«Сидя на высоком холме, я часто вижу сны, и вот что чудится мне: что дело не в деньгах, и не в количестве женщин, и не в старом фольклоре, и не в новой волне... А мы идем с тобою в странных местах, и все, что есть у нас, – это радость и страх. Страх, что мы хуже, чем можем, и радость того, что все в надежных руках» – с этой песней несравненного Б.Г. в уме Ольга покидала это отвратительное заведение. Если б Б.Г. ее в свое время не написал, пришлось бы оформлять свои мысли своими словами: «Чуден свет – дивны люди. Дивны дела твои, Господи». Впрочем, это опять не она – русская пословица. А можно еще проще и топорнее, менее интересно, зато максимально приближенно к ситуации: «Назвался груздем, обосрался и стой».

Но все действительно в надежных руках. Пока они принадлежат тебе. А их Ольге вроде никто не обрубал. Если руки работают в согласии с твоей собственной головой, всегда можно, предварительно подумав (притом сигарета в руке иногда очень тому способствует), прийти к неутешительному выводу, что все твои резервы исчерпаны и остается лишь пойти на поклон к своим большим начальникам. Желательно только оформить это помягче и поприличнее. И тут вся надежда на ее старого друга Михайлова. Он – в числе их ближайшего окружения, должен подсказать, как ей донести до руководителей суть дела да себя не потерять.

Потому она берет в руки ну очень дорогой коньяк, Михайлова этим, конечно, теперь не удивишь: времена, когда он писал душевные полублатные песни и посвящал их ей: «Ах, Оля, Олечка, ты помнишь, Олька, как я тебя любил. Ах, Оля, Олечка, из-за тебя я жизнь свою сгубил...», в ответ получая многозначительные полуулыбки, безвозвратно прошли вместе с их безмятежно-безрассудной молодостью, от них осталась сладкая тихо ноющая боль ностальжи – навсегда.

И некая высокая гордость светловских слов, произнесенных кем-то из дружной их сумасшедшей компании: «Дружба – понятие круглосуточное». Потому они заваливали друг к другу в любое внеурочное время.

Алешины просыпались ночью, разбуженные звуком монеток, ударяющихся в стекло их окна в бесснежное время года, зимой их будили конкретные удары снежков. Ольга накидывала халат, выглядывала в окно, смеялась в ответ на буйные здравицы Михайлова и шла открывать дверь. Впрочем, обижаться было не на что, потому что с ним Алешины делали то же самое.

А потом Михайлову первому из всей лихой компании надоело нищенствовать на инженерской зарплате в эпоху «катастройки», и он подался к быстро сориентировавшимся в ситуации ребятам-комсомольцам.

Перетащил Ольгу в одну из только что созданных ими фирм, которые рождались в их хитроумных головах как грибы после дождя. И она ушла от своей возлюбленной – журналистики, которая тогда давала все, кроме денег.

...Берешь в руки очень дорогой коньяк и, предварительно позвонив, потому что он теперь и ночами не всегда дома: Ольгины учредители ведут активный и разносторонний ночной образ жизни, призванный избавить их от дневных забот, отправляешься в михайловскую обитель.

Он встречает ее в тельняшке поцелуем своих удивительно мягких губ. В них приятно тонешь, как в пуховой перине.

– На кухне посидим, дома срач дикий.

– Как всегда... – отвечает Ольга. – Но меня это никогда не смущало. Я вообще по жизни люблю бардак.

– Если он хорошо организован. Да просто времени нет, и Татьяна на работе допоздна. Мы с ней вообще почти не пересекаемся. Она в дом – я из дома. Надоело все страшно. У этих параноиков теперь новое увлечение – охота. Как на неделю залимонятся куда-нибудь в заповедник, хоть криком кричи. Ты знаешь, я вообще охоту никогда не понимал. Когда-то там при первобытно-общинном строе, когда надо было семью кормить, это оправдано. А сейчас зачем? Смотришь, как тухнут заячьи глаза, и внутри такая волна ненависти поднимается. Ну какого вам рожна надо? Пойди в магазин, купи себе что хочешь – хоть вальдшнепа, хоть медведя бритого.

– Наверное, какие-то комплексы у них серьезные. Возможность лишить жизни, казнить или помиловать – все в твоих силах. А вообще кто способен убить животное или птицу, может и человека порешить. Как ты думаешь?

– Не знаю, я вообще в последнее время ни о чем стараюсь не думать.

– Я вот чего пришла. Влипла я по самое то.

– Не влипла бы, значит, не пришла?

– Не придирайся. Лучше подумай, как мне теперь быть.

Ольга рассказала ему подробности своего дела. По мере ее повествования лицо Михайлова принимало все более квашеное выражение, а в конце скуксилось окончательно.

– Какого черта ты на ворьё вышла? Чего раньше ко мне не пришла? Не любят они таких завязок. Ты же знаешь их победоносный лозунг: «Работать только по-белому. Все конфликтные ситуации решать законным путем».

– Да нет у меня черной кассы. Зачем она мне при моих оборотах? А законным путем как эту ситуацию решишь? Если подписи нет на документах?

– Никак, согласен.

– А потом дело в том, Михайлов, что деньги он не отдаст. Нет у него их давно.

– Пусть продает квартиру.

– А ему ничто не принадлежит – живет он у родителей жены. Машина тоже на нее записана.

– Но договор-то у тебя с ней?

– Но подписи-то нет на накладной. Хотя запись диктофонная есть, из которой ясно, что он нас накрыл.

– Ладно, сама знаешь, какой я хреновый специалист по всем этим вопросам. Мое дело завхозное, чтобы все их желания были выполнены, еще лучше – предугаданы. А с годами я даже научился их моим подопечным вменять. Я подловлю момент и поговорю с главным или с Хованским. Какие у тебя с ним отношения? Только не думай, что это будет завтра – не знаю когда, потому что нужно, чтобы они были в соответствующем настроении, когда все это им можно выложить. А хочешь, завтра пришлю нашего начальника по безопасности, он толковый мужик, ты ему все расскажешь.

– А смысл? Стрелкой с ворьем все и закончится. Может, с главным и не надо. С Хованским у меня вроде нормальные отношения. А когда он врубится, что я попала в историю, сам понимаешь, какая реакция последует. Лучше ты б его подготовил.

– Это – да. Тогда жди. Постараюсь не затягивать.

...Чтобы окончательно не упасть духом в катастрофические моменты, рекомендуется сделать марш-бросок по друзьям. Поплакаться в жилетку, пропеть свою печальную песнь, может, послушать ответную. Только потом можно остаться со своей бедой один на один. Она уже и смотреться будет по-другому – не в таких мрачных тонах. По крайней мере у Ольги всегда так получалось.

Она сидела с Михайловым за коньячком, который не шел: ему – потому что просто уже не лез после очередных ночных бдений, ей – потому что услышала от него совсем не то, что ожидала. А чего она ждала? Что он тут же начнет лихорадочно набирать учредительские телефоны, наговорит миллион слов в ее оправдание, бросится на амбразуру их разожравшихся дзотов своим тоже сильно располневшим за последние годы телом?

После Михайлова она отправилась в магазин к Катаняну. Когда вошла, тот возмущенно орал на юношу, сидящего за проявочной машиной.

– А, «душа моя, мой звереныш», пожаловала... – недовольно сказал он. Тон его был воинственный.

– Да я на минуточку, – расстроилась Ольга от такого приема.

– Да не в этом дело: пошли в мой кабинет. Просто кругом одни идиоты – взгляд некуда кинуть. Сто раз говорил – не делать бракованных снимков. Сразу же качество негатива видишь. Мало ли что клиенты просят – народ недалекий, глупый. Сами же потом скандалят: неудачная фотография, значит, мы виноваты. Какие-то разговоры о марке фирмы, они ни хрена их не понимают...

– Значит, плохо объясняешь.

– Слушай, не хочешь сегодня нагнездиться?

– Я в последние дни только это и делаю. Уже не лезет. А потом это обыкновенный уход от действительности. Встаешь утром – проблемы те же.

– Ну да, особенно у тебя, – раздраженно ответил он.

– Конечно, «нам, гагарам, недоступно»...

– Просто тебя никогда мордой об асфальт не возили...

– А ты все знаешь про меня, да?

– Более-менее. Твоя беда, вернее, удача, что ты всегда приходишь на все готовое. Ты никогда не начинала с нуля. У тебя изначально были квартира с машиной, уважаемая в городе фамилия. Тебе ни за что не приходилось бороться – как всем остальным.

– Может, поэтому я и не собирала подорожник и лопухи для подлеца Богодухова, не лазила за ними по горам и лесам, обдирая в кровь ноги?

Это был удар под дых. Катанян аж задохнулся от возмущения.

– Да, я лазил. И собирал. Для этого подонка. Потому что в этом городе я был никто – лицо кавказской национальности. А то, что я пять лет отучился в вашем университете, ничего не значило. Это у меня на родине, в Армении, высшее образование, полученное в России, возводило меня чуть ли не в княжеский ранг. Но, как ты знаешь, я женился и остался здесь. И сначала меня на работу никто не брал, и я печатником был в типографии. А он – взял. И я готов был ему не только подорожник собирать... До определенных пределов, конечно... И я всегда вставал на твою, между прочим, сторону, когда вы устраивали свои бесконечные разборки. Да, он только числился редактором, а на самом деле был просто неграмотным человеком, далеким от журналистики. И тебя это раздражало. Ты хотела занять его место, но тебе не хватало для этого хватки, наглости и хамства элементарного. А потом, когда он ушел, пришел новый Богодухов, только поскромней и похитрей. Со своим волшебным словом: «Помоги». И ты помогала, делала за него газету, чуть ли не молилась на него. Все жалела. На самом же деле он был прохвост почище первого.

– Неправда! Он порядочным человеком прежде всего был! Чего-то не умел, чего-то не знал, но стремился. И всегда спрашивал, советовался.

– Ай, ладно, он тебя просто использовал, как презерватив.

– Неправда!

Зачем их понесло в дела давно минувших дней, она сама не понимала. Но уже закручивало в воронку тяжелой ссоры. Глупой и ненужной обоим. Остановиться они никак не могли.

– А ты знаешь, сколько я ему порнушки печатал?

– Врешь! – кричала Ольга.

– А зачем мне врать? В неделю две-три пленки получалось. А помнишь, мужик обкомовский ко мне все ходил? С той же порнухой – ему меня твой Иван Степанович присоветовал. А ты все орала: «Катанян, фотографии в номер!» – а я в фотолаборатории над очередной партией голых девиц колдую.

– Господи, гадость какая!

– Это жизнь.

– Надеюсь, ты деньги за все это с них не брал?

– Опять святая наивность. Да кто мне их предлагал-то?

– А предложили – взял бы?

– Что ты тесты со мной проводишь? Честно – не знаю.

Тут у Ольги вдруг такая волна нежности поднялась к этому дорогому ей человеку, она взяла его за руку и сказала:

– Катанян, почему всегда, когда мы встречаемся, мы скандалим?

– Не всегда. Когда у тебя дурное настроение.

– Мне кажется, наоборот, это ты провоцируешь.

– Дура ты, Алешина. Я давно знаю, что иногда действую на тебя, как красная тряпка на быка. Впрочем, если потом тебе становится легче, я готов быть этой самой тряпкой. Только не очень долго, – засмеялся он, глядя на нее потеплевшими глазами.

– Ну уж нет. Не могу я тебя использовать в этом качестве. А когда с тобой поссорюсь – так мучаюсь потом. Но заметь, я всегда прихожу просить прощения первая.

– Так естественно, потому что я никогда в наших ссорах не виноват.

– Ладно, пойду я, мне нужно сегодня еще кое с кем встретиться.

– Привета от меня не передавай.

– О, это совсем не то, что ты имеешь в виду.

– А ну рассказывай – что?

– В другой раз, Катаняшка...

Она вышла в промозглый холодный ноябрь и побрела, куда ноги вели. И они привели Ольгу к дому Александра Тихоновича Иванова – ее университетского куратора, превратившегося теперь в закадычного друга.

Рядом с его домом она зашла в магазин и накупила всевозможного кефира, творожка, сыра, апельсинов, лимонов, бананов, груш и яблок. И чекушку водки – себе – вдруг захотелось. «Только бы у него никого не было», – думала она, поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице на его третий и последний в этом доме этаж.

– Ах, Лёля явилась пропащая, – строго встретил он Алешину у дверей. – А я к Катерине Федоровне ходил, рис ей относил: бывший журналист Гудков по твоим стопам пошел, коммерсантом заделался, про старика Иванова не забывает – целый мешок риса привез. А куда он мне, Лёлище? В университет ношу, старушек пенсионерок снабжаю. На кого вы бросаете журналистику нашу российскую? Тут на прошлой неделе узнаю: Храмсков – помнишь его – умница и талант редкостный, ведь кандидатскую написал, защитился, – консервами торгует.

– Ой, да хватит вам, Александр Тихонович, не представляю, как он со своим аристократическим лицом и длинными тонкими пальцами это делает. Наверное, оптом, вы что-то не поняли... А он руководит.

– А мне, Лёля, не все ли равно? Конечно, вероятно, не на рынке стоит.

– Относитесь к этому философски – теперь у вас дома консервы ящиками стоять будут. Жалко вот машины у вас нет – я бы вас колесами обеспечила. А так – вот вам пакет, тут все диетическое и фрукты.

– Главное, в поганую эту коммерцию уходят лучшие мои ученики... Ты бутылку-то себе принесла, а то у меня есть: ребята-алкоголики из «Вечерки» были – допить не смогли.

– При мне проклятая.

Сам А.Т. не пил уже лет восемь. А прежде всегда со своими студентами выпивал, далеко не со всеми, конечно. Группа, где училась Ольга, была его первым преподавательским опытом. Еще и кураторским – ко всему прочему.

Своих личностных пристрастий А.Т. никогда не скрывал, открыто разделяя студентов на интеллектуальную элиту и бездарностей, что было в общем-то весьма непедагогично. Потому дорога в его дом была открыта далеко не каждому. Ольга была из тех, кому выпала такая честь.

Выпивал он и потом, когда простился со своими первенцами. Одно время просто пил безбожно – когда жена от него ушла. Все посылал Ольге домой студентов с записочками: «Лёля, приди. У меня синильная депрессия». И она бежала к нему сломя голову, затарившись несколькими бутылками сухого.

Это было страшное время. Но именно оно их и сблизило, свело на нет десятилетнюю разницу в возрасте, сделало чем-то вроде кровников по душе. Это такие люди, которым не стыдно показаться в любом душевном или физическом состоянии. А потом Иванов как-то резко сказал пьянке «нет» и с тех пор не пил никогда ни единой капли. Но весьма добродушно относился к потреблению сего спасительного зелья другими, поднимая под тосты свой стакан с чаем.

– Скажи, родная моя Лёля, ты пишешь? – спросил он, пристально изучая Ольгин сумбур в глазах своими выпуклыми близорукими волоокими очами.

– Ох, Александр Тихонович... – махнула она обеими руками.

– Ты руками-то не размахивай, не в русской сказке, у куратора своего сидишь. Смотри, как бы жабушки из рукавов не полетели...

– Когда б вы знали...

– «Из какого сора растут стихи, не ведая стыда», – закончил он ее фразу, которую Ольга совсем не так хотела завершить.

– Да вы ж сказать не даете.

– Потому что от тебя идет такое напряжение, что страшно даже.

– Я и сама его чувствую, может, это оттого, что долго у вас не была и просто соскучилась?

– Ладно, отвечать не хочешь. Ответ принят. Только поверь мне, старику, квалификация теряется быстро. Конечно, ты из тех, кто всегда ее восстановить может. Но ведь ты еще божественно ленива. А через это переступить трудно будет.

– Вы ж знаете, я и сломать себя могу.

– Это если над тобой стоит плеть в лице твоего покорного слуги. И приходить стала редко. Случилось что?

Ольге вдруг остро захотелось расплакаться у него на плече. Но это было для нее слишком большой роскошью – свалить на него пакостные свои делишки. Помочь он никак не мог, а немедленно последовавшее по их поводу бурное сочувствие могло бы вконец разрушить его больное сердце. Она уйдет, а он останется со сброшенной ею дрянью на душе. Так нельзя, так нечестно.

– Да все по-старому. Серо, тускло, неинтересно. Никаких фейерверков и премьер.

– Ты, Лёлище, чего-то недоговариваешь, потому что глаза у тебя очень тоскливые.

– Как у всех брошенок. Меня, Александр Тихонович, любимый человек бросил. – Она подумала, что эта информация ему по силам.

– Тот, что с царской фамилией?

– Он самый.

– Ты ни разу его ко мне не приводила.

– Может, оно и к лучшему.

– А ты помнишь, Лёлька, как ты меня учила, когда от меня любимая ушла? Ты говорила, как заученную молитву, монотонным голосом: «Переверните страницу, переверните страницу, переверните страницу»... Вот и переверни. Что там?

– Многоточие. Как в анекдоте про Чапаева и Петьку. На всю новую страницу. А у вас что было?

– У меня все никак не получалось это сделать. Но я честно пытался.

– А потом?

– Я просто научился с этим жить.

– У меня так не получится. Мне нужно, чтобы на той странице был чистый лист.

– Ох и неуемная же ты, Лёлище...

– Может, я еще успею что-нибудь нетленное на том листе написать.

– Да дай-то бог. А ты попробуй пока написать о том, что было. Тоже помогает – на себе испытал.

– Знаю. Пишу понемножку. Больно еще все очень, медленно заживает. Такое ощущение, что иммунная система не срабатывает. Только вытащишь из всего этого ужаса голову, тебя кто-то опять вниз за ноги тянет.

– Как Николай? Ты прекрати его посылать ко мне с продуктовыми пайками. И мне неудобно. Он хороший у тебя. А ты его не ценишь.

– От этой хорошести и порядочности, от благородства его меня тошнит иногда, честное слово. Не могу я ему соответствовать.

– Он просто любит тебя. Ничего не прося в ответ.

– А мне так не надо!

– Как тебе надо, ты и сама не знаешь.

– Знаю! Мне самой надо любить. Так, чтобы в омут с головой.

– Леди Макбет Мценского уезда.

– Не тяну. Иначе Романова уже б на свете не было.

– Во как!

– Вот так!

Звонок в дверь прервал их пикировки.

– Может, не открывать? – спросил А.Т.

– Нет, вы что? – возмутилась Ольга. – Вы же дома.

– Так сейчас придут, весь разговор наш с тобой порушат, – колебался Иванов.

– Мне все равно уже пора.

– Лёля, заходи почаще.

– Да я бы с радостью. Но иногда так плохо на душе, так тяжело – думаю, зачем я вам буду тоску свою вешать?

– Приходи в любом настроении, прошу тебя.

– Попробую, – пообещала она.

В дверях Ольга столкнулась с дипломницей А.Т. Подумала: ничего не изменилось за все эти двадцать лет – вот так и мы ходили к нему в любое время – вечером до самой ночи, радостно обнаружив свет в его окне.

Гулять так гулять: молоко и коржик. Посмотрев на часы, она прикинула, что ее кукольники – Саша с Ларисой, пожалуй, уже дома: вечерний спектакль закончился минут сорок назад.

– Ура! – заорал, открывая дверь, Саша. – Лариска! Мой талисман пришел!

– Ты на него не обижайся, что он так тебя зовет, – объяснила, появившись, Лариса. – Ты же знаешь: он всегда свою музыку к каждому спектаклю на тебе пробует. Так вот, я наконец тексты к новому спектаклю «Веселые человечки» написала, а он музыку. Так что ты вовремя. Сейчас будешь слушать.

– Да я и не обижаюсь.

– Я ему все говорю: не может человек быть талисманом, Ольге это неприятно.

– Да чего ты выдумываешь – очень даже приятно. Вроде свою сопричастность чувствуешь. А потом он после моего «утверждения» варианта музыки к «Огниву» «Золотую маску» получил.

– Понимаешь, настолько сложно самому решить, какой из вариантов наиболее удачный, хотя все они в общем-то похожи.

– Да хватит реверансов. Согласная я на талисман.

Ольга слушала их песни и думала, как им хорошо вдвоем. Сколько света, тепла, радости они излучают, глядя друг на друга. Вместе им ничего не страшно. Она слушала их чудесные и трогательные детские песенки, плавала в их море взаимопонимания и любви и тихонечко грустила, что всего этого лишена.

А Лорка кричала, пробиваясь сквозь Сашин аккомпанемент с пояснениями:

– Вот тут появляется белочка. Она тоже хочет весны и не понимает, что весна растопит так любимых ею снежных человечков.

– И я хочу весны, – призналась Ольга. – А за окном – глухая осень, – но никто ее не услышал.

А услышали бы – сказали: «Ну и что, что осень? Оденься потеплей. Нет плохой погоды у природы – есть плохая наша одежда». Так советуют те, кто счастлив и влюблен.

И они абсолютно правы. Потому что, когда счастливы, все вокруг хрустальными бубенчиками звенит, нипочем и слякоть, и дождь стеной, и жара нестерпимая, и мороз лютый. И Ольга когда-то была счастлива, да потом перестала. Вот сидит, смотрит на чужое счастье, как казачок засланный.

– Ну как? – спрашивает счастливый Саша, обнимая счастливую Лору.

– Замечательно, – отвечает Ольга.

– А теперь слушай второй вариант.

И она слушает второй вариант и третий. И все они ей нравятся. Но нужно выбрать. Выбрать – значит от чего-то отказаться. Выбор оставлен за ней. Правда, это всего-навсего выбор мелодии. И Ольга выбирает первый. Отчасти потому, что знает: первым Саша всегда ставит то, что ему самому больше нравится. Дальше уже идут варианты-сомнения...

Пока Ольга у них, ей все время глупо хочется уйти. Ей кажется, что она им мешает, хотя это не так. Просто такая любовь только для двоих, поэтому третий с ними всегда чувствует себя лишним. Они провожают Ольгу до дома и, обнявшись, будто им по семнадцать, отправляются в обратный путь.

В подъезде тихо бузотерит сосед Митька. Он звонит в квартиры на ее площадке и зовет к себе в гости. Ему или не открывают дверь, или отказывают, потому что нормальные люди все давно уже спят.

– О свет очей моих! – обрадованно кричит он, перегораживая большим своим телом проход. – Ты уж никак не откажешься. Я большие деньги за свою муру получил и такое мясо пожарил – закачаешься. А выпить не с кем, – объясняет он.

Кожаная куртка поверх кипенно-белой майки... Он пахнет фирменной туалетной водой, дорогим спиртным и сигаретами «Мальборо». Для полного счастья Ольге, видимо, не хватает нажраться с ним после полуночи, пройдя мимо своей квартиры.

– Ну я прошу тебя. Чего ты хочешь?

– Странный вопрос: будто ты в состоянии выполнить любое мое желание.

– Вполне возможно.

– Тогда я хочу домой.

– Это невозможно!!! Ну, Олька, пожалей одинокого богатого мужчину. Я же не прошу со мной спать – просто посидим часок. Тоскливо мне, одиноко – мать спит, дочка – тоже. А жена вообще со мной не разговаривает, почему-то обиделась, к теще ушла.

– Ладно, идем. Только домой зайду – предупрежу.

– И Кольку бери с собой, если не спит. Ой... И гитару принесите.

Алешин не спит: опять посиделки с единственно верным умным железным другом.

– Пойдем к Митьке. Гитару возьми.

– С ума, что ли, сошла – второй час ночи.

– Ну обещала я. Все равно он спать не даст, сейчас звонить в дверь будет, Дашку с матерью разбудит.

* * *

Они возвращаются под утро. Ложатся спать. Только уже не спится Ольге: график-то весь сдвинут. Проживать бы все дни, как этот. В сущности, кто такие друзья? Люди, которые оценивают твою жизнь, как тебя это устраивает. Потому и принимают тебя таким, какой ты есть – в разные ее минуты. Королем – когда у тебя все идет, как задумывалось. Нищим – когда ты в провале. Потому что ты их интересуешь не в зависимости от своих жизненных карьерных достижений, а просто сам по себе.

И для чего вообще мы живем на этом свете? На этот вопрос у Ольги всегда был готов ответ: чтобы сделать другого человека счастливым.