В какой-то из жизней я была обыкновенной женщиной. У меня была семья, любящий муж, любимая дочка. До этого и потом – на фоне этого – я постоянно влюблялась. Одна любовь заканчивалась, другая начиналась. Находиться в состоянии невлюбленности я не могла и не умела. Для меня это было все равно как если бы у меня вдруг отняли, скажем, руку или ногу, и с этим пришлось бы жить.

Наверное, я недостаточно любила своего мужа, если постоянно искала любви на стороне. Наверное, мне вообще не следовало выходить замуж. Но скорее всего эти поиски любви были обусловлены какой-то задачей. Может, это вообще была задача всей моей жизни... Я искала «мужчину по плечу».

Мой муж Алешин для этой цели не подходил по той простой причине, что я сама была «не по его плечу». Ему предназначалась женщина положительная, высоконравственная, умная, талантливая, способная подвигнуть его на жизненно важные поступки, которые потом бы обернулись какими-то карьерными достижениями. А я – так себе, ни умна, ни глупа, ни талантлива. А вдохновлять кого-то на подвиги мне просто лень, да и довольно бесхитростна я для сей благородной цели.

У меня только благие порывы, а тут нужен тонкий изощренный ум. Почему он выбрал меня, женился бы на своей благополучной немке (была ведь такая оживленная переписка, а потом многие встречи), жил бы сейчас припеваючи, и родили бы они кучу детей, о которой он мечтал всю свою романтическую юность.

Между тем он выбрал почему-то меня, и я согласилась. Мы скрепили свой союз в отдаленном деревенском сельзагсе, потому что оба очень не любили «помпы и парада».

Стояла чудесная солнечная зима. Я вышла из дверей невзрачного домика, где мы регистрировались, даже не сняв верхнюю одежду. Прямо в распахнутой шубе плюхнулась в сугроб. Внутри меня стояла какая-то гулкая пустота. Тогда я еще не знала его рассказа о том, как он женился: «Ощущение было такое, что я впервые в жизни прыгаю с парашютом, а вдруг он не раскроется?»

У меня не было свадебного платья – представить себя в нем я просто не могла: оно бы сидело на мне как на корове седло.

...Наверное, когда любят, с радостью и трепетом сердечным надевают на себя подвенечное платье, идут в самый лучший загс в центре города. Рожают желанных детей, если позволяет достаток (а может, даже и не в нем дело). И вообще живут долго и счастливо и молят Господа, чтобы умереть в один день, и он предоставляет им такую возможность.

А вот моя сегодняшняя жизнь: выходной день проходит в лежании на диване с книжкой Улицкой в руках, бездарных телефонных звонках и разговорах ни о чем, потом – приход пьяного Катаняна и наш с ним скандал.

– Знаешь, что такое «жизнь» и что такое «житие»? Жизнь – это одно, а житие... – Он глубокомысленно задумывается, подбирая слова. Ну как тут не помочь?

– А житие – это другое, – с хохотом заканчиваю я.

– Тебе плохо, да? – спрашивает он. – Дела у тебя хреновые? Да?

– Какая тебе разница? – анархистски отвечаю.

– Я – не в масть? Не тот, не туда и не в то время?

– Туда и в то время, но очень пьяный.

– Вот ты отдыхаешь в выходные дни, а я работаю. Так меня сегодня достали. Директор в Англии, а тут звонит один, так я его послал... Где Алешин? Сейчас пойдем с ним в загул... По девочкам пойдем, у меня бабок – немерено...

– Он в гараже, у нас машина сломалась.

– Новую купите, все деньги складываете? Надо проще быть – и люди к тебе потянутся.

– Пошел ты...

Я смотрю в окно на желтеющий и облетающий день ото дня тополь. Каждую осень боюсь того момента, когда с него упадет последний лист, – мне кажется, в этот момент вместе с ним уходит чья-то жизнь, вдруг моя...

«Опавшие листья на ветви свои не вернутся. И коль человек постарел, то снова он юным не станет».

Я смотрю на мой домашний, пока еще красиво одетый блистательный тополь и думаю, что очень хорошо отношусь к Катаняну, даже довольно тепло и нежно к нему отношусь, но почему я именно сегодня должна сидеть и слушать его пьяные бредни, в его воспаленном мозге генерирующие как шутки.

А потом я прошу его уйти домой, он довольно тихо соглашается, резко протягивает мне руку, я ему свою – ответную. А он бьет меня по ней с размаху, я обижаюсь от такого хамства и голосом, в котором стоят слезы – наигранные, – потому что я хочу, чтобы он быстрее ушел, говорю, что больше руки я ему не подам, после чего он громогласно заявляет, что ноги его в этом доме больше не будет.

Поговорили... Руки-ноги.

Вчера прочитала в газете про очистители для туалета. Женщина обижается: после использования одного из них у нее сползла кожа с рук. И только потом она заметила на этикеточке значок, скромный такой: «X», и посмотрела в инструкции, что работать нужно было только в перчатках.

У меня такое ощущение, что на мне в области сердца стоит такой же значок. Какая метафора ожившая: я – в качестве очистителя для туалета, туалет – все то, что меня окружает.

Да, уж от скромности я точно не умру. Уйма амбиций. Только в «Известиях-экспертизе» написано дальше, что это чистящее средство, на которое незадачливая чистоплотная женщина так обиделась, содержит в своем составе в числе других – канцерогенные вещества.

Что, скушала, Олечка? Значит, что-то в тебе не так, если при соприкосновении ты наносишь повреждения. Слишком сильное средство, неприятное, как все, что слишком... Господи, откуда такое пристальное внимание к собственной персоне? От отсутствия внимания других, что ли? Да вроде нет, не обижена.

Завтра поднимусь, надушусь-накрашусь, стану настоящей бизнес-леди, выйду из подъезда, сяду в машину с персональным шофером Сашей. Поеду на работу, буду руководить. И никто не узнает о том, как вчера я в очередной многотысячный раз занималась самопрепарированием. Вообще-то если б узнали, то поняли и пожалели.

Но зачем? Сама себя расчленю – сама себя и пожалею. Кто ж меня лучше всех знает, как не я сама. Опротивевшая себе, осточертевшая, нудная, но – своя. Как говорил в незабвенные студенческие времена наш куратор А.Т. Иванов, теперь просто стареющий, тонущий в своем невостребованном интеллектуализме одинокий человек: «Ирония плюс самоирония дают ноль в результате»...

 

...Так с чего я хотела начать? Ведь не с Катаняна же и очистителя...

...Да, с того убийственного лета. Все это оттого, что голова моя забита всякой чепухой, такой ерундой, о которой перед смертью-то и вспомнить будет смешно. Вот тогда и улыбнусь.

Шины отечественные и импортные, диски, в том числе титановые, аккумуляторы, тормозные колодки и всякая другая автомобильная дрянь – все это надо продать, а перед этим – купить. Схема проста и отработана: фирме не первый год. И только раз мы сильнейшим образом пошатнулись – по моей, кстати, вине. Но выкарабкались, хоть и с немалым трудом. И сейчас, как и прежде, дела у нас идут неплохо, а использовать другое, более показательное определение не хочется мне по причине: как бы не сглазить. Люди получают хорошую зарплату, мальчики-продавцы исправно кормят свои, а некоторые – и чужие в придачу семьи, все довольны, часто смеются.

А я, проснувшись ночью – рядом похрапывающий Алешин, – думаю уже не о своей печальной личной жизни («Жизнь была, а на фига?») и не о своей горькой судьбе (тем более что она у меня не настолько горькая). Я думаю о том, что все закончилось, я выстояла. А победила ли? Даже если считать так, то это абсолютно ничто в сравнении с тем, что на сегодняшний день я полностью разрушена внутренне.

Депрессуха прет на меня неукротимым танком, перед ним – я в жалком и неприспособленном окопе, у меня и каски-то нет, вообще я вся какая-то голая, голая стареющая баба, взглянув на которую и не подумаешь, что когда-то в один и тот же вечер у нее были назначены встречи с тремя поклонниками. Один ждал ее у парка, другой – через час у арки ее дома, третий – еще через тридцать минут у подъезда.

Он – величайший книгочей и жизневед – в тот день сказал мне страшное, видимо, обчитавшись Льва Толстого и все поняв по моим взбудораженным глазам и обрывистой речи (я вообще-то просто устала и не рассчитала своих сил: третий в тот день был явно лишним).

Он был умен и очень в меня влюблен в то время – вовсю гремела весна, пятый курс, всех буквально несло – не по течению (ах, «когда б не смутные влеченья чего-то жаждущей души...»), а куда-то в омут. Он сказал мне: «Знаешь, если я люблю девушку, а она меня не любит, она должна умереть». «Господи, – я изобразила испуг, – прости, но я просто не в состоянии слушать твои садистские бредни».

Нет, а вот что бы было, если б он в тот вечер взял бы да и убил меня? В конечном итоге это ведь чрезвычайно достойно, величественно-красиво: умереть, потому что не сумела разделить обрушенную на тебя любовь. А уж справедливо – наверняка.

С каким удовольствием я бы сейчас его слушала. Этот мальчик женился потом на девочке, которую случайно встретил на улице, почти сразу же развелся с ней, женился второй раз, уехал в другой город и даже получил какую-то престижную журналистскую премию. Счастлив ли он, я не знаю.

Нет, вообще-то жаловаться мне грех. Лет пятнадцать сознательная жизнь моя была фантастически прекрасна, от ее вкуса я испытывала истинное наслаждение – как гурман, поглощающий изысканное блюдо. Так, может, день сегодняшний – оплата за проезд в том нарядном веселом автобусе?

Теперешнюю себя я не люблю – не люблю раздраженное выражение своего лица и опущенные уголки губ, и седеющие виски, и морщины на лбу, крохотные висячие родинки на шее. Я не люблю, что иногда позволяю говорить с собой в неуважительном тоне, не всегда могу ответить резко и прямо, когда меня обижают. При этом я иногда вспоминаю, что раньше могла и умела. В такие моменты я себя ненавижу...

Впрочем, не слишком ли много я на себя беру? В этих самообвинениях – бешеные амбиции на голоса всех инструментов. Какофония звуков. Ко всему прочему я еще и плохой дирижер...

Так с чего ж я хотела начать? Ах да – с того убившего меня лета.

 

Мы были влюблены друг в друга до умопомрачения.

В мире не существовало никого, кроме нас, а сам мир был создан исключительно для нас. В параллельных мирах жили наши семьи, его и мои друзья, его – относились к моему существованию с большим пониманием, мои – находились в полном недоумении, почему мой выбор пал на этого человека, за что его можно любить. Дуралеи, будто любят за что-то. Любят просто так, а потом уж сопровождают это разными словами – красивый, умный, сильный...

Нас друг для друга пометил Бог, я знала, что это было именно так. Не знала только, что, сделав это, он дал нам испытание – справимся ли мы с этой любовью. Он, Бог, наверное, очень обоих нас любил, так любил, что забыл, что, в конце концов, мы обыкновенные земные люди.

Я приходила домой утром, валилась на кровать рядом с Алешиным, от меня за версту несло плотью – этот запах не смоешь ничем. Он смотрел на меня грустно-грустно своими оленьими глазами и говорил:

– Ты влюбилась, Олька.

Врать у меня просто не было сил. Вспышки острой жалости к мужу мучили меня эпизодически. Чаще хлесткой волной накатывал стыд.

Стыдно было перед Алешиным, стыдно было перед дочерью Дашкой – она находилась в поре выбора спутника жизни, поре любви, и мне было абсолютно непонятно, как можно в таком случае разумно и степенно раскладывать все по полочкам, обсуждая достоинства и недостатки очередного претендента, да разве это любовь?

Стыдно было перед мамой – при каждом удобном случае я сбегала из дома, вместо того чтобы сидеть с ней и слушать тихие ее сетования на жизнь и подступающую старость.

И в каждом приступе стыда всегда была примесь упоительного желания обладать им сейчас и немедленно. И стонущая тоска от невозможности тотчас же это совершить.

Может, это был и не стыд, а что-то такое, чему определения еще не придумано. Ведь в чем я могла быть перед всеми виновата, если это – любовь? Что же здесь постыдного? Ну не может история эта раскрутиться так, чтобы никто не пострадал.

Тех, кто должен был заплатить за это наше сокровище, было по меньшей мере четверо – двое там, двое – здесь. Две наших дочери, моя, так похожая на Кольку, и его – так похожая на него, так похожая.

Они родились в одном и том же году. Они могли бы быть подругами. Мой Алешин, его Галя. Это только по минимуму, потому что дальше следовали родители, братья и сестры со своими симпатиями и антипатиями. А все, вместе взятые, были в какой-то степени рабами привычек. Когда семья вполне благополучно существует почти двадцать лет, разрушить ее «до основанья, а затем» построить что-то более-менее приличное сложно.

Сделав эти печальные подсчеты, я испугалась, он – озадачился. Чтобы вытравить с корнем все сомнения, мы начали смеяться – нужно поженить моего Колю и его Галю, они очень даже подходят друг другу – Колька с глазами скорбно-изогнутой линии, подтянутый, худой, как пес, и Галя – изящная, женственная, воздушная, как птичка с японской миниатюры. А мы были высокие, крупные, энергичные, легкие на ногу, не ходили – летали как два «боинга». Смотрели на фоне ослепительно голубого неба друг на друга одинакового цвета – светло-коричневого в крапинку – глазами, в которых была любовь, собачья преданность и безумная друг по другу тоска.

Если очень хочется, можно все на свете оправдать. Людям это свойственно.

Если ничего не решать, все может длиться долго-долго. А жизнь так коротка. Все привыкнут, мы привыкнем...

Касание прекратит свое магическое действие, электричество исчезнет, тело перестанут прошивать пароксизмы страсти – на улице, дома, в любом другом непригодном для этого месте – при воспоминании о прошлой ночи. Насколько это вовремя – настолько это здорово, чувствуешь себя такой живой, такой счастливой. Хотя мы вместе уже столько лет, а каждый раз все – как в первый.

Нет, нам нельзя терять СВОЕГО времени. Нужно обязательно что-то решать. Никакие разумные доводы в нашем случае просто невозможны.

На принятие решения ушло еще несколько лет. Его Юльке нужно было закончить мединститут, моей Дашке – университет. Бросать детей в период обучения очень непорядочно.

Он позвонил мне неожиданно вечером в день рождения своей дочери. Звонка его я никак не ждала. Сидела, читала своего любимого Вознесенского:

– Выйди, прошу тебя, я сейчас подъеду, – сказал он каким-то потерянным голосом.

 

– У тебя ж сегодня Юлькин день варенья, – непонимающе протянула я.

– Выйди, я расскажу.

Я натянула джинсы и свитер, подошла к зеркалу, висящему в коридоре. Коля, оторвавшись от своего компьютера, пошел на кухню. Он встал сзади. В зеркале отразилась по моей вине разбивающаяся семья. Я видела два лица. Мое и не его – чужое.

– Когда ты идешь к нему, у тебя меняется лицо, – заметил чужой, который был моим мужем.

– Я иду к Наташке, нам нужно поговорить.

– Как неубедительно ты лжешь. Я ведь не спрашиваю, куда ты идешь. Зачем спрашивать, когда и без того все ясно.

– Я иду к Наташке, – упрямилась я.

– И я – Николай второй.

Это меня совсем не интересовало. Потому что был он, первый. С фамилией царской, ликом светлый – лет пять назад я ему такие стихи написала.

Я посмотрела на Алешина затравленно и выскочила вон. «Господи, прости мою душу грешную», – шептала я про себя. Мы с Колей жили весьма странной жизнью. Были скорее большими друзьями, чем любовниками.

Наши братские отношения дошли до того, что он всегда с большим пониманием относился к любому моему увлечению на стороне, а я никогда не задумывалась о том, какой ценой дается ему прощение. Тем более что я его (прощения) никогда и не просила.

Впрочем, я всегда возвращалась к нему, видимо, каким-то сучьим нутром чувствуя, что никто другой на подобную душевную щедрость не способен. Знала я и то, что лучшего собеседника мне никогда в жизни не найти.

«В этот раз как всегда не будет – переболею и вернусь, в этот раз будет что-то страшное». Эта мысль тихонько, будто крылом коснулась меня, и я тотчас же отмахнулась от нее как от назойливой мухи. Будь как будет, мне все равно, кроме того, что я сейчас увижу Его.

Романов ждал меня на нашем обычном месте у входа в парк, что напротив моего дома. В его глазах стояли слезы.

– Что случилось?! – заорала я.

– Олька, это выше моих сил. Я подарил Юльке цепочку золотую с кулоном.

– Ну конечно, знаю, мы ж ее вместе покупали.

– Слушай дальше. Собрали гостей, пришла моя мать, сидим за столом. Галка говорит: «Вот посмотрите, какой подарок я сделала дочери на двадцатилетие, – и показывает цепочку, что на Юлькиной шее. – А папочка даже не удосужился своей дочери на такую дату что-то, хоть самую малость, подарить. Он у нас человек занятой. У него работа очень ответственная. Приходит домой, лихорадочно поедает пищу и ложится спать. Живет как квартирант на полном пансионе».

– А Юлька?

– Самое главное – Юлька молчит.

– Бред какой-то. Она же знает, что цепочку ты ей подарил.

– Естественно. Знает, но молчит.

Я на секунду задумалась, а потом сказала:

– Ну в принципе, Романов, это все очень понятно. Она будет с Галей твоей всегда заодно.

– Но почему? Объясни, я же ее очень люблю, независимо от того, как отношусь к Галке.

– Ты и Галку любишь.

– Это совсем другое – просто мы вместе прожили огромный кусок жизни – двадцать лет.

– Семь из которых ты жил и со мной.

– Ты – это ты. Я тебя люблю. Только ты... И еще – мать. Больше у меня никого нет на этом свете.

– А Юлька? А Галка? Ты совсем запутался, радость моя.

– Да нет же, нет. Все яснее ясного. Просто я всегда так старался для своей дочери. Это семейное счастье в кавычках имитировал, а в конце концов дочь меня предала.

Мы сели на лавочку, он бессильно уронил мне голову на плечо, я обняла его, гладила его волосы, целовала его-мои любимые ухо, щеку, глаза, мокрые от слез.

– Господи, Романов, я первый раз за все наши годы вижу, как ты плачешь.

Он тряхнул головой:

– Оль, куда мне идти?

– Ко мне!

– Сегодня?

– Ну... Не сегодня. Мне нужно дома объясниться. Нельзя же так сразу.

– Когда?

– Наверное, завтра. А ты сегодня переночуй на нашей квартире.

– Я не буду ночевать без тебя.

– Генка, не ставь меня в дурацкое положение. Ты рисуешь картину в примитивистской манере: тебя обидели дома, я должна тебя пожалеть. Я это и делаю, с предложением конкретного для тебя варианта выхода. Тогда ты мне начинаешь ставить условия. Не могу я сегодня уйти – это свинство. И тебя обижать не хочу, не могу.

– Да-да, я все понимаю, Оля. Ты не можешь. Прости меня. Я вернусь домой. Там мать, наверное, с ума сходит, куда ее сынок подевался. Она ведь в гости пришла.

– Ген, не возвращайся, прошу тебя. А матери позвони. Потом так сложно будет уйти. Извини за грубость: «срывай день» – это еще древние римляне советовали. А завтра мы будем вместе, я тебе обещаю. И станем жить долго и счастливо. И все будет well, даже если будет по-другому. Угу?

Он уже улыбался.

– Нет, я волнуюсь за мать, мне ее нужно домой проводить. И все рассказать по пути про нас с тобой, наконец. Она умная. Она поймет. Для меня очень важно, чтобы она поняла.

– Как знаешь... Так что? Мне расколоться дома? Собственно, все давно уж всё знают, только вид делают.

– Давай подождем. До вторника. Я ведь тоже со своими женщинами должен договориться.

Мы по вторникам встречаемся на нашей съемной квартире. Она у нас окраинная, очень маленькая, уютная, и там нам всегда тепло, даже когда за окном холодно и ветрено, идут затяжные осенние дожди, а работники коммунального хозяйства безмятежно спят в хомуте невыполненных обещаний, невзирая на требования несчастных горожан о включении отопления.

Вторник – наш день, и мы проводим его там с утра до позднего вечера. У меня на работе все, кому нужно, знают про мой свиданный свадебный вторник и тревожат меня только в самых экстренных случаях. Генке еще проще – он большой строительный начальник, у него тьма объектов по всему городу, так что он может находиться хоть на всех них, вместе взятых.

Мы редко остаемся ночевать, чтобы не огорчать своих домашних. Остаемся только тогда, когда невозможно расстаться. Бывают такие дни, когда мы не можем разойтись. Такие чудесные дни и чудесные ночи, которые проходят так быстро.

– Пожалуйста, время, иди помедленнее, а лучше остановись совсем, – проникновенно прошу я, просыпаясь ночью, вылезая на свет божий из-под его руки, чтобы взглянуть на светящиеся стрелки будильника.

И он тут же просыпается:

– Что? Оля, ты здесь?

Мы пьем по чуть-чуть коньяк, тихонько разговариваем, молчим, любим друг друга, снова падаем в забытье, прижавшись друг к другу, минут на пятнадцать – больше нельзя: у нас так мало времени на то, чтобы быть вдвоем.

Наши вторники бывают очень разными. Мягко-лирическими – когда мы сидим друг против друга и сообщаем друг другу совсем незначащие вещи, будничные – рабочие и домашние.

Но мы среди них живем, значит, они принадлежат друг другу. Только вместе мы поняли, какое счастье молчать с любимым человеком, когда рука – в руке. Идут телепатические разговоры примерно такого плана:

– Люблю!

– Знаю, сама в таком же положении.

– Интересное положение, правда?

– Интересное положение бывает только у женщин, когда они беременны.

– Глупости!

– Я не могу без тебя!

– Я не хочу умирать без тебя!

И тому подобная влюбленная белиберда.

Иногда он приходит раньше и, когда я открываю дверь, бросается мне навстречу, глаза его абсолютно безумны, он буквально втаскивает меня в квартиру, в коридоре начиная срывать все, что на мне есть. Я стаскиваю все, что на нем, хохоча при этом до упаду. Мы валимся на ковер и любим друг друга, как взбесившиеся животные – грубо и больно.

– Идиот, – говорю я, с усилием выходя из состояния звериной страсти, – до крови прокусил мне плечо (грудь, бедро). Вдруг шрам останется?

– Это метка, – смеется он. – Я люблю тебя, аж скулы сводит.

Иногда в нашей квартире нет воды. Прелесть таких дней не понять ни одному зажравшемуся иностранцу. Точнее, вариант отключения воды в жилых домах нашей совдепии по графику на месяц, как правило, в самую тяжкую жару, когда днем под ногами слегка проваливается асфальт и сам ощущаешь себя плавленым сырком, попавшим на сковородку.

В эти ненавистные для всех жильцов нашего дома дни мы плотно занавешиваем шторы, включаем кондиционер, ставим на плиту ведра с водой. Потом Генка переносит их в ванную, и мы купаемся, поливая друг друга из ковшика.

В этой нашей доморощенной бане с такими длительными приготовлениями есть что-то совсем из другой жизни, в которой мы никогда не были. В заботе друг о друге, деловитом хождении нагишом из кухни в ванную, снимании забытых украшений, их укладке на полочке, когда это делают мужские руки, столько смутного ощущения давнего родства, что дух перехватывает.

А потом он моет голову, потому что «я не могу с тобой с грязной головой». «Будто все остальное время можно», – смеюсь я. На самом деле она совсем чистая, это ритуал такой, когда воды нет. Поливая ему из ковшика, я мелко-мелко целую ему спину, на которой знаю каждую родинку. При этом он несколько раз коротко оглядывается на меня какими-то удивленно-грустными глазами. Из них на меня потоком идет любовь. Я вся – в любви, вся – в нежности, ими укутанная, зачем-то сверху надеваю свой махровый халат и подаю ему – его.

Наше «банное время» я всегда предваряю фразой Наполеона, обращающегося к своей Жозефине перед очередным свиданием: «Умоляю тебя, не мойся». Бонапарт из меня никакой, объединяет нас лишь то, что я, как и он, неистово люблю запах самого близкого мне на этой земле человека.

Иногда мы любим друг друга так долго и так нежно, что потом невозможно подняться – нет сил.

Иногда мы ссоримся. По пустякам. Но это бывает так редко.

Иногда к нам в гости приходит его друг Мишка Гаминский. Мы сидим на кухне, и я слушаю Генкины славословия в свою честь. Миша всегда приходит с полной сумкой продуктов, потому что у нас вечно нечего есть. Мишка говорит так, что не поймешь, когда он шутит, а когда – нет.

– Что ты в Романове нашла? – спрашивает он, когда Генка уходит в магазин пополнять наши запасы спиртного. – Тебе нужен я. Он не способен тебя оценить.

Я смеюсь, качаю головой:

– Я его люблю.

– Но толку не будет.

– Какой может быть толк от любви?

– Дети.

– Они у нас уже есть.

– Это не ваши дети. От такой любви должен быть общий ребенок, а вы не хотите.

– Миша, ты с ума сошел, сколько нам лет! Этот ребенок по возрасту будет нашим внуком. Мы не успеем его воспитать.

– Я его воспитаю. Вы только родите. От такой любви должны быть дети. Я его в Израиль увезу.

– Что за чушь! У тебя же там первая жена с сыном.

– Господи, Оля, при чем здесь это?

– Положим, ни при чем. Просто ты говоришь глупости. Если б даже и родили, с какой стати нам отдавать его тебе?

– Но вы хоть когда-нибудь думали об этом?

– Генодокс, мы думали о ребенке? – спрашиваю я.

– ???

– Романов, Мишка просит, чтобы мы ребенка ему родили.

– А больше он ничего не просит?

– Я серьезно, я не шучу, – снова возникает Мишка.

– А если серьезно, то какого ж рожна ты стрелял у меня на прошлой неделе полштуки рублей на аборт своей очередной любовнице? Рожали бы.

– Сравнил говно с лопатой. Я ж ее не люблю. Хотя что с вами говорить о каком-то ребенке – вы сами как дети, только сорокалетние.

– Миш, а как ее зовут? – спрашиваю я.

– Отстань, я не помню, – выкручивается Мишка.

– А она красивая? Молодая? – не унимаюсь я.

– Не знаю, красивая, наверное. Но я ее не люблю. Она молодая, красивая и очень глупая.

– Как тебе повезло! – влезает в наш разговор Генка.

– В чем же?

– Да столько достоинств в одной женщине.

– Главное из них для тебя, конечно, третье.

– Я ж не ты, – с усмешкой отвечает он.

– Хрен ты меня знаешь тогда, – замечает Гаминский.

– Мишка, а что ты не женишься опять? – спрашиваю я.

– На ком? Ну покажи мне такую, как ты.

– Так ты в меня влюблен?

– А ты?

– Я великолепно к тебе отношусь.

– Ты и не представляешь себе, почему я тебя люблю.

– Интересно...

– Помнишь фильм французский, достаточно старый. Он назывался «Старое ружье», с Роми Шнайдер в главной роли. Там один мужик у нее спрашивает: «Чем вы занимаетесь?», имея в виду где она работает. А она отвечает – с такой обворожительно-спокойной улыбкой, за которую полцарства, мне кажется, раньше отдавали. Она отвечает: «Я? Я просто живу...» И все! Этим все сказано. А ты, Алешина, – такая же.

Я аж краснею от удовольствия.

– Что вы тут устраиваете? – возмущается Романов. – Я вообще-то здесь тоже присутствую. Вы совсем обнаглели. Гаминский, тебе самое время сунуть в морду, и прекрати подливать Ольге шампанское, она им водку запивает. Механически или сознательно, не знаю. Как вы схлестываетесь, так пьете как сумасшедшие, я весь следующий день отойти не могу.

 

подхватывает Мишка.

со стоном подхватываю я.

Я вопросительно смотрю на Генку – мол, продолжай. Он уперто режет колбасу. Ну и ладно, сама – так сама.

Я выхватываю у Романова кухонный нож и картинно ударяю им Мишку.

– Вы какие-то сумасшедшие, – диагностирует мой единственный.

– А ты? – Мишка уже завладел ножом и крутит им у Генкиного лица.

– И я, потому что нам с Олькой с тобой хорошо.

– Это вам друг с другом хорошо, а я – бесплатное приложение. Я везде бесплатное приложение. Старики в Израиль уехали, жену с ребенком перевезли, а я здесь с вами сижу, разговоры разговариваю. В принципе тоже надо собираться.

– Ты серьезно? – спрашиваю.

– Куда уж серьезней. А что мне здесь ловить, Алешина? Я бывший венценосный кавээнщик, им на всю жизнь и останусь. Вот Романов чуточку в студенческие игрушечки поиграл, капельку на гитаре побренчал и за дело. Работает по специальности и дело свое открыл.

– Да кто ж тебе, хрен моржовый, то же самое мешал сделать? – возмущается Генка.

– Мятущаяся душа еврейского народа.

– Положим, ты еврей довольно неординарный для своей национальности. Водку жрешь, как истинно русский.

– О, это мы умеем в совершенстве.

– Вообще-то это огромная редкость.

– О чем вообще речь, друзья мои? А кто его знает, может, там я себя и найду, на исторической-то родине?

– Если ты уедешь, мы с Генкой останемся совсем одни, – грустно отмечаю я.

– Да ладно плакать-то. «Все только начинается!» – как говорили мальчики из «Взгляда».

– Нет, я серьезно, нам будет плохо без тебя, правда, Романов?

– Вам не без меня будет плохо, душа моя, – вдруг резко говорит Мишка.

– Нам вообще будет плохо? – чуя, что он имеет в виду что-то очень для меня жизненно важное, тоскливо спрашиваю я. – Только не ври!

– Все зависит от него, – кивает в сторону Романова Миша. – Ему надо что-то решать. Так дальше невозможно. Я же вижу, как ты мучаешься.

– Во! Класс! – возмущаюсь я. – Здорово, когда от тебя ничего не зависит. Значит, ты считаешь, что все дело в нем? А со мной все ясно?

– Да не обижайся ты на меня, Олюшка. Просто ты сильнее его гораздо.

– Я что – покойник? – раздраженно спрашиваешь ты. – Почему вы разговариваете так, будто меня нет?

– Козел ты, причем молодой еще, прыткий и очень живой козел. Я ж твой друг, кто тебе, кроме меня, всю правду-матку нарежет?

Я внимательно разглядываю дно хрустального бокала, крутя в руках его ножку.

– Пошел ты знаешь куда? – предлагает Генка.

– Да я на дачу поехал, – сообщает Гаминский.

– Ты ведь пьяный, – выхожу я за ним в коридор.

– А когда я за рулем трезвым-то был, ты помнишь?

– Но мне кажется, ты сегодня очень пьяный.

– Солнце мое, я не пьяный, я просто печальный. Мне тебя жалко. Хочешь, я тебя домой заброшу? Или поедем на дачу съездим, это ненадолго, мне только с покупателем встретиться.

– Ты дачу продаешь?

– А зачем она мне? Я бы вам подарил, но только вам, не ему, чтобы там Галька расхаживала.

– Ольга никуда с тобой не поедет, – распоряжаешься по-хозяйски ты.

– Почему ты за меня решаешь?

– Прости.

Миша ждет, что я скажу.

– Я не поеду.

– Хозяйка – барыня. Королева и в рубище королева, – изрекает Гаминский, захлопывая дверь.

Настроение безнадежно испорчено.

Мы возвращаемся на кухню. Романов наливает себе водки, садится на стул. Я отодвигаю рукой тарелки, сажусь на стол, ничего себе не наливаю, обхватываю руками его-мою любимую голову.

– Что, если он прав?

– Лёлька! Мы все равно будем вместе!

– Когда? – обреченно спрашиваю я. – На том свете? Мне так не нужно. Романов, сколько нам осталось, я уже старая.

– Ой, я вас умоляю. Ты сейчас красивей, чем раньше, когда мы встретились. И ты становишься красивей год от года. Время играет на тебя.

– Понятно, в отличие от всех остальных я не старею, а молодею. Ген, это смешно. Когда я стану старухой и буду ходить с клюкой, красота моя достигнет апогея.

– Почему с клюкой?

– Не знаю, я так вижу – обязательно с клюкой. Так интересней. И вообще я не хочу доживать до этого возраста.

– Это неправильно.

– Гена, а что, если Гаминский прав?

– Да он просто нам завидует. Мишка – отличный мужик, но это же не профессия. Карьеры не сделал, личная жизнь не сложилась, с женой развелся...

– А у нас – сложилась?

– У нас как раз – да.

– Все шутишь.

– Какие тут шутки? Что тебя в нашей жизни не устраивает?

– Ты знаешь. И если...

– Да никаких «если». Все будет хорошо. Ты видела небо в алмазах? Ну вот, у тебя еще все впереди.

Мы ложимся в постель. И все так грустно-грустно. Неистовые поцелуи – будто сейчас кончится жизнь.

– О чем ты думаешь? – спрашивает он.

– О том, что я, наверное, не смогу без тебя жить. Не смогу, понимаешь? Помнишь, нам однажды в одну и ту же ночь приснились одинаковые сны? Я была тогда на юге, а ты был здесь. Перед отъездом моим мы зачем-то поругались. Через два дня приснился мне этот сон. Я позвонила тебе утром на работу, рассказала. Ты выслушал меня и сказал, что тебе снилось то же самое. Именно в эту ночь. Помнишь?

– Ну конечно. Про то, что я ушел из семьи и мы встретились с тобой на какой-то презентации, там была и твоя дочь, и мы с тобой танцевали и целовались до крови на губах.

– Чем он заканчивался, помнишь?

– Тем, что мы должны были переехать в эту квартиру на следующий день.

– Нет, это мы так договаривались. А кончилось все тем, что утром ты позвонил мне и сказал: «Понимаешь...»

– Я этого не помню, ты выдумываешь.

– Я не выдумываю, так было.

– Но это ж всего-навсего сон, тем более двухлетней давности.

– Это не важно. Тем более что сны сроков давности не имеют.

– А что важно?

– Что я люблю тебя, бестолковый, и ты для меня дороже всех на свете. Дороже дочери, дороже матери, понимаешь? Я ведь сейчас страшные вещи говорю. Я ради тебя могу пожертвовать головой, своей собственной головой, вот что важно.

– Я знаю, замолчи, пожалуйста...

Иногда мы гуляем по городу. И встречаем при этом – почти всегда (действие закона подлости) – наших общих знакомых. Некоторые при этом воровато прячут взгляд и не здороваются, некоторые делают вид, что все в порядке вещей, являя себя цивилизованными людьми, раскланиваются в ответ.

А мой друг Катанян, если мы заходим в его фотомагазин, демонстративно целуя мне руку, молча смотрит на Гену.

– Слушай, он меня ненавидит, твой красавец армянин.

– Нет, он просто очень уважает моего мужа.

– Не понимаю, что вообще вас связывает.

– Но я же тебе рассказывала, я была корреспондентом, а он фотокором, мы работали в одной редакции.

– Да мало ли ты с кем в своей жизни работала! У вас что-нибудь было?

– Ты что? Никогда.

Я говорю правду, а он мне не верит. Тогда я спрашиваю:

– Получается, по-твоему, у мужчины и женщины могут быть только такие отношения?

– Какие «такие»?

– Ну, секс.

– А у нас что – секс? – спрашивает он.

– Наверное, – дурачусь я.

– Ну ты и стерва, Олька.

– Нет, ну озвучь, что у нас? Любовь, страсть, блуд, амок? Что?

– Все вместе. И более того.

А Катанян, блюститель моей нравственности, звонит мне вечером:

– Оль, он меня просто раздражает. Не заходи ко мне с ним, прошу. Что ты в нем нашла, в конце концов?

– Себя.

– Господи, какая ж ты дура, Алешина. Катастрофическая дура в любви. Как Колька-то тебя терпит, я бы на второй день жизни с тобой тебя бы убил за все твои выкрутасы.

– Только у него, пожалуйста, об этом не спрашивай.

– Да не буду, не волнуйся. Я просто не понимаю, неужели ты ничего не видишь. Я твой друг, поверь мне, ты совершаешь страшную ошибку.

– Роковую... Что я должна видеть-то, что?

– Что он не стоит тебя.

– А сколько я стою?

– Не сколько, а кого? Я знаю все твои увлечения на протяжении двадцати лет, я смотрю на них сквозь пальцы, потому что сам такой. Мы одинаково порочные дети нашего времени. Мало таких или, наоборот, много, я не знаю. Да мне это и не нужно. Речь не о победах на любовном фронте. Раз они потом оборачиваются поражениями, а всякое расставание, не важно по чьей вине, поражение и есть, какие ж это победы. Потому мне тревожно, что ни одно из твоих увлечений не было по времени таким длительным. У тебя было много мужчин, и каких! Если бы ты просто намеревалась пополнить свою коллекцию, я бы все понял. Но ты слишком задержалась с ним. Мне это непонятно. И вообще... Все должно идти по восходящей.

– Ты имеешь в виду должности? Так он достаточно высоко на служебной лестнице стоит.

– Не прикидывайся. Ты знаешь, что я имею в виду уровень.

– Чем он тебя не устраивает?

– Да всем. Терпеть не могу рафинированных мужиков.

– Да что ты о нем знаешь?

– Я не знаю – я вижу.

– Ты что, ясновидящим заделался?

– С тобой невозможно разговаривать. Ты как чужая.

– Прости, Катаняша. Прости меня. Просто я люблю и всех и все послала к черту. Какая коллекция... Мне никто, кроме него, не нужен. Может, и была когда-то коллекция, потому что я искала свою половину. Искала и нашла. Что же мне теперь делать?

– Коля знает? Про половину...

– Догадывается, наверное. Да мне все равно...

– Что ты делаешь, Алешина? Близких своих пожалей.

Но мы действительно всегда – всегда были как две половинки одного целого. Мы так точно подходили друг другу, как две створки раковины, они соединялись, раковина захлопывалась, получалось одно целое – МЫ. Одна общая душа. Такого со мной никогда не было. Всегда оставалось что-то для себя...

 

Тот вторник, после дня рождения его дочки Юльки, пришел через месяц. Он заболел воспалением легких, попал в больницу. Общались мы только по телефону. Возможность встречи у постели больного с его женой, дочерью или мамой ни меня, ни его совсем не устраивала. Он звонил мне на работу со сводками о состоянии своего здоровья. Я очень тосковала.

В тот день мы проводили Мишку Гаминского в Израиль. Ребенка мы ему так и не родили, дачу он нам так и не подарил. Мы отметили это печальное событие в буфете аэровокзала.

– Ну, пора. Может, когда прилетим тебя навестить, – сказал Гена.

– Да уж скорее я сюда приеду обратно, – ответил, смеясь, Мишка. Глаза у него были грустные-прегрустные.

Мы поехали в нашу квартиру, зашторили окна, зажгли свечи, открыли коньяк. Начали наш разговор – глазами.

– Ты сказал?

– Нет. А ты?

– Я жду тебя. Ты должен сделать это первым.

– Завтра, – ответил мне он вслух. – Нет, сегодня вечером... Нет – завтра. Давай сегодня никуда отсюда не уходить.

– Давай, – сразу согласилась я, набирая свой домашний номер: врать.

– Я сказал, что уезжаю в командировку.

– Но я же ничего не сказала...

Когда я решила все свои домашние проблемы, он сообщил с деланным равнодушием.

– Олюшoк... Знаешь, я тебе изменил.

– Да что ты? – бодрым голосом уточнила я, чувствуя, как лицо мое покрывается красными пятнами. – Впрочем... Ты ведь мне все время со своей законной клушей изменяешь, – грубо заметила я.

– Да не с ней. Тем более что ты знаешь, что я со своей половиной не сплю. В отличие от тебя.

– А с чего ты взял, что я с ним сплю? Мы никогда об этом с тобой не разговаривали.

– А у него что, есть любовница?

– Не знаю, не думаю.

– Тогда как же он живет эти семь лет?

– Ну, не семь...

– А сколько?

– Ну, год, наверное. Может, больше.

– Пусть год. Как?

– Я не знаю, меня это не интересует.

– Поинтересовалась бы. Может, чем помочь мужику нужно.

– Пошлятина какая трамвайная. – Я брезгливо передернула плечами.

– Так вот: я тебе изменил. Хочешь знать, с кем?

– Надеюсь, это была женщина, приятная во всех отношениях.

– Ты так легко об этом говоришь.

– Совсем нелегко, а что мне делать? Зачем вообще ты мне об этом сказал?

– Не знаю. Я ведь всегда был честен с тобой.

– Тебе нужно было что-то доказать себе?

– Нет. Это была медсестра из больницы.

– Она тебе понравилась?

– Нет. Это я ей понравился.

– Тебе с ней было хорошо?

– Это было всего один раз. Значит, не очень хорошо, как ты думаешь?

– Я не знаю. Ты говорил ей наши слова?

– Не сходи с ума. Я вообще ничего не говорил.

– Как бычок на заклании, тьфу, мерзость какая...

– Ощущение мерзости было потом.

– Слава богу, хоть потом... А во время – хорошо было?

– Не знаю.

– Сам начал этот дурной разговор. Ты ж с ней спал, не я. Бывает, что и один раз – но все так прекрасно.

– Ах да, забыл совсем. У тебя же такой богатый опыт в этой области. Ты можешь сливаться в экстазе на кафедре со своим профессором, на сеновале – с инструктором по туризму, в зимнем лесу возле аэропорта со своим Славиком и так далее... Море ощущений – оргазм на взлетной полосе...

– Романов, ну зачем ты так? Это ж все было до тебя. Мне вообще кажется, что все это было не со мной. До тебя меня просто не было... Мы же просто рассказывали друг другу, как жили «до друг друга». Ты тоже не ангел.

– По сравнению с тобой я – ангел.

– Я просто не понимаю, чего ты хочешь. Давай не будем обижать друг друга, просто разойдемся по домам.

– Нет, мы не разойдемся сегодня.

Я поцеловала его в лоб:

– Что с тобой, Ромашка? Мы не виделись так долго. Что-то случилось?

– Я же сказал: я тебе изменил.

– Но ты ж изменил мне телом, не душой? Так?

– Так. Но я изменил тебе. И от нее не пахло парным молоком, как от тебя.

– Это естественно. У каждой женщины свой запах. Обидно, что ты сообщаешь мне об этом с каким-то сладострастием, – заметила я, поджигая сигарету. – Я тебя не понимаю.

– Оль, я люблю тебя. Я так люблю тебя, что мне страшно. И переспал я, чтобы проверить себя – смогу ли я быть с другой женщиной. Я не могу, не получается. Все было чисто механически. И самое главное: все было, но ничего не было. Никакого ощущения полета, никакого растворения, никакой сладости от слияния с другим телом. Никакого превращения в одно. Прости меня, золотой мой ребенок. Милый мой ребенок, прости меня...

– Ты – полный дурак, катастрофический олух, непроходимый. Если бы ты знал, как я испугалась. А сейчас я обожаю твою медсестру. Она замечательная, она помогла тебе определиться в своем отношении ко мне.

– Не смейся, пожалуйста. Я чувствую себя таким подонком – ужас.

– А я чувствую себя восхитительно! Давай-ка лучше выпьем за первую измену в нашей совместной жизни. И «не клянись луной непостоянной», что их больше не будет. Представь, Романов, я все равно люблю тебя – даже после медсестры, даже если б она была не медсестрой, а сказочной принцессой, даже если б тебе было с ней так же хорошо, как со мной, даже если б после нее ты решил бы меня бросить. Я ползала бы перед тобой на коленях, хватала бы за ноги, не отпускала. Нет во мне никакой женской гордости – одна лютая к тебе любовь...

– Ольк, я принес деньги. Много денег. Пусть они будут у тебя. Потому что завтра, после всех объяснений и Галькиных слез, у нас в доме начнется скандал неимоверный. Дичайший скандал будет, и я уже не смогу ничего с собой взять.

– Нет. Нельзя брать деньги из семьи. Ты знаешь, я этого не люблю.

– Это мои деньги. Я откладывал их, чтобы летом поехать отдыхать. С тобой.

Потом была целая половина дня, потом была целая-целая ночь. Вдвоем: мы и целый мир. Такой огромный и такой маленький, точно поместившийся в пространстве нашей маленькой квартирки.

Потом было субботнее утро. И мы разошлись по домам – объясняться. Я сообщила мужу, дочери и маме, что много лет люблю одного человека и не могу больше жить без него.

Реакция была на редкость сдержанная. Коля молчал. Дашка сказала, что все понимает. Мама провозгласила, что она так и знала, что все это рано или поздно случится, потому что нельзя же жить с мужем, который не зарабатывает денег, без конца уткнут в компьютер, а в доме текут краны в ванной и труба в туалете.

Дома было неуютно, и меня все время бил озноб, хотя на улице стояла сумасшедшая жара.

Я ушла к знакомым. Стыд разъедал душу, как уксусная кислота. Позвонила ему. Мобильник не отвечал, по домашнему телефону ответила Галя – голос у нее был безмятежно-спокойный. Я бросила трубку.

К вечеру я услышала все же его голос. Он был какой-то рваный, лоскутный, как одеяло-пэчворк, сильно выцветшее от долгого употребления.

– Ну что?

– Пока ничего. Во-первых, у нее опять язва открылась, во-вторых, Юлька сообщила, что выходит замуж. Не время. Завтра.

Я вернулась домой, где со мной никто не разговаривал. Легла в постель, взяла книгу. Коля ушел спать в другую комнату.

Воскресенье прошло как во сне. Хорошо, что весь день прошел вне дома – брат позвал нас на природу. Вечером я зачем-то затеяла стирку. Алешин мне помогал. Потом мы сели на кухне и выпили бутылку вина. Муж спросил:

– Когда ты уходишь?

– Завтра.

– Ты понимаешь всю неуместность моего дальнейшего пребывания в квартире твоей матери?

– Значит, будем менять квартиру, – тупо ответила я.

 

В понедельник утром я примчалась на работу в прекрасном настроении. В сумке у меня была только смена белья и косметика. Собирать какие-то чемоданы на глазах у всех у меня просто не было сил.

«Потом, потом, все это ерунда такая. Еще сто раз придется домой заходить», – автоматной очередью простреливало у меня в голове.

В 11.30 у меня на работе появился он. Распахнул дверь в мой кабинет, чмокнул меня в щеку быстро и резко, так что я не успела ответить. Поцелуй мой ушел в воздух. Он с размаху рухнул на стул возле меня и весело сказал:

– Ну, вроде все.

– Ну, рассказывай, – вальяжно улыбнулась я.

– Планерку провел, с работы слинял.

– А дома? – осторожно поинтересовалась я.

– Что – дома?

– Что за привычка отвечать вопросом на вопрос? Мы не в Одессе.

– Ну да, дома. Юлька замуж выходит.

– Ты мне позавчера об этом сообщил.

– И еще. Ты помнишь, что я хотел обои сменить?

– При чем тут обои-то? – недоумевая, спросила я.

– Нет, ну ты помнишь, что я купил новые обои?

– Ну, помню, ну и что?

– Представляешь, – он хохотнул, – Гальке они не понравились.

– И что? – заорала я. – Что?

– Что ты твердишь как попугай одно и то же?

– Я уже молчу, – раздраженно сказала я.

– Да, как же – от тебя дождешься! Я всегда говорил – какая ж ты красивая в злости!

– Я не злюсь.

– Так вот: они ей не понравились, и мне их нужно заменить.

– При чем здесь я?

– Ты ни при чем. Просто их нужно заменить.

– А потом что?

– Что потом? Клеить нужно. Я бы и сам поклеил, да мне помощник нужен.

– Ты что, зовешь меня себе в помощники?

– Какая-то ты сегодня неродная и непонятливая. И шутишь, прости, не слишком удачно.

– Да не шучу я. Никак не врублюсь, зачем ты мне про все это рассказываешь. Пусть Галя тебе поможет.

– Да она все болеет.

– У нее всегда очень вовремя открывается язва. Я не знаю – найми людей. Меня это не интересует, как ты будешь с обоями управляться. У тебя там, помнится, с батареями еще какие-то нелады, так что и их сменить не забудь. Уж делать так делать.

– Короче, Оль, ты не язви зря. Батареи действительно тоже нужно сменить.

– З-зачем? – будто просыпаясь, спросила я.

– Ну, ты странная, право. Они уже свой срок отслужили.

– А потом что? Что потом-то? – ослино твердила я.

– Что? Ты же умная женщина... – философски заметил он.

– Я? Умная? Но не настолько же, чтобы понять связь между обоями с батареями и нашей дальнейшей жизнью вдвоем, – прошептала я.

– Что ты шепчешь? Ты кого-то боишься? У тебя неприятности? – бодро вопрошал он.

– Я... боюсь... тебя, – раздельно сказала... не я, «она». Меня больше не было.

– Выйдем на улицу, – мягко предложил он.

– Никуда я не пойду.

– Почему?

– Не хочу.

– Что случилось?

– Это я у тебя должна бы спросить.

– Кстати, как у тебя отношения с твоими учредителями? Не наезжают?

– Прекрасные отношения. Чего им на меня наезжать? Дивиденды они получают исправно.

– Смотри, если что, я могу с ними и разобраться.

– Ты лучше с собой разберись, – «не я» плакала.

– Дорогая моя, любимая, родная, что ты плачешь? Я так люблю тебя, – говорил он ласковым голосом.

«Она» увидела, что у него грязные волосы.

– Помой голову, – глупо сказала «она», захлебываясь слезами.

– Слушай, Олюшoк, поедем к нам – я свободен.

– Ты? Ты свободен? – рыдала «она». – Да это смешно в конце концов. Ты зафлажен со всех сторон. Только ты – не волк. Ты – запуганный кролик. А кроликов... их жалеют... их нельзя любить. Они слишком жалкие. Слишком жалобные. Уходи, пожалуйста.

– Но...

– Уходи, прошу тебя. Мне одной надо побыть.

Он пожал плечами и ушел. Хлопнула дверь, «она» сорвалась с кресла, рывком схватив из сумки пакет. На ходу вытирая слезы рукой, увидела своих сотрудников. Они смотрели на нее жалобными глазами. Как кролики.

– Романов! – позвала она.

Он притормозил свое усаживание в машину, вопросительно-раздраженно глядя на нее.

– Забери деньги!

– Солнце мое, ты зря это делаешь.

– Я не солнце – погасшая звезда. Забери! – «Она» кинула ему на сиденье пакет.

– Как знаешь. Я позвоню.

– Нет!

«Она» повернулась к нему спиной и помчалась обратно до того, как он включил зажигание.

Вернулась к себе, выпила полстакана водки и заплакала опять.

И тут пришло абсолютно ясное ощущение, что ее больше нет. Есть только телесная оболочка. Рот, который что-то спрашивает, говорит и отвечает, руки, которые что-то делают, ноги, которые ходят. Что-то стучит внутри – только не сердце это – маленький моторчик. Попрощавшись, «она» ушла. Дела сейчас не интересовали – договоры, сделки – все полетело к чертовой бабушке.

Следующий день прошел как в тумане.

Вечером она пришла домой, отстраненно взглянула на себя в зеркало. На нее смотрело серо-черное лицо измученной старухи с темными впадинами на месте глаз. С этим лицом ей теперь предстояло жить. Ольге оно не нравилось, но выбирать было не из чего.

Второй день дома ее никто ни о чем не спрашивал. Наверное, она выглядела достаточно глупо: вернулась после того, как объявила, что уходит к любимому человеку. Она не знала, что думают по этому поводу мама, дочка, Алешин. Ей было на это просто наплевать.

Она надела на себя черные одежды, легла поверх кровати и пролежала так несколько дней.

Подъемы были – сходить в туалет и попить воды. Звонили с работы – она говорила, что не может прийти, а когда сможет, не знает. В конце концов пришла ее главбухша – толстая смешливая Света, принесла кипу договоров, платежек, накладных. Не глядя – что, зачем, куда – она накарябала свой автограф.

– Ольга, может, тебя полечить? – спросила Светка – бухгалтер по обязанности, а по призванию – мастер рейки, специалист по бесконтактному массажу и выпускница всевозможных народноцелительских курсов.

– Только хирургическим путем. Вырежи мне душу. И вообще мне кажется, что в таком состоянии уже не лечат, у меня, так сказать, летальный исход, – призналась ей Ольга.

– Между прочим, он звонил, – мимоходом сообщила Светлана.

– Предполагаю, – тяжело выдохнула Ольга.

– И что? Ты не обижаешься, что я лезу в твою личную жизнь?

– Да нет у меня жизни. Ни общественной, ни частной, никакой.

– Не права ты, Ольга. Ты вот просто поговори со мной, легче ведь будет.

– Да не тяжело мне, понимаешь? Я будто под наркозом. Это бесчувствие. Я сама по себе, а все окружающее никакого ко мне отношения не имеет. Я его только вижу, никаких ощущений не испытываю. Мне не больно. И вообще – меня будто нет.

– Так это шок у тебя, надо выходить из этого состояния.

– Я не хочу. – Она дала понять, что разговор закончен.

– Мало ли, что не хочешь. Ты не одна и не в безвоздушном пространстве живешь. И между прочим, у людей, что в том пространстве, есть души и сердца. И вообще вспомни Экзюпери: «Ты всегда в ответе за тех, кого приручил». Работы невпроворот. Что за капризы, в самом деле? Подумаешь, мужик ее бросил – невидаль, какая...

И тут вдруг Ольгу понесло:

– Хочешь – слушай: я тут все эти дни отчетик о последних прожитых днях писала. На, почитай. – Она бросила Свете несколько листов бумаги.

 

О роли батарей в домашнем хозяйстве

Последние четыре дня меня преследует старая песенка, простая и бесхитростная, которую в свое время мы обожали и без которой не обходилось ни одно наше студенческое сборище, – видимо, что-то в ней было созвучное каждому. Последние четыре дня я просто не могу от нее отделаться. Ха! Если б от нее...

Последние четыре дня я – в отвратительном расположении духа, все и вся меня раздражают, ни в чем и не в ком не нахожу я радости и отдохновения.

Ощущение своей никчемушности и напрасности идет за мной по пятам... «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». И этой бритвой меня – хлобысть – по душе, по глазам.

Сегодня в ночь я села капать слезинки-буковки, ибо от всего этого необходимо освободиться, произвести, извините, самостоятельный выкидыш – душевный. Потому что ребеночек от этого самоистязания может родиться только мертвенький.

...Что ж эта песенка меня прямо замучила?

Ну, во-первых, писем в данном варианте вообще никаких не было. От этого мужчины писем у меня не останется. Стихов и цветов – не останется. Слов – достаточно... И постепенно пустеющие флакончики французских духов.

А еще останется удивленно-недоуменное чувство от образа больного чуда с глазами, из которых тихо-тихо падают слезы.

А потом все размывается, глаза становятся слезами, слезы начинают говорить человечьим голосом: «Я не могу больше жить без тебя. Я никому не нужен. Меня ничто не связывает с женой. Дочь меня ненавидит. Только мать... Только ты...»

С усмешкой поблагодарю судьбу за то, что еще раз «послучалось».

Благодарю тебя, Господи. Я благодарю тебя, Господи, потому что ради тех минут и часов и ночей, что мы были вдвоем, стоило жить. Ты дал мне величайшее счастье любви к другому человеку. Мне не в чем упрекнуть тебя, Господи... И его упрекать я не могу – ведь это любовь, какие ж могут быть упреки.

Но это вовсе не значит, что в настоящий момент, когда он готовится к осенне-зимнему сезону – меняет батареи в квартире, я должна с восхищением к этому относиться.

Ай, как повезло его жене Галине, как не повезло мне – у меня Алешин со свойственным ему полным отсутствием предприимчивости перманентный ремонт в квартире устроил: сколько живем, столько и ремонтируемся, а конца и не видно.

Да, хороший ты, Романов, хороший... Ремонт должен сделать, прежде чем из семьи уйти. Все правильно. Вексель ходячий – всем должен, жаль только, когда векселя свои выдавал, меня не было, глядишь, что-нибудь бы перепало...

«Мы с тобой будем знаешь как хорошо жить... Мы все им оставим. А сами будем жить в нашей квартирке. Поедем отдыхать на твои любимые Канары, что ты улыбаешься? Я тебе совершенно серьезно говорю. Не могут быть любимыми, потому что ты там никогда не была? Ерунда. Мы все равно поедем. Я только должен отдать все долги семье.

И еще мне нужно дочь выдать замуж. Это скоро. Я не могу так от них уйти, это не по-людски. Нет, это не годы, может быть, несколько месяцев. Что ты говоришь, что ты говоришь? Между прочим, это не комплимент, но с годами ты становишься гораздо интересней, честное слово. Сейчас ты красивей, чем была десять лет назад...

Не чушь! Это не чушь, ты самая красивая женщина из всех, кого я только видел в этой жизни... Нет, я не хочу встречаться с тобой в другой жизни, то есть если она есть, то очень хочу. Но все дело в том, что будем вместе в этой жизни, вот посмотришь...»

Ранил-то он меня давным-давно, ранение оказалось опасным, никакие лекарства не помогали. Врачи сказали, такие раны вообще редко затягиваются. Говорят, они вообще-то несовместимы с жизнью.

Отвечаю, как на страшном суде:

– Не уснуло.

– Важны.

– Затянуло – «глаза полны такой горизонтальною тоской».

Очнусь – близорукими глазами, щурясь, посмотрю вокруг – небесных судей нет, как не было.

Я стою перед тобой на коленях и прошу...

Господи, видел бы меня сейчас кто-нибудь из моих начальников, один из которых без обиняков недавно сказал мне, не скрывая раздражения: «Больно независима. К Хованскому на коммерческие планерки ходишь, а ко мне на планерки – нет». «И не буду ходить!» – «Будешь, будешь к ногтю ходить!» «На! – показываю я выглядывающий из кулака первый палец. – Лучше уволюсь!»

Умоляю, пожалуйста, не бросай меня...

Стоп, я этого не говорила и на коленях перед тобой не стояла. Но ведь мысленно, мысленно... «Ну что ты...» – и я не знаю, как эту твою фразу воспринимать, так что в целях поддержания себя в равновесии на случай трагедийности нашего окончания, расшифрую как мое – тому начальнику «На!».

Все это я делала постоянно. А вот итог моих стараний за эти невыносимые четыре дня.

СУББОТА. Из нашего подъезда я вылетела мартовской кошкой. И до остановки шла в каком-то блаженно-расслабленном состоянии. Там ощутила себя натуральной шлюхой, по пути зачем-то купила мужу бутылку пива – чего не делаю никогда и ни при каких обстоятельствах. «Не пью я пастеризованное пиво. Ты же знаешь», – удивленно сказал Алешин. «Опять попала на модель Черномырдина, а ведь хотела как лучше, – беспечно ответила я. – Что ж, это еще один знак, что нам пора расстаться. В понедельник я ухожу. Решение обсуждению не подлежит». Я сделала властный жест рукой. После чего завалилась спать, чтобы быстрее текло время. Проснулась – позвонила тебе. Твой телефон молчал. Ушла к подруге. В общем разговоре участвовала не в лад и не к месту, неудачно. Оттуда снова позвонила тебе. Почему-то расстроилась, ведь ничего членораздельного ты мне не сказал. Ушла домой, нахамила всем и опять легла спать.

ВОСКРЕСЕНЬЕ. Утром договорились ехать с братом за раками. Я скомандовала мужу:

– Опаздываем – в гараж!

Тут раздался длинный звонок в дверь, я открыла – мой любимый Катанян стоит. Я стала лихорадочно убеждать его поехать с нами – мне нужны были «уши».

– Идиотка, ты спустись вниз, я машину новую купил, – сказал он, приходя в недоумение от моего возбуждения.

– Слушай, у меня любовь! – орала я.

– А зачем тебе это нужно?

– Нужно, нужно, потом это особенная любовь, я сейчас тебе расскажу, это очень старая история.

– Нет, ну ты сумасшедшая. Я же тебе сто раз говорил, там ничего не будет, и вообще мне он не нравится.

– Зато мне нравится. Иди ты к черту! Он что, баба, чтобы тебе нравиться?

– Ой, дура...

– Ну поедем с нами, я с тобой поеду, мне нужно тебе рассказать...

– Слушать твои сумасшедшие россказни? Уволь! Пошли на улицу – у меня Людочка в машине сидит.

– Как я ненавижу всех ваших жен! Тогда не езди, все равно при ней не расскажу.

– Друг мой, у тебя что-то с головой.

– Я же и говорю – влюбилась.

– Ладно, мы с вами не едем, лучше пойду-ка я жилетку куплю – приходи потом плакать.

– Да?.. – обреченно спросила я.

Катанян взял меня за плечи и потряс как яблоню:

– Приди в себя – возьми себя в руки. Он же страус – из тех, кто прячет голову, «отсюда смотрит и мыслит задом».

– А ты грубый и лезешь, куда тебя не просят, и меня твои характеристики не волнуют.

Он махнул рукой:

– Делай как знаешь.

...На пруду мужики ловили, а я лежала в штормовке на спальном мешке в сладкой полудреме и все жевала сказочно прекрасную пятницу, медленно переходящую в субботу.

ПОНЕДЕЛЬНИК. У центрального офиса вывалилась из машины – навстречу проводящий планерку Хованский. При виде меня лицо его засветилось радостью. Ее избыток вылился стремительным поцелуем, попавшим мне куда-то в район между носом и губами.

– Э-э-э, – пробормотала я непонимающе.

Он уже стоял спиной ко мне и отдавал указания своему шоферу. Я не стала его ждать.

– Здрас-сте, – сказала я, входя к нему в кабинет, набитый мужиками – директорами и коммерсантами, и тут же наткнулась на ненавидящий взгляд бывшего куратора, с треском освобожденного от наблюдения за работой нашей фирмы.

Мест свободных не было, я села у раскрытой двери в приемной на приставной стол. Кто-то из мужиков вышел из кабинета и предложил мне свое место. Я отказалась, сидела на этом столике, прямо напротив дурацкого бывшего куратора, думала о том, вдруг ты уже приехал, и нервно отрывала кусочки кожи около ногтей.

Наконец в приемную влетел Хованский, схватил меня за локоть:

– Ольк, иди ко мне.

Б/у куратор окатил меня уничтожающим взглядом.

Я на планерке не была четыре недели, все находила пути и способы, как бы слинять, и, наверное, кроме как обо мне, говорить там было не о ком. Если бы не мысли о тебе, можно было бы и воспарить, насколько я умна и хорошо работаю. Это все перемежалось рассуждениями о ресурсах корпорации, цементе и трубах, а также автошинах. Оказывается, это была прощальная планерка перед недельным отпуском Хованского, и у меня возникло такое ощущение, что это он со мной на неделю расстается.

– Он без тебя жить не может, – шепнул мне зам по рекламе, – даже смешно – везде Ольга... Видишь, говорит Зайцеву, а смотрит на тебя.

– Что, Игорь? – Я еле-еле оторвалась от своих мечтаний о тебе. – Да ну, чушь, блажь, у него две жены и три любовницы. А я могу быть только первой...

– Но тебе бы хотелось?

– Честно говоря, я об этом не думала.

Честно говоря, в этот момент я думала, что ты уже сидишь у меня в приемной, досадуя, что меня нет на месте. Потому, выйдя на волю, я тут же позвонила на работу. Увы, ты ко мне пока не заезжал.

Через десять минут я была у себя в офисе. А еще минут через пять произошел самый значительный эпизод утра понедельника.

Дверь в мой кабинет распахнулась, на пороге появился ты с сообщением о том, что купленные неделю назад обои твоей жене не понравились. К тому же в квартире придется менять батареи. Дальше примитивно, как в песне: «Мое сердце остановилось, мое сердце замерло»...

ВТОРНИК. С утра стало грустно совсем. Мне все казалось, вот сейчас ты вернешься, подойдешь ко мне, обнимешь и прошепчешь на ухо: «Ну прости меня, дурака. Шутки у меня такие убогие».

Вместо тебя пришла подруга: просить денег в долг. Я вышла с ней во дворик, посадила на скамеечку в беседке, а сама пошла за забытыми в офисе сигаретами. Вернувшись, я с размаху ударилась лбом в верхнюю железную перегородку беседки, а носом – в нижнюю.

Она заверещала:

– Ой-ой, дурацкая штанга, больно?

– Ты знаешь, нет, – удивленно сказала я, потирая лоб и переносицу, – но синяк, наверное, будет.

Ничего себе, я не чувствую боли. И в этот же момент я поняла, что и сегодня ты не позвонишь, и завтра, и долго еще не позвонишь и не приедешь. Ты просто оставил меня. Навсегда.

Когда шла домой, на улице меня поймала цыганка и сказала, что жить мне осталось недолго, если я буду позволять другим осквернять свою душу, что она у меня очень чистая.

И мне сделалось немножко страшно, и я подумала о том, что я сейчас тебя люблю безнадежно, дико, безумно, наверное, так любят перед смертью. Еще мне было интересно, в чем, по ее мнению, выражается осквернение души, я по наивности своей всегда считала, что, кроме меня самой, ее никто осквернить не может.

А сейчас – ночь, чудесно переходящая в утро, я пишу свои слезки, а ты, наверное, спишь без задних ног, впрочем, почему без задних?

Тут я вспомнила, что в песенке этой дальше поется, что все, что бы герой ни делал, не помогло.

Я встала на подоконник, потому что подумала, что счастливей я уже никогда не буду. Я зажмурила глаза, сделала шаг вперед.

Я забыла, что живу на первом этаже.

Невдалеке слышался приближающийся гул первого троллейбуса.

 

– Н-да, – протянула Светка, возвращая ей короткую исповедь. – «Литература и жизнь», кажется, журнал такой был когда-то. Только жизнь на этом не кончается.

– Да знаю я. Дайте мне время – оставьте все меня в покое. Нет во мне сейчас жизни. И помогать мне не нужно. Выкарабкаться я смогу только сама.

– Вас понял. Дерзай, – сказала на прощание Света.

На третьи сутки Ольгиной добровольной изоляции позвонила ее невестка Наталья, сказала, что заболел Барик, их сенбернар. Шесть лет назад они вместе притащили в дом брата пушистый бело-рыжий комок, и с тех пор эта собака стала для двух семей самой любимой на свете.

Она поднялась, накинула куртку, вышла на улицу, перешла дорогу, пришла к ним. Расстроенная Наталья открыла дверь, посмотрела на нее и сказала:

– Да у тебя у самой какие-то проблемы... С ним?

– С собой.

– У тебя страшные глаза.

– Это не глаза, а впадины. Глаз нет – их выели кролики.

– Что ты мелешь, какие кролики? Не дури. «Все проходит» – не зря эта надпись была на Соломоновом кольце. Значит, мудрость в ней большая.

– Но если все проходит, что же остается? – спросила Ольга, подходя к Барику. Он лежал в коридоре – от него пахло нездоровьем. Прежде закручивающаяся красивыми шелковистыми кольцами шерсть потускнела. Сенбернарьи «выдранные» глаза смотрели с надеждой и, как ей показалось, каким-то смущением: вот, мол, оторвал вас от дел, уж простите, что так вышло, сам не понимаю, как так могло случиться.

– Да ладно тебе, малыш, не тушуйся, с кем не бывает. Вылечим мы тебя, ты ж у нас сильный, – сказала Ольга, наклонившись к нему. В знак согласия и любви Барик слабо вильнул хвостом.

– Вчера после гулянья, через час примерно, стал тошнить кровавой пеной. Ничего не ест. Сегодня говорю ему: «Делай свои дела дома, все уберу» – смотрит на меня страдальческими глазами: не может. Еле спустились с лестницы, а обратно буквально на себе его перла. Вышли на улицу, а у него лапы заплетаются. Мучился, с грехом пополам чего-то там выдавил из себя. Домой пришли – лег и не встает больше. Сейчас ветеринар придет, – говорила Наташа. – Смотри, хоть хвостом заработал – тебя увидел, крестную свою.

Ольга сидела над Бариком, гладила его, и он все смотрел на нее больными своими глазами. Она обняла его за шею и прошептала ему в ухо:

– Ты выздоровеешь. Ты обязательно выздоровеешь. Я тебе помогу. Клянусь, что я сделаю все, чтобы ты снова был здоров.

Будто она тут была самая основная. Будто не было рядом его хозяев. В это свое обещание она вложила столько страсти, сколько в ней на тот момент было. А было немного, но – последнее. Последнее – всегда самое сильное.

Ольга и Наталья дружили. К состоянию сегодняшнего взаимопонимания они пришли давно, а предшествовали ему бурные разборки и ссоры, ревность и обиды по мелочам. Хорошо, что в какой-то момент обе женщины поняли, что делить им, в сущности, нечего. Для одной Серёжка – брат, для другой – муж.

Тогда-то, семь лет назад, они решили взять двух братишек-сенбернаров, а Ольга в последний момент передумала: у нее дома жил общий любимец – черный кот Федор, возведенный с согласия всей семьи на домашний трон.

Главарю банды «Сто котов», так у Алешиных называли Федора, потому что он умудрялся бедокурить одновременно в нескольких местах, явно бы не понравился новый претендент на домашний престол.

У Наташи с Серёжей подобной уважительной причины не было, тем более что в семье появился маленький Пашка, своим рождением «снявший» все взаимные претензии Натальи и Ольги.

Когда Павел перешел от ползания и агуканья на более высокую ступень познания мира, Серёжка провозгласил:

– Ребенку нужна собака. Иначе он рискует вырасти неполноценным. Оля, ведь у нас был Капрал.

– Только я бы не сказала, что мы очень уж полноценные, – заметила тогда Ольга. – А если вспомнить, как он умирал и что потом вслед за ним умер отец? А умер он не от рака, а от ушедшей любви, потому что Капральчика он любил безумно. Возьмите вы лучше кота – как я.

– Да не люблю я котов. Не понимаю. Собака нам нужна – решил я, – ответил ей брат.

И тут Наталья встряла:

– Давайте двух щенков возьмем, вместе расти будут, вместе гулять будем ходить.

Ольга тогда согласилась, не подумав. Тем две женщины друг от друга отличались – Наталья всегда шла до конца в большом и малом, даже когда это было бессмысленным, она будто пробивала анестезированным лбом бетонную стену, Ольга была спонтанна, чрезмерно эмоциональна, легко меняла свои решения. Это, впрочем, ничего общего с переменой убеждений не имело – они оставались прежними. Ее вообще можно было легко к чему-то склонить, если это не шло вразрез с ее жизненными принципами.

В самый последний момент она вновь мысленно прикидывала ситуацию в голове и, если обнаруживала несостыковки «опасные для жизни», не колеблясь отказывалась. Так что логика в ее действиях была, хотя и не совсем здоровая, скорее вечно опаздывающая.

Так случилось и в тот раз.

Они приехали к известному художнику, по совместительству – владельцу высокопородной сенбернарши Аси, и Ольга уже знала, что щенка она не возьмет. Оказалось, что в наличии осталось только двое: мальчик и девочка.

– Мальчик – мой. – Наталья тут же ухватила малыша себе на руки.

– О нет, девицу я не возьму, – разочарованно протянула Ольга.

– Да вы что, с ума сошли? Она же щенков будет рожать! Это деньги, и немалые, кстати. Мы с женой хоть и художники, а живем только за счет Аськиных щенков. Даже дачу на них купили, – разоткровенничался хозяин.

– Нет, никаких дач мне не нужно. Не люблю я сук. У них там течки всякие, – не согласилась Ольга.

– А какие ласковые они! Какие преданные! Как дом защищают! Это вам не кобель – загулял и обо всем забыл, и хозяева не нужны, – убеждал ее хозяин.

– Ни за что! Ну не понимаю я сук, не по душе они мне – бывает же такое?

Несмотря на то что решение было ею принято раньше, Ольга говорила абсолютную правду: особей женского рода в любом нечеловечьем обличье она не воспринимала. И не задавалась вопросом почему.

А если бы задалась, может, через вздохи всепроникающего пространства – нужно только, чтобы они точно совпали с твоими, – поняла бы, что она та самая Сука и есть: нежная и преданная, без остатка отдающаяся любви, потому и не нужна ей рядом такая же. Слишком много чувства – перебор.

– Я поняла, все проще. Мне нужен друг, а не подруга – вот в чем дело, – лихо славировала она.

– Предательница, – тихо и четко сказала ей Наталья. Без обиды и злобы – констатируя факт.

– Да нет же! – вскрикнула Ольга. – Мне правда нужен друг. Если так – не бери и ты щенка, – предложила она Наталье.

– Нет, он уже мой.

По стечению обстоятельств на следующий день появился друг и у Ольги. Только звали его не короткой собачьей кличкой, а полным человеческим именем: Романов Геннадий Андреевич.

Ольга помогала подруге подыскать недорогое жилье. Та бежала из Таджикистана, где вполне счастливо работала корреспондентом республиканского радио после распределения. В одной из фирм восседал он. Лицо его было Ольге смутно знакомо.

Подруге нужно было идти в иммиграционный комитет, и узнавать подробности условий приобретения жилья осталась Ольга. Выяснение было долгим и закончилось за ресторанным столиком.

В ходе его было установлено, что встречаются они во второй раз – первая встреча произошла лет десять назад, когда Ольга работала в газете и пришла на стройку брать интервью. Прорабом там был Романов Геннадий Андреевич. Она попыталась с ним поговорить, а он все неизвестно отчего раздувался и цедил что-то нечленораздельное. А мастером там был Андрей Геннадьевич. Он-то положение и спас. Рассказывал о строительстве дома так самозабвенно, весело и остроумно, что Ольга хохотала не умолкая. Угрюмым сычом нависал над смеющейся парочкой Романов Г.А.

Вспомнив этот факт, Ольга чрезвычайно развеселилась. Из ресторана они поехали тогда к Гаминскому, которого дома не оказалось. Было поздно, а расставаться очень не хотелось. Тогда Ольга повезла его к себе домой – познакомила с мамой и Дашей, и они еще часа три сидели на кухне втроем с Алешиным, попивая вино.

– Какой мужик отличный, правда? – спросила она Алешина, когда они остались одни.

– Если честно, то ничего особенного, – ответил Коля. – И что это за семья такая, которая не дает мужику послушать на полную громкость любимую группу «Led Zeppelin»?

– Да, согласна, но ведь пожалеть нужно.

– Чего ж его жалеть, коли так себя поставил? – рассудительно заметил Алешин.

– Ой, какой ты неласковый, – не согласилась она. Уже понимая, что сама – жалеет. И что на нее наплывает предчувствие любви. А если честно – так она уже немножко влюблена.

Так и появился на следующий день после Барика в ее жизни Романов. Не одной Наталье заботиться. Останься он тогда в том самом качестве – нового друга-товарища, и сейчас бы был.

 

«Почему мужчина переходит из одной ипостаси в другую?» – думала Ольга, поправляя подстилку под Бариком. А сама спрашивала:

– Серёжка-то где?

– В командировке опять. Он меня за Барика убьет.

– Глупости. Все собаки болеют.

В квартире раздался звонок.

– Это ветеринар! – Наталья побежала открывать дверь.

На пороге появился симпатичный парень с собакой лайкой. Барик тут же потянул носом.

– Ой, какая хорошенькая, – заверещали Ольга с Натальей. – Как ее зовут?

– Розочка, – любовно представил свою спутницу парень.

Собачники сначала узнают друг у друга имена своих питомцев, а потом уж знакомятся сами.

Парня звали Геной.

«И тут – Гена, сплошные Гены, никуда от них не деться. Мистика какая-то», – отметила про себя Ольга. Новый Геннадий взялся лечить Баруся, и женщины ему поверили. Он сказал, что все вместе они его поднимут. Розочка тоже шла в счет. Через час, понаблюдав, как Наталья с Ольгой кружатся возле своего больного, как уговаривают Барика лежать спокойно, пока «доктор берет анализы и делает капельницу», сказал:

– Поднимем его обязательно. Никаких сомнений. Я сам на «скорой помощи» работаю, ветеринарством подрабатываю, много собак и их хозяев видел. Но вот чтобы так любили – вижу в первый раз.

– Не знаю, – ответила ему Ольга, – мне кажется, все такие, как мы.

– Да нет, – возразил паренек, – вон смотрите, она даже ребенка забыла накормить, мальчишка второй раз подходит – есть просит.

– Ой, а я и не слышу! – Оторвавшись от Бариковой лапы, Наталья побрела на кухню.

Павел был раздражен до крайности:

– Я два раза сказал, что есть хочу. И ты слышала, и Оля. Ты отвечаешь: «Подожди», а Оля вообще в точку смотрит.

– Прости, малыш. Ты же видишь, Барик заболел.

– Вижу. Мне его жалко. Но есть все равно хочется, ты уж извини, – признался Пашка.

– Я слышала, папа звонил? – рассеянно спросила его Наталья.

– Да, я с ним разговаривал.

– Он приедет сегодня?

– Он спросил, как Барик. Я ответил: у нас врач. Он сказал, что не приедет до конца недели.

– Понятно.

– Ну каков подлец, братик, – сказала Ольга, закрывая за спасателями – Геной и Розочкой – дверь. – Как что дома случается – тут же он исчезает.

– У него сейчас какая-то серия собраний в хозяйствах.

– Двадцатая, наверное, по счету. Только хозяйства все разваливаются.

Пашка захихикал.

– Чего хихикаешь? Ешь, – сурово сказала ему Ольга, – и мать зря не беспокой. Сам бы мог себе приготовить. Тем более что нужно только разогреть.

– Оль, я же газ не умею зажигать, – капризно протянул Павел.

– Так учись, ядрена корень!

– А ядрена корень – это ругательство или нет? Я вот тут в школе слышал такое слово: «жопа». Это ругательство, да, Оль?

– Да нет, слово просто некрасивое.

– А корень твой?

– Тоже некрасивое!

– Зачем же ты так говоришь?

– Ой, ну глупая я, вот и говорю.

Пашка поел и пошел в комнату, осторожно обогнув по пути заснувшего Барика.

– Смотри-ка, как пес заболел, Пашка к нему не подходит, – сказала Наталья.

– Вижу, и мне это не нравится.

– Я знаю, о чем ты. Когда отец болел перед смертью, твоя Дарья боялась заходить к нему в комнату. Дети вообще что-то инстинктивно чувствуют.

– Чушь. Просто Павел понимает, что Барусь болен, и бережет его покой. Не впадай в пессимизм. Я ушла, до завтра, до утра. Серёге передай мое «фе», если еще раз позвонит.

Ольга шла домой, обреченно думая, что настоящих мужчин в этом мире след простыл. Может, только вот этот паренек со своей Розочкой. А поставь его в ситуацию, которая диктует необходимость действия, неизвестно, как бы он себя повел. Как повел? Да он сейчас именно в такой ситуации. Не испугался – взял на себя ответственность за собаку и двух помешанных на ней баб. Лишь бы он только их Барику помог.

Дома дочь устраивала очередной прием гостей, засадив бабку с отцом по своим комнатам.

Ольга поздоровалась и прошла к маме.

– Как там они? – подняла на нее взгляд из-под очков мать.

– Хреново. В том смысле, что Барри плохо очень. Но ветеринар сказал, что он поправится.

– Дай-то бог. Серёжа в командировке?

– Так он всегда там, когда дома что-то случается.

– Ай, Ольга, что ты говоришь? У него работа такая.

– Или характер. Да ладно, ты всегда будешь на его стороне.

– Потому что не надо было вообще собаку брать.

– Так это он сам решил.

– Он решил, а она должна была настоять, что не нужна в доме собака. Мало вам Капрала было. Сколько пережили... Да и ребенка так поздно к чему было рожать?

– Что теперь об этом говорить: не надо собаку, не надо было рожать так поздно Пашку. Вообще нельзя так говорить. Родили – и счастье. Взяли Барика – радость. Ну подумаешь, заболел. Выздоровеет.

– Сама-то как? Боюсь и спросить, вот до чего дожила.

– Да плохо, мам. Так, что хуже некуда.

– Ты помнишь, что было написано на обратной стороне кольца Соломона?

– Да сегодня только с Натальей вспоминали: «Все проходит».

– Нет, эта надпись была на наружной стороне кольца. А на внутренней было: «И это пройдет».

– Я об этом забыла или не знала. Может, не придавала значения.

– А ты придай.

– Да не могу я. Мне непонятно, что же остается...

– Опыт, память...

– Да на черта они мне, если нет любви.

– Ладно, иди отдыхай. Спасибо, что хоть разговаривать начала. Кстати, с работы звонят без конца. Что-то у них там не ладится без тебя.

– Завтра я выйду. Не могла я там появляться все эти дни. Не нужно им всем видеть меня такую. А за деньги не волнуйся, увольняться я не собираюсь, кормить дальше всех буду, куда деваться.

– Мне волноваться нечего – у меня пенсия. Это пусть дочь твоя с мужем волнуются. Вон опять какой кагал собрала. И Кольку мне жалко. Ходит какой-то тенью.

– С чего это ты так резко его полюбила?

– А чего мне его не любить? Такого зятя поискать: внимательный, воспитанный, никогда грубого слова не скажет...

– Ой, ну понеслась тройка удалая. У тебя семь пятниц на неделе. То он лодырь и денег в дом не приносит, то образцово-показательным зятем рисуешь.

– Что денег не приносит, он сам переживает. Не клеится у него никак.

– У меня ох как клеилось, только денег не платили. Плюнула на журналистику – ушла в торговлю. И сотни людей так сделали: жить-то как-то надо. И хотелось бы не как-то, а хорошо.

– Ты смогла, а он не может. Такой человек, что делать? – миролюбиво сказала мама.

Ольга хотела ей ответить: «Снимать и бегать», но удержала себя от подобной грубости. Мать терпеть не могла пошлого примитивизма.

На торшере рядом с ее старинной кроватью были аккуратно уложены в стопочку «Братья Карамазовы», томик Кафки, Набоков с Алдановым и неизменная ее спутница в последние годы – оптимистичная американка Луиза Хей.

Алешин, естественно, сидел за компьютером, на котором лежал Ольгин вечный возлюбленный Федор.

– Привет, – поздоровалась она. – Опять кошка на компе. Он же облучится.

– Привет, – не поворачивая головы, ответил муж. – Он лучше нас знает, где ему лежать.

– Ни хрена он не знает. – Ольга взяла кота на руки, крепко прижала к себе.

– Что там Барусь? – так же, не поворачивая головы, задал вопрос Алешин.

– Плохо, но не безнадежно.

– Подробней можно?

– Я ж не врач. А врач был – сказал, что выкарабкается. Слушай, я устала, спать ложусь.

– Я еще посижу, пока Дашкины гости не разошлись.

– Да ладно, захочешь спать – ложись со мной.

– Нет. Я не хочу с тобой спать.

– Как долго?

– Что?

– Ты будешь не хотеть со мной спать? Я же тебе никакие отношения не предлагаю, в чем дело? Мне просто это неприятно.

– Ну да, о моих эмоциях даже и речи нет. Я, по-твоему, должен радоваться, что моя жена спит с другим мужчиной. Так что ли?

– Я сплю в одиночестве.

– И я. Вообще мое положение в этом доме настолько двусмысленно, что я сам себя мужиком перестаю считать.

– Ох, кто знает. Может, ты самый настоящий мужик и есть.

– А не пошла бы ты к черту? Спи, только Федора мне оставь.

– А это уж дудки! Он сам решает, с кем ему спать.

 

Ветеринар Гена стал приходить каждый день – утром и вечером. Он делал Барику капельницы и уколы, Наталья бегала за лекарствами. Всей когортой они выводили больного Барри гулять, потому что он по-прежнему категорически отказывался справлять свои дела дома.

Шествие возглавляла Розочка. Барик следовал за ней, казалось, только носом и передней частью большого своего тела. Задняя часть его будто жила сама по себе, точнее, почти не жила – лапы его заплетались, приходилось переставлять их по лестнице.

– Ты левую заднюю, я – правую, – отдавала команду Наталья, закрывая входную дверь.

Выход замыкал Гена.

Стояли теплые осенние дни.

Солнце светило на всю Вселенную. Как-то, оставшись во время одной из этих прогулок дома у брата, Ольга замерла у окна кухни, смотря во двор: Барик заинтересованно брел за Розочкой. «Вот оно – действие основного инстинкта на практике. Ведь болеет, измучился весь, понимает, что всех измучил, переживает за это. А вот появилась сука – и все страдания забыты. Наверное, правда на поправку пошел».

Розочка же думала следующее: «Я делаю то, что приказал хозяин. Еще мне жаль этого огромного пса. Я знаю, что ему не встать: от него пахнет смертью. Все они этого не понимают или не хотят понять. Но я-то знаю, чем все закончится – смертью».

Она снова интригующе посмотрела на Барри и вдруг поймала исполненный муки взгляд его выразительных глаз, а потом услышала: «Я и сам все это знаю. Давай не будем огорчать их. Они ведь верят и надеются. Если б не ты... Так больно – я держусь из последних сил».

Тем вечером приехал Ольгин брат Сергей. Подошел к Барусю, потрепал его за холку и заплакал:

– Девчонки, он умирает, неужели вы не видите?

Нет, они не видели.

– Он выживет. Отойди от него, паникер! Он выживет. Ему уже лучше! – кричала почему-то шепотом Ольга, пулей вылетев из кухни, где они сумерничали с Натальей.

– Чего шепотом-то? – тихо спросил у нее брат.

– Ой, да не знаю. Мы вообще шепотом с Наташкой все время разговариваем.

– Завтра чуть свет мне опять нужно в район, – сообщил Серёга.

– Сейчас Гена придет, – невпопад ответила сомнамбулическая Наташа, появившаяся вслед за Ольгой.

– Зачем? Бессмысленно все это. Не могу смотреть, как собака мучается.

Он наскоро поел, закрылся в комнате, чтобы ничего не видеть и не слышать. Да и слышать было нечего: квартира была погружена в ту напряженную тишину, которая всегда сопровождает присутствие в доме тяжелобольного.

Короткий звонок в дверь, неслышный прием, тихие манипуляции с медицинскими инструментами, выверенные, почти заученные движения, общение только взглядами, понятными без всяких слов. Тем вечером в Барика вставляли иголки, и он уже не реагировал на боль.

А женщины все упорствовали, шептали, будто молились:

– Он выживет, он выживет, он выживет.

Вечером того солнечного дня, когда Ольга подумала, что болезнь наконец отступает, Барик слег окончательно. Впервые помочился под себя. Гена сказал:

– Простите меня. Я ошибался. Это – конец.

– Но сегодня днем все было иначе, – неизвестно к кому обращаясь, сказала Ольга.

– Это ремиссия. Так всегда бывает перед концом, простите меня, – ответил Гена.

Наташа сидела на полу, обнимала Барика и плакала. Очень тихо. Ольга села с ней рядом.

– Позвоните мне утром, – уходя, попросил Гена.

Он беззвучно прикрыл за собой дверь, и тут же в коридоре появился Серёжа, бубухнул с высоты своего роста:

– Говорил же я вам, все напрасно.

Слова эти повисли над скорбным трехфигурным домашним монументом ужасным черным облаком, которое вдруг заполнило весь коридор, забрало весь кислород, так что стало нечем дышать.

«И здесь у меня ничего не получилось», – со смертной тоской подумала Ольга.

Барик умер рано утром, как только Наталья вернулась, отведя Пашу в школу.

Она тут же позвонила Ольге на работу:

– Оль...

– Я поняла...

– Умер Барушка наш.

– Ты одна?

– Да, Серёжка уехал, сказал, чтобы мы избавили его от похорон, он их не переживет.

– Сейчас Алешина вызову. Ты Гене позвони. Вчетвером справимся, думаю.

Через полчаса в машину, стоявшую у подъезда, они отнесли завернутого в большую чистую тряпку Барика. Он был тяжелый и еще теплый. Все четверо аккуратно обходили углы в подъезде, стараясь нигде не стукнуться, не задеть угол лестницы.

– Хоронить я с вами не поеду, – сказал Гена. – Куда повезете?

– В лес, – сказал Алешин.

– Подожди, я сейчас, – вспомнила Наталья и побежала обратно домой. Через минуту она выскочила с огромной сумкой в руках: – Возьми – здесь мясо и лекарства.

– Да вы что? Столько мяса... и лекарства все очень дорогие, – отказывался Гена.

– Ты должен взять! – отрезала Наталья. – Что бы мы без тебя делали?

– Девчонки, да это вы меня потрясли, честное слово. В жизни не видел такой любви и такой преданности, – ответил он, прикусив губу, чтобы не дрожала.

Они похоронили Барри за городом. Алешин соорудил над могилкой холмик, и Наталья поставила туда огненную кленовую ветку.

Приехали домой. Купили водки и пельменей. Вошли в квартиру – все чисто, убрана подстилка, окна настежь. Мама, поняла Ольга и вдруг вспомнила, что за всю эту неделю она ни разу не видела, чтобы Наталья ела.

– Слушай, радость моя, ты в эти дни ела хоть что-нибудь?

– Спасибо маме – все убрала, – сказала Наталья.

– Она записку написала – Пашу из школы заберет. Ты давай поешь, – предложила Ольга.

– Давайте Баруся помянем, – сказал Алешин. – Замечательный был пес. Наверное, тем нарушим мы какие-то человеческие законы. Но был он для нас дороже и ближе многих и многих людей.

Алешинскую речь прервал телефонный звонок.

– Коль, возьми трубку, – попросила Наталья, – нет сил.

– Коля, что? – Это Серёжа звонил.

– Похоронили.

– Спасибо тебе. Скажи, я приеду к вечеру.

– А зачем он теперь приедет – душу мне рвать? – поинтересовалась Наташа. – Не могу я, ребята, дома находиться – все время слышу цокающие собачьи шаги по коридору. Как я ему когти постригала! Как он терпел – понимал: надо. А как мы его принесли – помнишь? И Барри назвали – в честь того знаменитого сенбернара. Как он Павла в коляске прогулочной охранял. Как однажды своровал целую тарелку копченой рыбы со стола, весь обпился потом... Пойдемте на воздух – не могу.

* * *

Алешин ушел домой, а они все бродили по парку. Там было еще хуже. То и дело они натыкались на места, где гуляли с Бариком. Наталья ходила от дерева к дереву и выла как безумная.

– Я прошу тебя, у тебя же Пашка, – уговаривала ее Ольга.

– Оль, а мы ведь его мучили. Серёжка прав. Мы его бедного мучили всю эту неделю. А он все терпел. Знал, что все бесполезно, и терпел, чтобы нас не огорчать. Он все знал, только сказать не умел. Как же он всех нас любил...

Сергей приехал ближе к ночи. Наталья с Ольгой стояли на балконе. Он вышел из машины, посмотрел вверх, затряс головой и заплакал.

 

Прошел тяжелый месяц после смерти Барика.

Все это время у Ольги еще оставалась надежда «выползти» из своего любовного кораблекрушения. Два года назад она нашла свою школьно-университетскую подругу Елену. Пути их разошлись давно. Почти сразу после университета Лена уехала в Тбилиси. Они переписывались, несколько раз встречались. После тбилисских событий прекратились и письма, и звонки. И вдруг случайная встреча со старинными знакомыми и сообщение о том, что Ленка в Москве.

Потом звонок Елены:

– Не сообщала о себе ничего, потому что все было очень печально. Представь, даже детскими колясками пришлось в Лужниках торговать. А сейчас все нормально, даже богато, скажу тебе, живу.

– Дура ты безмозглая, друзья – они и нужны в несчастье, в трудностях. Радость всегда найдешь с кем справить. Я знаешь, как за тебя переживала – с ума сходила: ты исчезла – будто в бездну.

– Да так оно и было, Оль.

Они встретились, обрыдались, договорились – раз нашлись, никогда больше не теряться. В последний свой приезд в Москву, уже после разрыва с Романовым, Ольга снова встретилась с Еленой. Как не рассказать о своей душевной язве, да и чтобы она зажила, нужно, чтобы о ней узнали как можно больше близких тебе людей. Своими комментариями они размывают боль, их искренние участливые слова – как нитки, что затягивают черную душевную дыру.

– Ты вся разобрана по винтикам, а винтики все разбросаны в чудовищном беспорядке, некоторые к тому же вообще потерялись. Их нужно менять на новые, но нет никакой гарантии, что такая марка есть в продаже... – иносказательно поставила диагноз Елена. – Впрочем, можно попытаться их заказать, ибо нет ничего в этом мире невозможного. Потому подумай навскидку, а ответа не давай: перебирайся-ка ты всем своим кагалом ко мне в Москву. Работать у меня будешь, я сейчас расширяюсь. Журнал ты мой видела, не последний в городе. С шинами своими завяжешь, вернешься в свою кровную профессию. Алешину местечко найдем хорошее, он же отличный специалист, совсем не для вашей провинции. Дашку устроим. А мама – так она всю жизнь мечтала вернуться в Москву, откуда увез ее твой отец. Я еще с детства это помню.

– Не знаю, все это так неожиданно, – в раздумье ответила Ольга. – Да и где мы жить все будем?

– Ты сначала одна приезжай, жить будешь у меня.

– Да у тебя у самой квартира съемная.

– Покупкой своей я сейчас вплотную занимаюсь. А потом понравится – там квартиру продадите, здесь купите. Или поменяете – уж как получится.

– Надо подумать.

– Только, пожалуйста, побыстрее, потому что работы навалом. Мне свои люди нужны. А не понравится у меня – перспектив здесь достаточно.

– В принципе убедила. Почему бы и нет?

Действительно, Ольга всегда мечтала вернуться в город, в котором родилась. Конечно, все непросто: нужно Дашке менять аспирантуру, определиться с работой Коле.

Ленка названивала ей с невероятным постоянством и напором:

– Решила? Когда?

Она вообще любила быстроту и стремительность и еще знала Ольгину неспешность и нелюбовь к принятию решений. Наконец вопрос был поставлен ребром – она предложила работу Алешину в своей фирме, договорилась о переводе Даши в аспирантуру МГУ.

– В таком случае будем собираться, – радостно отозвалась Ольга.

Дата отъезда – пока на разведку – была намечена через неделю. Перед отъездом Ольга сделала Лене контрольный звонок. Телефон молчал. «Ерунда какая-то», – подумала она. Телефоны – рабочий, домашний и мобильный – продолжали молчать и всю следующую неделю.

Ольга вспомнила про тех знакомых москвичей, которые когда-то обрадовали ее сообщением о возвращении на свет божий Елены – после тбилисских разборок. Нашла их номер, позвонила и узнала, что Ленка пропала.

Это было настолько неожиданно и дико, что в первый момент она не поверила. Этого в принципе не могло быть. Не могла она пропасть. Они так не договаривались. Потом Ольга успокоилась, насколько это возможно было в данной ситуации, и начала размышлять.

Конечно, при всей авантюрности Ленкиного характера все могло произойти... Только она не могла не сообщить ей об этом. Ольга еще раз позвонила ей по рабочему телефону. О счастье, ей ответили:

– Слушаю!

– Елену Викторовну, будьте любезны.

– А кто это?

– Скажите, это ее подруга Ольга.

– Я имею в виду, кто такая Елена Викторовна?

– Директор вашей фирмы.

– Вы, видимо, ошиблись номером. У нас вообще директор мужского пола.

– А вы давно там сидите? – догадавшись, спросила Ольга.

– Несколько дней.

* * *

Постепенно пришло понимание, что с Ленкой случилось что-то из ряда вон выходящее, какая-то беда. Причем все произошло настолько неожиданно, что она даже не успела ничего сообщить.

Ольга взяла ее фотографию и отправилась к экстрасенсу. Вообще-то она всегда скептически относилась к предоставлению такого рода услуг, но больше делать ей было нечего. Пусть хоть с его слов она будет знать, что с Ленкой. «Если скажут, что она жива, поверю. Если нет...» Ответ был: «Жива».

«Слава богу», – выдохнула Ольга.

Но легче стало от этого известия чуть-чуть. Она ведь все равно не знала, что с ней. Ничем не могла помочь. Подумала так и тут же криво усмехнулась: «А чем ты вообще кому-либо можешь помочь? Вот с Бариком Наташе пыталась помочь, и ничегошеньки из этого не вышло. Все, все, с чем ты соприкасаешься, терпит крах и обречено на неудачу».

Гадкая такая мыслишка. Разлагающая душу, которая и так почти труп.

Вечерами Ольга полосовала свою заветную тетрадь: «Почему у меня ничего не получается? Почему не сбывается то, чего я хочу? Я же не пушкинская вздорная старуха, изгаляющаяся перед стариком и рыбкой в растущих своих желаниях.

Все-то она хотела сделать без труда. А без него и рыбку не вытянешь. И без самого пруда. А он был, но рыбку никогда я ни о чем не просила. И не ловила я там, в конце концов, никого. Плавала себе в тени раскидистых деревьев в знойный летний день. Но удочка-то была поставлена? А как же! Только на крючок я честно вешала не червяка какого-нибудь заморенного, а торжественно водружала кусочек своей души. На него польстилась царь-рыба. Она была красивая и очень одинокая. Она просто задыхалась от одиночества. Сначала я ее пожалела, потом полюбила.

У меня было два варианта: либо самой превратиться в серебристую рыбку и стать преданной спутницей того, кто сейчас смотрел на меня грустными умирающими глазами, либо попытаться приспособить прудового короля к земной своей жизни.

Я выбрала второй. Правда, для его реализации нужно было пройти стадию человека-амфибии. Она сильно затянулась, что-то там переклинило, он слишком долгое время сидел в воде, и легкие у него атрофировались.

Был, конечно, еще и третий выход – самый простой – отпустить чудесную эту рыбу обратно в пруд. Я его вообще не рассматривала – это была уже моя рыба.

Ладно, не получилось с Романовым. Это грех, в конце концов, – разрушать свои семьи, помещая в ломбард самых близких в жизни людей, зная, что не придешь туда больше никогда. Все равно непонятно, почему грех... Нарушение одной из заповедей Христовых: «Не прелюбодействуй». А если у начал всего стояла любовь – настоящая, редкая, огромная?

Но с Бариком никаких заповедей я не нарушала, наоборот, четко им следовала, истинно и с любовью.

Облом.

А с Еленой – нашлись, напланировали – и вот пожалуйста».

 

Ах, как она ошибалась! У нее ведь еще оставалась работа. Любимой ее назвать было нельзя: как можно любить бизнес по-русски, он бездарен, нахален, весьма примитивен.

Она любила людей, с которыми работала. Это случилось не сразу. Несколько лет подряд Ольга настойчиво и плавно избавлялась от тех, кто был ей неугоден. Она патологически не терпела конфликтов, ссор, всегда ведущих к взаимным обидам. Избавиться от людей, которые ее не устраивали, можно, конечно, было и в два дня.

Она же медленно подводила их к решению уйти из фирмы так, что они считали, что это было их собственное желание.

В итоге имела рядом с собой друзей-товарищей: им она доверяла безоговорочно, те понимали ее с полувзгляда, на них можно было положиться в любых ситуациях. Все они были очень разные, и их действительно объединяло лишь общее дело, которое выполняли они, следуя мушкетерскому девизу: один за всех, и все за одного.

То есть каждый, безусловно, занимался своим конкретным участком работы. В тревожные же, опасные моменты они были все вместе, независимо от того, был ли участник любого конфликта на стороне – их человек – прав, не очень, а то и вовсе спровоцировал неприятность по причине независимости своей натуры, рвущейся наружу всегда в самый неподходящий момент.

Все выяснения подробностей были уже позже, в офисе: с криками, возмущениями, недовольством, упреками. Много раз Ольге приходилось выручать своих ребят-продавцов из цепких жадных лапок налоговой, санэпидемстанции, милиции. Это потом уже кричалось:

– Разговаривать нужно с ними по-другому. Уважительно.

– Что, задницу, что ли, лизать?

– Я лизала? Ты видел?

– Ты начальник, с тобой они по-другому говорят. А мы люди маленькие. Считается, если ты торгаш, то у тебя денег навалом. А им кушать хочется всегда, сама знаешь. А я, между прочим, бывший мичман и никому не позволю с собой разговаривать как с падалью.

– Ладно, ладно, не кипятись. Кстати, все забываю тебя спросить, а за границу ты плавал?

– Не плавал, а ходил. Плавает, Ольга батьковна, знаешь что?

– Ой, прости, неграмотная я.

– Ты разговор-то не переводи. Это когда было. А теперь...

– Ну что теперь? Давай сопли на кулак мотать. Я тоже сидела бы в своей газете, не ездила бы по всем этим ментовкам тебя выручать, взятки давать. И Игорь в своем кукольном театре Аладдина бы играл... На что только бы все жили? Думаешь, мне не надоели эти сытые, тупые рожи: чем шире морда, тем теснее ряды? Выть иногда хочется. А что делать? Найди мне интеллигентный бизнес. Только чтобы он деньги, помимо удовольствия, давал. Все мы тут собрались нереализованные да непонятые. Нужно учиться свои амбиции прятать подальше.

– В отличие от всех этих сборщиков податей я себя уважаю!

– Так это же отлично. И я тебя уважаю. И даже больше того. Люблю я вас всех, Юрочка, – с улыбкой завершала очередное разбирательство Ольга.

Потому и тянула она на первых порах с ответом на Ленкино предложение о переезде: знала, что другой такой команды на новом месте ей уже не создать.

Прошло месяца два после всех печальных событий.

В течении времени Ольга тогда разбиралась слабо – оно для нее вообще воспринималось как стоячее болото с чавкающими кочками. Перепрыгивая с кочки на кочку, она двигалась, сама не зная куда, потому что цели как таковой не было – одно безбрежное, темное, густое и вязкое пространство вокруг, в придачу довольно мерзопакостное. Цели не было, и в жизни остались одни обязанности.

Она все время ходила, держа в уме фразу фадеевского Левинсона из «Разлома»: «Но надо было жить и выполнять свои обязанности».

В жизни есть вещи, которые нужно делать, несмотря ни на что, – кормить семью, например, если никто, кроме тебя, такую обязанность исполнять не может. Эта великая миссия переносится легко, если твое существование облагорожено наличием одной или нескольких отдушин, где всегда может пожить в собственное удовольствие та самая бессмертная душа. Самой главной теперь не было. О создании новой она и не помышляла. Она чувствовала себя абсолютно одинокой. Усмехалась про себя, что даже ее ангел-хранитель на весь этот тяжелый в ее жизни период взял отпуск по собственному желанию и так ему в нем понравилось, что он продлил отдых на неопределенный срок.

Уже совершенно отчаявшись в своих безуспешных попытках отыскать Елену, сидела она, вяло перебирая бухгалтерские документы. «Ничего не понимаю – откуда взялась такая огромная сумма дебиторской задолженности?» – отметила про себя.

– Светик, дай мне расшифровку, кто у нас нынче в должниках ходит.

Их фирма практиковала отдачу товара под реализацию с последующим погашением задолженности. Сумма долга всегда находилась в рамках разумного подхода к делу. К тому же всех своих клиентов-реализаторов они знали давно, многие из них были друзьями и знакомыми учредителей. А на доступ каждой новой кандидатуры к бесплатному получению автошин, зная короткую память своих не вылезающих из казино и разных гулянок сомнительного свойства начальников, Ольга брала письменное распоряжение.

– Что-то не так, Оль? – поинтересовалась ее цветущая добродушная главбухша.

– Да просто цифра задолженности огромная, хочу понять, кто ж нам так задолжал, – ответила она, принимая список. – Кто эта – Кашаева? Чья протеже? Я лично первый раз слышу эту фамилию, да и никогда никто из баб у нас резину не брал. Погоди-погоди. Обалдеть... не устоять... берегите детей... Да она два месяца назад взяла колес на триста двадцать тысяч и с тех пор не внесла ни рубля! Почему я узнаю об этом накануне сдачи баланса? Откуда вообще эта Кашаева вылезла, и где она? Как она резину-то вывозила. «КамАЗом», что ли? Впрочем, какая разница... У меня есть подозрение, что мы больше никогда ее не увидим.

– Да успокойся ты, Оль.

– Удостоверение частного предпринимателя неси, договор, накладные.

Через секунду на стол Ольги легло бессрочное удостоверение частного предпринимателя Кашаевой Марии Алексеевны.

С фотографии смотрело на нее очаровательное остроносенькое личико, украшенное большими выразительными глазами, обнесенными частоколом длинных ресниц. Все бы хорошо в этом лице, если б оно не улыбалось. Обнажились редкие неровные маленькие зубы, не щедро брошенные его владелице при распределении господнего зубного запаса.

– Чего она улыбается-то? Как в налоговой такую фотографию приняли? И почему удостоверение бессрочное? Она что, герой Афгана, России или инвалид какой?

– Именно инвалид. У нее диабет.

– Час от часу не легче...

– Ты, Оля, не волнуйся даже. Я сейчас тебе все объясню. Думала, честно говоря, что ты сама все знаешь.

– Да ничего я не знаю о ней ровным счетом, – сказала Ольга, смотря договор и накладные. – Господи, на всех бумагах моя подпись, – тревожно заныла она, будто если бы подпись была не ее, то весь инцидент яйца бы выеденного не стоил.

– Да ты послушай меня.

– «Послушай мой рассказ про нашу Родину, про нас», – раздраженно процедила Ольга. – Что ты можешь мне сказать, родная? А вот я могу тебе сказать со всей определенностью, что эту щербатенькую фею я сейчас вижу впервые в жизни. И голову ломаю – откуда на всех документах подпись твоей покорной слуги, то бишь начальницы. То есть далеко не покорной. А возмущенной до глубины самой разъяренной души на свете.

– Но подпись-то ты свою узнаешь?

– Без сомнения.

– Так вот, отпустить ему автошины просил Геннадий Андреевич. Он с ним вместе приезжал, тебя, кажется, не было.

– Ты соображаешь, что говоришь? О ком вообще речь?

– Да имей же терпение! Геннадий Андреевич приезжал с этим мужиком – своим другом. А это удостоверение его жены...

– Чьей? Геннадия Андреевича, что ли? Он ко всему прочему еще и многоженец, вот какие ужасные подробности выясняются. А я-то, балда, сколько лет по нему с ума сходила!

– Что за некрасивая привычка – перебивать!

– Прости. Дальше рассказывай. Какая коллизия вырисовывается! Значит, у друга Геннадия Андреевича удостоверения собственного не было, и он воспользовался удостоверением своей жены. Неизвестно еще, жена ли она ему.

– Да жена. Романов сказал. Просто, понимаешь, поскольку она – диабетик, то она, кажется, даже налогов не платит со своей предпринимательской деятельности. По крайней мере у нее льготы большие.

– Понятно, уклонение от налогов – дело святое. На ентих людях земля русская стоит.

– Не уклонение, а законные основания, поскольку государством предусмотрены. Разные же вещи совсем.

– Ладно, допустим. Дальше как события развивались?

– А дальше все как обычно. Копию удостоверения отксерили, договор заключили, накладные выписали.

– На которых она, тьфу, он, да какая теперь разница, забыла расписаться.

– Да не может быть!

– Смотри сама!

– Царица небесная...

– Это ты царица полей – кукуруза. Шины отпускал Васильков?

– Кроме него, некому.

– Зови.

Появился Васильков с очередным томом Перумова. Ольга всегда очень трепетно относилась к читательским пристрастиям своих коллег. Тихофанатичное помешательство Игоря на фэнтези она не совсем понимала, а разделить не могла по причине своей полной некомпетентности в литературе подобного рода. Каждый раз она обещала Василькову открыть яркую толстую книжку с изображением ведьмаков, мечей, амулетов, орлов и старинных замков да прочитать. Но все никак не хватало на это времени. Когда же оно появлялось, не было желания. В конце концов Игорь, устав от своей надсадной агитации, оставил желание завлечь Ольгу в загадочно-прекрасный мир человеческой фантазии.

– Все читаем? Как там поживает наша изба-читальня, в которой на стеллажах – шины вместо столь любимых тобой Сапковского, Асприна, Перумова? Извини, больше не знаю никого. Мне больше по сердцу нокии и гудиэры.

– Ты чего, двинулась, что ли?

– Да вроде того. Ты вот эти колеса отпускал? – ткнула Ольга ему в лицо накладную.

– Я, больше некому.

– Почему в твоем экземпляре накладной она не расписалась?

– Даже не знаю, как получилось. В одном экземпляре она расписалась точно, сам видел. Сказал ей, чтобы передала его в бухгалтерию. А она, видно, перепутала, другой отдала. Там еще Геннадий Андреевич был, и муж ее.

– Ты не удивился, что резина отпущена на такую сумму?

– Не слишком, потому что Геннадий Андреевич же с ними был.

– Да вашу мать совсем! – заорала Ольга. – Кто такой этот Геннадий Андреевич? Он у нас работает? Он ваш начальник? Учредитель? Кто?

– Но я думал, как всегда...

Ольга орала на Светлану и Игоря от безысходности. На самом деле она прекрасно знала, что давно приучила всех «своих», а Романов частенько поставлял им клиентов, поскольку отлично знал: резина у них была самая дешевая в городе и на ней можно было заработать.

– И еще. Когда ты отпускал товар, подпись моя была на накладной, не помнишь?

– Помню точно – не было.

– Почему отпустил?

– Так Светина подпись была, и опять же – Геннадий Андреевич!

– Чего заладил-то придушенным попкой: «Геннадий Андреевич, Геннадий Андреевич»... Никогда впредь больше ничего никому не давай, если на то нет моего разрешения.

– Понял.

– Прости меня за грубость. Просто ситуация слишком уж запущенная.

Васильков ушел дочитывать историю про войну мага, а они остались со Светой одни.

– Свет, мне в принципе все ясно, но откуда на бумагах моя подпись – без понятия. Когда это было, что меня на месте не было. Я вроде всегда здесь, – засомневалась Ольга.

– Да месяца два с полтиной, кажется. Ай, совсем крыша поехала – вот же дата стоит.

– Черт, что же я раньше-то на нее не посмотрела. Ну, все понятно – ты мне эти документы домой на подпись приносила задним числом тогда, после Романова... Кто же расписался вместо меня на кашаевском-то экземпляре?

– Так Геннадий Андреевич говорил, что сам тебе накладную потом подвезет.

– Сплошь и рядом, опять и снова – Геннадий Андреевич, – досадливо заметила Ольга. – Вот ведь как все поворачивается – не обойтись без звонка тому же Геннадию Андреевичу.

 

Нюхом чувствуя огромную наплывающую из того двухмесячного небытия неприятность, Ольга набрала его номер. Она сразу начала кричать, что еще за Кашаев, где он со своей болезненной мадам, почему не платит.

– Олюшок, чего орешь-то? – невозмутимо ответил ей вчерашний мужчина ее мечты и вожделений, впрочем, и сегодняшний еще тоже. – Что за манера, не поздоровавшись, оглушить каким-то истошным собачьим лаем? Леди босс не подобает общаться с мужчинами таким образом. Даже если она на них сильно обижена. Я ждал твоего звонка. Бесконечно устал слушать веселое щебетание твоей секретарши Нельки, что ее начальница в командировке, на совещании, в администрации. Научи ты ее врать правдоподобней.

– Но не могла же она, как воспитанный человек, отвечать, что для тебя – меня нет. И больше никогда не будет.

– А сейчас я с кем разговариваю?

Ольга вдруг почувствовала всю кромешную глупость только что произнесенных слов. Какая-то высокопарность в них была. И все они прямо-таки тонули в фальши. Надо было что-то отвечать на его вопрос. Желательно произнести это шутливым тоном. Но ничего подобного скудная ее фантазия не выдавала.

– Ау, Алешина, ты ли это, звезда моя Анастасия?

– Ланфрен-ланфран, лети, моя голубка, – чрезвычайно остроумно парировала Ольга.

– Вот это уже лучше, – менторским тоном прокомментировал он. – Так слушаю тебя внимательно, что случилось с четой Кашаевых?

– Что случилось – все у них прекрасно, кроме того, что они взяли шины на безумную сумму и не заплатили на сегодняшний день ничего.

– Вообще-то странно, потому что я видел его недавно, он сказал, что почти полностью с тобой расплатился. И ботиночки наконец модельные доченьке своей купил.

– Я счастлива. Но это неправда. То, что предшествовало ботиночкам. Еще – на нашем экземпляре накладной нет его подписи или ее...

– За это вообще не волнуйся, я съезжу к нему, заберу накладную, привезу тебе. Об этом я, честное слово, просто забыл.

Ольга почувствовала, что сердце ее покатилось по ступенькам прямо на улицу. Там мимо двери их офиса проходил не то бомж, не то профессиональный нищий, какой-то дурно пахнущий бродяга. Он посмотрел на часто пульсирующий живой моторчик и злобно пнул его ногой: выкатываются тут разные. Сердце попало на мостовую. В этот момент по ней ехал роскошный звероподобный черный джип. На его борту восседала индифферентная, переполненная сознанием своего неоспоримого превосходства над всеми парочка. Бритоголовый водитель даже не заметил, что переехал слабодышащий огненно-красный комочек.

– Ясно. Без толку, можешь уже не ездить. Не отдаст он тебе эту накладную.

– Да будет тебе, угомонись. Почему ты так плохо о людях думаешь? Я, между прочим, в одном классе с ним учился. Потом как-то из виду его потерял. Потом встретились, выпили, поговорили. Он, между прочим, сидел.

– Этого мне только не хватало. Да как ты мог? – Ольгу душила ярость.

– Солнце мое, немедленно прекрати психовать. Да, он сидел, но виноват не был, его подставили. Сама знаешь, сколько таких случаев.

– Допустим. – Она безуспешно пыталась взять себя в руки.

– А когда последний раз его встретил – он совсем потерянный был. Стал на жизнь жаловаться, дочке ботиночки не на что купить. Я и решил ему помочь.

– Подставив меня?

– Да ты с ума сошла! Когда я тебя со всеми своими знакомыми, которых подкатывал вам же для увеличения товарооборота, подводил? – Теперь в его голосе было искреннее возмущение.

Он не врал, конечно, нет.

– Генка, триста двадцать тысяч... Не представляю. Почему он не гасит долг хотя бы частями? Не продаваться резина не может, ты же сам понимаешь.

– Не пори горячку. У меня есть телефон его родителей. Сами они живут в частном доме, и телефона у них нет. Я позвоню ему тотчас. И Мария его такое положительное впечатление производит.

– Да при чем здесь она вообще?

– Все будет нормально. Я перезвоню тебе. Как ты живешь вообще?

– Твоими молитвами, – скупо ответила Ольга и положила трубку.

Вызвала к себе Светлану.

– Выяснила? – спросила та на входе.

– Да что толку? Плохо все. Но я почему-то надеюсь, что выправится. Не может Романов меня подвести.

– Слушай, только не смейся. Это «обалдеть, не устоять, берегите детей» – откуда?

– Господи, чем озабочена твоя любознательная голова!

– И все-таки?

– Это мы на море с Дашкой были. Лежим на пляже – загораем. Волна сильная с пенящимися гребешками. Купаться мало кто решается – предштормовая погода. А по пляжу ходит этакая ослепительно бронзовая мадам во всем белом: белая короткая юбочка, такая же блузочка, белейшие носочки, вправленные в кроссовки, на голове белая роза приколота. Ходит, трубочки со сгущенкой продает. Из местных, естественно. Все в ней прекрасно, кроме голоса, так занудно она канючит с акцентом: «Тру-бачки, самые вкусные и сладкие тру-бачки на пляже».

Идет по пляжу, на море не смотрит, потому что потенциальные покупатели важнее. Вдруг отвлекается от своего трубочного дела, буквально в соляной столб превращается: увидела, как море неспокойно. В следующий момент раздается ее штормовое предупреждение, а поскольку те самые «трубачки» напрочь засели у нее в голове, то звучит оно так: «Трубачки... Трубачки – обалдеть, не устоять... Берегите детей!!!» Мы так с Дашкой смеялись, а потом это в домашнюю присказку превратилось. Вот и все. Сразу захотелось на море... От всех своих проблем, – грустно закончила Ольга.

До конца рабочего дня она все ждала романовского звонка. Его так и не последовало. И она опять сама ему позвонила. Романова не было на месте.

Утром он появился с этим самым Кашаевым.

Цветущий, сияющий, преисполненный сознанием выполненной миссии. Ольга выжала себя как губку, говорила с ними спокойно, вежливо и выдержанно.

Тщательно подбирала слова: на кону стояло триста двадцать тысяч рублей, и позволить себе их потерять было просто немыслимо. На Романова старалась она не смотреть, и было это непросто: его лицо тянуло Ольгу к себе как магнит. Когда она бросала на него короткий, испуганный какой-то взгляд, он притягивался, и отрывать его приходилось с огромным усилием. Тогда она изобрела метод смотрения ему куда-то в район левой брови. Но Ольга его все равно, конечно, видела.

Выглядел он великолепно – свеж, благоухает, костюм сидит, как на манекене, рубашка, невиданная ею доселе, новые сверкающие чистотой ботинки – слабость ее, обожала она на мужиках ухоженную обувь. «И дубленочка-то на нас новехонькая, и сам весь – с иголочки. Достойно его Галя содержит, нечего сказать», – отметила Ольга про себя мимоходом.

Кашаев оказался здоровенным мужиком двухметрового роста. Маленькие, разбегающиеся во все стороны его глаза на большом прыщавом лице все пытались приобрести состояние невинности. Он очень много говорил, опять же как с помощью Ольгиной фирмы купил он ботиночки своей девочке, как вылез из нищеты, которая наступила после прикрытия его незаконного бизнеса, состоявшего в продаже поддельной водки. Обо всем этом он говорил сразу, взахлеб, возбужденно. Он все старался придать своей речи пламенность и неподдельную искренность. Но слов было слишком много.

Ольга молча смотрела на него. Ждала, когда же иссякнет запас его красноречия. А когда дождалась, спросила коротко:

– Когда?

– Абсолютно реально – на следующей неделе.

– Хорошо, мы подождем, – с усилием ответила она.

– Оль, ты знаешь, а он пишет стихи, и неплохие, на мой взгляд, – сообщил Романов, молчавший на протяжении всего вулканоподобного словоизвержения Кашаева.

– Ну и что? – с кривой усмешкой ответила Ольга.

– Просто так. Почитала бы. Он их с собой принес, только показать стесняется.

– Он вообще, видимо, скромный очень. Все позвонить боялся – о долге своем поговорить, а приехать и подавно страшно. Смелый только товар под реализацию брать на большую сумму.

– Нет, я серьезно. Может, ты в какую-нибудь газету стихи его пристроишь? По старой памяти. У тебя же какие-нибудь связи остались?

– Ты, Романов, газеты-то давно почитывал? Все литературные страницы канули в Лету. Да и почему я должна его вирши пристраивать?

– А может, мы выпьем? – вдруг громыхнул Кашаев. – За знакомство, так сказать. У меня всегда с собой есть.

– Вот деньги принесешь – выпьем! – отрезала Ольга.

– Суровая вы женщина. Неласковая. Нельзя так в жизни.

У нее возникло желание мазануть чем-нибудь острым по его глазам-буравчикам. Ольга даже окинула взглядом стол, но не нашла ничего подходящего.

– В накладной, пожалуйста, распишись, – попросила. И подумала, почему ж она с ним на «ты» разговаривает. Но высокоштильное «вы» было заблокировано где-то в районе корня языка.

– Так в нашем экземпляре есть подпись.

– И в нашем пусть будет.

– Это всегда пожалуйста. Но только договор оформлен с женой, и подпись должна быть ее. Я ее привезу, когда расплачиваться буду. Она ж диабетик у меня. И сегодня что-то «гипонула», сахар сильно подскочил, головные боли страшные.

– Еще вопрос, – вдруг осенило Ольгу, – сколько колес продано?

– Да мало очень. Не слишком получается у нас на рынке. Ребята ваши все перебивают. Нельзя ли, кстати, наценку поубавить?

– Свою убавь, будут цены одинаковые с нашими. В понедельник продавай, у ребят выходной. Не получается – верни шины на склад, и разойдемся.

– Торгаш ты, Ольга, – врезался в их разговор Романов. – До мозга костей торгаш.

– Ну, спасибо, родной, если не шутишь, – изумилась она. – Дожила – торгашом стала. В жизни меня никто так обидно не обзывал. А может, это и хорошо. Торгаш – это тоже профессия.

Кашаев противно улыбнулся, попрощался и уехал.

– Ну что? – спросил Романов, когда они остались одни. – Торгаш мой солнечный, не хочешь ли ты начать все сначала?

– Я уже думала об этом. У меня не получится, – измученно ответила Ольга.

– Попробуй.

– Зачем? Я вообще-то тебя похоронила. И во многом себя, потому что ты был огромной частью моей жизни. Учусь теперь жить под девизом одной моей удачливой подруги: «Я у себя одна». В этом что-то есть: каждое утро я просыпаюсь и говорю себе: «Я себя люблю, я люблю себя. Я люблю свою бессмертную душу. Я люблю мою голову, я люблю мои волосы, я люблю мои глаза, я люблю мои уши и нос, я люблю мои руки»...

– В этом я с тобой солидарен. Еще я люблю твои ноги, щиколотки, к ним прилагающиеся. Я люблю твое дыхание. Твое сердце.

Ольга растерялась. Глаза предательски защипали слезы.

– Обалдуй, это позитивные установки Луизы Хей.

– Да хоть черта лысого.

– Плохо у меня получается: любить себя и жить без тебя, – выдохнула она сквозь слезы. – Ничего у меня без тебя не получается.

– Я знаю. Ты неважно выглядишь, Оль.

– Зато ты – превосходно.

– Это разве что внешне. Поверь, я очень одинок.

– Не знаю, не чувствую. По-моему, внешний вид всегда отражает внутренний мир. Что такое удачный макияж и дорогая косметика, если глаза у тебя печальные? А глядя на тебя, я вижу, что тебе достаточно комфортно. Да так оно, наверное, и должно быть – скинули мы с тобой с себя огромную тяжесть, всё теперь – как следует, все заняли свои прежние места, и это правильно.

– Тяжесть-то была желанная и сладкая. Да и какие прежние места, их всего-то было у нас два – твое и мое.

– Милый, нельзя дважды войти в одну реку. И с бедою надо переспать. Только у меня получается, что и не одну ночь, а сотни, наверное.

– Прости за пошлость, чем спать с бедой, не проще ли переспать со мной?

– Конечно, проще. И приятней насколько. Только я не могу.

– Ты так считаешь?

– Я так чувствую. И пробовать я не хочу. Мне действительно теперь очень легко. Главное, врать никому дома не нужно – так меня это утомляло, – безбожно врала Ольга.

– У тебя кто-то есть? – глупо спросил он.

– Уж это тебя совсем не касается, – засмеялась она. И с исступленной злостью подумала: «Козел, неужели не видно, что я до сих пор тебя люблю?»

Только вернуть ничего нельзя. Ничего вернуть нельзя. Не получится.

Он смотрел на нее виноватыми собачьими глазами. Тут она жалко и пискляво выдавила из себя:

– А денег, Генка, Кашаев твой не вернет.

– Это мои проблемы, – скороговоркой ответил Романов. – Не думай об этом. Мысль материальна.

 

Прошла неделя. Предчувствие Алешину не обмануло. Деньги Кашаев не принес, колеса на склад не вернул. Проще всего было бы донести все эти вопиющие факты до учредителей, но она не могла на это решиться.

Признать свою директорскую несостоятельность? Ни за что! Да какое ей дело до всех остальных горе-предпринимателей, которых ежедневно накалывают вороватые кашаевцы на просторах нашей многострадальной Родины! Сама вломилась в эту историю – самой и выбираться придется.

Захлебываясь от подступившей гордыни, она вдруг вспомнила свою недавнюю встречу со школьным приятелем. Тысячу лет назад у них была короткая постельная история, но послевкусие у обоих осталось довольно приятное. Потому спустя годы, если они иногда случайно встречались, расцветали нежнейшими улыбками друг другу, заинтересованно обменивались новостями.

В этот раз он значительным голосом сообщил Ольге, что открыл собственную охранную фирму и, если что... «Спасибо. Но для меня-то лучше по этому поводу с тобой не встречаться», – весело ответила тогда она. Но он все-таки ткнул ей свою визитку, и она положила ее в карман. Так она же в этом же пиджаке тогда была! Так и есть – вот она: «Маликов Сергей Борисович, директор охранного предприятия “Щит”».

Ольга набрала номер:

– Серёнь, привет. Узнал? Ну спасибо. Я – сразу к делу. Мне нужна твоя помощь.

После раскидистых заверений в том, что все будет в самом лучшем виде, они договорились о встрече.

– Как я понимаю, тебя кто-то «кинул». Потому приходи сразу с главным бухгалтером и всеми документами, разберемся. Только ты понимаешь, что даже по старой дружбе я не смогу все это сделать бесплатно. Работать будут мои мальчики, и я им должен заплатить. Так что с тебя – два процента с возвращенной тебе суммы – в случае успеха, конечно. Оля, это по-божески, честное слово. А если у них не получится, тоже заплатить придется, сама понимаешь. Но я этот вариант исключаю.

Она прикинула, во что это выльется, и, конечно, согласилась. Потому что других знакомых в охранной сфере у нее не было.

Вечером Ольга и Света отправились в «Щит» по делам своим скорбным. Обитал Маликов во Дворце культуры железнодорожников, рядом со школой, где они учились. Казалось, это было не так давно, просто совсем в другой жизни.

– Какой серьезный, – шепнула ей Света, увидев Сергея, который изо всех сил пыжился, нависая над красивым письменным столом из массива дуба.

Коротко изложив суть дела, они получили из уст директора охранного предприятия два балла за ведение дел у себя в фирме.

– Кто ж товар под реализацию дает незнакомым людям? Кто вообще его под реализацию сейчас дает? Наверное, чересчур хорошо живете, – задумчиво проговорил Серёжа.

– Забыла совсем. Может, тебе это и не нужно. Но мало ли что, на всякий случай – этот Кашаев ко всему прочему сидел.

– Как это не нужно? Да вы что там у себя в конторе, с ума все посходили? Уголовникам выживать помогаете? За что сидел, где и сколько?

– Водку поддельную продавал, а больше ничего не знаю.

– Ну, дорогая моя, ты даешь!

– Договор с его женой заключен.

– И на накладной нет ее подписи, что шины они получили. Может, ты продала их куда-то налево, а теперь бедного инвалида в этом обвиняешь?

– Да ты что, издеваешься?

– Да шучу я. Ладно, ты нервы себе не мотай – теперь моя очередь разбираться. Кто тебе этих петушка с гагарочкой посоветовал так облагодетельствовать?

– Один знакомый.

– Имя, фамилия, где работает? Это очень важно, понимаешь?

– Да не имеет он к этой истории никакого отношения.

– То есть как это не имеет, если он Кашаева на тебя вывел?

– Ну ни при чем здесь этот человек. Я сама во всем виновата.

– Ладно, жди моего звонка.

После этого делового разговора, который никак нельзя было назвать приятным, Света предложила:

– Зайдем куда-нибудь выпить?

– Может, купим все и на работу пойдем? Так не хочется видеть никакие чужие морды, – попросила Ольга.

Что они и сделали. И так упоительно, светло и по-бабьи напились в тот день. И так жестоко болела у Ольги голова поутру, но какая-то она другая у нее была – тяжелая, поскольку несла в себе разрывной снаряд сумасшедшей силы, но ясная. Может, потому, что она решилась на поступок. Или оттого, что порядочность не позволила ей втравить в эту разборку Романова. Может, просто сработал наконец инстинкт самосохранения, поскольку участвовать в подобных мероприятиях нужно именно с такой башкой.

Скорее всего все вместе.

В связи со всеми этими открывшимися в ней новыми ощущениями Ольга буквально спикировала из своей квартиры в машину и одарила водителя Сашу задорной улыбкой. Она вдруг подумала, что за два месяца ему смертельно надоело выносить ее гробовое молчание и созерцать уставившееся прямиком в небытие бокового стекла лицо.

– Сергеевна, слышь-ка. Я рад, что ты опять здоровая, веселая и бодрая.

– Сказал бы лучше – молодая.

– Так это само собой, – сконфузился он.

– Ох, Санёк, все – хуже некуда. Вот и причина веселья.

– Да нет на свете безвыходных ситуаций.

– Есть. На самом деле мне сейчас – хоть пулю в лоб. Жаль, пистолет у меня только газовый.

– И шутки дурацкие.

– Если б шутки, Саша. Ну да ладно, надежда умирает последней.

С этой песней они и выгрузились у офиса.

Не успела Ольга войти в кабинет, как зазвонил телефон. Маликов времени зря не терял:

– Сообщаю тебе, дорогуша, что вляпались мы с тобой, как говорят, «по самое не забалуйся». Сидел он, кстати, за ограбление киоска. Но это полбеды. Сидел он в одной камере с местным уголовным авторитетом Тельновым.

– Ёшкин кот, – протянула Ольга.

– Сегодня в ночь мои мальчики поедут с Кашаевым на переговоры. О результатах сообщу завтра с утра, – по-военному отрапортовал Сергей.

– Неля, пригласи ко мне Светлану и Игоря.

Через пару минут они втроем устроили военный совет. На совет в Филях он, конечно, не тянул, но от его решений во многом зависела линия их дальнейшего поведения во всей этой криминальной истории.

– Если в дело вмешаются воры, что может быть? – спрашивала Ольга.

Ей отвечали два доморощенных эксперта. Все они руководствовались скудным опытом, почерпнутым из аналогичных житейских историй, а также просмотренными сериалами на обсуждаемую тему.

– Хреново то, что подписи Кашаева на накладной нет. Если дело примет конфликтный оборот, то мы вряд ли чего докажем, – говорил Игорь.

– Но у нас есть два свидетеля – ты и я, что мы шины ему отпускали, – размышляла Света.

– Ну конечно, так они и будут свидетелей призывать. Они ж свою копну молотить должны. Тем более мы – лица заинтересованные.

– Есть еще Геннадий Андреевич, но Ольга не хочет его к этой истории пристегивать.

– Нет, без него обойдемся – это обсуждению не подлежит, – твердо сказала Алешина.

– Я поняла! – вдруг заорала Света. – Нам нужен диктофон. Мы поедем к Кашаеву, наш разговор с ним запишем. Диктофонная запись должна быть приобщена к делу.

– Так дела-то еще никакого нет. Но ты права.

– Если ехать, то сейчас, потому что сегодня вечером ребятишки Маликова будут с ним калякать. После них он вряд ли захочет с нами разговаривать.

Ольга представила ход этой разборки: перед глазами почему-то стояло лицо дочки Кашаева, которую она никогда не видела. Худенькая, щербато улыбающаяся девочка держала на коленях новые коричневые ботиночки и, играя ими, заплетала в косички шнурки. Ни дать ни взять – душещипательная сцена из жизни оборванцев. И в это время здоровенные безмозглые амбалы избивали за углом дома ее папу, который, стиснув зубы от боли, молчал, дабы не потревожить маленькое счастье своей дочки.

Алешина сидела на переднем сиденье и все повторяла:

– Господи, сделай так, чтобы он оказался дома. Прошу тебя, Господи, я ведь знаю, ты все можешь...

Ведь знала, что ничего просить у Господа нельзя, тем более если дело касается таких меркантильных вопросов. Вот так не по-хозяйски, совсем неумело, распоряжалась она данным каждому из нас запасом Господнего милосердия. Тем не менее просьба ее была услышана. Кашаев оказался дома.

Когда, выйдя из машины, Ольга увидела огромный трехэтажный дом из красного кирпича – а именно в нем имел счастье проживать с семьей их нечестный реализатор Кашаев, у нее даже в глазах потемнело.

Игорёк нажал кнопочку звонка на массивных железных воротах выше человеческого роста. Долгое время реакции не было никакой. Они все звонили не переставая. Наконец дверь открыл симпатичный старичок с предобрым благообразным лицом:

– Вам кого?

– Женю, – миролюбиво сказал Игорь. О манере разговора с Кашаевым они договорились еще в офисе: никаких угроз, никакой грубости – одна сплошная выдержанность и нежность. Да и в чем перед ними был виноват этот незлобивый сухонький старичок?

Диктофон лежал у Игорька во внутреннем кармане куртки.

– Так он в гараже копается. Вы проходите, я сейчас его позову.

Если вспомнить ощущения всех минут в жизни, когда у Ольги что-либо получалось, то эта была из них, наверное, самая сильная. Увидеть эту наглую воровскую рожу, плюнуть ему в лицо, заорать что есть силы. Все, о чем они совсем недавно договаривались, она забыла тотчас, как увидела Кашаева.

– Ольга, только молчи, я сам разговаривать буду, – взглянув на нее, предупредил Игорёк.

– Ну, здравствуйте, чего это прикатили – не ближний свет, я и сам к вам на днях собирался.

– Здравствуй, Женёк, – миролюбиво отозвался Игорь. – Мы можем прямо сейчас рассчитаться, видишь, и Света приехала, печать и приходные ордера привезла. Так сказать, обслужим тебя на дому.

– Так у меня сейчас денег нет. Машина сломалась, запчасти пришлось новые купить, сам ремонтирую.

– Ты все колеса продал?

– Конечно.

– Так там на новую бы хватило.

– Умный какой. А жить на что? – воинственно спросил Кашаев. Вопрос о возврате денег для него, похоже, теперь вообще не стоял. От такой наглости Ольга едва не задохнулась.

– Нам-то деньги отдавать собираешься? – вторя ее мыслям, ласково и медоточиво спросила Света.

– Не сразу, давайте до Нового года потерпим.

– Это нас не очень устраивает. Ты на какую сумму резину взял?

– На триста двадцать тысяч. Да расплачусь я с вами перед Новым годом. Вы мне еще колес дайте, чтобы было с чего крутиться.

Вот хам! Он, наверное, всех за идиотов считает. Или издевается? – внутренне клокотало в Ольге.

– Не можем мы дать резину, пока не погашена старая задолженность. Мы ведь под учредителями работаем, ты знаешь. Крутой народ нами заправляет, и щедрости нашей они никогда не поймут, – как больного, увещевал Кашаева Игорь.

– Тогда ждите, – пообещал невозмутимо Женёк.

– Извини, пожалуйста, а дом этот чей? – еле совладая с собой, решилась спросить Ольга.

– А-а, это все... – он окинул взглядом многочисленные дворовые постройки, – это все – жены. У меня-то нет ничего.

– Очень хорошо, с ней у нас и договор заключен. Давай веди свою вторую половину – с ней говорить будем.

– Нельзя ей волноваться. Да и при чем здесь она, если по-честному? Старики тоже ничего не знают. Им вообще волноваться нельзя – они сердечники.

– Понятно, наши волнения тебе неинтересны, если не сказать больше, – прокомментировала Ольга.

Кашаев посмотрел на нее отсутствующим взглядом и ничего не ответил.

Несолоно хлебавши, зато с диктофонной записью, из которой четко следовало, что Кашаев имел отношения с их фирмой, вернулись они домой.

* * *

К вечеру позвонил Романов:

– Был у тебя Женёк?

– Мы у него сами в гостях побывали. Вот, доложу тебе, живет твой Кашаев, как самый настоящий кулак, только батрачат на него жена и ее родители.

– Куда тебя несет?

– Ты сам-то его домину видел?

– На кой она мне? А дома у его родителей был: обычная малогабаритка. Старики над ним всю жизнь тряслись, потому что он у них поздний и единственный.

– Ну, считай, дотряслись. Сегодня с ним разбираться будут.

– Ты чего, к своим обратилась?

– Да я бы с радостью, но не могу – стыдно. Одноклассника-охранника нашла.

– Знаешь, я уж думаю при всем моем хорошем к нему отношении, значит, так ему и надо. Тебя подвел, меня подставил. Сволочь он хорошая.

– Да не то слово, Ген.

– Встретимся сегодня?

Видимо, в голове у него был органчик.

– Я уже высказала свое мнение по этому поводу.

 

В ночь выпал первый снег.

Об этом чудесном событии Ольга бы не узнала, потому что ночью спала без сновидений, оглушенная коньяком, выпитым накануне вдвоем с Алешиным. Они давно так душевно не сидели, Ольга все рассказывала ему подробности посещения Кашаева. А он слушал, внимательно глядя на нее своими невероятными голубыми глазами. Они все больше светлели по мере выпитого и в конце концов стали цвета перванш.

– Эта история могла произойти только с тобой, – подытожил Коля.

– Да эти истории – сплошь и рядом, как лица с чертами деградации в районе привокзальной площади.

– Не скажи. В нее можно было легко не попасть, ты же обходишь обладателей этих лиц.

– Вот только не надо сравнений. Да и что теперь об этом говорить – все уже произошло.

Телефонный звонок вытаскивал Ольгу из сна медленно и затянуто – так тянут на берег большую стерлядь, чтобы она не сорвалась с крючка. Катанян кричал восторженно:

– Олька, снег! Ты видишь? Первый в этом году снег!

Она стояла на ковре босыми ногами, безуспешно тыкая пальцем в стену в поисках выключателя.

– Я ничего вообще пока не вижу. Подожди, свет включу.

– Да зачем тебе свет – ты к окну подойди. Он искрится.

– И правда... – Она посмотрела в окно. – Здорово. «Любимая удивлена, что выпал снег. Как оправдать его паденье, безудержный его полет? Нет, снег идет не в наступленье: он отступает – но идет!»

– Это бедный Шпаликов писал по поводу мартовского снега.

– Да какая разница, Катаняша? Утром он ведь растает?

– Откуда ты знаешь?

– Ангелы зимы нашептали... Все элементарно – снег никогда не ложится на сухую землю. А сегодня целый день было морозно и солнечно. Так что это только репетиция.

– У нас в Армении снег – редкость... Когда были маленькие, так всегда ему радовались.

– Так ты и сейчас не слишком взрослый – взял всех у меня дома перебудил среди ночи.

– А пусть все знают, что выпал первый снег!

– Спасибо за информацию, – поблагодарила Ольга.

– Что там случилось? – спросила из своей комнаты мама.

– Ничего особенного, если не считать, что выпал снег, – ответила Ольга, торопясь на кухню – перекурить.

Дверь в комнату была открыта, она увидела, как мама встала и подошла к окну, открыла створку, выставила на улицу руку. Не так уж много первого снега оставалось ей увидеть в этой жизни.

– Здорово... – сонно протянула из своей комнаты Дашка. – Завтра полушубочек любимый надену.

– Завтра не будет его.

– А кто про снег звонил?

– Даша, ну кто может звонить про снег?

– Мой любимый Катанян?

– Ну естественно, твой любимый, сумасшедший Катанян.

Ольга смотрела в окно, за которым величественно и неспешно падали фантастически крупные снежинки. Путь их на землю был прямой и последний.

Но их было много, одни погибали, чтобы немножко дольше пожили другие, а в результате получилось прозрачное белое покрывало – как громадный оренбургский платок-паутинка. Его хотелось взять и протянуть через кольцо, чтобы проверить качество изделия.

Она вернулась к Алешину, который отправился спать на свое старое законное место. Только там его не было, то есть был он на своем любимом месте – у компьютера.

– Катанян звонил.

– Я понял.

– Снег видел?

– Я хотел предложить – может, на улицу выйдем подышать? Все равно уже сон убежал.

– Не, я лягу его догонять, день завтра неизвестно как сложится. Устала.

– А я выйду.

Уже засыпая, она услышала, как тихонько хлопнула входная дверь, – Алешин ушел созерцать ночную зимнюю сказку. А потом Ольга стала стремительно падать в бездонную яму, всем своим существом противясь этому процессу. Невероятными усилиями остановила это падение. И даже каким-то образом выбралась на ее край. Здесь ее ждал разъяренный Кашаев с перекошенным от злости лицом в угрях, с дочкой, худенькие, слабые ручки которой держали ботиночки. Шнурками поигрывал ветер. Девочка смотрела на Ольгу измученными скорбными глазами, из которых медленно и неспешно падали крупные слезы. Как первый снег.

В это самое время у дома Кашаева вершился суд.

Четыре джипа окружили дом и зажгли фары в режиме дальних огней. Оттуда вывалили накачанные мальчики в кожанках. Водители дружно начали сигналить. Несмотря на шум и свет, ни в одном из соседних домов не видно было и следов жизни. Один из мальчиков подошел к забору и поместил свой толстый палец с огромной безвкусной печаткой на кнопку звонка.

Через несколько минут из ворот неохотно вышел одетый в спортивный костюм Кашаев в домашних тапочках. Он не был удивлен – давно ждал чего-то подобного.

– Козлы ваще, – зло сказал он, – я что, один живу? И свет вырубите. Ослеп совсем.

– Долг отдавать собираешься?

– Нет у меня перед вами долгов. Отсидел свое.

– Не перед нами. Резину на фирме брал?

– Ничего я не брал. Жена только договор с той фирмой заключила. А брать мы ничего не стали – цены не устроили.

– Документы есть.

– А у меня – нет.

– Давай разбираться, как так получилось?

– Разбираться не я с вами буду.

– Кто ж, кроме тебя?

– Да Тельнов, слыхали про такого?

– Он-то здесь при чем?

– Узнаешь. Давай телефоны свои – вам позвонят.

– Значит, так, ждем три дня. На четвертый – по-другому будем разговаривать.

– Ждите, сосунки.

Весь этот диалог Ольге в общих чертах пересказал наутро, когда растаял первый снег, ее одноклассник Серёга.

– Вот попали мы в оборот.

– Это самый худший из всех вариантов, которые я только мог ожидать. Если действительно позвонят от Тельнова, то добра не жди. Но отступать теперь некуда. Скорей всего тебе придется присутствовать на стрелке вместе с моими мальчиками.

– А ты?

– Нет. Мне нельзя с ворьем встречаться.

– Почему?

– По статусу не положено.

– Не понимаю.

– Сказал: нет. А понимать эти вещи тебе не обязательно.

Серёжку как подменили – голос чужой, слова не произносит – выплевывает. После этого разговора на Ольгу черной тучей наплыла апатия, и она подумала: будь что будет, в конце концов. Не смерть же. А страшнее смерти в мире вещи нет.

К вечеру приехал Романов. Он буквально ввалился к Алешиной в кабинет с целлофановым пакетом в руке. Ольга поняла, что он слегка пьян.

– Ты чего? – спросила, когда он брякнул зазвеневший при соприкосновении со столом пакет.

– Давай напьемся, а?

– С каких ковриг?

– А просто так. Тошно мне. Ты что творишь?

– В каком смысле?

– Подослала мальчиков крутых к Кашаеву домой. Он, конечно, испугался. Те – с угрозами расправы над всей семьей.

– Да не было никаких угроз...

– А ты там была?

– Нет, конечно.

– Я не знаю, может, он и врет, а может, твой информатор недоговаривает, но могли быть те угрозы, думаю.

– Да хрен с ним, пусть теперь он поволнуется – его очередь.

– Господи, дуреха ты моя своенравная... Он испугался и позвонил своему сокамернику. А сосед его по камере – о-го-го...

– Да знаю я – некто Тельнов.

– Не «некто», а сам господин Тельнов, «умывальников начальник и мочалок командир». Есть против него только Лазарев, другой крупный бандит. И хотя сферы их влияния поделены, он, конечно, не упустил бы возможности включиться в эту разборку. Дело-то не в деньгах, а в принципе. Для них эти деньги – мизер. Я уже интересовался: никто не знает, как на него выйти...

– Ой, бога ради, не надо никаких Лазаревых-хреназаревых. Пусть Маликов сам разбирается.

– Да ни черта у него не получится, вот посмотришь. Рожей не вышел – в том смысле, что силенок у него не хватит. Даже если хватит ума.

– Знаешь, Генка, так все это осточертело, что мне уже все равно. Не получится – пойду к учредителям, доложу о своем проколе.

– Сейчас надо было идти. После всего – глупо уже. У них своя контрразведка работает. И про стрелку с ворьем, если она состоится, им, не беспокойся, тут же доложат. Возникает мысль: с какой целью ты их в этом деле обошла, зная, что под ними работает мощная охранная фирма? Как ты будешь это объяснять, не представляю.

– Скажу, что есть на самом деле. Стыдно мне было каяться в своем недосмотре. А потом, знаешь, ведь если бы я к ним пошла, то они бы уж вытянули из меня, кто мне Кашаева присоветовал... А я совсем не хочу тебя светить.

– Да не боюсь я твоих новых русских. Все мы из одной кормушки жрали – они такие же бывшие ребята-комсомольцы, как и я. Только я свой капитал наживал относительно честно, а они на дефицитных телевизорах местного розлива.

– Давай пить, что ли. У меня уж стало – ни дня без выпивки.

– Тут запьешь, – понимающе ответил он, разливая коньяк по стаканам. – «Ни дня без строчки, друг мой точит. А у меня – ни дней, ни строчек...»

– Молодец, поэзию знаешь, – похвалила Ольга.

– Он, кстати, в наш провинциальный «гэ» скоро приезжает.

– Да видела я афиши.

– Сходим? Вместе?

– Как ты понимаешь, мне сейчас совсем не до Вознесенского. – Ольга набирала свой домашний номер. – Колька, это я. Мы тут пьем на работе с Романовым. Да, напьюсь сегодня в стельку. Так что ты за мной часика через три приди, боюсь, нетранспортабельная буду, – отрапортовала она мужу по телефону.

– Во как! Даешь стране огня. – Романов резал сыр, да так и застыл с ножом в руке. – Я думал, мы к себе поедем...

– Самодовольный индюк, – глупо хихикнула Ольга. – Никуда я с тобой не поеду. Все – «любовь прошла, завяли помидоры. Сандали жмут, и нам не по пути...».

– Я с тобой больше не дружу, забирай свои куклы, – обиженно ответил он.

– Давай только обо всей этой истории не говорить. Меня от нее тошнит, – попросила она.

– Какой – нашей?

– Нет, той, что про Кашаева.

– С удовольствием. Знаешь, я тут на днях прочитал... Пересказываю близко к тексту: если бы элементы мелкобуржуазного эдема, ну, всякие там телефоны мобильные, коньяки заграничные, шампуни навороченные, джакузи и тому подобное, перенести в советский период шестидесятых – семидесятых годов с их проникновенными эмоциональными особенностями, как-то: душевность, энтузиазм, бардовская песня, туризм доморощенный, – мы получили бы идеальную среду для жизни российского человека образца начала двадцать первого века.

– Интересная мысль. Если бы... Только не нужно было ничего, мне кажется, они просто всех этих роскошеств даже и не заметили бы. И без всего этого они были самодостаточны.

– Скажем, не отказались бы они от таких удобств. И вообще не о них речь, о нас.

– Положим, что так. Но вообще мне сама постановка этого предположения не нравится. Мы имеем то, что имеем. И незачем насильственно «притягивать за уши одну ситуацию к другой».

– Может, ты и права. Это я так – для завязки разговора. Расскажи что-нибудь.

– Что ж мне тебе рассказать? – грустно-лукаво улыбнулась Ольга. – Помнишь, когда я еще в редакции работала, у нас путевки профсоюзные были в Питер. Так сказать, одно из последних приятных проявлений совдепии, уж перед самым ее концом. Мне так захотелось, чтобы ты со мной поехал, и ты как-то сразу согласился...

– ...а потом «подсунул» тебе вместо себя Галку свою. Как ты неиствствовала на вокзале. Я весь внутренне сотрясался от смеха, когда увидел твои глаза, метавшие молнии.

– А Галя шла рядом с тобой, такая тихая, к поцелуям зовущая. Такая домашняя и теплая. Женщина, решившая расширить свой кругозор: посмотреть за мизерные деньги «великий город с областной судьбой» – раньше как-то не получалось у нее, не складывалось. Знаменито ты тогда устроил: жена и любовница в одном номере.

– Не любовница, а любимая женщина...

– Какая разница? О, вечерами мы такие разговоры разговаривали. Она без конца звонила тебе, спрашивала, любишь ли ты ее. Ты отвечал утвердительно – я видела это по ее собственнической улыбке. О, эти вечера, какая мука...

– Ну, ты мне тоже «подкинула» финток. Ты зачем серьги-то с брюликами надела?

На Ольге тогда действительно были старинные бабушкины серьги с маленькими подвесками. Галя тотчас впилась в них взглядом, как удав в кролика. Алешина хмыкнула про себя довольно: теперь покоя Романову не будет.

– Ну уж не для того, чтобы ее раззадорить. Я ведь в последний момент узнала, что ты не едешь.

– Для меня, значит?

– Так точно, гражданин начальник.

– Что, репетируешь?

– Вроде того... Я, может, завтра с местными авторитетами встречаюсь И все из-за твоего Кашаева. Мне сегодня Игорёк на книжном развале словарь воровских слов и выражений купил.

– Да ты что? И предположить не мог, что такая литература издается.

– А сейчас какая угодно литература печатается. Время такое – гуляй, Ваня. А после нас – хоть потоп.

– Словарь-то покажи.

Она выдвинула ящик стола и достала тоненькую книжечку.

– О, смотри, ты знаешь, например, что такое – «кентовка»? Это значит – семья. Смотри-ка, а «гоп-стоп» – это уличный разбой. «Обиженка» – камера для заключенных, которым удалось сбежать из прежней камеры. Как это? О! «Хипеж» – волнения, смута, мятеж, затеваемый заключенными против администрации. «Метла» – язык, ну это понятно. «Сесть на колеса» – это, оказывается, быть в бегах. Как интересно...

– Слушай, хватит, оставь в покое мое самообразование. Не люблю что-то осваивать зря – вдруг не пригодится?

– Знаешь, мне иногда кажется, когда в твоей жизни не хватает событий, ты их сама фабрикуешь. И прекрасно знаешь, что каким-то способом проблема сегодняшняя все равно будет решена. А раздуваешь сама все, чтобы попереживать, да еще заталкиваешь в оазис своих страданий других людей.

– Оазис – это место в пустыне, где есть растительность и вода. Так что страдания здесь ни при чем, скорее наоборот, там от них избавляются. А вообще я верю в то, что увижу небо в алмазах, как чеховская Соня из «Дяди Вани». Мы, Геннадий Андреевич, будем жить! Как-то там дальше... «Мы проживем длинный ряд дней, долгих вечеров...» Ты лицо-то такое не делай мечтательное – не о тебе речь.

Романов налил еще коньяку. Было так головокружительно хорошо, так легко и просто. «Можно вообще ничего не говорить... – подумала Ольга. И тут же отсекла эту мысль, призвав себя к возвращению в реальность. – Это раньше можно было ничего не говорить. Та пора закончилась. Почему и болтаем невесть что, чтобы не говорить о главном, и он, и я этого не хотим и боимся».

Они снова выпили, и каждый попытался поймать взгляд другого. Из этого ничего не получилось. Тогда их две пары глаз дружно начали шарить по стенам, полкам, столу, креслам, недолго останавливаясь на имеющихся во всех этих местах предметах.

Ольга машинально листала какой-то журнал по вязанию, не видя в нем совсем ничего. Это были они и не они одновременно. Другие люди: «ты ль меняешься, я ль меняюсь... И из лет – очертанья, что были нами, опечаленно машут вслед». Нет, Ольга любила его по-прежнему. Только теперь это была какая-то больная любовь, обреченная, без всякой надежды. Не на взаимность – на жизнь... Было что-то ненормальное, что за весь вечер они так и не коснулись друг друга...

– Галя-то, когда вернулась, стрясла с тебя брюлики?

– А как же! Никак не могла найти такие, как у тебя.

– Так это невозможно в принципе. Мои – в каталоге тысяча восемьсот двадцать девятого года. Такие в ювелирных не продаются. Пожалилась бы мне – я б свои отдала. Тогда. Из чувства вины, лишь бы она была счастлива и спокойна. А сейчас – нет.

Романов смотрел на нее изучающее:

– Мне неинтересно о ней говорить.

– Но ты – с ней.

– Прошу тебя, подожди.

– Нет, Генка. Так будет всегда.

Когда пришел Алешин, была Ольга уже изрядно пьяна.

– Сдаю тебе объект с рук на руки, – сказал ему смутившийся Романов. – Ты уж не обижайся, Николай, что вот так сегодня мы выпили без тебя.

– Обижайся не обижайся, а она всю жизнь будет делать только то, что хочет. Я уже привык, не первый год замужем.

Генка попрощался и ушел, Алешин поволок Ольгу до машины. Зрелище транспортировки пьяной женщины отвратительно. Если оно усугубляется еще и тем, что эта женщина пытается качать права, омерзительно. Если спутник предоставляет ей такое право, смотреть на русский танец вензеля весело или грустно, в зависимости от того, в каком ты пребываешь расположении духа.

Слава богу, улица была уже спящая. Никто не видел, как Ольга вырвалась из рук мужа и нетвердой походкой дошла до середины мостовой, где легла в огромную подмороженную лужу. Тоненький ледок под ней хрустнул. Она лежала, закрыв глаза, Алешин, грустно усмехаясь, стоял над женой.

– Чего ты рухнула?

– Я не рухнула, а легла.

– Легла – зачем?

– Я хочу позора!!! – пьяно-горестно заорала Ольга. – Что тут непонятного? Я хочу позора.

– Олька, машина вдалеке показалась, – смеясь, предупредил Коля.

И она тут же встала. Алешин взял ее под руку.

– Хочешь, я тебе сказку расскажу?

– Я не очень люблю сказки. Только ту, которую я не знаю... Рассказывай.

– Ты ее не знаешь, потому что я ее только что придумал.

 

Сказка о том, как дом научился думать

Когда это было, никто толком не знает. Да и вообще об этом знают только трое – дом, человек, который иногда в нем жил, и я. Мне эту историю рассказал сам дом, после того как научился говорить, но это уже совсем другая история, и ее я, может быть, расскажу потом. А теперь слушай.

Жил-был дом. Был он самый что ни на есть обыкновенный. Лучше одних домов, хуже других. Когда он родился, интересовало людей только тогда, когда они не знали, чем же еще поинтересоваться.

Он не был красив, не был уродлив, не был комфортабелен и не был запущен. Был он теплым, уютным и добрым.

Если что и отличало этот дом от других, так только то, что однажды после чего-то (разве важно, после чего), он вдруг стал думать. Как это было интересно! Все вокруг стало таким удивительным! Было весело, грустно – скучно почти не было, как не бывает скучно детям. Мир только открывался для него.

Временами или, чтобы было понятнее, иногда дому даже бывало страшно. Да-да, страшно. Но здесь уж ничего нельзя сделать. Можно разучиться говорить, петь, рисовать. Можно разучиться делать многие нужные вещи, но разучиться думать нельзя, раз уж ты когда-то начал это делать.

Первое, о чем подумал дом, – это то, что в нем никто не живет. Одиноким он себя назвать не мог, что это такое, он еще не знал. (Может быть, и даже наверняка, в нем раньше жил кто-то, но тогда он еще не умел думать.)

Дом отметил это про себя, а потом начал думать о другом – какой смешливый мальчишка пробежал по улице с брызгалкой в руке – он был ему уже знаком. К тому времени ему было уже знакомо многое, хотя не все было понятно. Но это – дело наживное, считал дом: я ведь совсем недавно начал думать...

И вот однажды к нему подошел человек. Я не буду говорить, как звали его. И дом просил меня об этом, и не самое главное в сказке имя этого человека.

К двери подошел человек. У него было что-то такое, что позволило ему без труда открыть дверь. Ты, конечно, догадалась, что это был ключ, но я хочу добавить – не простой ключ и вовсе не золотой, как ты могла подумать, а очень замысловатый. Во всем мире найдется два или три таких ключа.

О, какое это было ощущение! Человек! В доме! Да, человек пришел жить в дом.

Совсем скоро дом стал жить человеком – это неудивительно. Он же ведь все время думал, наш дом. Ближе человека у него никого не было. С ними всегда жила радость.

Дом нравился человеку, человек нравился дому. Летом человек приходил с душной и жаркой улицы, и дом встречал его свежестью и прохладой. Зимой после холодного ветра и снега дом дарил человеку тепло.

И все время – днем и ночью, утром и вечером, когда человека не было в нем, дом только и думал: где человек, не плохо ли ему... И очень жалел при этом, что не может ходить за человеком и оберегать его всегда и всюду.

За то время, что они были вместе, дом узнал много нового. Он был очень благодарен за это человеку.

А потом наступил день, когда дом узнал, что такое одиночество. Он узнал об этом не так, как можешь узнать ты, прочитав в толковом словаре, что одиночество – это состояние одинокого существа.

Нет, он узнал это всей душой. Узнал, когда понял, что произошло.

А собственно, ничего особенного и не произошло. Просто человек однажды вечером не пришел.

Дом тогда уже знал многое, но отчего люди уходят и не приходят, не знал. Может, и человек не знал, почему он ушел, но о том мне абсолютно ничего не известно.

Человек не пришел сегодня, не пришел на следующий день и послезавтра. Но дому казалось, что это все еще тянется «сегодня», а человек просто опаздывает.

Наконец человек появился. Как ни в чем не бывало открыл дверь, и они опять зажили счастливо. Так по крайней мере казалось дому. Но потом человек опять ушел, и опять пришел, и снова ушел. И каждый раз его не было все дольше и дольше.

Дом уже понял, что длится его отсутствие не один день, и вместе с тем то, что человек не просто опаздывает или задерживается, что все совсем иначе... И все-таки дом был по-прежнему счастлив, если человек возвращался к нему, хотя каждый раз дом становился все грустнее и грустнее.

И вот однажды человек снова подошел к дому после долгого-долгого своего отсутствия.

Был поздний вечер поздней осени. Ключ отчего-то долго не пролезал в замочную скважину, а когда человеку наконец удалось его туда вогнать, он не смог открыть замок.

Человек немного задумался. Дом вроде был таким же, как прежде. Правда, он давно в нем не был, но ведь ключ был тот же, хотя немного стерся оттого, что человек много раз открывал им другие дома.

На улице было холодно. Человек возвращался в этот дом только тогда, когда некуда было больше идти, да и в последнее время он начал подумывать о том, что, может, не стоит больше никуда уходить от этого дома...

Замок никак не открывался. Человек очень устал, идти ему было некуда и почему-то не хотелось.

И вдруг страшная мысль мелькнула у человека в голове: «Может быть, в МОЕМ доме кто-то уже живет?»

Но потом усталость взяла свое, и человек уснул на пороге дома с этой самой мыслью. И хорошо, что уснул, потому что через минуту ему бы захотелось плакать.

Он спал, и ему снился странный сон. Будто дверь плачет, а стены стонут. Будто из замочной скважины идет снег, а внутри звенят ломающиеся сосульки. А снег – что из замочной скважины – потом превращается в метель, в бурю, в ураган, подхватывает человека и несет его куда-то далеко от дома. Человеку было ужасно холодно и одиноко.

А может, просто была поздняя осень...

 

Ольга слушала Алешина, по щекам ее текли слезы. Они уже стояли возле подъезда, как доехали, она не помнила.

– Это про меня, – мягко сказал Алешин, осторожно промокая своим платком ее слезы, которые Ольга размазывала кулаками по щекам.

– И про меня, – еще сильнее заплакала она.

– Почему ты не спросишь, откуда дом узнал, что снилось человеку?

– Какая разница?.. – проныла она.

– Ну спроси, пожалуйста...

– Откуда он узнал?

– А у тебя самой есть какой-то вариант ответа?

– Я думаю, что дом так любил человека, что стал его частью. Он его очень хорошо чувствовал, потому все это знал...

– Быть может, – туманно ответил Алешин. – Домой пойдем.

– Ты меня еще любишь? – спросила вдруг Ольга. Вопрос соскочил с языка неожиданно.

– Не любил бы – давно убил, – коротко ответил Алешин. – Вообще-то этот вопрос обычно предваряют утвердительным сообщением о том, что любят того, у кого об этом спрашивают.

Чего бы ей сказать ему тогда: «Прости меня, родной, за всю боль, мной тебе принесенную»...

«И был вечер, и было утро»... А между ними ночь, когда она увидела алешинскую сказку как на телеэкране. Дом был живой и теплый, весь расцвеченный новогодними гирляндами. С приходом человека по нему проходила волна радости – и, смеясь, зажигались одна за другой разноцветные лампочки. На плите подогревалось что-то очень вкусное, сама собой накрывалась постель и наполнялась благоухающая пышной пеной ванна. И по всему дому играла тихая музыка, которую очень любил человек.

* * *

Ольга проснулась с каким-то дурным осадком после этого чудесного сна. Вспомнила, что, когда человек плакал на пороге дома, у нее во сне на него смотрела девочка с ботиночками в руках. Она ее буквально преследовала, эта тщедушная неприятная девочка Кашаева.

Рабочий день начался с громового сообщения о сегодняшней стрелке в 23.00 в одном из баров в центре города. Ольга глупо переспросила Маликова:

– В двадцать три ноль ноль? Так в это время заведение закрывается.

– Don’t be so naive, – продемонстрировал Серёга свое знание английского языка. – Они это заведение контролируют – потому могут приходить туда когда вздумается.

– Ой, мамочки, как интересно все, – отозвалась Ольга.

– Все смеешься, мать, а дело серьезное. Документы с собой возьми. Двое моих ребят будут ждать тебя у входа в бар. Приходи только одна. По-другому тебя не пропустят.

Тут ей стало совсем страшно. Она-то думала, Света с Игорем хотя бы будут ее сопровождать. А тут – одна... Выданные в приданое бритоголовые мальчики совсем Ольгу не интересовали – какая от них помощь? Да и пустые, какие-то высосанные у них глаза.

Целый день фирма нервно шутила, проигрывая в лицах ситуацию. День был отчетный: приехала директор магазина, ребята-рыночники сидели со своими бумагами. В результате получилось, что никто ничего толком не сделал, вышел один сплошной перекур, во время которого репетировались сцены из жизни криминала.

На стрелку Ольга пошла из дома. Алешин категорически взялся ее сопровождать. Когда подошли к бару, она сразу увидела «своих» мальчиков. Заурядная фантазия представителей охранных структур: стандартная бандюковская амуниция. И эти чудовищно выцветшие глаза – без всякого выражения, будто все человеческие чувства им чужды. Нет, скорее, неизвестны. Они представились, и она тут же забыла их имена.

– Это кто с вами?

– Муж.

– Они его не пустят.

– Почему? – спросил Алешин.

– Условие такое, чтобы вы были одна.

– Ладно, Колюшок, оставайся, не убьют же меня там?

– Вообще-то все может случиться, – важно заметил один из телохранителей.

– Так на вас вся моя надежда, – пошутила Ольга.

– Я здесь буду ждать, – сказал Алешин.

Но все-таки попытался пройти с Ольгой. Его лихо и четко оттерли у сияющего входа в бар два накачанных братка.

– Проходите, Ольга Сергеевна, ждем вас... – радушно пригласил ее к столику белесый человек неопределенного возраста в роскошном шотландском свитере с орнаментом.

За столиком сидел Кашаев с симпатичной женщиной, косящей под рафаэлевскую мадонну. Она улыбнулась, распахнув ряд редких неровных зубов, по которым Ольга опознала его жену. Алешина села, мальчики встали сзади. Кашаев смотрел на нее высокомерно и нагло. Когда напротив Ольги сел этот улыбающийся человек со стертым, словно ластиком, лицом, позади него тоже встали двое – постарше ее мальчиков, с абсолютно синхронными чертами лицами, так что она сразу окрестила их: «двое из ларца».

– Будем знакомы... Тельнов, – представился альбиносоподобный. – А рядом с вами – Женя Кашаев и его очаровательная Мария.

– С ними я уже знакома.

– Вот и хорошо. Мы сейчас оставим вас троих минут на двадцать, вы попытайтесь договориться сами. А не получится – мы вам поможем. Но нужно, чтобы все у вас получилось.

Он поднялся с кресла, сделал жест тем и другим мальчикам. Сопровождающие обеих сторон уселись за столик у выхода, а сам Тельнов, скучно посмотрев на припозднившихся посетителей за столиками, присел к одному из гостей.

Проходя мимо этого заведения, Ольга и представить себе не могла, что после закрытия здесь собирается вся эта дрянь. Кто ж знал, что у бара этого два лица? Музыка сейчас не звучала – стоял негромкий полумат. Все, кроме Тельнова, почему-то были в верхней одежде.

То и дело были слышны взвизгивания официанток, попавших под очередной щипок или шлепок выпивающих одинаково экипированных мужчин. Над всем этим будто висело темное тяжелое и грязное облако неприятных дел и делишек. Всем под ним было хорошо и нормально, а Ольге не по себе.

– Ну, чего ты наслала этих ребятишек на джипах? – с досадой начал Кашаев. – Жену с дочкой перепугала, стариков чуть кондрат не хватил.

– Какой Кондрат – Майданников, что ли? Из «Поднятой целины»?

– Он имел в виду, что маму и папу инфаркт чуть не хватил, – пояснила кашаевская Мария.

Ольга не стала вдаваться в тонкости его поведения и исправлять его «ты» на свое «вы», и ответила философски-расплывчато:

– Интересно, что мне было делать: ни денег, ни резины.

– Я ж сказал – все будет, дай только срок.

– Кончились для тебя все сроки.

– Значит, не будешь ждать?

– Чего ждать, если я теперь знаю, что это бессмысленно.

– Тогда не я с тобой буду разговаривать.

Он жестом позвал Тельнова.

Все вернулось к первоначальной сцене.

– Ну-с, давайте ваши документики, – скомандовал Тельнов. – Так, что мы имеем... Подписи получателя нет. Значит, и говорить не о чем.

– Как это не о чем? – заорала Ольга. И один из ее мальчиков положил сзади Ольге на плечо руку, мол, кричать не нужно. – Он взял у меня резину на триста двадцать тысяч рублей, не отдал ни копейки, а говорить не о чем?

– Ничего я у нее не брал, – твердо проговорил Кашаев.

– Каков нахал! – возмутилась Ольга. – Только что пять минут назад, когда вас не было, он признавал, что взял в нашей фирме товар.

– Как же так, Женя... – нарочито угрожающе проговорил Тельнов. – Мне одно говоришь, а без меня – другое?

– Я еще раз повторяю: ничего я не брал. Она все выдумывает. Сами проторговались, а меня к этому делу привязать хотят.

– Да как не стыдно тебе! А вы... Да у вас все заранее решено было, зачем только документы просили принести. Подумаешь, какой высший суд нашелся.

– Вы ей объясните, как нужно со мной разговаривать, – обратился Тельнов к ее ребяткам. – В двух словах.

После чего один из них наклонился к ней и шепнул на ухо:

– Не перебивай его и оценки свои в задницу себе засунь.

После чего Ольга покраснела.

– У меня есть магнитофонная запись, – сказала она волнуясь. – Можете послушать. Из нее все ясно.

– Не будем мы ничего слушать, надо ваше дело решать по совести. Отойдите все, я один с ней поговорю.

Когда они остались один на один, Ольгу залихорадило не на шутку.

– Но он правда накрыл меня на огромную сумму. Вы же знаете...

– Ничего я не знаю. Вот вы, неугомонная женщина, в охранную фирму обратились, а он – ко мне. По старой памяти. Потому что тюремный закон помнит и чтит. А закон этот предписывает за разрешением всякого рода конфликтов обращаться к авторитету.

– Но авторитет зовется так, по-моему, потому, что он вроде третейского судьи должен быть. А у вас получается, что, если он с вами сидел, а не я, так, стало быть, он и прав. Какая же это правда?

– Получается, что документы надо правильно оформлять и следить за этим, чтобы не было подобных случаев. Никому в наше время нельзя доверять. Тем более – верить. Я вот, например, родному брату и тому не верю.

– Нет, так жить нельзя.

– Только так и можно.

– Зачем тогда вообще жить? – горячо и растерянно спросила Ольга, глядя в его белесые глаза, в которых чуть-чуть засветилась искра человеческого участия.

– Вы – интересная женщина. Но сегодня я эти вопросы с вами обсуждать не буду. Одно скажу – за эту стрелку он нам будет много должен.

– Меня это не утешает. Мне свои вопросы решить нужно.

– Ну чего вы хотите? Чтобы мы пригласили сюда вашего заведующего складом и загоняли ему иголки под ногти?

– З-зачем иголки-то?

– Ну а как? Он же будет говорить то же самое, что и вы: что Кашаев брал товар.

– Так и было.

– А когда с ним поработают мои ребята, он скажет, что не было этого.

– Ладно, мне все ясно. – Она встала и пошла к выходу. Оглянулась на мальчиков – те двинулись за ней.

Тельнов взял ее под руку.

– И скажите спасибо, – свистящим шепотом сказал он, – что Женёк вас на триста двадцать тысяч накрыл, а не на лимончик. И запомните мой совет: никогда никому не верьте. И еще – у вас до неприличия красивые и печальные глаза. Но это уже из области лирики. Будьте впредь осмотрительны, – посоветовал он напоследок.

– Спасибо, – поклонилась ему в пояс Ольга у выхода. – Век учения вашего не забыть. Только без надобности мне оно. Вера, Надежда, Любовь...

– И мать их Софья, – перебил ее усмехающийся Тельнов. – На них мир стоял. Только раньше, когда по понятиям жили. Все, и мы в том числе. А сейчас – беспредел.

На чем и расстались. Из-за спины Тельнова – он ей на прощание ручку целовал – маячил Женёк.

– Я тебя предупреждаю, Кашаев, если завтра не приедешь...

А вот закончить фразу Ольге было нечем.

На улице она у мальчиков спросила:

– Какого только непонятного хрена вы со мной ходили? Не поняла я. Ни одного слова в мою защиту не сказали... Пивка, что ли, попить с бандюками?

– Мы свое дело сделали. Между прочим, если б не мы, они могли вас и убить.

– Да уж, конечно, делать им больше нечего.

Ольга взяла Алешина под руку, и они двинулись домой.

– Не хочу я рассказывать, что там было. Короче, не решили там ничего, и что теперь делать, ума не приложу.

 

«Сидя на высоком холме, я часто вижу сны, и вот что чудится мне: что дело не в деньгах, и не в количестве женщин, и не в старом фольклоре, и не в новой волне... А мы идем с тобою в странных местах, и все, что есть у нас, – это радость и страх. Страх, что мы хуже, чем можем, и радость того, что все в надежных руках» – с этой песней несравненного Б.Г. в уме Ольга покидала это отвратительное заведение. Если б Б.Г. ее в свое время не написал, пришлось бы оформлять свои мысли своими словами: «Чуден свет – дивны люди. Дивны дела твои, Господи». Впрочем, это опять не она – русская пословица. А можно еще проще и топорнее, менее интересно, зато максимально приближенно к ситуации: «Назвался груздем, обосрался и стой».

Но все действительно в надежных руках. Пока они принадлежат тебе. А их Ольге вроде никто не обрубал. Если руки работают в согласии с твоей собственной головой, всегда можно, предварительно подумав (притом сигарета в руке иногда очень тому способствует), прийти к неутешительному выводу, что все твои резервы исчерпаны и остается лишь пойти на поклон к своим большим начальникам. Желательно только оформить это помягче и поприличнее. И тут вся надежда на ее старого друга Михайлова. Он – в числе их ближайшего окружения, должен подсказать, как ей донести до руководителей суть дела да себя не потерять.

Потому она берет в руки ну очень дорогой коньяк, Михайлова этим, конечно, теперь не удивишь: времена, когда он писал душевные полублатные песни и посвящал их ей: «Ах, Оля, Олечка, ты помнишь, Олька, как я тебя любил. Ах, Оля, Олечка, из-за тебя я жизнь свою сгубил...», в ответ получая многозначительные полуулыбки, безвозвратно прошли вместе с их безмятежно-безрассудной молодостью, от них осталась сладкая тихо ноющая боль ностальжи – навсегда.

И некая высокая гордость светловских слов, произнесенных кем-то из дружной их сумасшедшей компании: «Дружба – понятие круглосуточное». Потому они заваливали друг к другу в любое внеурочное время.

Алешины просыпались ночью, разбуженные звуком монеток, ударяющихся в стекло их окна в бесснежное время года, зимой их будили конкретные удары снежков. Ольга накидывала халат, выглядывала в окно, смеялась в ответ на буйные здравицы Михайлова и шла открывать дверь. Впрочем, обижаться было не на что, потому что с ним Алешины делали то же самое.

А потом Михайлову первому из всей лихой компании надоело нищенствовать на инженерской зарплате в эпоху «катастройки», и он подался к быстро сориентировавшимся в ситуации ребятам-комсомольцам.

Перетащил Ольгу в одну из только что созданных ими фирм, которые рождались в их хитроумных головах как грибы после дождя. И она ушла от своей возлюбленной – журналистики, которая тогда давала все, кроме денег.

...Берешь в руки очень дорогой коньяк и, предварительно позвонив, потому что он теперь и ночами не всегда дома: Ольгины учредители ведут активный и разносторонний ночной образ жизни, призванный избавить их от дневных забот, отправляешься в михайловскую обитель.

Он встречает ее в тельняшке поцелуем своих удивительно мягких губ. В них приятно тонешь, как в пуховой перине.

– На кухне посидим, дома срач дикий.

– Как всегда... – отвечает Ольга. – Но меня это никогда не смущало. Я вообще по жизни люблю бардак.

– Если он хорошо организован. Да просто времени нет, и Татьяна на работе допоздна. Мы с ней вообще почти не пересекаемся. Она в дом – я из дома. Надоело все страшно. У этих параноиков теперь новое увлечение – охота. Как на неделю залимонятся куда-нибудь в заповедник, хоть криком кричи. Ты знаешь, я вообще охоту никогда не понимал. Когда-то там при первобытно-общинном строе, когда надо было семью кормить, это оправдано. А сейчас зачем? Смотришь, как тухнут заячьи глаза, и внутри такая волна ненависти поднимается. Ну какого вам рожна надо? Пойди в магазин, купи себе что хочешь – хоть вальдшнепа, хоть медведя бритого.

– Наверное, какие-то комплексы у них серьезные. Возможность лишить жизни, казнить или помиловать – все в твоих силах. А вообще кто способен убить животное или птицу, может и человека порешить. Как ты думаешь?

– Не знаю, я вообще в последнее время ни о чем стараюсь не думать.

– Я вот чего пришла. Влипла я по самое то.

– Не влипла бы, значит, не пришла?

– Не придирайся. Лучше подумай, как мне теперь быть.

Ольга рассказала ему подробности своего дела. По мере ее повествования лицо Михайлова принимало все более квашеное выражение, а в конце скуксилось окончательно.

– Какого черта ты на ворьё вышла? Чего раньше ко мне не пришла? Не любят они таких завязок. Ты же знаешь их победоносный лозунг: «Работать только по-белому. Все конфликтные ситуации решать законным путем».

– Да нет у меня черной кассы. Зачем она мне при моих оборотах? А законным путем как эту ситуацию решишь? Если подписи нет на документах?

– Никак, согласен.

– А потом дело в том, Михайлов, что деньги он не отдаст. Нет у него их давно.

– Пусть продает квартиру.

– А ему ничто не принадлежит – живет он у родителей жены. Машина тоже на нее записана.

– Но договор-то у тебя с ней?

– Но подписи-то нет на накладной. Хотя запись диктофонная есть, из которой ясно, что он нас накрыл.

– Ладно, сама знаешь, какой я хреновый специалист по всем этим вопросам. Мое дело завхозное, чтобы все их желания были выполнены, еще лучше – предугаданы. А с годами я даже научился их моим подопечным вменять. Я подловлю момент и поговорю с главным или с Хованским. Какие у тебя с ним отношения? Только не думай, что это будет завтра – не знаю когда, потому что нужно, чтобы они были в соответствующем настроении, когда все это им можно выложить. А хочешь, завтра пришлю нашего начальника по безопасности, он толковый мужик, ты ему все расскажешь.

– А смысл? Стрелкой с ворьем все и закончится. Может, с главным и не надо. С Хованским у меня вроде нормальные отношения. А когда он врубится, что я попала в историю, сам понимаешь, какая реакция последует. Лучше ты б его подготовил.

– Это – да. Тогда жди. Постараюсь не затягивать.

...Чтобы окончательно не упасть духом в катастрофические моменты, рекомендуется сделать марш-бросок по друзьям. Поплакаться в жилетку, пропеть свою печальную песнь, может, послушать ответную. Только потом можно остаться со своей бедой один на один. Она уже и смотреться будет по-другому – не в таких мрачных тонах. По крайней мере у Ольги всегда так получалось.

Она сидела с Михайловым за коньячком, который не шел: ему – потому что просто уже не лез после очередных ночных бдений, ей – потому что услышала от него совсем не то, что ожидала. А чего она ждала? Что он тут же начнет лихорадочно набирать учредительские телефоны, наговорит миллион слов в ее оправдание, бросится на амбразуру их разожравшихся дзотов своим тоже сильно располневшим за последние годы телом?

После Михайлова она отправилась в магазин к Катаняну. Когда вошла, тот возмущенно орал на юношу, сидящего за проявочной машиной.

– А, «душа моя, мой звереныш», пожаловала... – недовольно сказал он. Тон его был воинственный.

– Да я на минуточку, – расстроилась Ольга от такого приема.

– Да не в этом дело: пошли в мой кабинет. Просто кругом одни идиоты – взгляд некуда кинуть. Сто раз говорил – не делать бракованных снимков. Сразу же качество негатива видишь. Мало ли что клиенты просят – народ недалекий, глупый. Сами же потом скандалят: неудачная фотография, значит, мы виноваты. Какие-то разговоры о марке фирмы, они ни хрена их не понимают...

– Значит, плохо объясняешь.

– Слушай, не хочешь сегодня нагнездиться?

– Я в последние дни только это и делаю. Уже не лезет. А потом это обыкновенный уход от действительности. Встаешь утром – проблемы те же.

– Ну да, особенно у тебя, – раздраженно ответил он.

– Конечно, «нам, гагарам, недоступно»...

– Просто тебя никогда мордой об асфальт не возили...

– А ты все знаешь про меня, да?

– Более-менее. Твоя беда, вернее, удача, что ты всегда приходишь на все готовое. Ты никогда не начинала с нуля. У тебя изначально были квартира с машиной, уважаемая в городе фамилия. Тебе ни за что не приходилось бороться – как всем остальным.

– Может, поэтому я и не собирала подорожник и лопухи для подлеца Богодухова, не лазила за ними по горам и лесам, обдирая в кровь ноги?

Это был удар под дых. Катанян аж задохнулся от возмущения.

– Да, я лазил. И собирал. Для этого подонка. Потому что в этом городе я был никто – лицо кавказской национальности. А то, что я пять лет отучился в вашем университете, ничего не значило. Это у меня на родине, в Армении, высшее образование, полученное в России, возводило меня чуть ли не в княжеский ранг. Но, как ты знаешь, я женился и остался здесь. И сначала меня на работу никто не брал, и я печатником был в типографии. А он – взял. И я готов был ему не только подорожник собирать... До определенных пределов, конечно... И я всегда вставал на твою, между прочим, сторону, когда вы устраивали свои бесконечные разборки. Да, он только числился редактором, а на самом деле был просто неграмотным человеком, далеким от журналистики. И тебя это раздражало. Ты хотела занять его место, но тебе не хватало для этого хватки, наглости и хамства элементарного. А потом, когда он ушел, пришел новый Богодухов, только поскромней и похитрей. Со своим волшебным словом: «Помоги». И ты помогала, делала за него газету, чуть ли не молилась на него. Все жалела. На самом же деле он был прохвост почище первого.

– Неправда! Он порядочным человеком прежде всего был! Чего-то не умел, чего-то не знал, но стремился. И всегда спрашивал, советовался.

– Ай, ладно, он тебя просто использовал, как презерватив.

– Неправда!

Зачем их понесло в дела давно минувших дней, она сама не понимала. Но уже закручивало в воронку тяжелой ссоры. Глупой и ненужной обоим. Остановиться они никак не могли.

– А ты знаешь, сколько я ему порнушки печатал?

– Врешь! – кричала Ольга.

– А зачем мне врать? В неделю две-три пленки получалось. А помнишь, мужик обкомовский ко мне все ходил? С той же порнухой – ему меня твой Иван Степанович присоветовал. А ты все орала: «Катанян, фотографии в номер!» – а я в фотолаборатории над очередной партией голых девиц колдую.

– Господи, гадость какая!

– Это жизнь.

– Надеюсь, ты деньги за все это с них не брал?

– Опять святая наивность. Да кто мне их предлагал-то?

– А предложили – взял бы?

– Что ты тесты со мной проводишь? Честно – не знаю.

Тут у Ольги вдруг такая волна нежности поднялась к этому дорогому ей человеку, она взяла его за руку и сказала:

– Катанян, почему всегда, когда мы встречаемся, мы скандалим?

– Не всегда. Когда у тебя дурное настроение.

– Мне кажется, наоборот, это ты провоцируешь.

– Дура ты, Алешина. Я давно знаю, что иногда действую на тебя, как красная тряпка на быка. Впрочем, если потом тебе становится легче, я готов быть этой самой тряпкой. Только не очень долго, – засмеялся он, глядя на нее потеплевшими глазами.

– Ну уж нет. Не могу я тебя использовать в этом качестве. А когда с тобой поссорюсь – так мучаюсь потом. Но заметь, я всегда прихожу просить прощения первая.

– Так естественно, потому что я никогда в наших ссорах не виноват.

– Ладно, пойду я, мне нужно сегодня еще кое с кем встретиться.

– Привета от меня не передавай.

– О, это совсем не то, что ты имеешь в виду.

– А ну рассказывай – что?

– В другой раз, Катаняшка...

Она вышла в промозглый холодный ноябрь и побрела, куда ноги вели. И они привели Ольгу к дому Александра Тихоновича Иванова – ее университетского куратора, превратившегося теперь в закадычного друга.

Рядом с его домом она зашла в магазин и накупила всевозможного кефира, творожка, сыра, апельсинов, лимонов, бананов, груш и яблок. И чекушку водки – себе – вдруг захотелось. «Только бы у него никого не было», – думала она, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице на его третий и последний в этом доме этаж.

– Ах, Лёля явилась пропащая, – строго встретил он Алешину у дверей. – А я к Катерине Федоровне ходил, рис ей относил: бывший журналист Гудков по твоим стопам пошел, коммерсантом заделался, про старика Иванова не забывает – целый мешок риса привез. А куда он мне, Лёлище? В университет ношу, старушек пенсионерок снабжаю. На кого вы бросаете журналистику нашу российскую? Тут на прошлой неделе узнаю: Храмсков – помнишь его – умница и талант редкостный, ведь кандидатскую написал, защитился, – консервами торгует.

– Ой, да хватит вам, Александр Тихонович, не представляю, как он со своим аристократическим лицом и длинными тонкими пальцами это делает. Наверное, оптом, вы что-то не поняли... А он руководит.

– А мне, Лёля, не все ли равно? Конечно, вероятно, не на рынке стоит.

– Относитесь к этому философски – теперь у вас дома консервы ящиками стоять будут. Жалко вот машины у вас нет – я бы вас колесами обеспечила. А так – вот вам пакет, тут все диетическое и фрукты.

– Главное, в поганую эту коммерцию уходят лучшие мои ученики... Ты бутылку-то себе принесла, а то у меня есть: ребята-алкоголики из «Вечерки» были – допить не смогли.

– При мне проклятая.

Сам А.Т. не пил уже лет восемь. А прежде всегда со своими студентами выпивал, далеко не со всеми, конечно. Группа, где училась Ольга, была его первым преподавательским опытом. Еще и кураторским – ко всему прочему.

Своих личностных пристрастий А.Т. никогда не скрывал, открыто разделяя студентов на интеллектуальную элиту и бездарностей, что было в общем-то весьма непедагогично. Потому дорога в его дом была открыта далеко не каждому. Ольга была из тех, кому выпала такая честь.

Выпивал он и потом, когда простился со своими первенцами. Одно время просто пил безбожно – когда жена от него ушла. Все посылал Ольге домой студентов с записочками: «Лёля, приди. У меня синильная депрессия». И она бежала к нему сломя голову, затарившись несколькими бутылками сухого.

Это было страшное время. Но именно оно их и сблизило, свело на нет десятилетнюю разницу в возрасте, сделало чем-то вроде кровников по душе. Это такие люди, которым не стыдно показаться в любом душевном или физическом состоянии. А потом Иванов как-то резко сказал пьянке «нет» и с тех пор не пил никогда ни единой капли. Но весьма добродушно относился к потреблению сего спасительного зелья другими, поднимая под тосты свой стакан с чаем.

– Скажи, родная моя Лёля, ты пишешь? – спросил он, пристально изучая Ольгин сумбур в глазах своими выпуклыми близорукими волоокими очами.

– Ох, Александр Тихонович... – махнула она обеими руками.

– Ты руками-то не размахивай, не в русской сказке, у куратора своего сидишь. Смотри, как бы жабушки из рукавов не полетели...

– Когда б вы знали...

– «Из какого сора растут стихи, не ведая стыда», – закончил он ее фразу, которую Ольга совсем не так хотела завершить.

– Да вы ж сказать не даете.

– Потому что от тебя идет такое напряжение, что страшно даже.

– Я и сама его чувствую, может, это оттого, что долго у вас не была и просто соскучилась?

– Ладно, отвечать не хочешь. Ответ принят. Только поверь мне, старику, квалификация теряется быстро. Конечно, ты из тех, кто всегда ее восстановить может. Но ведь ты еще божественно ленива. А через это переступить трудно будет.

– Вы ж знаете, я и сломать себя могу.

– Это если над тобой стоит плеть в лице твоего покорного слуги. И приходить стала редко. Случилось что?

Ольге вдруг остро захотелось расплакаться у него на плече. Но это было для нее слишком большой роскошью – свалить на него пакостные свои делишки. Помочь он никак не мог, а немедленно последовавшее по их поводу бурное сочувствие могло бы вконец разрушить его больное сердце. Она уйдет, а он останется со сброшенной ею дрянью на душе. Так нельзя, так нечестно.

– Да все по-старому. Серо, тускло, неинтересно. Никаких фейерверков и премьер.

– Ты, Лёлище, чего-то недоговариваешь, потому что глаза у тебя очень тоскливые.

– Как у всех брошенок. Меня, Александр Тихонович, любимый человек бросил. – Она подумала, что эта информация ему по силам.

– Тот, что с царской фамилией?

– Он самый.

– Ты ни разу его ко мне не приводила.

– Может, оно и к лучшему.

– А ты помнишь, Лёлька, как ты меня учила, когда от меня любимая ушла? Ты говорила, как заученную молитву, монотонным голосом: «Переверните страницу, переверните страницу, переверните страницу»... Вот и переверни. Что там?

– Многоточие. Как в анекдоте про Чапаева и Петьку. На всю новую страницу. А у вас что было?

– У меня все никак не получалось это сделать. Но я честно пытался.

– А потом?

– Я просто научился с этим жить.

– У меня так не получится. Мне нужно, чтобы на той странице был чистый лист.

– Ох и неуемная же ты, Лёлище...

– Может, я еще успею что-нибудь нетленное на том листе написать.

– Да дай-то бог. А ты попробуй пока написать о том, что было. Тоже помогает – на себе испытал.

– Знаю. Пишу понемножку. Больно еще все очень, медленно заживает. Такое ощущение, что иммунная система не срабатывает. Только вытащишь из всего этого ужаса голову, тебя кто-то опять вниз за ноги тянет.

– Как Николай? Ты прекрати его посылать ко мне с продуктовыми пайками. И мне неудобно. Он хороший у тебя. А ты его не ценишь.

– От этой хорошести и порядочности, от благородства его меня тошнит иногда, честное слово. Не могу я ему соответствовать.

– Он просто любит тебя. Ничего не прося в ответ.

– А мне так не надо!

– Как тебе надо, ты и сама не знаешь.

– Знаю! Мне самой надо любить. Так, чтобы в омут с головой.

– Леди Макбет Мценского уезда.

– Не тяну. Иначе Романова уже б на свете не было.

– Во как!

– Вот так!

Звонок в дверь прервал их пикировки.

– Может, не открывать? – спросил А.Т.

– Нет, вы что? – возмутилась Ольга. – Вы же дома.

– Так сейчас придут, весь разговор наш с тобой порушат, – колебался Иванов.

– Мне все равно уже пора.

– Лёля, заходи почаще.

– Да я бы с радостью. Но иногда так плохо на душе, так тяжело – думаю, зачем я вам буду тоску свою вешать?

– Приходи в любом настроении, прошу тебя.

– Попробую, – пообещала она.

В дверях Ольга столкнулась с дипломницей А.Т. Подумала: ничего не изменилось за все эти двадцать лет – вот так и мы ходили к нему в любое время – вечером до самой ночи, радостно обнаружив свет в его окне.

Гулять так гулять: молоко и коржик. Посмотрев на часы, она прикинула, что ее кукольники – Саша с Ларисой, пожалуй, уже дома: вечерний спектакль закончился минут сорок назад.

– Ура! – заорал, открывая дверь, Саша. – Лариска! Мой талисман пришел!

– Ты на него не обижайся, что он так тебя зовет, – объяснила, появившись, Лариса. – Ты же знаешь: он всегда свою музыку к каждому спектаклю на тебе пробует. Так вот, я наконец тексты к новому спектаклю «Веселые человечки» написала, а он музыку. Так что ты вовремя. Сейчас будешь слушать.

– Да я и не обижаюсь.

– Я ему все говорю: не может человек быть талисманом, Ольге это неприятно.

– Да чего ты выдумываешь – очень даже приятно. Вроде свою сопричастность чувствуешь. А потом он после моего «утверждения» варианта музыки к «Огниву» «Золотую маску» получил.

– Понимаешь, настолько сложно самому решить, какой из вариантов наиболее удачный, хотя все они в общем-то похожи.

– Да хватит реверансов. Согласная я на талисман.

Ольга слушала их песни и думала, как им хорошо вдвоем. Сколько света, тепла, радости они излучают, глядя друг на друга. Вместе им ничего не страшно. Она слушала их чудесные и трогательные детские песенки, плавала в их море взаимопонимания и любви и тихонечко грустила, что всего этого лишена.

А Лорка кричала, пробиваясь сквозь Сашин аккомпанемент с пояснениями:

– Вот тут появляется белочка. Она тоже хочет весны и не понимает, что весна растопит так любимых ею снежных человечков.

– И я хочу весны, – призналась Ольга. – А за окном – глухая осень, – но никто ее не услышал.

А услышали бы – сказали: «Ну и что, что осень? Оденься потеплей. Нет плохой погоды у природы – есть плохая наша одежда». Так советуют те, кто счастлив и влюблен.

И они абсолютно правы. Потому что, когда счастливы, все вокруг хрустальными бубенчиками звенит, нипочем и слякоть, и дождь стеной, и жара нестерпимая, и мороз лютый. И Ольга когда-то была счастлива, да потом перестала. Вот сидит, смотрит на чужое счастье, как казачок засланный.

– Ну как? – спрашивает счастливый Саша, обнимая счастливую Лору.

– Замечательно, – отвечает Ольга.

– А теперь слушай второй вариант.

И она слушает второй вариант и третий. И все они ей нравятся. Но нужно выбрать. Выбрать – значит от чего-то отказаться. Выбор оставлен за ней. Правда, это всего-навсего выбор мелодии. И Ольга выбирает первый. Отчасти потому, что знает: первым Саша всегда ставит то, что ему самому больше нравится. Дальше уже идут варианты-сомнения...

Пока Ольга у них, ей все время глупо хочется уйти. Ей кажется, что она им мешает, хотя это не так. Просто такая любовь только для двоих, поэтому третий с ними всегда чувствует себя лишним. Они провожают Ольгу до дома и, обнявшись, будто им по семнадцать, отправляются в обратный путь.

В подъезде тихо бузотерит сосед Митька. Он звонит в квартиры на ее площадке и зовет к себе в гости. Ему или не открывают дверь, или отказывают, потому что нормальные люди все давно уже спят.

– О свет очей моих! – обрадованно кричит он, перегораживая большим своим телом проход. – Ты уж никак не откажешься. Я большие деньги за свою муру получил и такое мясо пожарил – закачаешься. А выпить не с кем, – объясняет он.

Кожаная куртка поверх кипенно-белой майки... Он пахнет фирменной туалетной водой, дорогим спиртным и сигаретами «Мальборо». Для полного счастья Ольге, видимо, не хватает нажраться с ним после полуночи, пройдя мимо своей квартиры.

– Ну я прошу тебя. Чего ты хочешь?

– Странный вопрос: будто ты в состоянии выполнить любое мое желание.

– Вполне возможно.

– Тогда я хочу домой.

– Это невозможно!!! Ну, Олька, пожалей одинокого богатого мужчину. Я же не прошу со мной спать – просто посидим часок. Тоскливо мне, одиноко – мать спит, дочка – тоже. А жена вообще со мной не разговаривает, почему-то обиделась, к теще ушла.

– Ладно, идем. Только домой зайду – предупрежу.

– И Кольку бери с собой, если не спит. Ой... И гитару принесите.

Алешин не спит: опять посиделки с единственно верным умным железным другом.

– Пойдем к Митьке. Гитару возьми.

– С ума, что ли, сошла – второй час ночи.

– Ну обещала я. Все равно он спать не даст, сейчас звонить в дверь будет, Дашку с матерью разбудит.

* * *

Они возвращаются под утро. Ложатся спать. Только уже не спится Ольге: график-то весь сдвинут. Проживать бы все дни, как этот. В сущности, кто такие друзья? Люди, которые оценивают твою жизнь, как тебя это устраивает. Потому и принимают тебя таким, какой ты есть – в разные ее минуты. Королем – когда у тебя все идет, как задумывалось. Нищим – когда ты в провале. Потому что ты их интересуешь не в зависимости от своих жизненных карьерных достижений, а просто сам по себе.

И для чего вообще мы живем на этом свете? На этот вопрос у Ольги всегда был готов ответ: чтобы сделать другого человека счастливым.

 

– Господа и товарищи, мы в глубокой жопе. Кашаев деньги нам не вернет. Со своей стороны я предприняла кое-какие попытки, которые, может быть, позволят нам на какое-то время затянуть расчеты с учредителями. По итогам года мы должны заплатить им дивиденды. Сумма, сами представляете, немалая. А из оборота на данный момент безвозвратно выбито триста двадцать тысяч рублей. К тому же Новый год настает, и всем нам нужна зарплата, чтобы встретить его, как всегда, богато и достойно и оторваться по полной... В создавшейся ситуации вина только моя. Но если мы хотим сохраниться и жить дальше, думать придется всем. Так что сейчас мы разойдемся на часок-другой, а потом встретимся вновь – обменяемся предложениями по нашей ситуации, – покаянно, но чрезвычайно по-деловому попросила Ольга всех, кто у нее работал.

– Чего расходиться, время только терять. Мы тут вчера думали, пока тебя полдня не было, и надумали кое-что, – сказал кладовщик Игорь.

– Интересно. Давай излагай.

– Во-первых, нужно начать брать товар на реализацию, прекратить покупать шины и запчасти. Это будет, конечно, дороже, но зато мы со временем сможем выкрутиться из этой ситуации. Наценка на этот товар должна быть минимальной по официальным бумагам и реально продажной – по «черным бумагам». Разница идет в кассу – как погашение задолженности Кашаева.

Во-вторых, нужно брать на реализацию любой другой ходовой товар. Откроем отдел в нашем магазине «Колесо», хоть джинсы будем продавать, хоть косметику. Продажа товара пойдет по той же схеме. Дальше: никаких рождественских каникул – работаем без выходных. У нас еще с прошлого года есть хороший запас зимней шипованной резины, она сейчас уйдет с песней, если мы все праздники поработаем. Дай нам только бог, чтоб снежок повалил хороший, а потом оттепель и снова мороз. Народ, он ведь странный у нас, до последнего тянут с заменой резины на зимнюю. И наконец, мы тут все поговорили – будем сидеть на минималке, пока кашаевский долг не погасим.

– Все это чудесно, Игорёк, кроме двойных накладных.

– Но это вынужденная мера, – взмолилась Света.

– Ты, главный бухгалтер, согласна на экономическое преступление? – шутливо возмутилась Ольга.

– Да так все делают, кроме нас.

– Да знаю я об этом. Подумаешь, Америку открыла. Делают потому, что ума нет и жадность душит. У нас какие зарплаты и матпомощь! Какие обороты! Сидеть дрожать, что налоговая придет и спросит: почему при таких оборотах вы сели на гроши? Да и все вы знаете, что с самого начала мы договаривались с учредителями, что наценка у нас будет не больше пяти процентов и никакой двойной бухгалтерии в нашей фирме не будет. Выхода другого действительно сейчас нет. Допустим, что я соглашусь. Но опять же, во-первых, надо посчитать, сколько примерно времени нам понадобится, чтобы покрыть кашаевский долг? Навскидку – полгода, не меньше. Во-вторых, в состоянии ли вы все сидеть все это время на мизере? В-третьих, не получится ли так, что за этот срок мы все привыкнем и так увязнем в этой двойной бухгалтерии, что не захотим с ней расставаться?

– Ну конечно, плавали, знаем. Мы сейчас будем думать о каких-то потенциальных возможностях нашего привыкания, а долг над нами будет висеть. Не понимаю я тебя, Ольга, – сказал Юра, что торговал на рынке.

– Как плавали? Сам же учил: ходили! Плавает говно! – засмеялась она.

– Нет, в нашем положении именно плавали. Хорошо, что ты сама можешь предложить?

– Взять у кого-то большую партию товара под реализацию и кинуть, как нас кинул Кашаев, – вместо нее ответил Игорь.

– Ой, я вас умоляю. Это круговорот воды в природе называется. Опять стрелки. Опять ворье или еще кто-нибудь, я больше не выдержу, – чувствительно произнесла Алешина.

– Да шучу я, – отозвался Игорёк.

– Может, открыть какой-нибудь пункт психологической помощи женщинам? – предложила бухгалтер-кассир Галя. У нее все никак не складывалась личная жизнь.

– Тогда уж лучше центр народной медицины и целительства, – вскочила на любимого конька Света.

– С тобой – в едином лице, – ехидно заметила Ольга.

– А я предлагаю «красный фонарь». Вещь беспроигрышная и прибыльная, – внесла свой заряд в «мозговой» штурм секретарша Нелька. У нее были длиннющие ноги и симпатичная лисья мордашка.

– Ой, я первый, если ты обслужишь, – согласился Юрка, вот уже который год безрезультатно добивавшийся Нелькиного расположения.

– Да ё-моё! – проорала Ольга. – Согласна я на ваши долбаные накладные. И Алку позовите после закрытия магазина – она все говорит, что ей только что не черта предлагают под реализацию. А с шинами, ребята, сами пошустрите.

Неожиданно быстро – к вечеру того дня – объявился Михайлов.

– Решил сам приехать, посмотреть, как тут у вас обстановка, – сказал он.

Ольга уставилась на него с напряженным ожиданием.

– Может, в кабачок, куда-нибудь махнем? – спросил он, развалившись на кресле.

– Шурик, какие, на хрен, кабачки? Я сегодня допоздна буду директрису магазина ждать. Нам срочно что-то делать надо.

– А помнишь, как мы за стерлядью на Дон ездили?

– Чего это тебя потянуло в те далекие годы?

грустно пропел он.

– Тебе б еще гитару.

– «Лира прочь – я песню спел», – забыл, кто это.

– И я не помню, но здорово.

– А ведь в каком-то измерении они живут, наши песни, – задумчиво предположил он.

– Наверное. Только, пока мы живы, они прежде всего в нас живут.

Михайлов вскочил и стал измерять шагами Ольгин кабинет.

– Ты чего инвентаризацию делаешь? – спросила она. – Давай не тяни, что там сказали по моему поводу наши старшие братья?

– Ты только не волнуйся, – начал он.

– Вот когда так говорят, сразу же все внутри начинает бить-колотить.

– Ну да. Не так я начал. Короче говоря... Возвращаемся мы сегодня поутру из казино, я Хованскому говорю, поймав момент, когда он вроде в расслабухе: так, мол, и так, у Ольги дела неважнецкие. Ну и рассказал все, что ты мне поведала. Он говорит: жаль женщину. Но не по тому пути она пошла. Ты слышишь меня-то?

– Вся – сплошные уши. Давай ближе к телу.

– К чьему?

– К телу предмета разговора.

– А... Сказал он, что подумает, как можно выйти из твоей ситуации. Но ему нужно знать, кто тебе этого Женька подогнал. И еще спросил: согласна ли ты пропустить через свою фирму огромную партию левого сахара?

– Чего-чего? Левого? А почему он левый? А как же их указания про борьбу с черным налом?

– Да не спеши ты. В среде наших учредителей – развал и шатания. Таких, как твоя, фирм, сама знаешь, у них штук пятнадцать. Акции в каждой распределены неравномерно. В последнее время это стало как-то сильно раздражать тот народец, который получает не слишком жирные дивиденды. Гуляют-то вместе. А табачок – врозь. Начались разные склоки и дележки. Кому какая фирма принадлежит. Вот никак не могут капиталы свои толком поделить.

– Чего вчера-то мне об этом не сказал?

– Я бы и сегодня не сказал – тебе-то что до всех этих склок? Работай, тебя ж никто не увольняет. Пусть там наверху себе дерутся. Дерутся-то люди интеллигентные, хоть и жадные. Да и пусть себе разбираются – придут к какому-то решению все равно. Потому я самому основному и решил ничего пока не говорить, а прощупал почву у Хованского. Говорит он, что этой прогонкой ты сразу же решишь проблему долга.

– Значит, это несколько вагонов сахара. Ни черта себе, уже и сахаром не брезгуют комсомольцы.

– Ольга! Да они ничем не брезгуют, если дело денег касается.

– Ну и как мне сахар этот прогонять?

– Это не ко мне вопрос. Если ты согласна, Хованский тебя ждет для уточнения деталей. Только я бы на твоем месте сто раз подумал.

– Н-да, – озадаченно протянула Ольга. – Чтоб у нас все было и чтобы нам за это ничего не было – тут как-то знойно попахивает криминалом чистой воды.

– Потому я никогда и не занимаюсь вашим вонючим бизнесом. А на первый его вопрос ты не хочешь ответить?

– Что я могу тебе сказать, Александр? Только по старой дружбе и только тебе. Подставил меня мой любовник.

– Царица небесная! – смешно всплеснул руками Михайлов. – Какие нынче любовники опасные.

– Да ни при чем он – я это точно знаю.

– Ты у нас все знаешь, только в истории разные попадаешь.

– Какие истории, за все годы она у меня одна-единственная.

– Да какая разница? Даже если он не знал – почему ты его покрываешь? Пусть отвечает наравне с тобой.

– Как?

– Пусть квартиру свою продает, дачу, машину, что там еще. Не знаю как, но почему он должен в стороне от твоих проблем стоять.

– Потому что мы расстались.

– Какое это имеет значение?

– Большое. И не прикидывайся. На моем месте ты бы поступил точно так же.

– Я прежде всего не оказался бы на твоем месте.

– Ну, опять за рыбу деньги. Не скажу я его координаты, хоть ты меня режь.

– Если надо – они сами узнают. Какие тайны в нашем городе?

– Я скажу, что приехал этот чертов Кашаев со стороны, прослышав, что мы даем товар на реализацию.

– Ну да. Ты и дала!

– Что ты пошляк такой стал?

– Это ты понимаешь в меру своей испорченности, я ничего дурного в виду не имел. А версия твоя слабая, и ею он удовлетворится, только если ты на сахар согласишься.

– Может, и соглашусь, не знаю пока. Есть у меня другой вариант, но он очень долгий, да и людей своих мне жалко, придется сильнейшим образом урезать их в зарплате. Сейчас-то все согласны, а что потом будет – одному Господу ведомо.

– Короче, я тебе сказал, а решать тебе одной. Что, и после всей моей информации не удостоюсь я твоего сопровождения в знатный кабачок? Плачу за удовольствие сам, как истинный джентльмен.

– Нет, нет, я же сказала. Потом предложение Хованского требует трезвейшей головы и времени.

– В таком случае всегда прежде нужно напиться.

– Нет, нет, в другой раз, и платить будем поровну.

– Желаю успеха! – помахал Ольге на прощание Михайлов своей кепкой-дубленкой.

 

На следующий день после обеда Ольга стояла в приемной Хованского, злобно смотря на его «фирменную» секретаршу, которая сообщила ей, что Валерий Иванович будет минут через пятнадцать.

Секретарша нахально катала шарики на компьютере, потому что делать ей было абсолютно нечего. Впрочем, примерно так же работали все в центральном офисе: здесь только собирали еженедельные сводки со всех фирм, принимали разных высокопоставленных гостей и исправно получали зарплату. Громадье начальственных планов воплощали в жизнь полтора десятка дочерних фирм типа Ольгиной.

– Ты меня хотела – я твой! – Влетевший в свою приемную Хованский с размаху чмокнул ее куда-то в область носа.

Сказал, когда, церемонно раскланявшись в дверях, пропустил Ольгу в свой кабинет:

– Слушаю тебя чрезвычайно внимательно.

– Да вам, собственно, Михайлов все рассказал.

– Нет, давай из первых уст, чтобы не получилось эффекта испорченного телефона.

Когда Ольга закончила свой рассказ, он закинул ноги на стол и спросил:

– Знаешь ли ты, чем умный человек отличается от мудрого?

– В самых общих чертах.

– Так вот, – назидательно произнес Хованский, – умный человек всегда с успехом выйдет из того положения, в которое мудрый просто не попадет.

– Ясно, – туповато отреагировала Ольга. – Значит, я дура.

– Я этого не говорил. Что с моим сахаром?

Последовала минутная пауза.

– Чего молчишь?

– Лучше молчать и казаться идиотом, чем заговорить и рассеять все сомнения.

– Так у тебя вариантов нет – кроме последнего.

– Вопрос можно?

Глаза Хованского закрутились юлой, и его красивое надменное лицо приняло кислое выражение, будто он только что скушал что-то очень неприятное.

– Валяй, – разрешил он.

– Хотелось бы знать, где мне этот сахар хранить – склад-то у меня большой, да там резина. По санитарным нормам не положено.

– Дальше, – выплюнул он, оставив без ответа ее вопрос.

– Дальше – больше. Если я проведу его через магазин и пробью через кассу, то у любого проверяющего возникнет вопрос по поводу суммы дневной выручки. Можно, конечно, этого избежать, если поделить ее на несколько дней или недель, но я же не знаю, планируете ли вы продать сахар оптом или в розницу. Или как?

– Или как. Дальше.

– Лицензии на сахар у нас нет.

– Купите. Что еще?

– Сахар нельзя продавать вместе с автошинами в одном помещении.

– Это кто сказал?

– Об этом в общем-то все знают.

– Дальше.

– Дальше – тишина. Как в одноименном спектакле.

– Меня очень радует твое знание современного сценического искусства.

– А меня-то как радует.

– Не дерзи, – холодно сказал Хованский, снимая ноги со стола.

– Да мне не до этого. Простите.

– Слухай сюда. Первое: с чего ты взяла, что сахар надо где-то хранить? Второе: пробить сумму через кассу мне нужно в один день. Третье: деньги, которые тебе привезут, ты в этот же день сдашь в банк.

– Ничего не понимаю. Пошлите тогда в банк секретаршу свою, скажите день, в который мне нужно пробить чек. Зачем туда-сюда деньги-то таскать, если они в банк все равно попадут? В таком варианте вообще все проще можно сделать – давайте мне накладную на приход каких-нибудь дорогущих комплектов мебели, например. Чтобы потом непонятки все снять. Завезли их и тут же купили.

– Может быть, что-то я действительно от этого сахара абстрагироваться никак не могу. Только деньги в банк отвезешь ты или твой главбух. Никто, кроме нас троих, об этом знать не должен.

– Так деньги ж все равно в банк?

– Безусловно. Но не полностью. Я не обязан тебе объяснять всех нюансов. Это моя сделка. Да, самое главное забыл: четверть наценки – твоя. На нее ты сможешь сумму долга твоего подопечного уменьшить, а оставшуюся – уж крутись сама. Оприходуешь, якобы все от этого проходимца поступило. А еще одну четверть принесешь мне – Хованскому тоже жить надо.

– Угу.

– Согласна?

– Вроде бы да.

– Время на раздумья твои у меня нет.

– Согласна.

Ольга ехала домой и думала о нем. Это же надо было так совпасть их разрыву и кашаевскому «кидку». А вдруг... Да не может быть... Но каков стервец – хотя бы позвонил после стрелки. И она решила заехать к нему: себя проверить – прошло или нет, и на него посмотреть.

Алешина зашла к нему в кабинет, и ее никто не остановил по причине того, что в приемной просто никого не было.

Она рванула дверь на себя, та не поддалась. Тогда Ольга загрохотала по ней кулаком.

Дверь открыл Романов с блудливым выражением лица и какой-то сальной улыбочкой.

– А... Ты?

Отодвинув его в сторону, Ольга прошла в кабинет. В кресле сидела милейшая девица в кожаных шортах и почему-то кепке набекрень.

– Знакомься... это моя новая секретарша – Марина.

– Взамен утраченной Милки? – отрывисто спросила Ольга.

– Ну да, – чопорно и не спеша ответил он. – Людмила на повышение пошла, она теперь в отделе снабжения у меня работает.

– Мне это знакомство ни к чему, – резко ответила она.

– Я пойду, Геннадий Андреевич? – спросила кожаная девица.

– Иди, конечно.

Пока она поднималась и лениво переставляла ноги в направлении двери, они молча смотрели друг на друга. Как только дверь за ней захлопнулась, он завопил:

– Ты что себе позволяешь, а? Хозяйка нашлась...

– А ты мне не указ! – заблажила Ольга. – Я по стрелкам хожу, нервы себе мотаю, думаю, как Женькин долг погасить, принимаю всякие сомнительные предложения от своих учредителей, а ты тут развлекаешься! Как отличнейше ты устроился!

– Да не спал я с ней!

– Только собирался!

– И не собирался!

– А то я тебя не знаю!

– Да не завожу я романов на рабочем месте!

– Но при чем здесь все это – спанье, романы, эта девочка? Я же не спрашиваю, что ты делал с ней при закрытых дверях. И не инспектор по нравственности я! Просто непонятно, почему ты исчез, когда у меня начались все эти неприятности.

– Так ты же сама меня попросила оставить тебя в покое!

– Я попросила, но поинтересоваться, как у меня дела... Просто поинтересоваться, помощь мне твоя на хрен сдалась, можно было?

– Сколько ж можно интересоваться, когда каждый раз тебя недвусмысленно выставляют за дверь? Я не мальчик семнадцатилетний, чтобы так со мной обходиться. Не хочешь быть вместе – твое право. Но бегать за кем-либо я не привык, да и некогда мне, знаешь ли...

Ольга как-то сразу вся сникла, повернулась, ссутулилась и пошла вон.

Семь лет жизни коту под хвост. В ее-то преклонном возрасте... Непозволительная роскошь.

– Во-первых, ты ужасно поправился, во-вторых, шея у тебя стала толстая и кряжистая. Как у быка. Неприятная. Такое ощущение, что голова растет прямо из туловища, – сказала она на прощание, не оглядываясь.

– Я курить бросил, вот и все, – проговорил он в ответ.

– А от моих дневных доз, наверное, померла б и лошадь, – заметила Ольга.

Нет, ну куда все девается? И почему не в силах один человек до конца понять другого? Может, в этом, конечно, высшая мудрость жизни и есть. Но какая-то она чересчур уж неутешительная.

* * *

В приемной сидел Кашаев Женёк с гитарой в окружении Ольгиных сослуживцев. Она вошла и, обалдев, так и застыла в дверях. Он еще и пел, цедя сквозь зубы слова:

– Щас припев, давайте все вместе, – лихо призвал Женёк.

Дверной косяк содрогался от сдавленного Ольгиного смеха. Все были так увлечены происходящим, что ее никто не видел. Собственно, сделать это мог только Кашаев, который сидел лицом к ней, но выражение его физиономии было такое отстраненное и одновременно такое мечтательное, что ему было явно не до Ольги. А коллеги ее меж тем грянули хором:

– Лейся песня на просторе! – дурным голосом завопила Ольга. – Что за распевки в моей приемной?

– Шахиня ваша пришла, – прокомментировал Кашаев. – Бесстрашная несгибаемая шахиня... Я вот коллектив развлекаю, тебя ожидая.

– Чего это на «ты»? Мы вроде овец вместе не пасли? Деньги, что ли, принес? – спросила Ольга.

– Не принес. Нет их у меня. Да какая разница? Что ты все в бутылку лезешь? В бутылку и на рожон. Жизнь скучна?

– В бутылку ты сам основательно сегодня слазил. Ну-ка давайте расходитесь все. Обеденный перерыв через десять минут кончится. Поете-то давно? А то всех клиентов распугаете.

– Поем мы недолго, Сергеевна. Он к тебе поговорить приехал, ты уж выслушай его, пожалуйста. С ним такая беда приключилась... – попросил Игорь.

– А с нами – нет? Палата номер шесть! Чокнутые – все, как один! Да и слушать мне его омерзительно после того, что он со всеми нами сотворил.

– Ольга, будь великодушной, – звонко сказала Света. – Мы все-таки все вместе, а он один на один со своим горем.

– Положительно здесь все юродивые города собрались. Все, что происходит, с трудом воспринимается нормальным человеческим разумом. Мне, кстати, с тобой срочно посоветоваться нужно.

– Да я на месте, ты с ним прежде переговори, – жалостливо попросила Света.

– Ну пойдем, горемычный, – презрительно пригласила Ольга Кашаева.

– Вот какое дело, ты только послушай все до конца. Не перебивай, – горестно забубнил Женёк. – Я и стихи свои тебе принес. Не думай, что я подлец какой-то. Нормальный я мужик, только в клещи попал, так уж случилось. Я когда резину у вас брал, знал уже, что продам ее с наваром, только расплатиться с вами мне будет нечем. Потому что другим людям я был должен охеренную сумму. И «на счетчик» был ими я уже поставлен. Резину продал, понес им деньги. А они мне такие проценты за просрочку насчитали – что мама моя. Я тогда машину продал, пришел – опять не хватает. Потом я понял, что этот долг вечным становится и покрыть его я просто не в состоянии. Ребята те – Тельнов со своей компанией. А когда я к ним обратился по поводу наших с тобой разборок, они мне еще за ту стрелку столько насчитали, что хоть добровольно могилу себе рой.

– Так тебе и надо, лживая рожа, – не сомневаясь в своей правоте, ответила Ольга.

– Так мне и надо.

– Ты чего пришел-то, не понимаю я.

– Прощения у всех вас просить. Потому что когда мне глотку перережут – ничего уж сказать не смогу.

– Что ты жалобишь меня, тоже мне мужик. И не перережут они тебе ничего, ты им нужен во как, – потрясла она перед ним своим кулаком. – И никакого смысла нет тебя прирезать.

– Не факт. А потом не могу я Машу и Настеньку своих под удар подставлять. И старики еще, прости мою душу грешную. Всю жизнь горбатились на этот дом. Строили-то сами его, а кирпич еще в доисторические времена частями покупали. Вляпался я так, что не вылезу. Тельнов... Теперь уж какая разница – не он, так другие. Потому что я уже беру на реализацию все, что под руку подвернется.

– Значит, не одни мы дураки доверчивые в нашем городе. Ох, была бы возможность – по всем городам и весям пустила бы о тебе, гаденыше, информацию. И по-прежнему не платишь?

– Частями, чтобы не получилось так, как у вас.

– Благодетель. Вот слушаю тебя и думаю, как я до сих пор с ума не сошла? Хотя тенденции к этому явно есть – раз после всего я с тобой еще разговариваю.

– Боишься, значит, с ума сойти? Пушкина, помнишь? «Не дай мне бог сойти с ума, нет, легче посох и сума», – тоже, знать, побаивался...

– При чем тут Пушкин, каким таким боком?

– Ладно, пусть никаким. Ты прости меня, слышишь, что подвел я вас. Думал за ваш счет выползти, да не получилось. И стихи мои возьми, почитай, если захочешь. Может, что-то про меня поймешь, и не буду я в твоих глазах законченным подлецом. Короче, попросил прощения, и с души отлегло. Пошел я. – Он встал, покачиваясь, как-то странно дернул головой, как контуженый. – Прощай, начальница. И вот что я подумал: напоследок я одну историю тебе расскажу.

 

Кычик

Вот ты говоришь – боишься сойти с ума. Что вокруг происходит, с трудом воспринимается нормальным человеческим разумом. А может, они, сумасшедшие, самые что ни на есть и нормальные? Кто их определил как сумасшедших? Мы. А кто сказал, что мы нормальные? Опять же – мы. А для них мы и есть самые настоящие сумасшедшие.

Когда я еще в старом доме с родителями жил, знал одного человека. Звали его Кычик. Это, конечно, прозвище его было, откуда оно взялось – никто не помнил, как его на самом деле звали, – тем более что был он горький пьяница, алкаш натуральный, пил бесконечно и допился до белой горячки. И зарубил топором жену свою и тещу. Видимо, они его очень доставали. Получил он за это шесть лет, потому что признали, что был он невменяем. Потом его выпустили. Кычик вернулся – а в его квартире уже живут чужие люди. Но он не стал с ними разбираться, сказал, что никакая квартира ему не нужна, да и вообще, что ему одному нужно... Он стал жить в подвале нашего дома – там было тепло и сухо. Хорошие люди приволокли ему туда кровать. Он в тюрьме, наверное, много думал, потому что он и выпивать стал гораздо меньше, и какой-то странный стал – очень спокойный и добрый. Может быть, он понял, что никто ему права не давал лишать жизни своих жену и тещу, хоть они его никогда не понимали. Надо просто было уйти и жить одному. Тогда бы ему никто не мешал, и им тоже. Может, понял он вообще что-то главное... Не знаю, что он там, в тюрьме, думал. Только пришел Кычик оттуда совсем другим, а агрессия его сменилась тихой добротой ко всему на свете. И все, кому приходилось общаться с ним, сразу это поняли. И подумали, конечно, что он окончательно сбрендил. И стали жалеть его. Но он совсем не хотел этой жалости. Но, видя, что от его «протестов» ничего не меняется, махнул он на нас рукой: нравится – жалейте, если хотите.

Ко всему прочему был он такой страшной внешности, что какой там Шариков из «Собачьего сердца». Кычик, когда улыбался, а после своего возвращения делал он это достаточно часто, – пугал. Кто в первый раз его видел, был близок к обмороку. Рот у него был здоровый, улыбка щедрая, а верхние зубы были очень крупные, клыкастой формы и росли в два ряда. Зрелище страшное, только в кино снимай – вместо монстра или вампира. Вначале люди шарахались, а потом опять же жалеть его начинали: мало что жизнь у человека не заладилась, да еще страшный такой.

Устроился он дворником и к работе своей относился с такой тщательностью, что все диву давались. Двор наш стал чистым – какие бы фортели погода ни выкидывала. Подсмеивались иногда над Кычиком – без злобы, по-доброму: «Смотри, дворник, сколько листьев с деревьев вон там, у детской площадки, нападало, непорядок: пойди убери». Вставал тогда Кычик молча, брал метлу, шел убирать. А потом возвращался на вечное свое дневное место – скамеечку возле третьего подъезда.

Ближе к обеду бабки подходили к нему со своим утренним урожаем бутылок: «Кычик, милок, сдашь бутылочки, а то мочи нет, как устали». Он никогда им не отказывал, а деньги все до копеечки приносил. И бабки его подкармливали из своих скудных запасов. Да что ему там надо было...

В доме народу много жило – у всех свои дела, заботы, проблемы. Что кому помочь, принести, погрузить – все к Кычику, он всегда на своей скамеечке.

Там, на скамеечке, и жену себе нашел.

Шла она по двору – грязная, пьяная, растирала слезы по морщинистому лицу: мужа у нее за драку посадили, а свекровь ее из дома выгнала. Кычик как-то сразу к ней проникся, устроил ее дворником в соседний дом, а в подвале места много было – живи, пожалуйста. А потом вместе стали жить.

Кычик был маленького роста, приземистый, коренастый, грубо сколоченный. Она – длинная, как лыжа, худая, как жердь, и плоская, как рыба камбала. Пара, что и говорить, была смешная.

Прозвали их тут же – лиса Алиса и кот Базилио.

Скоро дали им от домоуправления квартиру. Служебную. Они хорошо жили, дружно. Бывало, и выпивали, но понемножечку, никому не мешали, никого не тревожили. А потом у Алисы муж вернулся. И понял, Кычик, что лишний он. И ушел жить в свой подвал – не стал мешать. Все ее осуждали, а его опять же жалели – из своей ведь квартиры ушел. Только он ее не осуждал. Никогда, ни единым словом.

Снова сидел Кычик на своей скамеечке. Некоторые язвительные и злые к нему с разговорами приставали: «Что у тебя, мужик, за жизнь? Что ты видел, где побывал? Добра не нажил, женщина, совсем не лучшая, и та от тебя ушла. Что твое-то в этом мире? Метла, ведро да лопата?.. Да и те – домоуправленческие».

Кычик улыбался, улыбался, а потом как-то сказал особо любопытствующему: «Что ты пристал, ей-богу. Да может, я в сто раз больше тебя вижу и знаю».

...Когда Кычик умер, его хоронили всем двором. И до сих пор вспоминают – добрыми словами: что-то в нем было непостижимое нам, нормальным.

А по нашим понятиям, был он тихим сумасшедшим. Но только сам он так не думал. А что он думал про нас, вообще можно только догадываться.

 

– Вот такая история. А теперь уж и вправду прощай.

И тут ей стало его жалко до одури. Миф о загадочности и непостижимости русской души на деле никакой и не миф, а самая настоящая реальность. А если та душа еще и женского рода, то ее иногда совсем не понять. Нонсенс какой-то. Этот человек обманул их, обокрал, оболгал.

Может, все, что он рассказал ей сейчас, было очередной ложью. Но она уже считала, знала, что все это правда – до последнего слова. И еще: сегодня он был другим – беспомощным и беззащитным. Если б она еще знала, что через неделю он погибнет в пьяной драке, может, она и...

А что она могла? Взять его за руку и отвести в милицию, предварительно убедив его в том, что нужно там рассказать все как есть? Что ж сама-то туда не обратилась? Даже потенциально этот вариант совсем не рассматривала? Да потому, что этот лозунг «Моя милиция меня бережет» смотрелся через призму всего происходящего просто комично. Ежели б она нас берегла, не возникали бы как грибы после дождя все эти охранные структуры. И воры бы не контролировали самое известное кафе в центре города.

Она наугад открыла оставленную им на столе тоненькую тетрадку. Прочитала:

Перевернула страничку, там было:

– Женёк... Постой! – пробормотала она себе под нос. – Стой, Кашаев! – закричала Ольга, открывая дверь. Но он не вернулся.

Алешина выдохнула и позвала к себе Свету.

– Жалко его, правда? – спросила ее главбух.

– Жалко у пчелки. И вообще – нас бы кто пожалел.

– Ну, ты, мать, кремень бессердечный.

– Понимаешь, что толку жалеть, если помочь ничем не можешь? Только словоблудием заниматься. Бездеятельная жалость – кому нужна?

– Скажи еще, что жалость унижает человека.

– Не скажу. Я вообще думаю, что жалость – предвестник любви. Значит, тебя тронул человек, который попал в печальную или тяжелую ситуацию. Ты к нему неравнодушна. Вообще у нас еще будет время на эту тему поговорить, а сейчас делом надо заниматься.

И Ольга рассказала ей сахарно-мебельную историю. Света расширила свои и без того огромные светло-голубые глаза на нее и заговорщически сказала:

– Дело ясное, что дело темное.

– Ты прикинь, чем нам все это может грозить?

– Ах, если б я знала, что замыслил этот стоумовый жук Хованский! Не могу ж я в его голову влезть.

– Да и не надо. Смотри – накладные на приход – будь то мебель или что еще – явно поддельные. Но мы берем все на реализацию. Обязаны ли мы проверять наличие в действительности той фирмы, что нам товар доставила? Нет, конечно.

– Дальше мы продаем все с наценкой, несем деньги в банк и переводим их на головную фирму. И за нами повисает задолженность перед поставщиками, пусть даже мнимыми.

– И чем это чревато?

– Может, потом Хованский хочет сделать взаимозачет? Тройной. Мы должны той фирме, а она должна им, а деньги ушли к Хованскому. Взаимозачет!

– Но что-то тут нечисто, это точно. Задницей чувствую. Уж слишком много потаенности. Да что говорить – это элементарная отмывка денег.

– Да наплюй и разотри, – посоветовала Света. – Мы часть задолженности зато погасим. А ты у него письменное распоряжение на сделку попроси.

– Так он мне его и дал! Соображаешь, что говоришь-то? Ладно, я уж согласилась, просто хотела с тобой посоветоваться. Но все, о чем мы договаривались по поводу покрытия задолженности, не отменяется. Пусть это будет как подстраховка. Так что никому ни слова. А с Аллой насчет пробивания в кассе в нужное время и нужный день сама поговорю, когда Хованский протрубит начало сей судьбоносной финансовой операции.

 

Отгремели тяжелые будни, с величайшей радостью встретила фирма Алешиной Новый год. Отметили они его с чувством, толком, расстановкой, подняв бокалы за каждый месяц года уходящего, показавшего неласковый норов на своем исходе.

– Ребята! Мы собрались, чтобы выпить. Давайте же выпьем за то, что мы все собрались, – предварила их любимым тостом празднование секретарша Неля. – А теперь – шмонаем по месяцам.

– Январь! Что у нас было в январе? – спрашивал Игорь.

– Да мы в Задонск, в мужской монастырь ездили на Крещение! А потом в купели купались, – помогала ему Света.

Искупались все, кроме Ольги. Она разделась, но в самый последний момент испугалась. А потом кто-то из знатоков сказал, что не могут войти в купель только одержимые бесом. Ольга расстроилась, а позже подумала: если бес – ее Романов, то пусть будет так.

– Февраль! Ну, наливайте же за февраль! – кричал Игорёк. – В феврале мы ходили в театр. Помните? Мы смотрели «Французскую историю» с Томой и Лачиной. Еще Нелька тогда постриглась налысо, и Ольга со Светой принесли ей свои парики, которые она все примеряла у театра.

«Стоял январь, не то февраль, какой-то чертовый зимарь, – думала Ольга, перевирая чужие стихи. – Культпоход в театр был устроен семьями, Алешин был в командировке, и со мной пошел Генка. А после спектакля мы оказались в нашей квартире. Как там, кстати, она? Он все плакался мне на свою белочку-запасницу Галку, у которой в ту пору началось очередное буйное помешательство, теперь – на изумрудах. „Как ты во всем этом живешь?“ – жалела я его, прикорнув у него на коленях. А потом мне вдруг нестерпимо захотелось мороженого, и он бегал куда-то ночью, принес несколько холодных рогаликов в яркой обертке. Я ела и говорила, что ничего вкуснее в своей жизни еще не пробовала. Зато сейчас отвожу глаза от всех лотков с мороженым – ничего себе душевная травмочка, да? Так захватывать в свои бедовые объятия весь организм».

– Март! Ура! Двадцать пятого числа у меня родился сын! – праздновал бывший мичман Юра. – А сейчас ему уже девять месяцев! Ходить пытается. Представляете? Я вот все думаю, кем он станет. Не всегда же у нас будет как сейчас? Должно же все наладиться, как ты думаешь, Ольга? Не придется торговать колесами нашим детям?

– Николай Платонович Огарев. Но кто-то должен же и шинами торговать, – очнулась Алешина. – Будем надеяться, что сия чаша наших отпрысков минует. По крайней мере мы за них сполна оттрубили.

– А все деньги проклятые. Помню, когда в академии учился, стипендию как-то задержали. А курить хочется – нету сил. Пошел в магазин, смотрю: прямо на прилавке лежат папиросы дешевые – пачки россыпью. Улучил момент, когда продавщица отвернулась, и свистнул одну. Первый и последний раз в жизни, – признался Юра.

– Н-да. Какие подробности выясняются. Но не в деньгах счастье... И вообще они не цель, а средство, – отозвалась Нелька. – А давайте внеурочно выпьем за любовь! Какая без нее жизнь?

– Никакой. – Постановление было принято единогласно.

– Апрель, – продолжила листать календарь Света. – Я сдала баланс, чего мне это стоило – ненавижу бухгалтерию. И Ольга отпустила меня на курсы рейки. И я приехала оттуда с сертификатом мастера первой ступени.

– А потом доучивалась на всех нас, – засмеялись ребята.

– Чего смеетесь? Я годовой баланс сдам и на вторую степень поеду учиться. Разве не помогали вам мои сеансы? Признавайтесь! Или просто вид делали?

– Конечно, помогали, – ответила директор магазина Алла. – Я даже сама подумывать стала – может, и мне туда податься?

– Я вас умоляю! – засмеялась Ольга. – Два целителя на одну фирму – это уже очень много.

– А еще в апреле Юра привез с рынка щенка бездомного, помните?

– Ой, ну как не помнить, он тут у нас неделю жил. Он-то привез, имя ему дал, а сам на рынке с утра до вечера. А мы с собакой и гуляли по очереди, и еду все из дома таскали. Он уже и на Джипа отзывался. А тут Ольга возмутилась. «Пристраивайте, – говорит, – щенка в срочном порядке. Он ночами выл, сторожам на складе спать не давал».

– И грозил в ближайшем будущем стать настоящим ротвейлером. Я сама потом по нему так скучала. Забавный был малыш – успел скушать мои самые классные туфли, – дополнила Ольга.

– А когда его увозили новые хозяева, он так осуждающе на всех нас смотрел. Мол, предатели вы здесь все, – добавила Света.

«Апрель, апрель. На его день рождения мы наделали шашлыков и поехали к Гаминскому на дачу. Мужики жарили мясо, а я в какой-то эйфории бродила вокруг.

Воздух пьянил, любовь пьянила, рядом был он – то и дело поглядывающий на меня, будто я могу куда-то убежать или испариться.

Когда мы распечатывали дачу, оттуда пахнуло пожухлой осенней листвой и нежильем. После зимы все белье было чуть влажным – как в вагоне второсортного нефирменного поезда. Было немножко холодновато: недавно растопленная печь никак не успевала обогреть пространство старой большой дачи. А мы задыхались от тепла и нежности друг к другу. «Не холодно?» – спрашивал Гаминский в роли радушного хозяина. Потом внимательно смотрел, чертыхался: «Какой же я дурак!»

– А потом на землю пришел май, – объявляли Ольгины неутомимые сотрудники. – И День Победы, тот, что порохом пропах, мы отмечали на вылазке. И Ольга безобразно напилась, свалилась в ручей, промочила ноги.

– А вы зачем-то посадили меня к костру и надели мне вместо носков целлофановые пакеты. Да еще запечатлели на пленку, бессовестные, – вспомнила она.

– Это чтобы потом иметь компромат и тебя шантажировать.

– Кому он нужен – компромат на меня?

– А на всякий случай!

«Вот тогда мне никак не удалось отвертеться от поездки с семьей. Алешин ехать не хотел вообще, но ребята завалили к нам все вместе утром, схватили нас в охапку вместе с Дашкой и повезли на природу. Я совсем не так хотела этот праздник провести, была злая и раздраженная. Потому быстренько залила весь свой негатив водкой с тоником. Результат не замедлил сказаться: я рванула на просторы родного края, внимания не обращая на пути-дороги, и вляпалась прямиком в воду. Ручей какой-то был невидный, скрытый за свежезеленой растительностью. Туда-то я добралась нетвердым бегом трусцой, а как обратно вылезать – силы меня оставили. Я стояла по щиколотку в ручье и молила: „Эй! Хоть кто-нибудь, вытащите меня отсюда“. На зов пришел Алешин. „Нет удержу у тебя. Как и стыда“, – констатировал он. „Аналогично“, – развязно ответила я. „Хоть думай иногда, что говоришь“, – парировал он, предлагая мне руку...»

А на повестке дня у всех уже стоял июнь.

– Июнь! Что-то ничего выдающегося не помню, – размышляла Света.

– Да ты что? А всеобщая, неизвестно откуда вспыхнувшая страсть к оздоровлению?

«В конце июня он как-то нелепо попал в больницу с пневмонией. Следующие четыре недели были для меня мукой мученической. Я гнала время, гнала. Довела себя до того, что моя жизнь вне его, казалось, потеряла всякий смысл. Я жила только в те минуты, когда разговаривала с ним по телефону, – два раза в день: утром и вечером...»

Дальше вспоминать уходящий год Ольге не хотелось. Она тихонько вышла из этого праздника жизни, двинулась в свой кабинет. Подошла к столу и набрала его номер.

– Слушаю вас, – сказал он по-боевому. Очень энергично.

Она положила трубку. И тут же, набрав воздуха, нажала на «повтор».

– Привет!

– Здорово! Как дела-то? – громко вопрошал он.

– Через раз, – ненаходчиво ответила Ольга.

– Это не есть хорошо, как говорят у нас в конторе. Новый год отпраздновали?

– Сейчас отмечаем.

– Подарки маме, Коле, Дашке купила?

Никогда в жизни он не интересовался этой стороной ее жизни.

– А что, ты хочешь мне в этом помочь? Не купила. Ты же знаешь, у меня все на последний день приходится.

– Рад бы помочь, да Галка загибается с язвой своей.

– Что ж она у тебя такая хворая всю дорогу!

– Вот такая колбаса. Моя любимая – сырокопченая. – Он сладко причмокнул.

Ольге сразу расхотелось с ним разговаривать. Она не знала, зачем ему позвонила. Вернулась к ребятам, нацепив улыбающееся лицо. Там уже все были очень навеселе, а стоял только июль.

– «Июль с грозой, июльский воздух снял комнаты у нас внаем»... – в тон общему настроению провозгласила Ольга. – Я пойду, дорогие мои, потому что сейчас начнутся безобразия. Нет, нет, не уговаривайте, у меня еще дел домашних невпроворот.

Ольга пришла домой и заглянула в гостиную. Даша сидела, вязала ленточки на завтрашних подарках. Мама была в своем кресле с очередной медитативной книжкой в руках. По телевизору хохотал «Аншлаг». Пахло свежеиспеченными пирогами. В следующей комнате находился Алешин на своем боевом посту у компьютера. Все, как должно быть в нормальной семье. Завтра – Новый год со всеми вытекающими отсюда последствиями: новым счастьем, новым здоровьем, новой удачей...

– Вот послушай. – Мама как хвостик проследовала за ней на кухню. – Детка моя, сядь и послушай. Плохо тебе, все вижу. Но сколько можно себя убивать? Надо себя пожалеть. Вот смотри: один аптекарь из Франции, он потом известным психологом стал, обратил внимание на то, что люди исцеляются не от лекарств, а от того, что они в них верят.

– Ой, мам, тебя бы с нашей Светкой свести...

– Ты не перебивай. Нужно повторять себе каждый день перед сном такую фразу: «С каждым днем во всех отношениях мне становится все лучше и лучше». Пятьдесят раз перед сном. И все получится. Ты себя программируешь на хорошее и доброе, и оно обязательно произойдет.

– Сколько раз повторять? Пятьдесят? Так я не успею, потому что усну.

– Ой, ну не придирайся к словам – сколько получится. И вообще в течение дня – задалась свободная минутка – скажи про себя эти слова.

– Это твой аптекарь придумал?

– Ну какая разница, в конце концов! Ты попробуй.

– Обязательно, мамочка, если ты просишь, – согласилась Ольга.

 

...Прошло девять месяцев. Добропорядочные люди умудряются за это время сваять и родить ребенка.

Для Ольги они прошли, как проходит день, за который ничего не происходит. Дом – работа – дом. Побеги к друзьям. Говорить самой не хочется – слушаешь их, смотришь в их глаза, как в души. А той единственной – нет. Той единственной, которой можно объяснить всю себя, да и не нужно ей ничего объяснять.

Ее нет рядом, нет даже в отдалении, где она – известно лишь провидению. Елена будто канула в Лету. Ольга тяжело привыкала к жизни без нее. Это можно было бы каким-то образом делать, если б рядом был он. Не тот, что чревовещательным голосом сообщил ей про колбасу, а другой, ее, прежний. Но его больше не было.

Кто-то хорошо сказал: «Повседневная жизнь идет своим чередом. Это многих спасает от безумия». Туда она и ударилась. Тихие перебранки с мужем. В основном на давно осточертевшие темы – по поводу его неприноса денег в дом. Лихорадочные переживания Дашки по поводу устройства на ее первую работу. «Вдруг не справлюсь?» – все падает на нервы мамы с бабушкой.

Тоска, тихое утопание в быту. Когда тебя начинают уже не раздражать брошенные где попало вещи, ты просто молча собираешь их и раскладываешь по своим местам. Поиски спасения в рождении своей тетради. Из букв рождаются слова. Из слов – предложения. Из предложений – текст. Это только так кажется, что в результате этого тройственного союза, на самом деле он с усилием вырывается из самой души. И ей потихоньку становится легче.

Господи, что же ты меня покинул? Со всем приходится справляться самой. На свете ведь все заканчивается, почему же ты не научил меня этому? Что есть вечное-то в этом мире – только смерть. И вот наступила... смерть. Остановившиеся, застывшие глаза. Говорят, у многих умерших улыбка на лице: отмучились. Мертвое тело. Никому не нужное мертвое тело. Ненавистное мне тело – мертвая родинка на правой груди со своими крошечными воспоминаниями о прикосновении к ней теплых губ. Сейчас она мертва, холодна и никаких эмоций, кроме отторжения, не вызывает. Кривой неподвижный палец на правой руке – след неправильно сросшегося перелома.

«На свете девушка жила. Была мила. Ее довольство и успех сопровождали. Любимый обманул ее, и вот в печали отраву выпила она и умерла» – вот такая простая история.

Ну уж нет. Вот что я абсолютно точно знаю: жить нужно ровно столько, сколько отпущено тебе. И никакого проявления собственной на то воли. И потом ведь с каждым днем во всех отношениях мне становится все лучше и лучше. Все лучше и лучше. Во всех отношениях.

И вот... этот палец... Этот палец... Он начинает шевелиться. Потом сгибаться, как прежде, не до конца. И это видят мои глаза. И я чувствую, что делаю первый вздох, – он пока такой легкий, такой неслышный. Но я-то его слышу. Тихонечко, чтобы его не вспугнуть, я беру зеркало – осторожно и недоверчиво смотрю в него и вижу себя: я – живая. Нет, это, честное слово, я. Бедная Снегурочка – от нее осталась лишь лужица, получается, я плохо любила? Но если я оживаю, то, значит, так нужно? Мне так нужно.

Может, я еще не встретила ту великую любовь, на которую способна. Которой достойна. Может, просто человек, на которого она была обрушена, утратил способность ее ценить и разделять. Ведь утратил же он тогда вдруг способность совершать поступки. А может, ее у него никогда и не было.

Я создала его для себя, раскрасила яркими красками каждый его шаг, осыпая красивыми цветами. А потом прошел ливень, сногсшибательный, потрясающий ливень, но радуги после него не было – не получилось...

Смириться со спокойным достоинством с тем, что вытворяет с тобой судьба, нелегко. Но если оборотить свои глаза изнутри наружу, может статься, что-то и получится. Такая попытка – все равно что пытка. Но пренебречь ею никак нельзя. Представляешь, что тебя нет – одни сплошные глаза и уши. Большие такие зеркальные глаза. И уши как локаторы. Только не стоит, вооружившись ими, отправляться в путешествие в обратную сторону по своей линии жизни. Это никчемушное занятие никакого результата не даст – так, хождение по ленте Мёбиуса. Нужно взять за точку отсчета сегодняшний день, час, мгновение.

Тэк-с, что я имею? Бесконечно дорогую для меня маму, некое подобие семьи, хороших друзей, высокооплачиваемую работу, на которую отправляюсь если не с удовольствием, так с желанием. Ощущение горького одиночества на фоне сдающего свои позиции очередного лета и проглядывающей через него осени с моим пока чуть тронутым золотом тополем под окном.

Нет, так невозможно. Легче представить себе, что он умер. Нелепо и трагически погиб. А я осталась жить. Господи, зачем мне жизнь без него? В таких вариантах раньше уходили в монастырь. Ах, ты к этому не готова?

Терпение и время – вот что нужно, чтобы избавиться от этого моего наваждения. Чтобы обрести терпение, нужно смириться, принять ситуацию и его простить. И отпустить. А меня душит жаба-собственница. Я схожу с ума. И от полного безумия меня спасают лишь вялотекущие будни. Они идут своим чередом, внося определенный смысл в мое существование...

Ольга стояла у афишной тумбы, с преувеличенным вниманием разглядывая навешанные на нее объявления. Крутила в руках пачку сигарет, собираясь ее открыть, и все оттягивала этот нечего не значащий в ее жизни момент.

– Привет! Уж минут десять наблюдаю за тобой. Что так могло тебя на этой неряшливой тумбе заинтересовать? Сигареты тебе открыть? Вижу, эта операция у тебя никак не получается? – услышала она за спиной насмешливый голос. Незнакомый. Делать нечего, она оглянулась с враждебным выражением лица.

– Ой, здравствуй, – растерянно ответила Ольга через секунду, подумав, что выражение ее лица пока остается прежним – злым и неприступным. Раздраженным от постороннего вмешательства в законное одиночество у притянувшей ее тумбы.

– Чего злая-то такая? – спросил Олег, давний знакомый Алешина. Какое-то время они вместе работали, и он частенько бывал у них в доме.

– «Душа моя, мой звереныш, меж городских кулис щенком с обрывком веревки ты мечешься и скулишь», – вдруг неожиданно для себя выдохнула Ольга чужое и такое ей близкое.

– Случилось чего? – незаинтересованно спросил Олег.

– Да ничего не случилось... Хандра.

– Болезнь интеллигентных думающих дам.

– Кто смел – тому отдам, – не своим голосом фальшивила Ольга, выдерживая примитивную рифму.

– Как Колька? – спросил он, делая вид, будто не заметил дурно пахнущей пошлости ее тона.

– В командировке.

– Не хочешь поехать ко мне в гости?

– Нет, мне нужно домой.

– Поедем, прошу тебя.

– Я спать хочу, – устало ответила Ольга.

– У меня поспишь. Купим выпить, хоть поговорю с тобой.

– Да уж, конечно, поговоришь. На черта я тебе, найди кого-нибудь помоложе. Молодую, красивую, наглую, с ногами от плеч.

– Ерунду какую говоришь! – воскликнул он. – Помоложе... А поговорить?

– Да ведь не только поговорить, это ж ясно, – засмеялась она.

– Да я тебя пальцем не трону. Если хочешь – будешь спать на кухне. У меня там диван.

Господи, зачем все это нужно? И тут она посмотрела в его глаза: они были такие несчастные.

– Поедем, – сухо сказала Ольга. – Только не обижайся, если я буду плакать.

Олег жил один. Жена ушла от него несколько лет назад вместе с детьми, которых он безумно любил. Теперь они приходили его навещать. Приводили друзей. Он щедро одаривал их подарками и деньгами – детей и их друзей. Иногда запивал, иногда не в меру. И работал все остальное время как проклятый – хотел отправить детей учиться за кордон, изолировать их от матери.

В квартире у него частенько бывали женщины – молодые и интересные. Одна из них даже задержалась на несколько месяцев. А потом и она куда-то подевалась.

Когда Ольга однажды спросила Алешина об этом, он ответил:

– Да что ты, ему надо жить одному. А то он ненароком кого-нибудь прибьет. Хороший Олег мужик. Только психованный не в меру. Впрочем, он такой потому, что до сих пор любит свою жену. Паскуда она, конечно, редкостная. Ты посмотри – она с детьми ушла, а они у него живут практически постоянно, потому что у нее на них времени нет. На рынке шмотками торгует. От мужиков отбоя нет. Говорят, даже с новым мужем собственной матери переспала – своим свежеиспеченным папашей.

– Ну, у нас чего только не говорят. Лишь бы языки тренировать, – тогда ответила она Коле, думая о том, что никогда нельзя знать, кто прав, кто виноват в каждой отдельно взятой семье.

Связываем свои судьбы, мало думая о последствиях. А потом появляются на свет дети, когда ты еще сам дитя.

Любовь... Начинающаяся, как нам кажется, с великих чувств и кончающаяся постыдными мелкими ссорами, после очередной из которых вдруг яснее ясного видишь, как ты ошибался. И начинаешь винить партнера – по-другому человека, делящего с тобой спальное место, уже не назовешь – язык не поворачивается.

Ну да, у нее с Алешиным не так.

Они – цивилизованные люди, решают все мирным путем. А может, все у них так потому, что Колька просто ее любит? Ошпарившись крутейшим кипятком такой мысли, она тотчас же вышвырнула вон сосуд, ее содержащий. Имя сосуду было – Истина. Он разлетелся на мелкие осколки.

Нет, она не хотела этого знать – эта информация обязывала ее пересмотреть отношения с ним в новом ракурсе. Да это просто невозможно – после всего, что было. А если? Стоит подумать... Ну уж по крайней мере не сейчас, когда она неизвестно зачем (впрочем, врет себе, все ей известно) едет в грязной «шестерке» и слушает рассказ своего неожиданного попутчика об истории фирмы «Роллс-ройс».

Шофер смотрел не на дорогу, а на рассказчика, восторженно и завороженно, будто Олег спустился с заграничных заоблачных автомобильных высот прямо в неприбранный салон его «Жигулей».

Ольга вспомнила, как однажды они с Алешиным у Олега выпивали. О чем бы ни разговаривали в тот вечер, каким-то неведомым путем разговор у них все возвращался к одной и той же теме – семейной. Наконец ей стало чрезвычайно скучно, и Ольга сказала утвердительно:

– Ты любишь свою жену до сих пор.

– Нет, это не то.

– Тогда почему это так сильно бросается в глаза? Я к чему... Может, все-таки можно все наладить?

– Как? – дохнул Олег на нее загнанным зверем. – Как наладить, если она мужиков каждую неделю меняет...

– Откуда ты знаешь? – Ольге было тошно продолжать бездарный этот разговор, но деваться было некуда.

– Дети рассказывают! – зло отрезал он.

Он тогда говорил о женщинах, пренебрежительно называя их «мокрощелками». До той встречи о существовании этого слова она и не подозревала. Слушать все это было неприятно. Она ведь получалась одной из них. Алешин и не слушал – бренчал, о чем-то задумавшись, на гитаре. А вот Ольга почему-то слушала: незнакомый жизненный пласт, озлобленный взгляд, чужой жестокий мир.

Олег был просто безумен в своей любви к детям и ненависти к законной жене, которая распространялась на всех женщин Вселенной. В целом он был достаточно неглуп, но чересчур эмоционален. Вдруг как-то путано заговорил, что у него – все на месте, мужские дела, пояснил он, а счастья нет, и каждая новая женщина вызывает у него приступ скуки и тупой злобы.

Когда он начал говорить об этом, она подумала: со мной бы тебе, голубь, скучно не было. На нее внезапно накатила волна желания. В ее круге не принято было говорить об этих вещах с такой обескураживающей откровенностью.

В следующий момент она отчетливо поняла, что эти настойчивые сообщения о состоянии своих самцовых достоинств – всего-навсего маска. А за ней – смятение потерянного мужчины, совершенно неуверенного в мужских своих качествах. Ведь от него ушла женщина, которую он любит, жена. Ушла не к другому – к другим.

Она тогда равнодушно и чуть-чуть с интересом отметила про себя, что у них могло бы что-то быть. Но вообще-то он был не в ее вкусе – с маленьким курносым носом на крупном лице и намечающимся животом. Мужчина же должен быть худым, как пес. У него должны быть вьющиеся темные волосы. Голубые, меняющие свой оттенок глаза, становящиеся васильковыми в моменты страсти. Еще у него должен обязательно быть слух и голос. Он должен петь умные грустные песни. Если серьезно, то еще много чего у него должно быть. А главное, он должен быть умнее и мудрее своей половины.

Поскольку Алешин отвечал всем этим параметрам, она и связала когда-то с ним свою судьбу.

– Интересно, чего это я тащусь за тобой как хвост? – спросила Ольга, когда они подошли к подъезду Олега.

Ответа на ее вопрос не последовало.

Дома он моментально куда-то исчез, Ольга прошла на кухню. И тут появился он в одних плавках. Она захохотала:

– Ты полагаешь, что подействуешь на меня в таком виде возбуждающе?

– Ничего я не полагаю, просто жарко очень. – Он забегал по кухне, то и дело открывая холодильник. Как-то лихорадочно накрывал на стол, мыл рюмки, до дыр вытирал их полотенцем.

Ольга совершила экскурсию в комнату.

– Извини. Постель разобрана, – сказал он как-то очень осторожно.

– Да ради бога, – улыбнулась она.

– Я в том смысле, что где ты спать ляжешь – здесь или в комнате?

– Пока не знаю, подумаю. Дай чего-нибудь выпить, – попросила Ольга.

Она взяла в руки наполненную до краев рюмку, капли вина падали ей на пальцы.

– Я не хочу больше жить, – со звериной тоской сказала она, поднося рюмку к губам.

На этом повествование Суки обрывалось...

 

– Тебе рассказывал Алешин, наверное, что было со мной. – Он подошел к ней и заглянул в глаза.

– Да, – отвела она взгляд. Она знала, что его вынимали из петли, когда от него ушла жена.

– Меня тогда мать спасла. Минутой бы позже пришла, меня б на свете уже не было. Вызвали «скорую», тут же меня – в психушку. Попытка суицида. Сделали какой-то укол – уснул. Утром приходит ко мне целый консилиум. Спрашивают: «Сколько будет дважды два?» «Пять!» – отвечаю. Взял табуретку да как запустил ею в мужика в белом халате. А это главврач оказался. И такой мне вколотили укол парализующий, жестокий и страшный, это я уж потом узнал. Ни рукой, ни ногой шевельнуть: любое движение причиняет нестерпимую боль. Зачем тебе об этом рассказываю – не знаю. Ты купаться будешь?

– Буду.

Она пошла в ванную, нехотя разделась. Встала под душ. «Тоска... Зачем? Кому нужна эта брезжущая ночь? Так хорошо, как раньше, мне никогда не будет. Мы абсолютно чужие. Ничего не знаем друг о друге. Вот уж натуральная мокрощелка». Она собрала слюну и плюнула ее себе под ноги. Тщательно вытерлась, надела его майку, висевшую на веревочке, вышла в комнату и легла рядом с ним на здоровенную постель.

– Понятно, что удовлетворять свои сексуальные потребности тебе нужно только на такой постели – вдоль, поперек. Не хватает только зеркала на потолке, – ехидно заметила она.

– Хватит издеваться. Молчи и слушай. Не знаю я, что там у тебя произошло. Только расскажу я тебе одну историю Ошо Раджниша. Два буддийских монаха переходили бурную реку. Они встретили ослепительно красивую женщину, которая тоже хотела перейти реку, но боялась. Тогда один из монахов взял ее на плечи и перенес на другой берег. Ужасно разозлился второй монах. Он молчал, но внутренне весь кипел. Дело в том, что монахи не должны были даже дотрагиваться до женщины, а его спутник не только дотронулся, но и нес ее на своих плечах. Когда их дорога подошла к концу и они оказались у стен монастыря, сердитый монах сказал первому: «Мне придется доложить о происшедшем настоятелю. Это запрещено!» «О чем ты? Что запрещено?» – удивился первый монах. «Забыл? Ты же нес женщину на своих плечах!» Первый монах засмеялся и сказал: «Это так. Но я оставил ее у реки, много миль назад. Неужели ты все еще несешь ее?»

– Мудро, – ответила она, прижимаясь к нему. – Только не в точку.

– Да пойми ты: то, что осуждаем мы в других, находится в нас. Только мы того стыдимся, подавляем, отвергаем в самих себе. – Он нежно поцеловал ее в верхнюю губу.

– Суть дела такова: меня бросил самый дорогой для меня на этом свете человек, – прошептала она.

– Ну и бог с ним!

– Это как?

– А хотя бы так: известен ли тебе миф Платона о том, как извечно неудержимо стремятся друг к другу рассеченные Зевсом пополам на мужчин и женщин – раньше единые, а теперь разнополые тела людей? – спросил он, целуя ее маленькую родинку на левой груди.

– Что-то слышала...

– Филолух безхрамотный. Что-то, где-то... Все скачете по верхам.

– Я уж давно не филолог, а самый натуральный торгаш, – ожесточенно ответила она, пытаясь одолеть свое ноющее в предчувствии почти забытого упоения тело.

– Да какой из тебя торгаш – ты на себя-то посмотри! Это все временно, уверяю тебя: жизнь сейчас такая. Ты просто женщина, которая вся высохла изнутри. По своей же вине, между прочим. Ты потеряла смысл жизни, безмерно устала, ползешь по жизни как сонная муха и жалеешь, что появилась на свет божий. Ты потеряла ориентиры, живешь с нелюбимым человеком, делаешь опротивевшую тебе работу. Любимый ее оставил. Подумаешь! Да олух он, и все тут! А ты играешь им навязанную роль – страдаешь на полную катушку, бредешь, сама не зная куда. Вылези ты из своей клетки, в которую сама себя и посадила. Посмотри на себя – ты ж в летаргии!

– А если по Платонову мифу он и был моей половинкой? – спросила она, медленно падая вместе с ним в любовь.

– А если ты ошиблась? – услышала она замечательно проникновенный голос со щемящими нотками печали и страсти.

...Оставшуюся часть ночи они обсуждали обряды и традиции древних славян в свете понятия «секс вне брака».

– Вот они искали! Неустанно искали свою вторую половинку! Мораль древних славян – наших предков – очень демократична была в сексуальных отношениях. В их семьях одинаково радовались всем детям – рожденным в браке и зачатым вне брака, – кричал он.

– Но у них были и семьи, в которых супруги оставались верны друг другу всю жизнь. Кажется, очень смутно я все это помню, поскольку вопросом этим очень давно интересовалась, такой брак выявляли волхвы. И он находился под их покровительством, считался священным, – возражала она.

Ни с чем не сравнимая радость: узнавать мужчину и позволять ему узнавать тебя.

Ночь была точно мелодия, новая и незнакомая, но из тех, что нравится сразу, потому что близка. Ольга засыпала с благодарным признанием, что с его стороны не было ни одного жеста, движения, слова, которые были бы ей неприятны. Видимо, пребывая в состоянии прежних своих впечатлений о нем, она все боялась, что он вдруг начнет тушить о ее грудь сигареты.

Во всем, что говорилось и совершалось, была какая-то обволакивающая нежность. Просто две одинокие души встретились. Оказалось, что близкие. Оказалось, что переполненные любовью. Не друг к другу, конечно. К неким абстрактным мужчине-мечте и такой же женщине. Вечно зовущим своим половинкам. Она не успела ничего из этого Олегу сказать, потому что заснула.

Утром она проснулась первая. Тряхнула головой, посмотрев себе за плечо. Увидела спящего Олега. Они лежали спиной друг к другу. «Кошмар... Как это все совсем не напоминает нечто. После всего, что происходило между нами, мы всегда засыпали, буквально зарываясь друг в друга», – вспомнила она.

Эти сегодняшние двое закрытую раковину не напоминали, наоборот: она была открыта и выворочена наизнанку: каждая половинка была сама по себе и не жаждала второй своей половинки. Это было НЕ ТО, но это было ДРУГОЕ.

Трагедия той, прошлой раковинки заключалась в том, что она была жива, пока ее никто не трогал. Но это невозможно в нашем беспорядочном мире. Попытались ее открыть – она раскололась. Как яичко в грустной детской сказке про курочку Рябу: мышка бежала, хвостиком взмахнула...

Может, и правильно в нашем мире, что все в жизни кончается. Остается только мечта – только она всегда с тобой. Может, иначе было бы просто неинтересно жить.

Она стала его будить. Нужно было срочно сказать, что она чувствует себя как-то легко и чудесно освобожденной. Абсолютно свободной от того груза предательства, потерь, неудач, что свалились на нее в последние полтора года. И еще – она чувствовала себя абсолютно счастливой.

– Ты с ума сошла – такая рань.

– Прости меня. Прости меня, пожалуйста. – Она смотрела на него своими кошачьими глазами, в которых гуляли озорные огоньки. И только на дне их можно было угадать крохотные капельки печали.

– Да за что? Мне было так хорошо с тобой. Между прочим, знаешь, чем ты пахнешь?

– Чем? – Она настороженно метнула на него взгляд.

– Парным молоком.

– Правда? – засмеялась она. – Мне тоже было хорошо с тобой. А прости меня за то, что ты сам не знаешь, как мне помог. Получается, я вроде как тебя использовала, но это совсем не так, честное слово.

– Глупости. В конце концов, мы для того и живем на свете, чтобы ближнему помочь, как это ни банально звучит.

– Нормально звучит. Светло, – не раздумывая, сказала Ольга. – Главное, что грустная история про то, как жила-была и померла, осталась там, у вчерашней тумбы. А остатки ее возит мальчик в своей неряшливой «шестерке». А останки ее – в твоей ванне. И я – это уже не я. То есть, наоборот, я снова стала самой собой.

– Приятно слышать! А не допить ли нам по этому поводу вчерашнее вино?

– Допить, допить!

Они вышли вместе, расцеловались у арки.

– Я провожу тебя.

– Нет! Нет! – весело сказала Ольга. – Я сама.

И она понеслась домой. Счастливая, красивая, молодая.

Первым делом она открыла свою многострадальную тетрадь. Она листала ее со странным чувством, что все это произошло с ней, но все прошло. Все прошло. Она выздоровела. Теперь можно и перевернуть страницу. И она это сделала. Написала: «Как хочется любить...»

Поморщилась, фыркнула, засмеялась. «Я неисправима – это на всю жизнь. Какая ж я сука!» – с огромным удовольствием отметила она про себя.

Но до чего ж восхитительна.

Потому что снова – жива.

Вечером пришла телеграмма от Гаминского: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб? Встречай завтра утренней лошадью из Москвы. Святой Михаил».

А среди ночи позвонила Елена пропащая:

– История со мной приключилась детективная с трагическим финалом. Но я, как видишь, восстала-таки из пепла. Обо всем – при встрече. Я тебя люблю.

Впереди Ольгу ждали проверка налоговой с соответственно всплывшей грязной пеной сделки Хованского, скандал с учредителями, из которого она выйдет с хитрой улыбкой и гордо поднятой головой, смерть мамы, новые неожиданные открытия в своем Алешине.

Обо всем этом она не знала, стоя сейчас у окна с зажженной сигаретой и блуждающей умиротворенной улыбкой на лице. За окном полыхал в ночи свежей позолотой тополь. Окутанная радостью предстоящих событий, Ольга праздновала жизнь, медленно шептала: «Благодарю тебя, Господи. Здравствуй, жизнь! Я люблю тебя».