Ноябрь — сентябрев внук, октябрев сын, зиме родной батюшка. Такой меткой поговоркой встречает его народ. В народе называют его грудень: грудами земли, затвердевшей от мороза, украшает он дороги, по которым ни колесу, ни санному полозу хода нет. Он и листобой: сбитые им с деревьев листья на земле лежат.

Начало ноября, конец октября — бывает, подмораживает, но ещё сухо и солнечно. И лёгкий, как пыль, снежок налетит и растает как-то незаметно. Но раз-другой, и заметно становится: грудень листобоем оборачивается. Кому-кому, а зайчишке это на радость. Мокнет лист — шороха в лесу стало меньше, он передохнул и потихоньку в лес возвращается. Но уже бывает и так: закачаются голые ветки деревьев на ветру, на дороге позёмка закрутилась, снега прибавилось. Но всё равно ни саням, ни колесу ещё хода нет.

С каждым днём на смену исчезнувшим перелётным всё больше гостей-северян прибывает: пока ягоды ветром не сбило, снегом не засыпало, полакомиться, подкормиться. Ведь на далёком севере такого изобилия не увидишь.

Почему же улетают в тёплые края многие наши птицы, которые тоже сумели бы прокормиться? Взгляните на календарь: медленно, неотвратимо убывает день и прибывает ночь. Неотвратимо подкрадывается она, и надо успеть достаточно подкормиться за светлое время, чтобы перетерпеть её. Синичка-гаичка летом семнадцать часов активна, а зимой семнадцать часов спит. А это искусство не каждому доступно. Потому и летят наши неумёхи за длинным днём в тёплые края. Почему одни смогли физиологически приспособиться, а другие — нет? Не знаем. А как бы нужно узнать!

Могучий сигнал получают и повинуются ему перелётные птицы. Проводился опыт. Утки шилохвосты с подрезанными крыльями пешком пошли на юг. Не раз было замечено, как на севере опоздавшие с линькой гуси, ещё не лётные, тоже начинали массовый переход на юг пешком. Им, всем водоплавающим, на зимовке в заповедниках, даже если бы они и захотели, размножение было бы невозможно из-за тесноты. Яйца и птенцов затоптали бы. А выведению детей, их кормлению полезен более длинный летний день. Птицы объясняют это без слов, но очень понятно: матери каждого широко распространённого у нас вида несут в южной части своего обитания меньше яиц, чем в северной, где летний день длиннее. Вот и идут пешком туда, где день длиннее.

Жалобно свистят голые ветки, листьев давно нет, только на дубе ещё кое-как держатся, корявые, тусклые. А вот берёза вся точно грачиными гнёздами обвешана. Откуда взялись? Знаю точно — грачей здесь летом не было. Да грачи тут и ни при чем, скорее это пучки тонких прутьев, на мётлы похожие. А это и есть мётлы. «Ведьмины мётлы». Так назвали болезнь на деревьях. К берёзе, ольхе, клёну, сосне, ели и другим деревьям она прицепляется. Виноват клещик-орешник, а иногда и грибок. Клещик крошечный (его и в лупу трудно хорошо рассмотреть), ветром его несёт по лесу. Нанесёт на ветку дерева, по ней он доберётся до почки и в ней устроится жить. Казалось бы, какой он вредитель? Сосёт сок и этим питается. Почка ростовая, в ней скрыт стебелёк с зачатками листьев. Но квартирант её беспокоит (укусами или выделениями). Она уже растёт, развивается ненормально, в несколько раз быстрее, чем ей полагается. Быстрее же и созревает: коротенький побег, и на нём вырастают боковые веточки. А клещик тоже успел завестись детками, которые перебираются на эти веточки и повторяют на них работу родителей. Бедные веточки, не успев вырасти, уже начинают ветвиться. Сказка с началом, в конце которой на бедном дереве вырастает уродливая ведьмина метла. Роль ведьмы играет с виду такой невинный клещик (а иногда ту же работу выполняет, тоже микроскопическая, спора грибка).

Пусто в лесу. Отпелись песни, отплясались пляски, то снег, то дождь. Все, кому далеко лететь, — улетели, даже кто только кочует не так уж далеко, и те, понемножку отдыхая, туда, где потеплее, подвинулись. Нашего грача, скворца, а то и жаворонка можно на Украине встретить. Даже до Южной Европы многим лень долететь. С Украины ведь ближе будет обратно к нам за теплом двигаться. Поди разбери — кто кочевник, кто — перелётник.

Сейчас настоящие перелётники у нас: яркие чечётки, свиристели, щуры. Явились и золотисто-зелёные чижи, и желтопёрые модники щеглята, и смирные симпатичные красногрудые снегири. Эта троица зимняков не настоящие перелётные: просто передвинулись к нам с севера, им и у нас кажется потеплее. А наши бродяги двинулись к югу, набаловались теплом.

А вот кого нам не холод пригнал с севера. Взгляните на её оперение, никакой мороз не проберёт. Сова. Гроза и ужас всех птиц и грызунов, включая зайца. В тундре ей сейчас делать нечего, Птицы улетели, а мыши и из них главный корм — лемминги под толстым слоем снега спрятались — поди достань. Этим прилёт северян закончен. Полярная сова ростом и силой нашему филину мало уступит. Но эта пара, хоть и зимует у нас вместе, силой мериться не пробует. Наши лесные куры никуда не кочуют и не перелетают, верны родине. Перепёлка — исключение, но вряд ли это ей на пользу: слишком малое количество бедных маленьких курочек добирается до желанной Африки и весной назад — в родные края.

От недостатка еды оставшиеся не страдают. К зиме молодые глухари и тетерева уже самостоятельны. Матерям можно отдохнуть, соединяются в стаи; откормились на земле — пора на деревья. Голода они не боятся. Для глухарей были бы сосны, а хвои хватит. Жестковатое блюдо, но глухарь и без зубов с ним хорошо справляется: заглотал с осени хорошую порцию крепких камешков, а они в мускулистом желудке, как жернова, хвою перетрут. Пища тетеревов и рябчиков мягче и, вероятно, питательнее: почки, серёжки и побеги лиственных. Количество камешков в их желудках соответственно меньше, но и для них необходимо. Добрые люди (не обязательно чтобы это делали охотники для своей будущей добычи), которым близка и понятна жизнь природы, не ленятся высыпать сколько-нибудь гравия на крутых, незаносимых местах и в лесу под густыми ёлками. Птицы его обязательно найдут. Глухарь, оказывается, гастроном. Иногда встретишь две сосны: на одной хвоя основательно ощипана, а соседка — не тронута, чем-то не угодила. А вообще, все предпочитают хвою сосен, растущих на болотах, она мягче.

Наши лесные куры — не певучий народ. Даже любовные объяснения глухарей, тетеревов не радуют музыкальное ухо. А сейчас, в зимних стаях, тем более они неразговорчивы. И вдруг в притихшем лесу раздаётся нежный и звучный негромкий голосок. Не песенка с разными коленцами, просто серебристый свист. И тут же ответ на него, покороче и нежнее. Словно кто-то протяжно дует в соломинку. Разговор двоих, обоим понятный. Призыв ласковый и нежный. Поют рябчики. Рябчик, единственный из куриных, зимует с подругой. Вырастил уже самостоятельных с осени детей и весной начнёт новые семейные хлопоты. Чьё сердце не согреет такая привязанность малых пичуг! Конечно, не сердце охотника. В его руках уже пищик — трубочка, подражающая нежному зову, и ружьё наготове. Охотник искусен, на зов откликнется самчик, если он почему-либо отдалился от подружки, или она, если первой услышит коварный призыв. Он или она бегут на манок охотно. Но бывает, охотник поёт не хуже рябчика, а никто не откликается. Почему? Объяснение простое: значит, птички находятся вместе. Такая верность, думаете, охотника трогает? Тогда он откликается сам. Парочка в испуге разлетается. Теперь можно начать манить сначала: кто первый отзовётся.

Рябчики поют, пока глубокий снег не закроет землю. Есть, правда, у нас и ещё один зимний певец, даже пара — супружеская чета снегирей. Милые спокойные птахи. Не торопясь едят и поют негромко. Самочки скромные, без красного сияния на грудке, зато тоже поют, что большая редкость среди певчих птичек. С ними и ноябрьский угрюмый лес становится уютнее.

Большой пёстрый дятел ещё стучит, выслушивает деревья, под корой которых крепко заснули вредители-насекомые. Но скоро он перейдёт на вегетарианскую пищу: оторвёт от ветки еловую шишку и летит в специально выбранное место, где удобно засунуть шишку в трещину на дереве или между веткой и стволом. Отламывая чешуйки, будет выбирать спелые семена. Хоровод голодных пичужек, что кормятся возле дятла, разочарован. Шишка разобрана не аккуратно, много семян упало, а дятел мчится уже с другой, целой шишкой. Ловко прижал её к дереву, вытащил старую, вставил новую — кузница заработала. Увы, падающие семена и недоеденные шишки — это пожива для мышей, жестковаты они для слабых клювиков птичек. Настало время им полагаться больше на собственные силы и, если повезёт, на чужие запасы где-нибудь в трещинах коры. Поползень летом много чего напрятал в таких местах. Пищуха тонким клювиком-шильцем вытягивает насекомых, пауков, до которых и запасливому поползню не добраться. А она и до его запасов доберётся, у хозяина не спросит. С ними и синицы хлопочут. Голод — не свой брат. Зима ещё только начинается. Подсчитано: из десятка осенних синичек только одна доживает до весны. Непонятно, как вообще выживают крохотки-корольки, тоже из дятловой свиты. Кое-какую помощь оказывает голодной стайке малый пёстрый, дятел, но, ловко вытягивая насекомых из зимних убежищ, он не может отламывать большие куски коры с заражённых деревьев, как делает его большой брат. От него птичкам пользы меньше. Сколько можно детям и взрослым играючи запасти с осени семян сорняков и деревьев и ягод, не нужных человеку, прежде чем всё это вымокнет и прикроется снегом! В годы, неурожайные по шишкам, даже большой пёстрый дятел наведывается на кормушки, защищённые навесом от дождя и снега.

Вывод сделайте сами!

Молчаливо в лесу. Даже сороки-стрекотухи подались к человечьему жилью поближе. Так тихо, что прислушаешься — шелестят на липе длинные крылышки-прицветники. Из них летом выглядывали нежно-душистые цветочки. А теперь крошечные круглые орешки. Их даже дети иногда не ленятся собирать. Они вкусные, маслянистые, жаль только, что такие маленькие! Чудеса делают учёные-селекционеры. Что если бы они попробовали сделать липовые орешки покрупнее? Орешки стойкие. Они и зиму провисят, а весною крылатки помогут им с попутным ветерком улететь подальше от родного дерева. На ясенях целые пучки крылаток, на ольхе — маленькие чёрные шишечки. Но и в них семена — птичья радость. Деревья словно пожалели бедных птах: семян, серёжек наготовили столько, что и птичек покормить не жаль, и на посев останется. Красные райские птички чечётки до берёзовых серёжек и ольховых шишечек охотники. Надо же подкрепиться: из Индии не близкий путь. Свиристели красивы, а пуще хохолок нарядный. По нему на рябине сразу розового хохлачика узнаешь. А уж кушать примется — за день ягод больше, чем сам весит, съест. Наверно, очень о них мечтал на долгом пути с севера. Каждый северный гость ест по-своему. Свиристель всё подряд глотает, лишь бы ягода, лишь бы не отнял кто. А медлительный малиновый щур ягодку можжевельника не торопясь разомнёт, семечки выберет, а ягодку точно в задумчивости уронит. Ещё подумает, соседа словно спросит: «Ну как, понравилось?» И за другой ягодкой потянется. Можжевельник — любимая его еда. Но если нет её, и от других ягод и семян не откажется.

Наша серая ворона — кочующая птица. Мы говорили уже, что у нас зимой живут более «северные» вороны, которые весной возвращаются гнездиться в родные места. А к нам выводить детей возвращаются наши вороны, зимовавшие южнее, где потеплее. Но теперь выяснилось, что в городах появились вороны, живущие круглый год. С виду, конечно, все одинаковы, а ведут себя по-разному. Гости-кочевники более насторожённы, людей подпускают на двадцать — тридцать метров, если подойдёшь ближе — взлетают. И утром улетают кормиться из города вместе с галками. «Собственные» же, то есть живущие постоянно, круглый год, более доверчивы, на два-три шага подпускают. Они уже и разным хитростям выучились. Пробьют найденный в мусорке пустой молочный пакет, засунут клюв, в уголке найдут и выпьют остатки молока, а то и целый пакет при разгрузке около магазина утянут. Парами, а то и стайками на домашних голубей нападают. Птенцов весной кормят кухонными отбросами. _ В садах осенью плодовые деревья обвязывают ловчими поясами. Расчёт остроумный и простой: бескрылые бабочки паденицы ползут по деревьям отложить на них яички. Весной из яичек выведутся гусенички и начнут есть листья и плоды. Вот бабочка доползла до грубого пояса из мешковины. Очень удобно, яички под ним уютно перезимуют, а ей и ползти выше не нужно. Садовод тоже доволен: снял пояс и в огонь. Вот и перезимовали! Но ворону не напрасно называют царь-птицей. Она ещё раньше сообразила: пояс крепким клювом растрепала и яички съела. И вкусно, и всем полезно. Конечно, садоводу и самому следить нужно. А удивительная птица! У нас, как и в других городах даже с более суровым климатом, появились зимующие грачи и скворцы. Богатая зимняя добыча соблазняет некоторых соколов (пустельга, чеглок, сапсан). Мало того, появились в городах прежде не виданные ушастая сова, крохотка, воробьиный сычик и сам угрюмый великан — филин. Летом кормятся мышами, крысами, зимой — на окраинах промышляют воробьёв.

Есть сведения, что в Москве начали зимовать даже некоторые малые перелётные птахи. И на них так набросились разбойницы-вороны, что придётся встать на их защиту.

Есть вещи, казалось бы, до того очевидные, что и в голову не приходит в них усомниться… в определённых условиях. Например, человек, впервые осознавший себя, увидел такую роскошь окружающей его природы, что ему ясно стало одно: природа неисчерпаема — рыбы не переесть, зверей не переловить, и лесу конца-краю не предвидится.

Соответственно он себя и повёл: ел, ловил, лес сводил. А века шли да шли, и постепенно становилось очевидно другое: и рыбе, и зверю, и лесам конец предвидится и даже до неприятности скоро. Потому что людей становится всё больше, а мест безлюдных, где уцелевшая природа может от людей отдохнуть, всё меньше.

Люди, которые это поняли, сказали: природу береги, охраняй то, что осталось, для себя и для потомков. Но человек склонён беречь, щадить то, что для него ценность. А для людей, скажем для большого количества людей современных, природа — источник личной выгоды.

В настоящее время охота становится всё большим анахронизмом. Убить почти ручного лося, полуручного глухаря или фазана, выращенных в охотничьих хозяйствах, утки дикой — по одной на десяток охотников не хватает. В этом научно-художественная литература может принести неоценимую пользу. Вспомните рассказ Сетона-Томпсона, как выследил он измученного преследованием оленя, взглянул ему в глаза и… не выстрелил. Нужны хорошие книги о фабриках и заводах, о труде земледельца. Но столь же художественные, увлекательные, зажигающие молодую душу любовью ко всему живому, нужны не менее. Природа — не только объект потребления, она и украшает жизнь. К — сожалению, многие это начинают понимать уже только взрослыми. Но есть такие чудесные малыши, что их и учить не надо. Надо только внимательно следить за теми ростками любви ко всему живому, что растут в их душах, не дать им заглохнуть. Пример — один неожиданный разговор.

— Мне зверей очень жалко, — сказал мне как-то один очень маленький мальчик.

Даже лопатку положил (он из песка крепость строил). И вздохнул тяжело.

— И птиц тоже, — договорил он грустно. Я очень удивилась, спросила:

— Почему же ты их жалеешь?

— У людей вот праздники бывают, — объяснил малыш. — Разные. Например, вчера у меня день рождения был. Мячик мне подарили и вот, лопатку. А у зверей никаких праздников нет. Живут просто и всё. За то мне их жалко.

Злое дело сделает тот взрослый человек, который над таким разговором посмеётся.

 

Земноводные

Весной, мы говорили, тритоны, лягушки, жабы проснулись на суше в укромных уголках и к воде спешили — икру откладывать. Осенью начинается второе переселение земноводных: тритоны в тёплой воде наплавались, детей наплодили и теперь давно уже вылезли на берег зимовать. Зимних нор они себе не роют, мало ли в лесу готовых убежищ: там на старом пне кора отстала, тут под корнем кто-то лаз проделал да ушёл. А сухие листья все норки уютно прикрыли: пожалуйте ночевать, все удобства ваши. Тритон не спорит: холодная кровь ещё похолодала, спать хочется. И заснул. До весны. Всего в год два переезда.

Лягушачья жизнь хлопотливее. Осенью земля остывает и многие виды идут зимовать и греться… в воду. В подходящем месте в речке около придонного родничка тихо, уютно… Самая пора, пока мороз не застудил и без того холодную кровь.

Существа они не общественные, но двигаются на зимовку и с зимовки иногда толпами одновременно и по одному пути, веками их племенем избранному.

В Германии в одном месте проложили новое автомобильное шоссе. Оказалось, что в положенное время через это шоссе путешествуют земноводные, хотя давят их машины тысячами.

Во Франции в департаменте Верхний Рейн под шоссейной дорогой возле небольшого озера пришлось проложить трубу-тоннель для лягушек. Когда вековые пути их весной — в воду, а осенью — из воды люди перерезали асфальтом, они не смутились. Колёса машин скользили по раздавленным полчищам. И люди сдались — продолбили тоннель. Лягушки согласились. Что ж, можно и тоннелем. Лишь бы направление не менять!

 

Рыбы

Охладели водоёмы, солнце, если когда и прорвётся на короткое время, уже не согреет воду даже на отмелях и холодную рыбью кровь не разгорячит. Наоборот, инстинкт подсказывает: спать пора. Сомы переходят в озера, самые старые, крупные — в глубокие омуты, в Оке, на Средней Волге помногу в одном месте. А в низовьях Волги, старики рассказывают, тысячами в одном удобном месте. Слоями друг на друге лежали чудовища. Даже сазаны в низовьях южных рек ложились слоем в метр и больше.

Ерши-малыши, тоже по примеру великанов, в омут стаями собираются под глинистым крутояром, а в прежнее время в глубокие запруды перед мельничной плотиной. По-настоящему не спят, жадность и зимой одолевает: нет-нет и поднимутся — нет ли чем поживиться? Найти такую стайку — мечта зимнего рыболова. Замёрз он, на ящике сидя, над своей лункой. А тут знай таскай, какая-никакая уха да будет.

В глубину стаями спускаются лещи, окуни, голавли, язи, плотва. За ними — незасыпающие щуки. Понятно, для чего?

Общее стремление в глубину тоже понятно. Вода сильнее всего сжимается при четырёх градусах тепла и опускается на самое дно водоёма. А слои с температурой в два-три градуса легче и лежат выше, чем четырёхградусный слой. Значит, рыбе на самом дне теплее, чем подо льдом. Конечно, тепло относительное, но тут особенно разборчивым быть не приходится.

 

Хозяин воды

Мы выбирались с трудом по обледенелой стенке оврага наверх и немедленно же скатывались, кто на чем может, в соседний овраг. Это называлось «ближняя дорога» в село.

Наконец добрались. Вот и дом под тесовой крышей старого рыбовода Хайрутдина Зарипова. К нему-то я и шла.

* * *

Он встал с табуретки и вежливо взял мою руку обеими своими маленькими руками. Глаза у него были живые, почти молодые, и бородка без проседи, чёрная, но всё лицо в мелких, очень уютных морщинках. Они собирались около глаз, и от этого казалось, что глаза улыбаются, даже если разговор был серьёзный.

— Всё по порядку? — удивился он и улыбнулся морщинками. — Тогда снимай шубу, пожалуйста, садись чай пить. Разговор будет долгий. Потому что первый пруд я сделал, когда мне было, наверно, лет десять.

Горячий чай — это хорошо, когда на дворе очень морозно, а людям надо познакомиться и привыкнуть друг к другу. Мы пили и привыкали и говорили о тяжёлой дороге и о знакомом, написавшем привезённое мною письмо. Потому что лучше, если человек постепенно, сам, душой обратится к прошлому и заговорит о нём без напоминаний.

Так и вышло. Чай Хайрутдин наливал себе сам, чуть повернув кран пузатого маленького самоварчика. Он задумчиво смотрел, как медленно наполнялась широкая чашка без ручки, точно тихий звук льющейся воды помогал ему что-то вспоминать.

* * *

— О алла! Скверный мальчишка опять воды в огород напустил! Дай мне палку, Сания, дай палку! Я покажу ему, как портить картошку.

Но скверный мальчишка уже давно перебрался на другой берег речки и отсиживался в густых кустах лозняка. Он был очень огорчён. Плотина, устроенная им на соседнем ручье, должна была наполнить маленький пруд и задержать мелкую рыбёшку, стоявшую в воде у самого берега. Вода так хорошо поднималась, но вдруг хлынула прямо в отцовский огород. Не вышло.

Солнце стояло высоко. В животе у мальчика громко заурчало, есть хотелось нестерпимо. Ему казалось — даже через речку слышен из домашней печки чудесный запах лапши. Мать удивительно умеет варить лапшу, густую, ложка становится. Но вода ещё не сбежала с огорода, а у отца рука тяжёлая…

— Хайрутдин! — услышал он вдруг с того берега голос старшей сестры и осторожно попятился в лозняки. — Хайрутдин!

Сания подошла к самому берегу и прикрыла рукой глаза, всматриваясь в заросли лозы. Вот хитрая! И как она знает, где его искать?

— Мать хлеба прислала, Хайрутдин! — В маленькой смуглой руке её хорошо был виден толстый ломоть хлеба. Наверно, тёплый, пахнет… Хайрутдин вздрогнул: невозможно вытерпеть! Осторожно он подошёл к берегу, ступил в воду.

— Кидай сюда, — предложил он. — Я поймаю.

Ломоть мелькнул в воздухе и шлёпнулся в мелкую воду, но погрузиться не успел: так ловко подхватил его мальчик, острые зубы впились в мокрую корку.

— Девчонка! — проворчал он. — Бросать не умеешь!

— Не вкусно? Кидай назад! — засмеялась девчушка и, быстро подвернув длинные штанишки, по колено вошла в воду. — Какая вода тёплая! Мать говорит, — посиди тут до вечера, пока отец уйдёт к дяде Ниязу. Потом придёшь, спрячешься. А там… отец забудет.

— Да-а, а если не забудет? Ты палку спрячь куда-нибудь подальше, — посоветовал Хайрутдин и, закинув голову, ссыпал последние крошки в широко раскрытый рот. — Не могла больше принести! Сама лапшу ведь ела. И чай пила. С сахаром!

— Другой раз ничего не принесу! — пообещала Сания. — Раз ты такой. Даже спасибо не сказал. Сиди один. Лягушек ешь!

Девочка со смехом выскочила из воды и побежала по берегу, на ходу спуская закатанные штанишки.

Хайрутдин смущённо посмотрел ей вслед. Он не хотел её обижать. Ну, да она обиды не помнит, наверно, потом принесёт ещё чего-нибудь. Отец тоже долго не сердится. Вот только… палку надо бы убрать подальше…

Мальчик прошёл немного вверх по реке, туда, где берег высокий и обрывистый. Прилёг на круче, свесив голову, напряжённо всматриваясь в тёмную воду. Глубоко. Очень. И в самой глубине, наверно, стоят большие серебряные рыбы и тихонько шевелят хвостами, чтобы их не снесло течением. Вот бы посмотреть! А в ручье — маленькие рыбки мелькают, точно птички. Он построил такую хорошую плотину, камень таскал далеко с горы, чтобы не могли уплыть рыбы-птички. Кто же знал, что вода перельётся на отцовский огород?

Хайрутдин отсидел в лозняках до вечера, и отец, правда, не побил его, только пригрозил:

— Ещё с водой баловаться будешь — в речку стащу, к камню привяжу. Будешь по горло в воде сидеть, на рыб любоваться.

Ну такой-то угрозы Хайрутдин не испугался: палка была куда страшнее.

Не вышло с плотиной, Хайрутдин не угомонился: неделю кряхтел, копал около ручья большую яму. Выкопал и начал в неё из ручья старым ведром воду носить. В яме должны жить рыбы-птички, которых он наловит ведром в ручье. А потом они станут такими же большими, как когда-то рыбы в омутах речки.

Но вода не хотела держаться в яме. Хайрутдин таскал тяжёлые вёдра и лил, лил в яму, пока, наконец, ведро само не вывалилось у него из рук и в глазах потемнело. А вода всё куда-то уходила на глазах, оставляя мокрое дно. Иногда в ведро, с водой из ручья, попадала маленькая рыбка, но через несколько минут она уже беспомощно трепыхалась на мокром песке и умирала, если Хайрутдин не успевал быстро выпустить её обратно в ручей.

Почему же вода в ручье и речке текла и никуда не девалась? Хайрутдин боялся спрашивать об этом отца и дядей, чтобы не смеялись, а мать только качала головой:

— Пять братьев у тебя, и все умные. Отчего ты такой глупый, Хайрутдин?

Хайрутдин и сам не знал, почему его глаза в каждом ручье ищут, где бы построить хоть маленькую запруду, чтобы задержать весёлую стайку рыбы. Ему становилось стыдно, что он глупее своих братьев. И всё же он ничего не мог с собой поделать.

— Другие мальчишки ловят рыбу и продают её на базаре или домой несут, а ты на неё только глаза таращишь, — сказал ему раз отец.

Хайрутдин встрепенулся: и как это он сам не догадался! Но прошёл не один час, пока он решился робко отворить калитку во двор своего самого старого и самого сердитого дяди Нияза. Тот возился около дома и что-то ворчал, перетаскивая старые доски от ворот к сараю.

Хайрутдин постоял, переминаясь с одной босой ноги на другую, потом подошёл и осторожно взялся за конец доски.

— Здравствуй, дядя, — застенчиво проговорил он. — Я тебе помогу, хорошо?

Старик сердито на него покосился и отвернулся.

— Ты что у меня забыл? — проворчал он вместо ответа.

Но плохому началу вышел хороший конец. Хайрутдин пыхтел, задыхался, но не отступился, пока последняя доска не легла на новое место. И сердитый старик смягчился, согласился взять племянника на ловлю: загонять рыбу в сети.

Хайрутдин захлёбывался, пускал пузыри, но держался так стойко, что после ловли дядя, отчитав его как следует за малый рост отсыпал ему горсточку трепещущей рыбьей мелочи и позволил приходить завтра.

Хайрутдин был в восторге: всю дорогу домой бежал бегом, сжимая в руке подол рубашонки с дорогой добычей. Дома, ещё с порога, задыхаясь, он крикнул:

— Принёс, мама, принёс! — И, осторожно развернув узелок, вытряхнул на нары рыбок. Мать всплеснула руками:

— О алла! Для этого ты так вымазался и промок? Эту дрянь и чистить не стоит!

Мальчик стоял как пришибленный. И правда, скорченные, перемятые рыбки совсем не похожи были на тех, которые так весело плескались в густой сетке дяди Нияза.

— Кошке отдай, — сердито проговорил отец. — А мальчишку стукни по затылку, пускай не дерёт зря штаны по корягам, если путного ничего словить не может.

Хайрутдин глубоко вздохнул и затаил дыхание — это помогает, чтобы не плакать. Но тут уж вступилась Сания: Хайрутдин был её любимцем.

— Я почищу рыбу и положу в суп, позволь, отец, — сказала она и покраснела от страха: не очень просто было противоречить отцу даже в таком пустяке. Да ещё девочке.

Но отец чем-то занялся и кивнул головой, явно не слушая. Всё равно, это уже можно было принять за позволение. Матери тоже стало жаль мальчика, и первый суп с его уловом был скоро сварен и подан на стол.

На следующий день Хайрутдину повезло: улов был хороший, или дядя Нияз подобрел, но мальчик получил целый десяток рыбок почти настоящей величины. Завязывать добычу в подол рубашки он уже не хотел, сломал тонкую гибкую веточку и пропустил её сквозь жабры рыбок. Получилась блестящая серебряная гирлянда, и мать весело улыбнулась Хайрутдину. Отец посмотрел, как всегда, хмуро, но ничего не сказал, а Сания подпрыгнула и вытащила нож, заткнутый за полку на стене: эту рыбу уже можно было чистить, не спрашивая позволения.

Однако хорошие уловы случались редко, крупную рыбу выловили из речки, ещё когда дядя Нияз был молодой и не такой сердитый, а мелкой не давали вырасти: ловили её и сеткой и бреднем. Ребятишки весной черпали мальков просто мешком на палке. Из мальков с крупой матери варили кашу и удивлялись:

— О алла, куда же пропадает в реке крупная рыба?

— А если маленькую рыбу пускать назад, чтобы росла? — сказал раз Хайрутдин и показал дяде Ниязу пригоршню трепещущих серебряных мальков. Он собирался уже бросить их в воду, но старик быстро вытянул руку и больно стукнул его согнутым пальцем по бритой головёнке.

— Дурак! — крикнул дядя. — Какого дурака аллах послал Габдулле! Тогда эту рыбу съедят другие. Понял?

— Понял, — неохотно ответил Хайрутдин и, положив рыбок в корзину, осторожно потёр ушибленное место. Но он понял только, что дядя ответил неправильно. А как надо было бы ответить — этого он себе ясно не представлял.

Их было шестеро сыновей (Хайрутдин по счёту третий), и мать, как-то раз наливая похлёбку в большую глиняную чашку, сказала со вздохом:

— Надо купить чашку побольше, Габдулла, этой уже на всех не хватает.

— А землю ты тоже скажешь растянуть, чтобы она давала больше хлеба? — ворчливо ответил муж.

Хайрутдин тихонько опустил руку с ложкой: он заметил, что сердитые глаза отца смотрят на него.

— Ртов больше, чем требуется по нашей земле рук для работы, — снова заговорил отец и зачерпнул ложку дымящейся лапши. — У Ибрагима два сына на Урале, копают белое золото, хорошо зарабатывают. Осенью принесут деньги. Ибрагим возьмёт в аренду ещё столько земли, сколько имеет. Это хорошие сыновья. — И отец опять взглянул на опустившего голову Хайрутдина,

Вскоре мать, примачивая водой покрасневшие от слёз глаза, сшила Хайрутдину заплечный мешок и положила в него хлеба, соли и пригоршню луковиц. Деньги на дорогу были замотаны под онучу на ноге, вместе с паспортом.

— От него в доме пользы меньше, чем от братьев, — сказал отец. — Не растёт вовсе и силы мало, пускай приносит деньги.

Прощаясь, мать потихоньку от отца повесила на грудь Хайрутдину ладанку с щепоткой родной земли, чтобы он лучше помнил родной дом. Но Хайрутдину и без того казалось, что даже воздух чужих мест будет для него душным и солнце неласковым.

Хайрутдин ушёл на заработки вместе с сыновьями Ибрагима в Верхотурье на Урале. Там, в глухом лесу, по речке Туре лопатами снимали верхний пласт земли в два-три метра толщиной. Ниже шла тяжёлая синяя глина, из неё извлекали белое золото — платину. Глину копали вручную, только промывали в реке машиной. Работа была тяжёлая, надрывная, усталость и тоска заставляли искать отдыха и веселья. А веселье было одно: водка. И заработанное тут же пропивалось… всеми, кроме Хайрутдина. Сыновья Ибрагима быстро вошли во вкус новой жизни и потешались над малышом Хайрутдином.

— Копает землю так усердно, точно белое золото достанется ему, а не хозяину, — смеялся старший, Мустафа Ибрагимов.

— А ты пьёшь так, точно пропиваешь хозяйское, а не своё, — отвечал Хайрутдин и каждую субботу старательно заматывал жалкую получку под онучу на ноге, больше прятать было некуда.

Как ни трудна была работа, а нравилась Хайрутдину тем, что работать приходилось с водой.

— Я даже на ручье в лесу плотину попробовал устроить. Может быть, там рыбы вырастут, — сказал Хайрутдин. Отложил лапоть, лукаво посмотрел на меня и засмеялся. Старушка жена тоже тихонько смеялась. Она уже справилась со всеми работами на дворе и теперь с удовольствием слушала рассказ мужа. По-русски она понимала плохо, но он иногда несколькими словами по-татарски пояснял, о чём идёт речь. А дальше всё хорошо известное понималось по голосу и выражению лица.

Сейчас она весело покачала головой, видимо что-то напоминая.

— Да уж скажу, скажу, — улыбался Хайрутдин. — От баб мне за эту плотину здорово попало: вода малинник залила. На вырубке. Малины там очень много было.

Осенью Хайрутдин принёс отцу сто рублей, накопленных за пять месяцев тяжёлого неустанного труда. Он надеялся, что на промысел теперь отправится его младший брат. А его, может быть, отец женит (два старших брата уже были женаты). Надеялась на это и мать. Но сто рублей в большой семье быстро разошлись на неотложные нужды, и маленький Хайрутдин опять оказался лишним ртом, хотя ел меньше всех.

Хайрутдин был трудолюбив, но его работа в семье не ценилась. Чинил старый сарай, валял валенки на всю семью, точил пилы, косы, топоры. Но когда для общего хозяйства опять потребовались деньги, на заработки отправился тот же Хайрутдин. Прощаясь, он снял и отдал матери ладанку с родной землёй.

— Возьми, мать, — просто сказал он. — Моё сердце и так просится домой, а с этим — вовсе не терпит.

Прошло немало лет, пока слёзы матери подействовали: отец согласился женить Хайрутдина и оставить его дома. Хайрутдин был доволен. Теперь уж, наверное, на заработки пойдёт младший брат. Беспокоило его только одно: выбрать себе жену по сердцу — об этом молодой татарин и думать не смел. Но Галимбаян, весёлая подружка младшей сестры, с детства запомнилась ему. Каждую осень, возвращаясь домой, он с замиранием сердца боялся услышать, что Галимбаян вошла в дом другого. Кого же выберет ему отец?

Сватовство, как и полагалось, шло в большом секрете от него. Но сестра Сания не вытерпела, шепнула ему что-то, от чего сердце застучало. Закутанную до неузнаваемости женщину он увидел тогда, когда она уже по закону стала его женой. И, сняв с неё покрывало, долго стоял молча, а она, тоже молча, тихо плакала слезами радости: это была Галимбаян.

Это была первая удача в жизни Хайрутдина. После этого жить даже в доме сердитого отца стало легче. Но и теперь Хайрутдин часто вздыхал, слушая рассказы стариков о времени, когда в омутах их речки ворочались тяжёлые, как брёвна, сомы, а сазаны вырастали с большой чайный поднос и еле шевелились от жира. Революция застала его врасплох. Хайрутдин не сразу понял, как пойдёт новая жизнь, но затем вдруг осмелел: отделился от отца и начал работать на собственную семью, увидел, что новый порядок делает его хозяином своей жизни. Вздохнула и Галимбаян, Уже не нужно было тенью скользить по стене хаты, выслушивая приказания отца и старших братьев Хайрутдина, не смея даже переспросить, если недослышала или не поняла.

Жизнь становилась интереснее, но тут наступил двадцать второй год, в Поволжье голод, засуха, речка вовсе обмелела, а из ручья не набрать было воды и для поливки огорода. В голове Хайрутдина зашевелились было опять робкие мысли о плотине, но в доме плакали голодные дети. И Хайрутдин, как бывало смолоду, отправился на заработки. Выехал в Семипалатинскую область, но уже не один, а с тремя старшими детьми. Галимбаян с двумя меньшими осталась сторожить дом, чтобы было куда вернуться.

Надо было успеть доехать, заработать, выслать ей хлеба… пока не поздно.

Он успел, хотя в Омске дети, все трое, переболели сыпным тифом. Он, на счастье, не заболел. Выдержал карантин, доехал до Павлодара, заработал и оттуда выслал первую посылку с мукой: восемь килограммов. Посылка пришла вовремя. Немного позже её уже было бы некому получать…

— Валенки валял, день и ночь валял, на всех заработал. Только сердце очень болело. Сам ел, думал: наверное, у них там кишки пустые.

А потом домой вернулся, дом поставил, все стали сытые, жить стали хорошо, — продолжал Хайрутдин, но вдруг остановился и, сняв доску с нар, начал озабоченно шарить где-то в глубине: ему понадобился другой кочедык, больше по руке. Видно, он и в старости даже за разговором не может сидеть без дела.

Я тем временем осмотрелась: дом двухэтажный, зимняя изба в первом полуподвальном этаже маленькая, потолок низкий — надо тепло беречь, но как всё продуманно, сказывается вековой опыт. В комнате низкие широкие нары. На них стелится скатерть — стол на всю семью. Ночью положат перины — и нары превращаются в кровать — тоже на всех. В печку вмазан котёл с круглым дном, его и мыть легко, и пища не пригорает. Он родился ещё над костром кочевника, он на тысячи лет старше плиты, для которой потребовалась кастрюля с плоским устойчивым дном.

— А в тридцать третьем году собрались мы, девятнадцать человек, и решили, — продолжал Хайрутдин, отдохнув от кашля. — Собрались и решили: надо колхоз строить. Всё хорошие работники, хорошие люди. И вот…

На этом месте старик опустил лапоть на колени и начал говорить быстрее.

— И вот тут я понял, почему мне показалось, что неправильно меня побил дядя Нияз, когда я мелкую рыбу в речку хотел пустить. Потому что если мы, как волки, всё будем хватать, чтобы только другим не досталось, — и другие станут, как волки. Так нельзя. Я это понял, когда в колхоз хотел вступить. Старик тихонько засмеялся.

— Так меня рыба научила человеком быть, — весело договорил он. — Сыновья раньше меня научились. Дружно жили. И вот пошли мы все с председателем колхоза своё хозяйство осматривать. Хайруллин Газиз был председатель. Он говорит:

— Это место хорошее на ручье. Тут надо пруд делать, молотилку водяную ставить. А в пруду рыбу разведём.

Хайрутдин замолчал, принялся было за лапоть, но вдруг опять положил его на нары.

— Ты понимаешь? Пруд! Ты понимаешь? Я уже больше ничего не слышал, о чём они говорили. Я стоял и вспоминал, как я на ручье плотину строил. Значит, я не такой уж был дурак? Может быть, не глупее братьев?

И тогда я сказал, очень громко сказал, так что на меня все посмотрели. Все привыкли, что я говорю тихо. Я сказал:

— Газиз! Разводить рыбу буду я!

Старик проговорил это и теперь неожиданно громким и звучным голосом, глядя куда-то вдаль, точно видел в эту минуту Газиза, колхозников и свой первый пруд.

С этой минуты и началась история рыбоводства в колхозе «Магариф» («Просвещение»). А Хайрутдин Зарипов считает, что с этой минуты началась и настоящая история его жизни. Потому что человек может быть счастлив, только найдя своё настоящее место в жизни. Жена, три сына и две дочери не боялись говорить при нём, что думают, и, это уже действительно редкое счастье в жизни, они все думали о жизни одинаково и добровольно шли одной дорогой.

Однако история жизни колхоза «Магариф» и Хайрутдина Зарипова — это далеко не повесть о непрерывных успехах и счастье без теней. Началось всё действительно хорошо, с горячим подъёмом, при котором люди душой сливаются в одно целое. Председателю не приходилось батожком стучать в окна ленивцам. Плотина, о которой полжизни мечтал Хайрутдин Зарипов, выросла у него на глазах, и его лопата поработала на ней больше, чем все остальные. Водяная молотилка оправдала себя: молотила тридцать тонн в сутки, и к ней пристроили водяную же веялку. А в первый пруд Хайрутдин сам выпустил тысячи мальков карпа, привезённых из Пестречинского рыбопитомника. Рыбёшки долго держались дружной стайкой на месте выпуска, и Хайрутдин смотрел на них.

— Руки очень дрожали, — сказал он и тихонько засмеялся.

Осенью мальки выросли в меру хорошей товарной рыбы, и, подсчитав полученный от их продажи доход, Газиз почтительно взял в обе руки маленькую руку Хайрутдина.

— Спасибо, Хайрутдин абзы, — просто сказал он. — Теперь опять поезжай в питомник, но мальков больше не покупай, заведём своё стадо.

И Хайрутдин поехал. Он купил гнездо: одну самку («икрянку») и двух самцов («молочников»). Обратно лошади шли осторожным шагом, и грузные карпы в большом металлическом ящике с водой, наверно, волновались меньше, чем сопровождающий их Хайрутдин. На зимовку этих карпов-производителей посадили в отдельный небольшой проточный пруд — зимовал. В другом зимовале находились сеголетки, то есть дети этого лета, — небольшое количество непроданных рыбок, выращенных из купленных в прошлом году мальков. Крупные рыбы с боками, отливающими серебром, чуть шевеля хвостами, стояли у берега в тени деревянного навеса, Хайрутдин чаь-сами смотрел на них, и сердце его замирало.

— Когда я был маленький и лежал на обрыве у речки, вот таких рыб я хотел увидать, — говорил он.

Председателем колхоза скоро стал сын Хайрутдина, другой стал бригадиром-рыбоводом.

В колхозе началась настоящая рыбоводческая работа. С осени приготовили новый нагульный пруд для зимующих сеголеток, спустили и очистили выростной пруд для будущих мальков и обнесли насыпью углубление, заросшее травой, — нерестовый пруд. Оставалось следить за зимовалами и ждать весеннего тепла.

Дождались. Весной, когда вода нагрелась до семнадцати градусов, нерестовый пруд наполнили водой из ручья и в тот же день осторожно перенесли в него производителей из холодного затенённого зимовала. Хайрутдин стоял на берегу и напряжённо смотрел в прозрачную воду. Руки у него опять дрожали.

Вот успокоившиеся после пересадки грузные рыбы, лениво шевеля хвостами, приблизились к пучкам жёсткой травы у самого берега и стали тесно прижиматься к ним боками. Струйки золотистой икры щедро полились в согретую солнцем мелкую воду и смешались с оплодотворяющим током молок, облепляя густые кустики травы. Новая жизнь зарождалась в сотнях тысяч икринок — потомстве одной матери. Этим кончилась её забота о детях. Теперь можно было снова пересадить родителей в отдельный пруд до зимы, когда снова наполнится водой осушённый на лето зимовал.

Пять дней, пока икра созревала в тёплой воде, Хайрутдин почти не отходил от нерестового пруда: а если в него заберутся утки, соскучившиеся зимой без животной пищи? Или лакомые до икры лягушки:, которые, кроме того, ещё не прочь отложить в тёплую воду нерестового пруда и свои икринки — маленькие шарики прозрачной слизи с чёрной точкой? Беда. Вышедшие из лягушачьей икры головастики съедят в пруду корм, необходимый для малышей-рыбёшек.

В помощь старику около пруда дежурили два мальчика с сачками для ловли лягушек.

Всё сошло благополучно, и утром на шестой день один мальчик, быстроглазый и весёлый, потянул Хайрутдина за рукав.

— Смотри, абзы, — зашептал он, точно боясь спугнуть увиденное, — о, абзы, они уже живые. А почему у них пузо такое большое?

— Я тоже мог увидеть первый, — крикнул другой мальчуган и сердито толкнул локтем его в бок. — Я тоже мог первый увидеть. Только я уток караулил. И лягушек. А ты только на воду таращился. Но первый даже не почувствовал ни толчка, ни обиды. Мальчик и старик, затаив дыхание, склонились над пучком травы, хорошо видным в мелкой воде. Прозрачные, почти как вода, крохотные личинки-мальки неподвижно висели, прицепившись к травинкам, на которых они родились, вышли из икринок. Они ещё не нуждались в пище: большой пузырь на брюшке — запас питательного желтка, отложенный матерью в икринку, — кормит и укрепляет их, слабеньких, в первые дни их жизни.

— Я тоже, я тоже буду разводить рыбу, — прошептал Мустафа в восторге. Хайрутдин только крепко сжал его руку, они понимали друг друга без слов.

Семьсот тысяч икринок выпускает из себя взрослая самка карпа. Чтобы вырастить всё её потомство, потребовалось бы тридцать пять гектаров выростных прудов для мальков, выклюнувшихся из этих икринок в первое лето их жизни.

Зимой для них нужно было бы построить зимовалы площадью в девять гектаров, а следующей весной пересадить их в нагульные летние пруды площадью в сто пятьдесят гектаров. К осени годовики весят в среднем по пятьсот граммов, то есть вес всего потомства одной самки составил бы триста шестьдесят тонн. Это вес огромного стада коров.

Иначе сказать, если бы всё потомство одной самки могло выжить, то его хватило бы на все рыбные пруды района (если прудов много).

Но на самом деле, даже в лучших рыбоводческих хозяйствах от одной самки вырастает не больше двадцати тысяч годовиков. Остальные погибают и на зимовке и во время летнего содержания в выростных прудах. Сколько же их может вырасти в природных условиях, в реках и озёрах, где их никто не охраняет? Там икру и мальков, беззащитных, не умеющих даже прятаться, едят все, кому захочется: хищные насекомые, лягушки, рыбы, птицы. Поэтому в реках и озёрах только удивительная плодовитость рыбы спасает её от уничтожения.

Мальки росли, и мальчики продолжали помогать Хайрутдину в заботе о них. Рустем держал наружную оборону: гонялся за утками и гусями, забредавшими к нерестовому пруду, и ловко ловил лягушек, которые ухитрялись проскочить в пруд ночью. Мустафа часами стоял, наклонившись над песчаным тёплым заливчиком, и взволнованно повторял.

— Они растут! Хвостики стали длиннее, а пузо меньше. Хвостиками шевелят. Абзы, о абзы, они плавают!

— Большая от тебя польза, — презрительно ворчал Рустем, — только и умеешь, что глаза таращить!

Но и сам он исподтишка косился на отмель: какие у них большие тёмные глаза!

— А тебе только кашу из мальков варить, — отозвался будущий рыбовод и приподнялся, чтобы лучше видеть. — Мне теперь стыдно думать, что мы таких мешком ловили. Больше ни за что не буду!

— А я — буду! — задорно отозвался Рустем, но почувствовал, что сказал неправду. Мальки оказались куда интереснее, чем он раньше думал. Почему им учитель ничего такого не рассказывал? Он и раньше бы не ловил…

Но сказать это почему-то было стыдно. И Рустем, лихо свистнув, помчался за удирающим гусаком. Однако не утерпел и опять присоединился к Хайрутдину и Мустафе, когда через семь дней наступил новый важный момент в жизни мальков: они подросли, корма в нерестовом пруду уже не хватало, нужно было их пересадить в большой летний выростной пруд — до осени.

— Мальков нужно считать, когда сажаем. Мало посадим — дохода мало, много посадим — корма не хватит, плохие будут, опять дохода мало, — говорит мне Хайрутдин, отрываясь от рассказа, и вытаскивает из угла хаты странные носилки: брезентовые, на ножках, сильно провисающие, точно неглубокий мешок.

— Вот сегодня домой принёс починить, весной опять нужны будут. Из нерестового пруда мальков сачком ловим и в этих носилках с водой к выростному переносим. Потом из воды в носилках ложкой их надо ловить, считать и в вырастной пруд пускать. Не у всякого терпенья хватит на такую работу. Мальчики всегда много помогают: траву в пруду косят, чтобы не мешала ловить мальков, носилки таскают. Теперь из мальков кашу не варят, в речке не ловят. Понимать стали. К осени мальки вырастут, станут сеголетки, по тридцать граммов весят. Тогда мальчики опять их ловить помогают и сажают в зимовал до весны. Веской их уже в нагульный пруд пустим, пускай жир нагуливают до осени. А в выростной пруд пойдут новые мальки, из весенней икры. Там расти будут.

Тут в дверь громко постучали. Нагибаясь, чтобы не удариться о низкую притолоку, через порог проворно переступил запыхавшийся паренёк в расстёгнутой ватной куртке.

— Здравствуйте! — проговорил он торопливо. — Хайрутдин абзы, сеголетки в зимовале ходят, — тревожно продолжал он по-татарски.

Старик проворно протянул руку к полушубку на стене.

— Гуси не пугали? — спросил он, уже застёгиваясь у дзери.

— Никто не ходил. Снег совсем чистый, следов нет. А они — ходят.

Хайрутдин на морозе задыхается и кашляет. Но сейчас он шёл быстро, не останавливаясь даже во время припадков кашля, только горбился и тяжелее опирался на палку.

Около зимовальных прудов торжественная тишина, на снегу нет следов, кроме узенькой тропочки — подхода. Прозрачная вода бесшумно переливалась по лоткам из одного пруда в другой и дальше в ручей, на котором Хайрутдин когда-то строил свою первую плотину. С одной стороны над прудами навес из хвороста, прикрытого снегом, под навесом спокойно дремлют в темноте величественные карпы-родители. В другом зимовале должны дремать малыши-сеголетки. Но они беспокоятся: в темноте, среди редкой донной растительности, точно вспыхивают серебристые блёстки.

— Спусти воду ниже. Скорее! — распорядился Хайрутдин и, расстроенный, повернулся ко мне:

— Воздуха нет! Дышать им трудно. Зимой они не едят, если ходить будут — до весны сил не хватит, помрут. Им спать надо.

Мы остались около пруда ждать. Постепенно, очень медленно уровень воды в зимовале понижался. Вода, переливавшаяся с лотка, падая с большой высоты, запенилась, полетели брызги. Хайрутдин удовлетворённо кивал головой.

— Хорошо, — сказал он наконец, — видишь, как, бьёт, воздух в воду забивает. Если не успокоятся, колесо поставим, чтобы ещё сильнее брызгало. Через два часа приди ко мне, Мустафа.

— Хорошо, абзы, — с готовностью откликнулся паренёк, — я ведь и сам жалею, сам боюсь!

— Береги, береги! — повторил старик. — Весной половину продадим, кобылицу? матку для колхоза купим.

— Даже ночью встаём, — признался паренёк смущённо, — караулим их. Так матку ждём!

— Сорок две тысячи их тут спит, — говорил Хайрутдин уже на обратном пути. — Одна икрянка у нас. Если бы не Бадриев, десять раз столько бы было.

— Какой Бадриев? — спросила я.

— Я тебе про всё ещё не рассказал. — И Хайрутдин, тяжело дыша, остановился и показал рукой. — Вот здесь, под снегом не видно, пруд выростной. А дальше — нагульный, для годовиков. Сейчас воды в них нет, на зиму спустили, а рыбу в зимовалы перенесли. Так нужно всегда делать. А вот как началась война, ушли мои сыновья на фронт, ушли все мужчины, остались старики и женщины и новый председатель. Он меня не послушал, всю рыбу оставил на зиму в выростном пруду. А весной с полой водой ушла моя рыба в реку. Годовики и производители—все! Все пропали, и весь труд пропал.

Тут Хайрутдина схватил такой приступ кашля, что об остальном я уже догадалась по частям.

А было так: во время половодья, стараясь остановить уходящую рыбу, Хайрутдин метался по плотине с лопатой в руках, пока его самого чуть не унесло течением. Плотину размыло, пруд мелел на глазах, и, наконец, показалось дно, на котором там и сям поблёскивали забитые водой годовички. Вдруг что-то тяжело шлёпнулось у противоположного берега. Ещё и ещё! Увязая в холодной грязи, Хайрутдин кинулся туда. Два карпа, огромные, блестящие, тяжело взмахивали хвостами, лёжа на боку в мелеющей ямке на дне пруда. Карпы всегда идут против течения, но весенняя вода быстро унесла с собой не только годовиков, а и взрослых карпов-производителей, только эти две самые сильные рыбы держались, не дали себя унести, но в конце концов опрокинулись на бок в обмелевшей ямке.

— Сторожи! — крикнул Хайрутдин подбежавшему мальчику, а сам кинулся в деревню.

— Давно бегать не могу, задыхаюсь, — рассказывал он, — а тут бежал, как молодой. Надо было успеть, пока они не задохнулись в грязи.

Он успел. По проваливающемуся снегу с двумя старухами дотащил до пруда кадушку с водой и осторожно переложил в неё облепленных илом, замученных, бьющихся рыб. Все годовики исчезли, и с ними исчезли надежды на осеннюю прибыль. Но уцелела основа рыбного хозяйства, лучшие самец и самка.

— Самое наше счастье, что их мы поймать успели. Купить новых производителей мы бы не могли, — докончил Хайрутдин уже дома, вешая на стену полушубок.

Тут в дверь опять постучали, на этот раз спокойно и вежливо. Новый посетитель, почти великан, в низком полуподвале не мог даже выпрямиться и, войдя, сразу сел на самый низкий чурбан с набитой сверху дощечкой, ссутулился. И в такой позе он всё же оказался выше сидевшего на обыкновенной табуретке Хайрутдина, но приятно было видеть, с каким уважением смотрел на старика. Это был новый председатель колхоза Габдрахман Ахатов.

Габдрахман не учился в русской школе, но свободно говорил по-русски: выучила война. Домой он пришёл простреленный и контуженный, но крепкая натура выдержала.

Осторожно протягивая руку, чтобы ничего не задеть, говорил:

— У нас в колхозе мужчин мало, ну да я руки в карманах не держу, а тогда справиться можно.

Он уже во многом «справился»: прекрасный конный двор и погреб для семенного картофеля были отремонтированы почти только его руками, и учит он не словами, а примером. Только засуха помешала ему поставить колхоз на твёрдые ноги.

— Ссуду на семена получил сегодня, — проговорил он, обращаясь к Хайрутдину после первых слов приветствия. — Будут семена. А ссуду осенью чем покроем, абзы?

Хайрутдин взял из рук жены и протянул гостю чашку с чаем.

— Серебром, — неторопливо ответил он. — Серебро спит в зимовнике, летом его жмыхом кормить будем, а осенью пятнадцать центнеров рыбы с гектара пруда возьмём и ссуду покроем. Если всё будет хорошо, — предусмотрительно договорил он.

Габдрахман осторожно взял с блюдечка конфетку, непомерная сила приучила его обращаться с маленькими предметами так, будто они готовы сломаться в его крепких пальцах.

— А как с утками, абзы? — осведомился он. — Времени терять нельзя, на утят запись идёт.

Лицо старика потемнело.

— Не знаю. Не пробовал, — сухо ответил он и отвернулся. Габдрахман поставил чашку на нары.

— А я знаю, — твёрдо проговорил он. — Ты, абзы, боишься, что утки рыбу есть будут? Так ведь мы их в выростной пруд не пустим, где малыши сеголетки. Мы их в нагульный пруд пустим. К годовикам. Они их не тронут, и гуси — тоже. Я принесу книгу про один совхоз в Московской области. Без подкорма сколько рыбы с гектара пруда взять можно? Два центнера? А там уток в пруд пускают и без подкорма получают десять центнеров рыбы и десять центнеров утиного мяса. И ещё яйца и перо. А жмых, которым ты рыбу хочешь кормить, скоту пойдёт. Коровы молоком спасибо скажут. А почему так? Потому что утки траву едят, которая рыбе вред делает — пруд засоряет. Ещё утки едят головастиков лягушек, жуков — всякую дрянь, для рыбы вредную. А рыбу утки кормят: от навоза утиного в воде больше рыбьего корма разводится. Вот как! — В увлечении Габдрахман чуть не вскочил со скамеечки, но вовремя взглянул на низкий потолок, засмеялся.

— Мне и в траншеях очень неудобно было, — повернулся он ко мне. — Даже спина болеть стала. Нельзя прямо стоять, голова торчит. Ну, как будем делать, абзы?

Старик помолчал и вдруг махнул рукой.

— Ладно, ладно, Габдрий, попробуем, — проговорил он добродушно. — Утки, гуси… согласен. Ещё что сделать хочешь?

— Ещё что? — Габдрахман поставил чашку на нары и расстегнул полушубок. — Хочу воду в пруду ещё выше поднять, на огороды пустить. Колесо такое сделаем. Если засуха будет, воду ещё выше поднимем и на поля пустим. Воды у нас много. От верхнего ключа, который через зимовалы идёт, водопровод пустим на конный двор и на скотный двор, там вовсе близко, вода сама пойдёт. А потом…

Он на минуту остановился. Видно было, что дальше речь пойдёт о самом дорогом, о чём не всегда можно говорить.

— Электростанцию, — выговорил он решительно. — На реке. В колхозе «Красный партизан» уже есть. А у нас почему нет? Твоё серебро, Хайрутдин абзы, за всё заплатит, даже в этом году, хотя у нас ещё птицы мало будет. И тогда вот здесь… — Председатель, не вставая, взмахнул рукой, чуть не опрокинув керосиновую лампочку под потолком, — повесим лампочку Ильича. Мне очень нравится такое название.

Дверь снова открылась. Мустафа стоял на пороге, улыбаясь во весь рот.

— Не ходят больше, спят, абзы, — коротко заявил он. — Можно опять напустить воды?

— Не надо пока, — Хайрутдин даже пальцем помахал отрицательно. — И напомни Рустему, когда он на смену придёт, что там, в зимовале, спит цена кобылицы-матки.

— Он уже колесо делает, абзы, — объяснил мальчик, — которое воду брызгает. Говорит: «Я твоих рыб только из-за кобылицы берегу». Только это неправда, абзы, он сам за рыбу боится, из-за рыбы.

Габдрахман поднял руку и посмотрел на них. Хозяйка тревожно подвинулась к лампе.

— Вода, — сказал председатель задумчиво. — Мне один узбек ещё на войне говорил: «Где у нас вода — там жизнь…» И я скажу: и у нас вода — жизнь. Если хорошо жить хотим, с воды начинать надо.

Он сложил руки: пальцы одной руки в переплёт с пальцами другой.

— Вода идёт везде, вот как пальцы этой руки входят в другую руку. Нет, Галимбаян апа, я не трону лампы. Скоро вода польётся у нас на конный двор и на скотный двор. Вода вертит молотилку и веялку, а скоро будет крутить нам свет в лампочку Ильича. Вода кормит рыбу и птицу. Засухи больше не пустим, водой польём поля. Всё делает вода.

Маленький Хайрутдин медленно допил свой чай и протянул пустую чашку жене.

— Налей воды, — весело проговорил он. — Теперь я понимаю, почему всю жизнь на каждом ручье я хотел поставить плотину. Я хотел быть хозяином воды.

Габдрахман засмеялся и встал.

— Ты хозяин нашей воды, Хайрутдин абзы, — проговорил он. — Ты хозяин живого серебра. Пусть гостья приедет к нам в будущем году и посмотрит, что сделает вода для нашего колхоза.