Я ошибся. Сразу по смерти Анны генеральной амнистии не дали. Да и кто ее даст, если регентом при младенце-государе волею покойницы был сделан Бирон? Герцог, драть бы его на конюшне, Бирон… Впрочем, за время моего путешествия в Англию он успел из герцога и регента обратиться в состоящего под судом государственного преступника. Взамен курляндца, на вершину власти забрался Миних, а с ним уже можно было иметь дело. Несколько писем, приправленных самой пошлой лестью (как он любит) умчались от меня в Санкт-Петербург — увы, пока безответно. Все более приходя в нетерпение, занимался повседневными делами: читал отчеты приказчиков, ходил по судам, дремал на заседаниях Королевского Общества, — и с каждым невозвратно канувшим в Лету днем чувствовал, как уходит драгоценное время. Тает недолгий промежуток, когда перемена судьбы (не только собственной, но, возможно, целого государства) зависит, хоть в малой степени, от меня. Еще немного, и перекресток, где расходятся пути, останется в прошлом. Упорхнет легкокрылая фея свободы, и снова жизнь зажмет в железные тиски внешних обстоятельств. А пока — еще можно выглянуть через дыру в небесном своде и попробовать ухватиться неосторожной рукой за неумолимо крутящиеся часовые колеса мироздания.
Вокруг бурлил деятельный Лондон: чужой, многонаселенный, жадный до денег. Война с Испанией началась блестящим успехом: адмирал Эдвард Вернон с шестью всего лишь линейными кораблями и потеряв только трех человек убитыми, захватил Порто Белло, важнейший транзитный пункт на узком перешейке против Панамы. Градус воодушевления поднялся до небес, патриотический жар охватил все сословия. Один шотландец сочинил по сему случаю дьявольски талантливые вирши, сразу же положенные на музыку и обретшие невиданную популярность. Слова новой песни доносились отовсюду. «Правь, Британия!» — призывал хорошо поставленным баритоном оперный певец, — «Правь волнами морскими!» Забыв обычную английскую чопорность, благородные леди и джентльмены с горящими глазами подпевали комедианту: «Rule, Britannia! Rule the waves» — а в портовых трактирах пьяные матросы ревели грубыми голосами: «Britons never, never, never will be slaves!!!» и в ажитации лупили медными кружками по крепким дубовым столам.
Подполковник де Орбиньи, племянник моего университетского приятеля, едущий в Петербург с намерением вступить в русскую службу, согласился взять на себя добавочную миссию и напомнить Миниху о существовании графа Читтано. Однако, при первом же упоминании сего имени, фельдмаршал воспламенился гневом: дескать, граф через евреев-шинкарей склонял к дезертирству его солдат при совершении маршей через Польшу. Вздор какой! Ничего подобного я даже в мыслях не держал. Довольно было командующему навести порядок в комиссариатской части, чтобы довольствовать армию по высочайше утвержденным рационам, и дезертирство не превзошло бы обычных размеров! Кормить надо солдат — вот и весь сказ. А вороватых комиссаров — брать под стражу и, по расследовании, карать. Нет, эти простые и ясные способы наведения порядка остались у Миниха в забвении. Теперь же признать свои собственные огрехи никак невозможно, зато обретающийся за тридевять земель соперник имеет быть зачислен в козлы отпущения.
Не успел задуматься, как бы развеять предубеждение фельдмаршала, а нужда в сем уже отпала. Пришло известие о его внезапной отставке. Что за черт? Кто его подсидел?! На видимой стороне — борьба за первенство с принцем Антоном-Ульрихом Брауншвейгским, родителем государя-младенца. Но много ли значит в России этот принц? Сам по себе — ничего. Пустое место. Вообще, в политике сила фигуры измеряется числом и калибром ее сторонников. У Миниха сильные позиции среди армейских и чуть слабее — среди гвардейских офицеров, а что за люди стоят за брауншвейгским бычком-производителем? И, самое главное, можно ли с ними договориться?
Остерман? На него указывали чаще всех. Действительно, из столпов прошлого царствования только он один и остался. Однако… Я слишком хорошо его знаю. Это заяц. Необыкновенно крупный, наглый, холеный — но все же заяц. Для власти, хотя бы тайной, ему кой-чего недостает. Ума хватает, коварства в избытке, а вот мужества…. Мужества, смелости, силы духа — как угодно назовите — Бог не дал. Готовности рубить головы врагам, с хладнокровным сознанием, что собственная шея столь же уязвима. Бирон, будь он трижды гад ползучий, необходимой решимостью обладал. Миних — тем паче. Остерман же, ставши правителем государства, обречен превратить его в посмешище, — хотя бы потому, что склонен прятаться, когда обстоятельства требуют выйти на авансцену и повелевать. Уж коли претендуешь на главную роль — умей взять на себя бремя ответственности. Подданные стерпят любую власть: несправедливую, жестокую, даже глупую, — лишь бы она была дееспособной.
А если не Остерман, тогда кто? Картина невнятная и мутная рисовалась из расшифрованных писем. Я клял своих людей на все корки… Грешен, братие! Теперь готов признать, что требовал невозможного: известия агентов точно передавали реальность. Невнятица и муть безвластия, распространяясь, охватывали государственный организм, как смертный холод — члены умирающего. Известие об отставке Миниха принц Антон-Ульрих велел публиковать под барабанный бой, словно весть о военной победе. Только знал ли победитель, что ему делать дальше? Добрый и порядочный, но слабохарактерный, принц мог бы жить мирно и счастливо — если бы понимал, что людям его склада хвататься за кормило правления никак нельзя. Не тронь, целее будешь! Тем более, он совершенно не понимал ни государственных задач империи, в которую забросила его слепая фортуна, ни собственного положения в ней. Ну вот, представьте: имея чин генералиссимуса, Антон-Ульрих вряд ли мог при этом рассчитывать хоть на одну роту по-настоящему верных войск. Да что войска — собственная жена его не слушалась! Получившая, после низложения Бирона, регентство при сыне-императоре, двадцатидвухлетняя Анна Леопольдовна совсем закусила удила: третируя законного супруга, как каналью, она почти открыто сожительствовала с прежним своим фаворитом, саксонским посланником Линаром. Все государственные дела решались по советам любезного друга. Еще немного — и политику России станут определять, вместо Санкт-Петербурга, в Дрездене или Варшаве.
Кому такое понравится? Разумею, кому из русских? И, действительно, корреспонденты мои сообщали, что среди дворянства, а особенно — в гвардии, пробудилось нечто вроде национального чувства. Не такого, как у британцев, гордых преобладанием над прочими народами: тут, скорее, пробилось недовольство германским засильем при дворе. Чувство естественное и понятное. Вот только почему его распространение финансировалось французским посольством, а главными проповедниками русского патриотизма оказались отпрыск гугенотов Лесток и крещеный еврей Грюнштейн? Стоило маркизу де ла Шетарди позвенеть золотом, как эти проходимцы мигом обрусели! Знаменем же нарождающегося движения сделалась царевна Елизавета.
Де Орбиньи, как истинный сын своего отечества, мгновенно с маркизом подружился и принял самое живое участие в его замыслах. Все планы, в кои мой эмиссар был посвящен, стали достоянием сего интригана. Послу, как водится, не хватало денег: хоть он и сам был человеком не бедным, и министерство французское не скупилось, однако размах затеянной аферы оказался настолько велик, что и десятикратное увеличение субсидий всех насущных нужд не покрыло бы. Возможности, открывающиеся при моем участии, он оценил с ходу. Письмо его, чрезвычайно льстивое и рисующее самые радужные першпективы (которые распахнутся сразу, лишь стоит мне тряхнуть кошельком), я перечитал много раз, пытаясь постичь за дипломатической гладкописью истинную суть. Да, это был сильный игрок. Но с какой стати он возомнил, что может ходить графом Читтано, как пешкой? Французам вообще присуща самонадеянность. Они искренне полагают, что их племя — вершина совершенства, и что весь мир, для его же блага, следует перекроить по французским лекалам. Британцы, впрочем, думают совершенно так же, только лекала норовят подсунуть свои: в сем залог вечной вражды между сильнейшими европейскими нациями.
Подозревать Шетарди в желании блага России не было ни малейших оснований. Сведения о его дипломатической службе в Берлине во время польской войны, коими я располагал, определенно аттестовали маркиза, как врага русских. Врага не только по должностной обязанности, что естественно для служителя оппонирующей державы, но и по убеждению, даже по страсти. Логика его нынешних действий становилась понятна лишь в свете крайнего презрения, питаемого к туземным жителям. По мнению посла, всем своим политическим значением сия страна обязана была иноземным пришельцам; сами же русские, прозябая в рабстве и невежестве, абсолютно ни на что не способны. Возбудивши в них зависть и вражду против кучки немцев, окружающих трон, и уничтожив влияние сих последних, Франция может ценою небольших, сравнительно, издержек вернуть «страшилище востока» к древнему бессилию, в каком оно пребывало до Петра. Сим объяснялось рождение «русской партии», созданной на французские деньги.
Надо ли показывать маркизу, опьяненному безмерным апломбом, глубину его заблуждений? Нет, если отвергну предложение и встану на другую сторону. А если не отвергну — тем более, нет! В таких делах компаньон — всегда соперник. Любой его просчет может и должен быть использован против него. Сказать по правде, обе партии вызывали мало симпатий. Одна из них, в силу династических связей, предана венскому и польско-саксонскому дворам, другую кормят с рук французы и шведы… Лично Елизавета приятней двоюродной племянницы, нелепым стечением обстоятельств получившей высшую власть — но в политике личные чувства неуместны. Царевна в ее нынешнем положении — все равно, что размалеванная тряпичная кукла, которую циничные и беспринципные интриганы прикрепили на свой щит для увлечения неразумной толпы.
Тем не менее, мой ответ Шетарди был выдержан в самом благожелательном духе. Бесконечно признателен любезному маркизу, чрезвычайно заинтересован его многообещающими начинаниями… И так далее. Переводя на язык простой и грубый — денег дам, если буду уверен в результате. Прежде хочу получить свидетельства серьезности намерений. Словом, обычный разговор между прожектером и капиталистом. Ничего обязывающего с моей стороны. С гораздо большим удовольствием я дал бы присягу действующим властителям России. Но кому? Принцу Антону-Ульриху? Тогда подскажите, каким образом вложить в его тупую брауншвейгскую башку мысль, что ему нужен генерал Читтанов? Он Миниха-то прогнал, считая, что сам справится лучше… За широкой спиною Бурхарда-Кристофа можно было жить-поживать, не опасаясь никаких заговоров. Никто бы и сговариваться не посмел. Конечно, пришлось бы поделиться властью. Ничего страшного: Миниху контрбалансировал бы Остерман; а пока эти двое меж собой тягаются, надлежало озаботиться приобретением верных сторонников, нажить государственный опыт, или хотя бы создать у людей привычку к себе… Вот так поступил бы умный человек. Нужен ли принцу верный генерал в настоящий момент? Как утопающему — рука помощи. Но, во-первых, он этого еще не понял. Во-вторых, после долгого отсутствия мне понадобится довольно много времени, чтобы взять войска в свои руки. Несколько месяцев на один лишь столичный гарнизон; и вполне может статься, что необходимая натяжка поводьев как раз и ускорит выступление противной стороны.
Нет. Надо признать откровенно: Миниха не заменит сейчас никто. И я не заменю, если даже вдруг пожелаю. Он единственный мог держать гвардию в повиновении. Конечно, терпеть его новым правителям России было трудновато, по безудержной властности и неумеренным амбициям фельдмаршала; но все же следовало терпеть! Когда они собственноручно убрали ключевую фигуру, придающую силу и прочность их позиции… Как помочь людям, которые сами себя губят?!
И еще. Даже заполучив каким-то неведомым способом доверие принца, серьезного веса в государстве приобрести не удастся. Не будем забывать, что Антон-Ульрих в августейшем семействе занимает лишь третье по значению место. Императорское достоинство принадлежит его сыну-младенцу, права регентства — неверной жене… А к ней подход только через Линара. Можно попробовать дать этому господину солидную взятку — да как-то не хочется. Противно.
Кстати, отставка Миниха несомненно инспирирована Линаром, в интересах союзной Марии-Терезии. Фельдмаршал терпеть не может цесарцев, после их сепаратного мира с турками, отнявшего у него плоды столь тяжко выстраданной победы. Саксонский посланник, при его нынешнем влиянии, легко мог сделать простодушного и недалекого принца своим слепым орудием. Остерман, безраздельно приверженный союзу с венским двором, тоже, наверно, руку приложил. И, разумеется, все сии нити влияния идут через Анну Леопольдовну, «правительницу». Да что это за нашествие бабье на Русь?! Ладно, старшая Анна, тетка нынешней. Та хоть понимала, как действует механика власти. Эту же никто не обучил даже самым азам государственного искусства. Все равно, что младенца посадили править плохо объезженной упряжкой. При первых движениях такого возницы хочется отобрать у него кнут и вожжи, пока не задавил никого и не расшиб. А глядит на сии экзерциции весь Петербург — и ох, как многим хочется крикнуть: «Эй, девка, слезай с облучка! Опрокинешь нахрен карету!»
Вот, вообразим, что представили бы меня сей регентше. И что бы я ей сказал? Ежели быть с нею честным, сначала надобно объяснить, что она дура. Мол, батюшка твой Леопольд с Мекленбургом не сладил — маленьким герцогством в дисциплинированной Германии, где, наверно, даже младенцы сосут материнскую титьку в согласии с высочайше утвержденным регламентом. А ты, милая, намерена править огромной страною — буйной, неусмиренной, косматой… Учитывая масштаб, космически косматой… И смеешь наивно полагать, что твоего жалкого полудетского умишка на это хватит?
Разумеется, формулировки сих резонов обязаны быть более деликатными. И все равно, подобные нравоучения, с каким изысканным политесом их не излагай, не могут окончиться ничем, кроме пинка под зад непрошеному советчику. Тем более, эта семейка меня не знает. Слишком молоды. Может, слышали какие байки о генерале Читтанове — но и те, скорее, очернительные. Придворные круги вообще славятся злословием.
В отличие от брауншвейгско-мекленбургской парочки, царевна Лиза со мною издавна знакома. Наверно, помнит еще, как я катал ее маленькую, вместе с отцом и сестрицей, на огненной машине. Да и потом мы, хоть не были очень близки, вполне симпатизировали друг другу. У нее особое отношение к людям, возвышенным Петром Великим. Ей ведомо, что батюшка имел острый глаз на людские таланты, и коли ты им примечен — значит, безусловно стоишь внимания. Она, несомненно, слушала бы мои советы. Не только мои — но я не претендую на монополию.
Одна беда. Сейчас принять сторону французов означает войти в сговор с явными врагами своего отечества. Хорошо бы так исхитриться, чтобы и Лизу посадить на трон, и Шетарди прокатить на вороных…
Праздные сии мысли ни во что материальное не оформились, пока не пришли ответы на мои запросы. Всякий, кто занимается коммерцией, знает: деньги не надо выпускать из рук, ежели нет верных гарантий получения товара. Да и что за товар, еще не ясно было. Прощение несуществующих грехов? Этого мало! Империя в полное распоряжение? Заманчиво, но — не поверю! Послу нужна покорная кукла на царском троне, по первому слову принимающая любые позы, предписанные из Парижа. Граф Читтано слишком независим и упрям, чтобы доверить ему чин советника или министра при новой государыне. Золото его пригодится, а сам он — нет…
Требуемые на приобретение сторонников сто тысяч, соответственно, предлагалось отдать Шетарди под его parole d'honneur, сиречь слово чести, а уж распоряжение ими он милостиво соглашался взять на себя. Любой банкир, у которого вы спросите кредит на подобных условиях, просто-напросто рассмеется вам в лицо. А скорее — прикажет слугам выбить наглеца вон. Конечно, если бы сия революция привела к действительному получению власти над обширным государством, вторым в Европе по населенности, — я бы сказал, что это сказочно дешево, и что империи нынче упали в цене. Но где уверенность, что у заговора есть шансы на успех? А если даже оные имеются — где доказательства, что именно Шетарди держит в своих руках все его нити? Маркиз вертелся ужом, однако из самых этих уверток ясно следовало: никакими документальными свидетельствами участия царевны в тайных замыслах французской партии он не располагает.
В то же самое время, по другим каналам я получил достоверные сведения, что Ее Высочество отнюдь не сидит сложа руки, всемерно трудясь над увеличением своего влияния в гвардии. Ничего, что мог бы вменить в предосуждение даже самый пристрастный розыск: поминки, крестины, христосование на Пасху… Подарки «на зубок» младенцу-крестнику, пожертвования на гарнизонный храм… Отец, при жизни, то же самое делал. Гвардейцы у Петра Великого чувствовали себя как бы частью и продолжением его семьи: вроде приемных детей при суровом, но заботливом pater familias. Так вот, за последние месяцы легкомысленная, по внешности, царевна не упустила ни единого повода, чтоб эту связь поддержать и возродить. Солдаты так и зовут ее — матушкой. Ай да Лиза! Лизанька-лисонька… Зубки прорезались, и хвостом вертеть умеет. Пожалуй, из нее будет толк.
Природное отвращение к любым действиям, направленным против законной власти, заставило потерять еще какое-то время. Может, без меня разберутся? Нет, навряд ли. Не делаются такие дела без солидной финансовой поддержки. Дать денег, иль не дать — таков вопрос! Дилемма почти шекспировская. Кстати, относительно законности: право младенца-императора на трон более чем сомнительно, будучи подвешено на длинной цепи юридически неправомочных актов. Начнем с двоецарствия, установленного в незапамятном 1682 году. Ежели царевич Иван признан был негодным к престолонаследию, так надлежало его совсем отстранить! Или тот наследник, или другой: монархия, в переводе с греческого, есть не что иное, как одноличное правление. Двуглавые монстры нежизнеспособны, и незачем уподоблять государство его геральдическому символу. Если мне память не изменяет, причиной негодности называли слабоумие: причина достаточно веская, чтобы закрыть всем потомкам убогого путь к трону. Династический принцип на том и стоит, что свойства людские передаются по наследству. Или все это ложь, навет Нарышкиных? Не думаю. От пустых инсинуаций Милославские сумели бы отбиться. Потом, при выборе Анны, князь Дмитрий Михайлович Голицын заведомо не имел полномочий выносить вердикт о нелегитимности второго брака Петра Великого. Брак — дело церковное, и коли уж Верховный тайный совет сим вопросом озаботился, ему надлежало запросить Святейший синод. Было это сделано? Нет! Стало быть, исключение царевен из порядка сукцессии лишено всякой опоры, кроме приватного мнения случайных людей. Правильность избрания покойной императрицы и, следственно, правомочность ее завещания в пользу внучатого племянника оказываются под вопросом. Возникла правовая коллизия, наилучшим способом разрешения которой был бы созыв представителей от всех сословий и отдача династических споров на их суд. Нынешние властители России никогда на такое не пойдут — понятно, почему. Согласно депешам, кои приходят из Петербурга, народ гораздо больше склонен к Елизавете.
Так что же, черт возьми, благородней?! Взирать свысока, сложив не запятнанные братскою кровью руки, как русская держава впадает в паралич и бессилие, или же попытаться что-то предпринять? Сомнения мучили меня недолго. Конечно, надо действовать! Но только не по замыслу Шетарди. Уж если в сие дело вступать, то без жуликоватых посредников, норовящих всю выгоду забрать себе, а все издержки — возложить на партнера. Ссориться с ним, до времени, тоже не надо. Пусть думает, что это он капитан на сем корабле: лишь по отплытии ему надлежит оказаться за бортом.
Заранее ясно, что править событиями, оставаясь вдали от них, нельзя. Дабы объегорить француза, на месте должен быть кто-то, ни в чем ему не уступающий. Кто? Только я сам, больше некому. Все мои люди подняты из низов, многие — и вовсе из мужичья. Коммерцию вести наловчились, а в высших сферах будут, что горожанин в диком лесу. И сами пропадут, и, главное, дела не сделают.
Турецкий опыт лицедейства прибавлял смелости. Несколько лет назад я уже пользовался личиной британского негоцианта Александра Джонсона; вот и теперь добыл бумаги на то же имя. Абсолютно подлинные, и без малейшей переплаты. Конечно, сойти за природного англичанина вышло б далеко не во всяком кругу — акцент меня все же выдавал — но на сей случай в запасе имелся настоящий Джонсон, всегда готовый выскочить из-за моей спины для разговора с заграничными соплеменниками. Мелкий бристольский лавочник с радостью ухватился за возможность сделаться подставной фигурой в торговых оборотах с Санкт-Петербургом, о политической же стороне моих планов пребывал в счастливом неведении. Внешнее сходство между нами оставляло желать лучшего, однако многочисленные средства из актерского арсенала отчасти исправили положение.
Всё было готово. Всё и вся: люди, корабли, кожаные мешки с деньгами… Оставалось распорядиться. Но я медлил. Томило чувство, коего не бывает на войне: сомнение в своей правоте. Подлинно ли та перемена, о которой мечтают многие, пойдет на пользу России? Ну, как взгляд Шетарди окажется вернее?! Именно в практическом смысле? Его мнение, будто все русские поголовно — тупые, бесчестные и вороватые холопы, безусловно не отвечает истине; но верно и то, что по мере приближения к царскому трону доля таковых очень заметно возрастает. Нет гарантии, что я смогу между них протолкнуться и хоть одним мизинцем достать до руля державы. Не выйдет ли, что, отогнав старых упырей, мы лишь освободим место для новых, а государство так и останется без головы? Где он, разум империи? Нынешняя августейшая чета — не голова, а так, прыщ какой-то. Елизавета… Не знаю, на что царевна годна. Давно ее не видел.
Для очистки совести, еще раз отправил своего поверенного к русскому послу. Первый визит состоялся сразу по прибытии моем в Лондон: не только же через Миниха строить мосты. Кантемира тогда сменил при Георге Втором тайный советник Щербатов, человек опытный и разумный, хотя горький пьяница. Главное же, новый посол приходился свояком Остерману, а значит, был вхож в святая святых санкт-петербургской политики. Охотно с ним побеседовал бы сам, без посредников — да только нельзя. Нельзя послу принимать человека, ошельмованного как государственный преступник. Ну, и ладно. Ерёма Литтон тем и живет, что представляет клиентов, кои не могут вести дела лично. Верю, он ничего не упустил: все вопросы, все намеки, все обещания дошли до посла, а через него — до канцлера в самом полном и неискаженном виде. Прошло… Черт знает, сколько времени прошло: скоро полгода будет! Если Остерман не соблаговолил ответить, при старой власти мне надеяться не на что. Надо ее менять — и сделать все, чтобы новая была умнее.
Литтон приехал очень поздно: обычно в этот час я уже сплю, но ради такого случая сделал исключение и приказал докладывать в любое время.
— Иеремия, друг мой, что нового?
— Увы, Ваше Сиятельство — ничего. Посол сказал: «Мне нечего сообщить вашему доверителю. Никаких известий для него». Ответ дословный.
— Вот как? Что ж, я очень Вам благодарен. Даже и за плохую весть, ибо это лучше, чем неизвестность. Не откажетесь разделить со мною ужин?
— Простите, Exellence: моя семья уже заждалась.
— Тогда не смею задерживать. Доброй ночи.
Можно было заранее предполагать, что состарившийся в кознях интриган, убегающий всякого риска, не примет на себя хлопоты по избавлению опального генерала от возведенных на него клевет. Вступившись за Читтанова, можно испортить отношения с Ушаковым, сильно в читтановском деле замазанным; Андрей же Иваныч, по здравому расчету, нужнее меня и опасней. Это с точки зрения канцлера так выходит. Да только — ошибается немец. Думает, Читтанов далеко, так ничего ему сделать не может… Когда поймет, что неправ, будет поздно.
Между прочим, если бы не эта его прославленная осторожность, я, всего скорее, воздержался бы от вмешательства в сию авантюру. Подай канцлер хоть малейшую надежду на мирное снятие опалы — Бог знает, сколько времени мог бы еще водить меня за нос. Теперь же — alea iacta est. Жребий брошен!
Через несколько дней «Святой Савватий» вышел в море со своим хозяином на борту, имея местом назначения Неаполь. Против Рамсгейта, он встретил гукор «Элефант», зафрахтованный Джонсоном до Петербурга, и три человека перебрались с одного судна на другое. Щербатов, коий следил за каждым моим шагом, не должен был ничего об этих маневрах пронюхать. Граф уплыл в Италию и там пребывает, вот что ему следовало знать. Плавание проходило спокойно: разве что слишком долго, по причине противных ветров. Зато хватило времени отпустить шкиперскую бородку — хотя короткую, но меняющую лицо до полной неузнаваемости. Давно ли Петр Великий брил бояр? Насильно, со стоном и плачем! А теперь борода настолько немыслима у благородных, что подобна шапке-невидимке из русских сказок. На тебя смотрят — и не видят. Оборотная сторона — мерзкое и свинское хамство, кое приходится терпеть от всякого, считающего себя выше. С иностранцами еще хоть как-то сдерживаются; но изображать русского простолюдина я согласился бы разве для избежания тюрьмы или смерти.
Петербург мало изменился. Домов, правда, еще понастроили — однако присущий сему городу бивуачный дух, подобающий скорее временному военному лагерю, нежели столице могущественной империи, все равно никуда не делся. Болтаясь по чужим краям, уже и забыл, что возможна такая диковинная пропорция между подданными, служащими короне, и живущими просто так, сами по себе. Двор, гарнизон, чиновники — и прислуга при них. В отдельных слободах — мастеровые, большею частью адмиралтейские и генерал-фельдцейхмейстерские. Небольшое число купцов, русских и иноземных. Пришлые артели извозчиков, плотников и землекопов. Вот, собственно, и все население. Хоть Петр Великий и старался подражать Амстердаму, в итоге вышло совершенно иное. Сравнительно с образцом, сей «парадиз» выглядит, как голый скелет рядом с упитанным бюргером, как раз и составляющим главную массу тамошних горожан. Здесь же — отсутствующим вовсе. Ну, не растут в тундре апельсины! И что — винить жителей, что не сажают столь полезных древес?
Около четырех лет назад я завел шпионов в русской столице. Пока томился в Пьомби, приказчики мои переверстали их в торговых агентов: с полным соблюдением тайны, ибо читтановской компании не продали бы в России и ржавого гвоздя. Марко Бастиани сидел в Петербурге под видом негоцианта из Ливорно и под чужим именем, ввозил вино и оливковое масло, в другую сторону отправлял пеньку и полосовое железо. Сие последнее — исключительно контрабандой, понеже на вывоз металла по-прежнему действовала монополия, а владел ею английский торговый дом Шифнера и Вульфа. Некогда это право принадлежало мне, на паях с Акинфием Демидовым; но после моего бегства из России осиротевший компаньон не удержал за собою столь ценный приз. Хитрые британцы подкатились к Бирону через Липмана и перекупили привилегию. Сильно подозреваю, что большая часть денег ушла при этом мимо казны. Черт с ним; тем более, что имение Бирона все равно попало под конфискацию; в случае успеха найдется время сию несправедливость исправить. Сейчас было важно наличие торговой конторы, куда может бесподозрительно зайти кто угодно, чтобы прикупить для своего обихода бочонок вина (или масла, ежели столько вина ему не выпить), и немногочисленной, но надежной команды служителей. Пока подлинный Джонсон наносил визит британскому консулу, велел главе петербургской фактории подробным образом описать мне здешние обстоятельства.
— С чего начать, Eccellenza? Вам уже известно, что шведы объявили войну России?
— Да, Марко. В Данциге услышал. Долго же они собирались! Наверно, весь мир успел не только прознать об этом намерении, но и отчаяться, что оное будет когда-либо исполнено.
— Долго. Почти три года. При этом — Вы не поверите — у них совершенно ничего не готово! Флотские команды…
— Что, не укомплектованы?
— Хуже. С мая месяца корабли болтаются в море, а людей косит моровое поветрие. Дошли до того, что не хватает рук для парусной работы. Говорят, обыкновенный поворот оверштаг стал затруднительным.
— Так вот почему нас не остановили! У Гогланда видели шведский флот, крейсирующий о четырнадцати вымпелах. И никакого внимания с его стороны судну, идущему в неприятельский порт! Мы сочли, что это британский флаг вновь обнаружил свои волшебные свойства. А дело вон в чем. Слушай-ка, а что за поветрие?
— Точно неизвестно. Вроде бы, кровавый понос. Умерших — тысячи. У русских тоже гошпитали переполнены, но до такого им далеко.
— Английские матросы шутят, что корабль — дубовый гроб для команды. А сухопутную армию зараза поразила или обошла?
— Чью армию? Шведскую или русскую?
— Обе.
— О шведской сведений не имею — если прикажете, получу. Граница легко проницаема благодаря множеству контрабандьеров, притворяющихся рыбаками. У русских много больных, но это, главным образом, рекруты. Старых солдат, переживших турецкие походы, гастрические лихорадки уже не берут. У них, наверно, потроха дубленые, как сапожное голенище.
— Какие у кого потроха, это я много раз видел. Вот не иметь известий о вражеской армии, находясь лишь в ста тридцати верстах от ее аванпостов, непростительно.
— Ваше Сиятельство, говоря об отсутствии сведений, я разумею лишь здоровье солдат. Обо всем остальном регулярно отписывают шведские маркитанты, покупающие у нас вино. К сожалению, в малых количествах: все северяне предпочитают крепкие напитки, а в эти поставки влезть не удалось. Хорошо бы сделать, как в Италии, где обе воюющие армии ели наш хлеб и стреляли друг в друга нашим порохом.
— Не надо. Здесь у меня другие цели. Касательно солдатского здравия — придумай, как заставить своих корреспондентов сообщать об этом. А пока выкладывай, что знаешь.
— Слушаюсь. Предложу им поставлять лекарства: вроде, дубовую кору против поноса употребляют? Будет повод спросить о числе больных. Что касается войска, шведы его разместили в двух лагерях, один к востоку от крепости Фридрихсгамской, другой в трех шведских милях к западу от Вильманштранда. Начальствуют, соответственно, генерал-лейтенант Будденброк и генерал-майор Врангель. Дистанция между лагерями не более сорока верст. Фельдмаршал Карл Эмиль Левенгаупт, имеющий восприять общее командование, остается пока в Стокгольме: он избран главою дворянской курии в риксдаге и явно считает внутренние склоки поважнее войны с русскими, коих в мыслях своих уже победил.
— Если ты за пятьсот английских миль читаешь мысли вражеских генералов, как открытую книгу, — тебе, дорогой мой, просто цены нет!
— Вы можете смеяться надо мною, Eccellenza — но вот, извольте послушать, что пишет из Стокгольма очень осведомленный человек. Особая депутация риксдага в составе одиннадцати душ, под председательством Левенгаупта, составила секретный прожект о мире с Россией. Настолько же секретный, как и все остальное в королевстве. Неделю спустя, о нем разве что кухарки на базаре не толковали. Сим постановлено не вступать даже и в перемирие, пока российское государство не вернет шведам всех земель, отнятых в прошлую войну. Для обеспечения же безопасности оных на будущие времена, граница должна быть значительно отодвинута к востоку, против установленной Столбовским миром, и проведена через Онежское озеро к Белому морю.
— Совсем обнаглели.
— Если же, против ожидания, шведское оружие потерпит существенный урон, или на Швецию восстанут иные державы, депутаты готовы удовлетвориться отдачею Карелии и Ингерманландии с Петербургом, при непременном условии, что России будет запрещено иметь корабельный и галерный флот в оставленных ей Эстляндии и Лифляндии.
— Точно ли сей прожект комиссией Левенгаупта составлен? Больше похоже, что сочинил какой-то шутник.
— Подлинность проверена по надежным каналам.
— Сколько там у них солдат, в обоих лагерях?
— По разным показаниям, от восьми до десяти тысяч. Генерал Будденброк еще четыре месяца назад отдал приказание финским поселенным войскам собираться под его рукою; однако, исполняется сие очень медленно.
— Кого Господь захочет наказать — лишит разума. С этим идти на Петербург?! На что они рассчитывают?
— На измену, мятеж и смуту — больше не на что. Персона, за которой Вы велели наиболее тщательно приглядывать, встречалась не только с французским послом, но и с шведским, до отъезда оного в связи с возгоревшейся войною. О чем они говорили — неведомо. Я сразу Вам сообщил, без отлагательств.
— Я читал. Дьявол, не может такого быть! Не верю!
— Она действительно встречалась с фон Нолькеном!
— Что встречалась, верю. Что согласилась вернуть отцовские приобретения… Понимаешь, Марко, она религиозна. Верует — по-настоящему, серьезно и глубоко, — в бессмертие души, в загробное воздаяние, в то, что батюшка смотрит на нее с небес… Разрушить, пред отцовскими очами, дело всей его жизни?! Ни за что!
— Но в таком случае действия шведов лишены всякой логики. С наличными силами, Левенгаупт не вправе надеяться на успех.
— Бог знает. Может, она решилась взять грех на душу и дала Нолькену обещания, которые не собирается исполнять. Может быть, сам барон неосновательно истолковал в свою пользу туманные двусмысленности, какими женщины любят потчевать поклонников, а при случае готовы угостить и партнеров по играм вокруг трона. Да мало ли что еще возможно! Главный ее поверенный — Лесток?
— Да, все переговоры идут через него.
— Так вот, с лекаришкой — никакого дела. Гнилой человек: нет уверенности, что, взявши деньги, станет плясать под нашу музыку. Подумай, как устроить встречу с нею самою, а прежде хорошо бы о том поговорить…
— С кем, Ваше Сиятельство?
— Был у нее камер-юнкер. Петя Шувалов.
— Он и сейчас есть.
— Толковый был паренек… Лет десять назад. Хочу взглянуть, что из него выросло.