ведущую в черный простор; я потянул за цепь и вылетел отсюда наружу — туда, где я должен быть; там я понял и осознал самого себя, и увидел свою высшую цель; и я прожил много миллионов лет, занимаясь чем угодно и творя другие реальности; а потом я увидел другого истинного бога, но он был глуп и обычен; а потом наступил конец.

— Кайф! — с завистью сказал человек, слушая Мишу. — У меня было все попроще, но более связно. Не желаете ли чаю?

— Очень хочу!

Человек куда-то ушел и пришел вместе с подносом, на котором стояли чайник и чашки.

— Нет ли у вас сахара? — спросил Оно, предвкушающий горячий чай.

— Нет! — ответил человек.

Они сели друг напротив друга, девушка тихо спала в углу.

— Прелесть! — воскликнул Миша, потягивая чай. — Я люблю вас, мои последние секунды! Я вижу это солнце, светящее в мой чай, я слышу этих надоедливых птиц и воробьев, я помню свои высшие прозрения, я вижу этих чудных людей!.. Остановись, мой миг, ты прекрасен!

— Оставайся с нами, — сказал человек. — Кто вы?

— Я не помню, — ответил Миша. — Я не могу. Я хочу чего-то еще.

— Мы имеем все, — сказал человек. — Мы имеем себя и все остальное. И постоянная опасность всегда насладительно висит над нами, как меч или падающее сказочное небо. Сегодня мы сидим здесь, а завтра мы будем там.

— Это одно и то же, — сказал Миша.

Человек задумался, потом засмеялся, ударил Мишу рукой по плечу, словно был бравым парнем, и произнес:

— Э-эх! Ладно, будь тем, чем ты должен. Не забывай меня, мое имя — Сергей Уинстон-Смит.

— Я не забуду никогда. — серьезно сказал Миша Оно и допил чай.

Потом Сергей ткнул стену и она раскрылась, освобождая путь в главную комнату. Там тоже был рассвет, и фиолетовые цветы так же висели на своем месте, а на полу в жуткой некрасивой позе лежал человек.

— Что это? — спросил Миша.

— Это — Афанасий, — ответил Сергей. — Он умер.

— Умер?

— Ну да; после того, как он вас выгнал к нам, он сделал себе еще одну дозу глюцилина, но, кажется, перелил мочи. Результат вы можете видеть.

— Это случилось! — воскликнул Миша, склоняясь над умершим.

— Он всегда хотел умереть от кайфа. Он получил это. Кроме того, от избытка мочи и еще какой-то ошибки получилось вещество, от которого умирают шесть часов в страшных муках. Представляю, какую гамму ощущений он получил! Вы не слышали воплей?

— Нет, — сказал Миша.

— Странно. Впрочем, вам, наверное, было не до этого. А теперь, дорогой мой, я желаю вам уйти немедленно вон отсюда, так как приедут органы охраны порядка, а вы не наш; кроме того, вы надоели мне страшно.

— Что? — спросил Миша.

— Что слышал, ублюдок! Вон отсюда, а не то я сниму с тебя кожу!

И Сергей вынул какой-то заточенный скребок.

— Нет, сегодня мне нельзя, — рассудительно промолвил Миша и немедленно выбежал из этого помещения. Сергей заснул.

 

§

«Что значит все это, этот бред, эти попытки существовать и бороться непонятно за что, непонятно как, непонятно для кого? Воспоминание о настоящем, выведение законов, придумыванье тайн, поиск путей — не быть, или быть, или не быть? Все опутало пустоту; пустота — формула всего; пустота имеет качества и цвет: это цель небес. Смерть не дает абсолютного знания, она движет остальным. И мир существует любой на выбор, и только секундное погружение в него может создать его в целостном виде; как творение, как смысл, как прочие вещи. Мандустра всегда со мной, всегда во мне, всегда здесь. Кто способен сказать другие слова, когда это одно и то же? Кто скажет о смысле, когда скучно? Вот очарование всего, близость звезд, алость меня и тебя, законченность и блуд, и цель, и любовь к чему-то еще, и сияние невероятных друзей. Вперед, дальше, пусть утро начнет день и закончит ночь, и пусть смерть станет истинным событием; и Антонина существует».

Так думал Миша Оно в то время, как он шел по светлому тротуару среди стеклянных зданий и веселых людей, и хотел завтракать и жить дальше.

— Итак, это означает именно то, что нужно для прошлого и настоящего, чтобы вернуться, чтобы потерять высший путь — так надо, так есть, и так будет! Ничего нет в общей наполненности; бездна и мировое дно светят повсюду, как призрачные личные задачи и предназначения, и есть только что-то одно; и только вечность может сокрушить бессмыслицу и мандустра — во всем. Я не способен говорить об этом, поскольку все равно; я не буду говорить о том, потому что имею другую цель. И вот эти друзья, и любовь и что-то еще; и день, и утро, и смерть, и ночь передо мной впереди. И где это существо? — сказал Миша Оно, подходя к сияющему дому, внутри которого был ресторан.

— Чудненько! — сказал красивый гордый человек, услышавший все это. — Я совершенно согласен с вашими гениальными утренними суждениями! Не хотите ли отзавтракать?

Миша довольно поклонился и решительно вошел в ресторан. Человек последовал за ним, на ходу заметив, что его зовут Артем Вельш. Миша Оно тоже сказал вслух свое имя и фамилию, и они тут же сели за замечательный столик на двоих около окна, через которое можно было увидеть белые прекрасные горы и высокие сияющие здания вместе с синим небом. Официант, одетый пестро, тут же подал два меню. засмеялся от счастья, словно провел всю свою жизнь в ожидании Оно и Вельша, а потом медленно удалился, как будто не найдя повода к тому, чтобы его позвали.

— Я хочу съесть «бифштекс-аркебузу», — сказал Вельш, благоухающий приятным ароматом.

— Я съем «змею под шубой», — твердо заявил Миша, для большей ясности слегка стукнув указательным пальцем по столу.

— Вкусно! — воскликнул Артем.

— Официант, — крикнул Миша.

Они сделали заказы и попросили вина, которое было немедленно принесено со льдом и фруктами. Артем Вельш взял кусочек ананаса, откинулся назад в своем мягком, почти кресельном, стуле и сказал, отхлебывая крошечный объем вина:

— Ваши сентенции, дружок, отличаются от творений великой Антонины Коваленко, но у нас ведь свободная зона!..

— Знаю, — ответил Миша. — Пока что здесь приятно. Я не читал Коваленко, но, кажется, ее практическая деятельность была более успешной.

— Еще бы!.. — усмехнулся Артем, кладя в свой бокал кусочек льда.

— Но мне кажется, до-коваленковская эра была более любопытна. По крайней мере, существовали настоящие тайны, и не нужно было изощряться, как сейчас…

— Да что вы! — перебил Мишу Артем. — Впрочем… Жить с мыслью о подлинной смерти… Вы меня извините, но это прямо какой-то муддизм. Хотя наверняка и в этом есть своя правда…

— А вы точно знаете, что смерть — подлинная?

— Я верю в это, — улыбнулся Вельш. — Впрочем, оставим эту беседу. Расскажите лучше о себе. Ведь вы — молодой человек! Вы уже определились?

— Я не помню, — сказал Миша. — Я еще не нашел себя.

— Займитесь высшей деятельностью! Это лучше всего.

— Что это?

— Искусство! — воскликнул Вельш, и тут же официант принес красивые блюда, от которых шел чудесный аппетитный запах. Артем почесал свою красную звездочку на левом виске, взял нож и вилку и немедленно приступил к поеданию своего блюда. Миша тоже отрезал кусочек и съел его.

— Каким искусством вы занимаетесь? — спросил он.

— Я — писатель, — ответил Артем, — Я — писатель-акциденциалист. А мои друзья делают абсолютно любое искусство из чего угодно. В этом и есть подлинная прелесть: в свободе! Впрочем, дайте мне поесть.

И Миша Оно, с истинным наслаждением поглощающий свою трапезу, наблюдал за серьезно жующим Артемом Вельшем с чувством приятного любопытного восторга, который настигает радостное существо перед наступлением чего-то нового и интересного, будь то начало другой жизни, или обретение тайны, или открытие какой-нибудь игры; и Артем вежливо улыбался, словно желая продемонстрировать свою наполненность каким-то настоящим занятием, доставляющим ему высшую степень смысла, удовольствия и прелести, и как будто был вполне готов к рассказу и агитации за свою деятельность, которая наверняка могла увлечь Мишу и прибавить ему счастья в следующих мгновениях. Доедая бифштекс-аркебузу, Артем хитро улыбался, поглядывая на Оно, который совершенно серьезно смаковал каждую частичку своего блюда. В конце концов, Артем закончил есть, бесшумно выпил немного вина и спросил:

— Вы желаете что-нибудь узнать?

— Что такое акциденциализм? — сказал Миша, тоже отставляя от себя пустую тарелку и быстро выпивая вино.

— Это — направление в искусстве, — уверенным тоном проговорил Вельш. — Вы хотите, наверное, знать, в чем его отличие от других течений?

— Может быть, — сказал Миша.

— Все очень просто, дружок. Все ваши течения описывали и изображали очень важные вещи. Самые главные тайны и занятия были придуманы и воспеты искусством; любые миры и ситуации, в которых можно жить и путешествовать; любовь и все высшее, и прекрасные ужасы разных смертей и убийств…

— Я знаю этот мир, — сказал Миша.

— Чудненько! Но акциденциалистов все это не интересует. Акциденциализм описывает как раз совершенно неглавное и ненужное; то, что вообще можно не замечать и проходить мимо; все несущественное и неважное, короче, всякий там маразм.

— Это может быть искусством, — сказал Миша.

— Конечно! Это должно стать самым лучшим искусством! Это есть новое слово! Штучки, дрючки, разве это не замечательно?

— Я не знаю, — сказал Миша. — Прочитайте мне какое-нибудь акциденциалистское произведение.

— Пожалуйста, — ответил Вельш, выпив вина. — Вот вам мое стихотворение «На смерть А. К.»:

— Вы не талантливы, — сказал Миша Оно. — Мне это не очень нравится.

— Вы ничего не понимаете в искусстве! — возмутился Артем и сокрушенно выпил залпом все свое вино, тут же налив себе снова. — Почитали бы вы мой роман «Описание всех неровностей, вмятин, царапин и природных древесных линий моего письменного стола»! Это — признанный шедевр!

— Он напечатан?

— Нет, что вы, акциденциализм — подпольное искусство, которое не понятно почти никому. Хотя сейчас есть надежда…

— Я прочитаю, — сказал Миша. — Это большой роман?

— Двести шестьдесят пять страниц! — гордо ответил Вельш, снова выпивая полный бокал. — Я же вообще прозаик, стихи у меня плохо получаются. Самый лучший сейчас поэт — Антон Дзерия. У него есть классическое произведение «Ода на поворот туловища налево с одновременным наклоном головы вниз»… Там, как же…

Дальше я не помню…

— Это ничего, — сказал Миша.

— Вам нравится?

— Так, — сказал Миша. — Нужно почитать глазами.

— Тогда пойдемте в гости! — обрадованно заявил Вельш. — Еще вон ту девушку возьмем!

Миша Оно обернулся и увидел девушку с самым лучшим для себя лицом. Она сидела и смотрела на них.

— Вы пойдете в наши прелестные гости? — восторженно крикнул ей Вельш.

— Да, — ответила она. — Меня зовут Антонина. И так все происходило.

 

§

Наверное, кто-то не умер. Опять были гости, и этот вечный мятежный мир, имевший различные цели и причины, обернулся разбросанной по углам и стенам полушумной самодостаточной вечеринкой с художниками и женщинами, пьющими алкогольные напитки; задумывающимися о сути того, что вокруг, и беседующими между собой об упоении этим временем, которое произошло здесь, сейчас и предоставило им все, что они готовы взять и использовать. И какой-то мальчик вешался в другой комнате из-за несчастной любви, срываясь прямо с губительной веревки, и его откачивали ромом и успокаивали историями о глобальности бытия; а косвенно виновная дама удивленно смотрела себе между ног, пытаясь прочертить нужную и жгучую связь между явленным воплощением своей любви, готовым к приключениям и самоотдаче, и тяжелым некрасивым уходом в таинственные глубины личных возможностей этого несимпатичного ей мужского существа. И мальчик лежал на подушке, никнул, испытывая кайфовый катарсис, и блаженствовал, осознавая свой новый статус. Его однополосая бычья шея живописно вздрагивала, когда он глотал какую-нибудь жидкость или кусок вкусной пищи. Прекрасная музыка была еле слышна повсюду, и кто-то танцевал посреди всего остального, обнимаясь и говоря умные слова. Миша Оно, выпив некий напиток, сказал:

— Мне нравится чувство наплевательского единства, восторженных бдений, завистливой активности, которое так присуще всему вашему великолепному сборищу. Ура!

— Выпьем! — говорил представленный Оно Дзерия. Они чокались, потом брались за руки и начинали прыгать по комнате, крича при этом глупости.

— Миша, — говорил Антон. — Напишите шесть книг! Будьте с нами!

— Я не нашел еще себя, — серьезно отвечал Миша Оно, делая жуткую рожу для какой-нибудь дамы в очках. — Все это серьезно, как и прочие вещи. Я рад написать нечто, но я не умею. Возможно, и стану художником без слова.

— Прелестно! — кричал Петр Эльясович Нечипаило. — Это — эссенциальный акциденциализм!

— Не эссенциальный, а субстанциональный, — тихо поправила его Ксения Шульман.

— Я знаю, но это некрасиво.

За столом были салаты и бифштексы, и хлеб, словно источник вдохновения, тоже лежал здесь. Кто-то приходил, чтобы съесть наиболее красивою часть еды, и снова уходил вглубь гостей, растворяясь в привычных занятиях и разговорах. «Это опять гости, это главное занятие, — подумал Миша Оно, наблюдая за перемещением разнообразно одетых тел. — Гости охватывают меня раненой прелестью пойманного дикобраза, свирепостью морских костров и кресельностью личного бессмертия с чашечкой кофе в руке». Он стоял сейчас, прислонившись к красивой стене, на которой был нарисован некий непонятный знак.

— Акциденциализм — это не то, что ты думаешь, — говорил в это время Дзерия, склонясь над лежащим на диване Вельшем. — Все твои реалии ограничиваются анально-половой зоной, и это, конечно, клево, но лично мне ближе акциденциальная трансформация культуры, а культура, как ты знаешь, асексуальна и совсем не знает подлинности умирания, совсем как наша действительность.

— В таком случае предметом культуры может стать все что угодно, и именно культура является в данном случае «фекализатором» экзистенциальных достижений, — отвечал Вельш, поедая бутерброд.

— О каких достижениях можно говорить в условиях свершившейся победы над таинственностью сущего? Я знаю, что ты можешь обвинить меня в верноподданничестве, но что конкретного ты можешь возразить?

— А если это не так?! — улыбаясь, воскликнул Вельш, доев последний кусочек бутерброда.

— А здесь — у тебя и у меня — что?!! — крикнул Дзерия, коснувшись красной звездочки на своем левом виске. — Что это? Короче, я уверен, что сейчас главная задача состоит в создании, сотворении ничтожного микромира, поскольку все великое уже сделано, и не нами. Это и есть цель акциденциализма. Создание искусства — понимаешь ты это? А искусство есть прекрасное…

— Я знаю, — сказал Вельш. — Прекрасное пустое.

— Нет, друг мой, — улыбаясь, проговорил Антон Дзерия. — Оно есть все, оно есть реальность, ты сам знаешь это! Даже твой друг готов заняться им!

— Нет, я не буду, — вдруг сказал услышавший всю эту беседу Миша Оно. — Я не нашел себя, не помню и не знаю.

— Но что есть лучше? — спросил Антон.

— Ничего.

Миша вдруг подпрыгнул и стал танцевать со страшной силой, словно пытаясь сломать какой-нибудь предмет рядом с собой. Гости с истинным удовольствием смотрели на его гневные исступленные ужимки и прочие па, которые напоминали битвы с невидимым злым существом. Вдруг раздался хлопок в ладоши и неожиданно смолкла музыка. Миша Оно затравленно стоял посреди наблюдающих его людей, вышла хозяйка всего помещения и весело произнесла:

— Я прошу вас прослушать произведение одного нашего нового человека, который, по-моему, очень талантлив. Его зовут…

— Меня зовут Андрей Уинстон-Смит, — сказал некий человек, вышедший в центр комнаты вместе с листком бумаги в руках.

— Я поклонник философии Федорова, — сказал он значительным тоном, — Я написал стихотворение в прозе и меня попросили прочесть его вам вслух.

Все присутствующие с любопытством сели на пол и на стулья и приготовились слушать этого человека. Он прокашлялся, развернул свой листок и прочел:

«Однажды особь выпустили наружу. Поправив манжеты и выпив кофе, индивидуум сел в кресло и положил ногу на ногу. В глубине сознания раздавался еле слышный поток схлынывающей пустоты, хаотических устройств, которые, подобно угрожающему безумию ночных бабочек, когда-то облепляли тело и душу единой сферой ненужных чувств и нерешенных вопросов. Лишь загадочная улыбка напоминала о последовательно проведенном ряде компромиссов, сжигающих все неприятное внутри. Снаружи появился некоторый блеск — и больше ничего. Кофе обладал радостным вкусом, кресло было пушистым и мягким, цилиндр, словно вальяжный гость, застенчиво притаился на вешалке, а впереди ждал еще неоткрытый Китай. Трагедии и основные вопросы приобрели непередаваемое чувство милой реальности и прочно встали на почетное место в красивом шкафу среди прочих предметов — когда-нибудь их можно будет взять оттуда, словно антикварную книгу, бережно смахивая пыль рукой в белой перчатке. И все это присутствовало будто всегда и в первый раз — даже простая весна с легкостью расщепляла атомы поисков смысла и создавала целостное и циничное восприятие окружающего — особь вступила на нечестный путь. Чашечки, побрякушки и прочий кайф вытеснили основу личности — как будто в самом деле можно было стать ближе к телу и придумать новые тайны.

— Чистая работа, — сказал то ли Бог, то ли врач, любуясь на свое создание, которое уже не волновалось о высших смыслах, заключенное в уверенность собственных смеющихся слов».

Человек закончил чтение, положил листок в карман и отошел к стене. Остальные люди молчали какое-то мгновение, потом Степан Узюк сказал:

— Ну… Клево, особенно — про «радостный вкус» кофе.

— Мне не очень понравилось, — сказал Антон Дзерия.

— Ну почему, — задумчиво проговорил Вельш. — Тут присутствует полная ясность выражения, то есть задача абсолютно адекватна тексту.

— Ясность — это же не главное, — сказал Дзерия. — Это должно быть искусством, независимо от того, насколько текст ясен, или, наоборот, полностью темен.

— Я не говорил о ясности текста! — воскликнул Артем. — Я говорил о ясности изложения своих мыслей, своих идей… Которые, надо сказать, здесь довольно акциденциальны.

— Я не заметил здесь акциденциализма, — сухо сказал Антон. — Давай спросим у третьего человека. Миша, как вам этот текст?

— Я ничего не понял, — сказал Миша.

— Вот видишь! — хором крикнули Дзерия и Вельш, повернувшись друг к другу лицами. В это время в дверь раздался громкий стук, прекратившийся только, когда хозяйка повернула ключ в замке. Немедленно в квартиру вошло пять людей в серых костюмах с наглыми лицами.

— Здравствуйте, — вкрадчиво сказал один. — Мы — служба охраны порядка. Мы ищем акциденциалистов.

— Это мы! — опять же хором ответили Антон и Артем.

— Ага! — довольно сказал человек в сером. — Если не ошибаюсь, Дзерия и Вельш?

— Да. Что вам угодно?

— У нас есть приказ о вашем расстреле. Конечно, мы живем в свободной зоне, но для того, чтобы реальность не превращалась в слишком уж скучный рай, необходимо совершать иногда такие вот вещи, которые более подходят этим гадам-тоталитаристам.

— Вы не имеете права! — гневно крикнул Артем Вельш чистым, возмущенным голосом.

— Конечно, — ответил главный из вошедших. — Но прошу вас понять правительственные мотивы. Никакая система не может выдержать долгого существования, если она будет следовать только собственной логике и ни в коем случае не отступать от своих железных правил. В этом случае она просто уничтожится от собственной герметичности, от заорганизованности. Поэтому каждая, самая совершенная структура — а в данном случае именно таковой является наша свободная зона — должна выкинуть что-нибудь эдакое, как вот, например, назначенный на сегодня расстрел акциденциалистов. Это просто необходимо для процветания всех нас, а кроме того, вам вообще дается редкая удача испытать счастье смерти за собственные убеждения. Если хотите, мы можем вас сжечь на медленном огне.

— Это безобразие! — закричал Дзерия, оглядываясь зачем-то. — Я сегодня не готов, я должен осознать всю глубину происходящего и написать стихи…

— Вы осознаете всю глубину при первой же прямой угрозе, — веско сказал один из серых людей и вынул револьвер.

Дзерия посмотрел на ствол, представив, как безжалостная несправедливая пуля пронзает его наполненный салатами поэтический живот, и восхитительно ужаснулся этой натуральной сцене, которая должна была вот-вот произойти; но тут мысль о слишком поспешной гибели снова охватила его, и он твердо сказал:

— Это будет истинным насилием. Вы должны были предупредить.

— Я тебя сейчас изнасилую! — зло сказал какой-то серый человек, похожий на мрачного садиста. — Задушил бы тебя, гнида!

— Тьфу! — презрительно плюнул Антон ему в рожу. Тут же этот человек бросился на Дзерия и быстрым ударом поверг его на пол. Потом он произвел ряд жутких ударов ногами и руками, в результате которых Дзерия оказался полностью избит и окровавлен, а потом с жуткой улыбочкой достал из кармана опасную бритву и стал осматривать какое-нибудь место на Антоновском теле, которое можно первым покорежить и порезать.

— Назад! — вдруг крикнул начальник. — У нас приказ: расстрелять! А вам, Лебедев, объявляю строгий выговор второй степени.

Человек, похожий на мрачного садиста, с большой неохотой отошел от объекта своих насильственных наклонностей и вытащил большой черный пистолет. Антон Дзерия медленно встал, показав всем свой разбитый рот и искалеченный нос. Вельш с большим страхом смотрел на все происходящее.

— Милый мой, умрем за искусство! — сказал он Антону, но тот только харкнул кровью в угол.

— Ладно, — сказал начальник. — Пора кончать с вами. А ну-ка, к стеночке! А вы, мои ребятушки, доставайте пистолеты и цельтесь ими в жизненно важные точки тела.

Немедленно образовалась классическая, расстрельная картина в этой комнате, напоминающая замечательные ужасы знаменитых казней и гнусных убийств в упор, когда и жертва и виновник событий испытывали нечто поистине запредельное и подлинное, совсем как при первом видении света; и понимали абсолютную убедительность этой прекрасной настоящей минуты, которая наступит прямо сейчас.

— Я… — сказал Артем Вельш и тут же упал, сраженный четырьмя пулями, внедрившимися в его шею, в грудь, в пятку и в живот. Сверху на него свалился ойкнувший Антон, тут же умерший от попаданий в головной или сердечный центр. Четыре секунды спустя скончался и Вельш.

— Свершилось! — гордо заявил начальник и нарочито засмеялся. — Больше нет у вас акциденциалистов?

— Нет, — мягким тоном ответила хозяйка. — Мы все другие.

— Чудно! — воскликнул начальник. — Только я забыл зачесть приказ. Он звучит примерно так: «За выпячивание несущественных сторон реальности, изображение глупостей, общий грязный поклеп на всю действительность в целом и прочий маразм членов объединения «акциденциалисты» расстрелять на месте». Жаль, что они не услышат этих приятных слов. Интересно, кем вы стали, дорогие…

Начальник замолчал, сделал серьезное лицо и даже всхлипнул. Но потом он посмотрел на Мишу Оно и спросил:

— А ты кто такой?

— Я — никто, — ответил Миша, — Я не нашел себя.

— Это запрещено, — сказал начальник. — Все должны кем-то быть. Будь с нами!

— Я не хочу никем быть, — ответил Миша. — Я ничего не помню.

Какой-то маленький серый человек подошел к нему и оказал:

— Я — член общества радующихся самоубийц. Присоединяйся к нам, и ты станешь собой!

— Как? — спросил его Миша, сложив руки на груди.

— Ты видишь окно, ты видишь высоту, прыгни в окно, прыгни отсюда, прыгни… И тебя поддержат.

— Пошел ты! — презрительно сказал ему Миша Оно.

— О, ты! — патетично воскликнул начальник. — Я уважаю твою убежденность, твою смелость, твой долг, твой взгляд! Но ты должен кем-то стать, ты должен быть, ты должен стать. Твое счастье, что я — не настоящий служащий, что мы не охраняем порядок, что мы ведем себя, как гнусные преступники, что на самом деле мы — писатели-субстанционалисты, и мы всегда спорили вот с ними, и мы им противоположны, мы описываем только самые главные вещи: только Бог, только смерть, только истина, только любовь, только сущее — вот предмет искусства: это тайна, это бытие, это слава, это все. И мы решили их прикончить, что и было сделано, но ведь сказано где-то, что кровь — высший дух? Будь с нами, ты; надо кем-то быть; иначе ты тоже умрешь и превратишься непонятно в кого; скажи, кто ты: кто есть ты?!

— Я люблю, сказал Миша Оно, показывая на Антонину, найденную в ресторане.

— Да, — тихо сказала она, идя к нему сквозь комнатное пространство, людей и трупы.

— В этом случае, хорошо, — гордо проговорил начальник, поднимая вверх свои большие руки, и Лебедев засмеялся.

 

§

А тогда возникло нечто, и безудержная нежность поразила необъятную Мишину душу, представ цветком любви в обличие чего угодно. Когда его губы ощутили что-то девичье, сердце начало стучаться в неоткрываемую дверь плоти, как в запретный утробный рай; и другое лицо во тьме матово сияло под луной; и дыхание стало истинным вином, а остальное белое тело стало садом, или звездой; и тогда любимая возникла, как отдельное существо здесь рядом, вместе с этим мгновением и улыбкой и рукой; и наступило что-то по-настоящему черное и светлое, и окно осталось на месте. И он помнил недавнюю машину, а в машине был шофер, и они вдвоем, коньяк и снег на стеклах; они неслись вперед, и их плечи были рядом. Когда она стояла в платье посреди комнаты, на вершине, на острие, и смотрела вниз, и он сделал шаг. Когда она стояла в белых штанах с черным поясом перед ним, и он взял ее за руку, и они пали. Когда она была обнажена там, наверху, ее улыбка сулила будущую нежность и симпатию, а он был готов стать Сиамским близнецом для своей возлюбленной, объединив себя с ней расхожей целью живых существ. Он взял девушку за ручку, и они взмыли вверх, словно земные твари, рожденные летать; ступени домов мелькали повсюду глубинными кошачьими глазами; предвкушая зарождение содружества, Миша и Антонина щебетали, как полевые птички на пути назад-в-рай, девушка распахивала пальто, превратившись в дельтаплан, летящий вдаль; Миша выставлял свой локоть, чтобы любовь цеплялась за него, и пролонгированный поцелуй ласкал их объединенный язык, когда девушка была совсем рядом.

Любовь прията. Это была мысль, возникшая как и все остальное.

— Любовь приятна, — сказал Миша Оно, погладив рукой подушку с еще одной головой на ней.

«Любовь приятна», — подумал Миша Оно, приподнимаясь в кровати, чтобы взглянуть в полутьму и увидеть.

— Ты жив, мой возлюбленный, моя морская пена, мой кофе на столе, мое чудо во мне, мой свет за углом, моя роскошь в ресторане! Ты вечен, я — бесконечна; я оплету тебя собой, словно плющ, или туника, и я буду здесь до утра, и мы будем пить алкоголь и слушать музыку и сидеть на полу всю ночь; и ты есть сейчас!

Это были слова Антонины, это была се речь в той же постели, где было все; и она зажгла свечу, чтобы качающийся свет отражался от ее великого лица, как от луны, и чтобы видеть Оно, и его глаза, и плечи.

Они лежали рядом друг с другом, и помнили свое бегство от непонятных художественных людей, которые убивали и хотели что-то создать. Уединение приняло их и дало им радость. Вдали были трупы и смерти, и задачи делать что-нибудь еще, а здесь наступил высший свет в виде любящей веселой пары, наслаждающейся подлинным; и все другое перестало касаться этих душ, отступив от них на время, словно рабочий, покидающий станок, чтобы уйти спать.

Когда-то они были спасены, благодаря узнаванию себя; и открывшийся путь предстал перед ними, имея в конце заветную дверь, за которой можно было заняться своей любовью. Опанас Петрович крякнул, сидя в туалете, и прокричал жене: «Эй, иди выключи телевизор!» Жена степенно подошла к телевизору, нажала на кнопку, и он перестал показывать передачу о коррупции. Опанас Петрович вышел из туалета и пошел в ванную. Там он помыл руки и долго их вытирал полотенцем. Когда он пришел на кухню, ужин был уже готов. «Устал я!» — сказал Опанас Петрович. Он работал в милиции почтмейстером. Так они и оказались именно здесь, и сейчас лежали в восторге от себя и не чувствовали разницы между собственными ногами, или руками, воображая, что все есть общее.

— О, как я люблю тебя, ты! — воскликнул Миша Оно, озаренный свечой. — Ты прекрасна, ты — Оля, Антонина! Когда ты была кораблем, я был пиратом, когда ты была рассветом, я был ущельем, когда ты была пчелой, я был человеком, когда ты была юношей, я был девушкой! Я всегда был с тобой, и если этот мир был создан, то это были мы. Я помню наши путешествия и наши возвращения, я помню твою гибель и мой крик, я помню твое паденье и твой пульс, и я помню все. Я нашел это, я узнал новую тайну, она существует; любовь есть лучшее, и моя цель — быть здесь!

— Это правда, — ответила Антонина, ласково прильнув к нему плечом и щекой. — Я чувствую смысл в этих твоих словах, и я вижу тебя здесь. Когда я увидела тебя, я не знала ничего; когда я пришла к тебе, переступив через чье-то тело, я узнала что это — истинно ты; кода ты неловко танцевал, пытаясь спрятать свой мир и не-красоту, я полюбила тебя и влюбилась в тебя; и когда мы с тобой, то все кончается, и счастье пронзает каждый здешний предмет и атом! Я помнила тебя всегда, неужели это так, неужели это ты? Мир возник, ничто кончилось, я была всем, и ты был рядом; в лесах из хвощей ты кричал, и я летала вокруг; на вершине гор ты полз вниз, и я была с тобой; в печальном театре ты выступал, и я аплодировала и падала в обморок; внутри ракеты ты летел, и я звала тебя, обращаясь в радиоазбуку; и мое пищание, заменившее шепот и объятия, несло тебе тепло и родной дом! Неужели ты не помнишь, как мы сидели в одной вонючей камере, и ты отодвигал парашу одним неуловимым движением привыкшей к неволе ноги?

— Я помню, — тепло сказал Миша Оно, прижимая эту девушку к своему сердцу. — Я вижу, как прекрасно все и ты.

Он протянул свою руку, он взял ее сосок, он лизнул ее грудь, словно ласковая собачка; а потом медленно и бережно прикоснулся губами к ее мягкому животу, и долго лежал так, в то время как она, будто маленькая ученица, оставшаяся наедине с возжелавшим узнать чувство поцелуя мальчиком, робко гладила его голову и затылок, закрыв свои глаза и ничего не думая. Он, как нежный тигренок, урча и ласкаясь, начал облизывать ее тело, которое то напряженно вздрагивало, становясь упругим, словно внезапно надувшийся от ветра алый парус, то расслабленно опадало, как раскрытая водяная грелка, то становилось горячим и гибким, как устремленный в прыжок бык-тур. Он уцепился за нее, будто ленивец за ветку, а она раскрылась ему, словно перевернутая морская звезда. Он трогал ее своими пальцами, как осторожный, скользящий по воде жук, а она воздевала по краям кровати свои руки, словно готовый к распятию раб. Он оказался над ней, как погонофора во всей своей длине, а она была под ним, как мездра под теплой тигриной кожей с мехом. Он склонился над ней наперевес, как единорог, и пронзил ее, словно мышиную нору, или кошку.

Он вытянул первую половину своей руки и двумя пальцами схватил ее за окончание груди, образовывающее сосок. Потом большим пальцем своей другой руки он медленно провел по поверхности кожи ее живота, минуя отверстие пупка, и достиг начала волос в ее паху, остановившись. Затем он совершил серию мускульных движений, в результате которых его губы оказались неплотно прижатыми к поверхности кожи ее живота, ощущая родинку под ними и нормальную температуру ее тела. Потом рукой, которая после паха кистью сжимала верхнюю часть ее колена, он сделал серию разнообразных движений, располагая ее прямо около ее полового органа, абсолютно отличающегося от своего. Затем указательным и средним пальцем он залез в начало этого органа, почуяв нужную для полового акта слизь. Мышцы его шеи напряглись, расслабляя одновременно другие мышцы, с помощью чего его передняя часть головы, именуемая лицом, оказалась напротив такой же части тела у нее. Затем взяв большим и указательным пальцем правой руки свой половой орган где-то посередине, он совершил движение своей тазобедренной частью, в результате которого этот половой орган как раз вошел в отверстие ее полового органа.

Он протянул к ней руки, как будто хотел предложить ей сердце, и тронул ее левую грудь с лиловатым, еще девическим соском. Она раскрыла объятья, раскрывая себя со своим духом и сутью. Он поцеловал ее лоб, осеняя ее собой, и возложил над ней свою ладонь, желая дать ей энергию и смысл. Она сияла, как вездесущее очарование, присущее бытию; и вселенская нежность охватывала их существа и души. Они сцепились, как две непобедимые части целого, раскрыли свои прелести и тайны навстречу друг другу, увидели настоящую истину в попытке облечь в любовь собственное любое состояние, и превратили свой поцелуи в подлинный смысл и цель происходящего; и их любовь продолжалась. Он взял ее и соединился с ней, как в лучшем из снов о реальности, и все началось.

Он вытянул руку вверх, как жгучий костер, семейный сон, фонарь в кофейнике, падаль полей. Слепая синь цвела в себе, солнечный сок сумрачно стекал со стен. Она, как радиомоторная балерина, как котел огней, улетала внутрь. И он денежный шорох, соленый шок, холостая слизь на кончике любви стекал внутрь себя как использованная соль стонал степью близостью медленной здесь вознесенной с тобой она бутылка, тринк, невеста, кольцо номер семь, готовая быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть быть с ним Как Хозяйка смысла лошадь лесов цвет цветов кома меня.

Соун стал МЭЛЗом и ДЭЗом.

И когда он начал ее е…, что-то произошло.

— Я прошу тебя… Я.

Нечто абсолютное передалось от нее ему. Миша почувствовал жуткую, ниспровергающую что-то основное, силу, идущую прямо по их нынешней связке. Он пытался не понимать это, пытался прекратить и остановить свою любовь, но все было напрасно.

Словно из него что-то начало выходить… Словно ил него что-то ушло… Словно из него ушло его «Я»…

— Что будет моим возвращением? — сказал он, посмотрев внутрь себя. — Любовь так же приятна, как и все.

Он закрыл свои глаза и перестал ощущать предел. Что-то наступило, лиловый свет смешался с любовным светом, и Миша Оно прекратил свое существование.

 

§

Артем Коваленко родился, Яковлев умер. От жалости к высшим богам умер Иаковлев.

Миша Оно проснулся утром в своей комнате, на стенах которой сияло отраженное солнце. Когда-то он был рожден и появился тут, вместе с характерной красной звездочкой на левом виске, которая давала ему подлинное бессмертие и шанс стать великим. Бесчисленные воспоминания о прошлом и настоящем тут же нахлынули на него во всем своем информативном блеске вызывая его к жизни и действию.

Год назад, или вчера? Он помнил.

Он захотел кофе; сел в своей кровати, отбросив одеяло, как ненужный более предмет, и стал наслаждаться памятью о собственных любовных похождениях, которая заставляла его чувствовать приятное счастье. Он гордо смотрел вниз на свою мужскую грудь, вспоминая любовь и поцелуи, совершенные им недавно, и желая вечных повторений всего того, что случилось, и, может быть, чего-нибудь еще.

— Но где же она, где? — вдруг воскликнул Миша Оно, озираясь в кровати. — Где моя дама, девочка? Почему она не поздравляет меня с новым утром, почему она не ласкает меня в солнечном свете, почему она не журчит нежными омовениями в моей ванной, почему она не приносит мне кофе, который я ужасно хочу!?

На кухне не было ничего слышно, так же как и повсюду; не было приятной любимой в фартуке, с кофейной чашечкой в руке; никого здесь не было, кроме одиночества и стоящих шкафов; и Мише стало грустно. Он повернул голову налево и увидел записку, лежащую на подушке.

«Добро пожаловать в новый мир.

Ухожу по делам. Я найду тебя.

Целую. А.»

— Безобразие, — крикнул Миша Оно, отшвыривая записку прочь. — Можно было написать, какой я прекрасный любовник, замечательный человек, гениальный парень, великий деятель искусства… Как она меня любит, страдает, ждет, умирает, не может… /Как же чешется левая ягодица!/ Как она приглашает меня на обед в экзотический ресторан. Как она сходит с ума… Тьфу! Интересно, каким образом она меня найдет? Фиг с ней, я займусь другим. /Как же чешется/.

Миша вскочил с кровати, начал прыгать и чесать свою задницу. Она чесалась очень сильно. Потом, обратив взгляд на живот, он вдруг увидел множество мелких лиловых прыщей с желтой головкой. Они не чесались и не болели; он осторожно тронул пальцем один ид них и не ощутил ничего; понюхал палец и в ужасе упал куда-то на пол, поскольку пахло чем-то ужасным.

«Что же это?» — остолбенело подумал Оно, не понимая происходящего. Тут стал звонить телефон, и Миша поднял трубку.

— Привет, друг! — сказал ему дружеский голос. — Поздравляю тебя с прибытием в новый день! Как дела?

— Прекрасно, — воодушевленно сказал Миша, не помня, кто это. — У меня сегодня была гениальная девушка…

— Хороша?

— Замечательна! Это любовь, это все. Послушай, ты не знаешь, отчего может так сильно чесаться левая ягодица?

— А лиловых прыщиков на животике у тебя случайно нет? — насмешливо спросил друг.

— Есть, — сокрушенно ответил Миша.

— Поздравляю. Это «копец». Твоя любовь заразила тебя «копцом».

— Какой еще «копец»?

— Это страшная болезнь, — торжественно сказал друг. — Ты хочешь лечиться или хочешь сдохнуть в мучениях?

— Я не знаю… — начал свое размышление Миша. — Я не был готов… Это так неожиданно… А что будет?..

— По-моему, если я правильно помню, окончательная смерть наступает где-то лет через шесть… Сперва отваливается левое ухо… Потом вырастает одиннадцатый палец… Из пупка… Потом, кажется, наступает жуяйция…

— Жуяйция?

— Именно! Это такая стадия. Больше всего на свете хочешь жевать яйца… Потом…

— Извини, друг, — сказал Миша Оно. — Откуда ты все это так хорошо знаешь?

— Я болел «концом» четыре раза! — гордо ответил друг в телефонной трубке. — Однажды даже собирался дойти до конца — до самой сути; я испытал все эти явления и стадии и уже предвкушал детально описанную мне врачом жуткую смерть, но в последний момент передумал и вылечился.

— А как же твое ухо? Ты, значит, безухий?

— Я не только безухий! — радостно промолвил голос из трубки. — Я еще и без…

— Стой! — крикнул Миша. — Не рассказывай. А как же тебя зовут? Я не помню среди своих друзей одноухого!

— А бессердечного тоже не помнишь? А шестияйцового? А бестелесного? Кончай, старина. Меня зовут Иисус Яковлев.

— Простите, вы не туда попали! — немедленно проговорил Миша Оно и бросил трубку.

Он сел в кресло и стал молча сидеть, наслаждаясь новостями и сложной морально-этической дилеммой, которую они перед ним поставили. Конечно, трудно было затмить пылающее в душе счастье от того, что это — первая болезнь такого рода, поразившая тело Миши; да и гордость от осознания своей полноценной мужественности, которая уже имеет в своем опыте нечто подлинно-отрицательное и нормальное, добавляла радость в сиюсекундное состояние; но все же опошленная этими лиловыми прыщами и жуяйцией истинная любовь не давала умиротвориться и успокоиться Оно; и поэтому он, после некоторых приятных раздумий, благодарно зарыдал, прибавив к восторженным настроениям еще одно, состоящее в блаженстве и эйфории от понимания собственной нравственной высоты, жалости к самому себе, и лучшему, что есть в себе, и чувства глубокой несправедливости судьбы и женских существ, способных совершить такую гнусную гадость.

— Бее? — сказал Миша, вытирая слезы указательным пальцем. — А вдруг эта болезнь неизлечима, и этот Яковлев нагло врет? Что ж. тогда у меня отвалится ухо, потом вырастет одиннадцатый палец, потом — жуяйция… Потом я умру в мучениях и буду шептать имя твое, гнида!.. А вдруг она ничего не знает? Девочка моя, может быть, ты не хотела сделать это, может, ты не знала… А может, это я ее заразил?

Миша Оно начал вспоминать свою жизнь, но не помнил своих женщин.

— Я не понимаю, — сказал он задумчиво. Я еще не нашел себя. Потом он встал с кресла, подпрыгнул два раза, потрогал левое ухо и надел одежду.

— Что ж! — крикнул он просто так. — Я ухожу к врачу, или к богу; вперед, моя реальность, ура, мой мир! Миша Оно заболел.

 

§

Он сел в лиловый автомобиль, захлопнул дверь, нажал на педаль и немедленно умчался, улыбаясь солнцу на небе. Перед ним было длинное, доходящее до горизонта, серое шоссе, и некоторые машины ехали впереди, а другие — позади, и всех ждало что-то свое, в конце. Миша нажал кнопку, чтобы возникшая музыка проникла в его душу, заставляя ее трепетать и радоваться. Начался ошеломительный восторг от езды; и хотелось никуда не приезжать, и не выходить. Вскоре, рядом с городом, на холме, показался Центр, где шло распределение персоналий, и судьбы возникали, победив смерть и ничто. Но Оно было не до этого, он даже не повернулся в ту сторону; он ехал вперед и вперед, чтобы достичь нужную цель, и жал на свою педаль с радостным остервенением зациклившегося идиота.

Наконец он въехал в город, очутившись среди цветных стеклянных зданий, магазинов и людей. Он ехал по красивым улицам, отмечая про себя начало плохого ощущения в левом ухе. Он съезжал с горок мимо кустов и смотрел только на дорогу. Наконец, он попал на широкую пустую улицу, развил на ней почти максимальную скорость и затормозил около здания из зеленоватого стекла, построенного в какой-то сложной манере. Гениальная музыка играла в его машине; Миша стукнул двумя руками по своему рулю, как по барабану, и тут же резко свернул куда-то налево, совершая некий круг почета в ритм мелодии; и только потом остановился, не доехав до блистающей стены совсем чуть-чуть.

Выйдя из своего автомобиля, он прошел какое-то расстояние и вступил в специальную крутящуюся дверь, дающую возможность проходить и выходить одновременно и раздельно. Оказавшись посреди огромного холла с множеством растений и журчанием каких-то успокоительных вод, он увидел приветливую женскую фигуру в лиловом халате, посылающую ему воздушный поцелуй. Он подошел к ней и остановился.

— Здравствуйте! — лучезарно улыбаясь, сказала она. — Спасибо!!! Я счастлива видеть вас у нас. Как хорошо, что вы пришли! Как вы себя чувствуете? Как жизнь?! Все отлично?

— Да нет, — сказал Миша Оно.

— О, расскажите мне! — словно умирая от любопытства, воскликнула эта женщина. — Впрочем, прежде всего я хочу вас спросить: какую болезнь вы хотели бы приобрести? Правда, я сразу должна вас предупредить, — тут она сделала виноватое лицо, — что «пыточная», к сожалению, сейчас занята, и туда огромная очередь… Вы можете записаться только на второе полугодие… Извините нас… Но зато сегодня /видите, как вам повезло/ после ремонта открылся подземный карцер для морения голодом. Об этом еще никто не знает, и вы можете быть первым! Рекомендую — это воистину ужасно!

— Простите, — сказал Миша Оно, соображая. — Вообще-то я хотел совсем другого…

— Вы хотите чем-то заразиться? — мягко спросила женщина, беря его за руку. — К вашим услугам любые болезни и любые источники заразы. Потом, в палате любого выбранного вами типа, вы будете медленно угасать, испытав то, что вам более всего по душе; и отойдете к потомкам, не зря использовав наличное бытие.

— Я думаю, — сказал Миша Оно.

— Думайте! — воскликнула женщина и как будто пришла в полный восторг. — Думайте! А вдруг вы хотите лечь на операцию, испытав блаженное действие наркотика, а потом проснуться, обнаружив себя без ноги, без полового члена, или… без уха?!

— Вот именно! — просветленно проговорил Миша. — Ухо! Мое левое ухо собирается отвалиться. Я заболел «копцом. Я хочу вылечиться.

— Вылечиться? — спросила женщина, все так же улыбаясь, но все-таки разочарованно. — Это не здесь. Обойдите корпус вокруг и войдите в такую же дверь. Но вы точно решили лечиться? Подождите, послушайте меня. В нашем отделении к вашему «копцу» вам могут добавить еще и скажем триховонит, и тогда при возникновении жуяйции вы испытаете такое… Что никто еще не испытывал. Методика разработана доктором Чаем. Ну, как вы на это смотрите?

— Я подумаю, — сказал Миша, садясь в кресло.

— Конечно, конечно, — с надеждой прошептала женщина, подсаживаясь рядом.

Они сидели, думая о собственных проблемах. Миша Оно смотрел на ласковый интерьер, веселых людей и медсестер и задумчиво вслушивался в загадочные мучительные крики, слегка доносившиеся откуда-то. Впрочем, возможно, это была просто магнитофонная запись для привлечения клиентов и убеждения их в правильности выбранного; во всяком случае, крики действительно соблазняли нерешительного индивида, побуждая его к гибели и пыткам, в которых так много тайн и ощущений, «Может, она права, может, действительно завершить все это эстетическим образом; может, на самом деле подохнуть на грязной подстилке, проклиная весь мир и методику доктора Чая? И я не буду ничего должен, я ничего не должен, я ничего не буду. Наверное, это лучше— выбрать меньшее, а не большее, более простое, а не великое; решиться на самоограничение и низведение себя в гнусное, почти животное состояние?» Так думал Миша Оно, и его сущность пульсировала в нем, недоумевая. «Я готов целовать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой; я не могу испытать сейчас все подлинные ужасы и экзистенциальные смыслы; зачем же другое; вот мое возвращение, вот мой дом». Кто-то ждал его, кто-то не хотел его. Высшее было в нем, не давая ему прекратить все остальное. Какой-то Кибальчиш звал его, и имя из трех букв возникло перед ним, не давая совершить это. Какой-то Иоганн Шатров упал из окна и разбился. Какая-то очередная цель ждала своею выполнения.

— Нет! — сказал Миша Оно.

— Послушай, журчащим шепотом сказала женщина. Я могу откусить тебе… Ты знаешь, как это кошмарно и больно?.. Хочешь?

— Нет! — сказал Миша Оно. — Извини, любимая моя, мне сейчас нельзя. Я должен сделать нечто. Я должен быть там. Я должен совершить. Я еще не нашел себя. Он встал с кресла и пошел к выходу.

— Я всегда жду тебя! — крикнула ему женщина. — Там лечат, а мы калечим. И ты сам, в конце концов, поймешь, что лучше и честнее. И ведь после лечения тоже умирают, но не так интересно.

— Я не знаю, — сказал Миша и вышел вон.

Он подошел к углу этого очаровательного здания и задумчиво остановился. Перед ним был узкий проход между стеной и зелеными зарослями каких-то благоухающих кустов. Воробьи сидели на веточках и подергивали своими головами. Ласковая тишина овевала этот начинающийся справа пейзаж умиротворительным дыханием; в стекле отражались листья и воробьи, искаженные и зеленоватые; тропинка, ведущая к здоровью, была белая, словно линия дорожной разметки, обновленная только что; вдали виднелся только угол здания, угол прекращающихся зарослей, и горизонт, совершенно пустой и четко отделяющий землю от неба. Миша посмотрел вниз, прижал руки к шву брюк и вступил на этот путь. Ничего не менялось; все было так же прекрасно, как и всегда; и путешествие напоминало поход сквозь все другое; сквозь моря, скалистые вершины и безвоздушный простор где-нибудь не здесь; и каждый шаг вперед как будто был очень труден и почетен, а кусты и деревья словно стали врагами, желающими завлечь, задушить и погубить в своей зеленой истоме отважную личность, возжелавшую постичь какие-нибудь тайны и чудеса; и нужно было спешить, к впереди ждало избавление.

— Гениально! — торжественно сказал Миша, идущий по своей, дороге. — Я должен стать победителем и испытать триумф!

Он вдруг захотел прыгнуть в заросли, которые сладко шелестели справа, словно сирены; скрыться внутри норы, или дупла, или просто лечь вниз лицом в прохладную волшебную почву; забыть свое нынешнее имя и фамилию; забыть свой «копец» и все остальное, и перестать существовать, — но однажды такое уже было после любви, и, увы, ничего не произошло. Миша шел дальше, не сворачивая, и радовался этим вещам. В конце концов, он, конечно же, гордо покинул нынешнее приключение, свернул налево, и вошел в специальную крутящуюся дверь, дающую возможность приходить и выходить одновременно и раздельно.

— Вы на процедуру? — жестко спросил его рослый неприятный санитар с толстым лицом.

— Я… — начал отвечать Миша. — Я хочу…

— Блин, лысый воздух! — вдруг выругался санитар. — Опять «копец»! Щоно, седьмой кабинет.

— Что вы сказали? — испуганно спросил Миша.

— Тебя что, глушняк… тра-ля-ля, или жуйяция замучила?! — презрительно заметил санитар и добавил, сделав вкрадчивое лицо. с каким обращаются к идиоту, когда хотят сказать ему, чтобы он не испражнялся на стол: — Седь-мой ка-абинет, вта-арой з-этаж. доктор Що-оно! Понял теперь, сопелька?

— Ты, дерьмо, — сказал ему Миша Оно. — Если ты не заткнешь хавальник, я оторву тебе щеку, поджарю ее и кину на съедение козлу!

Санитар задумался, потом заплакал.

— Извините меня, разве я виноват? Я провинился, да, бейте меня, лупцуйте меня, мочеиспускайте на меня. Нуу… Простите, я больше не буду.

— Да ладно, парень, — сказал ему Миша, уходя. — Брось! Все уже забыто, мы ведь друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья, ведь правда, друзья?

— Да, все, все… — успокоенно проворчал санитар, но потом злобно шепнул: — А все-таки я тебе подмышки-то побрею… Но Миша Оно уже не слышал этой гадости, поскольку был устремлен вперед и вверх — на второй этаж, в седьмой кабинет; в радужное здоровье, осуществляемое неким незнакомым благословенным врачом, который пока что еще ничего не знал о существовании Миши, но уже буквально через какие-то периоды времени должен был повлиять на его внутреннюю телесную жизнь и внешнюю нормальность.

И вот Миша оказался перед дверью в этот чудодейственный кабинет, постучался и открыл ее, прежде всего увидев яркий свет лампы и множество зеленых шкафов. Он стоял на пороге, щурясь и стесняясь, и к нему подошел маленький человек с чистыми руками, сказав:

— Проходите, вы пришли.

Миша сделал три шага вперед и снова остановился, посмотрев этому человеку в лицо. Человек был одет в длинный красный халат и мудро улыбался, глядя куда-то вверх — то ли на Мишу, то ли на потолок.

— Здравствуйте, отче, — вдруг громко воскликнул он, протягивая руку. — Меня зовут Щоно. Доктор Щоно!

— Миша Оно, — ответил Миша, пожимая руку.

— Великолепно… — отозвался доктор, повернувшись кругом и уходя в даль кабинета.

— Я очень рад, — сказал Миша, следуя за ним, как послушный солдат, или фурия.

— Итак, голубчик, вы пришли ко мне лечить «копец»… — задумчиво проговорил доктор, усаживаясь в белое кресло.

— О, да! — сказал Миша, садясь в кресло напротив.

— Вы правильно делаете, нужно лечиться, нужно наслаждаться лечением, нужно идти вперед. И они там не правы.

— Они? — спросил Миша.

— Они неправы. Они сильны, но побеждены. Вы ведь были там? На другой стороне?

— Я был там, — ответил Миша.

— Великолепно, — обрадовался доктор. — Я счастлив, что вы сделали правильный выбор, использовав свою свободу по нужному назначению. Как ваша любовь?

— О, доктор! — воскликнул Миша. — Это ужас, это свет, это трагедия, это прелесть. Неужели это она?

— Кто она? — совершенно серьезно спросил доктор.

— Ее не было здесь. Или там? Ах, почему я не узнал!.. Ее зовут Антонина, она прекрасна.

— Я не знаю, — сказал доктор. — Может быть, она хочет болеть тайно, а может быть, ей лень. Я не видел Антонины. Она заразила вас?

— Я не знаю, — сказал Миша. — Наверное. Но почему я не видел всех этих мерзких признаков и прыщей?

— «Копец» у женщин почти незаметен… На первой стадии… Как будем лечиться?

— А как можно лечиться?

— Как угодно можно лечиться! — вдруг весело крикнул доктор Щоно и встал с кресла. — Что вам нравится больше? Что вы предпочитаете? Хотите вылечиться одним махом, ничего не почувствовав и не осознав? Это легко; достаточно мне плюнуть вам в пупок специально приготовленным плевком, или дунуть вам в задницу специальной смесью газов, которую я перед этим вдохну… В первом случае исцеление наступает почти сразу — в среднем через одну секунду, второй же способ действует где-то через час… Но все это безболезненно; есть более интересные приемы. Есть хирургический метод: мы вырезаем вам зараженные участки тела, и вы выздоравливаете. Однако эту операцию необходимо производить без наркоза, что, в общем, даже приятно, но главное — после нее часты смертельные случаи, потому что «копец» в первую очередь поражает все главные внутренние органы, которые, конечно же, приходится удалять… Есть еще один метод — метод профессора Шатрова. Вас сажают на кол и бьют по уху павлиньим опахалом, окунутым предварительно в специальную ванночку с дерьмом воробья и козла; потом вас снимают, пытаются зашить и восстановить пораженные органы, и, в случае успеха, если вы остаетесь в живых, «колец» тоже проходит от физических и душевных потрясений. Так что же вы хотите?

— Не знаю, — сказал Миша Оно, задумавшись. — А нет ли чего-нибудь среднего — и не быстрого, и не такого эффектного?

— Среднего… — начал размышлять доктор. — Среднее, кажется, есть. Вот, смотрите сюда.

Он вынул из своего кармана две большие таблетки — одну желтую, другую лиловую. На каждой из них был нарисован какой-то непонятный знак, что-то символизирующий.

— Пожалуйста, отче, — сказал Щоно. — Есть этот способ, но он скучный. Хотя, я ведь не знаю ваших целей и задач!.. Сперва вы принимаете лиловую таблетку, а через день принимаете желтую. Вот и все.

— Все? — спросил Миша.

— Абсолютно.

— Что же мне делать целый день?

— Все так говорят! — обиделся доктор. — Что угодно. Вы можете отдохнуть в палате любого типа, заняться каким-нибудь нехорошим делом, сходить в библиотеку.

— У вас есть библиотека?

— У нас есть библиотека! — гордо заявил Щоно, подбрасывая две таблетки вверх, словно камешки или монеты.

— Я хочу в библиотеку, — сказал Миша воодушевленно. — Я хочу читать, я хочу узнать, я хочу постигнуть истины, я хочу увидеть феномен книги и найти в ней знакомые слова.

— Вот и чудно! — согласился доктор, протягивая таблетки и наливая стакан воды для запивания. — Поднимитесь на самый верхний этаж, осмотритесь, узрите нужную дверь, откройте ее и попросите книгу. Я желаю вам чуда!

— Спасибо, вы изумительны. А это не яд?

— Вряд ли. — сказал доктор. — Мне почему-то лень и неохота вас убивать.

— Это правильно, — согласился Миша, съедая таблетку. Потом он пожал руку доктору и вышел вон. Скоро он уже шел по лестнице вверх, мечтая дойти до новой цели и открыть что-нибудь еще здесь. Пройдя несколько этажей, он устал и остановился у стенки, почувствовав какой-то жар внутри. Возможно, это был яд, а может быть, нет. Миша стоял и смотрел на лестницу, идущую вверх и вниз. Ухо начало чесаться, и затылок начал болеть. Потом неожиданно прошел жар, и бешеная энергия возникла в теле, заставляя его делать что-нибудь. Миша подпрыгнул два раза и быстро побежал вверх. В конце концов, наступил последний этаж. и больше не было пути, и он встал посреди всего окружающего и осмотрелся.

«Это здесь? Это тут? Где это все?» — подумал он. Перед его взором предстала оранжевая дверь с золотой ручкой. Скорей всего, это была она.

Миша открыл дверь, переступил порог, входя в новое для себя пространство; тут были шкафы, книги и некий человек, сидящий за перегородкой. Он сидел совершенно спокойно, и он был жив.

 

§

Георгий Вельш умер. Миша Оно посмотрел вокруг и увидел две большие красные надписи на библиотечной стене:

«Смерть есть явление, внешнее для нас, а потому и может быть познаваема лишь индуктивно, тогда как воскрешение есть естественный всей природе нашей ответ на это чуждое нам явление.

Федоров.»

и

«Истина здесь.

Антонина Коваленко».

— И вы тоже думаете? — спросил Миша.

Разноцветные книги стояли в своих шкафах в глубине торжественной комнаты, где пахло мудростью и пылью: и размеры их были любыми, и число букв было ограничено. Человек, сидящий здесь, легко и блаженно улыбался, широко раскрыв свои черные глаза, и не говорил ничего.

— Здравствуйте, — сказал Миша, приняв стойку «смирно» и затем поклонившись. — Как вы себя ощущаете здесь? Что вы читаете? Что я должен прочесть? Я ничего не помню.

Книг было очень много в этой комнате; они пахли вечностью и тайным смыслом; и содержание их было разным; и число их было одним. Человек, сидящий за перегородкой, слегка наклонил свою большую седую голову, не перестав улыбаться, и ничего не сказал.

— Вы хотите, чтобы я узнал? — воскликнул Миша, выставляя вперед левую ногу. — Вы желаете, чтобы я понял? Чтобы я был? Чтобы я стал? Чтобы я стал здесь?

Это место казалось буквально наводненным книгами, которые заполняли собой все внутреннее пространство стоящих шкафов; и их страницы были белыми и почти желтыми; и цвет их обложек мог быть любым. Сидящий человек за столом повернул свою голову в другую сторону и положил ладонь на оранжевый стол.

— Да? — умоляюще произнес Миша Оно, протягивая руку. — Вы мне скажете? Вы дадите знак? Напутствуете? Я жду и внемлю.

— Ты хочешь читать? — твердо спросил человек, не вставая.

— Я хочу это, — сказал Оно.

— Ты знаешь? — спросил человек.

— Я не помню, — ответил Оно.

— Достаточно, — величественно сказал человек, поднимая вверх свою правую руку с выставленными тремя пальцами. — Видишь?

— Я вижу! — воскликнул Миша.

— Знаешь?

— Я не помню, — ответил Оно.

— Великолепно, — вдруг радостно произнес человек. — Тебе ничего не нужно. Иди отсюда.

— Постойте, — сказал Миша. — Как же так, мне ведь скучно и грустно! Я лечу «копец», мне нечего делать, я хочу что-нибудь прочесть, я уже заинтересовался Антониной Коваленко, а вы меня прогоняете!.. Как вам не стыдно? Вы — библиотекарь?

— Книжник, — согласился человек. — Но ведь ты достиг. Зачем тебе?

— Но ведь ничего не случится, — убежденно проговорил Миша. — Я хочу так провести этот период своего времени. Человек задумался, потом дружелюбно сказал:

— Садись, ты, кажется прав. Меня зовут Артем Яковлев. Что ты хочешь прочесть, посетитель?

— Коваленко! — крикнул Миша, садясь в синее кресло.

— Но ведь это общеизвестно. Хотя давно ее уже не берут, не смотрят, не читают… Зачем?

— Я не помню ее, я не знаю ее, я не знаю весь этот мир.

— Весь наш мир?

— Весь ваш мир.

— Чудесно! — вдруг дико обрадовался Яковлев и начал громко смеяться, бить себя руками по ляжкам, стучать ногами и икать. — Ты действительно не знаешь? Ах, ты же действительно не помнишь. А как же школа, детство, скрип пола под учительницей, нестерпимая скука уроков и перемен? А институт, собирание марок, кутежи и беседы? Ладно, я изложу нашу историю и идеологию перед твоим чтением. Хочешь?

— Я слушаю так внимательно, как будто это — главная тайна, — серьезно сказал Миша и уселся поудобнее.

— Ну вот, — начал свой рассказ Артем Яковлев. — Итак, во все века всех людей волновал вопрос смерти. Это ты знаешь. Философию называли искусством умирать, религия, в общем, тоже сводилась не к богу, а к личному бессмертию, как к главной цели, и так далее. Бывали даже теории и идеи, настолько удачно отрицающие смерть, что они казались подлинной истиной. Но только великий Федоров /ура, слава!!!/ впервые поставил конкретную реальную задачу воскресить всех умерших /что невозможно/ и победить умирание в дальнейшем /что оказалось вполне реальным делом/. Все это подготовило нужную почву для появления великого существа, которому бы оказалась по силам эта самая благая человеческая цель. И такое существо наконец родилось — это Антонина Коваленко! Она была великим философом, величайшей личностью всех времен. О детстве ее известно мало, считается, что ее отец был довольно богатым человеком; по другим сведениям, он был чуть ли не царь. В семнадцатилетнем возрасте она впервые стала задумываться об окружающей ее действительности и начала вести свой дневник, в котором записывала свои наблюдения и размышления. К сожалению, этот дневник не дошел до нас. Потом, приблизительно лет в 18–19, она написала свой знаменитый «Трактат о мандустре», который дошел до нас в отрывках. И, наконец, примерно в 20–21 год /по другим исследованиям даже в 23/ она совершила свой великий подвиг, победив смерть и дав всему последующему человечеству жизнь вечную. Однажды, когда она занималась любовью с одним мужчиной, в процессе полового акта, под влиянием каких-то сверхспособностей Коваленко удалось выделить первосущность этого мужчины, его чувство «Я», которое, как выяснилось, неразложимо ни на что более мелкое, и неумираемо. Антонина Коваленко поняла это в тот же миг, а также поняла, что она может направить это чувство «я» куда угодно, в любую новорожденную личность, в любую душу или дух. Нужно только некое условие: своеобразный «вход», через который должна войти эта первосущность. Такой «вход был впоследствии разработан ею же, и сейчас он представляет из себя красную звездочку на левом виске, присутствующую на каждом индивиде нашего мира. При рождении младенца ему немедленно делают эту звездочку, и чье-нибудь «я» входит в него. Вы можете спросить — чье? И каким образом? Антонина Коваленко была первым существом, способным распределять персоналки, но ее дар передался следующей женщине, и так далее. Теперь у нас есть Центр, а в Центре есть Центр Центра, который и производит все это. И так существует наш мир, и смерть для нас просто интересное обычное событие. Вы можете мне задать сразу два вопроса, которые обычно задают в школе: какова дальнейшая судьба Антонины Коваленко и кто был тот первый мужчина, чье чувство «Я» было выделено? На оба эти вопроса, к сожалению, нельзя ответить точно. По имеющимся у нас сведениям, после построения первого Центра Антонина Коваленко, прошептав какие-то два слова в этом Центре /не установлено, какие/, умерла, возродившись, наверное, в следующей женщине такого же типа. Однако есть достаточно авторитетные свидетельства очевидцев, утверждающие, что ее видели в возрасте 35–40 лет. гуляющей по ночным улицам почти голой, пристающей ко всем мужчинам и стреляющей по ним из арбалета. Есть так же одно свидетельство, что она самосожглась на медленном огне, постоянно крича при этом «Кайф! Кайф!» Однако, несмотря на эти факты, ничего ясного и окончательного в настоящее время наука сказать не может. Так, или иначе, Антонина куда-то исчезла. Тут надо добавить, что есть даже некоторые измышления в связи с первой, наиболее распространенной версией о смерти Коваленко — что она, придя в построенный Центр, громко крикнула 'Ничего не было» и умерла, пронзив себе своим собственным острым ногтем левый висок с красной звездочкой, которую она сделала, как только разработала этот метод, получивший всеобщее признание. Но с распространением этих гнусных сплетен мы активно боремся и осуждаем на мучительную смерть каждого, кто этим занимается. Все это грязная ложь! Что касается второго вопроса, то ответ на него еще более запутан. Я даже могу перечислить, если вам интересно, имена всех предполагаемых личностей, могущих быть тем историческим мужчиной — когда-то я заучивал их наизусть для экзамена: Семен Дыбченко, Андрей Узюк, Леопольд Христос, Анна Дай, Петя Жуев, Аркадий Верия, Сергей Шульман, Толька Тен, Веселый Дер-дер, Миша Лоно, Зигмунд Шнобель, Федот Яковлев, Лао Лебедев, Иоганн Шатров, Артем Коваленко, Иван Петрович, Змеесос, Сережа Нечипайло, Софрон Укачин… Ну, и так далее, их очень много, я думаю, это сейчас ни к чему. Что же касается наследия великой Антонины Коваленко, то оно состоит из двух частей. Первая — это ее единственный афоризм, дошедший до нас, который вы видите написанным на этой стене: «Истина здесь». Нам неизвестно, к какому времени жизни Коваленко относится этот афоризм; не сохранилось также и рукописи, где бы он был зафиксирован. Однако подлинность его несомненна. Существует множество комментариев к этому афоризму; все они составляют даже целую литературу в литературе. Второй частью наследия Коваленко является ее «Трактат о мандустре», написанный ею в возрасте 18–19 лет и дошедший до нас в отрывках, о чем я уже говорил. Этот трактат так же имеет множество комментариев. В отличие от афоризма, рукопись отрывков трактата сохранилась и находится сейчас в Центре. Вместе афоризм и трактат составляют единую книгу, называемую «Книгой книг книг». В старину было много книг, которых наименовывали «Книга книг», но они лишь косвенно подходили к истине, ничего не совершая. Книга Антонины Коваленко хранит в себе самую высшую мудрость, ибо благодаря ей произошло самое великое событие в нашей реальности. Не надо смотреть при чтении на глубину или красивость высказываний; иногда они уступают стихам и изречениям известных пророков и философов, но необходимо постоянно помнить, что именно из этого выросло реальное Деяние, по значению своему равное Началу Миров. Я сказал. Вопросы?

— А может быть, это вранье? — спросил Миша Оно.

— Тихо, болван, как ты можешь такое говорить! — крикнул Яковлев, испуганно смотря по сторонам. — Это нельзя, это все. Да здравствует Коваленко!!!

— Да здравствует, — сказал Миша Оно, — Но я не помню. Дайте мне почитать «Книгу книг книг».

— Хорошо, только больше не говори гадостей, — успокоившись, произнес Яковлев, вставая со своего места.

Он сделал знак рукой и пошел вперед, куда-то вглубь комнаты, между полок с книгами, которые могли быть комментариями к трактату, или к афоризму, а, может быть, чем-нибудь еще. Миша Оно следовал за ним, соединив свои руки сзади и не смотря на книги. Артем свернул налево, прошел еще немного и остановился у стены.

— Здесь, — сказал он значительно, указывая пальцем на стену.

— Что? — спросил Миша, останавливаясь.

— Это, — сказал Артем и ткнул своим пальцем в центр этой стены. Образовался некий проем, словно открывшаяся дверь; и там, внутри, была полутемная красная комната с большим лиловым шкафом, а около шкафа висела огромная порнографическая картина, где был нарисован любовный акт между каким-то черноволосым небритым мужчиной и сияющей красивой девушкой с белым лицом.

— Что это? — спросил Миша Оно, указав на картину.

— То есть как, что?! Это своего рода икона, изображающая историческое событие, когда Антонина Коваленко впервые выделила чувство «Я». В каждой святой комнате висит похожая картина. Мы чтим нашу память!

— Понятно, — сказал Миша, подходя к центру комнаты.

— Садитесь здесь, — заботливо проговорил Артем Яковлев, показывая Мише оранжевый стол и зеленый стул в углу и зажигая уютную настольную лампу с красным абажуром.

Миша сел туда, где ему показали, и стал ждать. Артем подошел к шкафу, достал большую черную книгу с желтым корешком и бережно положил ее перед Оно.

— Я приглашаю вас и покидаю вас, — сказал Артем торжественно. — Читайте, существуйте и смотрите. Быть может, вы создадите свою тайну, приблизив настоящее, как весь мир? Прощайте, мой ученик, подумайте о своей миссии, ибо она высока. Вы знаете все о себе, ведь вы есть… Впрочем, это сложно. Вы должны вернуться в отеческое лоно, вы должны убивать по-настоящему, вы должны выполнить свою цель. Ведь что есть ваше возвращение, ваша любовь? Мандустра, милый мой, пока. Да здравствует Коваленко!

— До свидания, — ответил Миша Оно, сжимая книгу обеими руками.

Артем Яковлев повернулся кругом и вышел вон отсюда. Оно сидел здесь, чтобы воспринимать. Он осторожно открыл книгу, проведя большим пальцем по ее изгибу между двух страниц. Он перестал думать и стал читать.