В ночь выпал первый снег.

Об этом чудесном событии Ольга бы не узнала, потому что ночью спала без сновидений, оглушенная коньяком, выпитым накануне вдвоем с Алешиным. Они давно так душевно не сидели, Ольга все рассказывала ему подробности посещения Кашаева. А он слушал, внимательно глядя на нее своими невероятными голубыми глазами. Они все больше светлели по мере выпитого и в конце концов стали цвета перванш.

– Эта история могла произойти только с тобой, – подытожил Коля.

– Да эти истории – сплошь и рядом, как лица с чертами деградации в районе привокзальной площади.

– Не скажи. В нее можно было легко не попасть, ты же обходишь обладателей этих лиц.

– Вот только не надо сравнений. Да и что теперь об этом говорить – все уже произошло.

Телефонный звонок вытаскивал Ольгу из сна медленно и затянуто – так тянут на берег большую стерлядь, чтобы она не сорвалась с крючка. Катанян кричал восторженно:

– Олька, снег! Ты видишь? Первый в этом году снег!

Она стояла на ковре босыми ногами, безуспешно тыкая пальцем в стену в поисках выключателя.

– Я ничего вообще пока не вижу. Подожди, свет включу.

– Да зачем тебе свет – ты к окну подойди. Он искрится.

– И правда... – Она посмотрела в окно. – Здорово. «Любимая удивлена, что выпал снег. Как оправдать его паденье, безудержный его полет? Нет, снег идет не в наступленье: он отступает – но идет!»

– Это бедный Шпаликов писал по поводу мартовского снега.

– Да какая разница, Катаняша? Утром он ведь растает?

– Откуда ты знаешь?

– Ангелы зимы нашептали... Все элементарно – снег никогда не ложится на сухую землю. А сегодня целый день было морозно и солнечно. Так что это только репетиция.

– У нас в Армении снег – редкость... Когда были маленькие, так всегда ему радовались.

– Так ты и сейчас не слишком взрослый – взял всех у меня дома перебудил среди ночи.

– А пусть все знают, что выпал первый снег!

– Спасибо за информацию, – поблагодарила Ольга.

– Что там случилось? – спросила из своей комнаты мама.

– Ничего особенного, если не считать, что выпал снег, – ответила Ольга, торопясь на кухню – перекурить.

Дверь в комнату была открыта, она увидела, как мама встала и подошла к окну, открыла створку, выставила на улицу руку. Не так уж много первого снега оставалось ей увидеть в этой жизни.

– Здорово... – сонно протянула из своей комнаты Дашка. – Завтра полушубочек любимый надену.

– Завтра не будет его.

– А кто про снег звонил?

– Даша, ну кто может звонить про снег?

– Мой любимый Катанян?

– Ну естественно, твой любимый, сумасшедший Катанян.

Ольга смотрела в окно, за которым величественно и неспешно падали фантастически крупные снежинки. Путь их на землю был прямой и последний.

Но их было много, одни погибали, чтобы немножко дольше пожили другие, а в результате получилось прозрачное белое покрывало – как громадный оренбургский платок-паутинка. Его хотелось взять и протянуть через кольцо, чтобы проверить качество изделия.

Она вернулась к Алешину, который отправился спать на свое старое законное место. Только там его не было, то есть был он на своем любимом месте – у компьютера.

– Катанян звонил.

– Я понял.

– Снег видел?

– Я хотел предложить – может, на улицу выйдем подышать? Все равно уже сон убежал.

– Не, я лягу его догонять, день завтра неизвестно как сложится. Устала.

– А я выйду.

Уже засыпая, она услышала, как тихонько хлопнула входная дверь, – Алешин ушел созерцать ночную зимнюю сказку. А потом Ольга стала стремительно падать в бездонную яму, всем своим существом противясь этому процессу. Невероятными усилиями остановила это падение. И даже каким-то образом выбралась на ее край. Здесь ее ждал разъяренный Кашаев с перекошенным от злости лицом в угрях, с дочкой, худенькие, слабые ручки которой держали ботиночки. Шнурками поигрывал ветер. Девочка смотрела на Ольгу измученными скорбными глазами, из которых медленно и неспешно падали крупные слезы. Как первый снег.

В это самое время у дома Кашаева вершился суд.

Четыре джипа окружили дом и зажгли фары в режиме дальних огней. Оттуда вывалили накачанные мальчики в кожанках. Водители дружно начали сигналить. Несмотря на шум и свет, ни в одном из соседних домов не видно было и следов жизни. Один из мальчиков подошел к забору и поместил свой толстый палец с огромной безвкусной печаткой на кнопку звонка.

Через несколько минут из ворот неохотно вышел одетый в спортивный костюм Кашаев в домашних тапочках. Он не был удивлен – давно ждал чего-то подобного.

– Козлы ваще, – зло сказал он, – я что, один живу? И свет вырубите. Ослеп совсем.

– Долг отдавать собираешься?

– Нет у меня перед вами долгов. Отсидел свое.

– Не перед нами. Резину на фирме брал?

– Ничего я не брал. Жена только договор с той фирмой заключила. А брать мы ничего не стали – цены не устроили.

– Документы есть.

– А у меня – нет.

– Давай разбираться, как так получилось?

– Разбираться не я с вами буду.

– Кто ж, кроме тебя?

– Да Тельнов, слыхали про такого?

– Он-то здесь при чем?

– Узнаешь. Давай телефоны свои – вам позвонят.

– Значит, так, ждем три дня. На четвертый – по-другому будем разговаривать.

– Ждите, сосунки.

Весь этот диалог Ольге в общих чертах пересказал наутро, когда растаял первый снег, ее одноклассник Серёга.

– Вот попали мы в оборот.

– Это самый худший из всех вариантов, которые я только мог ожидать. Если действительно позвонят от Тельнова, то добра не жди. Но отступать теперь некуда. Скорей всего тебе придется присутствовать на стрелке вместе с моими мальчиками.

– А ты?

– Нет. Мне нельзя с ворьем встречаться.

– Почему?

– По статусу не положено.

– Не понимаю.

– Сказал: нет. А понимать эти вещи тебе не обязательно.

Серёжку как подменили – голос чужой, слова не произносит – выплевывает. После этого разговора на Ольгу черной тучей наплыла апатия, и она подумала: будь что будет, в конце концов. Не смерть же. А страшнее смерти в мире вещи нет.

К вечеру приехал Романов. Он буквально ввалился к Алешиной в кабинет с целлофановым пакетом в руке. Ольга поняла, что он слегка пьян.

– Ты чего? – спросила, когда он брякнул зазвеневший при соприкосновении со столом пакет.

– Давай напьемся, а?

– С каких ковриг?

– А просто так. Тошно мне. Ты что творишь?

– В каком смысле?

– Подослала мальчиков крутых к Кашаеву домой. Он, конечно, испугался. Те – с угрозами расправы над всей семьей.

– Да не было никаких угроз...

– А ты там была?

– Нет, конечно.

– Я не знаю, может, он и врет, а может, твой информатор недоговаривает, но могли быть те угрозы, думаю.

– Да хрен с ним, пусть теперь он поволнуется – его очередь.

– Господи, дуреха ты моя своенравная... Он испугался и позвонил своему сокамернику. А сосед его по камере – о-го-го...

– Да знаю я – некто Тельнов.

– Не «некто», а сам господин Тельнов, «умывальников начальник и мочалок командир». Есть против него только Лазарев, другой крупный бандит. И хотя сферы их влияния поделены, он, конечно, не упустил бы возможности включиться в эту разборку. Дело-то не в деньгах, а в принципе. Для них эти деньги – мизер. Я уже интересовался: никто не знает, как на него выйти...

– Ой, бога ради, не надо никаких Лазаревых-хреназаревых. Пусть Маликов сам разбирается.

– Да ни черта у него не получится, вот посмотришь. Рожей не вышел – в том смысле, что силенок у него не хватит. Даже если хватит ума.

– Знаешь, Генка, так все это осточертело, что мне уже все равно. Не получится – пойду к учредителям, доложу о своем проколе.

– Сейчас надо было идти. После всего – глупо уже. У них своя контрразведка работает. И про стрелку с ворьем, если она состоится, им, не беспокойся, тут же доложат. Возникает мысль: с какой целью ты их в этом деле обошла, зная, что под ними работает мощная охранная фирма? Как ты будешь это объяснять, не представляю.

– Скажу, что есть на самом деле. Стыдно мне было каяться в своем недосмотре. А потом, знаешь, ведь если бы я к ним пошла, то они бы уж вытянули из меня, кто мне Кашаева присоветовал... А я совсем не хочу тебя светить.

– Да не боюсь я твоих новых русских. Все мы из одной кормушки жрали – они такие же бывшие ребята-комсомольцы, как и я. Только я свой капитал наживал относительно честно, а они на дефицитных телевизорах местного розлива.

– Давай пить, что ли. У меня уж стало – ни дня без выпивки.

– Тут запьешь, – понимающе ответил он, разливая коньяк по стаканам. – «Ни дня без строчки, друг мой точит. А у меня – ни дней, ни строчек...»

– Молодец, поэзию знаешь, – похвалила Ольга.

– Он, кстати, в наш провинциальный «гэ» скоро приезжает.

– Да видела я афиши.

– Сходим? Вместе?

– Как ты понимаешь, мне сейчас совсем не до Вознесенского. – Ольга набирала свой домашний номер. – Колька, это я. Мы тут пьем на работе с Романовым. Да, напьюсь сегодня в стельку. Так что ты за мной часика через три приди, боюсь, нетранспортабельная буду, – отрапортовала она мужу по телефону.

– Во как! Даешь стране огня. – Романов резал сыр, да так и застыл с ножом в руке. – Я думал, мы к себе поедем...

– Самодовольный индюк, – глупо хихикнула Ольга. – Никуда я с тобой не поеду. Все – «любовь прошла, завяли помидоры. Сандали жмут, и нам не по пути...».

– Я с тобой больше не дружу, забирай свои куклы, – обиженно ответил он.

– Давай только обо всей этой истории не говорить. Меня от нее тошнит, – попросила она.

– Какой – нашей?

– Нет, той, что про Кашаева.

– С удовольствием. Знаешь, я тут на днях прочитал... Пересказываю близко к тексту: если бы элементы мелкобуржуазного эдема, ну, всякие там телефоны мобильные, коньяки заграничные, шампуни навороченные, джакузи и тому подобное, перенести в советский период шестидесятых – семидесятых годов с их проникновенными эмоциональными особенностями, как-то: душевность, энтузиазм, бардовская песня, туризм доморощенный, – мы получили бы идеальную среду для жизни российского человека образца начала двадцать первого века.

– Интересная мысль. Если бы... Только не нужно было ничего, мне кажется, они просто всех этих роскошеств даже и не заметили бы. И без всего этого они были самодостаточны.

– Скажем, не отказались бы они от таких удобств. И вообще не о них речь, о нас.

– Положим, что так. Но вообще мне сама постановка этого предположения не нравится. Мы имеем то, что имеем. И незачем насильственно «притягивать за уши одну ситуацию к другой».

– Может, ты и права. Это я так – для завязки разговора. Расскажи что-нибудь.

– Что ж мне тебе рассказать? – грустно-лукаво улыбнулась Ольга. – Помнишь, когда я еще в редакции работала, у нас путевки профсоюзные были в Питер. Так сказать, одно из последних приятных проявлений совдепии, уж перед самым ее концом. Мне так захотелось, чтобы ты со мной поехал, и ты как-то сразу согласился...

– ...а потом «подсунул» тебе вместо себя Галку свою. Как ты неиствствовала на вокзале. Я весь внутренне сотрясался от смеха, когда увидел твои глаза, метавшие молнии.

– А Галя шла рядом с тобой, такая тихая, к поцелуям зовущая. Такая домашняя и теплая. Женщина, решившая расширить свой кругозор: посмотреть за мизерные деньги «великий город с областной судьбой» – раньше как-то не получалось у нее, не складывалось. Знаменито ты тогда устроил: жена и любовница в одном номере.

– Не любовница, а любимая женщина...

– Какая разница? О, вечерами мы такие разговоры разговаривали. Она без конца звонила тебе, спрашивала, любишь ли ты ее. Ты отвечал утвердительно – я видела это по ее собственнической улыбке. О, эти вечера, какая мука...

– Ну, ты мне тоже «подкинула» финток. Ты зачем серьги-то с брюликами надела?

На Ольге тогда действительно были старинные бабушкины серьги с маленькими подвесками. Галя тотчас впилась в них взглядом, как удав в кролика. Алешина хмыкнула про себя довольно: теперь покоя Романову не будет.

– Ну уж не для того, чтобы ее раззадорить. Я ведь в последний момент узнала, что ты не едешь.

– Для меня, значит?

– Так точно, гражданин начальник.

– Что, репетируешь?

– Вроде того... Я, может, завтра с местными авторитетами встречаюсь И все из-за твоего Кашаева. Мне сегодня Игорёк на книжном развале словарь воровских слов и выражений купил.

– Да ты что? И предположить не мог, что такая литература издается.

– А сейчас какая угодно литература печатается. Время такое – гуляй, Ваня. А после нас – хоть потоп.

– Словарь-то покажи.

Она выдвинула ящик стола и достала тоненькую книжечку.

– О, смотри, ты знаешь, например, что такое – «кентовка»? Это значит – семья. Смотри-ка, а «гоп-стоп» – это уличный разбой. «Обиженка» – камера для заключенных, которым удалось сбежать из прежней камеры. Как это? О! «Хипеж» – волнения, смута, мятеж, затеваемый заключенными против администрации. «Метла» – язык, ну это понятно. «Сесть на колеса» – это, оказывается, быть в бегах. Как интересно...

– Слушай, хватит, оставь в покое мое самообразование. Не люблю что-то осваивать зря – вдруг не пригодится?

– Знаешь, мне иногда кажется, когда в твоей жизни не хватает событий, ты их сама фабрикуешь. И прекрасно знаешь, что каким-то способом проблема сегодняшняя все равно будет решена. А раздуваешь сама все, чтобы попереживать, да еще заталкиваешь в оазис своих страданий других людей.

– Оазис – это место в пустыне, где есть растительность и вода. Так что страдания здесь ни при чем, скорее наоборот, там от них избавляются. А вообще я верю в то, что увижу небо в алмазах, как чеховская Соня из «Дяди Вани». Мы, Геннадий Андреевич, будем жить! Как-то там дальше... «Мы проживем длинный ряд дней, долгих вечеров...» Ты лицо-то такое не делай мечтательное – не о тебе речь.

Романов налил еще коньяку. Было так головокружительно хорошо, так легко и просто. «Можно вообще ничего не говорить... – подумала Ольга. И тут же отсекла эту мысль, призвав себя к возвращению в реальность. – Это раньше можно было ничего не говорить. Та пора закончилась. Почему и болтаем невесть что, чтобы не говорить о главном, и он, и я этого не хотим и боимся».

Они снова выпили, и каждый попытался поймать взгляд другого. Из этого ничего не получилось. Тогда их две пары глаз дружно начали шарить по стенам, полкам, столу, креслам, недолго останавливаясь на имеющихся во всех этих местах предметах.

Ольга машинально листала какой-то журнал по вязанию, не видя в нем совсем ничего. Это были они и не они одновременно. Другие люди: «ты ль меняешься, я ль меняюсь... И из лет – очертанья, что были нами, опечаленно машут вслед». Нет, Ольга любила его по-прежнему. Только теперь это была какая-то больная любовь, обреченная, без всякой надежды. Не на взаимность – на жизнь... Было что-то ненормальное, что за весь вечер они так и не коснулись друг друга...

– Галя-то, когда вернулась, стрясла с тебя брюлики?

– А как же! Никак не могла найти такие, как у тебя.

– Так это невозможно в принципе. Мои – в каталоге тысяча восемьсот двадцать девятого года. Такие в ювелирных не продаются. Пожалилась бы мне – я б свои отдала. Тогда. Из чувства вины, лишь бы она была счастлива и спокойна. А сейчас – нет.

Романов смотрел на нее изучающее:

– Мне неинтересно о ней говорить.

– Но ты – с ней.

– Прошу тебя, подожди.

– Нет, Генка. Так будет всегда.

Когда пришел Алешин, была Ольга уже изрядно пьяна.

– Сдаю тебе объект с рук на руки, – сказал ему смутившийся Романов. – Ты уж не обижайся, Николай, что вот так сегодня мы выпили без тебя.

– Обижайся не обижайся, а она всю жизнь будет делать только то, что хочет. Я уже привык, не первый год замужем.

Генка попрощался и ушел, Алешин поволок Ольгу до машины. Зрелище транспортировки пьяной женщины отвратительно. Если оно усугубляется еще и тем, что эта женщина пытается качать права, омерзительно. Если спутник предоставляет ей такое право, смотреть на русский танец вензеля весело или грустно, в зависимости от того, в каком ты пребываешь расположении духа.

Слава богу, улица была уже спящая. Никто не видел, как Ольга вырвалась из рук мужа и нетвердой походкой дошла до середины мостовой, где легла в огромную подмороженную лужу. Тоненький ледок под ней хрустнул. Она лежала, закрыв глаза, Алешин, грустно усмехаясь, стоял над женой.

– Чего ты рухнула?

– Я не рухнула, а легла.

– Легла – зачем?

– Я хочу позора!!! – пьяно-горестно заорала Ольга. – Что тут непонятного? Я хочу позора.

– Олька, машина вдалеке показалась, – смеясь, предупредил Коля.

И она тут же встала. Алешин взял ее под руку.

– Хочешь, я тебе сказку расскажу?

– Я не очень люблю сказки. Только ту, которую я не знаю... Рассказывай.

– Ты ее не знаешь, потому что я ее только что придумал.