Если дела у вас не ладятся, все валится из рук, преследуют неудачи — есть два способа бороться с этой напастью. Можно проявить твердость характера, упереться и делать свое дело, презирая козни враждебных сил и надеясь их таким образом одолеть. «And by opposing end them». Благородно, ничего не скажешь. Либо остановиться и подумать: может, я что-то делаю неправильно?
Чувство, что пауза для размышлений необходима, посещало меня все чаще и чаще. Похоже, ошибка крылась не в текущем планировании или тактических расчетах, а в глубинных, фундаментальных постулатах, определяющих стратегию моих действий. Следовало предельно отстраниться от мелочных забот, чтобы поставить оную на пересмотр.
Покидая Российскую империю, я постарался увлечь за собою как можно больше своих людей (да и чужих, что греха таить), дабы в изгнании создать себе опору из соплеменников — слегка разбавив русских, для пользы дела, местными уроженцами. Подобные общины не представляют чего-то небывалого: целый народ еврейский уже семнадцать веков так живет. Если же рассматривать исключительно христиан, то новейшая эпоха дала нам два образца преуспевающих изгнанников: французских гугенотов и английских якобитов. Правда, время слегка размыло их сообщества: младые поколенья больше привержены тем странам, где родились. Но что мои люди начнут разбредаться врознь уже через три-четыре года, — по сути, сразу, как только освоятся в Европе, — этого я не ожидал. Надеялся, что уж на мой-то век их верности хватит.
В чем просчет? Самое очевидное объяснение лежит на поверхности: русский народ сложился в единое целое под давлением нужды и опасности, на земле скудной, суровой и подверженной набегам кочевников. Отщепенцу либо изгою там не выжить. Лучшие свойства сего племени пробуждаются в пору бедствий, в обстоятельствах чрезвычайных и прямо погибельных. Царь Петр, наверно, знал эту особенность и умел своих подданных в такие обстоятельства ставить. А я, дурак, что натворил? Дал людям благополучие, достаток и безопасность… И еще рассчитывал, что это их сплотит! Совсем наоборот получилось.
В Англии… Воздух там, что ли, отравлен миазмами алчности? Далеко не худшие по умственным дарованиям люди вдруг решают, что им выгодней отколоться и ловить Фортуну в одиночку. Более того, не останавливаются перед явной изменой. Изменой не мне одному: это еще б можно понять (в душах простолюдинов русских живет большая злоба на благородных). Нет, у них явное стремление откреститься от прежних братий и расплеваться с ними раз и навсегда!
Италия таит другую опасность. Мое приватное войско, размещенное под видом купеческой стражи в Тоскане и в неаполитанских владениях, разложилось от праздности. Насколько трудолюбив бывает русский мужик у себя дома в страдную пору, настолько же он становится ленив, когда жизнь это позволяет. Пошто перетруждаться? Кормежка дармовая обеспечена, вино дешево, девки тоже. Плоды всякие кругом на деревьях растут. Местные жители тоже к излишним трудам не склонны (неаполитанцы, вероятно, самый ленивый народ во всей Европе). До такой степени заразительным оказалось блаженное dolce far niente под голубым южным небом, что и немецкие наемники, часть из которых я сговорил возобновить контракт, в надежде укрепить через них дисциплину, вместо этого поддались русскому влиянию и бездельничали не хуже прочих.
Приехав в Ливорно по осени, задал всем взбучку, совсем обнаглевших выгнал. Не так, чтобы прямо на улицу выгнал — немцев отправил палубными пассажирами в Триест, русских, по обещанию, на родину. Кстати, теперь возвращение в царскую службу виделось вчерашним галерникам не столь желанным и воспринималось как наказание. Оставшиеся розданы были на мои торговые суда, охранять оные от африканских пиратов. Солдаты не пеняли, что я им туго затянул подпругу — понятное дело, генерал все-таки.
Больше опасений внушали моряки, лишившиеся легкого заработка после обрыва связей с греческими клефтами; однако их удалось увлечь заманчивой возможностью торговли с Востоком. Вернулся из Ост-Индии Тихон Полуектов с грузом селитры: опоздав на несколько месяцев, зато отдав Нептуну лишь троих матросов. Разумеется, это без учета переселенцев, высаженных им в Капской земле, кои за неполный год потеряли более четверти состава. Против ожидания, самый большой ущерб причинили не лихорадки, а дикари. Разбирая, кто виноват в столь ожесточенных столкновениях, ваш покорный слуга большую часть вины был вынужден принять на себя.
Пионерная партия-то у меня состояла почти что из одних мужиков (точнее, молодых парней — только двое или трое было женатых). Нехватку женской ласки бабы из племени Яшки-вождя еще могли восполнить, но ведь в крестьянском обиходе каждому хозяину непременно нужна своя хозяйка; а хитроумный «властитель Африки» готов был предоставлять пришельцам сей ресурс только для плотских утех, отнюдь не для работы. Мирским сходом постановили девок отнять у негров, живущих за рекою с востока; поскольку же то племя — враждебное и воинственное, действовать вооруженной рукой. Вот такие вариации на классический сюжет похищения сабинянок. Негры, естественно, полагали, что они своих девок как-нибудь и сами удовольствуют, без помощи белых дьяволов — в общем, разразилась целая война, которой покамест конца не было видно. Исправляя сии просчеты, велел с первым же кораблем отправить на помощь воинскую команду, а чтобы не усугублять первопричину конфликта, купить в португальских колониях несколько дюжин молодых рабынь. Не имея родственных связей с врагами, они в этом смысле гораздо предпочтительнее капских туземок.
Впридачу к солдатам и негритянкам, во вторую партию поселенцев попало несколько раскольничьих начетчиков. Новый управляющий Уилбуртауна выпер их с завода, чтоб не смущали народ вздорными проповедями. Мне эти изуверы были нужны не больше, чем ему, тем паче, что при захвате компании англичанами они сыграли весьма неприглядную роль. Но это же граф Читтанов притащил их из литовских дебрей в Европу; посему любой учиненный ими скандал пал бы на мою репутацию, не на чью-то иную. Волей-неволей, пришлось за собою убирать. Вот что за люди: их бы активитет, да направить на что-нибудь полезное! Если только они не доведут соплеменников до греха, и те сами их не прибьют, то непременно всех обратят в свою веру. Привыкши рассчитывать отдаленные следствия своих действий, я попытался представить, что за народ может родиться из брошенных мною в сей ведьмовской котел ингредиентов. Итак, чернокожие (первое поколение — мулаты, но они же будут покорять и поглощать окружающих негров), говорящие по-русски свирепые фанатики-староверы, в совершенстве владеющие оружием и сызмальства приученные лить кровь, как воду… Бр-р-р, жуть какая! Впрочем, возврата на землю предков этим монстрам все равно не будет, а что касается Африки — так черт с нею, ее не жалко.
Поскольку моя флотилия за минувший год удвоилась, счел возможным отправить в дальние моря сразу два корабля: один в Индию и один в Китай, оба под сицилийским флагом. Еще один — к Каповердианским островам, на битье китов и ловлю кораллов. Все, кто ворчал о скудости жалованья, получили выбор: бедный, но верный заработок в европейских водах, либо сопряженное с немалым риском богатство. Самых беспокойных спровадил, прочие ворчуны примолкли. Благодать! Более ничто не требовало каждодневного присмотра, и возможно стало вернуться к изысканиям, основательно мною позабытым за давностью лет. Чтоб избавить приказчиков от соблазна тревожить хозяина по мелочам, покинул суетный вольный порт Ливорно и отправился на зиму в Далмацию, в места, из которых была моя мать и где я сам когда-то (черт побери, как давно!) имел случай родиться.
Где именно приключилась сия оказия, в точности неизвестно, и сентиментальные воспоминания не могли повлиять на мой выбор. На первом плане стояли соображения удобства. В городке Каштел близ Спалато богатые венецианцы понастроили дворцов на берегу моря, чтоб выезжать туда на лето, покинув постылую метрополию: болото не станет менее вонючим, если его называть лагуной. Зимою большая часть строений обыкновенно пустует или, в силу превратностей торгового счастья, сдается внаем. Одно из них, изящное и удобное палаццо, мне отдали на полгода за более чем умеренную цену.
Спалато воистину лучший порт на всем далматинском побережье. Гавань прикрыта с моря двойною цепью островов, а со стороны суши город защищен от северного ветра скалистой грядою. Горы эти отстоят от берега всего на полторы версты; высшую их точку (сажен четыреста от уровня моря) здешние славяне бесхитростно именуют «велий верх». Горожане говорят по-итальянски, на венецианский манер, исключая низшее сословие, язык которого представляет забавную смесь наречий; сельская округа — славянская. В окрестностях великое множество римских руин. Собственно, весь Спалато, важнейший торговый пункт в этих краях, целиком помещается в развалинах дворца Диоклетиана: конечно, не одного только здания, а всей усадьбы со вспомогательными постройками. Именно здесь отошедший от дел старый воин собственными руками выращивал капусту и упрямо отказывался променять овощные грядки на императорский трон.
Хорошее место для таких занятий. Впрочем, у меня тоже найдется, чем наполнить досуг. А что обратно властвовать не позовут — так даже и лучше. Не будут отвлекать всяким вздором от настоящего дела.
При свежем прочтении трактата Епифана Васильева об артифициальных летающих устройствах, с определенностью выяснилось, что его наиболее тонкие опыты и всевозможные измерения все равно придется повторять. Вовсе не потому, что покойный мой ученик чем-либо погрешил в своей работе: просто наука в наше время идет вперед семимильными шагами. Каждый год открывают что-то новое, а уж методы исследований совершенствуются прямо на глазах. Епишкины расчеты опирались на мои предшествующие изыскания, касающиеся действия ветра на паруса (ибо крыло, в сущности, есть парус, положенный набок). Возникающие при этом силы решающим образом (аж квадратично) зависят от скорости потока, способы же определения оной, которыми мы оба пользовались, были удручающе неточны. И вот несколько лет назад Анри Пито, бывший ассистент моего приятеля Реомюра, придумал специальные изогнутые трубки для измерения быстроты течения воды. С небольшими изменениями, их удалось приспособить и для воздуха. Теперь стало возможно не только сравнить, какой формы крыло (или парус) лучше исполняет свою функцию, но и выразить сие количественно. А любая уважающая себя наука непременно должна опираться на математику. Таков закон, его же не прейдеши.
По правде говоря, меня весьма и весьма удивляло почти полное отсутствие серьезных работ о действии воздуха на движущиеся в нем тела. Ну ладно, лишенные какой-либо практической пользы исследования полета, — но парусные корабли суть одна из основ современной цивилизации, да и ветряные мельницы ежегодно производят работу на миллионы талеров. Если даже иных результатов не будет, одно лишь небольшое усовершенствование банальных ветряков и сопряженное увеличение производительной силы оных способно стократ возместить любые научные затраты. Ну, а пятьдесят фунтов, отданные скотине Харлампию за не очень нужные мне бумаги — вообще мелочь в сравнении, и могут быть списаны по разряду филантропических пожертвований.
Надо отдать должное Епифану: не владея способами точных измерений, он придумал ряд остроумных приемов, чтобы обойти это препятствие. К примеру, в ступицу игрушечной ветряной вертушки вставлял по паре разнотипных крылышек в полторы или две пяди длиной — так, чтоб они толкали ось в противоположные стороны. Которые перетянут, те и лучше. При этом не упускал ставить оные под разными углами и учитывать силы как бокового, так и фронтального направления. Основательный подход — моя школа! Он выяснил, что наивыгоднейшая форма — цилиндрический сегмент, этакий очень плоский горбыль, обращенный выпуклою стороной вверх. Значит, надо делать сложный каркас и обшивать с двух сторон тканью? А надо ли? Помнилось, что у бумажно-лучинковой стрекозы, кою Харька показывал мне после смерти брата, крылья были оклеены в один слой. Модель не пережила минувших лет (да и не могла, по непрочности), так что, наряду с более замысловатыми опытами, взятые мной в помощники молодые ребята склеили, по господским указаниям, такую же.
А вот шиш! Такую же, да не совсем. При первой попытке пустить его на воздух, артифициальное насекомое ткнулось мордой в землю и треснуло в нескольких местах. После исправления и перебалансировки — наоборот, задрало нос и опрокинулось на крыло. Не столь проста оказалась игрушка! Инвентор не успел расписать все эти хитрости на бумаге — да и просто обдумать, наверно, тоже. Он только начинал искать способы сохранения равновесия, что же до успеха в сотворении образца, то этим был обязан, скорее всего, удаче и безупречному инженерному чутью. Как жаль, что я потерял этого парня! Пришлось разбираться, для чего птицам хвост и как они пользуются им. По выяснении сего, следующий образец обзавелся длинным, наподобие сорочьего, хвостом и перестал своевольничать. Удалось сделать так, что заднюю часть летучей машинки тянуло вниз при возрастании скорости полета, и вверх — при уменьшении оной, так что правильное положение продольной оси при любых отклонениях восстанавливалось само собою. То же самое — при попытке накрениться вбок.
После одоления неустойчивости, можно стало и с размерами поиграть. Какой величины нужны крылья, чтобы удержать в воздухе человека? Теория отвечает: какой угодно. Все зависит от скорости. Если лететь очень-очень быстро, то хватит совсем крохотных крылышек, чем медленнее — тем они должны быть больше. Разумно быстроту ограничить таким образом, чтоб не убиться, когда взлетаешь или садишься. Прыжок со спины скачущего коня или из окна второго этажа — трюки весьма рискованные, а между тем, скорость прыгуна относительно земли не превышает пяти сажен в секунду. Это медленней, чем движение самой неторопливой птицы. Парящий в небесах орел кажется почти неподвижным; но если вы зрительную трубу зафиксируете на подставке и через нее взглянете на царя птиц, то видно будет, насколько сие впечатление обманчиво.
Тут сплоховал даже великий Леонардо. Из его рисунков следует, что человек будет лететь то ли головою вперед (и непременно сломает себе шею при возвращении на грешную землю), то ли стоймя, грудью поперек потока. Тоже дурная идея: сопротивление воздуха будет огромное, а при посадке он вряд ли устоит. Шею, может, и сбережет, однако носом землю пропашет. Или эта позиция — для посадки? Может, он еще хвост растопырит и забьет крылами, как голубь? Нет у людей способности к таким движениям. Просто-напросто силы не хватит. Ну, не птицы мы. И летать, как птицы, не сможем. И как летучие мыши — тоже. А как сможем? Есть такой зверек: белка-летяга. Заберется на коготках повыше, прыгнет, растопырится и летит. Сверху вниз по наклонной линии, никак иначе. Вот как она — сможем. Только начинать и заканчивать полет на беличий лад опять же не выйдет.
Вес, все дело в нем. Сравните, как взлетает воробей, и как, к примеру, дрофа. Здоровенная птица, весом бывает до пуда и размахом крыльев — больше сажени. Сначала разбегается (а бегает она здорово, прямо как конь) и только потом взлетает. Взлетает, как известно охотникам, всегда против ветра. Представьте на ее месте человека с деревянно-полотняными крыльями, которые мало, что весят несколько пудов, так еще и парусят самым отчаянным образом. Сильно он разгонится? Полагаю, вовсе никак: дай Бог на месте устоять. Не зря бессчастные подражатели Дедала, коих за минувшие три тысячи лет немало набралось, обычно предпочитают иной способ. Забираются на какую-нибудь башню со своей амуницией, должной поддержать их в воздухе, и прыгают вниз. Иногда при этом удается выжить, но редко. Есть, правда, несколько известий, которые с равной вероятностью способны оказаться и легендами, об успешном исходе подобных приключений. Рассказывают о неком испанском мавре из Кордовы, об английском бенедиктинце (богоугодное ли дело — монаху с колокольни прыгать?), об итальянце, который еще в тринадцатом веке летал над Тразименским озером… Кроме того, и в сказке о Дедале может отыскаться рациональное зерно. Ведь тот, кто сочинил оную, прекрасно мог объяснить его полет колдовством или божественной силой, или иными подобными причинами, обыкновенно употребляемыми в сказках. Ничего подобного: чисто инженерная интерпретация, что для легенд, вообще говоря, не характерно. Да и что мешало еще в античную эпоху создать полотняные крылья (подробности о перьях и воске отнесем по разряду выдумок)? У критского мудреца для этого было все необходимое, кроме… Чего не хватало? А вот чего: способов расчета. Только ученые нашего времени сумели открыть тайну движения. До Ньютона пытаться сотворить что-то летучее было, как в цель стрелять с повязкою на глазах. Можно случайно попасть, но на это — один шанс из тысяч.
Давайте вглянем на прыжок летуна-мечтателя в ясном дневном свете ньютонианства. Для полета ему надобно набрать скорость, чтобы крыло начало действовать. Используя для этого силу тяжести, он должен взять направление вниз и туда же направить свою машину. Выбор отнюдь не очевидный, по наитию хочется крыло поставить горизонтально. Ошибка: в этом случае оно заполощется, как парус, потерявший ветер, и своего назначения не исполнит. Будем считать, что нам требуется разогнаться до обыкновенной скорости полета крупных птиц, это примерно десять сажен в секунду. Сопротивлением воздуха пока пренебрежем. Тогда требуемой быстроты мы достигнем через две с небольшим секунды падения, в десяти саженях ниже вершины башни. А надо ведь перейти от падения к полету, по возможности плавно. Если крылья тянут нас вбок с силою, равной нашему весу (вместе с весом машины), горизонтальная компонента скорости станет достаточной еще через две секунды. Мы, между тем, продолжаем падать. Позволю себе предположить, что на этом этапе воздух уже отчасти поддерживает нас, и вертикальная составляющая скорости более-менее постоянна. Теряем еще двадцать сажен высоты. Крылья держат, и вертикальное движение можно совсем погасить: однако, не мгновенно. Если изменение скорости взять в половину того, кое достигается при свободном падении, снижаться мы будем еще четыре секунды и двадцать сажен. Итого, при безупречных наших действиях, требуется башня в пятьдесят сажен — выше Ивана Великого, и почти вдвое выше Пизанской. Даже не знаю, где такую взять. Вы скажете, поворачивать на горизонталь можно круче? Да, если крылья достаточно прочны; но ведь они же должны быть легкими, иначе вообще ничего не выйдет! Вышеприведенный расчет сделан так, чтобы нагрузка на крылья, с добавкою от центробежной силы, в каждый момент не превышала полуторного веса летуна. Более высокий резерв прочности сделает машину слишком тяжелой и убьет, на мой взгляд, идею в зародыше.
Есть, конечно, скалы, обрывы, пропасти — с гораздо большим перепадом высот, чем у любого творения человеческого. Но вот представьте: броситься вниз, и сохранить при этом твердость духа и точность движений; сразу начать безошибочно действовать в чуждой для бесперых двуногих воздушной стихии… Нет, это выше сил человеческих. Полет нужно начинать таким образом, чтобы ввести риск в разумные пределы. Иначе покорителей воздуха придется искать среди приговоренных к смерти разбойников, и то еще не всякий согласится.
Чтобы не бегать, подобно дрофе, собственными ногами, припряжем коней. Крылатую машину закрепим на легкой повозке таким образом, чтобы сама отцепилась, когда сила крыльев возобладает над земною тяжестью. Десять сажен в секунду лошадь не сделает; пять — куда ни шло. Маловато. Но недостающую скорость можно возместить за счет ветра. Есть много мест, особенно на морском побережье, где дует с такой силой почти постоянно. Предельный случай — взлететь на одном ветре, без лошадей; тогда получится разновидность воздушного змея, некогда мною на островах Капо Верде испробованного. Кстати, летуну совсем не обязательно отъединяться от упряжки полностью: пусть влачится за нею на тонкой веревке. Лошадки ему помогут поддерживать скорость, не теряя при этом высоты, а буде ветер пособит — так и забраться повыше. Когда почувствует, что хватит, тогда и отцепится.
Как обратно на землю сесть? Вот это, я чувствую, вопрос. Не вопрос — вопросище. Черт знает, куда унесет, а потом… В воздухе ведь не остановиться будет. По-птичьи погасить скорость нельзя, крылья-то неподвижные! И вес у человека далеко не беличий. Грянуться с бешено мчащейся колесницы было бы безопасней. Если пять сажен в секунду соответствуют прыжку со второго этажа, то десять — уже с крыши пятиэтажного дома. Костей не соберешь. В общем, не зря Дедал проложил курс над морем, легенда и в этом дьявольски рациональна. Уж лучше регулярно вылавливать машину из воды и потом тщательно сушить, нежели собирать по щепочке — и каждый раз готовить нового летуна. Каркас крыльев можно пропитать смолой или покрыть лаком, с полотном тоже что-нибудь придумать. Можно и не придумывать: мокрый парус держит ветер еще лучше сухого.
Но даже садясь в воду, я бы не рискнул это делать лицом вперед. Как больно случается иной раз удариться о водяную поверхность, мне памятно с раннего детства, когда мы сопливыми мальчишками ныряли в лагуне — бывало, что и с мачты ветхого судна, оставленного сторожами без присмотра. Нет, лучше расположиться лежа или полулежа, но непременно вперед ногами. Против предположений Леонардо, тело человека не должно заменять собою продольный каркас машины или служить его частью. И вообще никаких креплений, ремней и привязок не должно быть: иначе легко утонуть даже на мелком месте. Что-нибудь наподобие корзины или эскимосской кожаной лодки, жестко закрепленной под местом схождения крыльев — вот это может подойти. Впрочем, тут еще надо подумать…
Таков, примерно, был ход моих рассуждений. Да, о размерах-то забыл! Здесь тоже в основу легли морские аналогии. Известно, что движущая сила парусов пропорциональна их площади. Для паруса, поставленного в галфвинд (как, собственно, работает и крыло) сие правило не совсем верно, однако подобные тонкости я начал принимать во внимание лишь на более поздних стадиях изысканий. Вначале же взял за образец птичьи пропорции. Велел убить орла, обмерил, взвесил и рассудил так: у птицы весом в десять английских фунтов площадь крыльев — по пять квадратных футов каждое. Значит, нам надобно иметь фут площади крыла на фунт веса. Ежели человек потянет на двести фунтов, вместе с артифициальными крыльями — оные, при сохранении тех же пропорций длины и ширины, должны быть шесть футов шириною и пять сажен в размахе. Это если форма их прямоугольная. Что лучше бы сделать сужение к концам, уже в самом начале видно было, но перевесили соображения простоты: назначение опытного образца — не столько летать, сколько помочь своему создателю разобраться с законами полета.
Не зря говорят, что бес — в деталях. Множество мелких и ужасно вредных бесенят сразу же выскочило на свет Божий, как только я попытался сотворить летающую машину в натуральный размер. Больше всего проблем возникло с прочностью и весом. Привычные по корабельному рангоуту способы сопряжения элементов здесь, как правило, не годились. Либо жестко и прочно, но тяжело; либо легко, но шатко и не держит форму; либо конструкция опутана веревочными растяжками, как пойманная муха — паутиной. К тому же, во всей Италии не нашлось подходящих по размеру хлыстов китайского бамбука. Отписал амстердамским приказчикам, однако уверенности, что найдут, не было. Мои моряки, ушедшие в Кантон, должны были доставить этого добра сколько угодно, да только их ждать полтора года.
Из обыкновенного дерева каркас получился вдвое тяжелей расчетного. Поднять взрослого человека такая машина могла бы только при скорости, совсем уже убийственной. Заменить взрослого ребенком? Почему бы и нет — иногда попадаются мальчишки очень ловкие и совершенно бесстрашные. Но пока столь шустрых детей в пределах досягаемости не обреталось. Или уж совсем налегке пустить? Как бумажную модель, которая летает, никем не управляемая. Кстати, проверенных способов, чтобы править машиной, все равно не было: изначально предполагалось, что летун будет менять балансировку, смещая вес своего тела вперед, назад или в стороны; а вот окажется ли это действенно, Бог весть.
По здравому размышлению, сию первую атаку небес я вынужден был признать неподготовленной и протрубить отступление. Отнюдь не бегство: прежде, чем строить птицу, способную нести человека, решил сделать модель промежуточной величины, среднюю между бумажной стрекозою и настоящей машиной. Примерно с крупного орла или чуть больше. На ней испытать все, что можно, и уже с накопленным опытом вернуться к полноразмерному образцу. Поскольку же сия пробная птица будет предоставлена воле ветра, скорая гибель ее несомненна. Стало быть, надо делать таких сразу несколько. Может быть, каждую особенной конструкции, чтоб иметь возможность сравнить варианты и выбрать из них наилучший.
За всеми этими занятиями, наблюдать европейскую политику не оставалось ни досуга, ни охоты — тем более, что после бурных событий наступило затишье. Давно уже Венский прелиминарный трактат окончил войну в Италии и на Рейне; об условиях окончательного мира дипломаты все еще продолжали торговаться. На востоке, после разорения Крыма Минихом, тоже ничего важного не случалось. Просматривая, по обычаю, газеты, я кривился с отвращением и думал про себя: «Пошли все к дьяволу! Нам, птичкам, это неинтересно».
И только письмо, полученное из Ливорно, заставило обратиться к прозе жизни, бросив увлекательные изыскания. Старший приказчик сообщал, что испанские войска из герцогства Тосканского уходят, а на их место готовятся войти цесарцы, числом шесть тысяч. Квартирьеры императорской армии уже повсюду.
Значит, державы договорились! Более того… Впрочем, давайте по порядку. Примерно за год до упомянутых событий, император выдал свою дочь и наследницу Марию Терезию за Франца Стефана Лотарингского. До последнего момента предпочтительным женихом считался Карл Неаполитанский — но лишь по политическим видам. Как мужчина, красавец и гуляка Франц выглядел гораздо авантажнее скромного и благовоспитанного соперника. Неудивительно, что невеста, в свои восемнадцать лет, больше тянулась к лотарингцу. Только ничего бы у нее не вышло, не вмешайся в дела любви французская дипломатия. Опасение, что сим браком союзная Испания будет перетянута в лагерь врагов и королевство, как встарь, окажется между молотом и наковальней, заставило кардинала Флери выступить заодно с влюбленной девочкой. Одну только дочку Карл Шестой несомненно бы уговорил; но слыша такое же «нет» от французского посла, почел за лучшее уступить.
Единственно, испомещение новобрачных оставалось сложной проблемой. Владения жениха, герцогства Бар и Лотарингия, были заняты французами, и отдавать их назад Флери не собирался, резонно считая, что в составе Империи они представляют удобный плацдарм для извечного неприятеля. Взамен он предлагал герцогу ренту в три или четыре миллиона ливров, — это из своего, то бишь из королевской казны. А из чужого — Тоскану. Дон Карлос Неаполитанский, считавшийся опекуном и наследником бездетного хозяина Флоренции, приглашался к уступке сих прав в обмен на всеобщее признание за ним свежезавоеванных Неаполя и Сицилии. Разумеется, вокруг этих пропозиций начался торг, прямо как на восточном базаре. Кроме того, приличия все же требовали дождаться, пока освободится тосканский трон. Последний из Медичи, герцог Джан Гастон, стал совсем плох и давно уже не вставал с постели, впервые за долгую жизнь ожидая на этом роскошном ложе не юношу пылкого, но даму. Вот только имя сей даме было — Смерть.
Однако расчет, что нетерпеливые наследники, назначенные по приговору держав, все-таки выдержат политес и дождутся естественной кончины старого грешника, не оправдался. Испанские войска покинули выморочное владение, а цесарские заняли оное, не обращая внимания на бедного страдальца, как если бы он покоился не в опочивальне, а в фамильном склепе. Чем это грозило мне?
Обычно выделку пороха и прочих боевых припасов любая власть держит под строгим присмотром — если вообще не на казенном иждивении. Только в том содомском борделе, коим обернулась Тоскана в правление умирающего ныне герцога, возможно было совсем безнадзорно (необременительный патронаж дона Карлоса — не в счет) завести пороховые мельницы, лишь малым уступающие венецианскому Арсеналу, и в ходе недавней войны преспокойно продавать порох обеим сторонам. Уж не говорю об африканских дикарях, греческих пиратах… Мог бы и магометан, при желании, снабжать, но у меня к ним личные счеты. Теперь, похоже, вольной жизни конец. Имперские обыкновения известны: посадят править какого-нибудь немца, будет ни охнуть, ни вздохнуть. Надо вывезти из Тосканы все, что можно, а что нельзя — продать. И поскорее, пока у новых властей руки не дошли до активов графа Читтано!
Почему вдруг такое беспокойство? Очень просто: Англия научила. Обжегшись на молоке, совсем не мешает хорошенько подуть на воду. Вполне возможно, что венский двор пожелает сделать приятное своей давней союзнице, русской императрице. Тогда надо беречь не только карманы, но и шею. У каждого народа своя, особая, манера делать гадости: французы льстивы, англичане коварны, итальянцы мстительны, честные немцы тупы и прямолинейны. С немчуры станется отдать приказ об аресте и выдаче нежелательного иностранца. Пока военными делами (и отчасти — дипломатией) в Империи ведал принц Евгений, можно было не опасаться столь неблагородных поступков, но прошлою весной старик умер. Целая эпоха окончилась! Эпоха славы имперских армий… Уже в минувшую польскую войну заметно было, что испанцы, французы и савойцы почти всегда превосходят своих противников умением создать на поле сражения численный перевес, а нередко — и качеством войск. Словно бы шестеренки армейского механизма, приводимого в действие венским Гофкригсратом, изрядно заржавели. Евгений Савойский силою своего авторитета, личных связей, порою даже — личных средств, еще как-то умел их прокручивать. Но без него… Вену ожидали трудные времена. Двор венский этого еще не понял.
По прибытии во Флоренцию (снова инкогнито, под чужим именем) выяснилось, что рано бить тревогу. Джан Гастон погубил развратом свое здоровье, но сохранил остатки разума. Огорченный, что его владения отписаны державами лотарингцу, он выговорил для подданных столько льгот, сколько сумел, и в том числе — обещание не присоединять Тоскану к габсбургским коронным землям. Еще полгода, до самой смерти прежнего хозяина, герцогство управлялось старыми властями. Цесарские войска стали на квартиры и вели себя тихо, ни во что не вмешиваясь. Будущий герцог и его тесть, не желая еще более озлоблять народ, и без того против них предубежденный, назначили главою регентского совета маркиза де Бово-Краон, лотарингца и безусловного француза по манере действий, совершенно чуждого солдафонской бесцеремонности, коей стяжали всеобщую ненависть немецкие вице-короли, сидевшие до войны в Неаполе. Маркиз появился только в начале мая, через четыре месяца после смены караула, и первое время вел себя очень деликатно, больше присматриваясь, чем распоряжаясь.
При таких, относительно благоприятных, обстоятельствах, переселение значительной части моих людей и перенос промыслов в неаполитанские владения прошли без существенных потерь. Более того, пороховые мельницы тосканские я оставил действовать, в ожидании, пока новый завод сможет их полностью заместить. Дело в том, что цесарское интендантство вдруг приятно удивило нежданным спросом на боевые припасы; еще приятнее, что сия амуниция потребовалась против турок. Венский двор и сама императорская фамилия явили миру столько чистейших образцов своекорыстия и неблагодарности, что ждать от них исполнения союзных обязательств в отношении России мне и на ум не приходило. Впрочем, резоны Карла Шестого, вероятно, были иными: возместить потерянное в Италии и на Рейне за счет осман, против которых его держава последние полвека сражалась с неизменным успехом. Так или иначе, внезапное усердие к общей пользе стоило поддержать. Возможно, даже пойти на расходы.
Просьбы помочь кому-нибудь деньгами всякий состоятельный человек слышит регулярно. Ваш покорный слуга — не исключение. Частенько звучали в этом заунывном хоре и голоса воителей, мечтающих какую-либо провинцию, состоящую под османским владычеством, от оного освободить. За одну только минувшую зиму, в промежутках меж опытами с летающей машиной, довелось выслушать подобных попрошаек не менее дюжины. Всем отказал. Разумным и вежливым — с объяснением, наглым и напористым — грубо. Это на море, при нынешнем состоянии султанского флота, бунт и разбой могут очень долго оставаться безнаказанными и даже (что для меня немаловажно) прибыльными. На суше — одни расходы, а будущее мрачно и кроваво. Дюге-Труэн и Кассар заставили похерить затею с греческими клефтами; любые же иные способы частным образом насолить султану Махмуду заведомо безнадежны. Сильное, крепко устроенное государство всегда одолеет внутренний мятеж, если сей последний не будет поддержан извне равноценною силой.
Поэтому искатели денег на вооружение турецких христиан вместо мешка со звонким серебром получали мудрое разъяснение, что бунтовать преждевременно. Дабы не обрушить на соплеменников, вместо свободы, еще одну кровавую резню, надлежит выбрать подходящий момент, а до его наступления — в глубокой тайне подготовить и обучить воинские отряды, способные стать ядром восстания. Каждый, кто пожелает в такой отряд вступить, обязан пройти испытание на серьезность намерений, и самая первая ступень проверки (обучения тож) — служба в корабельной охране графа Читтано. Деньги на оружие надобно заработать.
Мои слуги давно уже усвоили, что к моменту, когда прозвучит эта фраза, гостей следует явным образом держать под прицелом: все эти гайдуки и ускоки саму мысль о работе на кого бы то ни было принимали за оскорбление. А мне нахрена такие? Понятно же, что любые обещания, данные заморскому графу, они забудут, как только выйдут от него; а деньги, всего скорей, пропьют.
Теперь ситуация изменилась. Предвестие больших событий было разлито в воздухе. В череде просителей начали встречаться люди, явно принадлежащие к иной породе. Более серьезной и не питающей отвращения к труду. Некоторые уже поступили в мое приватное войско и не сбежали из строя, когда унтера начали сих вольников школить. Совсем рядом с моим далматинским приютом, в Боснии и Старой Сербии, жители откровенно ждали цесарцев. При совместном действии с регулярными войсками, действия бунтовщиков могли бы получить смысл: это следовало, по крайней мере, обдумать.