О роли батарей в домашнем хозяйстве

Последние четыре дня меня преследует старая песенка, простая и бесхитростная, которую в свое время мы обожали и без которой не обходилось ни одно наше студенческое сборище, – видимо, что-то в ней было созвучное каждому. Последние четыре дня я просто не могу от нее отделаться. Ха! Если б от нее...

Последние четыре дня я – в отвратительном расположении духа, все и вся меня раздражают, ни в чем и не в ком не нахожу я радости и отдохновения.

Ощущение своей никчемушности и напрасности идет за мной по пятам... «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». И этой бритвой меня – хлобысть – по душе, по глазам.

Сегодня в ночь я села капать слезинки-буковки, ибо от всего этого необходимо освободиться, произвести, извините, самостоятельный выкидыш – душевный. Потому что ребеночек от этого самоистязания может родиться только мертвенький.

...Что ж эта песенка меня прямо замучила?

Ну, во-первых, писем в данном варианте вообще никаких не было. От этого мужчины писем у меня не останется. Стихов и цветов – не останется. Слов – достаточно... И постепенно пустеющие флакончики французских духов.

А еще останется удивленно-недоуменное чувство от образа больного чуда с глазами, из которых тихо-тихо падают слезы.

А потом все размывается, глаза становятся слезами, слезы начинают говорить человечьим голосом: «Я не могу больше жить без тебя. Я никому не нужен. Меня ничто не связывает с женой. Дочь меня ненавидит. Только мать... Только ты...»

С усмешкой поблагодарю судьбу за то, что еще раз «послучалось».

Благодарю тебя, Господи. Я благодарю тебя, Господи, потому что ради тех минут и часов и ночей, что мы были вдвоем, стоило жить. Ты дал мне величайшее счастье любви к другому человеку. Мне не в чем упрекнуть тебя, Господи... И его упрекать я не могу – ведь это любовь, какие ж могут быть упреки.

Но это вовсе не значит, что в настоящий момент, когда он готовится к осенне-зимнему сезону – меняет батареи в квартире, я должна с восхищением к этому относиться.

Ай, как повезло его жене Галине, как не повезло мне – у меня Алешин со свойственным ему полным отсутствием предприимчивости перманентный ремонт в квартире устроил: сколько живем, столько и ремонтируемся, а конца и не видно.

Да, хороший ты, Романов, хороший... Ремонт должен сделать, прежде чем из семьи уйти. Все правильно. Вексель ходячий – всем должен, жаль только, когда векселя свои выдавал, меня не было, глядишь, что-нибудь бы перепало...

«Мы с тобой будем знаешь как хорошо жить... Мы все им оставим. А сами будем жить в нашей квартирке. Поедем отдыхать на твои любимые Канары, что ты улыбаешься? Я тебе совершенно серьезно говорю. Не могут быть любимыми, потому что ты там никогда не была? Ерунда. Мы все равно поедем. Я только должен отдать все долги семье.

И еще мне нужно дочь выдать замуж. Это скоро. Я не могу так от них уйти, это не по-людски. Нет, это не годы, может быть, несколько месяцев. Что ты говоришь, что ты говоришь? Между прочим, это не комплимент, но с годами ты становишься гораздо интересней, честное слово. Сейчас ты красивей, чем была десять лет назад...

Не чушь! Это не чушь, ты самая красивая женщина из всех, кого я только видел в этой жизни... Нет, я не хочу встречаться с тобой в другой жизни, то есть если она есть, то очень хочу. Но все дело в том, что будем вместе в этой жизни, вот посмотришь...»

Ранил-то он меня давным-давно, ранение оказалось опасным, никакие лекарства не помогали. Врачи сказали, такие раны вообще редко затягиваются. Говорят, они вообще-то несовместимы с жизнью.

Отвечаю, как на страшном суде:

– Не уснуло.

– Важны.

– Затянуло – «глаза полны такой горизонтальною тоской».

Очнусь – близорукими глазами, щурясь, посмотрю вокруг – небесных судей нет, как не было.

Я стою перед тобой на коленях и прошу...

Господи, видел бы меня сейчас кто-нибудь из моих начальников, один из которых без обиняков недавно сказал мне, не скрывая раздражения: «Больно независима. К Хованскому на коммерческие планерки ходишь, а ко мне на планерки – нет». «И не буду ходить!» – «Будешь, будешь к ногтю ходить!» «На! – показываю я выглядывающий из кулака первый палец. – Лучше уволюсь!»

Умоляю, пожалуйста, не бросай меня...

Стоп, я этого не говорила и на коленях перед тобой не стояла. Но ведь мысленно, мысленно... «Ну что ты...» – и я не знаю, как эту твою фразу воспринимать, так что в целях поддержания себя в равновесии на случай трагедийности нашего окончания, расшифрую как мое – тому начальнику «На!».

Все это я делала постоянно. А вот итог моих стараний за эти невыносимые четыре дня.

СУББОТА. Из нашего подъезда я вылетела мартовской кошкой. И до остановки шла в каком-то блаженно-расслабленном состоянии. Там ощутила себя натуральной шлюхой, по пути зачем-то купила мужу бутылку пива – чего не делаю никогда и ни при каких обстоятельствах. «Не пью я пастеризованное пиво. Ты же знаешь», – удивленно сказал Алешин. «Опять попала на модель Черномырдина, а ведь хотела как лучше, – беспечно ответила я. – Что ж, это еще один знак, что нам пора расстаться. В понедельник я ухожу. Решение обсуждению не подлежит». Я сделала властный жест рукой. После чего завалилась спать, чтобы быстрее текло время. Проснулась – позвонила тебе. Твой телефон молчал. Ушла к подруге. В общем разговоре участвовала не в лад и не к месту, неудачно. Оттуда снова позвонила тебе. Почему-то расстроилась, ведь ничего членораздельного ты мне не сказал. Ушла домой, нахамила всем и опять легла спать.

ВОСКРЕСЕНЬЕ. Утром договорились ехать с братом за раками. Я скомандовала мужу:

– Опаздываем – в гараж!

Тут раздался длинный звонок в дверь, я открыла – мой любимый Катанян стоит. Я стала лихорадочно убеждать его поехать с нами – мне нужны были «уши».

– Идиотка, ты спустись вниз, я машину новую купил, – сказал он, приходя в недоумение от моего возбуждения.

– Слушай, у меня любовь! – орала я.

– А зачем тебе это нужно?

– Нужно, нужно, потом это особенная любовь, я сейчас тебе расскажу, это очень старая история.

– Нет, ну ты сумасшедшая. Я же тебе сто раз говорил, там ничего не будет, и вообще мне он не нравится.

– Зато мне нравится. Иди ты к черту! Он что, баба, чтобы тебе нравиться?

– Ой, дура...

– Ну поедем с нами, я с тобой поеду, мне нужно тебе рассказать...

– Слушать твои сумасшедшие россказни? Уволь! Пошли на улицу – у меня Людочка в машине сидит.

– Как я ненавижу всех ваших жен! Тогда не езди, все равно при ней не расскажу.

– Друг мой, у тебя что-то с головой.

– Я же и говорю – влюбилась.

– Ладно, мы с вами не едем, лучше пойду-ка я жилетку куплю – приходи потом плакать.

– Да?.. – обреченно спросила я.

Катанян взял меня за плечи и потряс как яблоню:

– Приди в себя – возьми себя в руки. Он же страус – из тех, кто прячет голову, «отсюда смотрит и мыслит задом».

– А ты грубый и лезешь, куда тебя не просят, и меня твои характеристики не волнуют.

Он махнул рукой:

– Делай как знаешь.

...На пруду мужики ловили, а я лежала в штормовке на спальном мешке в сладкой полудреме и все жевала сказочно прекрасную пятницу, медленно переходящую в субботу.

ПОНЕДЕЛЬНИК. У центрального офиса вывалилась из машины – навстречу проводящий планерку Хованский. При виде меня лицо его засветилось радостью. Ее избыток вылился стремительным поцелуем, попавшим мне куда-то в район между носом и губами.

– Э-э-э, – пробормотала я непонимающе.

Он уже стоял спиной ко мне и отдавал указания своему шоферу. Я не стала его ждать.

– Здрас-сте, – сказала я, входя к нему в кабинет, набитый мужиками – директорами и коммерсантами, и тут же наткнулась на ненавидящий взгляд бывшего куратора, с треском освобожденного от наблюдения за работой нашей фирмы.

Мест свободных не было, я села у раскрытой двери в приемной на приставной стол. Кто-то из мужиков вышел из кабинета и предложил мне свое место. Я отказалась, сидела на этом столике, прямо напротив дурацкого бывшего куратора, думала о том, вдруг ты уже приехал, и нервно отрывала кусочки кожи около ногтей.

Наконец в приемную влетел Хованский, схватил меня за локоть:

– Ольк, иди ко мне.

Б/у куратор окатил меня уничтожающим взглядом.

Я на планерке не была четыре недели, все находила пути и способы, как бы слинять, и, наверное, кроме как обо мне, говорить там было не о ком. Если бы не мысли о тебе, можно было бы и воспарить, насколько я умна и хорошо работаю. Это все перемежалось рассуждениями о ресурсах корпорации, цементе и трубах, а также автошинах. Оказывается, это была прощальная планерка перед недельным отпуском Хованского, и у меня возникло такое ощущение, что это он со мной на неделю расстается.

– Он без тебя жить не может, – шепнул мне зам по рекламе, – даже смешно – везде Ольга... Видишь, говорит Зайцеву, а смотрит на тебя.

– Что, Игорь? – Я еле-еле оторвалась от своих мечтаний о тебе. – Да ну, чушь, блажь, у него две жены и три любовницы. А я могу быть только первой...

– Но тебе бы хотелось?

– Честно говоря, я об этом не думала.

Честно говоря, в этот момент я думала, что ты уже сидишь у меня в приемной, досадуя, что меня нет на месте. Потому, выйдя на волю, я тут же позвонила на работу. Увы, ты ко мне пока не заезжал.

Через десять минут я была у себя в офисе. А еще минут через пять произошел самый значительный эпизод утра понедельника.

Дверь в мой кабинет распахнулась, на пороге появился ты с сообщением о том, что купленные неделю назад обои твоей жене не понравились. К тому же в квартире придется менять батареи. Дальше примитивно, как в песне: «Мое сердце остановилось, мое сердце замерло»...

ВТОРНИК. С утра стало грустно совсем. Мне все казалось, вот сейчас ты вернешься, подойдешь ко мне, обнимешь и прошепчешь на ухо: «Ну прости меня, дурака. Шутки у меня такие убогие».

Вместо тебя пришла подруга: просить денег в долг. Я вышла с ней во дворик, посадила на скамеечку в беседке, а сама пошла за забытыми в офисе сигаретами. Вернувшись, я с размаху ударилась лбом в верхнюю железную перегородку беседки, а носом – в нижнюю.

Она заверещала:

– Ой-ой, дурацкая штанга, больно?

– Ты знаешь, нет, – удивленно сказала я, потирая лоб и переносицу, – но синяк, наверное, будет.

Ничего себе, я не чувствую боли. И в этот же момент я поняла, что и сегодня ты не позвонишь, и завтра, и долго еще не позвонишь и не приедешь. Ты просто оставил меня. Навсегда.

Когда шла домой, на улице меня поймала цыганка и сказала, что жить мне осталось недолго, если я буду позволять другим осквернять свою душу, что она у меня очень чистая.

И мне сделалось немножко страшно, и я подумала о том, что я сейчас тебя люблю безнадежно, дико, безумно, наверное, так любят перед смертью. Еще мне было интересно, в чем, по ее мнению, выражается осквернение души, я по наивности своей всегда считала, что, кроме меня самой, ее никто осквернить не может.

А сейчас – ночь, чудесно переходящая в утро, я пишу свои слезки, а ты, наверное, спишь без задних ног, впрочем, почему без задних?

Тут я вспомнила, что в песенке этой дальше поется, что все, что бы герой ни делал, не помогло.

Я встала на подоконник, потому что подумала, что счастливей я уже никогда не буду. Я зажмурила глаза, сделала шаг вперед.

Я забыла, что живу на первом этаже.

Невдалеке слышался приближающийся гул первого троллейбуса.