1

Когда налетает северный ветер, я явственно слышу шум моря. Живу я очень близко от пляжа. Всего каких-нибудь четыреста шагов. Так подсчитала моя племянница, которая иногда приезжает к нам на каникулы. Достаточно выйти из дома и пройти угол улицы Дворской, как за нею начнется Пулноцная, у конца которой уже видна вода залива. В определенном месте кончается мостовая и начинается грязный песок. Желтый и мокрый песок лежит немного дальше, там, где его беспрерывно обмывает волна. Ирена, моя жена, любит убеленную пеной высокую волну, которая с шумом набегает на берег. В такую погоду она обычно вытаскивает меня из дому, а я иду за ней с неохотой, потому что мне кажется, что у меня есть масса занятий более важных, чем смотреть на бьющиеся о причал волны. Но позже, когда наши лица уже обрызганы солеными каплями, мне не хочется возвращаться. Я ведь тоже люблю стоять вот так и смотреть на море, на вечерние тени, падающие на дюны, на закат солнца, скрывающегося за полукругом горизонта, на зеленоватый свет луны, вырывающий из мрака блестящие контуры моста, переброшенного через залив. Люблю стоять и смотреть на все это. И еще люблю свою квартиру, в которой, когда налетает северный ветер, явственно слышится шум моря. Полюбил я даже эту грязную топкую улицу, ведущую к трамвайной остановке, и меня уже ничуть не раздражает то обстоятельство, что из центра сюда приходится ехать сорок пять минут, потому что, в конечном счете, я твердо знаю, что именно здесь мое место, что отец всегда хотел, чтобы я приехал в этот город, работал в нем и жил здесь, на морском берегу, где когда-то любил прогуливаться он сам.

Привез он меня в эти края, когда мне едва исполнилось восемь лет. Было это в августе 1939 года. А через три недели название этого города пестрело на первых страницах всех газет мира, повторялось в чрезвычайных сводках радиостанций всех континентов.

Из Гдыни мы вышли тогда на маленьком суденышке — моторке или туристском пароходике — точно не знаю: я еще не разбирался в этом — и, миновав волнорез, направились в сторону Гданьска. Я помню все, что говорил отец. Помню, когда мы вошли в портовый канал, я внимательно смотрел на зеленый вал по левой его стороне, на красную крепостную стену и видневшиеся из-за нее широкие кроны деревьев. Видел я и двух солдат на валу. Они были в касках и с винтовками через плечо. Люди махали им руками и кричали что-то, а солдаты, подняв руки, приветливо улыбались. Отец наклонился к нам и сказал:

— Это — Вестерплятте, дети.

Мне было тогда восемь лет. Теперь мне тридцать восемь, но лишь немногие события из времен детства я помню так ясно. И сейчас, когда мы с Иреной проходим эти четыреста шагов, чтобы полюбоваться на море, я всегда поглядываю в ту сторону: с Бжезьно, с моего пляжа, хорошо виден лоскуток изумрудной травы, первые деревья и белый шпиль обелиска, возвышающийся над ними. Ведь по прямой меня отделяет от Вестерплятте не более полутора-двух тысяч метров. Расстояние совсем небольшое. Однако это вовсе не означает, что, не побывав на полуострове, я смог бы со всеми подробностями написать обо всем том, что мне хотелось, о стоявших на валу двух солдатах и о ста восьмидесяти других, которых я не мог увидеть с пароходика, потому что они находились за валом в тот августовский день 1939 года, с которого я начинаю свой рассказ.

Во второй раз я не только увидел Вестерплятте, я побывал там. Это было уже после войны. Тогда на полуострове еще не было ни памятников, ни аккуратно вымощенных дорожек, ни бетонной площадки автостоянки, ни светлых зданий. Я увидел заросшие травой и бурьяном окопы и ходы сообщения, развороченные железобетонные стены и перекрытия вартовен, черные, обожженные огнем деревья, которые вздымали к небу свои расщепленные стволы. Все это, а также тщательное изучение множества документов, беседы с участниками и очевидцами тех грозных событий, помогло мне воссоздать картину этого поистине героического подвига в боевой истории моего народа.

Мне хочется скорее представить читателям сержанта Гавлицкого, который в тот день сразу после обеда вывел из гаража черный «фиат» коменданта и приказал рядовому Миштальскому вымыть машину.

— Через пятнадцать минут должна быть готова, — сказал Гавлицкий и направился в сторону офицерского казино, где уселся в тени веранды, потому что солнце пекло немилосердно, как в середине лета.

Рядовой Миштальский снял с себя мундир, отвернул кран гидранта и пустил на кузов «фиата» сильную струю воды. В дымке капель, распыленных над машиной, на мгновение мелькнула радуга. Воды солдат не жалел. Пройдясь струей по крыльям, по рессорам, еще раз помыл кузов машины, потом собрал замшей воду с блестящей поверхности, протер денатуратом стекла. Все это он проделал очень старательно. И не только потому, что работу должен был принимать педантичный сержант. Просто солдату хотелось, чтобы «фиат» выглядел так, будто он только что сошел с конвейера. Комендант наверняка поедет в город, пусть прохожие посмотрят, какими машинами располагает польская Складница. Солдат еще раз протер ручки, никелированные бамперы и отошел на несколько шагов, любуясь своей работой.

Пятнадцатая минута была на исходе. Сержант Гавлицкий появился через несколько секунд, глянул туда-сюда, хлопнул Миштальского по плечу, достал пачку немецких сигарет. Солдат был не в восторге от них: считал их слишком слабыми. Но когда угощает подофицер, отказываться неудобно. Сержант, правда, не носил мундира. Он был вольнонаемным. Однако все на Вестерплятте называли его сержантом, поскольку до увольнения в запас Гавлицкий имел это звание. Миштальский взял предложенную сигарету, затянулся и со вздохом проговорил:

— Поразмять бы косточки! Если бы только дали увольнение в город…

Гавлицкий, уже садясь в машину, резко обернулся и сказал:

— Об отпусках в Гданьск сейчас и не мечтайте. — Чувствовалось, он хотел добавить еще что-то, но, видимо, передумал и обронил: — Вот поедем с майором и поглядим, что там готовится.

Машина покатила по краю плаца, въехала на покрытую гравием дорогу, идущую по опушке леса, свернула перед двухэтажным домиком и остановилась у веранды. В зеркальце сержант увидел плютонового Петцельта. Он шел во главе караульного наряда к железной дороге. А с веранды спускались майор Сухарский и поручник Гродецкий.

Дорогой читатель! Приглядимся ближе к этой сцене, а особенно к человеку в центре ее. Это комендант Транзитной Складницы майор Сухарский.

Время обеденное. День солнечный и теплый. Только что прошел и скрылся в леске караульный наряд плютонового Петцельта. Сейчас виден только этот лесок. Он заслоняет желтый пляж и дремлющее в знойной тиши море, по которому медленно движется суденышко. Ближе, на фоне зеленой стены молодых дубов и вязов, резко выделяется красный двухэтажный домик с деревянной верандой. Майор Сухарский говорит что-то поручнику Гродецкому, который держит в руке большой желтый портфель. Оба в светлых штатских костюмах.

Я знаю майора Сухарского по фотографиям. Это хорошо сложенный большеносый мужчина выше среднего роста с выразительными чертами лица и тонкими губами. Однако на всех фотографиях он был в форме, на голове — конфедератка. Поэтому сейчас, когда он стоит у веранды своей виллы в светлом костюме отпускника, в мягкой шляпе, я смотрю на него с некоторым недоумением. Под широкими полями шляпы лицо майора кажется незнакомым. Впрочем, как и лицо поручника Гродецкого, которого штатский костюм делает еще более приземистым. Из машины выходит сержант Гавлицкий. Майор обменивается с ним несколькими словами, объясняет что-то, указывая на портфель, который держит поручник. Сержант Гавлицкий кивает, давая понять, что ему все ясно. Наконец они садятся в машину. Черный «фиат» проносится мимо казино для подофицеров к выездным воротам.

Рядовой Усс, несший службу у главных ворот, увидел машину коменданта только тогда, когда она выскочила из-за последних деревьев. До этого он смотрел через канал на колокольню костела в Новом Порту, где уже несколько минут что-то поблескивало. Было похоже, что кто-то, забавляясь, пускал солнечных зайчиков. Поэтому, прежде чем отворить ворота, рядовой Усс доложил об этом командиру. Майор с минуту пристально смотрел на колокольню.

— Назначьте завтра наблюдателя, — сказал он Гродецкому. — Нужно проверить, что там такое.

— Ясное дело: немцы балуются биноклями, пан майор, — заметил Гавлицкий, выезжая за ворота. — Они бы дорого дали, чтобы узнать, что мы готовим в наших кастрюлях!

Через некоторое время машина мчалась уже по узкой мощеной дороге вдоль железнодорожного полотна, проложенного вблизи портового канала. Когда проезжали мимо возвышавшегося над всеми зданиями Нового Порта зернового элеватора, Гродецкий взял себе на заметку, что за ним тоже следует установить наблюдение. С элеватора, как и с колокольни костела, противник имел великолепный обзор и наверняка пользовался этим преимуществом. Над полуостровом почти каждый день пролетали авиетки гданьского аэроклуба. Беда заключалась в том, что Вестерплятте не пользовался правом экстерриториальности, и летчики могли беспрепятственно фотографировать все объекты. Не случайно поэтому весной, когда поручник Гродецкий прокладывал подземные телефонные кабели к бастионам, он работал с солдатами только по ночам. Канавы приходилось рыть отдельными отрезками, а к утру вновь засыпать их и маскировать дерном и ветками. Это была раздражающе скучная, бесконечная работа. Но иного выхода не было: гарнизон Вестерплятте знал, что находится под постоянным наблюдением с воздуха. В августе 1939 года за ним следили со многих зданий в Новом Порту, а также с полицейских постов у причалов акватории для выгрузки боеприпасов, около парома через канал и перед главными воротами, из которых несколько минут тому назад выехал «фиат». Поручник не сомневался, что немецкий часовой успел позвонить в город и сделать соответствующее донесение, а полицейские уже, наверное, занимают посты на предполагаемом пути их следования. Вспомнив об этом, он инстинктивно опустил руку на желтый портфель. Если бы немцам удалось заполучить этот портфель, их наблюдателям на башне костела и на элеваторе больше нечего было делать. Сержант Гавлицкий, видимо, подумал о том же.

— В случае чего я, пан майор, дам полный газ — и все будет в порядке, — решительно сказал он.

Машина въехала на мост через железную дорогу. Тем, кто сидел в ней, на миг открылась панорама города: стрельчатые башни костелов, толчея крыш, огромный массив собора. После долгой паузы Сухарский ответил водителю:

— Ваше предложение разумно, сержант. А пока ограничимся тем, что поедем другой дорогой, не там, где ездим обычно.

Гавлицкий кивнул. Когда они переехали мост через Мертвую Вислу и оказались на Эльбингерштрассе, он не повел машину на Длуги-Тарг, а свернул через Зеленые Ворота влево. Двигаясь вдоль Новой Мотлавы, он сделал крюк до самой Белой Башни. Только там сержант вывел машину на главную артерию города. Здание сената украшали флаги со свастикой. Когда они выехали на Нойгартенштрассе, то увидели такие же флаги почти на всех домах.

— У них снова какой-то шабаш, а мы… — начал было сержант.

Неожиданно оборвав фразу, он резко рванул руль влево и нажал педаль газа. Сержанту удалось избежать столкновения с тяжелым «оппелем», который выскочил из узенькой улочки за маленьким дворцом Лиги Наций. Поручник Гродецкий, обернувшись, увидел через заднее стекло, как «оппель» резко затормозил на середине мостовой. Пронзительно свистя, к нему бежали двое полицейских.

— Газуй, Гавлицкий! — крикнул поручник.

Повторять команду ему не пришлось. Молниеносно выехав на правую сторону проезжей части дороги, сержант через несколько минут уже въезжал в открытые ворота двора за зданием Комиссариата Польской Республики.

— Не вышло у гадов, — с удовлетворением произнес он. — Случись авария, они могли проверить у нас документы и наверняка попытались бы задержать. Хитро придумали. Но старый Гавлицкий тоже не дурак!

Гродецкий с размаха хлопнул сержанта по плечу. Оба расхохотались. Майор одобрительно улыбнулся, затем бросил: «Пойдем» — и направился внутрь здания. Полковник Собоциньский давно ждал их.

— А я уже начал беспокоиться, — проговорил полковник, поднимаясь навстречу приехавшим. — Долго вы что-то сегодня ехали.

— Пришлось добираться кружным путем, — объяснил майор Сухарский. — Наши «соседи» явно идут ва-банк.

Полковник нахмурился:

— Оружие, надеюсь, у вас при себе? Дело очень серьезное. — Он вынул из ящика письменного стола запечатанный конверт. — Это, Генрик, шифры из Варшавы для вашей радиостанции. Они ни в коем случае не должны попасть в руки немцев.

— Не попадут. — Майор сунул конверт во внутренний карман пиджака. Офицеры переглянулись. — Когда ты это получил?

— Вчера вечером. Одновременно с известием о том, что нам надо ждать интересного визита.

Собоциньский стоял, опершись руками о письменный стол. Когда он на мгновение умолк, в комнате воцарилась тишина. Потом загремели барабаны, а еще через секунду в широко распахнутое окно ворвались звуки фанфар и труб.

— Закройте окно, поручник, — попросил полковник Гродецкого. — А то еще минута — и я сойду с ума! Целый день идет этот «концерт». Попробуй выдержи такое…

Гродецкий быстро захлопнул створки окна и поглядел вниз на улицу. По мостовой вышагивал оркестр. Над головами музыкантов вздымались медные блестящие трубы. Под бравурный триумфальный марш за оркестром тесными рядами маршировал отряд мужчин в коричневых рубашках, круглых шапках и черных брюках, заправленных в сапоги. Прислушавшись, поручник различил слова марша, звучавшие в ритм шагам:

— Хойте гехёрт унс Дойчланд унд морген — ди ганце вельт…

— Ишь чего захотели, сволочи! Ни много ни мало — чтобы завтра их рев слушал весь мир… А мы тут, пся крев, цацкаемся с ними! — Гродецкий резко повернулся и сказал: — Не шифры должны нам прислать, а что-нибудь посущественней. Две дивизии пехоты живо успокоили бы этих крикунов. За полдня успокоили бы!

Именно таким он, видимо, и был, поручник Гродецкий. Я видел четыре его фотографии. Особенно запомнилась та, где он был в берете и военном прорезиненном плаще. Резко очерченные сросшиеся брови, плотно сжатые губы. Мне кажется, точно так он выглядел, когда сидел в кабинете полковника Собоциньского. Однако я не думаю, что поручник был забиякой. Его скорее можно назвать человеком решительным, твердым, даже немного упрямым. И конечно — отважным. Все эти качества ему предстояло в скором времени проявить в полной мере. Правда, мне было известно, что он вел себя довольно смело еще тогда, когда был студентом Гданьского политехнического института, одним из ведущих деятелей «Корабля» и Братской взаимопомощи польских студентов. Думаю, он и тогда, наверное, был таким же суровым, неподатливым, каким бывает человек, которому постоянно приходится бороться, которого обстоятельства вынуждают всегда подвергаться опасности. Эту его какую-то внутреннюю собранность и напряженное внимание нетрудно было заметить даже на фотографии. На меня смотрел мужчина, облик которого выражал недюжинную физическую силу и решимость. Глядя на фотографию, я прекрасно представлял себе, как Гродецкий с наклоненной, втянутой в плечи головой шел навстречу штурмовикам Форстера, которые пытались вышвырнуть из лекционного зала польских студентов. В тот момент он был страшен, и штурмовики отступили перед ним, а вечером, притаившись на одной из улиц Вжеща, бросились на парня из темной подворотни… Если бы кто-нибудь спросил его об этом позже, он наверняка коротко ответил бы, что кое-как справился. Ему неприятно было вспоминать, как он изувечил трех рослых парней, вооруженных кастетами. Гродецкий терпеть не мог драк, но уж если дело доходило до драки с гитлеровцами, он становился страшным.

— Да, цацкаемся мы с ними, — с досадой повторил поручник, — вместо того чтобы ударить кулаком по столу. Такие молодчики только перед кулаками и отступают. Поверьте мне, уж я-то их знаю.

Собоциньский молча играл цветным карандашом.

— Возможно, я согласен с вами, поручник, — проговорил он минуту спустя. — Но нам еще никогда не требовалось столько выдержки, хладнокровия и спокойствия, как сейчас.

— И поэтому мы разрешаем им орать и маршировать, словно Гданьск уже принадлежит Гитлеру! — Светлые брови поручника мрачно сошлись на переносице. — Если Гданьск — Вольный город, то вольный для всех, а не только для немцев.

Полковник перестал играть карандашом:

— Гданьск напоминает мне сейчас стрелку весов, — спокойно, но со значением сказал он. — То, что произойдет здесь, решит все. Мы не имеем права поддаваться на провокации. Вам на Вестерплятте необходимо помнить об этом. Особенно сейчас, когда ожидается визит германского линкора.

Со стороны могло показаться, что полковник не имел намерения сообщать гостям эту новость. Последнюю фразу он произнес скороговоркой, одновременно выдвигая ящик стола. В кабинете воцарилась тишина. Сухарский и Гродецкий изумленно переглянулись.

— И мы разрешаем это?

Майор задал вопрос спокойным тоном, однако Гродецкий заметил, как дрогнул и выдвинулся вперед его подбородок. Поручник и сам почувствовал, как его охватило бешенство. А полковник Собоциньский невозмутимо продолжал перекладывать в ящик какие-то бумаги.

— Да, — сказал он, вынимая отпечатанные на машинке листы и с шелестом раскладывая их на столе. — Наш комиссар министр Ходацкий привез вчера согласие из Варшавы.

Гродецкий вскочил со стула. Подойдя к окну, увидел марширующие отряды молодежи, которые заняли всю мостовую. На юношах были белые чулки, черные короткие штаны и коричневые рубашки. Впереди шли барабанщики и трубачи. Снова загремели барабаны и взвыли фанфары. За спиной он услышал голос своего командира:

— И что это за линкор?

— «Шлезвиг-Гольштейн».

Шествие на улице продолжалось. Когда голова колонны поравнялась со зданием Комиссариата, трубачи снова поднесли трубы к губам.

— Мы не должны соглашаться на это, — продолжал майор. — Господин министр прекрасно знает, что за пушки на линкоре и чем мы располагаем на Вестерплятте.

— Ты, Генрик, делаешь слишком далеко идущие выводы. — В голосе полковника послышались нетерпеливые нотки. — Не может быть и речи о какой-то угрозе. Немцы уверяют, что на борту линкора нет никаких боеприпасов. Это будет всего лишь визит вежливости.

Поручник отвернулся от окна. Собоциньский уже не рылся в бумагах. Напряженно выпрямившись, он сидел в кресле.

— Не верю я в эту их вежливость, пан полковник. — Гродецкий старался говорить спокойно, но это не очень удавалось ему. — Не верю, что на линкоре нет боезапаса.

За окном грохотали барабаны. В тишине, которая наступила после того, как поручник умолк, явственно слышались четкие удары каблуков по мостовой. И хотя окна были закрыты, этот навязчивый топот врывался в комнату, сопровождал разговор польских офицеров, создавая неприятный зловещий фон. Полковник с ненавистью посмотрел на блестящие оконные стекла. С трудом подавил в себе желание заткнуть уши пальцами, чтобы приглушить эти проклятые звуки. Молчание становилось невыносимым. Чувствуя на себе пристальные взгляды офицеров, Собоциньский наконец сказал:

— Я не видел еще этого линкора. И министр Ходацкий также не видел его. Ни министр, ни я не будем иметь ни малейшей возможности обследовать линкор перед заходом его в порт. Нам приходится основываться только на официальной информации. В конце концов, мы с вами живем в цивилизованной Европе. Весь мир смотрит сейчас на Гданьск…

— Никто даже пальцем не пошевельнет, когда немцы устроят нам гитлеровский путч под прикрытием своего «безоружного» линкора. Уж я-то знаю фашистов! — Гродецкий сорвался с места, сделал три шага к окну, поглядел вниз на улицу. — Ксендзу Дыдымскому они выбили все окна в доме, разгромили лавку букиниста Пилярчика, досками заколотили польские школы в Элгануве, напали на доктора Шимчика, когда он ночью возвращался от больного. У них были «тотшлегеры», деревянные палки с железной рукоятью и кастеты. Вот вам, пан полковник, и вся их хваленая цивилизация. А «Шлезвиг-Гольштейн»…

Полковник ударил ладонями по крышке стола:

— Я не приглашал сюда этот линкор! В Варшаве все решили за нас. Правительство, я полагаю, знает что делает. Неужели вы не понимаете этого, поручник?!

Все, кто знал полковника Витольда Собоциньского, начальника военного отдела Комиссариата Польской Республики в Гданьске, единодушно утверждают, что это был человек мягкого характера, разговорчивый и веселый. С подчиненными держался просто. Несмотря на высокое звание, не признавал сурового тона даже тогда, когда отдавал приказания. Он вообще не имел привычки повышать голос. На фотоснимке, который был сделан неизвестным фотографом перед офицерской столовой на Вестерплятте, я увидел высокого мужчину в расстегнутой шинели. Одно это уже дает основание предположить, что Собоциньский не относился к той категории офицеров, для которых застегнутые пуговицы на форме солдата являются свидетельством его дисциплинированности и других высоких качеств. На фотографии полковник улыбается. Улыбка эта не искусственная, а самая обычная, непринужденная, как та беседа, которую он ведет с майором Сухарским и капитаном Домбровским, изображенными на том же снимке. Снимок был сделан неожиданно. Об этом свидетельствуют многие детали и прежде всего расположение группы — свободное, без тени позирования. Таким обаятельным и простым увидел я полковника Собоциньского, так я представлял его себе, начиная писать книгу. И если он все же допустил резкость в беседе с подчиненными, так не вяжущуюся с его обычной манерой вести себя, то это свидетельствует только о его крайней нервозности в тот момент.

Полковник Собоциньский сидел с раскрасневшимся лицом и постукивал кончиком карандаша по столу. Он был явно смущен собственным криком. В действительности он очень высоко ценил инженера Гродецкого, который в последние месяцы, недосыпая ночами, создал на территории Интендантства целую систему оповещения по сигналу тревоги, установил связь между постами и местами расположения личного состава, наладил рефлекторы для освещения предполья, привел в порядок аварийную электростанцию, которая могла снабжать Вестерплятте током в случае, если бы город прекратил подачу его. Полковник знал, в каких условиях работал Гродецкий, а теперь вынужден был сообщить ему и майору известие о прибытии линкора, одно присутствие которого в порту представляло угрозу именно для них. Эти два офицера приехали к нему, чтобы узнать, сколько польских дивизий стоит под Гданьском и войдут ли они в город, если в этом возникнет необходимость. А он, Собоциньский, вынужден сообщить о приходе в Гданьск немецкого линейного корабля, что окончательно меняло соотношение сил, и без того уже явно невыгодное для гарнизона Вестерплятте.

И все же мгновение спустя полковник взял себя в руки, поднялся с кресла и вышел из-за стола. В этот момент особенно хорошо было видно, как красив еще этот немолодой уже офицер с отличной выправкой и по-юношески энергичными движениями. Несколько раз он молча прошелся по кабинету. Возможно, именно в эти минуты полковник вспоминал разговор с министром Ходацким. Множество самых обоснованных возражений привел полковник, пытаясь доказать, сколь нежелательно появление немецкого линкора. Комиссар не захотел понять его. Он горячо убеждал начальника Военного отдела, что визит линкора является доказательством смягчения напряженности.

По словам комиссара выходило, что следует проявить еще немного выдержки, хладнокровия — и все снова вернется к нормальным отношениям. И здесь, в Гданьске, и между Варшавой и Берлином. Ходацкий умел убеждать людей…

Не переставая ходить по кабинету, полковник решил воспользоваться сейчас теми самыми аргументами, которые недавно услышал от комиссара.

— С визитом к нам идет не современный корабль, не «Шарнхорст» или «Гнейзенау». В Гданьск прибудет старая развалина, которая сражалась еще в Скагерраке.

Поручник Гродецкий пристально посмотрел на своего командира. Он мог бы сообщить немало интересных сведений о военно-морском флоте Германии, участвовавшем в предыдущей войне. Мог бы, но решил отмолчаться. Он только еще раз выразительно посмотрел на майора Сухарского, который до этого не проронил ни слова.

— Жаль, что не все любят время от времени перечитывать Гомера, — сказал майор, вставая. — Ну, что еще хорошего есть у тебя для нас?

Собоциньский остановился посреди комнаты.

— Пойми же, Генрик, это учебный корабль с курсантами на борту.

— И с пушчонками из папье-маше. Когда он должен прибыть и какие имеются для нас приказания?

Майор произнес все это довольно резким тоном. Собоциньский торопливо шагнул к нему.

— Нет у меня никаких приказаний, Генрик. Есть только просьба: объясни все это солдатам.

— Не знаю, как у меня это получится… Так когда же все-таки он должен прийти?

— Через несколько дней. К началу праздника цветов.

 

2

Резкие трели звонков раздавались по всему зданию. Звонило в спальнях солдат, в подофицерских комнатах, коридорах. Люди вскакивали с постелей, сталкивались друг с другом, спотыкались в темноте о табуретки. Капрал Ковальчик бросился к выключателю. Кто-то, стоя в дверях, крикнул:

— Погасить свет!

Темнота стала непроницаемой. Голос хорунжего Пелки гремел богатырским басом:

— Зажжешь свет — и в твой дурацкий лоб тут же влепят пяток пуль! Не копаться!

Через несколько секунд замешательство прошло. Восстановилась автоматичность движений, и руки в темноте безошибочно попадали на сложенное обмундирование, отыскивали ранцы, шлемы, противогазы.

Первые солдаты уже выбегали из помещения, затягивая на бегу ремни. В коридоре и по лестницам гремели подкованные сапоги, разбирались из пирамид карабины. За воротами топот обрывался: мягкий грунт двора гасил звуки. Отделения спешно строились в две шеренги. Дождавшись знака командира, солдаты побежали к своим постам.

Самый длинный путь предстояло проделать гарнизону сторожевого поста «Паром». Поручник Пайонк повел солдат наискосок через спортивную площадку. Быстро перебирая ногами, он ежеминутно оглядывался, проверяя, не отстает ли кто-нибудь, но солдаты бежали за ним плотной группой. Вот уже показались первые деревья, еще триста метров — и начнется дорожка, ведущая к их посту. А там уж рукой подать до узкого прохода между заграждениями из колючей проволоки, за которыми начинается высокий земляной вал. Здесь, на валу, и расположен «Паром». Учащенно дыша, солдаты занимали огневые позиции. Все делалось молча, без единого слова. Время от времени слышались только отдаваемые вполголоса команды хорунжего Грычмана. Поручник Пайонк остановился у входа в командный блиндаж. Когда хорунжий доложил о готовности людей, он бросился к телефону и сильно завертел ручку:

— Докладывает поручник Пайонк! Пост «Паром» готов к открытию огня!

Три минуты назад точно такое же донесение поступило от командира первой вартовни плютонового Петра Будера. Он бежал со своими людьми вслед за группой поручника Пайонка, но на границе спортивной площадки взял левее и повел солдат липовой аллеей в сторону леса. Прямо перед ним темнел низкий приземистый домик вартовни. Будер прибавил шагу. Аллея была гладкой, вымощенной, и тяжелые солдатские сапоги уже не уходили в мягкую почву, а громко стучали по камням. Двое дежурных, которые несли ночную службу в вартовне, отворили запертые изнутри двери. Плютоновый Будер дождался, пока все солдаты вошли внутрь, и снял телефонную трубку.

— Плютоновый Будер с первой вартовни докладывает о занятии огневой позиции!

В помещении вартовни темно. Только на ящике телефонного аппарата горит красная лампочка, освещая лицо плютонового Будера. Он и поручник Пайонк, который находится в трехстах метрах отсюда, являются командирами постов, выдвинутых дальше других. Перед ними уже только лес и красная крепостная стена, запирающая основание полуострова, на котором размещена польская Транзитная Складница. Будер и Пайонк во время тревоги должны бежать на пост со своими солдатами быстрее всех, и сейчас, когда оба стоят у телефонных аппаратов, мы с тобой, читатель, можем присмотреться к ним внимательнее. У меня имеется всего одна фотография плютонового Будера, которая была сделана в августе памятного 1939 года. На снимке плютоновый стоит в шеренге солдат во время смотра, производимого полковником Собоциньским. Будер, правда, стоит довольно близко, на переднем плане, но любительский снимок, который я разыскал не без труда, нечеткий. Я с трудом представляю себе внешность Петра Будера. Зато хорошо знаю, что он был человеком не только смелым, но и разумным. Не случайно он сказал друзьям осенью 1938 года, когда получил назначение в Гданьск, что служба ему предстоит нелегкая и очень опасная.

Поручник Пайонк, стоящий в глубине землянки, как раз прикуривает сигарету, и колеблющийся огонек спички освещает на мгновение его лицо. Оно такое же, как и на фотографии, где поручник вышагивает во главе роты во время парада: широкое лицо с довольно большим ртом, немного горбатым носом, глубоко посаженными глазами, густыми темными бровями и высоким лбом. Надвинутая на лоб стальная каска придает ему воинственное выражение. На самом деле Леон Пайонк — человек мягкий, веселый, любит пошутить с друзьями и не придирается к подчиненным. Когда, покурив, поручник выходит из холодного убежища, солдаты показывают ему на немецких полицейских, которые курсируют за красной кирпичной стеной, проходящей вблизи вала. Один из солдат берет полицейских на мушку карабина, остальные хохочут. Поручник жестом выражает свое неудовольствие — он не любит подобных шуток. Потом долго глядит вслед медленно удаляющимся полицейским.

В совсем ином направлении бежит по тревоге со своим подразделением подпоручник Здзислав Кренгельский. Его пост находится на западной окраине территории Интендантства, в лесочке, примыкающем к низкому земляному валу, за которым находится акватория для выгрузки боеприпасов. Это прямо над портовым каналом, напротив здания портового управления и маяка. Пустив свое отделение бегом, сам подпоручник двинулся по дорожке, опоясывающей южную опушку леса. Он задал всей группе довольно высокий темп, чтобы выиграть время, которое понадобится солдатам, когда они будут пробираться сквозь деревья и кусты, густо покрывающие эту часть полуострова. От поворота дорожки, которая уходила к электростанции, отделение еще с полминуты бежало по краю рощи, прежде чем скрылось в гуще деревьев. Ломая сухие ветки, солдаты вскоре добрались до недавно отрытого хода сообщения. Теперь можно было снова припуститься бегом: мягкий песок заглушал шаги. Миновав разветвление хода сообщения, который зигзагами подымался на возвышение вала, Кренгельский занял место на командном пункте. Отсюда было удобно наблюдать, как его солдаты занимают стрелковые ниши на вершине вала. Когда последний из них скрылся под кустами, маскировавшими позицию, подпоручник соединился с командным пунктом и приглушенно сказал в микрофон:

— Говорит пост «Пристань». Докладывает подпоручник Кренгельский. Позиция занята и готова к обороне.

Над самым берегом канала на полпути между постами «Паром» и «Пристань» находилась вторая вартовня. Командир ее, капрал Грудзиньский, как раз нес там сторожевую службу, поэтому пополнение из девяти человек вел его заместитель, капрал Владислав Домонь. Солдаты Домоня не тащили с собой тяжелого снаряжения (оно постоянно находилось в помещении вартовни). Все они были молодыми выносливыми ребятами и бежали свободным широким шагом. Не прошло и минуты, как все девять человек достигли цели. Правда, для этого им пришлось преодолеть немалое расстояние по гравиевой дороге, которая вдоль спортивной площадки ведет прямо на юг, обходит липовую аллею, а потом, чуть сворачивая, соединяется с окружной дорогой, чаще всего используемой патрулями.

Плютоновый Петцельт ведет свое отделение на пятую вартовню, расположенную неподалеку от железнодорожного полотна, между двумя крыльями леса, покрывающего восточную и северную части полуострова, а мат Рыгельский — на старую, помнящую еще прошлую войну, артиллерийскую позицию, расположенную сразу за лесом у самого берега моря. Обе группы бежали по северной границе спортивной площадки, потом миновали низкое здание старых казарм и свернули влево, оставляя в стороне виллу коменданта. Пятая вартовня находилась сразу за виллой, поэтому плютоновый Петцельт задержал здесь свою группу — рядом пробегали солдаты Рыгельского. Тем предстояло еще преодолеть двухколейное железнодорожное полотно, идущее от въездных ворот к портовому бассейну, обойти защищенные земляными насыпями склады боеприпасов и только за ними увидеть бетонные стены своего поста.

Как только солдаты установили пулемет, Рыгельский бросился к полевому телефону, прикрепленному в углублении бетонной стены, и прокричал в телефонную трубку:

— Докладывает командир поста «Форт». Приказ выполнен!

Подпоручник Здзислав Кренгельский, капрал Владислав Домонь, плютоновый Адольф Петцельт и мат Бернард Рыгельский уже повесили трубки. Подпоручник и капрал видели перед собой маслянистую воду канала, плютоновый — близкую опушку леса, а мат Рыгельский — узкую полоску пляжа и море, по которому с шипением носились белые полоски пены. Где-то далеко, за невидимой линией горизонта, как крохотная желтая звездочка, мигал на косе Хель маяк. Рыгельский то и дело поворачивал голову, чтобы лучше разглядеть этот далекий огонек.

На фотографии, которую я рассматривал, мат Рыгельский изображен в синей форме; он стоит с двумя сослуживцами и симпатичной девушкой в сквере имени Костюшко в Гдыне. Все улыбаются и смотрят прямо в объектив, куда попали также стоящие у причалов суда. Девушка слегка опирается на плечо Рыгельского. Сфотографировавшись, они, видимо, пошли до конца бульвара, а потом свернули, купили билеты в цирк или кино и в темном зале держались за руки. Потому что эта девушка, наверное, и есть Иоланта, Иола…

Приглядимся теперь к капралу Владиславу Домоню, уважаемый читатель, как раз в тот самый момент, когда он стоит возле узкого проема одной из амбразур вартовни, наблюдая за портовым каналом и домами Нового Порта на другом его берегу. Сейчас, в боевой каске, капрал кажется значительно старше, чем на самом деле и чем на снимке, где он застыл в конфедератке рядом со своим братом, элегантным майором. Фотография была сделана в Сандомире перед ратушей. Капрал немного ниже брата, но тянется изо всех сил, чтобы казаться под стать ему. Владиславу всего двадцать, и он еще не приобрел необходимого лоска, хотя великолепно сдал экзамены на аттестат зрелости и мечтает после службы на Вестерплятте поступить в офицерскую школу. Так они и договорились с братом в тот самый день, когда был сделан снимок. Капрал охотно показывал потом эту карточку сослуживцам: иметь брата майора весьма лестно. Не избегал он и разговоров относительно своих дальнейших планов в жизни. Но в тот момент, когда мы видим его, Домонь занят только наблюдением, хотя и возбужден атмосферой ночной тревоги, которая неожиданно сорвала его с теплой постели.

Вода в канале отсвечивает металлическим блеском каждый раз, когда на нее падает скользящий свет морского маяка с башни над зданием портового управления. В этом неверном свете тонут отражения газовых уличных фонарей и опознавательные огни буксира, выходящего из-за излучины Пяти Гудков. Буксир идет медленно. Взбивая винтом темную воду, он пробирается мимо Домоня к выходу из канала.

Подпоручник Кренгельский тоже видит буксир. Он внимательно следит, не изменит ли суденышко курс, не попытается ли пристать к отмели. Но буксир идет по прямой и вскоре исчезает за волнорезом. Успокоенный, Малыш переводит взгляд в другую сторону. Малыш… Это прозвище пришло вместе с подпоручником Здзиславом Кренгельским из 69-го Гнезненского пехотного полка, который он покидал с неохотой, хотя и знал, что перевод в Гданьск должен считать признанием своих заслуг. Кренгельский любил Гнезно, в гарнизоне у него хватало друзей, и у командования он был на хорошем счету. Новое место службы импонировало ему, а атмосфера тайны, окружавшая все, что было связано с полуостровом Вестерплятте, придавала этому месту особую прелесть в глазах подпоручника. Для меня несомненно одно: Кренгельский был хорошим офицером, раз его направили на Вестерплятте. И утверждение это — не пустой звук. Мы видели с тобой, читатель, как вел подпоручник свой маленький отряд на пост, знаем, как внимательно наблюдал он за каналом порта. Судя по всему, он успел уже полюбить свою новую службу и нашел в Интендантстве ту дружественную атмосферу, благодаря которой все реже вспоминал полюбившийся ему Гнезно.

Незадолго до полуночи сержант Расиньский спустился с первого этажа в подвальное помещение и сменил дежурившего на телефонной станции и при рации плютонового Зарембского. Подофицеры закурили, с минуту поболтали, и Зарембский отправился спать. Удобно развалившись в кресле, сержант принялся вертеть ручки рации в поисках музыки. Он очень любил оперетту, и ему часто удавалось поймать знакомые мелодии. На этот раз тоже повезло. Будапешт передавал попурри из оперетт Кальмана, и сержант весь обратился в слух, подсвистывая оркестру в тех местах, которые знал на память. Он с упоением слушал любимые мелодии, когда в музыку грубо ворвались высокие пронзительные звонки тревоги. Почти в ту же минуту на узле связи появился капитан Домбровский. Сержант вскочил и доложил по-уставному. В это время над ними, приглушенный толстым бетонным перекрытием, послышался топот — это отделение плютонового Лучиньского бежало на свой пост в шестую вартовню, расположенную в подземелье казарм. Минуту спустя Лучиньский уже докладывал о готовности. Через несколько секунд поступило донесение и от третьей вартовни, находившейся в укрепленном подвале подофицерской виллы.

Потом наступила тишина. Капитан Домбровский то и дело поглядывал на часы. Расиньскому показалось, что офицер все больше нервничает, хотя с момента первого сигнала тревоги не прошло и трех минут.

Третья минута была на исходе, когда раздался звонок телефона и на распределительном щите коммутатора загорелась красная лампочка: звонила вторая вартовня. Сразу после этого поступили сообщения с четвертой и пятой вартовен. Спустя пятнадцать — двадцать секунд Расиньский услышал доклад плютонового Будера с первой вартовни.

Солдатам поручника Пайонка и подпоручника Кренгельского оставалось преодолеть еще несколько сот метров. Капитан смотрел на циферблат часов, на медленно двигающуюся секундную стрелку: один оборот, второй, третий… Они там сейчас бегут через лес, продираются сквозь кусты…

Звонок зазвонил только после седьмого оборота стрелки. Первым доложил поручник Пайонк, за ним — подпоручник Кренгельский. Подтвердив прием каждого доклада, капитан Домбровский записал время в лежавший перед ним блокнот. Затем, склонившись над столом, начал производить какие-то подсчеты. Расиньский, все время наблюдавший за выражением лица офицера, видел, что капитан недоволен, хотя, как прикинул сержант, время на сей раз было показано лучшее, чем когда-либо раньше. У Расиньского даже появилось желание поделиться с капитаном своими соображениями на этот счет, но, видя, что капитан явно не в духе, сержант не рискнул это сделать.

Мне думается, сейчас наступил тот самый момент, когда можно спокойно представить капитана Домбровского. Может быть, мне следовало сделать это раньше, когда я впервые упомянул о его командире, майоре Сухарском. Дело в том, что эти два человека в обстановке драматических событий, о которых пойдет речь на последующих страницах, не всегда будут достигать полного взаимопонимания. И все же я не мог рассказать о Домбровском раньше. В данном случае я, как автор, не решаю вопроса о выходе героев на сцену. Я всего лишь регистрирую их появление перед нами по мере развития событий, над которыми не властен. Итак, перед нами капитан Францишек Домбровский. Мы видим его впервые во время ночной тревоги в небольшом помещении узла связи, где он уселся почти рядом с сержантом Расиньским. Капитан без головного убора. Таким я видел его на фото, сделанном еще в Калише, где он служил в 29-м пехотном полку. Фотограф посадил его в профиль перед объективом. Наверное, поэтому на снимке сильно подчеркнуты его острый прямой нос, узкие, чуть сжатые губы и резко очерченный подбородок. На других фотографиях капитан запечатлен в иных позах. Но лицу его все равно присуще то же выражение решительности, энергии и даже некоторой суровости. Каска, в которой он запечатлен на одной из фотографий рядом с поручником Пайонком и хорунжим Грычманом, еще больше подчеркивает это, хотя на сей раз Домбровский слегка улыбается. Он самый высокий из этой троицы. Отлично сидящий мундир подчеркивает стройность фигуры. Он вообще как-то удивительно подтянут, я бы даже сказал, франтоват. Да и на всех остальных снимках капитан Домбровский выглядит так, будто только что вышел от портного. Даже во время тревоги он явился сюда, на командный пункт, застегнутый на все пуговицы, одетый с иголочки. Думаю, что и в служебных делах он был не менее педантичен. Это, возможно, не особенно располагало к нему подчиненных. Не удивительно поэтому, что прибытие Домбровского на Вестерплятте не вызвало особого энтузиазма у некоторых подофицеров и солдат. Возможно, именно по этой причине у сержанта Расиньского не хватило смелости заговорить первым, и он дожидался, когда наконец что-нибудь скажет сам капитан. Но Домбровский молчал. Он заговорил лишь тогда, когда на узле связи появился майор Сухарский. Пододвинув ему свои записи, капитан сказал:

— Пост «Пристань» доложил о готовности на седьмой минуте, а пост «Паром» — на девятой. За это время противник успел бы уже выломать ворота, преодолеть стену и углубиться в лес.

Майор кивнул.

— Дай отбой тревоги, — приказал он. — С завтрашнего дня на всех постах будет установлено ночное дежурство.

 

3

После завтрака, как обычно по воскресеньям, свободные от службы солдаты и подофицеры разбрелись по пляжу и загорали в горячих лучах августовского солнца. Море было на редкость спокойным. Его зеркальная гладь только кое-где морщилась под порывами ветерка, да легкая рябь появлялась время от времени на изгибах крохотных волн. Устав от жары, море как бы припало к купальням Сопота, к высоким скалистым берегам Орлово, Редлува и Гдыни. Солдаты оживленно переговаривались. Один из подофицеров, медленно прохаживаясь по берегу, громко пел популярную в те дни песенку: «…возьми под руку свою даму, пойди с ней вместе погулять».

Это был Хруль. Капрал Генрик Хруль, командир сформированного недавно по приказу майора Сухарского поста «Кей». Отсюда, с места, где купался и загорал капрал, было не более трехсот метров до поста. Хруль все время поглядывал в сторону Гдыни. На пост ему предстояло отправляться только ночью, а сейчас было великолепное августовское воскресенье, и где-то там гдыньские девушки прохаживались по приморскому бульвару в легких цветастых платьях. Капрал был высоким миловидным парнем с кудрявой шевелюрой и темными блестящими глазами. Характер он имел веселый и жизнерадостный, любил поболтать, знал массу анекдотов, но мог настроиться и на сентиментальность. Эту его черту особенно ценили девушки Сташува, где размещался батальон Хруля. Мне думается, что, когда он получил приказ отправиться в Гданьск, на Вестерплятте, у него сразу возникла целая куча проектов, связанных с перспективами веселого отдыха в Гданьске. Однако суровая действительность быстро развеяла мечты капрала. В Вольном городе, когда он прибыл в Интендантство, царила напряженная, грозовая атмосфера, стояли мартовские дни, те дни, что принесли с собой падение Чехословакии. Гитлеровские штурмовики в Гданьске жили в горячечном ожидании приказа фюрера, в котором говорилось бы о занятии города. Фашисты маршировали с факелами и знаменами под ласковым присмотром гданьской полиции, которая находила предлог для вмешательства лишь тогда, когда на улицах появлялись группы польских демонстрантов. Город кипел, и Хруль вместо ожидаемых прогулок после службы попал в водоворот событий, связанных с подготовкой к обороне от предполагаемого нападения гданьских отрядов СС на польское Интендантство.

Вестерплятте пребывал в состоянии полной боевой готовности, и свою первую ночь капрал провел на посту у пулемета. Думаю, он был несколько удивлен, когда плютоновый Будер привел его в неприметный с виду домик. Раскрыв зарешеченное окно, он объяснил, что решетка закреплена очень слабо, и в случае необходимости ее надо выбить прикладом, тогда окошко превратится в бойницу станкового пулемета. Изумление Хруля возросло еще больше, когда плютоновый поднял крышку люка в полу и ввел его в нижнее помещение поста — бетонированный каземат, где стояли зачехленные станковые пулеметы. Достаточно было снять чехлы и нажать спусковую скобу, чтобы открыть огонь. Хруль был явно обескуражен, осматривая все это, хотя и пытался казаться невозмутимым. Еще до получения приказа о выезде в Гданьск он, правда, уже знал, что Вольный город — место довольно неспокойное. Но капралу и в голову не приходило, что там живут как на вулкане. Правда, вскоре после мартовских событий, после захвата Чехословакии и Клайпеды немецкими войсками все немного успокоилось. Но покой этот был относительным. Комендант отменил состояние полной боевой готовности, однако о послеобеденных поездках в город не могло быть и речи. Только по воскресеньям из Гданьска приходил буксир и забирал тех, кто получил увольнительную на целый день, а вечером привозил счастливчиков обратно. К сожалению, и эти воскресные экскурсии вскоре тоже были отменены. У команды буксира появилось более важное дело. Буксир, как обычно, приходил по утрам в воскресенье и пришвартовывался у пристани Интендантства. Однако он забирал с собой только вольнонаемных сотрудников. На Вестерплятте они одевались в военную форму, а с собой везли в маленьких чемоданчиках штатское платье. В гдыньских казармах переодевались и возвращались в Гданьск поездом. Буксир же отправлялся обратно к Вестерплятте с новой партией солдат, прибывавших для пополнения гарнизона Интендантства. Гданьские полицейские уже привыкли к этим воскресным визитам буксира и только считали, стоя у будки портового управления, находившихся на палубе солдат. Если бы обнаружилось, что число тех, кто прибыл вечером, превысило количество людей, отбывших утром, недремлющие полицейские немедленно оповестили бы об этом свое начальство.

Дело в том, что в Вольном городе изо дня в день возрастало количество ландесполицаев, пограничной стражи «Данцигер СС хаймвер» и формирований СА. В итоге они составляли сильный, насчитывающий две дивизии пехоты корпус, подчиненный единому командованию. Между тем установленная трактатом численность гарнизона Вестерплятте определялась всего лишь в восемьдесят восемь человек, и цифра эта должна была соблюдаться с предельной точностью. В создавшейся обстановке необходимо было укрепить польские силы, и буксир каждое воскресенье привозил из Гдыни новую группу солдат.

Вот так и получилось, что Хруль вынужден был в одиночестве разгуливать по пляжу и только тоскливо поглядывать в ту сторону, где за высоким берегом Орлово лежала манившая к себе Гдыня. Когда Хрулю окончательно надоело прохаживаться таким образом, он растянулся на песке рядом с капралом Шамлевским.

К Эдмунду Шамлевскому тоже стоит приглядеться внимательнее. Он является тем человеком, которому предстоит сыграть важную роль в надвигающихся событиях, особенно в начальной их фазе. Приказом майора Сухарского капрал Шамлевский был назначен командиром поста «Вал», позиция которого должна была находиться напротив ворот, перекрывающих железнодорожную линию, в двухстах метрах от них. Поэтому в случае каких-либо событий на Вестерплятте Шамлевский со своими двумя солдатами окажется в самом опасном положении, и его пулемет будет первой огневой точкой защитников полуострова.

Получив приказ, капрал осмотрел свою позицию — обычный полукруглый земляной вал, окружавший с трех сторон старые, теперь уже пустые пороховые склады. Обойдя позицию, он убедился, что защищен только от лобовой атаки и что, если противник прорвется в глубь территории Интендантства, капралу и его солдатам нечем будет прикрываться ни с тыла, ни с флангов. Однако, будучи человеком еще очень молодым, не научившимся серьезно относиться к опасности, Эдмунд Шамлевский не стал предаваться унынию. Он лишь пожал плечами и подумал, что все как-нибудь утрясется. Кроме того, капрал, как я полагаю, был смелым солдатом, верившим в свой ручной пулемет. Патрулируя участок Интендантства, примыкавший к каналу, Шамлевский давно привык к угрозам молодчиков в мундирах СА, которые нередко собирались группками перед складами и знаками показывали польским солдатам, как будут перерезать им глотки и вешать на деревьях. Суровый приказ майора запрещал солдатам реагировать на провокации. И капрал свято выполнял этот приказ. Он с презрением поглядывал на крикунов и проявлял полнейшее безразличие к любым их выпадам. Случалось, что Шамлевский даже приостанавливался и довольно спокойно рассматривал гитлеровцев, что приводило их в неописуемое бешенство.

Иногда по каналу проплывало какое-нибудь польское судно или большая моторная лодка с отдыхающими и экскурсантами, посещавшими польский порт, и тогда были улыбки, обмен приветствиями, дружеские жесты. С палубы польского судна, которое вышло из Гданьска и двигалось правой стороной канала, кто-то бросил однажды капралу пачку заграничных сигарет. Подняв ее, он прочитал нацарапанные на пачке каракули: «Привет гарнизону смертников!»

Представляю, что пережил тогда Шамлевский. Наверное, именно в тот миг он понял всю глубину надвигающейся опасности, может быть, впервые осознал, сколь малы у него шансы остаться живым, унести в целости свою голову с клочка земли, лежащего у ворот огромного города, в котором спешно вооружались немцы, готовясь к расправе с маленьким польским гарнизоном на Вестерплятте, к расправе со всем тем, что имело отношение к Польше. Начали они вроде бы с малого: с поломки золотых ягеллонских орлов у колодца Нептуна, с уничтожения почтовых ящиков. Пока что дело не дошло до убийств. Но фашисты уже обнаглели — участились нападения на редакции польских газет, на польские таможни и школы. Солдат злило то, что строгие приказы не позволяли им стать на защиту своих соотечественников в городе, и они ждали времени, когда вместо постоянных протестов Комиссара Польской Республики под Гданьском появятся польские дивизии или в порт войдут польские военные корабли, одно присутствие которых заставит притихнуть разбушевавшихся штурмовиков Форстера.

Шамлевский не раз с горечью Думал о том, почему этого не происходит. Он ни на миг не сомневался в силах польской стороны и, может быть, только тогда, когда прочитал написанные на пачке сигарет слова, подумал о возможности и иного исхода, что заставило его ненадолго помрачнеть…

Глянув еще раз на пачку сигарет, капрал швырнул ее в воду. Жест этот явно свидетельствовал о некоторой взволнованности, однако я не думаю, чтобы Шамлевский всерьез расстроился из-за этого инцидента. Разве что, сменясь с поста, он рассказал обо всем товарищам и услышал их единодушное мнение о печальной участи немцев, если они рискнут напасть на Вестерплятте. Молодые польские солдаты не питали ни малейших сомнений на сей счет. Они ждали новых событий, как ждут интересного приключения. И если что беспокоило их по-настоящему, так это только запрет на увольнение в Гдыню и необходимость проводить свободные дни на полуострове.

Шамлевский злился еще из-за того, что уже несколько недель собирался посмотреть сенсационный английский фильм «Признание шпиона» о деятельности немецкой разведки. Однако капрал утешал себя мыслью, что этот фильм не скоро сойдет с экранов и он успеет его посмотреть, когда все кончится. Шамлевский был уверен, что если дойдет до сведения счетов в Гданьске или даже до войны с Германией, то это дело не затянется. На то, чтобы навести порядок в Вольном городе, он отводил два-три дня. А с Германской империей в случае чего можно будет покончить за несколько недель. Так считал капрал. И он отнюдь не был одинок в подобных рассуждениях.

У входа в порт показались очертания маленького пузатого буксира. Суденышко дало короткий гудок, проплывая мимо здания портового управления, и подошло к деревянному помосту пристани Вестерплятте. Двое полицейских в зеленой форме тотчас вышли из сторожки и принялись внимательно приглядываться к подымавшимся на палубу солдатам. У обоих полицейских были коротко подстриженные усики, и кто-то из матросов пошутил, указывая на них:

— У вас тут, в Гданьске, больше Гитлеров, чем в Берлине. Стоило бы хоть одного показать в Гдыне.

— Можно было бы выставить его на сквере Костюшко для обозрения, — подхватил второй и громко рассмеялся. — И откуда только немцы берут их?

— У них наверняка есть для этого дела маленькая фабричонка! — выкрикнул механик, высовываясь до пояса из люка машинного отделения.

Команда буксира состояла из молодых, загорелых, веселых парней, каких обычно подбирали для службы в военно-морском флоте. Однако не о них сейчас пойдет речь. На палубу буксира поднялась группа переодетых в военную форму вольнонаемных сотрудников Интендантства, и среди них артиллерист старший сержант Леонард Пётровский и хорунжий Ян Грычман. Судя по всему, их раздражала беззаботная болтовня моряков. И не потому, что матросы смеялись над принятой у гданьских полицейских модой на усики а ля фюрер. Просто Грычману и Пётровскому было не до шуток. Майор Сухарский уже оповестил о предполагаемом визите немецкого линкора, и у них не было сомнений относительно подлинной цели этого визита. Оба были уверены, что вскоре начнется война. А поскольку они уже участвовали в одной войне, то хорошо понимали, чем это пахнет. Пётровский прошел самые тяжелые бои на Сомме и под Верденом. Он знал, что представляет собой тяжелая немецкая артиллерия, и, как только майор рассказал ему о «Шлезвиг-Гольштейне», Пётровский сразу понял, что против его орудий оборона Интендантства мало чего стоит. Девятый год служил он на Вестерплятте, знал каждый квадратный дюйм земли на полуострове, присутствовал при постройке постов и казарм, через его руки проходило буквально все оружие. Поэтому он имел полное представление о том, чем будет располагать гарнизон и что он сможет противопоставить артиллерии немецкого линкора. Пётровский, очевидно, не раз производил такие подсчеты. Даже в ту минуту, когда он стоял на палубе буксира и смотрел, как работают матросы, он наверняка мысленно перетряхивал все свои склады и прикидывал, окажется ли в состоянии сделать хотя бы один выстрел старая семидесятипятка, которую перевезли на Вестерплятте в разобранном виде. Собирали ее прямо на полуострове, а вот испробовать в деле так и не смогли. Мне кажется, Пётровский был задумчив еще и потому, что никак не мог отогнать от себя некоторые сравнения. Когда он приехал на Вестерплятте, мог каждый день после службы выходить в город, подобно остальным подофицерам, и даже снял себе квартиру в Новом Порту. В Гданьске царил тогда мир, не было никаких столкновений с местными немцами, а Интендантство, кроме окружавшей его кирпичной крепостной стены, не имело никаких других укреплений. Тогда существовало только три обычных сторожевых поста, солдаты каждое воскресенье получали увольнительную, могли свободно расхаживать где им хотелось. Только два года спустя служба стала более строгой. А когда гитлеровские штурмовые отряды начали появляться на улицах и устраивать провокационные демонстрации, гарнизон Вестерплятте все чаще стали поднимать по тревоге. В тот период Пётровский ликвидировал свою квартиру и переселился в казармы, чтобы в случае необходимости всегда быть на месте. И вот теперь он стоял на палубе буксира с чемоданчиком в руке; в Гдыне он переоденется в штатское и вернется обратно поездом, вроде бы украдкой, хотя и считается, что Гданьск — Вольный город.

Мысленно он убеждал себя, что ему давно пора привыкнуть ко многим вещам, а сделать это никак не удавалось: такой уж у него характер! Леонард Пётровский мрачно стоял у релинга и, когда буксир причалил к набережной Гдыни, не согласился даже пойти на кружку пива в кабачок на Свентояньской. С пристани он поехал в Орлово навестить семью, а пиво выпил только вечером, в Гданьске.

У меня есть несколько фотографий старшего сержанта Пётровского, и на всех он — в форме. Высокий сухощавый подофицер с несколькими медалями на груди заснят на них в довольно натянутой, выбранной по вкусу фотографа позе.

Одетый теперь в обычный костюм, немало изменивший его внешность по сравнению с фотографией, Пётровский одиноко сидел в августовский день 1939 года в ресторане Шмельтера за маленьким столиком у стены, медленно потягивал из кружки золотистую жидкость и казался совершенно безучастным к тому, что творилось вокруг. Он больше походил на любителя выпить, одного из множества бесцветных посетителей, которые регулярно навещали кабачок Шмельтера, чтобы осушить пару кружек пива.

Несмотря на солидный живот, владелец ресторанчика ловко вертелся между столиками, расставлял кружки, иногда громко смеялся шутке кого-либо из посетителей, после чего возвращался к буфетной стойке, за которой две паненки в белых фартучках мыли и вытирали стаканы, рюмки и огромные кружки. Выбрав удобный момент, толстяк приостановился у столика Пётровского и тихо бросил:

— Посидите еще. Я сейчас подойду.

Старший сержант кивнул, заказал еще кружку пива и закурил. В это время в ресторане появился хорунжий Грычман. Оглядев зал, он заметил Пётровского и быстро подошел к нему.

— Ты давно дожидаешься? — спросил он, садясь. — Я не успел на поезд.

— Ничего. — Пётровский пододвинул Грычману пачку сигарет. — Шмельтер хочет поговорить с нами.

Хорунжий Ян Грычман тоже был в тот вечер в штатском и тоже производил несколько странное впечатление. Его широкое лицо выглядело совсем иначе под козырьком военной фуражки или под каской. Шляпа с полями, которую он только что снял и положил на кресло, делала Грычмана неузнаваемым. Да и коричневый штатский костюм был не очень привычен для хорунжего. После двадцати с лишним лет ношения формы это вполне понятно. Присев на краешек кресла, он оглядывал зал и, наверное, мысленно вспоминал слова, которые сказал на прощание его командир в Сандомире. «Вы, Грычман, едете в осиное гнездо, — сказал полковник. — Так уж держитесь там как угодно, но не отдавайте Балтийское море». Вот уж посмеялся бы этот полковник, увидев хорунжего в эдаком наряде, да еще за кружкой пива в кабачке, полном крикливых немцев. Интересно, что бы он сказал, узнав, что хорунжий должен оборонять это море у Вестерплятте всего несколькими пулеметами…

Грычман был человеком серьезным. Звание хорунжего он заработал тяжким трудом и, конечно же, давно мечтал получить долгожданную офицерскую звездочку. Одна мысль об этом обычно приводила его в возбуждение. Но в тот вечер даже эта животрепещущая тема вряд ли оживила бы хорунжего. Он был как никогда мрачен: старого вояку лишил покоя предстоящий визит немецкого линкора.

Потирая лоб толстыми короткими пальцами сильных рук, Грычман изредка поглядывал на Пётровского, который тоже знал, что такое война. А последнее посещение Гдыни утвердило хорунжего в мысли, что война неизбежна. Он видел людей, копавших укрытия на скверах на случай воздушных налетов, видел окна магазинов, учреждений и даже частных домов, заклеенные крест-накрест полосами бумаги, видел поезда, отходившие в Варшаву, Краков, Познань, битком набитые отдыхающими, которые спешно покидали побережье. Он мог бы, правда, несколько успокоить себя, припомнив свое собственное путешествие из Кельце на Вестерплятте. Тогда, в марте, он наблюдал под Тчевом нечто похожее, и положение было не менее напряженным. Однако все как-то утряслось. Но даже это воспоминание не успокоило хорунжего.

Самое лучшее было сейчас — сменить обстановку. Грычман с превеликим удовольствием встал бы из-за столика и сел в трамвай, идущий к Новому Порту. Но прежде надо было переговорить со Шмельтером, а тот как ни в чем не бывало продолжал разносить кружки. Не собирался еще, видимо, трогаться в путь и Пётровский. Он спокойно, с невозмутимым видом потягивал свое пиво.

У дверей послышался какой-то шум. В зал ввалилась ватага немцев в коричневых рубашках, круглых кепи и с ранцами за спиной. Заняв несколько свободных столиков, они нетерпеливо потребовали пива.

Грычман забеспокоился, что ресторатор окажется теперь надолго занятым, но толстяк бросил на обслуживание молодчиков СА своих официантов, а сам решительно направился в их сторону, неся две большие кружки, покрытые белыми шапками кипящей пены.

— Возвращаются с учений, — сообщил он. — Каждую субботу выезжают в Оливу, там и проводят учения. А как у вас? Как вы себя чувствуете на полуострове?

— Все в порядке, пане Шмельтер. Хорошо, — охотно ответил Пётровский. — А что новенького в Гданьске?

Хозяин кабачка еще ниже наклонился над столиком и торопливо зашептал:

— Вчера пришли два транспорта боеприпасов из Восточной Пруссии в запломбированных вагонах. Сегодня утром приехало около двухсот человек, тоже оттуда. Вроде бы туристы и в штатском, но сразу видно — военные. Думаю, одни подофицеры. На Бишофсберге окопалась артиллерия. А один знакомый говорил, что через верфь идет разгрузка бронеавтомобилей.

— Это все?

Толстый ресторатор поднял на Пётровского изумленные глаза.

— А вам этого мало? Разве это не важно?

Из угла, занятого коричневорубашечниками, грянула громкая песня. У Грычмана глаза превратились в узкие щелочки. Шмельтер заметил это.

— У вас вот сразу все внутри переворачивается, а мне каково постоянно слушать это? Скажите на милость, когда, наконец, вы покончите с этими бандитами? Когда сюда придет наша армия? Неужели надо ждать, пока они начнут первыми? Это невозможно выносить.

— Столько лет терпели…

— Верно. Но теперь они отчаянно распоясались. Даже в моем кабаке. Закрыть его, что ли?

У ресторатора покраснело лицо, голос его дрожал.

— Может, и недолго осталось им буянить, — успокаивающе произнес Пётровский. — Вот когда мы с вами спокойно посидим за пивком.

— Ох, не только за пивком, пан Пётровский, не только. — Лицо хозяина кабачка посветлело. Он хотел добавить еще что-то, но Грычман уже потянулся за шляпой.

— Нам пора.

Шмельтер понимающе кивнул и тревожным взглядом оглядел своих гостей. Потом тихо спросил:

— Увидимся через неделю?

— Если не будет никакой заварушки…

— А если будет? Если на вас нападут? Справитесь? Ведь у них тут такая сила…

Шмельтер по очереди смотрел то на Пётровского, то на Грычмана. Оба хранили молчание, потому что снова думали о немецком линкоре. Потом, чувствуя, что пауза становится нестерпимой, Грычман многозначительно произнес:

— Нас ведь тоже голыми руками не возьмешь, пан Шмельтер.

Когда друзья вышли из трамвая у вокзала, первое, что они увидели, была колонна грузовиков с тщательно прикрытыми брезентом кузовами. Колонна двигалась со стороны Оруни и исчезала за вторым поворотом, ведущим к Новому Порту.

 

4

Сначала из-за чистой линии горизонта показались голубые столбы дыма. Минут через пятнадцать появились силуэты кораблей. А вскоре уже невооруженным глазом можно было рассмотреть очертания четырех маленьких кораблей и одного большого.

— Здесь что-то не так, — пробормотал мат Рыгельский, не отрывая бинокля от глаз. — Должен был прийти только линкор.

— А остальные? Это как понимать? — спросил рядовой Покшивка, но так и не получил ответа.

Весь гарнизон поста «Форт» находился на своей позиции. Уже целый час, с момента, когда с косы Хель просигнализировали о появлении эскадры и майор Сухарский поднял всех по тревоге, Интендантство пребывало в состоянии полной боевой готовности, а пост мата Рыгельского вел тщательное наблюдение за заливом. Солдаты были возбуждены, поминутно проверяли оружие, а когда показались корабли, не отрывали глаз от их темных силуэтов. Ефрейтор Покшивка повторил свой вопрос, и Рыгельский нетерпеливо ответил:

— Остальные — торпедные катера.

Катера как раз закончили перестроение и разместились по два вдоль бортов линкора. Мат внимательно проследил за их маневром, потом, не скрывая волнения, сказал:

— Не нравится мне это, ребята. Может, они собираются повторить Клайпеду?

Ефрейтор Покшивка оттянул затвор винтовки до половины и, увидев блеснувший патрон, спокойно заметил:

— С нами у них так легко не получится. Мы уж тут за себя постоим.

— А что ты собираешься сделать немцам этим своим пугачом? — спросил Рыгельский, резко поворачиваясь к Покшивке. — Ты имеешь представление о военном корабле? Другое дело, если бы сюда подошли наши «Орел» или «Сокол». Эти бы из них живо все потроха вытряхнули… А что такое для линкора или даже для торпедного катера ты со своей игрушкой? — Мат оглядел позицию и заметил поднимающихся по ступенькам подофицеров Грабовского и Беняша. — Скажи ему, Генек, какие пушки стоят на линкоре. Дадут раз — и всем нам крышка.

— Это если попадут, — не сдавался Покшивка.

Разреши представить тебе, дорогой читатель, капрала Эугениуша Грабовского и плютонового Юзефа Беняша. Поднимаясь на бетонную платформу старой артиллерийской позиции, которую занял небольшой отряд мата Рыгельского, они были спиной к солнцу. Теперь, когда оба дошли до парапета, их можно хорошо разглядеть. Грабовский и Беняш примерно ровесники, однако плютоновый кажется очень молодым, почти мальчишкой; капрал же выглядит рядом с ним значительно старше. Это впечатление усугубляется еще и тем, что Беняш по натуре человек очень живой и веселый, тогда как Грабовский спокоен и уравновешен в каждом своем шаге. Даже движения его выглядят неторопливыми, как бы точно отмеренными.

Глядя в бинокль на приближающиеся немецкие корабли, капрал нахмурился и помрачнел. Ему были видны бронированные казематы, ощерившиеся толстыми стволами тяжелых орудий, артиллерийские башни на палубе линкора, его мощный компактный корпус. Глядя на все это, Грабовский тут же вспомнил свою пушчонку, стоящую в гараже, и весьма трезво оценил исход поединка. Поэтому он глубоко вздохнул и бессильно опустил руки. На Вестерплятте он приехал только в конце июля. Когда капитан Домбровский объявил, что капрал назначается командиром орудийного расчета, Эугениуш был приятно удивлен. Однако, едва он оглядел старую, только чуть модернизированную семидесятипятку, радость его померкла… На такой площадке он предпочел бы иметь гаубицу, а не пушку, стреляющую чуть ли не прямой наводкой. И все же рьяно принялся за работу. С присущей ему обстоятельностью Грабовский подготовил огневую позицию, составил карточку ведения огня, даже обрезал кроны деревьев на основных направлениях. Все это он проделывал, конечно, по ночам, поскольку территория Интендантства находилась под постоянным наблюдением, и капитан Домбровский предупредил об осторожности.

Каждый вечер капрал выходил на работу со своими людьми и возвращался в казармы перед рассветом. Добравшись потом до постели, он долго не мог заснуть, несмотря на усталость. Капрала одолевали сомнения, имеют ли хоть какой-нибудь смысл его теоретические расчеты? В торуньской артиллерийской школе, которую он окончил с отличием, на учениях или на маневрах он всегда мог внести необходимую корректировку, если в стрельбе наблюдались неточности. Здесь же стрелять нельзя, потому и проверить ничего невозможно. Если он в чем-то ошибся, то это подведет его в решающий момент. А как избежать ошибки?

В противоположность капралу Грабовскому плютоновый Юзеф Беняш по натуре был не склонен к сомнениям. Как и капрал, он производил все свои расчеты только на бумаге, однако был уверен, что все сделал правильно и об ошибке не может быть речи. Молодой командир минометного взвода был полон задора и веры в собственные силы. Блестяще окончив школу подофицеров, он остался при ней в качестве инструктора, специалиста по минометам. Оружие свое знал досконально и на стрелковых соревнованиях в дивизии занял первое место: все мины легли точно в цель. В Интендантстве, куда он приехал из 3-го пехотного полка, расквартированного в Ярославе, плютоновый сразу занялся определением возможностей обзора местности на главных направлениях стрельбы, подсчетом расстояний и углов переноса огня. Иногда ему приходилось затрачивать по нескольку дней на выбор огневой позиции, поскольку он не мог вести пробных выстрелов, а покрытая лесом и постройками территория Вестерплятте создавала много трудностей.

Позиции для своих минометов Беняш выбрал во дворе казарм, подле ворот, в том месте, где два крыла здания создавали излом, заслоняющий мертвую зону и представляющий собой отличное прикрытие на случай неприятельского огня. О выполнении всех работ Беняш доложил майору еще в начале августа и теперь иногда нес службу дежурного подофицера Интендантства или назначался в патрули, неустанно обходившие территорию. Такая деятельность больше подходила ему по характеру, потому что плютоновый любил движение, даже если оно ограничивалось обходом огневых позиций и постов. Он бывал доволен, если происходило что-нибудь непредвиденное, потому что человеку с таким живым характером не по нутру монотонная служба.

Появление в водах залива немецкого линкора в сопровождении четырех торпедных катеров могло принести любые неожиданности. Беняш даже втайне надеялся, что ему наконец удастся опробовать свои минометы. Он считал, что в Гданьске давно пора навести порядок. Поэтому, увидев торпедные катера, которые сопровождали «Шлезвиг-Гольштейн» и появление которых явилось для всех полнейшей неожиданностью, Беняш заявил, что, по его мнению, не следует спускать немцам такую провокацию.

— Вот увидите, из Гдыни сейчас же выйдут наши корабли, — сказал плютоновый Беняш.

Рыгельский только пожал плечами, его раздражала несерьезная болтовня.

— И какие корабли должны, по-твоему, выйти? — спросил он со злостью. — Тральщики, что ли?

— Пусть пошлют «Вихрь».

— Человече! — Рыгельский обеими руками обхватил голову. — Ну как тебе объяснить, что перед тобой линкор, понимаешь, линкор! Да к тому же с торпедными катерами! Они потопили бы «Вихрь» в пять минут.

— Тогда пускай пошлют подводные лодки. — Беняш тоже обозлился. — Я сам слышал, как ты говорил, что «Орел» выпустил бы из линкора потроха.

— В открытом море — это точно. Только не здесь. Залив слишком мелок для подводных лодок.

— Тогда что же? Выходит, мы ничего не можем им сделать? Они себе поплывут в Гданьск, а наши в Гдыне будут держать руки в карманах и любоваться?

— Ну что ты ко мне пристал? — выкрикнул Рыгельский. — Спроси у самого Унруга, может, тебе он что скажет.

— Наши в Хеле могут открыть огонь, — вмешался Грабовский. — Немцы еще не вышли из предела досягаемости польских орудий.

Эскадра спокойно двигалась дальше, и все машинально повернулись в сторону Хеля, где стояли батареи тяжелой артиллерии береговой обороны. Те, кто наблюдал эту сцену, ничего не имели бы против, заговори в тот миг батареи Хеля и пусти они на дно немецкие корабли. Но это была напрасная надежда. Торпедные катера внезапно сделали разворот на сто восемьдесят градусов, оторвались от линкора и двинулись на восток, а навстречу линкору из порта вышли два буксира, украшенные флагами расцвечивания.

— А все же не хватило у немцев смелости, — с удовлетворением констатировал Грабовский, следя за удаляющимися катерами.

Минут через пятнадцать можно было уже хорошо рассмотреть вооружение линкора: две бронированные башни с двумя торчащими из каждой стволами, пять орудий меньшего калибра на одном борту, а всего девять орудий для одного залпа.

Тяжело вздохнув, Грабовский вполголоса сказал стоявшему рядом Рыгельскому:

— Если что случится, будет нам, Бернард, совсем невесело. У него, у гада, столько пушек, что если он нам влепит, то из нас только перья посыплются.

— Но ведь на корабле нет боеприпасов.

— И ты веришь этому?

Грабовский и Рыгельский растерянно посмотрели друг на друга. Потом Рыгельский неуверенно проговорил:

— Я, парень, и сам уже не знаю, чему верить. Кажется, министр Ходацкий будет сегодня с визитом на линкоре. Но только тут вот, внутри, — он прикоснулся пальцем к левой стороне груди, — сердце подсказывает мне, что в любой день могут начаться большие события.

«Шлезвиг-Гольштейн» уже входил в порт: его могучий серый корпус, ведомый двумя украшенными флагами буксирами, скрылся за каменной стеной волнореза, и гарнизон поста «Форт» видел теперь только наблюдательные башни и трубы. Немецкий линкор во всей своей красе предстал перед глазами солдат, размещавшихся вдоль берега портового канала: на посту «Пристань», второй вартовне и на посту «Паром».

Пост «Паром», замаскированный густой листвой, упрятанный среди молодых елей, был расположен за зеленым валом и защищен проволочными заграждениями и завалами из толстых пней и бревен, которые по ночам устанавливались солдатами под наблюдением хорунжего Грычмана.

При приближении «Шлезвиг-Гольштейна» Грычман поднялся на мостик наблюдательного пункта и стал рядом с поручником Пайонком, который, хотя и чувствовал сильное недомогание, все же не ушел с поста после объявления тревоги. Да, собственно, все, кому положено, находятся на своих местах. На левом фланге — плютоновый Баран со станковым пулеметом, дальше — ефрейтор Доминяк с ручным пулеметом, капралы Вуйтович, Здеб и рядовой Грудзень. На правом фланге, над самым каналом, расположились капрал Ян Ковальчик, ефрейтор Стефан Цивиль и рядовой Бронислав Усс. Этим троим лучше всего был виден приближавшийся корабль, который, медленно продвигаясь вдоль берега, прошел мимо их позиции и исчез за излучиной Пяти Гудков, в глубине порта, откуда послышались крики приветствовавшей его толпы.

Запомни, читатель, этих трех парней. Запомни их, напряженно стоящих в мягкой тени зеленой листвы, сквозь которую пробиваются блики солнечного света, вспыхивающие то на поверхности касок, то на зеленом сукне мундиров, то на руках, крепко сжимающих оружие. Все трое молоды, но серьезны и очень собранны. Все трое наверняка думают об одном: о грозном немецком линкоре, который только что прошел мимо их позиции и с которым, возможно, им предстоит сражаться, если линкор не уйдет, как им было сказано, через несколько дней. Я полагаю, все трое хотели, чтобы корабль ушел, потому что просто не представляли себе единоборства с этим стальным гигантом. А больше всех об этом мечтал Стефан Цивиль. В атмосфере всеобщего возбуждения именно он был тем человеком, кто сильнее других тосковал по покою и тишине, мечтал, чтобы все вернулось на свое место, чтобы он мог снова каждое воскресенье ездить в Бжезьно, на Викториаштрассе, где ждала его Уршула, дочь рыбака, который часто привозил свой улов в Интендантство… Стефан затеял когда-то разговор с рыбаком, принял его приглашение, увидел девушку и навек потерял покой. Через два месяца он сделал предложение и, чокаясь с будущим тестем, строил радужные планы на будущее. После окончания службы Цивиль решил навсегда остаться в Гданьске и рыбачить вместе с тестем. Он уже постоянно ввертывал в разговоре кашубские словечки, с интересом осматривал сети, регулярно ходил на воскресные обеды, а иногда брал с собой Ковальчика и Усса. После того как начались затруднения с увольнениями, а потом их вообще отменили, Цивиль мог только поглядывать через канал в сторону Бжезьно или прислушиваться, как на кольце поворачивают трамваи, идущие в тот район.

Что касается товарищей Цивиля, то они наверняка думали о своих близких, с которыми неизвестно когда им приведется увидеться. А Ян Ковальчик, с детства запомнивший большой пожар, который уничтожил половину домов в их деревне, видел перед собой яркое пламя, дым, клубящийся над крышами, и мечущийся среди домов скот. Именно эта тяжелая картина припомнилась ему сейчас и назойливо стояла перед глазами. Катастрофа… Часто случалось Ковальчику слышать, что, если что-то начнется в Гданьске, обязательно разразится война. А все, что происходило в Гданьске, указывало на то, что непредвиденные события могут начаться здесь в любой момент.

Из глубины порта доносились смягченные расстоянием, но вполне явственные приветственные крики, звуки исполняемых оркестрами маршей и сухой треск ракет, которые взвивались в небо снопами искрящихся звездочек.

Майор Сухарский долго присматривался к этим причудливым огонькам, стоя у распахнутого окна своего кабинета. Напряжение утренних часов постепенно проходило. Он отозвал гарнизон постов с боевых позиций и оставил на них только часть людей. Было похоже, что немецкий корабль и в самом деле ни капельки не интересуется Интендантством, пришел сюда только затем, чтобы удостоить своим присутствием праздник цветов…

Устав лежать на ковре, крупный пятнистый дог майора Эрос лениво приплелся к окну и положил на подоконник свою тяжелую голову. Сухарский погладил собаку. Внезапно в глубине кабинета зазвонил телефон. Майор быстро подошел к письменному столу. Он сразу узнал густой бас полковника Собоциньского, интересовавшегося новостями. Сухарский сказал, что до звонка как раз прислушивался к тому, что происходит в порту.

— Вот видишь, — в тоне Собоциньского явно слышались нотки удовлетворения, — все идет так, как я говорил. «Шлезвиг» прибыл с самым обычным визитом. Немцы поорут немного, и на этом все кончится. Точно такая же история была, когда Гданьск посещал крейсер «Лейпциг».

— Хочу, чтобы ты оказался прав, — сдержанно ответил Сухарский, раздосадованный беззаботностью полковника. — Однако тогда положение было несколько иным.

— Ты, конечно, прав. Но не следует сгущать краски. Что было, когда он проходил мимо вас?

— А что могло быть? Ведь ты, надеюсь, не думаешь, что мы махали платочками. Или, может, тебе хотелось бы, чтобы мы произвели салют? Тогда надо было сказать заранее.

— Мне, Генрик, сейчас не до шуток, и я не зря звоню тебе. — Голос полковника утратил теплоту. — Вы обязаны проявлять максимум осторожности.

— Знаю. Мы проявляем максимум бдительности.

— Ты не понял меня, Генрик. Я совсем не об этом. Вы должны следить за тем, чтобы не возникло провокации.

Сухарский пожал плечами.

— А каким образом я могу этому помешать? — с раздражением спросил он. — Если они начнут, я ведь не буду стоять как овечка.

— Я совсем не об этом. Выслушай меня внимательно, Генрик. Речь идет о том, чтобы не было никаких провокаций с нашей стороны.

Полковник произносил каждое слово четко и громко, и тем не менее Сухарскому показалось, что он ослышался.

— С чьей стороны? С нашей? Да ты что, Вицек, издеваешься надо мной, что ли? Чего ты, собственно, добиваешься?

— Я добиваюсь того, чтобы ты был чертовски осторожен, — строго произнес Собоциньский. — Даже случайный выстрел твоего солдата может быть сочтен за провокацию.

И полковник и майор были раздражены до крайности, но Сухарский чуть было не рассмеялся в тот момент. Ему вдруг пришло в голову, что Собоциньский крепко заложил за воротник во время обеда. Однако, когда голос в телефонной трубке спросил, почему он молчит, раздражение снова охватило майора.

— У меня здесь, Вицек, воинская часть, а не тир в парке, — сухо напомнил он полковнику. — Здесь, на Вестерплятте, никто нечаянно не стреляет. Не мог бы ты объяснить мне…

— Могу, — оборвал Собоциньский. — Варшава опасается инцидента. Французы предупредили нас, что…

— …что им трудно было бы выступить на помощь польским провокаторам из Гданьска, — закончил за него майор. — Мне кажется, что наши союзники ищут лазейки. Это было бы им очень удобно.

Наступила пауза.

— Я хочу, чтобы ты правильно понял меня, Генрик, — снова начал полковник уже спокойным тоном. — Немцы очень напирают на то, что «Шлезвиг» прибыл к нам с обычным визитом, и весь мир именно так смотрит на это.

— А ты?

— Я могу пока сказать только одно: они ведут себя вполне прилично и соблюдают все правила. Командир линкора был у министра Ходацкого и пригласил его на свой корабль. Четверть часа назад комиссар вернулся с банкета. Он-то и попросил, чтобы я поговорил с тобой о мерах предосторожности. Комиссар рассказывал, что действительно не видел на «Шлезвиге» никаких боеприпасов.

— Но ведь он заглядывал далеко не всюду.

— Конечно. Однако не будем спорить, Генрик. Дело обстоит просто. Мы не можем допустить, чтобы возник инцидент. Придется оттянуть посты в глубь территории. Ты понял меня?

— Нет, не понял. Но приказ выполню.

— И выполни его точно, — продолжал настаивать полковник. — Командир корабля информировал министра Ходацкого, что сегодня пополудни линкор отбуксируют в портовый канал и он будет стоять напротив вас.

Сухарский обернулся к окну. Ему хорошо были видны красные дома на противоположном берегу канала, склады, хранилища. Через два-три часа, а может быть даже раньше, с этого самого места он будет видеть башни германского линкора, стоящего в ста метрах от Вестерплятте. Всего сто метров…

— Генрик, ты слышишь меня? — спросил обеспокоенный молчанием Сухарского полковник. — Генрик!

— Слышу, — с трудом ответил Сухарский. — Почему министр согласился на это? Неужели он не понимает…

— Он прекрасно все понимает, — прервал майора Собоциньский, явно не желая, чтобы он закончил свою мысль. — Только, пожалуй, будет лучше, если корабль передвинется ближе к выходу из порта.

— А знает ли пан министр, когда отплывает «Шлезвиг»?

— Точно не знает. Однако его заверили, что визит продлится всего два-три дня.

— Два-три дня, — неуверенно повторил майор, потом быстро спросил: — А ты, Вицек, не смог бы выкроить время и заскочить к нам?

— Конечно, заскочу, — поспешил заверить его полковник. — Как только выпадет свободная минута, сразу приеду к вам. А пока — всего хорошего.

— Всего, — ответил Сухарский, медленно опустив трубку на рычаг.

Закончив разговор, он снова услышал доносившиеся из порта крики и барабанный бой. Первым делом майор старательно затворил окно и только потом вытащил из письменного стола записную книжку.

 

5

На совещание, которое созвал капитан Домбровский, собрались все командиры постов и вартовен. Уже больше пятнадцати минут ждали они капитана на веранде старых казарм, но пунктуальный обычно заместитель коменданта все не появлялся. Командиры курили и разговаривали, собравшись группками между столами. Все они были в новом обмундировании, которое два дня назад им выдали со склада в соответствии с приказом о мобилизации, зачитанным майором Сухарским после получения шифровки из Гдыни. На Вестерплятте этот приказ никого не застал врасплох. И в Интендантстве тоже ничего не изменилось, если не считать, что десятка полтора вольнонаемных работников были одеты теперь по-военному и получили оружие, противогазы, каски, а также снаряжение, до опознавательных знаков включительно, которые были давно уже заготовлены и хранились в ящике у каптенармуса.

— Идет! — раздался предупредительный окрик капрала Горыля, ловко погасившего папиросу в пепельнице. Все, кто курил, сделали то же самое и быстро стали полукругом посреди веранды.

Капитан Домбровский быстрым пружинистым шагом поднялся по ступенькам и, остановившись перед ожидавшими его подофицерами, коротко бросил:

— Мобилизация отменена.

До сих пор события развивались в соответствии с определенной логикой. Сгущавшиеся тучи на политическом горизонте, участившиеся немецкие провокации в Гданьске, непрерывно возраставшее количество немецких отрядов, упрямо называемых полицейскими резервами, и, наконец, визит линкора, который, видимо, не торопился уходить, а только передвинулся в глубь канала и стал у старой крепости Вислоуйсьце, — все эти факты заставили гарнизон Вестерплятте старательно готовиться к обороне и регулярно пополнять личный состав. На полуострове спешно строились укрепления, ставились проволочные заграждения, создавались завалы из срубленных деревьев и противопехотные спирали из колючей проволоки. Гарнизон Вестерплятте уже длительное время находился в состоянии полной боевой готовности. Логическим завершением всех этих действий должна была стать мобилизация. Поэтому сейчас, когда капитан объявил, что мобилизацию отменили, все собравшиеся на веранде восприняли эту весть с нескрываемым недоверием и удивлением. Сержант Гавлицкий даже машинально потянулся рукой к поясу, как бы проверяя, находится ли он по-прежнему на месте. Это был широкий желтый пояс, похрустывавший при каждом движении. Его чуть оттягивал груз такой же желтой кобуры с новехоньким пистолетом, к рукоятке которого был прикреплен кожаный шнур, охватывающий вторым концом шею. Благодаря этому, если во время боя нужно было швырнуть гранату, пистолет можно было на какой-то момент выпустить из рук, не рискуя потерять его. Гавлицкий глянул на свои погоны, украшенные римской пятеркой, и внезапно, будто решившись на что-то, сделал два шага вперед.

— И мы должны все это сдать обратно, пан капитан? — растерянно спросил он.

Домбровский, уже подходивший к столу, обернулся и резко сказал:

— Нет. Мы, черт побери, еще не посходили с ума. На нас этот приказ не распространяется.

Он отодвинул кресло, жестом разрешил подофицерам сесть и развернул схему территории Интендантства. На ней были обозначены все дома, укрепленные точки и позиции с нанесенными секторами огня пулеметов, минометов, противотанковых орудий. Зеленым карандашом были заштрихованы рощицы и лесочки, а черным — железнодорожные линии, все тропки и дороги, а также старые пороховые склады, которые не использовались уже много лет, еще со времен постройки порта в Гдыне. Каждый раз, когда Домбровский смотрел на карту, ему казалось, что он видит изображение головы какой-то странной птицы с разинутым клювом, головы на тонкой и короткой шее. Весь полуостров от входного канала и до начала этой тонкой птичьей шеи, составляющей его основание и перерезанной крепостной стеной, имел полтора километра в длину, а в самом широком месте, в центре, примерно там, где находились казармы, расстояние от берега до берега не составляло даже шестисот метров. Площадь его была равна примерно двадцати пяти гектарам. Весь этот участок, поднимавшийся в среднем метра на четыре над уровнем моря, был в большей своей части покрыт лесом и замыкался кирпичной крепостной стеной, тянувшейся вдоль портового канала. В стене было двое ворот. Одни, главные, предназначались для колесного, вторые — для железнодорожного транспорта. Через вторые шла железнодорожная линия, тянувшаяся через весь полуостров. По обе стороны от нее находился забор из колючей проволоки. Эту часть полуострова приходилось держать под постоянным контролем: не исключалось, что немцы могут двинуть по ней воинский эшелон и высадить десант на территории Интендантства.

Так же вероятен был в случае конфликта и десант со стороны моря. Именно поэтому на берегу были размещены два поста: «Форт» под командованием мата Рыгельского и «Лазенки» — во главе с матом Бартошаком. От угрозы десанта со стороны акватории для выгрузки боеприпасов Интендантство защищали тоже два поста: «Кей» капрала Хруля и «Электростанция» сержанта Гавлицкого. На берегу портового канала, отделенные только стометровой полосой воды от предполагаемых огневых позиций неприятеля в Новом Порту, были оборудованы четыре огневые точки. Напротив портового управления, у выхода из канала, размещался пост «Пристань» подпоручника Кренгельского, дальше находился пост сержанта Дейка, за ним, немного оттянутая от берега, — вторая вартовня под командой капрала Грудзиньского и, наконец, пост «Паром» поручника Пайонка.

В задачу «Парома» входила оборона Вестерплятте не только со стороны канала, но и со стороны главных ворот. Помогать ему в этом должен был пост «Вал» капрала Шамлевского, по сути дела наспех сооруженная позиция ручного пулемета подле старого, вырытого в земле склада боеприпасов, расположенного между железнодорожной линией и пляжем, в двухстах метрах от въездных железнодорожных ворот и в ста пятидесяти от поста «Паром». Все эти позиции — у моря, над каналом и на двух противоположных оконечностях полуострова — составляли первую, внешнюю линию обороны, и капитан, приступая к обсуждению обстановки, внимательно присматривался к каждому из командиров.

Капитан не отрицал возможности десанта со стороны моря, канала или акватории для выгрузки боеприпасов, однако соглашался с мнением майора Сухарского, который считал, что основные силы противника будут брошены обязательно со стороны основания полуострова, с суши, и всю тяжесть этого удара вынуждены будут принять на себя гарнизоны постов «Паром» и «Вал». Особенно рассчитывал Домбровский на пост «Паром», как на более сильный и лучше укрепленный, хотя и не считал его способным продержаться более часа. После падения «Парома» оборона перейдет на вторую линию, состоящую уже из вартовен, — более солидных укрепленных точек. Всего их было пять. Они окружали здание казарм, которое тоже имело собственный боевой каземат, и должны были являться последним очагом сопротивления. Все вартовни отстояли на таком расстоянии одна от другой, что могли поддерживать друг друга огнем пулеметов и вести круговой обстрел.

Первая вартовня под командованием плютонового Будера была расположена приблизительно в двухстах метрах за постом «Паром» — у опушки леса и в глубине территории Интендантства; вторая, капрала Грудзиньского, оттянутая еще дальше в тыл и отстоящая на полкилометра от «Парома», могла все-таки оказывать ему огневую поддержку. Что же касается пятой вартовни плютонового Петцельта, то она находилась на другой стороне полуострова, ближе к морю, у самой железнодорожной линии, и должна была взаимодействовать на левом фланге обороны с постом «Форт», а в случае необходимости поддерживать первую вартовню.

Все, кто собрался в тот день на веранде старых казарм, могли видеть эти три вартовни. Они находились довольно близко, серые, приземистые, с маленькими пятнышками узких амбразур, четко обрисованные зеленью деревьев, которые заслоняли собой четвертую вартовню, расположенную уже за леском, между постами «Электростанция» и «Лазенки». И наконец, третья вартовня, невидимая с веранды, располагалась в специально оборудованном подвале виллы подофицеров, почти в центре полуострова. Она могла вести огонь не только в сторону канала, но и в сторону морского берега. Кроме того, третья вартовня была способна поддерживать огнем вторую и четвертую вартовни.

Капитан Домбровский еще раз поглядел на красные стрелки, которыми на схеме были обозначены секторы обстрела. Секторы накладывались один на другой вокруг казарм, образуя на рисунке замкнутое огненное кольцо. Перед заместителем коменданта сидели люди, которым предстояло вести этот огонь, предстояло создать этот круг; от них зависело, превратится ли он в непреодолимую преграду для врага.

— Не знаю, возможно, все это и рассосется как-нибудь… Иначе нам придется драться. Если начнется война, мы в соответствии с приказом должны будем обороняться здесь в течение шести часов. Именно столько времени, сколько потребуется нашим дивизиям, чтобы занять Гданьск и прийти нам на выручку. — Домбровский обвел долгим взглядом лица сидевших рядом людей. — Я хотел бы, чтобы в течение этих шести часов каждый знал, что ему следует делать. Вопросы есть?

Вопросов не было. Домбровский встал и быстро прошел сквозь полукруг молчавших людей. За углом дома свернул к казармам. Если бы капитан пошел по аллейке в сторону подофицерского казино или хотя бы посмотрел в том направлении, то увидел бы разворачивающийся у газона синий «оппель» полковника Собоциньского.

Сухарский натянуто поздоровался с полковником, а Собоциньский с ходу стал перечислять, какое множество дел свалилось на него за последние сутки. Да еще неожиданный вызов в Варшаву…

— Вернулся только сегодня утром, — оправдывался он, — и, как видишь, сразу к тебе.

— Тогда, может, хоть объяснить, что это за история с мобилизацией? Сначала приходит приказ об объявлении мобилизации, потом приходит приказ об отмене ее. Что все это означает?

— Именно из-за этого меня и вызывали. Нам пришлось прервать мобилизацию.

Они вошли в особняк майора, и Собоциньский тяжело опустился в мягкое удобное кресло. Сухарский сказал, протягивая ему открытый портсигар:

— Мы с тобой, Вицек, уже давно в армии и, конечно, представляем, что сейчас творится в стране. Здесь у меня нет никаких проблем. Мне предстояло мобилизовать двадцать человек вольнонаемных, которые постоянно у меня под рукой, и все дело не заняло даже получаса. Но там, где людям придется проехать десятки километров только для того, чтобы явиться в казармы по повесткам, это будет выглядеть иначе. Представляешь, что за суматоха подымется… Одни только едут, а другие уже возвращаются. А если сейчас что-то произойдет? Если только начнется…

Полковник выпустил клуб дыма и отрицательно покачал головой.

— Ничего, Генрик, не начнется. В том-то и дело, что ничего не начнется. Кто-то все же должен был уступить, и мы первыми сделали этот шаг.

— Шаг? — Сухарский побледнел. — Какой шаг, Вицек?

— Не нервничай. Шаг с мобилизацией. Неужели не понимаешь?

— Если говорить откровенно, то не совсем.

— Вот видишь, я тоже не понимал, но в Варшаве мне все объяснили. Это англичане потребовали, чтобы мы приостановили мобилизацию.

— Англичане? — Майор собирался было сесть, но так и застыл у кресла. — Это они, что ли, будут сражаться за нас, если немцы нанесут нам удар?

— Я же говорил тебе, Генрик, — терпеливо пояснил полковник, — об этом не может быть речи. Появилась возможность ведения переговоров, а для этого нужно создать соответствующую атмосферу.

— И остановить приготовления?

— Вот именно. Министр иностранных дел Бек не мог поехать в Берлин с пустыми руками. А теперь он скажет: полюбуйтесь, пожалуйста, мы не готовимся к войне.

Сухарский наконец тоже сел. Провел рукой по лбу, как бы пытаясь отогнать непрошеные мысли, и тихо спросил:

— Это точно, что Бек поедет?

— Почти точно. Он должен встретиться с Риббентропом, а возможно, даже и самим рейхсканцлером Гитлером. Все еще можно утрясти.

— А какой ценой?

Глаза полковника, избегая взгляда Сухарского, блуждали где-то у распахнутого окна.

— Не знаю, — признался он после минутного молчания. — Однако я полагаю, что наши союзники будут настаивать на уступках.

— И как далеко собираемся мы зайти в этих уступках? Уйдем отсюда? Из Гданьска? С Вестерплятте?

Майор говорил быстро и громко: он был очень возбужден. Собоциньский поднял руку, как бы пытаясь этим жестом приостановить поток дальнейших вопросов.

— Остынь, Генрик. Прошу тебя, успокойся, — повторил он. — Я ведь не говорю, что мы уйдем отсюда. На это не согласится даже Бек.

Последние слова вырвались у него непроизвольно, и он с удовольствием вычеркнул бы их из памяти своего собеседника, однако Сухарский, по-видимому, даже не обратил на них внимания.

— Но ведь Гитлер потребует именно Гданьск. Такова будет его цена…

— Которой мы не заплатим. Это мне было сказано вполне определенно в министерстве и поручено повторить тебе. — Полковник раздавил папиросу в пепельнице и тут же потянулся за следующей. — Мы не откажемся от наших прав на Гданьск.

Вошел ординарец и расставил на столе чашки. Налил из кофейника кофе и спросил, не открыть ли бутылку вина, но майор отослал солдата нетерпеливым жестом и, когда дверь за ним затворилась, проговорил:

— Мы здесь с тобой, Вицек, не со вчерашнего дня. Ты ведь знаешь, к чему готовятся немцы. Что будет, если Форстер заявит о вхождении Гданьска в Германскую империю?

Взгляды офицеров встретились, и Собоциньский на этот раз, уже не отводя глаз, ответил:

— Тогда наши дивизии войдут в Гданьск.

На мгновение установилась такая тишина, что было слышно позвякивание ложечек, положенных на блюдца. Сухарский отпил глоток кофе, отодвинул чашку, откинулся на спинку кресла.

— Не следовало отменять мобилизацию. Я во всяком случае не отменил ее здесь, у себя, — заявил он. — Все вольнонаемные получили военную форму и оружие.

— И очень правильно, Генрик. — Собоциньский несколько раз одобрительно кивнул. — И очень правильно. Я был уверен, что ты поступил именно так. Вы здесь должны быть готовы ко всему.

— Жаль, что только здесь, а не по всей стране. — Майора вновь охватили сомнения. — Армия должна быть готова и там.

— Об этом не беспокойся, — торопливо заверил Собоциньский. — Главное, чтобы ты не дал захватить себя врасплох. Ты ведь знаешь, что за народ эти немцы: там, в Берлине, они могут вести переговоры, а здесь попытаются создать какие-то предпосылки… — продолжал он, не отдавая себе отчета в том, что подобными аргументами сводит на нет все свои предыдущие заверения. — Нам никак нельзя допустить ничего похожего. Помни это, Генрик, не дай им застигнуть тебя врасплох.

— Можешь быть спокоен. Штурмовикам Форстера это не удастся. Однако, Вицек, нельзя забывать, что в порту стоит «Шлезвиг». И неизвестно, как он поведет себя, если немцы зашевелятся.

Солдаты на постах и в вартовнях уже почти привыкли к грозному соседству с линкором. Но коменданта очень беспокоило его присутствие. Правда, после кратковременной стоянки напротив Вестерплятте «Шлезвиг-Гольштейн» отошел подальше и стал на якорь у крепости Вислоуйсьце. Однако донесения патрулей, совершавших обходы вдоль канала и у главных ворот, свидетельствовали о том, что с борта линкора велось беспрестанное наблюдение за полуостровом. Майор был уверен, что «Шлезвиг» не станет соблюдать нейтралитет в случае конфликта с гданьскими штурмовиками, если вообще он не был специально направлен сюда, чтобы поддержать их своей артиллерией.

— Я ведь уже говорил тебе, что на «Шлезвиге» нет боеприпасов, — в который уже раз повторил полковник. — В конце концов, если бы он вмешался, это означало бы войну.

Взгляды офицеров встретились вновь. Майор Сухарский с самого начала не верил версии о безоружности линкора. Теперь она показалась ему еще менее правдоподобной. Он даже предполагал, что противнику в какой-то степени будет на руку, если корабль, якобы вопреки воле своего командования, окажется впутанным в борьбу под предлогом хотя бы самообороны. Такой «казус белли» выглядел бы вполне прилично в глазах всего мира и оправдывал бы справедливое отмщение. Одновременно он перенес бы всю ответственность за возникший конфликт на ни в чем не повинную сторону. Правда, майор был не политиком, а всего лишь, как он любил подчеркивать, солдатом. Но ведь это вовсе не означало, что он не имел собственного мнения в подобных вопросах. Поэтому все рассуждения полковника о предстоящих дипломатических шагах министра Бека показались Сухарскому более чем сомнительными. А ведь ему хотелось дать переубедить себя, хотелось поверить, что еще начнутся какие-то переговоры, которые, если и не упорядочат положения, позволят хотя бы выиграть время.

— Еще кофе, Вицек?

Собоциньский в знак согласия кивнул и, взяв со стола наполненную чашку, сказал:

— Есть для тебя еще одно неприятное известие, Генрик. В Трояне немцы задержали предназначавшийся вам вагон. В нем находился полевой хирургический стол, лекарства и перевязочные материалы. Мы заявили по этому поводу протест.

Известие действительно было не из приятных. Капитан Слабый, ведавший медицинским обслуживанием гарнизона Вестерплятте, с нетерпением ждал прибытия этого вагона, поскольку медпункт Интендантства был оборудован более чем скромно. Сухарский, знавший все это, не преминул упрекнуть полковника:

— Это ваша вина, Вицек. Сколько раз я просил, чтобы ускорили отправку этого транспорта. Месяц назад или хотя бы на две недели раньше он дошел бы до нас без хлопот. А теперь в случае чего раненые окажутся в трудном положении.

— Не каркай и не заводи речи о раненых, — замахал руками Собоциньский. — Пока еще никто не стреляет.

Как бы в опровержение этих слов оба услышали очень далекие и слабые звуки выстрелов; потом донеслись короткие и пронзительные пулеметные очереди, а затем более редкие, но зато более громкие выстрелы пушек. Собоциньский бросился к окну, а Сухарский к столику, на котором стоял телефонный аппарат. Он энергично закрутил ручку и крикнул в трубку:

— Дежурного офицера! Что происходит? Кто стреляет?

— Гдыня и Орлово, пан майор, — спокойно доложил Гродецкий с нотками нескрываемого удовольствия в голосе. — Над ними показался немецкий самолет. С кораблей, по-моему, тоже ведут огонь.

— Вы его видите? Это военный самолет?

— Военный. Он уже улетает. Перепугался. Ему чуть было не влепили, пан майор.

Теперь в голосе Гродецкого можно было уловить явное разочарование. Майор чуть заметно улыбнулся. Бдительность и молниеносная реакция противовоздушной обороны в Гдыне произвели на него самое лучшее впечатление. Полковник тоже отвернулся от окна с выражением удовлетворения на лице.

— То-то же, — пробормотал он. — Там в бирюльки не играют. Если что-то начнется, приятно иметь таких соседей. К тому же это предусмотрено оперативными планами. Помощь тебе будет оказана также из Гдыни. Вам нужно продержаться только двенадцать часов.

— Сколько? — возбужденно спросил Сухарский. Приказом предусматривалось, что оборона Вестерплятте должна продолжаться шесть часов. Удлинение этого срока, да еще при наличии немецкого линкора, создавало мрачные перспективы для гарнизона Интендантства. — Это что, новый приказ?

— К сожалению, да, — подтвердил Собоциньский. — Хватит ли вам боеприпасов? Я спрашиваю это на всякий случай, — тут же оговорился он. — Хватит?

— Боеприпасов хватит. Но почему внесены изменения в приказ?

— Не знаю, Генрик. — Полковник беспомощно развел руками. — Честное слово, не знаю. Во всяком случае, такова теперь твоя задача.

— Приказ будет выполнен, — решительно сказал Сухарский и одновременно подумал, что капитан Домбровский как раз закончил или заканчивает совещание с командирами постов и вартовен. Комендант Вестерплятте был уверен, что его подчиненные встретят новый приказ спокойно, хотя он вдвое сокращает шансы каждого из них на то, чтобы выжить. — Сейчас я оповещу гарнизон.

— И последнее, Генрик, — произнес полковник с некоторым колебанием. — Я подозреваю, что в случае чего немцы перебросят в Гданьск регулярные части вермахта из Восточной Пруссии.

— Вооружение они перебрасывают уже давно. Офицеров тоже.

— Но пока все это делается тайком. А я говорю о тех дивизиях, которые стоят на границе Вольного города, — пояснил полковник. — Так вот, когда они начнут перебрасывать их через Ногат, кто-нибудь из нашей разведки предупредит тебя по телефону. Тебе скажут по-немецки: «Ди гесте коммен юбер ди брюке». Только эту фразу: «Гости переходят через мост». И ты, Генрик, уже будешь все знать…

 

6

Силуэт собаки растаял на темном фоне низкорослого кустарника; вскоре оттуда донесся громкий лай. И этот лай, и шелест случайно задетых веток приглушали звуки шагов. Майор Сухарский и капитан Домбровский, сами того не замечая, ускорили шаг. Скрип их сапог по гравию слышался теперь не так явственно и был уже не единственным звуком, нарушившим царившую вокруг тишину.

Эта тишина обступила их сразу по выходе из казарм, встала перед ними за порогом двери, которая отделяла их теперь от светлого коридора, от наполненных шумом разговоров помещений; от звуков морзянки, доносившихся из комнаты радиотелеграфной связи. Все это были хорошо знакомые звуки. И может быть, именно поэтому встретившая их за дверью тишина создавала резкий контраст всему, что было привычно, казалась зловещей. Сухарский и Домбровский еще не привыкли к ней, потому что здесь, на краю охватывающего канал полуострова, никогда до этого не было таких мертвых, глухих ночей.

Раньше в глубине порта пыхтели трудолюбивые буксиры, скрежетали тормозные рычаги кранов, лязгали буфера сцепляемых вагонов, тонкими голосами перекликались паровозы, по каналу проплывали, тарахтя двигателями, лоцманские катера, а на рейде громко нетерпеливо ревели сирены судов.

Теперь порт был пустым и мертвым. Вечером его покинули все суда, и ни одно новое не пришло. Длинные стрелы кранов застыли в неподвижности, буксиры где-то попрятались, даже рыбацкие катера не выходили на ловлю и стояли без движения у деревянного причала. Весь порт окутала звенящая тишина.

Ветки кустов зашелестели и раздвинулись. Дог Эрос выскочил на гравийную дорогу, покружился по ней и умчался, потонув в непроглядной темени, но тут же возвратился снова. Майор почувствовал, как к руке прикоснулся холодный и влажный нос собаки.

— Эрос приглашает нас домой, — сказал, смеясь, Сухарский. — Думаю, не следует отказывать ему.

Майор с капитаном свернули вправо, к темневшему между деревьями особняку коменданта Вестерплятте. Эрос уже ждал их на самой верхней ступеньке лестницы, ведущей на крыльцо. Поглаживая теплую мягкую шерсть собаки, Сухарский почувствовал беспокойство; нужно куда-то отправить пса, попросить полковника, чтобы забрал его с собой и вывез в Гдыню или к приятелю в Орлово, в общем, куда угодно, лишь бы подальше от Вестерплятте, от виднеющегося вдали за вымершим портом и мерцающего ночными огнями Гданьска. Где-то среди огней Гданьска светились окна Комиссариата Польской Республики, горели фонари перед темным зданием почты. Там тоже, видимо, не спали в эту ночь и, может, смотрели в сторону узкой, притаившейся у ворот порта косы, именуемой Вестерплятте. Смотрели и прислушивались.

Сухарский сильнее прижал пальцы ко лбу пса, дотронулся до его настороженно прижатых ушей. Эрос завилял хвостом и стал тереться мордой о высокие голенища офицерских сапог.

Майор толкнул дверь. Пес сразу рванулся в глубину темного коридора, а через несколько секунд разлегся в кабинете на мягком диване. Сухарский улыбнулся.

— Теперь понимаешь, зачем он так усердно приглашал нас сюда, — сказал майор, расстегивая ремешок и снимая каску. — В казарме Эросу не очень понравилось спать на твердом. Хотя вообще, как и все служебные собаки, он не избалован, а к тому же очень умен и смел.

— Ты сам дрессировал его? — Капитан Домбровский вынул портсигар и достал из него папиросу.

— Нет. Я только помогал. Был у меня в тридцать пятом полку один знаменитый специалист по собаководству. Как солдат так себе. Но что касается собак — чародей.

— Наверно, для этого и держали его в полку?

— Конечно. Он обучил Эроса всему, чему надо. Но здесь пес здорово обленился.

Дог поднял голову и, слегка склонив ее набок, смотрел на говоривших. Обычное поведение пса, обычный разговор, словно происходило это в один из тех гарнизонных вечеров, которые проводились после службы в казино за бокалом вина и шумной болтовней…

Капитан Домбровский тоже снял каску, положив ее вверх дном на стол, и закурил вторую папиросу. Снова возвратилась тишина. В эту пору из порта всегда выходили первые катера. Тарахтели, проплывая по каналу, а на рейде давали о себе знать пронзительными гудками. Все это было слышно в кабинете, где они сидели, даже при закрытых окнах. А сейчас за окнами стояла мертвая, пустынная тишина.

В глубине кабинета часы пробили очередную четверть. Сухарский поднялся с кресла, включил радио. Квадратная шкала громоздкого «филипса» засияла зеленоватым светом. Из динамика хлынули звуки марша. Звенящая тишина расступилась, расползлась по углам кабинета, расстелилась по полу.

— Может, Бек все-таки поехал в Берлин? — спросил майор.

Домбровский, все время тупо смотревший на радиоприемник, зло спросил:

— Зачем?

На лицо Сухарского не падал свет горевшей на столе лампы, оно было в тени, но капитан отчетливо видел его; оно было неподвижным и спокойным.

— Зачем ему ехать? — повторил Домбровский с растущим раздражением. — Сказать Гитлеру, что мы готовы пойти на новые уступки? Что отдаем им все, чего они требуют? Так для чего же, черт подери, в наших руках винтовки?

Лицо майора дрогнуло. Он задвигался в кресле и сказал тихо, почти шепотом:

— Вот именно. Только винтовки.

— А вот это не в счет? — почти выкрикнул Домбровский, сильно хлопнув ладонью по кобуре пистолета.

Сухарский тепло посмотрел на своего заместителя. Таким, собственно, и должен быть настоящий солдат. Именно так он должен мыслить. Особенно здесь, на этом маленьком, но полном опасностей клочке гданьской земли. Майор представил себе на миг движение руки, заряжающей винтовку: в патронник загоняется продолговатый с остроконечной пулей патрон, и остается только дождаться команды «Огонь!». Сто восемьдесят два человека — весь гарнизон Вестерплятте — готовы выполнить эту команду. Сто восемьдесят две пули одновременно ударят по этой команде в цель. Оторвавшись от этих мыслей, он снова вернулся к прерванному разговору:

— Если Бек поехал, выиграем время. Пока там будут тянуться беседы, переговоры, воды утечет немало и времени тоже.

— Скажи лучше, что там будут идти не переговоры, там будет самый настоящий торг. А нам торговать нечем. И к тому же мы не хотим! — Капитан вскочил с кресла. — Все притязания берлинских деятелей надо пресечь оружием, а не…

Домбровский умолк на полуслове. Музыка в радиоприемнике утихла, и диктор сообщил последние известия. Оба офицера слушали внимательно, жадно ловя каждое слово, но, кроме того, что Министр иностранных дел не поехал в Берлин, радио ничего нового не сообщило. Диктор монотонно отбубнил свое, а потом женский голос пожелал всем радиослушателям спокойной ночи. Зазвучала мазурка Домбровского. Капитан посмотрел на часы.

— Уже первое сентября, Генрик. Еще один день нашей жизни остался позади.

1 сентября 1939 года. Для гарнизона Вестерплятте это был седьмой тревожный день. Уже целую неделю люди находились в состоянии боевой готовности. Целую неделю ложились спать в обмундировании. По ночам наряды патрулей, следуя один за другим, обходили свои участки, смотрели, прислушивались. Было организовано ночное дежурство отделений на наиболее выдвинутых к каналу постах, а днем велось непрерывное наблюдение за движением по портовому каналу и на улицах Нового Порта. Особенно пристально наблюдали в Вестерплятте за действиями линкора, занявшего позицию перед старой крепостью Вислоуйсьце и ощетинившегося стволами тяжелых орудий. Хотя ничего подозрительного и угрожающего пока замечено не было, напряжение и бдительность не ослабевали. Поэтому все больше давала о себе знать усталость. И надо было учитывать это обстоятельство.

Комендант Вестерплятте был достаточно опытным командиром, чтобы не знать, что боевая готовность не может длиться до бесконечности, что даже превосходно обученный, безупречно дисциплинированный и стойкий солдат может потерять остроту зрения именно тогда, когда она будет необходима больше всего. Знал об этом, но в то же время понимал, что в сложившейся ситуации не вправе отменить состояние полной боевой готовности. И приказ начальника гарнизона всему личному составу звучал предельно четко: не дать противнику застать себя врасплох. Солдатам Вестерплятте надо было выстоять до конца, победить собственную усталость, проявить неослабную бдительность.

Майор погасил в пепельнице папиросу. Провожая взглядом сизые полосы табачного дыма, проплывавшие вверху, под самым потолком, задумался. Выдержать до конца. А до какого, собственно, конца? Что он должен означать? Героический порыв окруженного со всех сторон маленького гарнизона? Поединок винтовок и 7,9-миллиметровых пулеметов с 280-миллиметровыми орудиями? Сражение караульной роты с двумя до зубов вооруженными дивизиями? Сколько часов может длиться этот конец? Наступить он должен не здесь. Тут он только начнется. А должен ли начаться? Пока не раздались выстрелы, ничего еще нельзя считать потерянным. Может быть, утром «Шлезвиг» уйдет? Вероятно, где-то ведутся на этот счет переговоры. Ведь наверняка есть люди, которые прилагают все силы, чтобы сдержать разрушительную лавину. Раздумья коменданта прервал голос Домбровского.

— Не понимаю, Генрик, почему мы все размышляем и осторожничаем? Меня всегда учили, что солдат не должен размышлять. Он обязан действовать.

Сухарский поднял голову, пристально посмотрел на своего заместителя. Домбровский сидел прямо и выглядел, как и всегда, исключительно подтянутым. Свет настольной лампы вырисовывал на стене его мужественный, выразительный профиль. «Видный парень, — подумал майор, — и как это случилось, что он до сих пор не женат? Хотя, пожалуй, в данный момент это даже к лучшему». Жени на себе Францишека какая-нибудь панна из Калита, не сидел бы капитан сейчас здесь рядом, не имел бы он, Сухарский, такого боевого заместителя. Майору вспомнилось, как капитан первый раз представлялся ему по прибытии в гарнизон. Он увидел тогда перед собой сухощавого высокого офицера при сабле, в великолепно пригнанном мундире, который хорошо подчеркивал стройность фигуры. Запомнилось майору и крепкое, какое-то очень дружественное рукопожатие. В общем, заместитель его был всем хорош. Жаль только, слишком горяч, а иногда кое-чего и недопонимает.

— Здесь, Францишек, я не только солдат. Здесь я еще и командир. А командиру положено крепко думать и многое прикидывать.

Домбровский снова потянулся за папиросой, прикурил и, выпустив изо рта клуб дыма, заметил с тенью легкой иронии:

— Это верно, Генрик. Но, извини меня, ты слишком уж часто и много обо всем думаешь. Меня же занимает единственная мысль: начнут они войну, бить их, сукиных сынов, всем, чем располагаем. И Вестерплятте им не взять. Руки коротки!

Майору хотелось резко осадить Домбровского за это «слишком уж часто и много обо всем думаешь», но он сдержался. Понимал, насколько велика разница в их с капитаном военных биографиях. Капитан, например, слава богу, не пережил того августовского утра на Пяве, не видел, как из-за легкомысленного и непродуманного приказа терпят поражение полки и дивизии. Не видел окровавленных человеческих тел, неестественно выгнутых в конвульсиях, внутренностей, вываливающихся из распоротого осколком снаряда живота, обрубков без рук или ног, доставляемых санитарами на медпункт. Не видел широко открытых, безумных глаз, не похожих уже на человеческие. Не слышал воплей умирающих, которые призывали смерть избавить их от нечеловеческих мучений. Не слышал проклятий и молитв тех, чьими телами была устлана земля, тех, кто еще час или два назад составлял батальоны и полки. Никогда не видел и никогда не слышал он всего этого, потому что не был еще в бою, не испытал, что такое война. А он, Сухарский, все это испытал, и людей ему приходилось водить в бой. С тех пор и приучился думать — о себе, о подчиненных.

— Думать, размышлять, приказывать — это для нас, офицеров, не пустое дело, Францишек. Побеседуем когда-нибудь на эту тему, если у тебя будет желание.

— Можем и сейчас.

Звякнули о стол пряжки от ремешка каски. Эрос настороженно поднял голову. Майор встал с кресла, выпрямился и, надевая каску, сказал:

— Разговор этот долгий, а нам уже пора.

Снова обоих обступила ночная мгла. Ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, Сухарский и Домбровский с минуту постояли на месте. Сразу за домом начинался лес — неподвижная стена, вершины которой вдруг коснулся яркий сноп света. Некоторое время лучи скользили по развесистым кронам вязов и буков, потом резко передвинулись влево и провалились куда-то в море. Огромный глаз прожектора, установленного на высокой башне по другую сторону канала, вспыхивал время от времени, и узкая полоса яркого света тщательно обшаривала горизонт. Зато когда она тускнела и гасла, темнота вокруг становилась еще гуще.

Сухарский и Домбровский двинулись по чуть заметной тропинке, тянувшейся вдоль ровной линии деревьев. Миновав темный блок подофицерского казино, они задержались на развилке гравийных дорожек. Сухарский положил руку на плечо капитана и сказал с какой-то особой задушевностью:

— Вот о чем, Францишек, я хочу тебя попросить. Ты хорошо знаешь сложившуюся здесь обстановку. И я тоже хорошо знаю ее. Но в разговорах с солдатами не надо, по-моему, особо касаться этого. Через месяц им предстоит демобилизация, стоит ли их будоражить? Думаю, все еще утрясется, опасность минует нас, и люди спокойно сменят солдатские мундиры на гражданское платье.

Комендант смотрел на черный приземистый силуэт вартовни, смутно вырисовывающийся перед ними. Там находятся сейчас шестеро солдат, шестеро, которые, как и все остальные, пришли в гарнизон на полугодичный срок службы. Их военная жизнь должна была закончиться со дня на день. Многие уже сейчас могли отбыть в свои родные места — Сандомир, Кельце, Скальмежице.

Будто угадав мысли командира, капитан взволнованно проговорил:

— Уверен, Генрик, что до демобилизации дело не дойдет, всем им придется остаться и защищать…

— Знаю, Францишек, что им надо здесь защищать, — торопливо перебил его Сухарский и суховато приказал: — Обойдешь все наши позиции вдоль канала. Встретимся через час в казармах.

Майор тихо свистнул и зашагал в темноту. Эрос выскочил откуда-то из-за деревьев, задержался на миг возле капитана, а потом в несколько прыжков нагнал хозяина. Ощутив его ладонь на своем лбу, пес повилял хвостом и снова нырнул в низкие заросли.

Тропинка была почти невидима, но майор знал каждый метр территории Складницы и находил путь безо всякого труда. Земля приглушала звуки шагов, однако в лесу все время слышались какие-то шорохи, шелестела листва, и тишина не пронизывала здесь все вокруг, не подавляла так, как на открытом месте.

Сухарский свернул вправо, на еще более узкую тропинку, и вскоре достиг земляной насыпи. Не успел он пройти несколько десятков метров, как из кустов, примыкавших к самой насыпи, раздался короткий негромкий окрик:

— Стой! Кто идет?

— Командир.

Щелкнул затвор винтовки. Комендант подошел почти вплотную.

— Устали?

Солдат стал навытяжку.

— Честь имею доложить, не устал, пан майор.

Сухарский разглядывал солдата. Под каской — молодое округлое лицо. Видимо, бритва прикасается к нему не чаще раза в неделю. Фамилии солдата комендант так и не смог вспомнить. Он всегда завидовал капитану Домбровскому, имевшему отличную память.

— Как стреляете? — спросил майор, не называя фамилии.

Глаза под каской оживленно блеснули.

— Докладываю, пан майор, что стреляю хорошо.

На Вестерплятте не было специально оборудованного стрельбища, и майору не приходилось видеть этого рядового во время выполнения упражнений, однако он не сомневался: раз солдат говорит, что стреляет хорошо, значит, так оно и есть. На Вестерплятте не присылали случайных людей. Сюда отбирали лучших среди лучших — превосходно обученных, исполнительных, отлично знающих и добросовестно выполняющих свое дело солдат. Правда, даже эти, самые лучшие, нюхали порох только на маневрах.. И если начнется настоящий бой, кто его знает, как поведут себя эти люди.

— Спокойно у вас? — снова спросил Сухарский.

— Так точно, пан майор. Спокойно, ничего не произошло.

Сухарский кивнул, потом взобрался на насыпь. Когда оглянулся, часового уже не было: тот исчез в кустах. Комендант двинулся дальше. Солдаты, лежавшие в стрелковых ячейках земляного эскарпа, вскочили со своих мест. Коротким движением руки майор заставил их снова; занять боевые позиции и принял рапорт командира.

В полукруге земляного вала были оборудованы блиндажи для пулеметных расчетов. Хорунжий Грычман проводил коменданта к одному из них. Сухарский поднялся на наблюдательный мостик, укрытый в низких молодых елочках. Отсюда хорошо просматривалось пространство за земляным валом, окружавшим пост. В нескольких метрах от этого вала, у самой крепостной стены, с наружной ее стороны, давно уже стоял полицейский пост немцев. За ним как раз и наблюдали сейчас Сухарский и Грычман. Через несколько минут дверь помещения полицейского поста открылась и показались три немецких солдата в касках.

— Они появились вчера вечером, — прошептал Грычман. — Раньше здесь обычно дежурили полицейские, эти же из гданьского хаймвера.

Немецкие патрули проходили уже у самой стены. Вскоре они исчезли за ее изломом.

— С этого поста нас запросто могут забросать гранатами, — сказал Грычман, пристально всматриваясь в темные окна домика, где размещался немецкий пост. Широкое лицо хорунжего выражало сосредоточенность.

— Не спускайте с них глаз, — приказал майор.

Приказал больше так, для порядка, ибо понимал, что если те безмолвствующие, закрытые пока окна неожиданно распахнутся и из них полетят связки гранат, то тут уж никакая бдительность не поможет.

«Нам нельзя выстрелить раньше их, — думал майор, — мы не можем выстрелить первыми, чтобы упредить нападение. Мы сможем применить оружие только после того, как будут убиты или ранены польские солдаты».

Майор взглянул на Грычмана. Хорунжий не отрывал глаз от непривычно пустынного, замершего портового канала. По маслянистой воде пробегали слабые отблески света от вращавшегося маяка. Повернувшись к майору, Грычман сказал:

— Я приказал плютоновому Барану внимательно следить за этим постом, и он присматривает за ним, — хорунжий протянул руку к узкой бойнице, где находилась огневая позиция станкового пулемета. — Наконец, если немцы начнут, думаю, не отсюда нам грозит главная опасность.

Оба машинально посмотрели в одну и ту же сторону: в глубь канала, где притаился невидимый в темноте немецкий линкор, ощетинившийся стальными дулами своих тяжелых орудий.

— Вчера весь день они производили промеры глубины, наблюдали за нашим берегом.

Сухарский кивнул, давая понять, что уже знает об этом. И подумал, что если с высоких башен линкора обнаружили укрытый в низкорослом ельнике пост, где сейчас стоят они с Грычманом, то ничего не стоит накрыть его огнем и уничтожить за несколько минут. Причем никто из личного состава, конечно, не уцелеет. Да, залп линкора таит в себе, пожалуй, гораздо большую опасность, чем гранаты с расположенного напротив немецкого поста. Подумав об этом, майор тут же мысленно увидел лицо часового, который окликнул его на подходе к посту.

— Как фамилия того солдата, что стоит на посту в лесу?

— Усс. Мы служили с ним в одном полку. Хороший солдат.

Сухарский повторил про себя эту фамилию, чтобы запомнить ее.

— Пан майор, смотрите!

По ту сторону канала, в перспективе одной из улиц Нового Порта, освещенной газовыми фонарями, Сухарский увидел группки людей, выходивших из ворот домов. Каждый из них — мужчина, женщина, подросток — что-то нес в руках. Все шли в одном направлении и исчезали где-то за домами, тонувшими во мраке.

— Это уже третья партия, — заметил Грычман. — Первая вышла вечером, вторая — около полуночи.

Где-то в районе костела, колокольня которого отчетливо вырисовывалась на светлеющем небе, заурчал двигатель.

— Их вывозят на автобусах.

«Идут последние приготовления, — догадался майор, — жителей вывозят из опасной зоны. Может быть, нам осталось прожить считанные мирные часы, а не дни… А впрочем, какое это имеет значение?!»

Совсем рядом, за земляным валом, послышались шаги. Потом из темноты вынырнули матовые пятна касок. Немецкий патруль возвращался в свое караульное помещение. Вслед за этим скрипнула дверь домика напротив.

— Через две минуты выйдут следующие, — сообщил хорунжий. — Уже целый час шныряют туда-сюда.

— Сколько их там? — поинтересовался майор.

— Пожалуй, человек пятнадцать.

Майор еще раз окинул взглядом маленький домик немецкого поста, маслянистую воду канала, безмолвные дома на противоположном берегу и тут же спустился в углубление между стрелковыми ячейками. Несколько солдат спали здесь же, прямо на земле. Майор долго смотрел на скорчившихся, накрытых плащами людей. Потом нагнулся и приподнял угол одного из плащей. Спящий солдат лежал на левом боку, одна рука его держала ствол винтовки, ладонь второй покоилась на затворе. Сухарский опустил полу плаща, выпрямился.

— Как фамилия этого солдата?

Грычман подошел ближе.

— Грудзень, пан майор. — В голосе хорунжего послышалось беспокойство. — Они почти до полуночи работали, заканчивали установку противопехотных препятствий между деревьями. Сильно измучились.

— Пусть поспят подольше, — поспешил успокоить Грычмана комендант. — Кто знает, может, потом им не скоро представится такая возможность.

Хорунжий пристально посмотрел на Сухарского, потом наконец решился спросить:

— Когда, пан майор? Есть какие-нибудь новые сведения?

— Как вам сказать, нового пока ничего нет, ведь срок их ультиматума Польше истекает только третьего сентября. Но здесь, в Гданьске, все может быть. — Взгляд майора устремился туда, где почти у самой линии горизонта стоял сверкающий заревом ночных огней город. — Перед утром максимально повысьте бдительность. Передайте своим людям это мое указание. Обо всем замеченном докладывайте немедленно.

— Слушаюсь, пан майор! Будет исполнено! — Грычман приложил два пальца к каске, четко повернулся и шагнул в темноту. Не прошло и нескольких секунд, как майор потерял его из виду и зашагал вдоль крепостной стены, оставляя по левой стороне противотанковые препятствия из вертикально врытых в землю толстых свай, ряды колючей проволоки и предполье с искусно замаскированными на нем противопехотными заграждениями из кольев и спиралей колючей проволоки. Неподалеку от железнодорожных ворот он принял рапорт от курсировавшего там патруля, а у главных ворот, поднявшись на наблюдательную вышку, долго высматривал, что происходит по ту сторону крепостной стены. Но там не было заметно ни малейших признаков движения. Лишь где-то в траве пронзительно стрекотали кузнечики.

— Помните свое задание? — спросил Сухарский стоявшего рядом солдата Вжаша.

— Так точно, пан майор. Если замечу, что подходят немцы, немедленно, докладываю об этом капралу Шамлевскому на посту «Вал», а сам отхожу к первой вартовне…

Солдат отбарабанил все без запинки, как хорошо выученный урок. Слушая его, майор смотрел на тяжелые, сбитые из толстых деревянных брусьев и крепко запертые ворота. «Конечно, неприятель будет атаковать с этой стороны, — мысленно рассуждал комендант. — Здесь самые выгодные подходы. Первый удар вынуждены будут принять на себя пост «Паром» хорунжего Грычмана и находящийся в единственном числе на посту «Вал» капрал Шамлевский».

К Шамлевскому и направился майор. По пути зашел в маленький домик железнодорожной станции. Дежуривший там сержант Найсарек мигом выскочил из-за стола, вытянулся по команде «смирно», щелкнул по-уставному каблуками и, четко выговаривая каждое слово, начал рапортовать. Выслушав рапорт, Сухарский нахмурился.

— Почему без каски? Вы же знаете, Найсарек, что весь гарнизон находится в боевой готовности.

— Так точно, пан майор!

Каска лежала на столе. Достаточно было протянуть руку и взять ее, но Найсарек даже не шевельнулся до тех пор, пока ему не приказали.

— Наденьте каску!

Сухарский очень ценил этого подофицера. Когда сержант торопливо надел каску, майор уселся на стоявшую у стены скамейку, пригласил присесть подчиненного и угостил его папиросой. Закурили. Комендант спросил Найсарека, выполнил ли тот все его распоряжения. Сержант доложил, что еще вчера вечером установил на рельсах железнодорожной ветви заграждения. Таким образом, была устранена серьезная опасность, которая, собственно говоря, все время угрожала Складнице. Ведь немцы могли пустить на территорию Вестерплятте поезд с войсками или бронепоезд и угрожать с тыла вартовням, расположенным в восточном секторе обороны. Разве в состоянии был бы Найсарек со своей винтовкой помешать им. Пост этот был выдвинут на самое близкое расстояние к крепостной стене, и комендант знал, что такой опытный воин, как Найсарек, полностью сознает возложенную на него ответственность.

— Если немцы бросятся в атаку, не дайте им захватить себя, отступайте к посту Рыгельского.

Оба вышли и остановились у порога.

— Хорошая ночь, пан майор, — задумчиво произнес Найсарек.

Сержанту вспомнилась родная деревня. В такие ночи там тоже стрекотали кузнечики, над деревьями поднималась луна, мерцали холодным светом далекие звезды. Не было там только монотонного, приглушенного лесом морского прибоя.

— Да, хороша ночь, — со вздохом подтвердил майор. — Ну, глядите тут в оба, а мне пора дальше.

Когда Сухарский вышел на опушку леса, он почувствовал на лице дуновение прохладного соленого ветра. Шум прибоя слышался совсем близко и отчетливо. Море было гладким, спокойным. В свете луны оно казалось серебристым. Остановившись, майор долго смотрел на далеко убегавшую лунную дорожку, на волны, мягко ложившиеся на прибрежный песок. Вспомнил, что, когда впервые увидел эту чудесную картину, долго не мог отвести взгляд. Но было это очень давно.

Эрос отбежал от своего хозяина, покрутился возле волнореза из гофрированной жести, потом проскочил в какую-то щель и, разбрызгивая воду, побежал вдоль полоски прибоя. Вскоре пес возвратился и принялся энергично отряхиваться от капель воды. Через минуту майор подошел уже к земляной насыпи около старого склада. Из-за угла тотчас вынырнул силуэт человека.

— Докладывает капрал Шамлевский. На посту «Вал» ничего подозрительного не замечено.

Через несколько минут такой же рапорт майор услышал от капрала Хруля, следовавшего с дозором вдоль пляжа, и от мата Бартошака, наблюдавшего за подходами с моря. Всюду покой, тишина, поглощающая шум волн, стрекотание кузнечиков и шуршание шагов по песку. И всюду чуткие патрули и караулы, готовые к бою подразделения на сторожевых постах и в вартовнях, одним словом, в высшей степени исправно действующий войсковой механизм, которым мог гордиться любой командир. Но окажется ли исправным этот механизм, когда работу его будет определять не установленный регламентом ритм занятий, а треск выстрелов и грохот разрывов гранат и снарядов, когда эти молодые солдаты впервые увидят на предполье развертывающегося в цепь неприятеля? Именно об этом думал в те минуты комендант Вестерплятте.

— Как на море? — спросил Сухарский стоявшего рядом мата Бартошака.

— Спокойно, пан майор.

Бартошак протянул командиру бинокль. В стеклах окуляров появилась серебристая полоса лунного света. Сверкавшая до этого, как рыбья чешуя, мириадами блесток, она приняла теперь другой вид. По лунной дорожке медленно, лениво катились волны. Они касались своими верхушками льющегося с небес света, какой-то миг купались в нем, а потом проваливались, уступая место тем, что бежали за ними. По обе стороны светлой полосы блеск рассеивался, тонул в темнеющем море, в густой мгле, покрывавшей землю до самой линии горизонта.

Глядя в бинокль, майор осмотрел море во всех направлениях и не обнаружил ничего подозрительного. Море было пустынным и спокойно отдыхало под черным покрывалом по осеннему прохладной ночи.

— Как вымело их, пан майор. Даже рыбаки не ходят, — заметил приглушенным голосом Бартошак и, вытянув руку в сторону невидимой ночью полоски косы Хель, продолжил: — Где-то там патрулирует наша подлодка «Волк». Когда выиграем эту войну, пан майор, я хотел бы снова вернуться на нее.

— Разве вам плохо здесь? — спросил Сухарский, грустно улыбаясь. — На подводных лодках служба тоже нелегкая.

— Но там море, пан комендант, а я — моряк.

— Ну что ж, Бартошак, вы ведь прибыли к нам из Подгаля. Пока еще есть возможность, возвращайтесь на свою подлодку.

— Нет, пан майор, останусь здесь. В морской форме буду драться с врагом. А когда выставим швабов из Гданьска, Польша будет иметь большой флот. Вот тогда я и пригожусь.

«Если бы я мог рассуждать так, как этот моряк, многие сложные проблемы оказались бы простыми и легкими», — подумал Сухарский, отдавая Бартошаку бинокль. А тут каким бы оптимистом он ни старался быть, тревожные мысли одолевают его денно и нощно, сотнями фактов напоминают о нависшей над Вестерплятте грозной опасности. Взять бы вот и заполнить заливы союзническими кораблями да поставить на всех высотах, окружающих город, дивизии генерала Скварчиньского. Но ничего не слышно о польских дивизиях. Нет и в помине ни английских, ни французских кораблей. У крепости Вислоуйсьце стоит единственный линкор, и тот немецкий, а в городе за каналом маршируют только батальоны гданьского хаймвера. Может быть, в эту минуту линкор уже направляет стволы своих тяжелых орудий в сторону Вестерплятте, а батальоны неприятеля движутся к исходным позициям для атаки, замыкая кольцо вокруг Складницы?

Очнувшись от невеселых дум, Сухарский предупредил подчиненного:

— Продолжайте, Бартошак, наблюдение и немедленно докладывайте, если заметите что-нибудь подозрительное.

Майор еще раз обвел взглядом море, потом повернулся и двинулся к темной стене близкого леса. Когда выставленный перед пятой вартовней часовой доложил, что на вверенном ему посту все в порядке, комендант вошел внутрь. Со скамьи, стоявшей вдоль длинного стола, вскочили плютоновый Петцельт и четыре солдата. Двое солдат поднялись с заполненных песком мешков, которые лежали у амбразур.

— Не тянет ко сну?

— Трудно сейчас уснуть, пан майор, — ответил за всех плютоновый Магдзяж. — Вот только Кита у нас на это способен.

Молодой солдат вытянулся под взглядом Сухарского. Больше всего его смущало, что не успел застегнуть воротник, но командир не обратил на это внимания. Комендант смотрел на пулеметы, поставленные у стены хранилища для боеприпасов, на телефонный коммутатор, висевший на другой стене, потом перевел взгляд на лица солдат. Не понравилось ему, что они не могут спать. Если уже сейчас у них напряжены нервы, то что будет дальше?

— Хороший солдат всегда способен уснуть, — сказал Сухарский с укором в голосе. — Вы находитесь на самой удаленной вартовне и должны отдыхать. Утомленный солдат — плохой стрелок.

— Разрешите доложить, пан майор, мы не устали. — Плютоновый Петцельт действительно казался бодрым и вид имел безукоризненный. — Пусть швабы только начнут… Мы не намерены тратить патроны впустую…

Итак, все ждали одного. Все жаждали, чтобы гнетущая тишина наконец взорвалась. Все. Но только не он, комендант Вестерплятте. Взяв из пирамиды одну из винтовок, майор открыл и с силой вновь закрыл затвор, заглянул в ящики с гранатами; все было в идеальном порядке. Спросил о телефонной связи.

— Исправна, пан майор.

Плютоновый Магдзяж поднял трубку. Тут же отозвалась центральная станция на командном пункте.

Сухарский одобрительно кивнул. Когда уходил, предупредил!

— Помните, перед вами пост Шамлевского. В случае вражеской атаки он будет отходить в вашу сторону.

Майор чувствовал, что люди ждали от него большего, хотели, чтобы он ответил на тот самый вопрос, который они ставили перед собой вот уже много ночей подряд, который удлинял часы ожидания, отгонял сон. Но Сухарский знал не больше, чем его подчиненные. Он сделал все, что от него зависело: выставил против сжимавшегося неприятельского кольца кольцо постов и вартовен, окружил Складницу зоркими часовыми. Теперь майор, как и его солдаты, мог только ждать.

Перед зданием казарм он встретил вышедший из помещения патруль под командой плютонового Лопатнюка. Все солдаты были в касках, при полном боевом снаряжении. Комендант решил не задерживать патруль, лишь проводил взглядом, пока солдаты исчезли на тропинке, ведущей к акватории для выгрузки боеприпасов, и вошел в здание.

В своем служебном кабинете Сухарский застал капитана Домбровского. Тот сидел в кресле и курил. Сняв каску, майор тоже потянулся в карман за папиросой. Капитан тем временем докладывал, что все посты, которые он проверял, сообщили, что ничего подозрительного не замечено. Повсюду тишина и спокойствие.

— Ну что ж, Францишек, отдохнем малость, — предложил майор, расстегивая ремень и укладываясь на узком топчане у стены, неподалеку от стола. Эрос в нерешительности стал оглядывать голый пол, потом, тяжело сопя, тоже улегся рядом с топчаном. Домбровский выключил лампу и поднял на окне светонепроницаемую штору. Кабинет осветила узкая полоса лунного света.

Тремя часами позже раздался телефонный звонок. Дежурный по Складнице плютоновый Лопатнюк доложил, что несколько постов услышали выстрел, скорее всего из пистолета.

— В армии оперируют точными фактами, а не предположениями, — сухо сказал в трубку капитан Домбровский.

Лопатнюк объяснил, что донесения поступили к нему столь разноречивые, что установить, из чего стреляли, пока невозможно.

— Где раздался выстрел?

— В лесу, за нашими главными воротами, пан капитан.

Голос Лопатнюка звучал несколько подавленно, но спокойно. Такие единичные выстрелы время от времени раздавались то в одном, то в другом месте и раньше. Поэтому плютоновый не придал особого значения донесениям постов. Командованию он доложил о выстреле просто потому, что это входило в круг обязанностей дежурного.

— Далеко ли от нас выстрелили? — снова спросил капитан.

— За мастерскими Совета Порта.

Домбровский посмотрел в темный угол, где лежал майор:

— Ты слышал, Генрик?

Капитан знал, что комендант Вестерплятте уже не спит. И действительно, послышался скрип топчана, а через минуту на фоне оконного прямоугольника он увидел силуэт майора Сухарского. Распахнув окно, он стал чутко вслушиваться в ночную тишину. Новый телефонный звонок прозвучал в этой тишине непривычно громко. На этот раз звонил городской телефон, и трубку взял сам майор. На другом конце провода молчали.

— Алло, вас слушает Транзитная Складница, — громко повторил Сухарский.

И вдруг услышал незнакомый, чуть хрипловатый голос, который спокойно и отчетливо сказал по-немецки:

— Ди гесте коммен юбер ди брюке…