– Дорогу! Ослеп, морда чухонская?! Генерала не видишь?!

Рослый преображенец в зеленом кафтане виновато моргает, освобождая путь. Раззолоченная в пух и прах карета, постукивая колесами по деревянному настилу Петровского моста, въезжает на Заячий остров. Сбоку, поодаль – родные звуки строевых команд, дружная пальба плутонгами. Не зря старался! Экзерциции теперь с прицельной стрельбой: в гвардии регулярно, в армейских полках – по возможности. Справедливости ради, сознаюсь, что сию заслугу должен разделить с государыней, которая сама любительница пострелять. И мастерица, бесспорно: бьет птицу влет (пулей, не дробью!) почти без промаха. За два года ее царствования сбыт штуцеров в России увеличился раз в пятьдесят. А все почему? Двор задает моду, подданные обезьянничают. Не только кавалеры, но даже дамы и девицы взялись своими нежными ручками за оружие. Изящное ружьецо небольшого калибра стало желанным подарком на день ангела.

Ей-Богу, жаль, что у меня с Анной не сложилось. Даже не так: жаль Анну, в ней были хорошие задатки. Когда бы обстоятельства позволили их развить… Но сожаления о несбывшемся бесплодны. Еще упорней, чем петергофских ворон и чаек, истребляет она любую угрозу собственной власти: не только действительную, но и возможную, или вовсе мнимую. Прямая спина и открытый взгляд – явные признаки врага престола. А что прикажете делать тем, у кого хребет не гнется?! И ничего с государыней не сотворить. Ей просто нет замены! Чтобы держать в повиновении высокородную свору, на престоле нужна не «душа-девица» а «монстра». Большая война неизбежна – Лизанька ее, что ли, поведет?! Или голштинский младенец? Исчезновение Анны было бы гибельно для страны. Да и «исчезнуть» ее непросто: страсть императрицы к стрельбе столь велика, что во дворце постоянно расставлены возле окон заряженные ружья, и даже в карете всегда под рукою пара штуцеров. Она сама кого хошь застрелит.

– Тпр-р-р, милые! Приехали, Ваше Сиятельство!

– Жди там, в сторонке. Будь наготове, упряжь не ослабляй. Никуда без приказа не суйся!

Обернулся. А вот и обер-комендант спешит, генерал-майор Есипов.

– Рад приветствовать Ваше Высокопревосходительство! Чем обязан?

– Здрав будь, Григорий Данилыч. Без чинов: я по делу, да не к тебе. Тайной канцелярии секретарь, коего Ушаков на хозяйстве оставил, где обретается?

– Тут, Александр Иваныч. В застенке. Генеральский кабинет ему не по чину. Вызвать прикажешь?

– Сам к нему зайду. Дело зело деликатное. Ступай пока, Данилыч. Понадобишься – пошлю человечка.

Трубецкой бастион, где я сидел одиннадцать лет назад, ныне занят разросшимся Монетным двором, посему тайные канцеляристы ютятся в Зотовом и в бывшей Главной аптеке. Собственно, их переезд в северную столицу еще не завершился: половина служителей пока в Москве. Петербургское обиталище имеет вид хаотический и полу-походный. Как и говорил шепелевский племянник, дверь заперта, а часового снаружи нет. Охрана только при арестантских казематах: в крепости и так полно солдат.

Стучу. Теперь ногой, погромче. Чу! Шабаршат внутри.

– Кто такой, чего надо?

– Отворяй! Слово и дело государево!

Скрипучая створка чуть приоткрывается под тяжелой рукою. Ладонь – так, с небольшую лопату. Плечи соответствуют. На шее можно дуги гнуть. Ноги, правда, кривые и короткие. Экое чудище! Завидной крепости создание Божье.

– Где секретарь Возгряев? Веди к нему.

– Сюда извольте.

Ишь ты, оно и говорить умеет! Судя по обличью, сей мужичище – Федор Пушников, палач при Канцелярии. Пропустил меня вперед, будто из вежливости. Брякнул засовом. Перед входом в застенок просунул вперед лапищу, отворил толстую, обитую войлоком, дверь. Вошел следом и встал за спиною.

За столом – потертый жизнью чиновник с чернильными (а не кровяными) пятнами на пальцах. Глаза как два тусклых шила, отравленных злобой. Сбоку примостился молодой детина гвардейского роста, с юношескими прыщами по глуповатому верноподданному лицу. Для гостей стулья не предусмотрены, только дыба в сторонке. Пока вакантная. Подобрав широкую епанчу, усаживаюсь непринужденно на край стола.

– У тебя в каземате мой человек. Ни в чем не виновный. Советую во избежание вышней кары исправить сию досадную ошибку и вернуть его законному владельцу.

Словно божественное вдохновение подхватило меня могучею волной и понесло неведомыми путями. Был разветвленный, заранее обдуманный план; таилась в складках плаща подложная грамота императрицы; но встретились взглядом – и все расчеты полетели к черту. Этого зверя надо брать иначе. Пришло чувство, какое иногда (очень редко!) испытываешь в бою, заранее предугадывая все движения неприятеля и молниеносно оные опровергая.

В глазах секретаря на долю секунды мелькнул страх (не привыкли здесь к такой наглости), потом ярость, потом злорадство. Голос прямо-таки сочится ядом:

– Как только будет представлен надлежащий приказ Его Высокопревосходительства генерала Ушакова…

Осекся. Новая волна страха и злобы. Им же под смертной казнью запрещено что-либо разглашать, даже имена взятых в крепость! Здесь мой приказчик, точно здесь.

– Что, проболтался? Ладно, попрошу государыню тебя не казнить. Бери ключи – и пойдем!

Не перебор ли?! Вон как глаза выпучил! Если он прямо сейчас насмерть задохнется от бешенства, то разрушит все мои импровизации. Нет, выправился!

– Другие от ареста бегают, а ты сам пришел?! Вяжите его!

Да-да, вяжите. Только сказать – проще, чем сделать. Думаешь, это ножны на шпаге? Это матерчатый чехол, он не мешает колоть – и могучая грудь здешнего ката пронзается с нежданной легкостью. Ах ты, Федя, Федя, бык бешеный, разве можно так рьяно бросаться вперед?! Всем сердцем наделся на клинок, острие прочно застряло в твоем крепком, как дубовый столб, позвоночнике, и где я возьму другую шпагу? А парень шустрый, успел обхватить меня со спины, и силен, как медведь, но пистолет уже просунут под мышку, дуло глядит ему в брюхо – выстрел, сквозь одежду, совсем негромкий. Надо же, сколько дыма! Ого, у тебя тоже шпажонка есть?! А ежели вот так?!

Поворот рычага, механизм с тихим лязгом поворачивает цилиндр, ставя против ствола заряженную камору и взводя курок.

– Шпагу на стол.

Снаружи доносится приглушенный залп. Молодцы преображенцы! Под такой аккомпанемент мое соло сойдет без последствий. Ко всему прочему, окон в застенке нет, а дверь нарочито плотная, чтоб тайны наружу не выходили… Однако, воняет же тут! Через пороховую гарь – и то слышно.

– Обделался, что ли? Шаг назад, спиною к стене.

Ох, и дрянная же сталь! Вертел какой-то, а не оружие! Удар милосердия воющему от ужаса и боли раненому канцеляристу: что делать, парень, ты выбрал хреновую службу. Вытираю секретарскую шпагу, с трудом обламываю на ладошку от гарды, подаю остаток побелевшему хозяину:

– Воткни обратно в ножны.

Наступив на грудь еще содрогающемуся в агонии палачу, со скрипом вытаскиваю собственный клинок.

– Дьявол, надо ж было так засадить! Зачем вы на меня напали?

– А-а… Ик…

– Тихо, тихо! Я ведь пришел поговорить. Денег предложить, коль угодно. А ты что, дурак, сделал? Тебе Андрей Иваныч приказывал меня вязать? Арестовать, убить, что угодно?

– Н-нет…

– А почему не приказывал, знаешь? Знаешь, что своему генералу все планы изгадил?! Вот теперь он точно тебя не помилует. Давай, застрелю: всё милосердней будет.

– Н-не н-н-надо.

– Да чего ж так бояться? При вратах ада состоишь, сколько народу на плаху отправил – а дрожишь перед смертью, как сопливый рекрут в первом бою. Ладно. Будешь меня слушаться – живым оставлю и от Ушакова спасу. Кто еще из ваших здесь, в крепости?

– Н-ни-никого. В разгоне все. Кононов с Поплавским поехали в дом комиссара Левашова поличное вынимать, Набоков с бумагами в полицеймейстерскую канцелярию послан, Хрущов при Его Высо… ик… при Ушакове, и еще трое при нем же.

– Это где?! Место!

– В Гачинской мызе, Ваше…

– Вернутся когда?!

– Когда господину генералу отпустить угодно будет…

– Да не ушаковские! Которые в городе!

– Набоков через час али больше, другие к вечеру.

– Ладно, подождем. Тебя как звать-то?

– Степаном…

– Вот что, Степушка. – Я подпустил в голос ласковости и теплоты. – Дай-ка мне допросные листы по Васильеву. Или Ушакову успел отправить? Только не лги, милый, тут для добывания правды полный кумплект.

Секретарь судорожно вздохнул:

– Намеднишные отправил, а свежие туточки. – Он закопошился в рассыпавшихся по столу бумагах. – Извольте, Ваша Милость.

– Благодарствую, любезный. Покуда читаю, смени хоть подштанники, что ли. Обмойся: вон там бадья с водой.

Наскоро стал просматривать корявые строчки, перескакивая с места на место и кося вполглаза на боязливо обнажившегося секретаря. Сия крыса загнана в угол. Если подоспеет нежданное подкрепление «тайных» и меня повяжут, он все равно пропал: за трусость и разглашение дел быть ему без головы. А за отдачу протоколов такой легкой смертью не отделается. Одно спасение – прямо тут меня прикончить. В углу, где засранец плещется, как раз всякие пыточные снаряды сложены: кнуты, клещи для вырывания ноздрей и непонятные, но устрашающие железки для калечения иных членов. Зато, ежели не решится, воля его перегорит окончательно: он будет как воск в моей ладони.

Подняв глаза на пленника, я улыбнулся. И это вершитель тайных дел?! Да у него каждое побуждение на роже написано!

Убрав блудливые пальцы от соблазнительной кочерги, несчастный натянул дрожащими руками чулки и панталоны.

– Пойдем, Степа. Надень епанчу и шляпу, возьми ключи. Застенок запри, а то мы с тобой насвинячили. Держи себя, как обыкновенно. Не суетись. Ты по высочайшему повелению должен забрать арестанта и доставить… Куда доставить, дело сугубо тайное. Не вздумай куролесить. Пистолет видишь?

– Ага.

– Как нужно отвечать генералу?

– Вижу, Ваше Высокопревосходительство!

– Он хитрой инвенции, на пять зарядов. Никто не приметит, что нацелен в тебя под полой. Пуля в живот – знаешь, что такое? Хотя откуда тебе… Как на колу помирают, видал? Вот, примерно похожая смерть. Придумай, как распорядиться, чтоб твои подчиненные не обеспокоились. Желательно до завтрашнего утра, когда мы оба будем далече.

– Надо Ваньку Набокова дождаться. Велю ему передать остальным, будто Ушаков велел всем в Гатчино быть, а те двое уже уехали.

– Поверят?

– Мне-то? Поверят!

Под ручку, как лучшие друзья, выползаем наружу. Малость подозрительно, при такой разности чинов. Впридачу, от одного воняет порохом – ну и что, а чем еще пахнуть боевому генералу? От другого, несмотря на обмывание, дерьмом – так не розами же благоухать при такой должности…

Караульный офицер заикнулся было о запросе на перевод арестанта по надлежащей форме, но был с ходу опрокинут:

– Тебе что, государыня императрица уже не указ?! – Потрясал я фальшивой грамотой. – О Персии возмечтал, али о Камчатке? Молись, чтобы только переводом в армию отделаться!

Илью здесь уважали. Отдельный каземат, два солдата прямо внутри, ручные и ножные железа. Грубая хламида пропиталась на спине сочащейся кровью, левая рука обмотана тряпкой. Ногти вырвали, я уже знал из протокола. Верный слуга упирался, как старовер, и пока не успел сказать ничего важного. Лицо, искаженное мучительной гримасой, вспыхнуло внезапным счастьем:

– Ваше Сиятельство… Век за вас буду Бога молить!

– Цыть! За Ея Императорское Величество моли – да не радуйся прежде времени. Может, по разбору дела, еще и голову отрубят. Велено пред высочайшие очи представить.

Оборотившись к офицеру, я скомандовал:

– Расковать, вымыть, переодеть, привести в божеский вид! Полчаса на все, ТАМ ждать не будут! Бегом!!!

Явившийся в разгар кутерьмы подканцелярист Набоков заставил на мгновение сжаться мое сердце: парень был умный. Однако ж, и он не усомнился в натуральности происходящего. Все походило на то, как если б генерал Читтанов пробился-таки к императрице, и та возжелала сама разобраться, кто прав, кто виноват. Бывает с нею такое. Тогда нервозность секретаря вполне понятна: высшее начальство, как всегда, выкрутится, а подчиненных обратит в козлов отпущения, принудив отвечать за мнимое своевольство. Беда, словом!

И вот золоченая карета шестериком хромает по неровным, разбитым улицам северной столицы. Рядом со мною – дрожащий секретарь Возгряев. Напротив – Илюха, с кровожадной мечтой во взоре: лишь мое присутствие мешает ему вцепиться здоровой рукою в глотку своему vis-a-vis. На запятках – два гвардейских солдата. Совсем не взять охраны было бы подозрительно.

Так. Вот она, церковь Успения. Через протоку, на островке, пороховой магазин. В затоне у берега – крутобокая морская лодка с шестью гребцами и рулевым. Если бы мимо проходил какой-нибудь чиновник из Коммерц-коллегии, изрядно удивился б: чего это ради компанейские приказчики, шкиперы торговых судов и ученые инженеры оделись по-простому и взялись за весла? Но шляться в присутственное время не положено, да и кому какое дело?! Я генерал! Пожелаю – майоров и полковников на весла посажу, и никуда не денутся! Мои люди: хочу – с кашей ем, хочу – масло пахтаю!

– Ступайте в бот. Иван, отдельно их рассади, чтоб не загрызли друг друга. Служивые, вот вам на водку.

– Премного благодарны, Ваше Высокопревосходительство!

– Панфил, домой! На завтра держи коней в готовности!

– Слушаюсь, Ваша Милость!

По-юношески резво прыгаю через борт. Удивительная, давно забытая легкость звенит во всех членах – словно бы лет двадцать упало с плеч. Как воин, скинувший тяжкую броню: подпрыгну – улечу. Воля! Счастье жить по правде, не оглядываясь на власть и закон. Какие еще сомненья, что я казацкого роду?! Суденышко выплывает в Неву.

– Вперед!

Последняя преграда – наплавной мост с полицейской заставой в проходе для лодок. Ловят беспаспортных и не очищенные таможней товары. Однако генералу, путешествующему по казенной надобности, полиция препятствовать не смеет. Только спросят, как регламент велит, куда моя милость изволит следовать.

– В Кронштадт!

– Счастливого пути, Ваше Высокопревосходительство!

Титул неправильный. Он мне уже не принадлежит: брошен, как ненужный хлам при выступлении армии из квартир. И черт с ним!

– Прибавить ходу! Веселей греби!

Весла пенят Неву. Идем отлично: галерные матросы позавидуют. Мои люди и кормлены получше, и в застенок очень уж не хотят. Здесь только те, кто слишком много знает – и кого круто взяли бы в оборот, если б я бросил их в России. Все пошли со мной добровольно; семьи спрятали по глухим деревням или переправили заранее на корабль. Какой корабль, спросите? Какой надо! Который ждет в финских шхерах, в условленном месте.

Выходим в залив. Ветер встречный. Плевать! Все равно ставим мачту: высоченную, составную из двух частей. Натягиваем штаги. Опускаем тяжелый шверт. Узкие треугольные паруса дают преимущество в лавировке перед любым судном. И скорость неплоха. Котлин миновать – потом уже никто не догонит!

Кое-где по сторонам виднеются рыбачьи лодки; навстречу ползет груженый плашкоут из Кронштадта. Не опасны. Бояться надо будет, если быстрая скампавея выскочит из галерной гавани и помчится по нашему следу. Обнаружили «тайные», что их одурачили, или еще нет? Иметь фору до утра было бы чудесно, однако сильно рассчитывать на нее не стоит. Впрочем, ищеек Ушакова ожидает еще одно препятствие.

Отношения между армией, флотом и Тайной канцелярией представляют некий треугольник – отнюдь не любовный! Оставим в стороне гвардию, чтобы не усложнять; так вот, сухопутные и морские служители смотрят друг на друга с неприязнью и пренебрежительной ревностью. Единственно, в чем они сходятся – это в сокрытой ненависти к «тайным». Бог весть, с чего: вроде, не так уж много офицеров и нижних чинов прошло через застенок. Но если в галерную гавань прискачут ушаковцы и потребуют немедля предоставить им судно – можно быть уверену, что веские причины не позволят выйти в море не то что галере, а и крохотному ялику! До тех пор, пока с самого верху не прозвучит громогласный приказ, грозящий за неисполнение тяжкими карами. А это опять же время, время…

Меняются галсы. Минуты слагаются в часы. Погони все нет! Когда бесконечный северный летний вечер плавно переходит в синюю полночь, кронштадтские узости остаются далеко за кормой. Ветер отходит на четыре румба. Идем без лавировки, почти в галфвинд. Есть компас, карты и опытные моряки: так что ж не уступить расслабленности, после напряженного дня? На правой скуле слабо тлеет у горизонта ночная заря, слева плещут в борт нестрашные волны – вроде бы, совсем не похоже на бегство из Африки. Там была бесконечно чужая страна. Здесь – родина, потерянная отцом и вновь обретенная мною, через непомерные труды и пролитую за нее кровь. Но есть общее. Обе земли стоят на рабстве. В конечном счете, все мои несчастья, начиная от ссоры с Петром, берут начало в этом ядовитом источнике. Русское государство устроено просто и логично. Как крепостной мужик – раб своего помещика, так сей последний – раб государя. От пяток до макушки, до высших сановников – один принцип. Почему-то всевозможные немцы прекрасно в эту систему вписываются, а меня она отторгает, как чужеродное тело. Сколько ни притворяйся покорным, наметанный хозяйский глаз рано или поздно разглядит: другие слуги его (или ее), а этот хрен знает чей. Или вовсе ничей: сам себе хозяин, и делает, что считает нужным! Опасный человек! Если сия чума распространится – не окажется ли, что им и царь не надобен?!

На другой день, ближе к вечеру, добрались до пункта рандеву. Старик «Менелай» на якоре, дружелюбная разбойничья рожа Луки Капрани, приветственные крики, объятья. Снялись немедля: сейчас фельдъегери скачут, загоняя лошадей, с приказами для ревельской эскадры. Как бы не перехватили в горле залива! Только миновали траверз Гангута, и стих азарт парусной гонки – подкрался украденный в Петербурге секретарь Тайной канцелярии.

– Ваше Сиятельство, спасите!

– В чем дело, Степа?!

– Они меня утопят! Прямо посреди моря за борт скинуть грозятся! Про рыб рассказывают…

– Каких еще рыб?!

– Ну, этих… С бабьим именем… Акулины, вот!

– Аккулы, что ли? Так они тут не водятся.

– Слава те, Господи! Меня им обещались скормить. Дескать, как доплывем до места, где они есть, так и бросят…

– Не верь. Просто пугают. А чтоб тебе спокойней было, могу под замок посадить, в штурманскую каюту…

– Сделайте Божескую милость, что хотите для вас…

– Хочу. Знаешь, что хочу? Напиши-ка мне, покуда плывем, обо всех делах Канцелярии. О некоторых я знаю – по ним и проверю твою правдивость. И еще, отдельно – соображения о моем деле. Кому и зачем оно понадобилось.

– Ваше Сиятельство, я токмо сполнял, что прикажут. А в сих высоких материях ни сном, ни духом…

– Что слышал, о чем догадывался, все возможные хипотезы. Пиши! Не то в общем кубрике оставлю!

По усердию и добросовестности страдальца видно было: генерал Читтанов явил себя достаточно властным и жестоким, чтоб совершенно вытеснить в его сердце генерала Ушакова. Да и сказки о зубастых «акулинах» произвели впечатление. Однако… Он написал, я прочел – и понял, зачем собратья Возгряева по дознавательному ремеслу скрывают свои подвиги во мраке ночи. При беспощадном свете Божьего дня, таинственная и ужасная Канцелярия предстала смешной и убогой. Действительно, тут без тайны нельзя: срамно тратить казенные деньги на жалкий вздор, коим в ней занимаются. Ни одного подлинного заговора, ни малейшего признака действительных злоумышлений! Сплошь «второй пункт»: сказанные спьяну или сдуру слова, которые с большей или меньшей натяжкой можно почесть оскорбительными. Мнительная бабья обидчивость – ничего больше!

С «читтановским делом» – еще хуже. Все корни и нити скрыты; даже чиновник, занимавший одну из ближайших позиций при Ушакове, правды не знал и мог только строить догадки. Одна из них показалась мне любопытной.

– Давай-ка, братец, соображения о зависти обер-камергера Бирона к моим доходам от промыслов и торговли разверни подробней. И о значении Липмана в сей интриге – тоже. А опасения двора касательно царевны Елизаветы поминать не надо: это пустое. Об интересе петербургских англичан Шифнера и Вульфа войти в торговлю русским железом тоже пока умолчи. С ними по суду не разобраться.

Попытки с четвертой или пятой, Возгряев сочинил годный к употреблению документ. Я собственноручно перевел написанное на латынь, а по прибытии в Амстердам не пожалел драгоценного времени, чтобы посетить нотариуса и заверить у него сию эпическую поэму. Баталии за европейское имущество моих компаний неизбежны; надо заранее озаботиться наличием боевых припасов.

Остановка в Голландии, собственно, затем и нужна была, чтобы крепко взять в свои руки склады железа и сбытовые конторы в Амстердаме и Льеже, усилив правления последних привезенными с собою людьми. Бристоль и Ливорно, бывши и так достаточно верны, опасений не вызывали. Одновременно начались поиски покупателей на сии активы: находясь во вражде с императрицей, торговать русским металлом невозможно. Укрепление за собою как можно большей части корабельной флотилии стало еще одним первоочередным делом. Беда в том, что наиболее ценную часть оной составляли отнюдь не корабли, а заботливо выпестованные команды. Те моряки, кто имел семьи в отечестве, большей частью стремились вернуться – и у меня не было ни юридических, ни моральных оснований им препятствовать. Следовать куда угодно за хозяином соглашались либо оторванные от корней бродяги, либо неженатая молодятина.

На фоне сих тяжких потерь блестящий успех возымели лондонские встречи, куда главным уговаривателем отправился Илья Васильев. Живые впечатления застенка и свежие следы пыток на теле служили сильными аргументами; к тому же, изрядную часть моих людей в Англии составляли зеленые юнцы, посланные для обучения в навигационные школы либо на железные заводы Кроули. Благодаря Илье, одних только русских у меня под командой оказалось сотни полторы, а вместе с неаполитанцами, венецианцами, немцами и прочими народами – две с лишним! Вроде, не так уж много для генерала, привыкшего распоряжаться тысячами и десятками тысяч. Но (переводя на военные ранги) в этом скромном числе непропорционально большую долю составляли, так сказать, офицеры и унтер-офицеры от торговли и промыслов. Добавь рекрут – получишь из роты полк.

Где б еще их взять, этих рекрут. Вербовщики-староверы, засланные в слободы на Ветке, рапортовали о полном провале миссии. Меня подвело слабое знание религиозных нюансов: оказывается, старообрядчество расколото еще и внутри на враждебные толки; поповец с беспоповцем общего языка не найдут. Веткинские жители во всем слушались настоятеля Феодосия – а с ним договориться не удалось. Похоже, крепостные бегут за границу только для того, чтобы сменить помещичью кабалу на иную, добровольную. Резервный план, предполагавший сманивание на мой английский завод белорусцев, малороссиян и свежих беглецов из России в Литву, тоже не сработал: польские евреи, коим отводилась в нем ключевая должность, пронюхали о неудаче с раскольниками и безбожно задрали цену на свои услуги. Чем втридорога платить евреям за вербовку русских, дешевле вышло бы нанять англичан.

Или похерить старые предначертания? Выстроить коммерцию, соразмерную наличным силам. Разумеется, не сходя с утоптанной площадки: в Европе любое дело, на коем возможно заработать, давным-давно подгребли под себя местные хитрецы и чужих в него не пускают. Обработка металлов, мореходство – тут у меня имеется маленький, с трудом отвоеванный плацдарм. Однако прежние прожекты стали трудноисполнимы: хотя бы потому, что тайбольский завод не в моих руках. Поставки с него возможны лишь через перекупщиков, на невыгодных условиях. Создать же в Британии нечто подобное… Пупок развяжется! И соперничать по ценам все равно не удастся: с тем расчетом Тайбола и задумана.

От грустных коммерческих размышлений меня отвлекла проснувшаяся наконец-то российская дипломатия. Борьба за собственность началась. Правда, чрезвычайный и полномочный посол в Гааге Александр Головкин, сын канцлера, действовал весьма нерешительно, на каждый шаг испрашивая у отца указаний; зато юный Антиох Кантемир, лишь за полгода до сего назначенный резидентом ко двору Георга Второго, оказался сильным противником. Наложение секвестра на спорное имущество казалось весьма вероятным. Пришлось вступить в бой самому и срочно отплыть в Лондон.

Членство в Королевском обществе формально не дает привилегий. На деле, это один из немногих способов сделаться своим в закрытом для посторонних кругу. Если вы удостоены такой чести, общеизвестное британское высокомерие уступает место предупредительной любезности. Министры, судьи, высшая знать королевства… Многие из них становятся вам «fellows»: ежели не друзьями, то коллегами и товарищами по ученым занятиям.

Впрочем, сэр Роберт Эйр, главный судья королевства по гражданским делам, натуральной философией не увлекался; да если б и увлекался, она бы вряд ли его подвигнула к искажению закона. Все, на что хватило знакомств и связей – ускорить слушания, дабы избежать волокиты.

Мой двадцатитрехлетний оппонент почти не владел местным языком. Сие упущение нисколько не затрудняло молодого князя, понеже суд в Англии со времен Вильгельма Завоевателя велся по-французски. Не на легкомысленном языке парижских салонов: на тяжелом и старомодном нормандском диалекте, унаследованном от давно минувших веков. Билль о переводе судопроизводства на английский как раз обсуждался парламентом, и похоже было, что ветхая традиция доживает последние дни. Нам ее, однако, еще хватило.

Кантемира я слушал с большим интересом: главным образом потому, что резиденту в сей инвективе принадлежали одни словесные украшения. Аргументы (если это так можно назвать) были, несомненно, формулированы Остерманом с одобрения Анны. Доверчивый человек пришел бы в ужас: государственный преступник… злоумышления против царствующей особы… оскорбление величества… подлый и коварный заговор… надежные свидетели единодушно подтверждают… Что за чудовище этот граф Читтанов! Ну прямо Брут какой-то! Гармодий и Аристогитон в одном лице!

Сочинитель сатир, враг врагов просвещения, переводчик Фонтенеля, – князь Антиох по духу и умственным симпатиям мог бы сделаться моим вернейшим союзником, если б неумолимые обстоятельства не развели нас на разные стороны в сокрытой войне. Обвинительная речь его блистала подлинным красноречием – но увы, в гражданском процессе нет обвиняемого! Одутловатое, кажущееся добродушным, лицо судьи почти ничего не выражало. Только брезгливая складка губ с каждою риторической фигурой становилась тверже.

Сэр Роберт дотерпел до конца.

– Уважаемый граф, а вы что скажете по существу спора?

– Ваша честь, перечень моего имущества я подал секретарю суда, он должен быть в деле.

Судья заглянул в бумаги и кивнул. Его явно ободрило, что хотя бы один из тяжущихся намерен обойтись без упражнений в элоквенции.

– С вашего позволения, продолжу. Из представленного вам списка часть, находящаяся в России, конфискована указом императрицы. Справедливо или нет, неважно: подобная практика полностью соответствует тому, что в Российской империи считают законом. Но, поскольку мой оппонент желает распространить конфискацию на корабли, находящиеся в портах королевства Великой Британии, а также на собственность моих торговых партнеров, которую ошибочно считает моею, возникает вопрос о соответствии такой меры британскому праву. Готов подтвердить под присягой, что никакой суд ни в какой стране не принимал определений по этой части. Что же касается мнимых мятежей и заговоров…

– Полагаете, эти обвинения имеют отношение к делу?

– По крайней мере, мой юный соперник придает им значение первостепенное. Посему считаю своим долгом ответить, хотя бы вкратце.

– Извольте, граф. Только недолго!

– Все, что сказано о моих преступлениях – ложь и оговор.

Мгновенно воспламенившийся Кантемир вскочил с места:

– Вы назвали меня лжецом?!

Однако судья тяжелым взглядом так и придавил его к жесткой скамье.

– Я не позволял вам говорить, сударь. Сядьте! Вы уже имели возможность высказаться. – Он повернул голову ко мне. – Продолжайте.

– Князь горячится напрасно, потому что сам он виновен разве что в неопытности и простодушии. Показания, на которых выстроены сии обвинения, не могут считаться достоверными. В России принято пытать при дознании не только подозреваемых в преступлениях, но и свидетелей. В политических делах – обязательно! Между тем, давно известно: etiam innocentes cogit mentiri dolor. Боль заставляет лгать даже невинных. Отдайте любого человека в руки умелому палачу – и через неделю бедняга сознается в чем угодно. Подтвердит, что именно он убил Цезаря или предал Христа. Или устроил Пороховой заговор, а Гай Фокс пострадал невинно. Оговорит хоть самого себя, хоть отца родного. Уж тем более не станет щадить графа Читтанова, находящегося в безопасности за границей. Здесь присутствует бывший служитель тайной полиции, способный пролить свет на истинные причины постигшей меня немилости.

Сидящий рядом Возгряев угодливо привстал и поклонился. Однако сэр Роберт лишь равнодушно скользнул по нему взглядом. Видно было, что он уже все решил и не чувствует нужды вытаскивать на свет Божий грязные тайны санкт-петербургского двора. Через полчаса процесс завершился: Кантемир и те, кто стоял за ним, получили немалый афронт. Я тоже удержал за собой не все, что хотел. Флотилию железоторговой компании судья предписал разделить с Демидовыми. Бог с нею, и на половину-то моряков не хватит. Кинув пенни уличному мальчишке за то, что привел наемную карету, отправился со своими спутниками в гостиницу.

– А старик грозен. – Секретарь Тайной канцелярии явно испытывал облегчение. – На Петра Андреича маленько похож. Вот токмо розыск вести они тут не умеют. По-настоящему, надо бы нас с князюшкой обоих на дыбу поднять, да выспросить хорошенько.

Михайла Евстафьев, пятнадцать лет (из тридцати, прожитых на сем свете) топтавший английскую землю, покосился на него, как благородный лорд на лакея, громко испортившего воздух во время парадного приема. Самовольно начинать разговор в присутствии графа – что за моветон?! Но я не рассердился.

– Христос с тобою, Степа. Здесь так не поступают. Народ богобоязненный, и клятва на Библии не пустой звук. Тем паче, этот суд только имуществом ведает. До государственных преступлений ему дела нет.

– Тьфу! Ханжи корыстолюбивые! Как может истинному христианину не быть дела до богопротивных деяний?! – Он смутился, вспомнив, что пресловутые «деяния» приписывались его коллегами как раз собеседнику, и перевел речь на иное. – А теперь, Ваше Сиятельство, какую службу мне изволите определить?

– Никакую. После суда ты мне больше не нужен: иди, куда пожелаешь. В Амстердам, если угодно, могу доставить.

– Ну как же… Завезли и бросили?!

– Бро-о-осили… Ты вроде не девка – да в Амстердаме и девка не пропадет, найдет работу хоть рукам, хоть чреслам, смотря к чему у ней склонность больше. Жалованье выдам – за все время, что при мне обретаешься; а дальше сам! Хочешь – корабли разгружай, хочешь – в Ост-Индию записывайся. В колониальные войска всех берут, должность определяют по умениям. Платят прилично.

Незачем смущать бывшего секретаря излишними подробностями. Батавию не зря именуют «кладбищем европейцев». Голландская Ост-Индская компания каждый год отправляет на восток тысячи людей для пополнения своей приватной армии. Отправляет, не спрашивая о подданстве и вероисповедании. Как в топку ньюкоменовой машины бросает. Иные и впрямь возвращаются богатыми, но их – единицы. Не больше, чем нужно для поддержания кругооборота дураков, добровольно лезущих в пекло.

И мне тоже рекруты надобны. Однако именно этот, охотно прилепившийся к новому хозяину, сукин сын вызывает неодолимое отвращение. Самая мерзкая порода. У таких две ипостаси: раб и тиран. Один лик обращен к господину, другой – к слабейшим и низшим. Им совершенно чужд тот строгий, но доброжелательный, дружелюбно-семейственный дух, который я многолетними трудами выработал и утвердил среди своих людей. Любое проявление доброты они воспринимают как слабость и попустительство. Принять такого к себе – что в ямской тройке крокодила запрячь на место пристяжной.

Не то, чтоб моя команда не нуждалась в шпионах или палачах: куда же без них?! Но этого не возьму и в самую поганую службу. Не позволю сему вонючему хорьку отравлять своими миазмами здоровую нравственную атмосферу. Здесь людям крепости нет, разбегутся – не соберешь! Сам не заметишь, как один останешься.