За дверцей старинного шкафа
Я начинаю эти записки, побуждаемая непреодолимой потребностью рассказать людям о пережитых мною ужасах и об опасности, нависшей над беспечным человечеством.
Людям свойственно помнить о хорошем и забывать о плохом. Эту особенность человеческой психики использует христианство с его культом непротивления злу. Оно эксплуатирует пришедшую к нам из первобытных пещер тягу к дружной совместной жизни и стремится подменить ее расслабляющей догмой всепрощения.
Но мой маленький опыт отвергает всепрощение. В мире еще есть зло! И если с ним не бороться, оно, действуя коварно и тайно, способно взять верх над благодушествующей добротой. Зло может заставить саму доброту служить черным целям. И это особенно опасно.
Я сижу перед окном, выходящим на море. Рядом на кровати неподвижно лежит единственный близкий мне человек. Слезы мешают писать, но это слезы счастья. Я знаю, все будет хорошо. В жизни, как и на море, невозможен вечный штиль. Бури неизбежны. Нужно лишь заранее крепить паруса. Нельзя допустить, чтобы буря застала нас врасплох.
Все это выглядит бессвязным, я понимаю, но впечатления прошедших дней еще слишком свежи, и я петляю, как ученик перед дверями школы, в которой ему предстоит трудный урок. Но я не вычеркну эти строки. Пусть читатель войдет в этот рассказ вместе со мною так, как я вхожу в него здесь, за этим маленьким столом, и входила там, под сияющим солнцем Сан-Франциско, когда такси остановилось на Юнион-сквер у подъезда старого серого дома, в котором помещалась контора моего отца.
На площадке второго этажа висела строгая табличка с надписью «В. Бронкс» и под нею кнопка. Звонка не было слышно, но дверь отворилась, и толстенький человечек, поклонившись, сказал:
— Доброе утро, мисс Бронкс, разрешите представиться, Генри Смит к вашим услугам. — И, отступив в сторону, добавил: — Разрешите проводить вас к вашему отцу.
Он открыл остекленную дверь старинного книжного шкафа, которая, к моему удивлению, повернулась вместе с полками и корешками книг. За ней оказалась вторая дверь, обитая черной кожей. Я подумала: «Как в романе» — и прошла мимо посторонившегося мистера Смита.
Отец поднимался из-за стола, на котором лежали какие-то бумаги, и, улыбаясь, протягивал мне руку. Второй рукой он указывал на кресло, стоящее перед столом.
Невольно вспомнилось, как ректор университета во время моего прощального визита вышел из-за стола и, пока я пересекала кабинет, сделал мне навстречу не менее десяти шагов.
Пожав руку отца, я взглянула на неудобное кресло, которое, по-видимому, допускало лишь две позы — независимо развалиться в его глубинах или остаться сидеть на краешке, не опираясь на спинку, а в лучшем случае — прислонясь к ручке. При современной моде первая поза была бы слишком вызывающей и не подходила даже для встречи с родным отцом. Я села на широкую ручку.
— Ты не амазонка, а доктор философии, — сказал отец. Он уже сидел очень прямо и глядел мне в глаза вопросительно и строго.
Мой отец, Вильям Бронкс, с тех пор как я его помню, отличался стройной суховатой фигурой спортсмена и седой шевелюрой, разделенной косым пробором. Впрочем, это была не классическая седина преуспевающего дельца. Это был цвет смеси перца с солью, причем соли было больше, чем перца, и с каждой встречей соли прибавлялось. Таким же был и характер отца. Но в характере все больше преобладал перец.
По-настоящему я узнала отца всего около года назад. Пятилетней девочкой я попала в провинциальный американский пансион, затем в колледж и наконец в Калифорнийский университет. Отец навещал меня не чаще раза в год. Иногда и этого не было. Но деньги аккуратно приходили с пометкой на бланке: «По поручению, Г. Смит».
Во время последнего приезда отец спросил о моих планах: не собираюсь ли я замуж, где хотела бы жить? Услышав в ответ «нет» и «не знаю», он спросил, не хочу ли я жить с ним и помогать в его работе.
Я согласилась, зная из прошлого опыта, что на вопрос о том, где он живет и чем занимается, ответа не будет. Из научных журналов я знала, что клиника Вильяма Бронкса добилась полного излечения нескольких безнадежных больных, страдающих острыми психозами. Отец сказал, что действительно речь идет о его клинике. Это было все. В статьях говорилось лишь о специфическом методе лечения, вполне безопасном, но еще не предназначенном для применения вне этой клиники.
В газетах, правда, появлялись иногда статьи с нападками на клинику Бронкса, с упреками в нарушении врачебной этики. Но такие статьи служили скорей рекламой.
Мне, вероятно, предстояло попасть в эту клинику. Но я не могла лечить людей. Моя диссертация была посвящена кислородному обмену в подкорковых слоях мозга, и я рассчитывала продолжить работу в лаборатории.
Я сказала об этом отцу, и он ответил, что при клинике имеется большой исследовательский центр, работающий над синтезом новых лекарственных препаратов и над разработкой новых методов лечения.
Это устранило сомнения, и весь год я успешно работала, стараясь расширить свой кругозор в фармакологии, психиатрии и нейропатологии.
Теперь отец, не задавая никаких вопросов, предупредил, что отъезд назначен на завтра и я должна приобрести все необходимое для длительного пребывания в уединенном месте с хорошим теплым климатом.
Утром он заехал за мной на «кадиллаке» и молча повел машину в аэропорт. Пока он сдавал ее агенту прокатной фирмы, носильщик взял наши билеты и багаж. Лишь на борту реактивного «боинга» я узнала, что нам предстоит беспосадочный полет в столицу одной южноамериканской страны.
Симфонию архитектуры, как справедливо называют город Бразилиа, я увидела лишь из окна самолета. Сославшись на то, что нам рано вставать, отец посоветовал мне идти спать. Мы переночевали в отеле аэропорта. Когда утром я вышла из спальни, отец уже укладывал вещи. Ему помогал юноша, совсем мальчик, в кожаной куртке и высоких сапогах. Увидев меня, он так удивился, что выронил из рук какой-то пакет.
— Осторожнее! — закричал отец. — Вы переломаете все приборы, Джексон. — И буркнул: — Моя дочь мисс Бронкс.
Джексон оказался личным пилотом отца и симпатичнейшим парнем. Он ухитрялся одновременно виртуозно вести свой почти игрушечный двухмоторный самолет, болтать о тысяче разных вещей и еще преподать мне урок практического самолетовождения.
Мне хотелось разузнать у него о многом, о чем я не решалась спросить отца, но тот сидел у самой кабины, и я чувствовала: это нервировало Джексона. Во всяком случае, он не задал мне ни одного вопроса ни о цели моей поездки, ни о том, что я делала раньше и что собираюсь делать. И это было странно, так как болтал он не умолкая. За время полета он успел мне пересказать биографии десятка кинозвезд и спортсменов, портретами которых была увешана вся кабина.
Я тоже не задавала ему вопросов, правда, уже после того, как на первые два он мне, по-существу, ни слова не ответил. Я спросила:
— Джексон, вы давно работаете у отца?
Он сказал:
— Бюст Тейлор застрахован, и если она похудеет, то получит кругленькую сумму.
Он засмеялся каким-то неестественным смехом и быстро взглянул на меня. Выражение глаз его как-то не вязалось с идиотским смыслом ответа. Я поневоле перевела взгляд на фотографию предусмотрительной кинозвезды и удивилась. Рядом с ней, на пожелтевшем снимке, теснимые со всех сторон целым сонмом красавиц, сидели двое: девушка с простым, совсем не кинозвездным лицом и девчушка с круглыми, какими-то отрешенными глазами. Обе они напряженно смотрели в объектив и, как часто бывает на деревенских любительских фотографиях, выглядели не людьми, а манекенами. И все-таки чувствовалось, что девушка обаятельна и мила, а девочка отличается чем-то неуловимо странным, непонятным и тревожным.
Я спросила, несколько понизив голос:
— Это ваша семья, Джексон?
На что он громко ответил:
— Ну что вы, мисс Бронкс, здесь еще никогда не было авиационных катастроф!
Мне стало не по себе, но тут же я выругала себя. Может быть, он просто плохо слышит или не хочет рассказывать о себе при начальнике. Вряд ли недобрый отец — добрый начальник. Сдержанность Джексона вполне понятна. И я больше не задавала вопросов. Я постаралась забыть этот инцидент и остальную часть пути смотрела в окно, молча слушала занятные и бесхитростные рассказы пилота.
В его обществе мне было легко и приятно, и только теперь я поняла, что последние дни была в каком-то смутном напряжении, и благодарила бога, что все позади. Теперь я была уверена, что впереди — интересная жизнь, и с нетерпением ожидала конца пути.
Под крылом проплывало бесконечное зеленое пространство, изредка пересекаемое полосками рек. Вдали показались вершины гор. Затем самолет вошел в узкое ущелье, начал терять высоту и приземлился.
Отец взял меня под руку, и мы стали спускаться по трапу.
— Ой, сумочка! — вдруг вспомнила я и побежала обратно.
У выхода из пилотской кабины стоял Джексон с моей сумочкой в руках. Мне показалось, что он ждет меня.
— Мисс, — тихо и быстро сказал он, — вы к нам надолго?
— Навсегда, — весело ответила я. — Здесь так чудесно!
Его вид озадачил меня. Он уже не казался мне молоденьким и беспечным пареньком. Он был очень серьезным и печальным. Невольно и я перешла на шепот:
— Навсегда…
— Мисс, — начал Джексон, но в это время мы услышали тяжелые шаги по трапу, сотрясающие самолет, тяжелое дыхание отца, и Джексон сказал или мне показалось: — Мисс, два слова…
— Что стряслось, где ты? — Рука отца грубо потянула меня за рукав, и я, не оборачиваясь, пошла за ним.
На выжженной солнцем площадке, с трех сторон окруженной голыми скалами, нас ожидал большой грузовик и армейского типа легковой автомобиль.
Несколько человек под надзором Джексона начали переносить наш багаж и другие вещи из самолета в грузовик. Мы пошли к легковой машине. Малонаезженная каменистая дорога шла вниз. Вскоре ущелье резко повернуло влево, и почти сразу за поворотом дорога вошла в прекрасный лес. Так же внезапно среди деревьев показались современные здания, под колесами зашуршал асфальт.
Начался мой первый день в чужом месте, среди чужих людей.