Бремя власти

— Господа генералы…

Вытянувшись во фрунт, я строгим взглядом обвел полдюжины мужчин, сидящих вокруг стола. Потянул паузу, пока поднимутся. Черти толстожопые, лень задницы от скамьи оторвать! Будь старше всех чином или возрастом — может, обошелся бы по-домашнему, без строевых кунштюков. Но нельзя позволять подчиненным относиться к главному командиру, как к равному: если сразу не поставишь себя начальником, наживешь бед на свою шею. Дождался, пока замрут. Опустился на ловко придвинутый денщиком стул.

— …Прошу садиться. Начнем с рапортов о положении дел. С севера на юг. Василий Петрович, изволь.

Османы лучше нас воспользовались миром. Почин во всем принадлежал им: захотели — начали войну; испробовали русскую силу — замирились. Пока мы гадали, как прокормить солдат без помощи казны, султан выдал своим пашам двадцать две тысячи мешков левков (шесть с половиной миллионов рублей на русские деньги), и три могучих армии двинулись на восток. Свыше двухсот тысяч, если считать обозников совокупно с воинами. Сокрушительное превосходство над персами скоро принесло плоды: Абдулла Кёпрюлю и сын его Абдурахман взяли Тавриз, Сары-Мустафа трапезунтский — Гянджу, еще одно войско заняло Лурестан. Прикажи Ахмед Третий — турки легко вышвырнули бы наши малочисленные гарнизоны из Персии. Росплошное испугание учинилось в Петербурге. Стряхнув похмелье и преодолев сонную одурь, там сочинили указ: генерал-лейтенанту графу Читтанову, не мешкая, идти с половиной азовских полков в Баку и принять в команду Низовой корпус.

Со стороны моих врагов, ход безупречный. Война, которую невозможно выиграть, позволит держать опасного человека вдали от столицы, сколько душа пожелает. При этом на него легко возложить вину за тяжкие последствия прежних стратегических ошибок. Уклониться он может, лишь отговорившись болезнью или неспособностью. Чтоб я сам себе выписал testimonium paupertatis? Не дождутся! Вздохнув, принялся вновь тасовать людей: покуда меня самого на Кавказ не требовали — затягивал отправку и собирался дать негодных; теперь выделил наилучших и повыдергал из оставшихся в Азове полков егерские роты, все без остатка. Пятисотверстный марш вверх по Дону под нежарким осенним солнышком; чуть не рукопашные споры в Камышине с казанским губернатором Волынским о транспорте и провианте; караван судов, ползущий на юг вперегонки с зимою; хмурое Каспийское море, — и вот они, освистанные злым холодным ветром персидские берега. Генералитет встретил нового командующего, мягко говоря, со скептицизмом. Дескать, мы тут который год лямку тянем, а какой-то чужак примчался Александра Великого из себя строить… Черноморские успехи ничего не значат: здесь все по-иному.

Вот сейчас генерал-майор Шереметев докладывает о недавнем походе на Тарки, бегстве шамхала Адиль-гирея, сожжении его столицы и еще двадцати кумыцких аулов. Младший брат покойного фельдмаршала… Это Борису Петровичу он младший, а мне без преувеличения в отцы годится. Рядом со стариком прежний начальник корпуса, Михаил Афанасьевич Матюшкин, смотрится весьма моложаво. Впрочем, выслуга у генерал-лейтенанта лишь ненамного меньше, чем у Василия Петровича. Служит — наверно, сколько себя помнит. В малолетстве был "комнатным стольником" Петра, потом — в числе первых потешных… Обидно ему, что приходится уступить старшинство? Еще как! Держится, явной вражды не выказывает; не всякий в подобном положении может хранить столь хладнокровный вид. Я бы, пожалуй, не смог. Достойный человек, но столкновения с ним неизбежны. Напротив сидит Василий Яковлич Левашов. На его совести — комиссариатская часть. Опытный генерал и, по слухам, бескорыстный человек, а довольствие солдатское никуда не годится. Не успел приехать — засыпали жалобами. Надо разбираться, в его ведомстве упущения или где-то еще. Дальше опальный Василий Владимирович Долгоруков, единственный бригадир в нашем тесном кругу. Разжалованный из генералов за конфиденцию с несчастным царевичем, едва избегнувший плахи, долго прозябавший в ссылке и лишь в последний год царствования Петра по слезным просьбам влиятельных родственников получивший дозволение вернуться на службу — со значительным умалением в чине. Ждать от него искреннего почтения к начальнику-иноземцу, дюжиной лет моложе его самого, не приходится. Но, как умный человек, князь должен понимать, насколько зависит от командующего возможность отличиться в бою и получить полное восстановление в правах. Что перевесит? Поживем — увидим. За ним Кропотов. Ну, этот готов повиноваться. Прошлогоднюю кампанию сделал в моей команде, теперь привел из Азова драгун. Кратчайшим путем: степью на Святой Крест. Месяцем опередил пехоту и почти без роздыха пошел на шамхала вместе с Шереметевым. Наконец, последний: генерал-майор от фортификации де Бриньи. Из новонанятых иноземцев; за сутки до выхода моего каравана прискакал в Астрахань с высочайшим указом о построении крепости в устье Куры. Можно сказать, вспрыгнул на запятки отъезжающей кареты. Посредине моря нашелся досуг побеседовать с ним. Разумеется, рекомендовался фортификатор любимым учеником Вобана: мне ли не знать французскую манеру набивать себе цену?!

— А мы с Вами не могли встречаться раньше? При осаде города Ат в девяносто седьмом? Или в корпусе Виллара?

Собеседник замялся. По рассмотрению, его служебная биография оказалась скромней, чем хотел представить. Вобана видел издали несколько раз. Касательно ученичества лукавил, хотя не слишком сильно: в каком-то смысле "отец постепенной атаки" может считаться учителем всех военных инженеров нашего века. Даже не одних французов. Насколько годен к делу сам де Бриньи и насколько разумны спущенные из Петербурга планы — в ближайшее время выясним.

Василий Петрович с аппетитом излагает подробности. Других генералов тоже распирает: утерли нос итальяшке, одержали викторию без него! Поход сей затеяли, как только просочился слух о моем назначении. Дескать, Читтанов не нужен; сами справимся! Старческое многословие утомительно, зато дает время многое обдумать. Выказывая вежливость, терпеливо слушаю, уточняю подробности, делаю вопросы. Надлежит составить полное представление о болезни прежде, нежели предлагать лекарство. Когда все отчитались, время склонилось изрядно заполдень. Извинившись, что не успел еще устроить хозяйство, приглашаю к не слишком роскошному обеду. Военный совет продолжается в застольных разговорах — разве без секретаря-протоколиста и более раскованно. Знаете, что забавнее всего? В частной беседе каждый из больших начальников готов бывает лихо справиться со всеми трудностями, пред коими пасует на службе. Виновны всегда другие, а он, только дай средства и полномочия, уж развернулся бы! Сами хвастуны в это искренне верят. Вот интересно: мое убеждение, что я знаю, как правильно вести сию войну — истинно, или представляет такую же иллюзию?

Пока старички вкушают послеобеденный сон в задних комнатах бывшего дворца наиба, занимаюсь делами: в обществе бакинского коменданта полковника Остафьева и непривычного к русскому порядку дня де Бриньи перебираю сделанные по моему приказу экстракты о пополнениях и потерях. Комендант службу знает: по памяти, не глядя в бумаги, безо всякого медлительства дает уточнения. Француз с явным усилием сдерживается, чтобы не встрять со своими вопросами: его мучает любопытство, каким образом мы ладим с магометанами. Со времен крестовых походов Европа прилагает громадные усилия, чтобы стать прочной ногой на Востоке — однако результаты не отвечают издержкам. Пожалуй, Россия — единственная христианская держава, имеющая в Азии не одни торговые фактории или клиентов из местных князей, но целые завоеванные провинции.

Честно говоря, ладим неважно. Взять того же Адиль-Гирея: землю у ног Петра целовал, в верности клялся. Жёны его с императрицей обедали. А стоило усомниться в победе нашей над турками — тут же изменил. Дергах-Кули-бек, юзбаши бакинский, оказался столь же ненадежен. Пожалованный чином полковника и взысканный всеми милостями государя, он скоро завел конспирацию с Хаджи-Даудом шемахинским об истреблении в городе всех русских и армян и переходе в оттоманское владение. Слава Богу, что заговор вовремя открыли. Еще один акт жестокой пиесы — кровавая гибель подполковника Зимбулатова и его офицеров, предательски зарезанных на обеде у сальянского князя Гуссейн-бека. Сам татарского рода, подполковник визитировал без оружия, полагаясь на священный среди кавказских народов титул гостя. За то и поплатился. Отмстить его смерть доселе возможности не представилось. Словом, кавказские властители во всякий момент готовы на любую низость, кою сочтут выгодной. Главное правило азиатской жизни: хочешь пользоваться уважением — будь силен и жесток, не спускай обид. Не смею утверждать, что в христианских странах иначе. Но там право сильного прикрыто тысячей лицемерных уловок.

— Господин полковник! Их Превосходительства, полагаю, достаточно отдохнули. Соблаговолите пригласить.

Остафьев безропотно исполняет должность будильщика. Протирая глаза, позевывая и с кряхтением разминая старые кости, тянутся из пыльных ковровых лабиринтов собратья по оружию. Прошу их располагаться к продолжению совета и, дождавшись, пока утвердят седалища на стульях, вскакиваю бодро, как юный прапорщик:

— Ее Императорское Величество государыня Екатерина…

Обряд вставания исполняется без заминки. Вроде проснулись. Чуть помедлив, кивком дозволяю сесть.

— … Имела честь переменить командование Низовым корпусом не потому, что недовольна действием оного в бою. Августейшее огорчение вызвано иными причинами…

Рассеянные взоры наполняются вниманием.

— …Кои полагаю нужным довести до вашего сведения.

Увы, на самом деле царственная портомоя не облаготворила командующего генерала своей несравненной мудростью. Но подчиненным незачем это знать. После тарковской виктории соратники мои приготовились почить на лаврах — до весны, по меньшей мере. Чтоб заставить шевелиться, надо разрушить их самодовольство.

— Напомню, что ежегодные издержки на войско и администрацию в новозавоеванных провинциях простираются почти до миллиона. Доходы же здешние покрывают едва десятую долю этой суммы. Конечно, оценке с точки зрения прибылей и убытков подлежит не всякая война: когда под угрозой жизнь и святыни народа — о цене не спрашивают. Но в огромном большинстве случаев оружие обнажается ради выгод житейских, подвластных денежному расчету. И расчеты сии, скажу я вам, несравненно чаще оказываются ошибочными, чем верными. Даже у монархов, прославленных своей мудростью.

Генералы глядят озадаченно. Хотя покойный государь не скрывал, что ищет в Персии прежде всего умножения торговли, взгляд на войну как на коммерческую операцию им чужд. Чай, не купцы! А для меня нет ничего естественней. Наверно, всякий венецианец с младых ногтей впитывает яд торгашества, разлитый в воздухе родного города — как бы он к этому миазму ни относился. Даже воспылав враждой к неистребимому корыстолюбию сограждан, привычку считать выгоды все равно сохраняешь.

Не давая опомниться, продолжаю сбивать генералов с позиции, оттесняя в положение виноватых:

— Еще сильней сокрушают человеколюбивое сердце государыни напрасные потери, претерпеваемые верными ее воинами от бесчисленных болезней. Прискорбно, что для предотвращения оных высшие начальники ничего доселе не сделали. За три с половиной года вам отправлено на пополнение двадцать семь тысяч солдат и рекрут. Сие означает, что в землю легли два полных штата Низового корпуса; ныне лихоманки третий состав доедают.

Твердокаменная выдержка Матюшкина дала, наконец, трещину:

— Александр Иванович, кто ж виноват, что лекарей мало?! Думаешь, я не писал в коллегию? Писал, да не присылают! Да и лекарств, по здешнему злому воздуху, надобится втрое против обыкновенного!

— Михаил Афанасьич, а есть ли прок в тех лекарствах? Зачем слабительное умирающим от поноса? Поинтересоваться, почему в Азове и Богородицке смертность от кишечной горячки вдесятеро меньше, чем у тебя — не пробовал?! Изволь, хоть у Гаврилы Семеныча Кропотова спроси, который рядом сидит! Баня, мыло и кипяченая вода, — вот и все хитрости! Давай договоримся так: второй комплект котлов я за свои деньги в полки поставлю; а ты уж, пожалуйста, потрудись вбить во все головы богородицкий регламент о сбережении здоровья. К весне, не позже!

Старый Василий Шереметев с сомнением покачал головой (дескать, жить или умереть человеку — на то воля Божья), но вслух спорить не стал. Матюшкин, вышколенный царем в повиновении, еще менее был склонен к дискуссиям:

— Ладно. Посмотрим: авось, будет толк. А от перемежающейся лихорадки чем спасаться?

— Это меньшая беда.

— Здесь, в Баку, меньшая. А в Гиляни от нее мрут хуже, чем от поноса.

— Можно иезуитский порошок из Испании выписать. Единственное средство против сей напасти. Не смущайся названием: всего лишь толченая кора какого-то заморского дерева. Горькая — адски.

— Дорогая, наверно?

— Люди дороже. Но есть и еще способ: не соваться в сырые, низменные места. Особенно в летнюю жару. Так что, генерал-майор, — я обернулся к де Бриньи, — насчет крепости в устье Куры надо еще подумать.

— Ваше Превосходительство, сие предписано высочайшим указом!

— Наш с вами долг — предостеречь государыню от ошибок. Особенно тех, которые трудно и дорого потом исправить. Откуда Ее Величеству знать, сколь опасны неокультуренные низменности в жарких странах? Это такая гадость, что питерское болото в сравнении — рай. Давным-давно, когда венецианцы осушали паданские берега, работники тысячами мерли от лихорадок. Смерть оных никого не печалила: всего лишь какие-то босяки. Мы рассуждать подобным манером не вправе, ежели хотим иметь у себя больше надежных ветеранов и меньше сопливых рекрут. Без великой нужды в гнилые долины лезть запрещаю! Самый здоровый климат — в предгорьях. Не считайте глупцами кавказских аборигенов, кои предпочитают их равнинам.

Пошел спор, какие махалы (сиречь уезды персидские) считать здоровыми, какие — рассадниками лихорадок. Корпусной штаб-лекарь Антоний де Тельс за три года не удосужился таковое обследование провести. Когда б не забота о цивилизованной репутации России, драть бы его кнутом нещадно! Своей бы рукою приложил, ей-Богу!

Сделав себе заметку поймать доктора на каком-нибудь воровстве (понеже наказание за безделье только при Петре было действенным), я снова взял в свои руки сползшую с фарватера беседу.

— Теперь о провианте. Не кривись, Василий Яковлевич. Я чту твои заслуги на поле брани, и все же нынешнее положение дале терпеть возможности не усматриваю. В полках стон стоит: не токмо солдаты, но и офицеры многие отощали, как мужицкие клячи на Благовещение.

— Александр Иваныч, что тут сделаешь?! Места нехлебородные — разве за изъятием Мушкурского и Шабранского махалов, кои весь корпус не прокормят: отсель и дороговизна. Богатство здешнее — шелк, а хлеба своего в Ширванской провинции и до войны не хватало.

Глаза генерал-майора прямо-таки светились честностью и благородным бескорыстием. Я обуздал разгорающееся в душе бешенство: сорвавшись на крик, ничего не добьешься. Только соединишь генералитет против себя.

— Кто ж заставляет ограничиваться местными средствами? Наш тыл — Казанская губерния, где зерно чуть не даром отдают. Полтина за четверть! Удобнейшая коммуникация по Волге и Каспийскому морю составляет главное преимущество Российской империи в сей войне.

— Так мы многое возим из Астрахани…

— Это срам, как вы возите — уж прости за грубое слово! До Баку и Дербента фрахт идет по гривеннику с пуда! Дороже, чем от Данцига до Лондона, где дистанция втрое больше и море не в пример опасней. Ладно, сие можно еще списать на неумелость мореходов; но зачем фрахтовые ставки для провиантских товаров установили впятеро выше ординарных?! Оголодить войско, дать пособие неприятелю? И кто получатель корысти? Казна?! Не нахожу в ней гор серебра. Кто-то из присутствующих?

Обвел генералов подозрительным взором. Некоторые зябко поежились: то ли сквозняком потянуло в натопленной зале, то ли пытошным подвалом слегка повеяло.

— Неправо судить изволишь, Александр Иваныч! — Вспыхнул задетый за живое Левашов. — Астраханское адмиралтейство армии не подвластно, вмешиваться в распоряжения фон Вердена мы права не имеем!

— Ежели оные распоряжения губительны для войска — надлежало любыми средствами взять пути снабжения под свою руку! Хоть в конном строю адмиралтейство атаковать!

— Против Апраксина идти?! Только хуже сделаешь: Федор Матвеич своих не выдаст!

И впрямь, я разгорячился через меру. Обуздывая гнев, не спеша выдохнул и снова вдохнул чуть отдающий гнилью и восточными благовониями дворцовый воздух. Может, Левашов и не виноват? Нет ничего на генерал-майора, кроме голой логики. Командир Астраханского порта Карл фон Верден всего лишь морской капитан подполковничьего ранга и сам по себе не посмел бы так грубо нарушать баланс интересов между армией и флотом. Кто-то его покрывает из важных персон. Или в губернскую канцелярию ниточки ведут? Пока там правил Волынский, ни одна финансовая хитрость без него не могла обойтись. Но Петр отозвал сплошавшего фаворита и учинил над ним розыск; а Екатерина простила и назначила в Казань. Далековато от моря: кто теперь снимает сливки с каспийских волн? Новоназначенный астраханский губернатор Иван фон Менгден выезжать из Петербурга к месту службы не спешит (осенняя распутица служит ему веским оправданием), конторским такие куски — не по чину… Все же лукавит Василий Яковлевич! Ой, лукавит! Не может он пребывать в столь простодушном неведении. Причастен ли сам? Бог весть. В любом случае, начинать с расправы над заслуженным и любимым в войсках начальником не стоит. Подвесить над ним дамоклов меч следствия, дабы сделать послушным? В силу артикула нить окажется не в моей руке, а в руках военной коллегии — сиречь Меншикова. Зачем мне усиливать позиции своего злейшего врага? Сейчас выгодней великодушие, а не строгость.

— Не выдаст — и не надо. Значит, на место лобовой атаки испробуем обходный маневр. Баженинская верфь нынче мало загружена. Напишу старику, чтобы немедля послал мастеров на Шексну и Вятку. Рекрут для корпуса сгоняют в волжские города — велю покликать, кто плотницкой работе учен. К весне будут свои корабли.

— А деньги? — С сомнением протянул измученный штатс-конторскими волокитчиками Матюшкин. — Или всё из своего кармана покроешь?

— Всё не осилю, Михаил Афанасьич. Указ покойного государя об учреждении компании для торговли с Персией помнишь?

— Указ-то есть, а компании нет. Не явилось желающих в интересаны вступить. Уж не знаю, где Ваше Превосходительство сумеет таковых найти…

— Ну-с, для затравки собственных средств вложу малую толику… Вам тоже прилично будет хотя по одному паю купить, буде возможно — и больше… А торговые люди, как увидят генералитет Низового корпуса в дольщиках, так сомневаться-то и перестанут. В крайности, после первых прибытков. Шелк-сырец в Гиляне идет сорок рублей за пуд, а в Амстердаме — восемьдесят! До разорения от лезгинцев обороты были миллионные.

— Торговля в параличе. Кругом бунт и разбой, дороги завалены.

— Мы здесь для того и стоим, чтоб усмирять бунты и карать разбойников. Полагаю, что прямая корысть старших начальников в установлении тишины и законного порядка отнюдь не окажется помехой делу. Индийские компании европейских держав единоподобно все построены на гармонии приватного интереса с казенным. Корпусу будет выгода уже в том, что перевозка провианта на компанейских судах встанет гораздо дешевле, чем на адмиралтейских.

Скептические складки на лицах слушателей не то, чтобы совсем исчезли, — но как-то разбавились иными сантиментами, не чуждыми мечтательности. Матюшкин с Левашовым — из убогого дворянства; чины выслужили, а имений не нажили. Шереметев хоть знатного рода, но против старшего брата — нищий. Долгоруков был прежде богат, но всё потерял. Открыть генералам путь обогащения — сравнительно честного, без ущерба для казны, — значило бы завоевать их сердца. Только надо акцентировать, что воинские задачи все-таки остаются на первом месте.

— Господа генералы! Хочу напомнить, что численно мы уступаем турецкой армии в восемь раз и можем соперничать с неприятелем, лишь приведя в полное действие иные преимущества. Главное из них — безраздельное владение морем. Отсюда проистекают быстрое сосредоточение войск в любом пункте каспийского побережья, невозможность блокады врагом приморских крепостей, независимость от местных провиантских запасов. Особливо последнее существенно. Даже без боя, турки окажутся в трудном положении ближайшей зимою. Султан Ахмед ввел в Персию двести тысяч, из коих на нынешний день осталось полтораста; как он собирается их снабжать? Караванами через горы? Очевидно, что кормиться столь многочисленное войско может, лишь отбирая хлеб и скот у жителей, причем без остатка. Занятые провинции уже разорены, там царит голод. Решайте сами, будет ли турецкая армия наступать дальше: уйдя от морских берегов и судоходных рек, она превратилась в ненасытного монстра, обреченного ползти вперед уже затем, что ему нужен корм!

— Вы полагаете, Ваше Превосходительство, они двинутся в нашу сторону?

Остафьев, с моего соизволения присоединившийся к совету, выглядел встревоженным: Баку оказывался в таком случае одним из наиболее угрожаемых городов. Решт в не меньшей опасности; но это область ответственности Левашова, который явно не хотел со мною разговаривать и только сопел сердито.

— Вполне возможно. Гилянская, Ширванская и Мазандеранская провинции считаются самыми богатыми из всех персидских владений. Впрочем, не менее вероятен другой оборот: паши оставят главные силы в Гяндже и Тавризе, а к нам будут высылать партии для грабежа. При такой методе они спишут враждебные действия на своевольство отдельных предводителей и развяжут "малую войну" без объявления оной. Султан, сколько мне известно, не желает прямого столкновения с Россией. Вообще, политическая картина более чем причудлива. В нынешней войне четыре стороны, каждый сам за себя. Кто с кем приходит в сближение, с тем и бьется. Это ненормально. Рано или поздно сложатся коалиции, все придет к обыкновенному виду. Наш интерес вижу в том, чтобы заставить турок, персиян и афганцев воевать меж собою до полного истощения, самим же стараться хранить нейтралитет и, если получится, занять позицию арбитра. Разумеется, последнее неосуществимо без демонстрации превосходящей силы.

— А не боишься обратного, Александр Иваныч? — старик Шереметев не считал нужным скрывать сомнения в отношении моих слов. — Ежели все магометане соединятся против нас?

— Не соединятся, Василий Петрович. Магометане турецкого закона и персидского ненавидят друг друга еще сильнее, нежели христиан. Знаешь, какой приговор оттоманские духовные сочинили к минувшей летней кампании? Мне верный человек из Константинополя переслал.

— Что за приговор?

— О персидской войне. По их милостивому слову, все последователи секты Али, мерзкие еретики, подлежат истреблению; их жены и дети — обращению в рабство; имущество — грабежу. Султанское войско и так охулки на руку не кладет, а уж с небесной-то санкцией… Что из сего воспоследовало? Персы, которых прежде называли бабами и трусами, — даже не солдаты, а большей частью простые горожане, — исполнились воинского духа и при обороне Тавриза прежестокий отпор чинили туркам. Убили оных не то тридцать, не то сорок тысяч, — и сами полегли чуть не все. Это, кстати, о том, сколь неразумна бывает излишняя жестокость к неприятелю. Разоряя не всех подряд, а только явных врагов, и соблюдая правила умеренности и милосердия, мы можем побудить здешние народы добровольно отдаться в руки государыни.

— Ну, есть такие, что милостью не проймешь. Строгость вернее.

— Конечно, есть. Лезгинцев и прочих разбойников дозволение грабить манит больше. Но иной раз и с волка удается шерсти настричь. Вы лучше меня знаете, какую вражду питает Сурхай Культявый к Дауд-беку за то, что тот владеет Шемахой — простолюдин мимо природного хана! Подумайте, господа генералы, как использовать сию распрю для отвращения набегов на вверенные вашему попечению провинции. Нам нужна передышка до весны.

Последняя фраза много способствовала потеплению атмосферы. Убедившись, что новый начальник, навязанный на их шею, не собирается немедля гнать войска на штурм ледяных перевалов, превосходительства смирились со своей судьбой, лелея обманчивую мечту о покое. Не спеша рассеивать сладкий мираж, я продолжал строить перед ними планы косвенных действий:

— Михаил Афанасьевич, у нас охочей кавалерии из армян и грузинцев сколько наберется?

— Да сотен пять будет.

— Они как служат? На драгунском регламенте или по-казачьи?

— К казакам ближе. Регулярство им не по нраву.

— Есть служба, которая им точно будет по нраву. Караваны разбивать. Мне надо, чтоб из Трапезунта и Фасиса груженому верблюду пройти к Тавризу было так же трудно, как пролезть через игольное ушко. Как разбогатевшему приказному — войти в царствие небесное. Конечно, не под русским флагом. Грабить, разумею. Жалованье вперед заплачу, дам оружия, пороху, — и пусть притворяются дезертирами, сбивают шайки. Которые не чувствуют призвания к разбою — могут остаться. Только, ей-Богу, на турецких коммуникациях от них будет больше проку.

— Александр Иванович, еще карабагские армяне всей землей в подданство просятся, боясь пропасть от турок.

— Насчет подданства в Петербурге будут решать — вот не надобно ль им фузей? В корпусе чуть не половина оных выслужила сроки: все равно списывать, а карабагцам сгодятся. Отдадим незадорого. Якобы без моего позволения и за взятку. Открыто и бесплатно нельзя, Ибрагим-паша Неплюеву протестацию заявит.

— В чьих руках те фузеи окажутся, и не обернутся ли против нас самих? Народ, знаешь ли, торговый…

— Ничуть не страшно. Горцы оружие умеют делать, включая винтовки. У турок тоже в мастерах недостатка нет. Что ж нам бояться своих союзников вооружить? Подложим султану ежа в штаны, пускай попляшет! Да и денежки, хотя небольшие, лишними не будут. Чтобы весною сплавить по Волге хлеб, его закупать в Казанской губернии уже сейчас надо. А дело о завышении фрахтовой платы я все-таки поручу распутать: хорошая узда может выйти на тех, кого стоит запрячь.

Остаток дня прошел в обсуждении квартирмейстерских и комиссариатских дел. Опережая время, скажу: адмиралтейским акулам хвосты прищемить не удалось. Что ни говорите, а умение хоронить концы в финансовых аферах стоит у нас очень высоко. Может, это единственное искусство, в коем мы ничуть не уступим Европе — а сказать правду, так и превзойдем.

Надежды на спокойную зиму не дожили даже до Рождества. В начале декабря турки заняли Ардевиль, всего лишь в пятидесяти верстах от Каспийского моря. Потом их отряды, в нарушение согласованных Румянцевым кондиций, появились на самом берегу, в Астаре. И черт бы с ней, с этой деревней (в коей и было-то всего лишь пятьдесят дворов), но такой маневр делил надвое персидские владения России и прерывал сухопутную связь с Гилянской провинцией. Все дипломатические попытки разбились о неколебимое османское упрямство: мол, пришли мы по зову местного хана для защиты единоверцев, и без указа не отступим. Кстати, инструкции из Петербурга категорически повелевали избегать прямых столкновений с турецкой армией. По некоторым сведениям, Абдулла-паша имел точно такой же приказ относительно армии русской. Стало быть — кто первый занял селение, тот и будет владеть, пока монархи меж собой не сторгуются.

Правда, запрещение воинских действий не распространялось на союзников и вассалов враждебной стороны. Подобно сему, гражданский закон не позволяет жителям поднимать руку друг на друга, — но если прохожего, скажем, порвут чужие псы, что взять с тварей неразумных? Ответно, подвергшийся нападению вправе невозбранно переломать хребты зарвавшимся шавкам. Лезгинцы Дауд-бека шныряли большими шайками прямо под стенами Баку: брали фураж и провиант, облагали податями села, черпали нефть в дальних колодцах. На протестации Неплюева хитрый визирь лишь разводил руками, ухмыляясь в бороду. Да, дескать, Шемаха в султанском подданстве, — но унимать своевольников наместнику пророка недосуг. Давайте уж сами как-нибудь, коли они вас обижают.

Атаковать Астару, не втравливая государство в новую большую войну, можно было лишь силами наемников из местных народов. Зеркально отразить неприятельские приемы — первое, что пришло мне в голову. Но, здраво оценив возможности нашей туземной конницы, я отказался. Не годится она против турок, даже если весь гарнизон — сотня арзрумских делибашей. Не лучше ли направить удар против Шемахи, устроив потом обмен? Идти на Дауда так или иначе необходимо: после прошлой нашей конфузии горцы получили большой кураж над русскими. Пока не собьем с них сию непомерную спесь — покою в Ширванской провинции не будет. А коли драка все равно неизбежна, надо постараться убить одним выстрелом двух зайцев: усмирить кавказских варваров и занять город, ни для чего иного, кроме торга с турецким пашой, не надобный.

Воистину не надобный: азарт к завоеваниям и чрезмерные надежды, обуревавшие покойного государя, ныне казались, по меньшей мере, легкомысленными. Сил Низового корпуса едва хватало, чтобы держать приморскую полосу, и то не всю. Взять на себя еще поддержание коммуникаций с пунктом, отделенным от моря стоверстной преградой гор… Да и зачем? Непорядочное правление и лезгинские грабежи превратили торговую столицу богатейшего края в мрачный вертеп разбоя и нищеты. По рассказам наших шпионов, большинство домов стояло впусте: искусные ремесленники и тороватые купцы погибли, разбежались или подались в разбойники.

Климат персидский позволяет войскам, при надлежащем оснащении, действовать и зимою. Остановка произошла за лошадьми: расквартированные в Бакинской провинции драгуны оказались почти бесконны. В артиллерии и обозе положение было еще хуже. Кавалерийские офицеры жаловались на скудость каменистой почвы: за неимением пастбищ и покосов, коней кормили пшеном. При здешней дороговизне провианта, годовое содержание одной скотины вставало в сорок рублей — стоимость целой крепостной семьи! И это в краях, где изрядная доля жителей живет скотоводством! Что тут сделаешь?! Воинских командиров учили фрунту, а не экономии. Послать ремонтеров, закупить и объездить лошадей, найти зимние пастбища, — месяца два на подготовку, не меньше. К тому же, Левашову в Реште требовалась немедленная помощь.

"Ищешь смерти — езжай в Гилянь", гласит персидская поговорка. Сия земля славится сказочным плодородием и злокачественными лихорадками. Войска видимым образом таяли, а густая и враждебная русским масса народонаселения сковывала каждый их шаг. Из укреплений менее, чем ротой, не выходили — причем каждый поход за дровами или фуражом обращался в баталию. Заросли колючего кустарника вдоль дорог могли в любое мгновение взорваться частою пальбой; преследовать же неприятеля через чащобу, где передвижение возможно лишь ползком или на карачках, возможности не обреталось. Раненые и убитые в перестрелках уступали числом умершим от болезней, но нравственное действие сих потерь было тягостно. Разорение враждебных сел, с посажением на кол взятых бунтовщиков, не приносило пользы: давно известно, что преступника сдерживает не жестокость наказания, но неотвратимость его. Дав строгие наставления Остафьеву и дождавшись просвета между зимними штормами, я отбыл морем в Решт с двумя батальонами егерей.

Василий Яковлевич заметно разочарован был малочисленностью подкрепления. Персияне тоже имели худое мнение о наших боевых способностях: не доходя крепостцы Перибазар, на полдороге от Зинзилийского залива к городу, колонну обстреляли. Вот тут-то неприятель и нарвался на первую неожиданность — а я убедился, что не зря школил солдат до седьмого пота. Батальоны продолжили марш, не сбившись с шага. В то же время разреженная сторожевая линия, движущаяся обочь дороги, мгновенно открыла огонь. Не успели развеяться пороховые дымы от вражеских ружей, как десятки метко нацеленных пуль ударили в ответ. Нападавшие даже не сумели унести трупы — а может, и некому было. С этого дня егеря участвовали в каждом выходе. Понадобилось не более месяца, чтобы отвадить гилянцев от дурной привычки палить из кустов. Так прижилась в корпусе тактика легкой пехоты, на марше прикрывающей фузилеров от обстрела из засад, а при встрече с плотной толпою врагов смыкающейся с общим строем.

Соразмерно возможностям флотилии, из Баку прибывали дополнительные силы. Преимущество мало-помалу клонилось на русскую сторону — без больших баталий, в сотнях незначительных стычек. Казнить заподозренных в бунте я не велел; вместо этого при обстреле воинской команды мужчины ближайшего селения объявлялись аманатами и вывозились в Дербент на строение морского порта. До меня Матюшкин там сделал мол примерно наполовину: из надгробных камней с магометанского кладбища! Не ожидал от умного и опытного генерала подобного кретинизма. Зачем озлоблять жителей, когда можно заложить каменоломню и нарубить материала, сколько угодно?!

В Гиляни тоже требовалось поступать политично. Вместо неприятельской армии, нам противостояли бесчисленные шайки ребелизантов, готовых перед лицом наших войск притвориться мирными земледельцами, а при удобном случае — ударить в спину. С подобным врагом возможны две стратегии: истребительная (как в Ветхом завете) и примирительная (с опорой на союзников из местных). Имея в близком соседстве несметные силы турок, выбирать не приходилось. Тем более, склонные к российской стороне были. В Персии курьерскую службу исправляет особое сословие: не помню, как его именование звучит по-персидски, а на русский переводится примерно словами "доброконные скороходы". Раздробление государства грозило этим храбрым людям утратой всех привилегий — и они сделали ставку на силу и порядок, то есть на русских. Из них мы имели множество превосходных шпионов, с легкостью проникавших не только в занятый турками Тавриз, но в самые Исфахан и Багдад. Не меньше пользы в сем деликатном занятии приносили здешние купцы: иные даже бесплатно, ради благоволения начальства. Беседы с торговым людом обнаружили предосудительные для русской администрации тенденции. Вывоз персидского шелка упал повсеместно, однако астраханское направление пострадало больше, нежели турецкое. С каспийских берегов ходили караваны в Смирну и Алеппо! Обещая покровительство и защиту, я привлек множество скупщиков в контрагенты новорожденной компании и сам, за недостатком приказчиков, заключал контракты на поставку товара. Как переманить торговлю на свои, российские пути, вместо турецких? Всего лишь устранить искусственные препоны и лишние поборы! Несложно по идее, но не по исполнению. Даже при поддержке вошедшего в долю Шафирова, президента Коммерц-коллегии, поладить с оседлавшим Волгу Волынским не вышло: жадность его превосходила всякую меру. Азовский губернатор Григорий Чернышев оказался разумней, дорога к морю — короче, а там в дело могли вступить мои же, но купленные на подставных оттоманских греков корабли. Коммерческие планы на ближайшее лето выглядели вдохновляюще.

Толковать со знатными людьми было несравненно трудней, чем с купцами. При слабом правлении Хусейна персидские губернаторы почти превратились в самостоятельных ханов, подати собирали на себя и не желали делиться ни с шахом, ни, тем более, с чужеземцами. Удобнейшим инструментом подчинения зарвавшихся вельмож могли служить раздоры и соперничество между претендентами на одно и то же место, которые надлежало всячески раздувать, вынуждая слабейших прибегать к нашей помощи; однако нужных политических талантов я в себе не чувствовал и с легким сердцем препоручил сие поднаторевшему в азиатских интригах Левашову. Сам же сосредоточился на воинских действиях. К началу весны город и равнина вокруг него были очищены от бунтовщиков: одни ломали камень в Дербенте, другие ушли в недальние горы, третьи притихли от страха. Стало возможно без опаски сократить здешние гарнизоны и заняться лезгинцами.

С чего следует начинать подготовку к любой войне, большой или малой? С экзерцирования солдат, заготовления провианта и амуниции? Не только. Стоит озаботиться людским мнением. Еще зимою полковник Безобразов занял по моему приказу Сальяны; Гуссейн со всем семейством и приближенными бежал в Шемаху к Дауд-беку. В прокламации, переведенной на персидское и татарское наречия и распространенной по всему Кавказу, я припомнил беглому наибу злодейское умерщвление Зимбулатова, назначил изрядную цену за голову негодяя (а за живого — вдвое) и обещал сокрушить любого, под чьим кровом он спрячется. Все же зарезать гостя — даже по магометанским обычаям верх неприличия. Когда подтвердилось, где укрылся преступник, настало время для словесной атаки на самого Дауда. Переводчик Иностранной коллегии мурза Тевкелев составил прекрасный памфлет о нечестии нашего врага, преступившего клятву на Коране.

Тем временем в Сальянах собирались войска. Сей пункт отстоит от Шемахи чуть дальше, чем Баку, и вдвое дальше, нежели Низовая — зато дорога, кроме последних двадцати или тридцати верст, идет по равнине. Соседство с Муганской степью, где пасутся бесчисленные стада и табуны, представляет дополнительное удобство. Убийственные миазмы в холодное время года не опасны. И вообще, меры по сбережению здоровья начали приносить плоды: солдатские кладбища наполнялись не так быстро, как в прежние годы. Смертность от кишечной горячки упала впятеро. Единственной конфузией в многосложной войне с болезнями стало цинготное поветрие в Терском крае, выкосившее оставленных на зимовку украинских казаков. Кропотов, полутора годами раньше блестяще справившийся с чумой, ничего не мог сделать. Карантинные меры не приносили пользы. Тяжко захворал сам Гаврила Семенович; жена его и вовсе умерла. Сие несчастье превратило доселе крепкого и деятельного генерал-майора в удрученного невзгодами старика. Впрочем, южную сторону Кавказских гор поветрие не затронуло и на мои приготовления не повлияло. Как только весеннее солнце начало пригревать, корволант в составе четырех пехотных и двух драгунских полков (весьма неполного штата) вышел на шемахинскую дорогу.

 

Дела персидские

Не приходилось надеяться на внезапность, замышляя сей поход. В персидских владениях за каждым движением русских следили тысячи недоброжелательных глаз. Когда встречать гостей, с какой стороны, в каком числе, — все это было Дауд-беку ведомо. Однако и для меня во вражьем стане тайн оставалось мало. Главное, что самозваный шемахинский владетель, отдавшись султану в подданство и еженедельно его поминая в пятничной молитве, вот уже третий год изобретательно уклонялся от назойливых предложений разместить в городе турецкий гарнизон. Должность номинального суверена при всевластном оттоманском паше его не устраивала. Следственно, в неприятельском войске одни горцы — храбрые, но совершенно не ведающие государственного послушания и воинской дисциплины. Городской жизни сии дети природы не понимают и не любят; заставить их оборонять полуразвалившиеся стены — бессмысленно и вряд ли возможно. Зато для засады на дороге (излюбленного приема кавказских жителей) перед Шемахою имеется пять или шесть удобных позиций.

Посему торопиться не следовало. Когда окрестная степь уступила место невысоким пока еще горам, марш сделался и вовсе неспешным. Осторожность превыше всего! Сначала иррегулярная конница испытывала путь, внимательно осматривая заросли, где могли таиться стрелки; потом егерские команды занимали придорожные высоты. Лишь немногочисленные вражеские соглядатаи уползали прочь либо становились нашей добычей. Полки шагали в предельной готовности к бою. Мнилось, противник не имеет способа напасть врасплох, — но впечатление сие оказалось ложным.

Стоило колонне втянуться в узкое дефиле, извитое буквою S у подножия отвесных скал — тяжкий удар нарушил покой гор. Земля вздрогнула. Гнедой карабагский жеребец подо мною взвился на дыбы. Сражаясь с обезумевшим животным, я успел заметить расплывающееся близ вершины пороховое облако и медленное, неумолимое движение стронувшихся с места гигантских глыб. Дробясь на уступах и с каждой секундой обретая сокрушительную скорость, они рушились (как казалось) прямо на меня. Камень размером с дом прокатился по шестерику артиллерийской упряжки, обращая людей и лошадей в кровавую слякоть; мячиками запрыгали валуны поменьше, с карету, — и все исчезло в плотной, как вата, пыльной мгле.

Конь, обуянный смертным ужасом, несся вскачь: то и дело взбрыкивая, рискуя споткнуться и переломать шеи нам обоим. Когда б не наследственный талант карабагской породы прыгать по камням, подобно горным козам, — тут бы мне и конец. Бешеным галопом промчавшись изрядное поприще, я справился с жеребцом лишь в самой голове авангарда. Вздыбившись еще раз и лягнув воздух передними ногами, своевольный персиянин подчинился, наконец, терзающим рот удилам. Навстречу, от передового пикета, таким же безумным аллюром стелился всадник. Шагов за десять казачий урядник мастерски соскочил, пробежкой погасил разгон и вытянулся во фрунт передо мною:

— Ваше Превосходитство, лезгинцы! В большой силе прут!

— Приказываю отходить. Не спеша, с боем. Ступай! — Я оглянулся, привстав на стременах. — Где полковник?!

Полковников нашлось целых три. Фон Шенинг, командир Астрабадского фузилерного полка, Ефим Мордвинов с полубатальоном егерей и Ванька Сомов с парой эскадронов драгун-астраханцев. Прочие войска — по другую сторону завала, и если пехота еще сможет налегке перебраться, то на артиллерию вряд ли стоит рассчитывать. Замысел Дауда понятен: раздробить русскую колонну, лишить ее самого мощного оружия и атаковать по частям. Одновременно с пальбою впереди, противник появился на флангах: множество черных точек усеяло гребни лысых, обглоданных мелкой скотиною, гор. Враги, прятавшиеся на обратном склоне, спешили приблизиться на выстрел.

— Ваше Высокоблагородие! — К немцу я всегда обращался сугубо официально, как во фрунте, так и вне его. Сей опытный офицер был крайне щепетилен в вопросах этикета и при малейшей фамилиарности вспоминал о древности своего рода и двоюродном дяде, бранденбургском фельдмаршале (впрочем, уже лет тридцать покойном). — Извольте учинить каре. Драгун поставьте в резерв и используйте по усмотрению. К завалу не жмитесь: оставьте столько места, чтоб еще и сикурсующий полк мог выстроиться. Запрещаю фузилерам открывать огонь по неприятелю далее, чем с тридцати шагов. До этого стреляют одни егеря; сделайте им интервалы в линии для ухода за строй. Ефим!

— Слушаю, Ваше Превосходительство!

— Постарайся не дать лезгинцам атаковать с ходу: вовлеки в перестрелку и тяни время. Нам нужен час или два, чтобы исправиться. Сумеешь?

— Исполню по мере сил, господин генерал!

— Сомов, отдай свои эскадроны фон Шенингу — и за подмогой! Егерей сюда! Всех! Остальным — ждать в готовности.

Пыль на месте катастрофы почти развеялась, открывши взору хаос каменных глыб в сужении долины, подобном перетяжке песочных часов. С полсотни солдат уже копошились среди валунов, пытаясь достать засыпанных товарищей.

— Кто старший?! Офицеры — ко мне!

Серый человек, спеша и спотыкаясь, перебрался через камни и вытянулся предо мной. В пыли от шляпы до башмаков, серое лицо расчерчено потными дорожками.

— Капитан Ртищев? Ты, что ли?! На твою роту пришлось?

— Я, Ва…

— Скольких раздавило?

— Душ двадцать или тридцать. Моих половина, остальные из артиллерии.

— Что, есть живые внизу?

— Навряд ли, Ваше Превосходительство, где там уцелеть…

— Значит, кончай эту возню. Так до ночи проход не расчистишь. У вас шанцекопный инструмент где?!

— Тут рядом, в артельных повозках, Ваше…

— Сыпь мелкое каменье и землю прямо поверх завала. Сначала пешую тропу, потом для пушек. Бегом!

Перелезши к основной части корпуса и поставив на подмогу ртищевской роте еще две или три, я убедился, что дальнейшее прибавление работников дело не ускорит, и обратился к обычным занятиям начальствующего генерала в баталии. Смотреть, думать, решать и распоряжаться. Откуда-то взялись адъютанты и ординарцы, будто и не пропадали, — не стало нужды гонять с поручениями полковников.

А впереди гремел бой. Воинские обыкновения здешних горцев просты: пальнуть во врага по разу и атаковать очертя голову с холодным оружием. Длинные восточные винтовки имеют преимущество в меткости перед обыкновенными армейским фузеями, но сильно уступают новоманерным. В атаке же они почти бесполезны: поди-ка, остановись на пару минут для перезарядки! Приклад куцый, багинетов туземцы не употребляют… Казалось бы, чего хитрого — возьми, да и прикрепи к стволу обыкновенный кинжал. Хоть ремешком примотай. Нет! Непривычно им, неловко… Ну ладно, в драке один на один или в хаотической свалке короткий клинок сподручней, — но лезть с таким на сомкнутый строй, ощетинившийся железом… Перед линией фон Шенинга земля усеяна телами в разномастных кафтанах и мохнатых бараньих шапках; у нас же убитых почти нет. Раненых тоже немного, и большей частью — в руки. Когда бы к магометанам не подтягивались то и дело новые толпы — уже бы, пожалуй, отбились.

Но число имеет значение. Известно, что Дауд-бек способен собрать от пятнадцати до двадцати тысяч воинов. И, похоже, все они здесь. Мой авангард уступает числом вдесятеро. Шипову и Левашову случалось биться в Гиляни даже с тридцатикратно многочисленнейшим неприятелем, и обращать оного в бегство, — однако лезгинцы превосходят персов мужеством. Не заметно, чтоб их устрашили потери. Впереди склоны круты, но проходимы — и усеяны спешащими к баталии горцами, словно кочка муравьями.

Дьявол, ну до чего ж народ упрямый! Еще слава Богу, что обычай предписывает здешним народам непременно уносить своих мертвых: убив одного, выводишь из боя еще двух или трех. Им на смену тут же вступают свежие. Ежели Астрабадский полк не подкрепить — рано или поздно усталость склонит весы на сторону врага. Медленно, безобразно медленно переползают завал егерские роты. Да, сильный ход измыслил шемахинский хан! Но кто минировал скалу? Какой-нибудь неграмотный абрек? Хрена с два! Тут требуется инженерный расчет и долговременный опыт. Шпионы доносили, в Шемахе привечают наших дезертиров — однако, по их сведениям, артиллеристов либо минеров среди предателей нет. Европейцев при Дауде тоже не обретается. Или все же случайная удача? Воля Аллаха, скажут магометане.

— Господин генерал, дозвольте обратиться!

— Слушаю, поручик.

Это Никита Кривоносов, начальник над четырьмя трехфунтовками и восемью мортирами Тульского полка. Из тех ребятишек, чье ученичество начиналось в тринадцатом году на Днепре.

— Ежели разрешите вон там на обочине мортирцы поставить, можно будет гранаты за спину неприятелям кидать.

Прикидываю расстояние, угол… А что, неплохо может получиться! Взрывчатые снаряды начнут падать на косогор и скатываться под ноги лезгинцам. Что примечательно, скатываться сзади. Заставь противника оглядываться, и при первом натиске он побежит.

— Расчетный разброс по дальности помнишь?

— Тридцатая доля дистанции, Ваше Превосходительство!

— Не обижайся, что азбучные вещи спрашиваю: стрелять-то будешь через головы своей пехоты. Хоть одну гранату с недолетом уронишь — голову сниму. Исполняй!

Артиллерийская поддержка на левом фасе каре — это превосходно! Значит, всех егерей пустим на правый. Отдаю нужные распоряжения. Одна рота становится в четырехшереножную линию против фланга атакующей толпы, другая карабкается ввысь. На четвереньках, цепляясь руками и ногами, втыкая багинеты между камней. Горная война имеет свои законы. Кто займет позицию выше — тот и будет отстреливать противников, как куропаток.

Канониры на руках тащат в голову колонны легковесные кохорновы мортирки, старательно утаптывают ровную площадку чуть в стороне от вавилонского столпотворения вокруг завала. Еще минута — и я провожаю взглядом первую гранату. Описав высокую дугу, она порождает крохотное белое облачко высоко на склоне. Все правильно: на полном заряде, с запасом дальности. Теперь убавлять помалу. Вскоре смертоносное оружие находит первые жертвы, приводя в замешательство целые полчища врагов — несоразмерно действительным потерям. Здешние воины мужественно встречают холодную сталь, но прыгающий по камням, шипящий запальной трубкой и плюющийся искрами чугунный шар повергает их в ужас. Привычки нет к артиллерийскому обстрелу. Думаю, не зря они постарались обрушить гору как раз на наши пушки!

Мортиры палят. Хрипло ругается сорванным голосом Ртищев. Солдаты семенят неуклюжей рысцой с рогожными кулями на горбу. Кулей не хватает, иные употребляют на их место собственные кафтаны — завязав рукава и перехватив веревкою ворот. После боя распоряжусь, чтоб начальники не взыскивали за мундирную утрату. Тропа через каменистую осыпь почти готова. Позволяет двигаться даже бегом без опасения переломать ноги. Правда, по одному. Гуськом. Пусть погибшие под обвалом простят нас, что топчем их могилу. Быстро пропускаю на подмогу авангарду оставшихся егерей и принимаюсь за фузилеров. Наконец-то можно как следует подкрепить изнемогающий в рукопашной Астрабадский полк! Враги еще не поняли, что проиграли, — но баталия решена. Меняя утомленных солдат свежими, я способен сдерживать самый ожесточенный натиск столько, сколько понадобится. Пока в горах люди не кончатся.

До полного истребления неприятеля, впрочем, не дошло. Еще часа два горцы дрались с яростью обреченных, но, как только мои канониры перетащили по свежей насыпи полдюжины полковых пушек и дали несколько залпов картечью, — благоразумно отступили. На следующий день я без боя занял Шемаху. Вернее, то, что от нее осталось — ибо за пятилетний срок лезгинского господства народонаселение города уменьшилось втрое, торговые обороты — в десятки раз. Но и поруганной сия красавица привлекала страстных воздыхателей. Назначенный комендантом фон Шенинг вскорости доложил, что некий человек, сказавшийся на аванпостах купцом, добивается тайной аудиенции.

Этого следовало ждать: после баталии самое время побитой стороне завязать переговоры. Однако фальшивый купец оказался эмиссаром не Дауд-бека, а его непримиримого соперника — Сурхая Казикумухского. Сей славный воин предлагал свою саблю к услугам русской падишахини Экатырын-ханум (при условии, что Шемаху отдадут ему). Что ж, на ловца и зверь бежит! Удержание города собственными силами в мои планы никоим образом не входило. Быстро сговорились о секретной встрече. Осторожный Сурхай в расположение русских войск не пошел бы; мне тоже судьба князя Черкасского была слишком памятна, — посему съехались в пустынной местности верст за десять от города.

Кавалерийские отряды обеих сторон встали по краям поля, в готовности к бою на случай предательства. Я двинулся вперед неторопливым шагом, сопровождаемый адъютантом и переводчиком; навстречу выехала, согласно уговору, такая же тройка всадников. Распознать хана не составляло труда: четверть века назад, совсем еще юным воином, он схлестнулся с двоюродными братьями в борьбе за власть. Сурхай в том бою потерял руку, четверо кузенов — головы. Впрочем, с конскими поводьями он и одной управлялся превосходно. Ханский слуга спешился первым, ловко раскатал поверх молодой травы драгоценный ковер. Дагестанский властитель произнес пышное, с преувеличенными комплиментами, приветствие по-татарски; я отвечал в том же витиеватом восточном стиле. Уселись. Оценивающе поглядывая друг на друга, завели беседу о здоровье государыни, о европейской политике и прочих важных, но не относящихся к делу, материях: выказывать излишнюю заинтересованность в предмете переговоров нельзя. Сие правило одинаково чтут в лондонских гостиных и в сердце диких гор. Отдав дань вежливости, перешли к судьбе Шемахи. Кондиции мои были просты и естественны: признание русских завоеваний, свободная торговля, запрет набегов, недопущение турок на север от Куры. Трактат надлежало хранить в тайне; я даже с улыбкой предложил союзнику распустить слух, будто он угрозами заставил русских ретироваться (вне всякого сомнения, он бы и без моей санкции так сделал — теперь же вдруг задумался).

Правда, один набег договором не только дозволялся, но и предписывался. На Астару, где казикумухцам надлежало изгнать либо уничтожить турецкий гарнизон, и на близлежащий Ардевиль. Если укрепления последнего окажутся не по силам — разорив окрестности, лишить турок провианта и вынудить к отходу. Хан, безусловно, понял, в какие опасности его втравливают — но решил, что Шемаха того стоит. Мы сторговались.

Горцев не надо уговаривать пограбить — это их любимейшее занятие. Отряд под командой Качай-Бека, верного слуги ханского, отправился в поход без малейшей задержки. Не далее, как через неделю, спорный пункт оказался чист, а через две — Безобразов доложил о занятии Астары и Ленкорани батальоном Зинзилийского полка. Жители встречали русских с великой радостью: трех месяцев турецкой власти им на всю жизнь хватило. Воины Качая ругались, что у персов нечего брать.

Немедля по получении сих известий я покинул столицу Ширвана (в которой начала уже ощущаться нехватка провианта) и через отнятые у турок земли вышел в Гилянь. Если б османы сохраняли хоть половину прошлогодней самоуверенности — без скандала бы не обошлось. Однако, благодаря постигшему их главную армию моровому поветрию, Абдулла-паша сильно сбавил тон. Шпионы докладывали: в Тавризе каждый день хоронят сотни покойников. Южнее, со стороны Багдада, другое султанское войско ввязалось в тяжелую кампанию против единоверных афганцев. Сурхай, полагаю, не хуже меня о том ведал и в своих действиях принимал в расчет.

Левашов с видимым облегчением принял обратно заимствованные у него батальоны. В мое отсутствие бунт сдерживался не столько воинской силой (явно недостаточной), сколько здравым разумением жителей. Башибузуки турецкие не прекращали тревожить набегами западную окраину провинции — Кергерудский махал, в коем наших войск доселе не обреталось. Любому крестьянину понятно стало: ежели русские уйдут, на их место явятся чужеземцы несравненно более алчные и жестокие. Для поощрения наметившегося примирения объявили об отпуске из дербентских каменоломен аманатов от селений, сохранявших покорность. Сие чревато было осложнениями, ибо плодородной земли в провинции не хватает, и многие гилянцы воспользовались несчастьем соседей для самовольного захвата оной. Ну, и слава Аллаху — пусть дерутся между собой.

К несчастью, междоусобия не миновали и русское командование. С приходом в Зинзилийский залив первого же корабельного отряда из Астрахани, открылась картина вопиющих безобразий. Адмиралтейство не приняло должных мер для защиты судов от свирепства натуры, и зимний шторм (разразившийся, как всегда, внезапно) вынес на мель самые крупные из них, числом более двадцати, беспечно брошенные в устьях Волги у выхода в море. Фон Верден, убоясь ответственности, под предлогом болезни сбежал в Петербург, а на прощанье сотворил еще одну пакость: для возмещения потерь конфисковал мою, сиречь компанейскую, флотилию, спустившуюся по Волге с грузом хлеба. Моих приказчиков кулаками вышибли на берег.

Кто-то за это должен был ответить. Кстати, ушлый немец по прибытии в столицу со слезами пал в ноги государыне и, злоупотребляя женским мягкосердечием, не просто уцелел, — а получил повышение в чине! Моряки, оставшиеся на Каспии, притворились неодушевленным инвентарем. Хотя, судя по удивительной скорости разгрузки кораблей, поднявших якоря раньше, нежели я прискакал из Решта, — всё понимали. И все-таки: лучше бы им не спешить. Свежий, горячий гнев бывает много легче, нежели застарелый.

Вообще говоря, отношения между армией и флотом во многих странах Европы оставляют желать лучшего. Но сотворить такое… Или прожект вечного мира принят к исполнению, и воины больше не нужны?! Я буквально заставил себя успокоиться и сесть за разбор почты. Благо, ее привезли целый тюк. Сначала — о петербургских конъюнктурах… Тут у меня незаменимый корреспондент, Петр Павлович Шафиров. Не он один, конечно. Но прочие не на такой высоте. Им многое не видно. Или непонятно. Шафиров все видит, все понимает и почти ничего не может. Его, хоть и вернули из ссылки, к делам не очень-то допускают. Место вице-канцлера занято Остерманом — а это, скажу вам, прехитрая бестия…

Потом лондонская пачка. Приказчики, партнеры и люди из общества. Коммерция и политика. Что еще? Париж, Остенде, Константинополь… Тайбола. Невьянск. Бекташево. Крестьянские жалобы и просьбишки. Ох, мужики, ей-Богу, не до вас… Прочитаю, конечно — и решу — но в последнюю очередь, не обессудьте. А вот это — срочно! Из-под Тарков, от Матюшкина. Конечно, важные донесения полагается отправлять с особым курьером — но через Дагестан курьера пришлось бы провожать целым полком, не меньше. Лишних же полков у моего помощника нет. У меня, впрочем, тоже: издержки курса на сокращение военных издержек.

Неторопливо — как удав, проглотивший цельного поросенка, — переваривал я новости на пути в Решт. Два эскадрона конных егерей служили достаточной, по наступившим спокойным временам, защитой. Итак, со шлезвигским делом петербургская теща и голштинский зятёк доигрались: британский парламент вотировал-таки ассигнования на снаряжение эскадры против России. Покуда без объявления войны; но адмиралу, возглавляющему "mission de prestige", как именуют подобные экспедиции дипломаты, делегируются полномочия применять силу в заранее оговоренных случаях. Иначе дорогостоящая морская прогулка теряет всякий смысл. Любопытно: Джон Норрис, чьей вотчиной считалось Балтийское море на исходе шведской войны, на сей раз остался в Лондоне. Не потому ль, что его тогдашние действия признаны недостаточно решительными? А во главе эскадры поставлен Чарльз Уоджер, которого вся карьера происходила в медитерранских и вест-индских водах. Разгром испанской "серебряной флотилии" сделал его героем в глазах толпы: не берусь судить, насколько заслуженно. Во всяком случае, Уоджер не тот человек, который усомнится выстрелить. Немыслимо, чтобы русский флот, в нынешнем его состоянии, смог бросить вызов англичанам. Адмиралтейские лорды абсолютно уверены в этом, поскольку одновременно послали еще две эскадры: одну к Гибралтару, другую — к берегам испанской Америки.

Меня охватило страстное желание сию уверенность опровергнуть; но ребяческий порыв быстро схлынул. От азовской минной команды в живых осталось три или четыре человека, не самых опытных, — и тех пришлось передать Змаевичу. Да и не сработает с британцами хитрость, принесшая успех против турок. Главное же, перевес слишком велик. Справишься каким-то чудом с нынешней эскадрой в двадцать кораблей — жди другую, в тридцать. Или в пятьдесят. Никогда, в предвидимом будущем, не будет Россия иметь флота, равного английскому. За отсутствием средств и (чего греха таить) жизненной необходимости. И вообще, с любым противником следует избегать состязания в той сфере, в которой он силен. Лучше увлечь врага туда, где его достоинства не котируются. Грубо говоря, непобедимого кулачного бойца надо обыграть в шахматы, а несравненного шахматиста — одолеть на кулаках. Конечно, требуется работа ума, чтоб выстроить ситуацию подобным образом.

Не уверен, что петербургские наши мудрецы справятся с положением. Верховный Тайный Совет, учрежденный при государыне в нынешнем феврале, составлен из людей более чем неглупых, но кто из них осмелится спорить с Меншиковым? Разве что герцог Карл-Фридрих? Ну так шлезвигская распря как раз в его интересах и затеяна. Весьма вероятно составление при дворе императрицы двух партий: голштинской и меншиковской, сиречь воровской, — и за которую прикажете встать? Чума на оба ваши дома, вот мой ответ! К сожалению, аристократы российские, на коих я за неимением лучшего надеялся, заискивают перед Светлейшим и не выступят против него, покуда гнусный временщик не окажется в явно уязвимой позиции. Даже Апраксина то ли оттерли от государственного кормила, то ли он сам отошел, за старческой слабостью. Последнее вероятней, судя по борделю в Адмиралтействе.

От повседневных генеральских забот мысли мои то и дело убегали к английской угрозе, несущей опасность не столько России (ибо Британия слаба на суше), сколько моему кошельку. Несмотря на заблаговременные меры, убытки в случае прекращения балтийской торговли грозили чудовищные. Как парировать враждебный выпад, не доводя до войны? У меня имелись средства воздействия на британскую политику, и не так давно я их с успехом использовал; однако иностранец без официального статуса не может долго тягаться с королем. Именно двор служит средоточием антирусских настроений, вскормленных соперничеством мелкокняжеских немецких домов. Ганноверцы утвердились на британском троне, гессенцы — на шведском, голштинцы намерились влезть грязными сапогами на царский престол. И все они тащат в большую политику свои местечковые дрязги. Ну что России Шлезвиг? Плюнуть и растереть! Что он Англии? Да то же самое, примерно. А Георг исходит ненавистью, словно пес, заподозривший прохожего в намерении отнять у него вкусную мозговую косточку. Будь моя воля, обменял бы все герцогские претензии на отмену зундских пошлин, — или хоть на смягчение, коли датчане упрутся. Но мечты о торжестве разума несбыточны. Величества и высочества не протрезвеют, если даже придется положить в войне за спорные провинции больше солдат, нежели в них немцев обитает.

Причем в Петербурге сделать ничего нельзя: любым ходом против голштинцев наиграешь козыри Светлейшему. Ежели герцог, не приведи Бог, безвременно скончается, Меншиков станет настоящим самодержцем, хотя и без титула. Вот короля Георга бы господь прибрал… Наследник, принц Уэльский — зрелый мужчина, лишь несколькими годами моложе меня, и состоит со своим батюшкой в непримиримых контрах. Вообще, если б английская система дозволяла монарху в полной мере проявить личные свойства — нынешний король затмил бы тиранством Навуходоносора. Не имея способов злодействовать над подданными, он отводит душу в семье. На его совести смерть трехмесячного внука, сразу после крещения разлученного с родителями; а супруга короля и мать наследника вот уже тридцать лет томится в заточении.

Это загадочная и мрачная история. Георг, тогда еще курпринц Брауншвейг-Люнебургский, не мечтавший ни о чем большем, нежели корона убогого немецкого княжества, объявил о разводе с женой под претекстом, что она его отвергла. Все знали: принц живет семейным образом с любовницей, Мелузиной фон Шуленбург, имеет от нее детей и давно уже не претендует на прелести законной супруги, — вдруг такой афронт. Вскоре распространилось известие об исчезновении графа Филиппа фон Кенигсмарка. Слуги рассказали обеспокоенным родственникам, что граф вошел в княжеский дворец в Ганновере — и обратно не вышел. Ганноверцы все отрицали. Слово принца, против слова лакея, не принято заподозривать. Но что иное можно предположить, кроме убийства по приказу ревнивого мужа? Грязное дело. Если б Георг открыто, собственной рукой, заколол оскорбителя супружеской постели в правильном поединке — его честь осталась бы незапятнана. Но поручать подобную миссию слугам или придворным… Какая низость!

Конечно, курпринц против графа имел плохие шансы. Красавец, воин и дуэлянт, любитель и знаток оружия, изобретатель короткой трехгранной шпаги, Кенигсмарк был явно сильнее. Ну и что? Привилегии знати получают оправдание и смысл, лишь будучи оплачены чистопробным золотом доблести. В том числе — готовностью в любую минуту умереть за честь. Исчезни сии отличия, и любой простолюдин с насмешкою скажет аристократу: "Кто ты такой, чтоб властвовать над нами? Чем ты лучше?!" И толпа, беснуясь и неистовствуя, повлечет королей на плаху, с глубоким чувством собственной правоты в душе, — как прав бывает крестьянин, с коим за настоящий хлеб расплатились фальшивой монетой.

Так вот, суть дела в том, что государственные интересы Англии и России совершенно не сталкиваются. В торговле с Востоком мы проигрываем безнадежно, Ост-Индской компании не о чем пока беспокоиться. К великому сожалению, не о чем. Сталкиваются лишь посторонние амбиции правящих лиц. Перемена лиц бесспорно решит проблему, ибо наследник британского престола ищет народной любви, изображая себя подлинным англичанином. Похоже, он в самом деле принимает германские склоки не так близко к сердцу.

Что же мне мешает?! Мало я видел разбрызганных пулею мозгов? Или королевская кровь пахнет не так, как солдатская? Конечно, проблема присутствует. Георг — негодяй и убийца, но мне совсем не хочется опускаться на его нравственный уровень. С другой стороны, нет никаких резонов принимать без критики те ограничения, которые вдалбливают пастве с амвона. Вся жизнь воина (о чиновниках уж не говорю) — сплошное нарушение заповедей, и ежели следовать подлинному духу Христова учения, то несть власти, аще не от сатаны. Убийство врага на войне считается похвальным, в мирной жизни — преступным; но я-то знаю, что мирная жизнь — тоже война. Передо мною враг. Кто, как не он, в двадцать третьем году подтолкнул турок к объявлению ультиматума России? Английский посол самолично советовал визирю отправить дополнительные войска в Тифлис, для противодействия русским! Думал ли он о грузинских детях, для забавы зарезанных башибузуками? О тысячах христианских девушек, ставших игрушками распаленной похоти в гаремах? О слезах матерей, принужденных все это видеть?!

Главное, отвести след. Так отвести, чтобы ни малейшей ниточки не нашлось. Лет десять назад, когда Георг отъехал в Ганновер, оставив за себя наследника, того чуть было не застрелил какой-то фанатик: сим выстрелом последний акт недавнего шотландского бунта оказался представлен в королевском театре на Друри-Лейн. И теперь, в случае чего, тень подозрения падет на сторонников претендента либо иезуитов. Но приготовления требуют долгих трудов.

Времена Равальяка прошли. Георга тщательно охраняют. Человек, не принадлежащий к высшему кругу, не сможет приблизиться на удар кинжалом или верный пистолетный выстрел. А если сможет — должен быть смертником. Такого подобрать очень сложно. Значит, стрелять надо издали. Из винтовки. Не новоманерной, Боже упаси, а простой. Все равно будет только один выстрел. Калибр — чем больше, тем лучше. Возьмем дубельгак, сиречь крепостное ружье, сделаем нарезы. Полтора пуда веса и сажень длины — не помеха при стрельбе из укрытия, с удобной подставки. Хороший стрелок уверенно поразит одиночную цель за пятьсот шагов. Пусть будет четыреста, со скидкой на нервы. В пределах этой дистанции найдется множество апартаментов, окна которых смотрят на подходы к Сент-Джеймсскому дворцу или на прилегающие улицы, по которым регулярно ездит королевский кортеж. Расположившись в глубине помещения и целясь через узкую щель в задернутых занавесях, асассин не привлечет преждевременного внимания.

Но есть и трудности. Король садится в карету либо выходит из нее во внутреннем дворике; выцеливать придется воображаемый его силуэт через стенку экипажа. Рискуем не угадать. При стрельбе спереду он будет закрыт телами возницы и какого-нибудь придворного, сидящего vis-a-vis, сзаду — лакеями на запятках. Цель наиболее уязвима сбоку-слева, но такой угол потребует упреждения… Сейчас посчитаем… С четырехсот шагов по упряжке, бегущей хорошей рысью — около двух сажен. Шансы катастрофически падают. Задача усложняется: остаются повороты и остановки. Попробовать, к примеру, опрокинуть повозку либо разломать мостовую незадолго до его проезда… Однако в этом случае кортеж могут пустить и в объезд.

Другой вариант — мина. Арендовать лавку либо кофейню, перестроить, под шум работ пробить короткий тоннель… Заложить под дорогой мощный заряд, с колесцовым воспламенителем; привод веревочный, а лучше — из тонкой проволоки, она тянется меньше. Дернуть, моментально укрыться; потом поджечь дом и уходить. Опять нужны хорошо подготовленные люди, но результат гораздо верней. Плохо, что пострадает много невинных. Что ж, a la guerre comme a la guerre: в осажденном городе бомбы тоже не дают пощады мирным жителям. Поддерживая турок, англичане обрекают на рабство и бесконечные страдания миллионы христиан. Почему я должен щадить лондонцев? Это при деспотическом правлении народ не отвечает за короля; в свободной стране он разделяет все грехи правительства.

Теперь найти людей. Вообще-то в моей родной Венеции наемные убийцы разве что объявлений в газетах не дают; но землякам привычней работать стилетом либо шелковой удавкой. Не беда. Важней, что у них есть внутренняя склонность к такому ремеслу. Лучше потратить время на обучение, чем на поиски годных среди добродетельных растяп, страшащихся регицида. К тому же итальянец, если попадется, сразу вызовет дружный всеанглийский вопль: "паписты!", и расследование соскользнет на религиозную почву. Этот ложный след можно усилить. Нанимать и готовить исполнителей должен несомненный, в их глазах, иезуит.

Здесь намечается слабое звено в цепочке. Франческо Марконато, лучший мой мастер тайных дел, вышел в люди из трактирных прислужников и университетских штудий не сподобился. Обладая гибким умом, он сумел освоить латынь настолько, чтоб сойти за лекаря-недоучку; однако мнимое членство в Societas Jesu требует гораздо большего. Любой образованный человек сумеет его разоблачить. Разве что усложнить роль: сыграть иезуита, притворяющегося простаком? Природного дарования у него хватит, а отдохнуть после индийского путешествия можно и в России, — одновременно с обучением стрельбе и минному делу. Годится. Вполне успею создать отряд асассинов к следующей весне (если, конечно, денег не жалеть). Кстати, не стоит сразу указывать людям цель: Бог знает, как обстоятельства повернутся. В любом случае, такой инструмент лишним не будет. Чтобы бесподозрительно путешествовать по Европе, пусть изобразят из себя актерскую труппу или бродячий циркус; а где их употребить: в Лондоне, Петербурге или ином месте, потом решу.

Незаметно за многоразличными делами подкралось сырое и жаркое, как баня, гилянское лето. Выползли из гнилых болот и затянутых илом рисовых каналов злокозненные лихорадки, лазареты наполнились страдальцами. Испанский порошок помогал, но его на всех не хватало. Кстати, солдаты придумали способ помириться с горечью: лекарство, разведенное водкой, пользовалось громадным успехом. Мужики рассуждают просто: до самых печенок продирает — значит, польза есть! Я в очередь посылал полки в горы, где воздух прохладней и здоровей; заодно и бунтовщиков гоняли. На Тереке Матюшкин с Василием Шереметевым тоже не бездельничали: столько раз оттоптались по владениям шамхала, предавая все огню и мечу, что жители утомились терпеть и сказали Адиль-Гирею: или мирись, или мы тебя сами русским выдадим. Получив гарантии сохранения жизни, старый обманщик сдался Шереметеву. Владельцы горские присягнули на верность и дали аманатов. Разбитый мною по весне Дауд-бек прибежал плакаться к турецкому паше в Гянджу, выпросил у него отряд делибашей и попытался вернуть Шемаху; но Сурхай отразил вражеские поползновения. Изрядная часть лезгинцев бросила неудачливого вождя и перешла на сторону победителя. Капитан-лейтенант Соймонов на гекботе "Царицын" и шняве "Астрахань" измерил восточные берега Каспийского моря и прибыл в Гилянь, захватив по пути четырнадцать персидских бус, сиречь больших лодок с товарами. Я немедля арестовал и его, и лейтенанта Лунина.

— Ваше Превосходительство, за что?! — голос офицера дрожал от обиды.

— Так за разбой, Федор Иванович. И за похищение казенного интереса. Ты для чего персиян ограбил? Славе Стеньки Разина позавидовал?

— Это не грабеж! Приказом генерала Матюшкина предписано суда, не имеющие пашпортов от российских командиров, брать под арест.

Я начал раздражаться. Тут ночей не спишь, размышляя, как бы примирить жителей с русской властью и вовлечь остаток Персии в коалицию против осман; как привязать завоеванные провинции к России через выгодную торговлю; а эти разлакомившиеся скотины все мои долговременные усилия готовы нарушить.

— Генерал Матюшкин полгода, как не командует Низовым корпусом, и почти столько же времени тот неразумный приказ отменен. Кстати, копии всех моих распоряжений в адмиралтейство астраханское посылались, фон Верден должен был до вас довести. Сделал он это?

— Нет, Ваше Превосходительство.

— Плохо. Плохо, что гниение членов государственного тела дошло до степени, когда исполняют лишь те указания командующего генерала, которые нравятся, а прочими пренебрегают. Видно, Федор Матвеевич совсем одряхлел, что ваша контора начала превращаться в разбойный вертеп. Если ты в самом деле сей инструкцион не читал — так он прост, я тебе на память скажу. Дышать, пить, есть, делать детей, пахать землю и торговать морем суть занятия естественные, дозволения начальства не требующие. Военные корабли имеют право досмотра, для различения мирных рыбаков и торговцев от разбойников. Однако посягательства на имущество досматриваемых запрещены под смертною казнью. При взятии вражеских судов должны соблюдаться общепринятые у христианских народов нормы призового права.

Капитан-лейтенант что-то хотел ответить, но замялся. Некая тень смущения появилась на лице. Я продолжал наступление на его совесть:

— Генерал Матюшкин — сугубо сухопутный человек и морские порядки знать не обязан. Но тебе, любезный Федор Иванович, должно быть стыдно, живши три года в Голландии и постигши все тонкости мореходного искусства, действовать столь непотребным и варварским образом. Что груз на призах до резолюции призового суда даже и пальцем нельзя тронуть, знаешь? Знаешь, конечно! Так какого рожна персидские товары на свой гекбот перегрузил, а бусы захваченные сжег?! Капитана Вильяма Кидда помнишь, за что повесили? А он не больше тебя виноват: всего лишь законную добычу раньше времени раздуванил!

— Ваше Превосходительство! Каспийское море сему закону неподвластно, ибо оно и не море вовсе, а закрытое озеро; и все его воды наши внутренние, понеже шах прибрежные провинции уступил. Восприяв путь вдоль Мизандронскаго берега, посылал я к оному шлюпки. Но их издали еще встречали персияне ружейными выстрелами. Не можно было удержаться, чтоб сии враждебные действия, явную войну показывающие, не отплатить при случае помянутых встретившихся торговых бус.

— Ни хрена себе, логика! Представь, что, проезжая близ города Калуги, был ты обстрелян издали неизвестными разбойниками. Заключив из сего о злокачественной враждебности тамошних жителей, в отместку взял, да и разбил купеческий караван. Станешь доказывать правомерность таковых действий? Полагая этот берег под скипетром государыни Екатерины Алексеевны, закон для Гиляни и для подмосковных уездов один. Можно, конечно, усомниться: посол шахский провинции уступил, а шах-то ратификации не дал. Так что еще вилами по воде… По каспийской. Но тебе, Федор Иванович, от этого не легче. Стараясь уйти от призового права, попадешь из огня да в полымя. Считая воды внутренними, а персидских купцов — нарушителями таможенных уставов, надлежало действовать по указу покойного государя Петра Алексеевича о выемке корчемных товаров. Указ сей крут безмерно: ежели хоть в малой букве преступишь, кнут и плаха! Вот, скажем, товары определено вынимать по описи за подтверждением надежных послухов. Где опись?!

— Виноват, Ваше…

— Слава Христу, вроде понимать начинаешь! Так вот, подумай хорошенько, что сотворил. Корчемный товар весь, а взятый на море у неприятеля в указной доле берется в казну. А коли он вынут без счету, так обязан я спросить под присягой у купцов, чего сколько было. Персы на тебя сильно злы? Смотри, тысяч на сто лишнего напишут, что делать будешь?

— Я никуда мимо здешнего порта не заходил. И за борт персидские шелка не метал. Считайте.

— Сочтем. Но рассуди, дорогой мой, как легко можешь оказаться виноватым перед казной на крупную сумму. Так что до окончательной резолюции придется тебе под арестом посидеть. Да подумать хорошенько: может, законы морские не сдуру писаны, и лучше их соблюдать? И приказы старшего генерала заодно?

Я вообще-то симпатизировал Соймонову, как превосходному моряку и достойному офицеру; однако укротить возомнившее себя отдельным государством астраханское адмиралтейство следовало невзирая на лица. Заняв гекбот и шняву своими гренадерами, свез на берег пленных персиян и отнятые у них товары. Повелел выбрать между собою старшин для разбора возвращенного достояния. Солдат с кораблей употребил на пополнение гилянских полков, а глядящих волками матросов приказал пороть нещадно за малейшую грубость. Когда дисциплина была восстановлена, вернул власть на палубах освобожденным под честное слово офицерам (но гренадерскую роту с собою взял) и скомандовал идти в Астрахань.

Гекбот безбожно тёк, красноречиво подтверждая, что адмиралтейская казна изъедена казнокрадами, словно корабельные борта — червями. Громадные средства, ассигнованные Петербургом либо вырученные на месте за счет безумных фрахтовых цен, утекли, словно вода сквозь решето. Как ходили по морю на гнилье, так и продолжают. Сложные канцелярские механизмы, вроде бы придуманные для препятствия воровству, успешно препятствуют всякой полезной и разумной деятельности, но не мешают пропаже казенных денег. Истинно сказано: не стоит земля без праведника. Есть хоть один честный на десять ловких — будучи правильно поставлен, он сможет если не вовсе устранить потери, то держать их в скромных пределах (при помощи тех самых канцелярских хитростей). Если же перевес вороватых больше, или высшее начальство не стоит за правду — честного сомнут, затопчут и принудят жить воровским обычаем.

Истинной катастрофой России был раскол. Люди разделились на сорта по гибкости. Жестоковыйные стали гонимы, змеепролазные приближены. Нужен человек твердой нравственности? Ищи как можно дальше от трона.

Господи, до чего меня утомила вечная борьба с глупостью, ленью и корыстью! Борьба без надежды на победу, с бессмертным врагом, подобным Лернейской гидре. Надоело при каждом шаге оглядываться, словно блудливая девица при строгом батюшке: как на это посмотрят наверху? Доносами на генерала Читтанова в Петербурге пора, наверно, стены оклеивать. Хочу приватную армию. И флот. Как у ост-индских компаний.

 

Происки и изыскания

Непостижимым попущением Божьим гекбот дополз до Астрахани, не утонув. Зря опасался за гренадер, что разбалуются в пути от праздности: все руки отмотали, качая воду. Новый адмиралтейский начальник, шаутбенахт Иван Акимович Сенявин, и губернатор, генерал-майор Иван фон Менгден, меня не ждали. А я к ним и не пошел! Поднял в ружье батальоны, присланные из России мне на пополнение, и устроил внезапный смотр. Пусть хозяева города спешат на плац и ждут, потея под злым астраханским солнцем, пока нежеланный гость устанет распекать подчиненных. Пусть ощутят, кто здесь главный!

Оборонительная позиция моих оппонентов была хороша. По недолговременности исправления должности, оба Ивана не подлежали законному взысканию за бесчинства предшественников и с удовольствием пользовались плодами сих бесчинств. Пред мои очи, однако, явились. Изображая строгого, но благожелательного начальника, я поздоровался любезно и попросил губернатора гарнизонные полки тоже построить, а также приготовить отчет по беглым, больным и умершим. Хотя гарнизон не считался под моей командой, еще прошлой осенью удалось выхлопотать указ, обративший его в рекрутскую школу Низового корпуса. Вместо неотесанной деревенщины, в Персию должны были отправляться готовые солдаты, прослужившие по меньшей мере год. По букве и духу повеления императрицы, мне предписано было следить за обучением оных, что давало возможность на законных основаниях тиранить фон Менгдена: когда это в тыловых полках, да при нежданной проверке, без греха обходилось?!

Сенявин взирал на страдания кукуйского немца отстраненно и, пожалуй, с затаенной усмешкой. Похоже, у них тут были несогласия. Погоди, милый, сейчас и до тебя дойдет!

— Иван Акимович, у меня большие претензии к вашему предшественнику. Войска голодают, поскольку капитан фон Верден перехватил воинский хлебный транспорт, назначенный в Баку и Гилянь. Прошу содействия в разыскании похищенных судов и провианта.

Повинуясь жесту, адъютант протянул бумаги.

— Извольте ознакомиться. Сим контрактом Персидская компания подрядилась доставить в порты назначения КАЗЕННЫЙ хлеб. Вы чрезвычайно меня обяжете, предоставив акты о его изъятии и дальнейшей судьбе.

— Велю поискать в канцелярии; но обещать не могу. Со мною в Астрахань девять офицеров приехали, сейчас какой-никакой порядок в делах стал появляться; а что до меня было…

Шаутбенахт махнул рукой в уничижительном жесте. Понятно: фон Верден ему не брат и не сват, можно валить как на мертвого. Без долгой переписки с Петербургом отдавать ничего не захочет — а такие тяжбы годами длятся.

— Всё же постарайтесь. Мы еще вернемся к этому прискорбному происшествию, сейчас же считаю себя обязанным вас известить о неподобающих и прямо преступных действиях капитан-лейтенанта Соймонова и лейтенанта Лунина в отношении гилянских купцов…

Что делать?! Не было у меня иных способов против Сенявина. Старый хитрый царедворец, из семьи не шибко родовитой, но многочисленной и с большими связями; участник Великого посольства, лазавший по вантам вместе с Петром и с денщиком Алексашкой Меншиковым, — поди-ка, возьми его! Придется Федору Иванычу послужить аманатом.

Тень заботы омрачила безмятежное доселе чело шаутбенахта. По лицу видно, что проняло. Из штатс-конторы то и дело напоминают о сборе податей с завоеванных провинций и пытаются добиться, чтоб деньги проходили через них, — а тут всплывет целая система узаконенного грабежа мирных торговцев морскими служителями! Еще при фон Вердене захваченных персидских бус в наших портах накопилось изрядно. Соймонова в море посылал новый начальник — ему и отвечать за своих людей. Но хитрец и тут попробовал торговаться:

— Александр Иванович, отовсюду пишут — и армейские офицеры, и флотские — дескать, надо бы судовые пашпорты вернуть, чтоб не попустить злоумышленным лицам пользоваться нашей беспечностью.

— Вздор, Иван Акимович. Какие такие злоумышленные лица?! Сроду их на здешнем море не лавливали. Обида офицерская на меня, что учинил вольное судоходство, совсем не от преданности государственному интересу идет. Всё просто. Пашпорты-то кто выдавал? А персияне к начальнику без подарка не ходят. Неприлично. Приучили их так. Малому начальнику — плоды какие, виноград там, финики, сахарную голову… Большому могут и коня привести, это запросто. Деньги, само собою, носят.

— И Вашему Превосходительству тоже?

— А как же! Причем отказываться нельзя, не так поймут. Подумают: не взял, затем что мало принесли; нехороший человек, жадный! Все подарки секретарь записывает, как доброхотные даяния благодарных туземцев православному воинству. Съестное отдаю на гошпиталь, ненужными всякими вещами отдариваюсь, потом подвожу баланс — и остатки, буде окажутся, в корпусную казну! Только так! Потому что скрипят… Скрипят перышки-то! Случись хоть в малом чем оступиться, найдется уйма желающих уведомить коллегию — а то и саму государыню императрицу! Дескать, нам не позволяет — а сам берёт!

С кислой гримасой на лице, морской командир пригласил сухопутных отобедать. После недолгих разысканий суда мои нашлись — и даже хлеб не весь растащили. За пропавшую часть обещано было возмещение. Сообразно, Соймонов с Луниным по разбору дела оказались невинны, понеже прежний начальник их не уведомил об перемене пашпортного порядка. Иначе могли очень просто в дербентские каменоломни угодить: жаль было бы, ей-Богу!

В блужданиях по задворкам астраханского порта, сопровождавших поиски нагло захваченного имущества, случилось набрести на место, где адмиралтейские плотники пытались вернуть к жизни побитые штормом шнявы и гекботы. Глаз выцепил из толпы знакомую фигуру.

— Ефим! Ты откуда взялся?!

Чумазый от смолы работник вздрогнул, уронил топор и оглянулся с выражением ужаса. Подошел, как преступник к эшафоту:

— Из Санкт-Петербурга, Ваше Превосходительство.

— Да я не о том. Какого хрена ты здесь плотничаешь? Что твое подводное судно? Раз помеха с моей стороны исчезла, давно бы должен построить?!

Мастер бухнулся на колени.

— Прости, батюшка Александр Иваныч, что оболгал тебя. Не своей волей! Приходил от генерал-губернатора офицер; велел писать, чего скажет.

Что ж, это можно было предполагать. А ждать от мужика стойкости в правде, какой и от дворянина не вдруг дождешься, бессмысленно.

— Бог простит. Вставай, не юродствуй. Заберу тебя отсюдова: другая работа найдется.

— Как прикажете, господин генерал.

— Так ты не ответил, с судном-то что вышло?

— Построил, Ваше Превосходительство. Аккурат перед тем, как государю Петру Алексеичу смертная хворь приключилась, при глазах Его Императорского Величества первую пробу делал…

— Ну и?

— Опозорился. Забрались мы вчетвером внутрь, начали под воду спускаться: по-первости тихонько, потом быстрей, да об камни и стукнулись. Дно проломилось, вода хлынула… Господи помилуй! Ладно еще, государь не осерчал. Велел за зиму все исправить, чтоб весною потаенное судно действие оказало. На другой год без него испробовали… Течь открылась. Дали адмиралтейские начальники три месяца на поправку; с великим ругательством и грозою дали. В деньгах по самое некуда урезали. По осени, когда стали испытывать, уж я и Николе Угоднику молился… Да бестолку. Из мастеров разжаловали, имущество за убытки казенные забрали… Следовало мне в каторгу, да Федор Матвеич заступился, спаси его Бог…

— Я ж тебе показывал, что под водой устойчивого равновесия не добьешься! На склянках в бочке: помнишь, аль нет? Еще горловины бычьим пузырем затягивали. Черта ль ты объяснений не слушал?! Небось мечтал, как государь император в адмиралы тебя произведет?

— Не по чину мне даже о таком помыслить…

— Мечтал, сознайся. Как же без этого? Сие не грех, лишь бы от дела не отвлекало. Так вот, прежде чем полноразмерное судно строить, надобно было решить задачу, как его на заданной глубине удерживать. А решение есть: Корнелиус Дреббель как-то же с этим справился?

— Эх, ежели бы Ваше Превосходительство мне тот секрет открыть изволили…

— Так я его сам не знаю. Но приметь: англичане построили действующее подводное судно сто лет назад. Не совсем англичане, а лондонский голландец. Применить же его во множестве воспоследовавших морских войн даже никто и не пытался. Как думаешь: по глупости, или были веские причины?

— Господь ведает; теперь уж я своему разуму не верю.

— Вот это зря. Все сие расчету поддается. Подводное судно вместимостью в кубическую сажень должно весить больше пятисот пудов. Силы в руках не хватит, чтоб такой вес передвигать под водой хотя бы с умеренной скоростью. Кто сумеет придумать подходящий источник движения — пружины там нужных качеств, или что — тот и станет властителем подводного царства. Но покамест ни малейшего приближения к тому не вижу.

Плотники бросили стучать, глазея, как один из ихней артели запросто беседует с генералом; мордатый десятник не осмеливался понуждать к работе. Я хлопнул Ефима Никонова по плечу:

— Ступай пока, Прокопьич.

Сенявин задолжал мне человека. Один из корабельщиков, Ерема Свищев, уперся, когда выгоняли с галиота; матросы ему крепко намяли бока. Через неделю упрямец помер: мои говорили, что от побоев, адмиралтейские служители — что лечился водкой и перебрал. Шаутбенахт, не желая подрывать с трудом установленный мир, уступил просьбе и отдал взамен Никонова. Поставленный главным корабельным мастером Персидской компании, Ефим служил честно, пил в меру, переворотов в искусстве морской войны не замышлял.

В Астрахани я намерен был задержаться: военная мощь державы берет начало в тылу. Срам нестерпимый держать войска впроголодь, имея линией снабжения реку, текущую через самые изобильные местности империи. Дабы не утруждать кригс-комиссариат, мои приказчики еще прошлой зимою одновременно с закупкой наличного зерна раздали тысяч двадцать в кредит под будущий урожай. Моралисты зря вооружаются против ростовщических приемов: при правильном использовании они выгодны обеим сторонам. Зная заблаговременно будущий спрос, земледельцы сильно увеличили яровой клин. В устье Камы почти что даром удалось скупить лишние барки из-под демидовского железа (вверх по Волге грузы идут на других судах, кои меньше и легче). С доставкой хлеб обошелся вдвое дешевле прошлогоднего и с двойным же резервом по количеству: коль не случится неожиданностей, избыток пойдет персиянам в обмен на шелк.

Стратегия сей провиантской кампании заслуживала возведения в образец: завод на Ладоге тоже кормился привозом. Мастеровых и подсобных работников более тысячи; с семьями — умножай на пять. Еще больше людей занято в сопутствующих промыслах: вальщики, пильщики, углежоги, смолокуры, возчики, матросы… В сезон толпы мужиков приходили за сотни верст; народу собиралось немногим меньше, чем в Низовом корпусе. Съестное дорожало год от года, на радость хлеботорговцам-перекупщикам. Пришлось задуматься: не взять ли провиантское обеспечение Приладожья на себя? Дощаники отправились вверх по Волге; каждую ватагу сопровождал грамотный приказчик или отпускной офицер, ведущий счет расходам вплоть до медной полушки. Тем, кто доставит груз с наименьшими издержками, обещана была награда. Сей опыт дал минимальную провозную цену от Казани до Тайболы пять с половиной копеек с пуда, вместо двенадцати у подрядчиков! Правда, сии последние, слыша упрек в потере совести, возражали. Дескать, своими крестьянами суда проводить — не то, что наемными людьми, кои вконец обнаглели и плату ломят втридорога. А еще, мол, Ваше Сиятельство изволили с обозом офицеров отправить: такая команда — не то, что обычная артель. Офицер на всю округу страх нагоняет, иначе бы пришлось воеводам, а кое-где и местным крестьянам за вольный проход денежки отсчитывать, двенадцать-то копеечек как раз и вышло б… Ну, с воеводскими поборами есть способ справиться. У купчишек нету, а у генерала точно есть. Вот хитроумство собственных приказчиков беспокоило меня больше.

Быстрый рост дела обернулся ростом воровства. Где взять людей, одновременно грамотных и честных? Как заставить служителей преумножать мое богатство, а не свое собственное? Завод и железоторговая компания — другое дело. Там громадное большинство служителей имели дело с железом, и только единицы — с золотом; неторопливый оборот товара позволял без спешки отобрать, выучить и расставить годных. Теперь же турецкая и персидская торговля требовала дополнительно десятков, а в ближайшем будущем — сотен умелых, верных и надежных агентов. Мелкие хитрости, знакомые любому лавочнику: отдаст ли мальчик-слуга хозяину найденную под прилавком копеечку, — разумеется, употреблялись; роль копеечки исполняли тысячные суммы; но зачастую экзамен не выдерживали все проверяемые поголовно.

Скоро я стал замечать, что повышенную стойкость к греховным соблазнам выказывают адепты двоеперстия. Прежде мое мнение о раскольниках было в высшей степени неблагоприятным. Сия секта виделась скопищем злобных изуверов, обманом вовлекающих крестьян в добровольные аутодафе. Соприкосновения с обитателями Выговской пустыни, многочисленными на Олонецких заводах, побудили смягчить оценки — но какая-то опаска все же оставалась. Естественное сочувствие гонимым уравновешивалось простой, очевидной истиной: если вдруг жертв и палачей Господня воля поменяет местами, новые гонители ересей затмят предшественников жестокостью. Отдельные здравомыслящие люди среди староверов, несомненно, имелись: взять хотя бы их вожаков на Выге, братьев Денисовых. Мне крайне любопытно было услышать, что на самом деле сии расколоучители не простолюдины, а природные князья Мышецкие, ведущие род то ли от саксонских рыцарей, то ли от самого Рюрика. Те же, кто не имел чести быть аристократами (хотя бы и омужичившимися), просто не умели шагу ступить, не демонстрируя свою враждебность ко всему остальному миру. Помню, как незадолго до опалы был в Архангельске в гостях у солидного купца и обратил внимание: объедки собаке давали в серебряной миске. Мне только потом объяснили, что дело не в тщеславии или хвастовстве богатством: посуда после иноверного гостя считается у старообрядцев опоганенной и годной лишь псам. Наверно, моя тарелка тоже стала достоянием купеческого кобеля — этак у цепного стража полный сервиз наберется, на целую свору.

Однако после опалы взаимное отношение переменилось. Сначала едва уловимо: замкнутая община чуть приоткрылась для чужака; молодые ревнители старины начали к графу Читтанову наниматься. Убедившись, что в компанейской службе никто не вопрошает о вере, требуются лишь ум и честность, — юноши из поморских и нижегородских купеческих семей пошли en masse. Думаю, отцы послали их поучиться успеху, будучи косными в религии, но не в коммерции.

Православному негоцианту держать приказчиков-старообрядцев было бы опасно. Русские законы возлагают на хозяина заботу о душах его людей, равно крепостных и вольнонаемных. Привяжутся церковники, обвинят в укрывательстве — без больших взяток не отцепишь. С меня же эти самые взятки — гладки. Папежскую ересь не проповедую, и ладно. А разбираться во внутренних склоках восточной церкви иностранец не обязан. Так что двери в Персидскую компанию оказались для приверженцев старой веры широко раскрыты, и вскоре среди служителей оных набралось едва ли не большинство. Отобрать лучший человеческий материал, построить из живых людей торговую машину, обеспечить исправление и притирку оной, — эта работа требовала моего присутствия в Астрахани. К тому же сей город ближе к России, нежели Баку и Дербент, и новости получаешь в среднем на полмесяца раньше. Новости же приходили такие, что потеря времени могла оказаться роковой.

На севере день ото дня становилось жарче. Эскадра Уоджера стала на якорь перед Ревелем, и адмирал переслал императрице письмо от короля. Георг объявлял, что эскадра послана "для предотвращения опасностей, могущих произойти от русских вооружений". Далее следовали упреки в войнолюбивости, в сношениях с претендентом, и бесцеремонно предписывалось русскому флоту не выходить из гаваней. Тайный Совет устами Екатерины отвечал, что запрещение британского величества для самодержавной государыни ровно ничего не значит, понеже она не зависит ни от кого, кроме единого Бога. Однако флот придержали, отменив даже обыкновенные парусные экзерциции в заливе. Борис Иванович Куракин писал из Парижа, что Англия намерена привлечь к Ганноверскому союзу Данию и Швецию. Парламент ассигновал королю средства на двадцать шесть тысяч британских солдат и на сорок две тысячи субсидиарного войска из шведов, датчан и гессенцев. Собирались потребовать от России, дабы она из балтийских завоеваний удержала земли только до Ревеля, прочее же отдала герцогу Голштинскому в компенсацию за Шлезвиг. В случае отказа упомянутые державы должны были при поддержке Франции объявить войну. Франция, впрочем, не горела желанием им ассистовать — особенно после того, как в должности первого министра герцога Бурбона сменил миролюбивый и не берущий английской пенсии кардинал Флери. Столь явная враждебность британцев не осталась без последствий: вскоре русский посол в Вене Людовик Ланчинский, выслужившийся со времени моего с ним знакомства из секретарей в камергеры, заключил трактат о присоединении царицы к союзу императора с испанским королем.

В отличие от Екатерины, эти монархи тягались с Георгом за свое. У Карла Шестого с ним были трения по части ост-индской торговли, Филиппу Пятому не давал покоя отторгнутый Гибралтар. Там тоже шло балансирование на грани войны. Чтобы лишить неприятелей финансовых средств, английская флотилия вице-адмирала Хозьера блокировала Порто Белло в испанской Америке. Больше всего высокомерных грандов оскорбляла фамилия британского моряка, значившая "чулочник" и обличавшая низкое происхождение.

По всей Европе чистили ружья и точили клинки. Призрак большой войны подступал все ближе, простирая кровавые руки. Как назло, накануне возможных бед Российская империя лишилась сразу двух генерал-фельдмаршалов. Умер Аникита Репнин и ушел в отставку Брюс (получив сей чин при самом абшиде). Поговаривали, что Меншиков, не нуждаясь в умных и самостоятельных людях, намеренно подогревал вражду в окружении бессменного начальника артиллерии — и выжил-таки со службы, заменив тупым, но исполнительным Гинтером. Чем гуще окружающий мрак, тем ярче засияет на небосводе славы звезда Светлейшего — так, видимо, рассуждали его клевреты. Но люди разумные недоумевали. Наглые англичане всё лето торчат у русских берегов, заражая балтийские воды гнилыми испражнениями и мертвыми трупами матросов — а полководцы, равно умеющие воевать на суше и на море, несут службу черт-те где. Голицын на Украине, Змаевич в Азове, Читтанов вообще в Персии.

Надо ли рассказывать, через какие каналы сии недоумения достигали до царицыных ушей? С большим неудовольствием узнал я из почты, что мое имя без спросу и без ведома норовят сделать знаменем голштинской партии. Обычных бесов отгоняют крестом и молитвой, а этих чем потчевать, чтоб отвязались? Заявить, что ль, во всеуслышание, что южной границей Дании должны служить швейцарские Альпы? В каждом народе встречаются разные душевные свойства, но людская молва наделяет нации одним преобладающим качеством: гордый испанец, галантный француз, кровожадный турок, честный немец… Ну так нехрен интриговать, раз ты честный: все равно получится плохо! Герцог Карл-Фридрих Светлейшему не по зубам, однако любого действующего генерала начальник Военной коллегии всегда сумеет выставить виноватым.

Верховный Совет потому и Тайный, что даже самые осведомленные люди имеют лишь смутное понятие о происходящем на его заседаниях. К тому же мои глаза и уши в столице в самый неподходящий момент утратили половину чуткости: старый приятель и союзник, барон Шафиров, был удален от двора. Меншиков спроворил указ, предписывающий главе российской коммерции отправиться в Архангелогородскую губернию для устройства китоловной компании. Бедный Петр Павлович, сказавшись больным и уступив неприятелям поле придворных баталий, отсиживался в Москве. А я, хоть и видел, что под меня подводят мину — вмешаться возможности не имел. Как ни странно, предметом атаки стал несомненный и наибольший за всю войну успех: шемахинский поход. Ну да, в Константинополе скандал разразился немалый. Визирь Ибрагим-паша вызвал посла Неплюева, кричал и топал ногами. Что еще оставалось проигравшему? Наказывая Дауда за бесконечные разбои, русские были в своем праве; и ни одна собака не докажет, что Чолак-хан Сурхай занял Шемаху по соглашению с генералом Читтановым. Вошел в город первым после ухода гяуров, не пустил законного (по турецким понятиям) владельца, разбил его в честном бою — ко мне-то какие претензии? Такой уж закон на Кавказе: чья сабля вострей, тот и прав. Если же смещение и назначение генералов производить согласно требованиям эвентуального противника, то практикующее сии чудеса государство станет всемирным посмешищем.

Однако петербургских чудотворцев подобное будущее не смущало. Кто-то пустил в обращение коварный аргумент: раз умелые воины, ввиду грозящих опасностей, могут понадобиться на севере, почему б не потрафить султану и не успокоить его, отозвав слишком деятельного корпусного начальника? Такая формула могла бы сработать даже при равновесии между моими гонителями и защитниками. Но беда в том, что политический эквилибриум я собственною рукою нарушил. Федор Матвеевич Апраксин обиделся за притеснение астраханского адмиралтейства и примкнул к гонителям; враждебная партия получила перевес в Совете. Решение по моему делу оказалось вполне иезуитским. Сначала постановили заменить Читтанова другим генералом, с немедленным по передаче дел выездом в Петербург; потом отдельным указом изменили окончание резолюции, предоставив сие на усмотрение нового командующего и Военной коллегии, то есть Меншикова. Всё это провернули настолько быстро, что последствия сей интриги стали мне известны буквально за пару дней до прибытия князя Василия Владимировича Долгорукова — отозванного в столицу полугодом раньше и вернувшегося на юг с полным отпущением грехов и чином генерал-аншефа.

Почему на мое место назначили именно Долгорукова, было понятно. Не далее как минувшей весною родственник его князь Василий Лукич старательно (хотя не слишком успешно) вел негоциации в пользу избрания Светлейшего курляндским герцогом — и похлопотал перед сукиным сыном за однородца. Впрочем, сие не отнимало у нового начальника бесспорных достоинств. Строгость, доходящая до суровости; отеческая забота о солдатах; испытанная храбрость воина, прошедшего Полтаву и Прут в генеральских чинах, — вот качества, примирявшие с решением Тайного Совета. Я сдержал чувства: военачальник, у коего личные амбиции преобладают над установленной регламентом дисциплиной, не годен к своему ремеслу.

Пришел мой черед пережить то же самое, что испытал Матюшкин годом раньше. Приняв полномочия над корпусом, недавний мой подчиненный, внезапно ставший высокопревосходительной особой, перевел разговор в неофициальное русло:

— Недоволен, Александр Иваныч?

Князь, обладая прямым нравом, не любил оставлять отношения невыясненными.

— Ничего, Василий Владимирович. Перетерплю. Ладно, что назначили тебя, а не какого-нибудь шута придворного. Готов отчитаться в любое время, чтобы не затягивать с отъездом.

— Куда спешить? С этой войны чрез триумфальные арки не ездят. Хочу тебя просить до будущего лета остаться в Персии.

— А нахрена? Всё потребное сделано. Провиант в избытке, доставка без препон. Гилянский бунт затихает. Дауда выгнали. Шамхала Матюшкин поймал. К обороне гарнизоны готовы, а от каких-либо наступательных действий в этой стране ни малейшей пользы ожидать не следует. Стратегический тупик.

— Предположения по части стратегии не сочти за труд изложить отдельной промеморией: я ценю твои мнения и готов с ними считаться. Но речь сейчас о другом. На Тереке Матюшкин с Шереметевым, в Гиляни Леонтьев с Шиповым любые поползновения опровергнут — а посередине, буде твой новопоставленный хан пожелает Баку и приморские махалы прибавить к своим владениям, сдержать его некому. Кроме тебя. Полковники не сдюжат. Зачем было такого сильного властителя в нашем соседстве еще сильнее делать?! Не считаешь, что дал промашку? Хотя бы формальным трактатом его связал, всё лучше было бы.

— Трактаты соблюдают, пока это выгодно. Потом находят резон, чтобы нарушить. Сие равно справедливо для Азии и Европы. Какими словесными кружевами ни опутывай однорукого, он не станет с ними считаться, а будет действовать по своему интересу.

— В том и дело. По своему — а не по нашему.

— По своему и по нашему, пока они совпадают. Его ханство лежит на землях, отошедших Порте. Подчиняться же султану и платить дань Сурхай не согласен. Самому мало. Кто руки протянет к Шемахе, с тем и готов воевать. Ну и слава Богу: пусть воюет! Пока не научимся действовать чужими руками, тягаться с англичанами либо французами даже и мечтать не стоит.

— Очень уж непослушливый выходит союзник. Лучше опираться на христиан, которые нам доброжелательны. Бывший грузинский царь Вахтанг со мною приехал: велено его к армянским меликам послать.

— Как бы Вахтанг хуже не сделал. Никоторые народы между собою так в ненависти не пребывают, как армяне с грузинцами. Да и слабы они: что против турок, что против горцев стоять не могут. Политика с верой ходят врозь. С османами в Персии два вождя воюют: в Ширване Сурхай, со стороны Исфахана афганец Эшреф. Оба правоверные магометане турецкого закона. И оба неплохо бьются!

— Не забывай, Александр Иваныч: сейчас у нас с Портой мир и мало что не союз. Опасаться турок, конечно, надо. Но ты, как вижу, до сих пор из прошлой войны не вышел.

— Не вышел. Потому что она не прошлая. Она вечная. Если угодно, князь Василий Владимирович, то свое мнение о смысле и цели наших с тобою воинских трудов я тебе теперь же и выскажу. Без промеморий. Ты ведь не спешишь? Тогда слушай. Какими бы химерическими прожектами ни увлекались наши высокомудрые дипломаты, подлинный враг у России один.

— Хорошо бы, коли так было.

— Разумею, со всеми прочими врагами примирить интересы можно.

— А с Портой почему нельзя? Даже странно, что твои христианские чувства столь жарко пылают…

— Чувства ни при чем. Если бы кесарь либо иной европейский государь вдруг завоевал Константинополь, или чудом Божьим возродилась греческая православная держава — сия держава моментально бы встала во враждебное положение к нам. Потому что без южных морей наша судьба — жалкое прозябание в бедности. А интерес того, кто морями владеет, требует русских к ним не допускать.

— Так ведь моря, Александр Иваныч, тоже поделить можно. Они широкие, всем хватит.

— Некоторые можно. А Черное вряд ли, ибо выход из него уж больно узок. И находится оный в самом средоточии государства, куда чужаков допустить — все равно, что к жене под юбку.

— Ну, коли так рассуждать, Дания тоже враг непримиримый.

— Была б она сильной империей, могла бы стать. Слава Богу, что маленькое королевство. Но не будем отвлекаться. Нас в эти края занесло в силу непреложного закона, коий я именую "Правило Завидущих Глаз": в чужих руках работа всегда выглядит легче, а кошель с деньгами — тяжелей. Волынский обещал государю Петру Алексеевичу три миллиона ежегодного дохода от прикаспийских провинций. И что мы видим?! Триста тысяч кажутся несбыточной сказкой! Скажи, положа руку на сердце: ты веришь, что удастся доходы с расходами сбалансировать?

Долгоруков покачал головой:

— Вряд ли. Издержки далеко перевешивают выгоды. Но уйти нельзя, иначе турки здесь утвердятся. Потом не выгонишь.

— Вот! В самый корень смотришь! Смысл войны изменился. Она стала частью вековой непримиримой тяжбы с османами. Во всех воинских планах я исходил из того, что наша цель — отнюдь не завоевание Персии, а истощение и разорение Порты. С этой точки зрения никакой промашки с Сурхаем нет. Против турок он зело полезен. Карабагские армяне или шах Тахмасп тоже пригодятся. Эшреф — просто чудо, как хорош! Разбил ведь султанову армию на исфаханской дороге! Ахмед Третий все еще льстит себя надеждой, что приобрел богатые провинции — так шиш ему! Кровоточащую рану он приобрел! Семь миллионов, ежели в рубли перевести, из казны улетело; под сотню тысяч воинов потерял; а на возобновление крымских фортеций или постройку кораблей, взамен тех, кои мы с Матвеем Христофорычем утопили, третий год ни гроша не отпущено. Если так дальше пойдет, решительного перевеса над неприятелем добиться вполне возможно.

— Погоди-ка, граф. Так ты уже о будущей войне с турками думаешь?!

— Конечно! О ней и надо думать! Хорошую войну готовят долго, а заканчивают быстро. Плохую — наоборот. Или мнишь нынешний мир с султаном действительно вечным?

Последний вопрос, конечно, был риторическим. Опытный государственный муж, Долгоруков отличался редким здравомыслием и в длительность мира не верил. Впрочем, задумываться о делах, кои не поручали, был (в отличие от меня) тоже не склонен. Честолюбие, укрощенное возрастом и царской опалой, не побуждало его к авантюрам. Он по достоинству оценил стратегию косвенных действий на истощение турецких сил: экономная рациональность замысла отвечала сдержанному характеру князя. Пожалуй, я мог не опасаться за свои начинания.

Что ж, на мое место, по крайней мере, назначили достойного. Ругаться с ним ради скорого отъезда в столицу неохота: что я позабыл в этом змеином гнезде?! А здесь смиренно ожидают внимания несколько прожектов, отложенных за недосугом. По недолгом размышлении, согласился остаться на зиму в помощниках, взяв на себя начальствие в русской части Ширвана: от Дербента до Сальян, с резиденцией в Баку. Больших трудов сия должность не обещала. С обычными обязанностями полковники сами справлялись, а служить пугалом для казикумухского хана — занятие, знаете ли, необременительное.

Свободное время мне как раз требовалось. Поэтому, вопреки уговорам Долгорукова, я решительно отказался от заведования комиссариатскими делами. Надоело на тривиальный вопрос: "куда делись казенные деньги?" находить столь же унылые ответы. Гораздо больше вдохновляла воображение географическая загадка о старом русле реки Аму, будто бы в давние времена впадавшей в Каспийское море. Рагузинец Флорио Беневени, несколько лет пробывший послом в Бухаре и прошлым летом вернувшийся в Россию, уверял со слов туземных обитателей, что подлинно впадала. Только не вся. Река будто бы разветвлялась близ города Эски-Ургенч на два рукава; половина воды текла на север к Аралу, другая — на запад к Каспию. По тем же сказаниям, каспийское русло обмелело и высохло двести сорок лет тому назад. Сгинувший в хивинском походе подполковник Франкенбек явственно доказал, как надежно защищает ханство пустыня; посему я не планировал ничего большего, чем глубокая разведка легкими силами.

Еще по весне были закуплены верблюды, и конноегерский эскадрон Казанского полка, пересев на сих скотов, приступил к экзерцициям. За несколько месяцев родился новый, непривычный для европейских армий, вид кавалерии. Для парадов он пока не годился. Зато для дальних походов через безводные степи — вполне. Двести всадников с новоманерными винтовками представляют в сих краях внушающую почтение силу, потому как закаспийские кочевые народы, вопреки наружной воинственности, малодушны и потерь не выносят. Каждый бережет свою жизнь: при столкновении многотысячных толп десяток-другой убитых обращает всю массу в бегство.

С дозволения генерал-аншефа, я возобновил Красноводское укрепление, снабдил оное гарнизоном и необходимыми припасами: фуражом, провиантом, топливом и водой. Комендантом назначил драгунского полковника Иоганна Пица. Верблюжий эскадрон тоже перевез через море, невзирая на отчаянное сопротивление животных. Под прикрытием егерей двое геодезистов и несколько офицеров квартирмейстерской службы приступили к детальной картографической съемке долины, в коей предполагали видеть бывшее устье высохшей реки.

Наступившая осень с частыми штормами делала сообщение с этим пунктом не вполне регулярным — но, в конце концов, от Баку, где располагался мой штаб, до Красноводского залива всего лишь триста верст: менее двух суток пути при благоприятном ветре. А непогода здесь редко свирепствует больше недели, так что сей отряд не чувствовал себя отрезанным от главных сил. Сам же я, проинспектировав войска и отдав необходимые распоряжения, предался занятию, которое влекло меня, как обжору пиршественный стол.

В старом дворце наиба великое множество всяческих каморок и клетушек непонятного назначения. Потеснив натащенный денщиками хлам, в одной из них вызванные из Тайболы ученики и подмастерья сложили круглую печь с вмурованной медной ретортой, размером в небольшую бочку. Соседнее помещение пустили под бурдюки с нефтью. Дело в том, что меня давно (собственно говоря, с детства) интересовала рецептура греческого огня. Василий Корчмин хвастался, что его зажигательные смеси на основе скипидара будут посильней, чем у греков — хм, пробовал я этот скипидар против берберийских пиратов… Не скажу, чтоб сильно понравилось. Вдруг с нефтью получится утереть нос Василию? Артиллерийская наука дает много простора пытливому уму, и в сей области между мною, Брюсом и Корчминым от века существует незлая ревность, некий род присущего инженерам и естествоиспытателям соперничества: кто кого превзойдет.

Нефти в Баку много. Тысячи пудов вычерпывают добытчики из колодцев, где вместо воды колышется, тускло поблескивая, густая темная жидкость. Большей частью темная — но бывает и светлая, которую называют белой. Такая дороже впятеро из-за редкости. Ту и другую разливают в бурдюки из овечьих шкур и развозят на продажу по всей Персии, как незаменимое средство для лечения парши у верблюдов. Здесь, в месте добычи, ей находится и другое употребление: за недостатком древесного топлива, в очагах пылают облитые "земляным маслом" камни. Царь Петр пытался развернуть торговлю сим редким товаром в Амстердаме; по его указу русскому торговому агенту послали три бочки. Но спроса голландцы не выказали — видно, применения не нашли.

Ну и Бог с ними, с голландцами. Как сказал, узнав о сей незадаче, один торговец-персиянин — "пусть у них все верблюды запаршивеют, коли не покупают нашу нефть". Еще год назад, увидев (а также понюхав и попробовав на язык) оба сорта, я сразу же заподозрил, что разница между ними заключается в какой-то загрязняющей примеси, наподобие дегтя, от которой субстанцию можно очистить перегонкой. Простой расчет показывал, что превращение черной нефти в белую увеличит годовой доход от сих промыслов тысяч на восемьдесят. Ну, пусть на сорок — из-за неизбежного спада цены на дорогой сорт при росте предложения. Все равно прибавка окажется больше всего податного сбора с Бакинской провинции. В надежде убить одним выстрелом обоих зайцев — военную выгоду и коммерческую — мои работники приступили к опытам по перегонке. Первый же заход дал ожидаемый результат. Грязь оставалась в перегонном кубе, а из охладителя капала прозрачная и легкая, как спирт, горючая жидкость. Постепенно возвышая жар, отгоняли все более плотные и маслянистые части. Когда вскрыли примазанную суриком на олифе крышку реторты, на дне обнаружилась черная вязкая смола с запахом столь резким и отталкивающим, что я мгновенно нашел ей применение и послал для пробы на судовую пристань.

Среди корабельных мастеров существует поверье, что смола защищает дерево от гнили тем лучше, чем она духовитей. Возможно, и так — хотя сравнительные опыты мне неизвестны. Но ежели сие хоть отчасти окажется правдой, то нефтяная древесную перебьет. Особенно в тропических водах. Мне пришли на память жалобы английских судовладельцев, чьи корабли возвращались из Вест-Индии насквозь изъеденные червями: пожалуй, даже самый голодный червяк потеряет аппетит, если обед будет подан под таким соусом.

В части зажигательных средств результаты получались тоже любопытные. Легкий нефтяной спирт превосходно воспламенялся и горел даже на воде (в точности, как писано в старых книгах). Его недружба с сим элементом открывала новые пути для совершенствования подводных мин. Что, если порох пропитать этой горючей жидкостью? Будет ли он после такого отсыревать? Какие пропорции пороховых ингредиентов желательны для подобной смеси? Вопросов рождалось великое множество. Приготовление новых составов для огнеметательных труб инвенции Корчмина и опробование оных в сравнении со старыми тоже не обещало безделья. План опытов был расписан до весны. Походную артиллерийскую мастерскую до упора загрузили работой. Перегонный куб пыхтел теперь днем и ночью.

Кстати, прекрасная идея для усовершенствования сего нехитрого устройства была позаимствована мною в одном из свежих нумеров "Философических трансакций Королевского Общества". Водяные и спиртовые термометрические трубки известны со времен Галилея; однако статья гаагского стеклодува и нового коллеги по Обществу Даниэля Фаренгейта предлагала ученому миру две остроумных новации. Во-первых, наполнителем он избрал ртуть, сохраняющую жидкий вид при многоразличных степенях жара; во-вторых, предложил шкалу теплоты с опорными точками, установленными самой природой. Как географическую широту определяют по наклону Полярной звезды, так градус нагрева стало возможно сверять по линейке. Термометр превратился из игрушки в точный прибор: находясь за тысячи миль от ученых собратьев, я мог теперь описать процесс нефтяной перегонки в точных цифрах, что и вознамерился сделать. Предстояло только дождаться заказанных в Богородицке стеклянных трубок.

За вычетом летучей и смолистой частей, примерно половина первоначального объема черной нефти совершенно уподоблялась дорогостоящей белой; сия субстанция оказалась также превосходна для употребления в масляных лампах. Некоторое количество отправили в Россию — однако при тамошней цене постного масла в пятиалтынный за ведро на большие продажи надеяться не приходилось. К тому же свечи удобней. Это на Востоке правоверный магометанин не оскверняет свой дом сжиганием вонючего жира поганого животного и поныне пользуется жестянкой, прославленной в знаменитой сказке про Аладдина.

Восточный дух проник нечувствительно и в мои ухватки. Его наивысшим выражением стала попытка завести себе православных янычар. Известно, что сие войско у турок первоначально состояло из чужаков, новообращенных инородцев. Вот и я решил создать нечто подобное: правда, из иных соображений, нежели султан, отдавая первенство таким преимуществам, как привычка к жаркому климату и устойчивость к местным болезням. А еще — надеясь на свойственную оторванным от родовых корней юношам верность господину, и только ему одному. Последнее было особенно важно, ибо сей отряд мыслился зачатком приватной вооруженной силы. Разумеется, петербургских интриганов удар бы хватил, узнай они об этих планах — но планы строились весьма долгосрочные, и первые шаги выглядели вполне невинно.

Мир замыслов гораздо пространней, нежели мир действительный. Идея получает шанс воплотиться, когда в одном пункте сходятся нужда и возможность. И еще, разумеется, деятель, способный запрячь сих коней в колесницу своей фортуны. Вышло так, что к северу от Кавказского хребта звезды расположились наилучшим для меня образом. После низложения шамхала и усмирения его подданных на очереди стояло наведение порядка в Кабарде. Братья Бековичи вместе с кузеном, князем Арсланбеком Кайтукиным, давно уже требовали военной помощи для восстановления своих законных прав и наказания изгнавшей их с отеческой земли враждебной партии. Теперь у Матюшкина появилась возможность исполнить союзные обязательства. Драгунские полки обрушились на владения клиентов Крыма, как Божий гнев на нераскаянных грешников. Тысячи бежали на Тамань; другие тысячи изведали бремя неволи. Ясырь упал в цене едва ли не до стоимости кормежки. Лишь девицы стоили по-прежнему дорого, от ста до пятисот рублей; но девиц покупать мне нужды не было: по туземному обычаю красивых невольниц дарили "русскому паше" наравне с конями либо оружием. Отказаться? А вы представляете меру оскорбления, нанесенного подобным жестом дарителю и (что немаловажно) самому подарку? Зарезать обоих на месте было бы менее непристойно. К тому же девушек их судьба нисколько не смущала. Уж не знаю, какими путями расходятся среди женщин подобные сведения, но даже в самых дремучих уголках Кавказа слышали, что великая и мудрая Экатэрин-ханум, властительница империи руссов, тоже начинала наложницей. Кто скажет, что умная и ласковая рабыня не сможет повторить ее путь? Время от времени, когда у меня на кухне соперничество за благосклонность хозяина совсем уж перехлестывало через край, я раздавал весь курятник в услужение холостым офицерам.

Впрочем, сии аспекты к делу не относятся. Так вот, используя выгодную конъюнктуру и заменив деньгами турецкую методу девширме, мои агенты скупили несколько сот мальчиков не старше четырнадцати лет. Накормленные, умытые и снабженные теплой одеждой, под отеческим присмотром старых солдат пленники отправлялись в Бекташево и другие имения, где их раздавали в крестьянские семьи со строгим наказом заботиться, как о своих. Ребятишек крестили в православную веру, учили русскому языку, грамоте и счету. Со временем планировалось отправить их в Тайболу, где имелась заводская стража из отставных солдат и унтер-офицеров, и было кому учинить воинскую экзерцицию. Подрастающие бойцы соединили бы дисциплину регулярного войска с природной храбростью и завидным здоровьем черкесов. Этот народ особенно крепок и вынослив, потому что в отношении к детям следует примеру спартанцев — только вместо Тайгетской пропасти использует оспу, коей заражают младенцев, чтобы избавиться от слабых. Жестоко? Что ж, Кавказ — это край, где мягкосердечные не выживают.

Так и проходило время: в мыслях, трудах и заботах. Прибавьте ко всему помянутому хлопоты о демаркации границ с Оттоманской Портой (совместно с приехавшим из Константинополя Румянцевым), переписку со взбалмошным шахом Тахмаспом об основании торговой фактории в Астрабадском заливе, обучение будущего вождя асассинов Франческо меткой стрельбе, минному делу и латинскому языку, управление (большей частью по почте) кучей деревень, большим заводом и тремя торговыми компаниями, — и вы поймете, почему я мало вспоминал о своих зложелателях, строящих козни в далеком Петербурге. Зато они обо мне не забыли.

 

На пути в столицу

Распоряжение Военной коллегии передать генералу Румянцеву начальство над Бакинской провинцией и ехать в Петербург свалилось мне, как снег на голову, ранней весною двадцать седьмого года. Имея множество дел незавершенных и хорошую отговорку в виде начинающейся распутицы, можно было не слишком спешить. Раньше мая все равно дороги не будет. Но за каким лешим я понадобился Светлейшему? Доселе он, кажется, намеревался меня сгноить в убийственном для европейцев климате Персии — и нате вам, вызов в столицу. Не иначе, тут какой-то подвох! Впрочем, по прочтении депеш, привезенных тем же курьером, уведомился о грозе, разразившейся на дальнем краю Европы: король испанский осадил Гибралтар. Все равно непонятно. Каким путем сможет Россия оказать помощь дружественному монарху, если даже вступит в войну? Тем более, Меншиков с самого начала был противником акцессии к Венскому союзу. Или, вызывая генерала Читтанова, он уступает давлению голштинской партии? Пять лет назад, возвращаясь из деревенской ссылки, я обещал себе не служить больше пешкой в чужих руках и намеревался стать игроком — так для начала стоит хотя бы понять, в какую игру меня втянули!

Что ж, пора сворачивать хозяйство. Галиот Персидской компании перенес меня на другую сторону моря. Какой бы тщательной ни была топографическая съемка, собственный взгляд вернее. Красноводский комендант доложил, что местность вдоль караванного пути, идущего по сухому руслу, разведана почти на триста верст; на другой же день я вышел из укрепления с малым отрядом. Опасность от туркменцев была незначительна: в течение зимы их бродячие шайки раз десять пытались атаковать занятых непонятным колдовством чужаков, но получили жестокие уроки. Вроде бы удалось объяснить, что трогать русских не стоит. Унылая солончаковая равнина по правую руку, голые каменистые холмы по левую сменились песками с редкими кустиками саксаула; на третий день впереди стали вырастать приличные по высоте, но столь же безжизненные горы. Какая разница с грозным, но изобилующим лесами и пастбищами Кавказом! Обогнув с юга негостеприимные громады, выбрались к месту, где столетия назад животворные воды исчезнувшей реки разбегались по равнине, образуя широкую дельту. Теперь только злобные ветры гнали, свивая вихрями, сухой песок. Еще переход — и следы минувшего стали явны. Глубокая долина извивалась подобно змее, повторяя прихотливые меандры течения; иссохшие обломки ракушек попадались под ногами; берега поднимались лестницею террас.

— Ваше Превосходительство, верст через пять пороги начнутся!

Выученик Навигацкой школы Прохор Филиппов, нынешней зимою исползавший эти места с квадрантом и астролябией, показывал всё, заслуживающее внимания, с таким видом, будто сам сотворил эту землю. При здешнем убожестве, даже и в таком случае гордиться было бы нечем.

Но пороги надо увидеть. Понукая флегматичных верблюдов, двинулись дальше. Когда-то Петр Матвеевич Апраксин рассказывал нам с Бутурлиным о предложении Ходжи Нефеса царю. На карте всё казалось близким и достижимым. Плавание через проливы? Добьемся, имперцы и поляки помогут! Канал от Дона до Волги? Прокопаем, мужиков хватит! Днепровские пороги? Взорвем или обойдем! Пустить Аму-реку по другому руслу? Да ничего хитрого! Однако за пятнадцать лет ни один пункт из этого списка не исполнен, и надежды на исполнение при внимательном взгляде видятся весьма призрачными. Особенно после смерти государя.

Вот и обещанные пороги. Могучие каменные ступени песок похоронить не сумел. Воображение легко дорисовывало бурлящие струи, едва ли проходимые для самого легкого челна. Да, это даже не Днепр. Или шлюзы, или многоверстный волок в обход. А кто еще знает, что там дальше?! Вложив миллионы, можно возобновить реку и сделать оную судоходной, — но никак не дешевле. По сути, надо строить канал верст в пятьсот. Затраты, немыслимые для живущей впроголодь страны, и окупятся ли они хоть когда-нибудь, тоже никто не скажет. Было время, могольская империя граничила с Бухарой. Индийцы ходили войной на бухарские земли. Пушки возили на слонах. Теперь бунтующие афганцы отделили Индию от Турана непреодолимой полосой хаоса, и одному лишь Богу по силам этих дикарей утихомирить.

Переночевав на месте печального разочарования, велел поворачивать обратно. Вернувшись к берегу моря, приказал изыскания окончить и сократить гарнизон до численности, подобающей небольшому посту для коммерции с местными народами. Полковника в должности коменданта сменил поручик. Верблюдов продали караванщикам, а егерей несколькими рейсами галиота перевезли в Баку. Здесь во дворце мои служители готовились к отъезду. Нефтеперегонный куб и человек, способный с ним управляться, перешли в ведение приказчика Персидской компании. Несколько бочек горючего нефтяного спирта и описание новых зажигательных смесей на его основе приготовлены были для подарка Корчмину: пусть знает, что и мы не лыком шиты. Поток черкесских пленников (и пленниц) за зиму иссяк; караван-сарай, служивший им временным пристанищем, стоял пустой. Ну, что там еще осталось?! Только дождаться Румянцева из Тавриза, где он дискутирует о границах с турецким пашой. Странно: чуть не все офицеры и генералы наши мечтают вырваться отсюда и были бы счастливы на моем месте; меня же гнетет непонятная печаль. Или это дурное предчувствие? Даже когда отставили от командования, не было так погано на душе.

Возможно, сие зависит от согласия между тем, что ты делаешь — и тем, что считаешь нужным делать. В Персии я имел достаточно свободы, чтобы сделать неразумную войну, губительную для солдат и разорительную для казны, менее неразумной и менее губительной. Всего, чего хотел, не добился: гилянские полки за год моего начальствования потеряли четверть состава умершими от лихорадок; но ведь раньше ежегодные потери в них превышали половину! Между прочим, в английской Ост-Индской компании для пребывающих в Бенгалии матросов смертность от двадцати до тридцати на сотню считают обычной; а торговые матросы содержатся богаче и лучше солдат. Умиротворение завоеванных провинций делает успехи. Истинный враг указан. Пусть меня отстранили по интригам злопыхателей, но принцип войны чужими руками для истощения Оттоманской Порты воспринят Долгоруковым и будет в меру возможности проводиться. А что ждет на севере? Баталии за Шлезвиг? Совсем не уверен, что смогу сохранить дурацкое послушно-благожелательное выражение лица: последний раз посетив царские покои еще при государе Петре Алексеевиче, за три с лишним года сильно одичал. Не уста, так глаза правду скажут. С глубоким сомнением в будущей судьбе сдавал я дела прибывшему в Баку генерал-майору.

Из Персии принято ездить морем и Волгою до Царицына, потом степью напрямик. Сменив медлительную речную барку на карету, попрощался с верным Франческо: его путь через Азов и Константинополь в Венецию. А мне скакать днем и ночью: по-генеральски, на сменных лошадях. Пятьсот верст до Тамбова, там отдых — и еще столько до Москвы. И еще семьсот до Петербурга. Однако приморская жизнь настолько изнежила мою задницу и отучила от русских дорог, что я приехал в Первопрестольную скрюченным калекой. Поясница просто отламывалась. Отписавшись в коллегию с должными извинениями (пускай Темнейший немного подождет), визитировал губернатора Плещеева и графа Мусина-Пушкина (как столетний старец, под ручки поддерживаемый денщиками), а потом поехал к Шафирову. У барона в Москве свое подворье: не на постоялом же дворе ночевать! Старый приятель рад был предоставить мне кров. Он тоже выглядел больным и, пожалуй, не ложно отговаривался нездоровьем от поездки в Архангельск: одышка и сердцебиение мучили из-за чрезмерной полноты, служебные невзгоды наложили печать на жизнерадостный прежде характер; только изобретательный ум, присущий еврейскому племени, оставался подвижным и гибким.

— Душевно рад вас видеть, любезнейший Александр Иванович, если не в добром здравии, то хотя бы живым. По нынешним временам, и это благо!

— Да уж, чуть зазеваешься — мигом на пироги пустят. В начинку покрошат, яко пса. Взаимно рад, Петр Павлович! Готов доложить вам, как главе российской коммерции и своему компаньону, наблюдения и соображения, привезенные из Персии. Только чуть отдохну с дороги. Вас не затруднит баньку приказать?

— Уже распорядился. А поясницу одна прачка из моих дворовых так разминать умеет, что мигом вас распрямим! Или помоложе девок послать попарить?

— Боже упаси. Мне все тело надо распрямить, а не отдельные части.

В глазах президента на мгновение мелькнула тень прежней веселости:

— Вы, Александр Иванович, после того, как с персияночками знались, на здешних красавиц, небось, смотреть не захотите?

— Даже и на персияночек не тянет. Совсем служба замучила! За десять суток одну только ночь в постели провел, остальные в карете. А мне ведь не двадцать лет, для таких приключений.

Впрочем, после баньки немного полегчало. За обильным и вкусным ужином (Петр Павлович, надо признать, был гурманом и повара держал отменного) я ощутил в себе достаточно сил для ответа на молчаливый вопрос во взгляде гостеприимного хозяина: "ну как там, в Персии?"

— В Персии смута. Здесь тоже такое бывало. Для процветания державы нужен постоянный приток свежей крови во все члены государственного организма, более всего — в голову. Иначе аристократия вырождается и загнивает. Тогда обновление все-таки происходит, но более мучительным способом.

— Значит, вы предложили бы шаху Тахмаспу для спасения государства приближать достойных людей из черни?

— Сомневаюсь, что он может различить достойных от недостойных. Ибо дурак и пьяница. При этом чрезвычайно любим народом. Всё его окружение таково ж. Это юные львы за пиршественным столом — и ослы или бараны на поле битвы. Думаю, будет по-другому.

— Полагаете, страна погибнет?

— Трудно сказать. В низших сословиях персов есть государственный смысл и ожесточение против иноземцев. Недостает вождей. Но это дело наживное. Знаете матросскую забаву: десяток крыс сажают в пустую бочку, накрывают и держат, пока одна не сожрет остальных. Нынешняя Персия и есть подобная бочка. Начало зрелищу положено: в прошлом году Сурхай скушал Дауда, а какой-то молодой разбойник с трехтысячной шайкой неплохо действовал в Хорасане на стороне шаха. Когда крысоволк персидской породы выведется — желательно устроить, чтобы он бросился на турок.

— А если сей зверь сочтет нас более важными врагами?

— Надо с ним заранее подружиться. Ежели персияне смогут своими силами удержать Гилянь, я бы им сию провинцию отдал. Можно в обмен на признание за нами Баку и Дербента; а можно и эти города уступить, хотя их уже жалко.

— А Гилянскую провинцию нет?

— Там климат прямо смертоносный для северных народов. Не стоит сия земля погубленных за нее солдат. В подобных местах нужны торговые фактории по соглашению с шахом, или кто еще править будет, — а войска держать неприбыточно.

— Александр Иванович, вы не забываете, что поход в Персию именно в ответ на ограбление наших купцов был государем предпринят?

— Всего лишь повод, Петр Павлович. Наши расходы на войну, считая от начала и до сего дня, едва ли не вдесятеро превзошли купецкие убытки. Следует ли входить в такие траты для приобретения пары нерусских провинций, кои навряд ли русскими когда-либо станут?

— Странно слышать от прославленного генерала такое рассуждение. Не вы ли сами хлопотали о приобретении степей по нижнему Днепру?

— Большая разница, дражайший Петр Павлович. Климат в степи сухой и здоровый. Единственная трудность колонизации — где взять людей. А земля с трудолюбивыми земледельцами и крупными городами предполагает иные приемы, нежели пустая. Древние римляне создали империю не одной силой: они несли покоренным народам закон и правду. Стать из туземного вождя римским гражданином было не зазорно. А мы что можем дать? В холопы поверстаем?

— Вы слишком утомлены трудами на благо отечества, Александр Иванович, и удручены нездоровьем. Взгляните на историю: давнюю или новейшую, все равно. Европа и Азия, татарская знать и ливонская, охотно приняли протекцию великих государей.

— Ну да, приняли. Насколько охотно, можно спорить. Но вот смотрите: и ливонцы всячески стараются остаться при своих древних правах, и даже единоверные малороссияне изо всех сил тужатся, чтобы их считали за иноземцев. На службе тоже иностранные подданные имеют двойное жалованье и гораздо больше свободы. Мы с вами оба здесь приемные, а не родные, однако согласитесь: что может быть нелепее положения, когда в России невыгодно быть русским?! Империи так не строятся. И вообще, опорным народом государства нельзя торговать, как баранами. Я встречал много людей, уверенных, что все внешние наши задачи возможно решить багинетом, все внутренние — кнутом. Но сие мнение суть вредная и опасная иллюзия.

Шафиров с опаской покосился на слуг. Вроде ничего преступного не прозвучало — однако Бог знает, как перетолкуют холопы чужие мысли. Тайную канцелярию хоть прошлый год и расформировали, отверстое ухо для доноса всегда найдется.

— Александр Иванович, меня больше заботит, о чем по коллежской должности беспокоиться обязан: как повлияют возможные перемены в Персии на торговлю с нею, и насколько блаженной памяти государя Петра Алексеевича предначертания о заведении коммерции с Индией исполнены быть могут.

— До начала персидских смут наша торговля была больше нынешней. Равным образом, после окончания оных может возрасти. Важен порядок в стране; если найдется некто, способный его поддерживать без помощи наших войск — и купечество, и русская казна только выиграют. С Индией сложнее. Много довелось этим заниматься, беседовать с опытными караванщиками — а хороший караван-баши, знаете ли, по уму не уступит европейскому корабельному капитану. Кое в чем пришлось переменить мнения.

Слуга за моим креслом, повинуясь мановению пальца, подал бокал с вином. Поморщившись от боли в спине, проснувшейся даже от поднятия такого незначительного груза, я промочил горло и вернул творение муранских стеклодувов назад.

— Так вот, господин президент. Ранее, глядя на одни европейские примеры, я презирал караванные пути. Считал оные бессильными к соперничеству с морскими или речными, а гужевой транспорт или вьючный скот — годными лишь для подвоза к пристани. Но в Азии перевозочные цены иные. Где верблюдов разводят в изобилии и круглый год содержат на подножном корму, там они очень дешевы. А груза поднимают больше, чем лошадь. Вьюк по издержкам уравнивается с телегой, а ввиду худости дорог — даже опережает. Караванный путь, в расчете на версту, выходит дороже морского не в сто раз, как должно быть по французским пропорциям, а только в двадцать пять. Смотрите, что получается. Фрахт из Европы в Индию или обратно колеблется в мирное время от восемнадцати до двадцати двух фунтов стерлингов за тонну, то есть от полутора рублей за пуд до рубля и двадцати пяти алтын. В войну — до двух с полтиной доходит. На верблюдах от Решта до Басры — это порт близ устья Евфрата, куда корабли из индийских морей заходить могут — раньше стоило примерно столько же: от полутора до двух рублей за пуд, смотря по сезону.

— А теперь?

— Теперь ни за какие деньги не ходят: там по пути турки с афганцами сцепились, те и другие разбойники знатные. Кроме того, Басра еще не Индия. Равно как Решт не Россия.

— Как посмотреть. Русские войска стоят.

— Коммерции они не помогут. Так или иначе, рублик-другой на каждый пуд придется добавить. Будем считать, расход на перевоз вдвое против морских компаний.

— При обыкновенной в индийских вояжах прибыли сто на сто… Это по европейским ценам — не забывайте, Александр Иванович, к нам тоже не даром возят.

— Согласен, может выгода оказаться. Небольшая и шаткая. Исключительно у торговца, коий хорошо знает товар и готов возиться с мелкими партиями, ловить малейшие колебания спроса. Индийских купцов раньше целая слобода была в Астрахани; да и сейчас, считая с чадами и домочадцами, душ двести наберется. Вот они этим и живут. Но крупной компании в сей торговле места нет. Зело скудное пастбище: коза еще наестся, а слон всенепременно сдохнет.

— Да, понимаю. Много ли купят в волжских городах? Выше Ярославля индийский товар из Астрахани не подымается. Здесь, в Москве — уже английского привозу.

— Москвы нам тоже мало. В России, Петр Павлович, серьезных денег нет. Большая торговля — только на вывоз! Стало быть, издержки не должны превышать английские.

— А река? Ну, которая мимо Бухары в Каспийское море текла, а бухарцы вроде оную к себе отвернули?

— Текла там в стародавние времена река. Только несудоходная. Устроить ход для дощаников — встанет, как пять Ладожских каналов.

Шафиров замахал пухлой ладошкой:

— Господи помилуй, какие пять?! Один-то не осилить! Значит, владения в Персии нам для индийского торга ничего не дадут?

— Почти ничего. Если нарисовать карту, в коей дистанции заменить провозными ценами, Лондон окажется ближе к Индии, чем Решт или Астрабад. И Санкт-Петербург ближе! Между делом довелось мне уведомиться о посылке покойным государем Петром Алексеевичем двух фрегатов в Индию через Мадагаскар — слыхали, Петр Павлович, об этом?

— Кое-что. В двадцать третьем году, под самую зиму?

— Совершенно верно. Так это было, я считаю, разумней. По генеральному замыслу, разумней. А провалилось — из-за непродуманности в мелочах и дурных исполнителей. Яков Вильстер еще в датском флоте прославился тяжелым характером и неумением вести дела. Приговорен был к тюрьме за упущения. Прощенный, служил против отечества шведам. Тоже не ужился, побежал к русским. Какого добра от такого адмирала ждать? А капитан Данила Мясной? С какой стати у него почти новый фрегат голландской постройки потек и чуть не утонул? Потом объясняли: дескать, шторм, сила природы. Вздор! В Бискайском заливе зимою шторма — не чета Балтике. Такие же корабли ходят, и не текут! Или проконопатил плохо, или груз не закрепил. Припасы грузили наспех, валом — небось, бочки в трюме покатились, начали в борта молотить. А другой капитан, Лоренс? Готовил потом этот же фрегат кренговать: разбалластировал, стал якорь на лихтер грузить, да фрегат и опрокинул! Шестнадцать человек матросов утонуло! А ведь государь указал те суда удовольствовать лучшими людьми… И капитаны, стало быть, лучшие — каковы ж тогда остальные?!

— Не извольте так волноваться, Александр Иванович: сие для здоровья вредно. Желаете, цирюльника позову, кровь отворить?

— Спасибо, не надобно. Федор Матвеевич, конечно, по доброте душевной своих людей прикрывает… Знаете, что он сказал? "Хотя жаль, что такой случай постигает, однакож оное строится ни от кого иного, но от воли божеской". Вот так! Наказания никто не понес. Ладно, Господь с ними. Не могу я о наших моряках спокойно. Начну возмущаться — до утра не остановлюсь. Ну которым местом надо думать, чтоб на один борт пустого фрегата поставить пятьсот человек при незадраенных портах и вдобавок отдать канат, связывающий мачту с мачтой соседнего судна!

— Если всё так плохо, как же вы с Матвеем Христофоровичем турецкий флот одолели?

— Очень просто. Баталия была на якоре. Мореходных умений ни на грош не требовалось, при том, что артиллеристы хорошие у нас в достатке. А доведись в бою маневрировать… Осрамились бы точно. Впрочем, я что-то уклонился с курса: наверно, от вина отвык. О чем бишь разговор-то был… Да! Об ост-индской торговле! Дело нужное и очень выгодное. Тридцать лет назад казначей царя Аурангзеба подсчитал казенные доходы со всей Индии. Вышло, на наши деньги, пятьсот миллионов. В шестьдесят раз больше нынешнего бюджета России!

— Сказочно богатая страна. Просто невероятно!

— Как туда пролезть? Можно, конечно, продолжить усилия с пункта, где государь Петр Алексеевич остановился. Без Мадагаскара: нам он не нужен. Но все державы, уже имеющие фактории в Индии, отнесутся крайне враждебно. Любых пакостей можно ожидать. Вообразите: выходит корабль в плавание, а идти ему мимо Швеции, Голландии, Англии, Франции, — как сквозь строй! Весь Ганноверский союз в полном сборе! Дания тоже нас не любит…

— Вы еще не знаете?

— О чем?

— С позавчерашней почтой пришло известие об акцессии Дании к Ганноверскому союзу.

— … твою мать! Всё, войска выстроены. Осталось дать сигнал к бою. А Пруссия — как?

— Формально с ганноверцами, но король уверяет в нейтралитете. Против нас точно не выступит.

— Уже чуть полегче. Интересно, какой корпус мне предложат. Полагаю, их будет три: под Ригой, под Выборгом и вспомогательный на службе императора.

— Кстати, вы знаете, что вызваны из Персии по настоятельной просьбе цесарского посла? Ваш добрый гений в Вене…

— Добрый гений, к тому же принц? Знаю такого!

— Сей благородный муж высокого мнения о вас.

— Спаси Господь, что утешили в печали. Я уж думал, в Петербурге одного Ибрагим-пашу теперь слушают.

Бывший вице-канцлер искренне рассмеялся. Когда-то он покровительствовал Остерману, теперь тот на версту не подпускал прежнего начальника к иностранным делам. Лукавые глаза остановились на мне с коммерц-коллежским прищуром:

— Александр Иванович, а что вы думаете о китах?

Неожиданный перескок беседы на водяных монстров не вышиб меня из колеи.

— О китах? Полезные чудища! Однако в европейских водах истребленные еще в прошлом веке. Сейчас их добывают у берегов Гренландии либо Америки, но и там природа скудеет. Посему в грядущие прибытки порученной вам компании не верю.

Прищур стал еще лукавей:

— К великому сожалению, я тоже. Но просто так ее бросить не позволят: корабли строены, причалы, амбары… Люди учены. Всё по замыслам блаженной памяти государя Петра Алексеевича. А спросят за неудачу с кого?

— Понимаю. И где все это хозяйство?

— Близ Кольского острога.

— Это куда Адиль-Гирея со всей оравой сослали?

— Именно, только поближе к морю. В новой гавани зимою не мерзнет, и ширины залива хватит для выхода при противном ветре. Потом сразу простор на тысячи миль: никаких узостей, проливов и враждебных держав.

— Да, это может быть интересно. Никто не перехватит корабль, не объявит честных моряков контрабандистами либо пиратами. Нет, если очень захотят — поймают. Но ловить придется большим флотом, как испанский серебряный галеон. Не стоит сие таких денег.

— Значит, полагаете возможным с китоловного промысла на восточную торговлю переход учинить?

— Пока не знаю, Петр Павлович. Север мне чужд: я больше юг люблю. Гавань, пока не видел своими глазами, оценить не могу. Плохо, что там зимою черные дни — в контрбаланс белым ночам. И погоды суровые. Мыс Бона Эсперанца надо проходить в мае — значит, выход в феврале. У меня-то мысль была другая касательно ост-индского торга: попробовать извлечь пользу из союза с цесарем. Несравненно легче пристроиться к готовому делу, чем создавать свое на пустом месте.

— Имеете в виду вашу брюссельскую компанию?

— Остендскую. Суда из Остенде ходят, хотя контора действительно в Брюсселе. Остенде — ровно посередине между Амстердамом и Лондоном, в сердце европейских коммерций. А Кола где? У черта на рогах, в Лапландии! Бр-р-р… Подумать холодно! Еще, слышал, покойный государь капитана Беринга в ледовитые моря послал пути разведывать. Это по-нашенски: если в Индию, то непременно через Северный полюс! Есть иные, более практичные способы. Сделать компанию совместной, увеличить капитал выпуском дополнительных акций… Конечно, все зависит от исхода предстоящей войны, но предложения союзнику лучше делать до начала оной. Цесарский посол граф Рабутин — что за фигура? Способен толковать о коммерции?

— Скорее придворный, нежели негоциант; но человек отменно умный и ловкий, годный к переговорам о чем угодно. Год, как приехал — и сразу получил громадное влияние. После акцессии нашей к Венскому альянсу превратился в фигуру, равноценную князю Александру Даниловичу или герцогу Карлу-Фридриху. Любит и умеет действовать через женщин. Моя Марфуша оказала ему немалые услуги и вправе попросить об ответных. Впрочем, полагаю, что в части переустройства компании решать будет не он.

— Да, конечно. Но донести наши пропозиции до союзной стороны и правильно представить оные — тоже немало. Буду вам очень обязан за рекомендательное письмо к княгине.

Марфуша — это княгиня Марфа Петровна Долгорукова, в девичестве Шафирова. Единственный сын Петра Павловича вырос шалопаем, зато пятерых дочерей экс-вице-канцлер выдал за женихов из лучших фамилий, обретя через них сильные связи со старинной знатью. В сравнении с европейской аристократией, русская имеет очень мало предрассудков по матримониальной части и смотрит, во-первых, на приближение к трону, во-вторых, на богатство, в-третьих, на религию. А кто ты по крови: татарин, еврей или арап — во внимание не принимается. В Англии либо Испании подобное просто немыслимо, и даже вольнодумные французы так далеко не идут.

Мы проговорили далеко заполночь, а когда, наконец, я с наслаждением растянулся на пыльной перине и сомкнул вежды, бесцеремонный стук в ворота спугнул благодетельный сон.

Беготня слуг, испуганный хозяин в колпаке и ночной рубашке — а там уже ногами лупят, кричат: "открывайте!". Кто смеет ломиться посреди ночи в дом президента коллегии, хотя и полуопального? Для разбойников — слишком нагло, те посмирней будут. Со стороны властей подобное обращение значит беду. По чью душу: мою или Шафирова?!

Я оделся и зарядил пистолеты. Что, если Светлейший, рассудив, что арестовать меня в Персии навряд ли удастся даже дивизией, именно для того и выдернул в Москву? Так хрен ему! Кроме кучи трупов, ничего не получит.

— Ундер, с солдатами, от губернатора! — Полуодетый мажордом никак не мог попасть дрожащей пятерней в рукав. — Открывать?

Привычный напор боевой злости стер во мне остатки неуверенности.

— Поди прочь, не крутись под ногами.

Холуй исчез в недрах особняка. Спокойным шагом я подошел к воротам:

— Кто таков? Назовись, как положено. Ты соображаешь, что генерала в неурочный час разбудил?! Давно, сукин сын, шпицрутенов не пробовал?!

Командный рык вернул незваного гостя к правилам вежливости:

— Подпрапорщик Филофеев, Ваше Превосходительство! Губернатор велит приехать, срочно!

— Не по чину ему мне велеть. Просить — еще куда ни шло. Какого хера Алексею Львовичу надо? Не далее, как в обед с ним виделся!

Пришелец замялся. Уже по-иному, неуверенным молодым голосом:

— Секрет, Ваше Превосходительство. Не велено говорить.

В землю вобью сопляка. За моей спиною притаился лакей с дубиной.

— Ну-ка, открой.

Створка отворилась, явив тянущегося во фрунт фузилерного подпрапорщика. За ним жались солдаты.

— Ты что о себе возомнил, вошь гарнизонная?! Какие у ТЕБЯ от МЕНЯ секреты?

Юноша оказался крепок, штаны не намочил. Только голос его сел до шепота:

— Ваше Превосходительство, курьер из Санкт-Петербурга прискакал. Ее Величество Императрица Всероссийская Екатерина Алексеевна скончались.

Сим началось безумное лето двадцать седьмого года. Словно Великий Некто по ту сторону небес взглянул на шахматную доску истории, счел позицию неинтересной — и смахнул ее. Ферзи и короли полетели на землю и ниже.

Для меня череда значимых смертей началась с Ньютона. Человек, всю жизнь искавший в мире гармонию и порядок, тихо ушел из него, избегнув грядущего хаоса. По воле судьбы, я узнал об этом вдогонку петербургским известиям — и вписал, вопреки здравому смыслу, в православный поминальник раба Божьего Исаака.

Завещание императрицы оказалось для многих неожиданным. Что может быть естественней, чем оказать предпочтение собственным дочерям? Но нет! К радости народной, на престол взошел одиннадцатилетний сын Алексея. Невнятная возня вокруг порядка сукцессии разрешилась опалой и ссылкой тех самых людей, которые в прошлый раз показали себя вернейшей опорой Светлейшего. Указано было "Девиера и Толстого, лишив чина, чести и деревень данных, сослать: Девиера — в Сибирь, Толстого с сыном Иваном — в Соловки; Бутурлина, лиша чинов, сослать в дальние деревни; Скорнякова-Писарева, лиша чина, чести, деревень и бив кнутом, послать в ссылку". Загадка прояснилась, когда стало известно о предстоящем обручении юного императора с княжною Марией Меншиковой. Воистину, честолюбие этого человека не знало границ.

Пока семейство Меншиковых радовалось, цесаревна Елизавета лила слезы. Ее нареченный жених Карл-Август фон Шлезвиг-Гольштейн-Готторп, двадцатилетний светловолосый юноша, умер в Петербурге от оспы ровно через две недели после предполагавшейся тещи. Эти две смерти вышибли опору из-под ног голштинской партии. Всевластный теперь Светлейший относился к Англии и ее союзникам гораздо более примирительно.

В те же самые дни в далеком Париже посланцы Карла Шестого согласовали прелиминарные статьи, унявшие вражду между Священной Римской империей и Ганноверским союзом. Центральный пункт — приостановка хартии Остендской компании. Малодушие императора позволило сохранить мир ценой предательства интересов подданных. И моих интересов, вместе с ними. Компания продолжала снаряжать корабли в далекие моря, но теперь желающий оные ограбить мог не опасаться возмездия.

Видя себя оставшимися, как в прошлую войну, в одиночестве против половины Европы, испанцы пошли на попятный и сняли осаду проклятой скалы. Продолжать ее не имело смысла еще и потому, что испанские власти не смогли на собственной территории обеспечить коммуникации осадного корпуса, в то время как англичане доставляли все необходимое за две тысячи верст без малейшей помехи.

Накануне окончания осады, будто исполнив земной долг, в Оснабрюке от сердечного приступа умер курфюрст ганноверский и король английский Георг.

Из механизма враждебных альянсов исчезли главные пружины. Мое призвание в столицу утратило смысл. Словно узнав об этом, сама природа начала ставить препятствия. Поздняя и сырая весна сделала дорогу между Москвой и Петербургом почти непроходимой для колесных экипажей. Предоставив слугам сражаться с грязью, я пересел из кареты в седло и плелся неспешно по обочине, свивая бесконечную нить размышлений. Земля, напитанная плодоносными соками, лениво прела под нежарким северным солнцем. Редкие деревни испуганно глядели на путешественника подслеповатыми оконцами курных изб. Непроворотная толща народной жизни лишь колыхнулась от усилий царя-реформатора, подобно болоту, в которое бросили камень, — и тут же затянула свежей ряской безобразную рану.