ДВА ВОЛЧОНКА
В давние времена от большой скалы отломились и лежали около неё два крупных обломка. Жившая невдалеке, под кустиком сухой травы, мышь-полёвка хорошо знала это и пробегала мимо них без опасения. Но сегодня на одном из обломков что-то вдруг зашевелилось и отделилось, точно тень его, длинное, сероватое. Мышь с писком метнулась было под спасительный кустик. Поздно: тень скользнула неслышно, щёлкнули острые зубы, последний писк… и мышь исчезла.
Вкусно! Но очень мало для завтрака матери двух пушистых волчат. Волчица нервно облизнулась и вытянула шею, но тут же снова прижалась к земле, слилась с нею, легла извилистым бугорком. Только острые чуткие уши насторожились, уловив слабый шорох, да свирепо заблестели глаза.
А заблестеть было отчего: там, на склоне пригорка, красным столбиком встал большой старый сурок.
Волчица распласталась по земле. Нельзя было уловить ни малейшего движения, и однако расстояние между нею и сурком непрерывно и неумолимо сокращалось.
Сурок был очень доволен. Солнце сегодня грело особенно ласково, а завтрак из нежных травинок приятно наполнял брюшко. Мир был спокоен как никогда и…
И тут волчица бросилась на него. Одним гибким, быстрым движением она перелетела оставшееся расстояние, и челюсти её перехватили горло сурка прежде, чем он успел издать свой последний предостерегающий свист.
Миг — и весёлая семья сурков, гревшаяся на пригорке, точно растаяла. Каждый стремглав бросился вниз головой в свою норку, все, за исключением самого старого и мудрого, который обычно давал сигнал к отступлению. Впрочем, от него к этому времени не осталось и половины: припав за камнем, волчица тут же большими кусками рвала и глотала добычу, не тратя времени на пережёвывание. Слегка отяжелев, она медленно приподнялась и осмотрелась. Кажется, опасности нет. И гибкой стелющейся рысью повернула обратно.
По мере приближения к цели бег её становился осторожнее. Всё чаще она припадала к земле, и серо-бурая шкура её почти сливалась с глинистой почвой.
Там, где камни, скатившиеся с горы, образовали беспорядочную кучу, она ещё раз остановилась, описала круг, внимательно принюхиваясь: нет ли какого-нибудь несущего опасность следа? Но всё было спокойно. И, низко нагнувшись, волчица скользнула в узкое отверстие под большим камнем.
Радостный писк приветствовал её появление, чуть слышным ворчанием ответила она на него, напомнив об осторожности. Потом послышалось удовлетворённое чмоканье и пыхтение: жирное мясо сурка щедро наполнило соски матери молоком, и волчата пили его, захлёбываясь и повизгивая от удовольствия. Они подняли было драку из-за одного соска, но большой серый нос матери ласково отодвинул буяна, и тот ухватился за другой сосок, суливший такую же лакомую пищу.
Волчица лежала, полузакрыв глаза и удобно вытянув ноги. Сегодняшний завтрак стоил ей многих километров дороги, и она устала. Против обыкновения, она задержалась на ночной охоте, увлёкшись преследованием раненого горного барана. Но баран увёл её очень далеко, дальше, чем она когда-либо ходила и, в конце концов, достался встречному охотнику — человеку, а голодной волчице пришлось, уже по свету, пробираться домой, рискуя выдать тайну заветной пещеры.
Пушистые комочки, лежавшие около неё, с каждым днём требовали всё больше пищи, а её становилось всё меньше и меньше. Горная дичь, которой раньше было так много, куда-то исчезла: должно быть, обеспокоенная появлением охотников, разлетелась.
Волчица вспомнила о виденном ею издали в долине стаде животных. Они пахли почти как горные бараны и очень походили на них, но были поменьше, и охраняли их животные, похожие на волков. Шерсть на спине волчицы при этом воспоминании поднялась, и она глухо зарычала. С собаками связывалось также воспоминание о большом сером волке-отце, который недавно, когда волчата были ещё совсем слепыми, принёс ей маленького курчавого чёрного барашка, как те в долине. А на другой день волк ушёл… И больше не вернулся.
Волчица опять слегка зарычала и отодвинулась. Малыши уже спали, блаженно раскинувшись, с животиками, надутыми, как маленькие барабаны.
Их глаза открылись несколько дней тому назад. Волчата уже ползали по пещере, но инстинкт заставлял их в отсутствие матери часами лежать неподвижно и щуриться на узкую полоску света, пробивавшуюся между камнями.
Они росли и крепли с каждым днём, а матери с каждым днём всё труднее становилось добывать пищу. Она была уже немолода, а исчезновение отца лишило её помощи в охоте.
Вскоре волчата почувствовали, что одного молока им недостаточно. С жадным писком, бросая соски, они лизали губы матери и пытались ухватиться зубами за красный яркий язык её. Мясо, которое она стала приносить им, волчата жадно глотали, давясь и злобно огрызаясь друг на друга.
Скоро они начали в отсутствие матери самовольно вылезать из пещеры. Они возились на пригретой солнцем площадке, бегали и ловили друг друга за хвост я за лапы с рычанием почти настоящих волков.
Однажды волчица, уже собравшись уходить, остановилась перед выходом из пещеры. Потом вернулась, обнюхала ещё раз малышей, лизнула их в весёлые острые мордочки и своим большим ласковым носом подтолкнула их к выходу. Они поняли её сразу. То, что недавно было ослушанием, теперь дозволено, и, радостно толкаясь и мешая друг другу, выскочили из пещеры.
Но мать звала волчат не играть на площадке, она манила их всё дальше. Прячась за кустами, перебегая от камня к камню, она шла на настоящую охоту, и толстопузые волчата бежали вслед за нею.
Глаза у них так и разбегались. Всё им было интересно. Один лапой прижал жука и тут же, громко чавкая, разжевал его. Другой с разбегу нечаянно попал носом в зазевавшуюся ящерицу и сразу захватил её в пасть вместе с землёй и сором. Было очень вкусно, но от пыли защекотало в носу, и с громким чиханьем волчонок выронил изо рта полуразжёванную добычу, а пока опомнился, брат уже весело облизывался, проглотив остатки.
Нет, это ему даром не пройдёт! С гневным рычанием волчонок ухватил обидчика за ухо, но тут же покатился на землю от сильного толчка: волчиха стояла возле них рассерженная, готовая задать хорошую трёпку ослушнику. «На охоте не сметь драться и шуметь», — гласил неписаный закон зверей.
И волчата, сразу виновато присмирев, побрели за матерью, подражая каждому её движению.
Волчица то и дело выкапывала из земли вкусных жирных мышей-полёвок и отдавала им — на игру и учение. Они и сами жадно всовывали носики в норы и скребли землю толстыми лапками, но работа подвигалась туго.
Однако на сегодня довольно. Сделав большой круг, волчица вернулась к пещере, но позволила детям войти в неё, только тщательно осмотрев все следы вокруг.
После прогулки волчата спали беспокойно: вздрагивали и взвизгивали, быстро-быстро перебирая лапками. Они заново переживали все ощущения начала свободной охотничьей жизни.
Счастливое время настало для волчат. Жирных мышей по склонам родной горы было множество, и скоро они сами научились лапками разгребать землю и прижимать выбегающего из разрушенной норки хозяина.
А мать, развалившись на холмике или на пригретом солнцем плоском камне, с которого было удобно наблюдать, уголком глаза поглядывала на своих малышей, на их игры и ссоры, в то время как чуткие уши и нос ловили все звуки и запахи окружающего враждебного мира. Она всегда вовремя успевала заметить одинокого охотника и ползком, крадучись, увести от него волчат. Самое её присутствие предохраняло их от другой грозной опасности. Тень крупной птицы нередко скользила над местом их игр и охоты. Но жёлтым немигающим глазам хищника были знакомы сила и смелость волчицы, и его не обманывала её кажущаяся беспечность. Не стоило рисковать столкновением с ней из-за небольшого куска мяса и шерсти.
Тень проносилась мимо, а малыши и не подозревали, как легко орлиная лапа ломает хребет зазевавшегося волчонка.
Дни проходили, становились короче, а ночи — длиннее, и вместе с ними длиннее и их ночные прогулки. Мать уводила волчат далеко от родной пещеры, в долину, и тут, в степи, выслеживала с ними зайцев, тушканчиков.
Но однажды случилась беда. В эту ночь какая-то особая жажда приключений овладела волчицей. Чутьё подсказывало ей, что там, далеко на равнине, можно найти таких же курчавых и жирных ягнят, как тот, которого принёс в последний раз волк-отец.
И по освещённой луной долине неслышно заскользили три тени. Они бежали особой волчьей побежкой, низко пригибаясь к земле, одна большая и две маленькие.
Волчица торопилась. Она не позволяла волчатам останавливаться для ловли мышей. Вперёд, вперёд за крупной дичью.
Вдруг один волчонок присел и тихонько заскулил. Острая колючка глубоко вонзилась между пальцами передней лапки. С жалобным плачем он пытался поставить раненую лапку на землю, но каждый раз вскрикивал и поднимал её кверху.
Старая волчица беспомощно огляделась. Такое случилось с нею впервые. Там, в родной пещере, можно отлежаться, подождать, пока заноза выйдет с гноем. Но здесь, на этой ровной, открытой местности… Тяжёлое предчувствие беды нависло над нею.
Жаркий летний день надоел Акбару. Молодая белая лошадка Ак-Таш тоже устала и шла нехотя, мелкой рысцой. Полусонный Акбар помахивал плёткой и тянул придуманную им самим песню:
— Дорога, — пел он, — а-а-а, длинная дорога-а-а у-у-у… песчаная дорога-а-а…
На продолжение у него не хватило фантазии. Хотелось спать, а до родной юрты далеко.
Вдруг неожиданный толчок чуть не выбил его из седла. Ак-Таш остановилась со всего хода, даже назад попятилась, навострила уши, храпит и смотрит куда-то между редкими кустиками полыни и тамариска.
Акбар приподнялся в седле.
Там, под кустиком, шевельнулось что-то серое, перебежало и затаилось. Ещё одно — поменьше.
Сна как не бывало. С гиком Акбар вытянул Ак-Таш камчой с бирюзой на рукоятке. Лошадь рванулась и захрапела. Волчица метнулась в сторону, за ней волчонок, а сзади ещё один на трёх лапках ковыляет, пробежал несколько шагов и остановился. Ветер донёс до Акбара тонкий писк.
«Больной!» — сообразил Акбар и снова изо всей силы взмахнул камчой. — Наддай! Наддай!»
Вот уже хорошо видно всех троих. Один волчонок бежит быстро, а мать мечется: то его догонит, то к другому вернётся, хроменькому, кругом его обежит, мордой в плечо подталкивает, а он поковыляет и сядет, лапу кверху держит. Рвётся материнское сердце, а опасность всё ближе…
Быстрым движением волчица схватила больного волчонка в зубы и кинулась бежать. Но волчонок велик, болтается в зубах, трудно ей, а Ак-Таш — хорошая лошадь, быстрая. Всё ближе страшный человек в лохматой шапке, кричит, руками машет, бьёт лошадь камчой.
Неожиданно дорогу пересёк узкий глубокий овраг. Волчица присела и оглянулась. В овраг лошади не пробраться, но по крутому обрыву с волчонком в зубах не спуститься и ей.
Она села в нерешительности и с тоской посмотрела на родные горы. Волчата прижались к ней.
Всадник на белой лошади скакал всё ближе, кричал всё пронзительнее. Надо было решаться. Осторожно, но твёрдо большой бурый нос матери подтолкнул здорового волчонка к обрыву — в овраг. По краю вилась узкая тропинка. Волчонок ощетинился, попятился, прыжок вниз — и он исчез.
Теперь другой. Но больная лапка совсем отказалась служить. Со стоном волчонок лёг, и никакие подталкивания не могли заставить его приподняться.
— И-и-и, — закричал Акбар и налетел на волчицу с поднятой камчой.
Она оскалила зубы и присела. Минута — и она кинулась бы к горлу лошади. Но в это время здоровый волчонок внизу, не видя матери, испуганно и жалобно завыл. Это решило дело. Волчица в последний раз взглянула на больного и одним гибким прыжком исчезла в расселине.
Разгорячённые преследованием всадник и лошадь едва не свалились туда же. Ак-Таш даже присела на задние ноги.
В одну минуту Акбар скатился с седла и поднял волчонка за загривок. Тот вытянулся и повис, как мёртвый.
Широкое лицо Акбара сияло. Вот так удача! Сегодня в ауле только и разговоров будет, что о его ловкости, а волчонка он отдаст детям.
Больная лапка зверька мало занимала его: ведь это для него всего лишь живая игрушка. И, небрежно сунув его в мешок, а мешок в хурджум, он повернул на прежнюю дорогу и снова затянул песню.
— Волчонок, — пел он, — маленький серый волчонок. Акбар-джигит поймал волчонка-а-а…
Аул готовился к ночлегу.
Блеяли козы, которых доили киргизки, и жалобными детскими голосами кричали маленькие голодные козлята: целый день привязанные около юрт, они ждали, пока с пастбища пригонят матерей.
От горы, у подножия которой стоял аул, на юрты уже легли густые тени, но дальше степь ещё горела золотом уходящего солнца.
Трое ребятишек играли в камешки. Один из них, толстый мальчуган в красном шёлковом халатике, посмотрел на дорогу и радостно закричал:
— Акбар едет! Акбар едет! Вон там! — и указал рукой на едва заметную точку на горизонте.
— Нельзя отсюда увидеть, врёшь! — отозвался мальчик постарше.
— Нет, не вру! Вижу! — сердито закричал первый.
— У Садыка глаза, как у орла, — вмешался третий. — Если он сказал, что видит, значит правда.
Поодаль стоял четвёртый мальчик. Он не принимал участия в разговоре. Рваные штанишки едва прикрывали его худенькое тело. Халата на нём совсем не было. И выражение лица отличало его от толстощёкой весёлой тройки: щёки ввалились, и чёрные глаза смотрели исподлобья не то испуганно, не то сердито.
— Эй, Волчонок, посмотри-ка, кто едет! — задорно крикнул Садык.
— Не тронь, укусит! А когда бешеный кусает, человека везут в город и там доктор в живот колет иголкой, чтобы и он не сбесился, — отозвался старший, Хашим.
Все трое залились громким смехом.
Мальчик сжал кулаки и молча отошёл подальше. В его чёрных глазах вспыхнул гнев, но он, видимо, привык сдерживать его.
Между тем точка на горизонте росла и уже для всех превратилась во всадника на белой лошади. Он приближался с каждой минутой. Вот и совсем близко…
— Эй, Акбар, что привёз? — крикнул Садык.
Он был любимцем старшего брата и знал это.
— Увидишь! — хвастливо ответил Акбар, осаживая лошадь у ближайшей юрты. Она была выше и наряднее других. Видно, что в ней жили люди богатые.
Из юрты вышла пожилая толстая женщина в пёстром длинном платье.
— Приехал! — обрадовалась она приезду сына. — А я боялась, может, случилось что с тобой. Говорят, дурные люди по дорогам ездят. Что привёз?
— Всё привёз! — весело ответил Акбар, развязывая хурджумы. — Вот сахар, чай, ситец. А вот смотрите все! — И он торжественно вытащил из хурджума мешок. В мешке что-то шевелилось.
— Дай, дай! — кинулись Садык и Хашим.
— Руки берегите! — крикнул Акбар и вытряхнул из мешка на землю…
Дикий визг детей напугал бы волчонка больше, если бы он уже не был полумёртв от боли и духоты в мешке. Не в силах подняться, он лежал неподвижно, закрывая здоровой лапкой глаза.
— Волк! — взвизгнул Садык и со смехом схватил его за больную лапу. Но тут же смех сменился горьким плачем: не помня себя от боли, волчонок вцепился зубами в руку мучителя.
— Зачем привёз его? — закричала мать на Акбара. — Зачем привёз? Убей эту гадину сейчас же! Мало они наших овец съели!
— Убей! — сквозь слёзы повторил Садык.
Остальные ребятишки уже столпились, готовые полюбоваться новым зрелищем, но в это время к ним подбежал мальчик, не принимавший участия во встрече Акбара.
— Не убивай! — бросился он к Акбару. — Отдай мне. Я тебе сусликов ловить буду, уздечку сплету волосяную, отдай!
— Ещё что выдумал! — визгливо закричала толстая женщина. — Самого, бродягу, кормят из милости, так он ещё нахлебника завести хочет? Одной волчьей породы!
Но мальчик вдруг резко оттолкнул Садыка и, схватив волчонка на руки, стремительно бросился бежать в гору.
— Лови его, лови! — кричали дети, но за ним не погнались, потому что быстрота бега Гани была известна так же хорошо, как острые глаза Садыка.
Волчонок, казалось, истощил последние силы в борьбе с Садыком и не пытался укусить мальчика. Правда, тот хоть и быстро бежал и крепко держал зверька, но не причинял боли изувеченной лапке.
Убедившись, что его не преследуют, Гани, тяжело дыша, опустился на камень. В этом месте из расселины выбивался тоненькой струйкой прозрачный горный ключ и стекал в небольшой, выбитый им в скале бассейн.
Мальчик осторожно положил волчонка на колени и подвинулся так, чтобы холодная струя воды падала на больную лапку зверька. Вода текла по колену, штанишки намокли, но Гани не обращал на это внимания.
Волчонок дёрнулся и затих, видимо, испытывая облегчение. Немного погодя мальчик взял больную лапу, нагнулся и стал внимательно осматривать.
— Так я и думал, — тихо сказал он. — Подожди, джаным, потерпи, здоров будешь.
Ласковый звук его голоса успокоил волчонка. Он, не сопротивляясь, позволил мальчику осмотреть лапку. Гани осторожно подцепил кончик занозы ногтем и сильно дёрнул. Волчонок взвизгнул и рванулся, но в ту же минуту на лапку его опять полилась свежая вода, и ему стало гораздо легче.
Волчонок поднял голову. Измученный зверёк и забитый мальчик смотрели друг на друга в полном молчании.
— И меня Волчонком зовут! Выходит, мы с тобой братья, — сказал мальчик и погладил волчонка по голове. А тот вытянулся и опустил голову к нему на колено.
Через некоторое время Гани осторожно положил волчонка на ворох сухой травы в маленькой пещерке, метров на двести выше ключа. Пещерка была такая низкая, что забраться в неё можно было только ползком. Зато вход легко закрывался камнем — защита от резкого горного ветра.
Здесь Гани ночевал летом, пока осенние холода не заставляли его переселяться в аул, в юрту хозяев.
— Лежи, Бурре, — ласково сказал мальчик и подкатил ко входу камень. — Хоть украду, да накормлю тебя, если Ибадат по-хорошему не даст.
И всё стихло…
Тоска давила зверька. Перевязанная мокрыми листьями лапка болела меньше, но тем сильнее чувствовался голод.
Он тихонько поднялся и обнюхал свою серую шкурку. Она ещё сохраняла запах хурджума, и шерсть на зверьке стала дыбом от страха и ненависти.
Мать волчонку сейчас была нужнее всего, нужнее даже еды. Покинутый больной детёныш забился в угол и чуть слышно заскулил.
А в это время Гани, ловко прыгая по камням, быстро спускался с горы. Он торопился. Ибадат не простит ему того, что он сделал.
Родителей Гани не помнил. Отец его пас овец Рахим-бая и умер, когда сынишка был совсем маленьким.
— Вырастет, батраком будет, хлеб отработает, — сказал Рахим-бай и оставил мальчика у себя.
— Пока вырастет, сколько хлеба сожрёт, — сердилась жена Рахим-бая, толстая Ибадат. И она старалась давать мальчику еды поменьше, а работы побольше. Десятилетний Гани давно уже работал за большого, хотя худенькое тело его ныло от усталости и частых колотушек: на хозяев было трудно угодить.
Но сейчас и усталости и горя как будто не бывало. Прыгая по камням, Гани готов был петь от радости! Ещё бы! У него ведь никогда не было друзей и некогда было их заводить. Ибадат не позволила бы тратить время на игру. А теперь там, в пещере, лежал его друг — больной волчонок. Он его вылечит, и потом, может быть, они вместе убегут куда-нибудь.
Но тут мальчик вздрогнул и остановился.
— Гани! Гани-и-и… шайтан! — визгливо кричала Ибадат, стоя возле юрты.
— Я здесь, — отозвался мальчик, подбегая к ней не слишком близко, чтобы можно было вовремя увернуться от тумака, каким обычно сопровождались все распоряжения злой женщины.
— Кто коз загонять будет? — набросилась она на него. — А воды кто принесёт? Я, что ли, за тебя работать буду, объедало, нищий, волчонок!
Гани схватил две большие пустые тыквы и, той же дорогой поднявшись к ключу, наполнил их чистой водой.
После этого он побрызгал водой и подмёл землю около юрты, перетащил мешки с зерном и сделал множество разных дел, прежде чем получил сухую лепёшку и две обглоданные кости.
— Шайтана-то своего куда дел? — спросила несколько умиротворённая его послушанием хозяйка.
— Убежал, — коротко ответил Гани и насторожился.
— Убежал! — взвизгнула Ибадат и запустила в него ещё не совсем обгрызенной костью.
Гани ловко подхватил её на лету и мгновенно скрылся. Сердце его ликовало: три кости, три кости, полные вкусного жирного мозга! Целый пир для волчонка!
И как это случилось, что именно сегодня Ибадат в непонятной рассеянности отдала ему кости с невынутым мозгом?
Бурре лежал, забившись в самый дальний угол пещеры. Лапка болела меньше, и хотя ступить на неё он ещё не мог, но с улучшением здоровья вернулась к нему прежняя дикость. Глаза его засверкали и шёрстка стала дыбом, когда камень у входа в пещеру с шумом отодвинулся. Мальчик разбил кости и сложил кусочки мозга на большой зелёный лист. Волчонок задрожал: он не ел почти сутки, и запах пищи бил ему в нос. Правда, мальчик сидел тут же, но голос его звучал ласково, не пугал, а успокаивал…
Продолжая говорить, Гани протянул руку с лепёшкой. Волчонок ощетинился и сделал попытку отвернуться. Рука приблизилась. Цапнуть её зубами? Но пища… запах. Может быть, откусить немножко, чуть-чуть?.. И Бурре едва не подавился, торопясь проглотить первый кусок. За ним последовал второй, третий. Волчонок уже не церемонился и вырывал из рук мальчика кусочки размоченной и намазанной мозгом лепёшки.
Себе Гани не оставил ничего, но он был счастлив. Сухие листья в пещерке были его привычной постелью, и через несколько минут волчонок крепко спал рядом с мальчиком. Он вздрагивал и прижимался к нему: во сне он видел тёплый пушистый бок матери и вкусных мышей-полёвок.
Лапка заживала медленнее, нежели рассчитывал маленький доктор. Наутро опухоль дошла до плеча, и волчонок не мог двинуться с места.
Искусный во всякой работе, Гани изготовил силки из конского волоса и наловил жирных мышей. Поймал и молодого суслика, но маленький Бурре стонал, разметавшись от жара, и только жадно лакал воду из глиняного черепка. Этой же водой Гани непрестанно смачивал ему голову и больную лапку.
Колотушки и брань хозяйки, возмущённой его частыми отлучками, он сносил покорно и продолжал уверять, что волчонок убежал, чтобы Садык с товарищами не убили его.
В гневе своём Ибадат уменьшила и без того скудную порцию огрызков, полагавшуюся «нищему», и мальчик, подстерегая мышей для волчонка, выкапывал съедобные корни для себя и ими питался.
Много дней пролежал в пещере больной волчонок. Образ матери за это время потускнел в его памяти. Теперь он часами, не сводя глаз со светлой щёлки около камня, закрывающего вход в пещеру, ждал тоненькую коричневую фигурку мальчика в рваных штанишках и с тихим визгом пытался подползти к его ногам, когда камень отваливался.
— Подожди, подожди, — смеялся тот, развязывая мешочек, висевший на плече. — Есть хочешь? На, бери. Вот мышка, а вот суслик. Да не хватай за руки, палец откусишь!
Волчонок глотал, почти не разжёвывая, и мышь, и суслика. Потом Гани выносил его на руках из пещеры и укладывал поудобнее на солнышке, а сам плёл новые силки или расставлял их неподалёку. Волчонок лежал не сводя с него глаз, и радостно опрокидывался на спинку, когда Гани щекотал его мягкое брюшко.
Однажды Гани застал в ауле большое смятение.
— Бороды нет, усов нет, а голова вся седая, — возбуждённо рассказывал Садык. — И говорит, руку колоть будет всем и лекарство пускать, чтобы не было чёрной болезни. А старики говорят, от лекарств и будет чёрная болезнь. Аллах не велел пускать лекарство. Мулла сказал, что это дурные люди и они хотят нам зла.
— А если не давать руку колоть? — спросил Хашим.
— Тогда красные солдаты придут и с собой уведут. А мулла Ибрагим-бек говорит, если будем слушать коммунистов, аллах рассердится на нас!
У соседней юрты стояли две верховые лошади. Гани так и припал глазом к дырочке в кошме юрты. На ковре, облокотясь на ватные подушки, сидели старики и двое приезжих: русский и киргиз.
Перед ними было большое блюдо дымящегося плова, лепёшки, наломанные кусками, и высокий медный чайник. Голодные глаза мальчика прежде всего задержались на этих вкусных вещах, но скоро странный вид приезжих заставил его забыть о еде.
Сначала его поразила русская одежда. Киргиз-проводник был одет, как и доктор, в защитного цвета френч и брюки.
«Чего это они наложили в карманы, что так торчат? — мелькнуло в голове мальчика. — Не лепёшек ли про запас?»
Потом внимание мальчика привлёк сам доктор.
Его гладко выбритое белое лицо резко выделялось среди бронзовых лиц киргизов. Особенно удивили мальчика глаза: голубые-голубые.
«Вот они какие, русские! — подумал Гани. — А кто такие коммунисты?»
В эту минуту русский заговорил. Он говорил по-киргизски, но как-то непривычно, так, что Гани сначала даже с трудом понимал его.
— В большом городе, — говорил доктор, — все люди, русские и киргизы, колют руку вот таким ножичком и мажут лекарством, и от этого у них не бывает чёрной болезни. Завтра соберите весь народ сюда, и я всем уколю руки и помажу лекарством. И тогда ни у кого не будет рябого лица, никто не ослепнет от чёрной болезни, и дети не будут умирать.
Старики качали головами и переглядывались. Они запускали руки в блюдо дымящегося жирного плова и медлили с ответом. Ой, какой плов! Гани никогда такого не пробовал.
Наконец русский встал.
— Завтра соберите народ, я со всеми сам поговорю, — сказал он.
Гани, прислонившись к стенке, весь дрожал от возбуждения. «Так вот какой русский доктор!»
Вдруг чья-то рука коснулась его плеча. Он отскочил как ужаленный. «Наверно, Ибадат! Тогда мне здорово попадёт за подсматривание». Но это был сам доктор. От неожиданности у Гани даже ноги подогнулись. Доктор дружески улыбнулся и поманил мальчика рукой. Гани, перепуганный, опустил голову, но подошёл. Доктор участливо осмотрел его худенькую, почти голую фигурку.
— Тебе разве не холодно? — спросил он. — Где твой халат?
Гани покачал головой.
— У меня нет халата. У меня есть только вот это. — И он показал на свои рваные штанишки.
Лицо доктора стало серьёзным.
— Кто твой отец? — спросил он.
— У меня нет отца, умер! — опустив голову, ответил Гани. Взглянув в добрые глаза доктора и невольно поддавшись чувству доверия, он прибавил: — У меня и матери нет, я один тут. У Рахим-бая живу.
— Тебе плохо здесь живётся? — продолжал доктор. Его внимательные глаза уже заметили следы синяков на плечах мальчика.
Гани почувствовал ласку в его голосе, и доверие его усилилось.
— Теперь неплохо, у меня есть друг, — ответил он и вдруг, в неожиданном порыве, рассказал про волчонка, спрятанного в пещере.
Доктор, сильно взволнованный, погладил его по голове.
— Я подумаю о тебе, мальчик. Сейчас мне некогда, завтра поговорим.
— Мне тоже некогда, — серьёзно ответил Гани. — Надо натолочь проса, принести воды и накормить Бурре, он ждёт меня.
Вечером, уложив волчонка и задвинув камень, Гани не выдержал и решил спуститься в аул.
Было совершенно темно. Под нависшей над тропинкой скалой кто-то зашевелился, послышались приглушённые голоса.
Гани неслышно скользнул ближе.
— Шайтан! — услышал он голос муллы Ибрагима. — Коммунисты и до нас добираются. Они молодых всему научат: в аллаха не верить, старших не слушаться.
— Правда, правда! — подхватил другой голос, и Гани узнал Рахим-бая. — Хотя, по правде сказать, от этого лекарства, что врач привёз, польза есть. Я слыхал, оно хорошо охраняет от чёрной болезни.
— Правду говоришь, — отвечал мулла Ибрагим, — но ведь мы с тобой можем и в город свозить своих детей, чтобы никто не знал. А здесь, в ауле, нельзя: народ перестанет бояться аллаха и слушаться нас.
— Этот шайтан-доктор во всё лезет, — со злобой продолжал Рахим-бай. — Сегодня ко мне привязался, отчего этот волчонок Гани худой да голый, а мой сын в шёлковом халате? Отдай, говорит, мальчика в детский дом в Ош, там будут его учить и кормить. Я сам, говорит, могу его в Ош отвезти. Не имеешь права ребёнка обижать. Такой, говорит, у коммунистов закон. Шайтан-доктор!
— Не надо его отсюда отпускать, — вмешался третий, и Гани узнал голос Юсуп-бая, соседа муллы Ибрагима.
— Кончить! Сегодня же ночью обоих! А коней в степь пустить. Кто узнает — куда делись? Другие не так полезут, опасаться будут.
— Можно… — медленно протянул мулла Ибрагим. — Вот как все уснут… А потом поперёк седла к лошадям привязать и… концы в воду.
Продолжая шептаться, все трое двинулись к аулу. Под скалой всё затихло.
Мальчик так и застыл в углублении между камнями. Это его? Доктора? Он говорит так ласково, в Ош отвезти хочет. Нельзя, говорит, маленьких обижать. А здесь все обижают…
Гани крепко прижал руки к груди, точно стало трудно дышать, и тихо скользнул по тропинке вниз к аулу.
Около первых юрт он остановился, прислушался и, опустившись на четвереньки, двинулся дальше ползком.
Темно. Тихо. Все спят. Ползти осталось совсем немного.
Около юрты, где ночевали приезжие, на приколе острые глаза Гани разглядели две тени. Слышалось мерное дыхание и похрустывание. От радости мальчик чуть не вскрикнул: киргиз-кучер привязал лошадей около юрты, утром рано собирались привить оспу и ехать дальше.
Затаив дыхание, Гани подполз ближе. Собаки поднялись было, но, узнав его, успокоились.
От волнения кровь застучала в висках. Гани приподнял кошму, закрывавшую вход в юрту, и, просунув под неё голову, замер, стараясь рассмотреть что-нибудь. Где спит доктор? Ничего не видно.
Вдруг на кучке угольев, остатках костра посередине юрты, затлелась и на мгновение вспыхнула случайная травинка. Вспыхнула и потухла, но Гани уже увидел всё, что надо.
Он подполз к доктору, наклонился к самому его уху и чуть слышно шепнул:
— Тише, иди за мной! — И тихонько потянул его за руку.
Лёгкое пожатие руки ответило ему. Ещё минута — и оба неслышно, как кошки, вышли из юрты.
— Тебя убить хотят, — шепнул мальчик. — И помощника твоего тоже. Потому что вы в аллаха не верите и других этому учите. Мулла сказал. Лошади вон там. Пойдём, я проведу. Тише, Кара! — пригрозил он собаке.
Доктор понял: мальчик говорит правду. Времени оставалось немного.
— Шарип, — тихо позвал он киргиза, спавшего во дворе.
Через минуту оба сидели на отвязанных неосёдланных лошадях.
— Мальчик, едем со мной! — сказал доктор нагибаясь.
Гани так и рванулся к нему, схватил за руки, но вдруг отстранился и с отчаянием покачал головой:
— Я не могу. Там, на горе, Бурре. Он больной, он умрёт без меня.
— Ты будешь жить у меня, учиться. Поедем! — настаивал доктор, забывая об опасности.
У Гани клубок подкатил к горлу. Искушение, самое сильное в жизни, овладело им.
Но он всё-таки отступил и потянул руку, которую держал доктор.
— Не могу. Пусти! — И вдруг, осенённый неожиданной мыслью, добавил: — Я к тебе приду. Где живёшь?
— Город Ош, — взволнованно шепнул доктор. — Приходи в больницу, я там всем скажу. — И, подтянув мальчика к себе, крепко поцеловал и отпустил.
Гани, как ящерица, юркнул в сторону и исчез в темноте. Лошади бесшумно тронулись с места. Всё стихло.
А через час за юртой послышались взволнованные голоса:
— Рахим-бай, это ты? И мулла Ибрагим здесь?
— Кто же их предупредил?
— Их нет. Мы пропали!..
А в крошечной пещерке, высоко на горе, волчонок радостно бросился навстречу хозяину.
— Это ты, Бурре? Ложись, ложись, джаным, вот сюда, тут теплее. Скоро мы побежим с тобой далеко-далеко, в Ош. Там добрый доктор, там коммунисты не дают обижать маленьких. И мы, Бурре, мы оба будем коммунистами!
Волчонок ласково жался к худенькому телу Гани. Его лапка почти зажила и за это время выросла горячая любовь к маленькому человеку, с которым они столько дней и ночей провели вместе.
Бурре лизнул гладившую его руку и сонно зевнул.
Это была вторая ночь, которую Гани провёл в своей пещерке без сна, с волчонком на руках. Но в первую ночь он чувствовал себя другом и покровителем волчонка. А сегодня сердце его переполняло счастье от сознания, что и у него самого нашёлся могущественный покровитель и друг.
К его радости не примешивалось ни малейшей горечи и опасения за свою судьбу. Он не уехал сейчас, но ведь это пустяки. Бурре скоро поправится, и они вдвоём, конечно, дойдут до того удивительного места, где живёт его добрый друг доктор.
Счастье его не было омрачено предчувствием беды.
И однако беда надвигалась.
С первыми лучами солнца на площадке под скалой появилась высокая фигура муллы Ибрагима. За ним шёл Рахим-бай.
— Нас было трое, — отрывисто говорил мулла. — Смотри, вот это твой след, у тебя один каблук ниже другого. А у меня на каблуках вырезаны звёздочки, — вот они. Где след Юсуп-бая? Вот, он в калошах. Но кто же был четвёртый?
Рахим-бай вскрикнул и быстро нагнулся.
— Вот, — глухо сказал он, выпрямляясь, в руках он держал маленький серый мешочек, — здесь поднял, у скалы. За этим выступом стоял четвёртый и слушал. Кто он? Нищий, волчонок, змея, которую я подобрал, чтобы ока ужалила меня.
— Он подслушал наш разговор и сказал об этом приезжему коммунисту! — вскричал мулла Ибрагим. — И теперь тот приведёт кызыл аскеров.
— Бежать надо и как можно скорее, — перебил его Рахим-бай. — Но прежде я своими руками задушу этого сына шайтана.
— В Афганистан — одна нам дорога, — опустил голову мулла Ибрагим. — Там не доберутся до нас.
А в это время, весело напевая, по тропинке спускался Гани. Он торопился в аул: нужно много-много дел переделать для злющей Ибадат. Экая досада, что он вчера где-то потерял свой мешочек с волосяными силками, и Бурре сегодня получил только трёх оставшихся с вечера мышей и так просился побегать с ним. Он уже сам начал выкапывать мышей здоровой лапкой. Но мешочек…
— …своими руками задушу сына шайтана, — донеслось до него.
Прижавшись к расщелине, Гани выглянул из-за скалы.
— Так и есть, они, но почему так сердится Рахим-бай? Кого задушить? Доктора? О… — И Гани задрожал и плотнее прижался к холодному камню: он увидел свой мешочек в руке Рахим-бая.
Мальчик не знал ни ласки, ни заботы, но сейчас впервые угрожали его жизни.
«Задушу, как щенка…»
Гани невольно дотронулся до горла, ему стало трудно дышать. Он и Бурре — такие маленькие и слабые. И против них все эти большие злые люди.
Рахим-бай яростно бросил серый мешочек на землю и наступил на него ногой.
— Идём! — сказал он. — Надо собираться. Приедут кызыл аскеры, и наши головы — долой!
Под скалой всё затихло. Дрожа и оглядываясь, Гани выполз из-за угла, чтобы взять мешочек.
Сзади послышались быстрые шаги. Его ударили по голове, и больше Гани ничего не помнил.
Очнулся он от сильной боли в связанных сзади руках. Руки были грубо вывернуты, почти вывихнуты, и самого его куда-то тащили. Потом с размаху бросили на камни.
— Подыхай тут, щенок, рук об тебя марать не хочу!
И Рахим-бай толкнул его ногой.
Гани тяжело дышал, мысли путались.
— И не надо рук марать, — насмешливо протянул мулла Ибрагим. — Мы оставляем его живым, а дальше… воля аллаха!
— А как ты заметил его? — спросил Рахим-бай. — Я ничего не видел.
— Он из-за скалы выглянул и спрятался. Тебе я не сказал, чтобы он не услыхал. Ловко мы его подстерегли! А теперь скорее едем, аскеры вот-вот нагрянут.
Гани остался один. Он лежал вверх лицом, на связанных руках. Они невыносимо болели. Гани тихонько застонал и открыл глаза.
Жалобный визг, совсем близко, ответил ему.
Гани поднял голову. Так и есть, ведь это его ущелье, а вот пещера, где сидит Бурре. Большой камень задвинут неплотно, и в щель как будто виден острый бурый нос волчонка. Какое счастье, что он не выдал себя визгом: те, наверное, убили бы его.
— Бурре, о Бурре! — тихо позвал мальчик.
Визг и вой усилились. Слышно было, как волчонок бился в пещерке, пытаясь выбраться на свободу. Сегодня он позавтракал не досыта и с нетерпением ждал хозяина, чтобы отправиться на охоту за мышами. А теперь хозяин звал его вместо того, чтобы отодвинуть камень.
Гани с трудом перевернулся. Связанным рукам стало немного легче. Чем это они стянуты? Он повернул голову. О, вышитый платок. Им Рахим-бай всегда вытирал руки после жирной, вкусной еды. И сейчас от платка пахнет бараньим салом. Видно ещё сегодня утром он вытирал им руки. Наверное, плов ел!
Как голоден Гани! Голоднее волчонка, который с плачем бился о камни.
Перекатываясь и извиваясь, как ящерица, Гани дополз до пещерки и приложил лицо к отверстию. Обезумевший от радости волчонок облизал мокрую от слёз щёку.
— Что мне делать с тобой, Бурре? А, понял, подожди!
Встав на колени, Гани плечом упёрся в край камня. Подтолкнул, ещё и ещё. Камень пошатнулся. Ну, сильнее. Сейчас, Бурре, сейчас!
Перевернувшись, камень грузно покатился с горы, а за ним, не удержавшись на связанных ногах, Гани. Он до крови расцарапал щеку, больно ушибся и лежал чуть дыша, а освобождённый волчонок с визгом кидался на него, хватал зубами за руки, лизал лицо и в восторге кружился, ловя собственный хвост.
Залюбовавшись им, мальчик на минуту забыл о собственной участи. Теперь Бурре спасён. Он может ловить мышей, сусликов. А он, Гани? Руки и ноги у него связаны, он умрёт от голода. Ах, как вкусно пахнет платок!
Мальчик извивался в тщетных попытках освободиться. Крупные слёзы текли и сохли на его щеках, а солнце всё сильнее припекало камни, на которых он лежал.
—Пить, как хочется пить!
Счастливая мысль пришла ему в голову. Перекатившись лицом вниз, он с трудом пошевелил руками.
— Бурре! — позвал он. — Возьми.
Волчонок подбежал и уставился на шевелящиеся руки.
Раньше Гани шевелил так прутиком или палочкой, а он хватал и грыз прутик зубами. Наверное, такая же игра! О, да как вкусно пахнет платок! И острые зубы волчонка впились в тряпку. Он рвал засаленные пёстрые лоскутки, которые своим запахом ещё больше возбуждали голод.
Наконец, он вцепился зубами в самый узел платка. Ай, как вкусно жевать! Раз хозяин позволяет… И волчонок жевал и жевал, пока весь узел не остался у него в зубах.
Перевернувшись, Гани схватил его на руки.
— Бурре, ты спас меня! Раньше — я, теперь — ты, ведь мы оба волчата!
Отдышавшись, мальчик развязал платок на ногах. Он тоже хороший, шёлковый. Это, наверное, муллы Ибрагима.
— Нет, Бурре, этот тебе не отдам, хватит и одного. — И Гани подвязал ярким платком свои спадающие штанишки.
Бурре жалобно посмотрел на него: ну вот, так весело было драть и жевать эти вкусные тряпки. А теперь нельзя! Правда, он и не пахнет так вкусно. И волчонок погнался за пролетавшей бабочкой.
Через минуту он уже проглотил зазевавшуюся мышь и толстую саранчу. Потом ящерицу, другую… И Бурре быстро набил отощавшее брюшко.
Гани, весело поглядывая на него, растирал онемевшие ноги. Как хорошо, что Бурре может уже сам позаботиться о себе. Ведь им предстоит длинная дорога к другу доктору.
Счастливый своим освобождением, ребёнок забыл о том, что ему самому хочется есть. Но вскоре голод напомнил о себе с удвоенной силой. Гани не ел со вчерашнего дня. Что делать? Вкусных корешков недостаточно.
С камня, на который вскарабкался Гани, ему виден был прилепившийся у подножия горы аул. Три юрты стояли в некотором отдалении от остальных. Это юрты муллы Ибрагима, Рахим-бая и Юсуп-бая. С такого расстояния люди казались совсем маленькими, но всё-таки было заметно, что около этих юрт суетится народу как будто больше, чем около других.
Далеко в степи заклубилась пыль. Ехал отряд всадников человек в двадцать. Острые глаза мальчика заметили, что за их спинами что-то поблёскивало.
«Ружья, — сообразил он, — кызыл аскеры. Что теперь будет? Ведь доктор не успел уколоть людям руки и намазать лекарством. Значит, теперь аскеры всех увезут с собой, как говорили в ауле».
Весь день Гани пролежал за камнем. Он жевал корешки и смотрел. Волчонок, в восторге от целого дня свободы, носился как угорелый. Он выспался на солнце, наелся и, поминутно подбегая, подталкивал мальчика носом в бок или тихонько кусал за ноги. Но Гани, всегда готовый играть, сегодня только гладил его и повторял:
— Отстань, Бурре, не мешай смотреть!
Под вечер отряд выехал обратно. Гани заметил, что всадников прибавилось. А в ауле всё спокойно.
Наконец Гани не выдержал и решил в последний раз спуститься к аулу.
— Посиди пока дома, Бурре, — говорил он, заваливая пещерку. — Завтра пойдём далеко, в город, к доктору.
Волчонок визжал и царапался. Он не хотел опять сидеть один и жалобно завыл, услышав, что Гани быстро спускается с горы: надо узнать, что сделали в ауле кызыл аскеры, и достать чего-нибудь поесть.
Уже хорошо видны юрты. И вдруг Гани заметил мальчиков. Садык, Хашим и Юнус стояли на дороге и о чем-то возбуждённо говорили. Потом они побежали в сторону, где за камнем притаился Гани.
— Вот сюда, — говорил Садык, указывая на высокое дерево, — под корень мать положила большие хурджумы. Всё там есть — лепёшки, баранина, чтобы отец взял и поехал. А кызыл аскеры быстро пришли. И его забрали, и муллу Ибрагима, и Юсуп-бая.
— Они и Гани искали, с собой увезти хотели, — прибавил Хашим. — Зачем это? В тюрьму посадить?
Гани всё слышал. Ещё новая опасность! Что он сделал кызыл аскерам? Неужели весь свет на него ополчился?
— Нет, — вмешался Юнус. — С ними ведь шайтан-доктор был. Он старшему кызыл аскеру говорил: «Я его с собой хочу взять. Найдите его, я боюсь, что эти трое его убили».
— И стоит убить! — злобно сказал Садык. Но в это время раздался голос Ибадат.
— Садык! — кричала она. — Хашим! Идите домой скорее!
— Идём! — крикнул Хашим и прибавил: — Иди я ты с нами, Юнус, а то один съешь всё самое вкусное из хурджума. Пойдём!
И вся тройка побежала вниз.
А за камнем лежал и горько плакал Гани.
— Доктор и меня искал, а я испугался кызыл аскеров, дурак! — сквозь слёзы шептал он. — Кызыл аскеры — друзья доктора и не хотели жечь аула. О, я дурак!
Он плакал, забыв, что его могут услышать. Наконец он опомнился и встал.
Подойдя к старому ореховому дереву, он нагнулся и, вытащив из-под корня мешок, с трудом взвалил его на спину.
— Хорошо, — сказал он, — мы с Бурре пойдём к доктору. Теперь и у нас есть еда. — И тонкая, согнувшаяся под тяжестью мешка фигурка исчезла за деревьями.
Бурре точно взбесился. Он больше не хотел сидеть в пещере. Он выл и кидался на стены и чуть не разбередил лапу, пытаясь подкопаться под камень, загораживающий путь к свободе.
Вдруг он притих и прислушался: чу, знакомые шаги…
Гани быстро отодвинул камень и, подкатив его к обрыву, пустил вниз. Камень с грохотом ринулся по откосу, вздымая тучи пыли и увлекая за собой другие камни.
— Больше он нам не нужен! — весело воскликнул Гани. — Завтра мы уходим, Бурре, рано-рано утром, вон туда, куда уехали аскеры. А сейчас давай есть, мы с тобой ещё никогда такой еды не видали!
И вечернее солнце осветило последними золотыми лучами удивительную картину: на большом плоском камне, над самым обрывом, ниже которого начинался ореховый лес, сидели волчонок и смуглый голыш. Между ними стоял большой хурджум. Волчонок с рычанием обрабатывал баранью голову, мальчик — баранью лопатку, отрывая от неё куски сочного мяса.
— Бурре, — говорил мальчик. — Мяса много, ешь, сколько хочешь. Набирайся сил, завтра мы пойдём к доктору.
Солнце уже легло спать, а мальчик всё ещё сидел на площадке, обхватив руками голые коленки. Сытый волчонок слегка вздрагивал и рычал во сне, и только бледная луна видела, как уснул и мальчик, положив голову на мягкую шерсть зверька.
Утро застало их в дороге.
Гани сгибался под тяжестью больших хурджумов, перекинутых через плечо. Правда, хороший ужин и роскошный завтрак сильно их облегчили. Гани знал, что мясо долго не продержится, и не сдерживал аппетитов — своего и приятеля.
— А как мясо съедим, будешь ловить мышей, — сказал он волчонку и похлопал его по спине. — Лепёшки все себе оставлю, я ведь мышей и лягушек не ем.
Бурре подпрыгнул и лизнул хозяина прямо в нос: солнце сияло, и они (он это чувствовал) отправлялись в длительное путешествие. Мир был прекрасен.
Гани любил лазить по горам. Ему нравился простор открывавшегося перед ним горизонта и за горами чудилась другая жизнь, заманчивая, но туманная и неясная, а сейчас мечты его приняли определённую форму. Отдельные фразы о новой жизни, услышанные им от доктора, всецело завладели его фантазией.
И волчонок изменился, когда понял, что его больше не будут запирать в пещере-тюрьме. Ловкость, с которой он находил себе пропитание, была просто изумительна.
Идти равниной, по которой приехали кызыл аскеры, Гани не решался; его могли поймать друзья Рахим-бая. Надёжнее было пройти через перевалы. Разговоры о дороге в Ош он слышал часто и помнил хорошо.
В горах не было недостатка в источниках чистой холодной воды, но там, за тремя перевалами, будет уже равнина, по которой легче идти, но надо запасать воду, иначе пропадёшь. У Гани была тыква, а в хурджуме нашлась чашка, из которой можно поить Бурре.
— Дойдём! — весело сказал он. В это радостное утро всё казалось просто и легко.
Боясь, чтобы не разболелись не привычные к долгой ходьбе лапы волчонка, Гани несколько раз останавливался на отдых. Волчонок выразительно тыкался носом в хурджум. «Что ж, развязывай», — говорили его глаза.
Гани доставал кусок мяса и братски делил его с приятелем. Себе он отламывал ещё кусок лепёшки.
— А ты полови мышек, — говорил он волку.
Кончив еду, они блаженно раскидывались на солнце и дремали, потом кувыркались, боролись и, освежившись таким образом, шли дальше.
Первая ночь застала их на перевале, и Гани чуть не замёрз, кутая свои голые плечи в зелёный шёлковый платок.
— Тебе хорошо, — укорял он утром знатно выспавшегося волка, у тебя шуба-то вон какая! Нет, теперь будем ночевать внизу, там теплее.
Волк не возражал, а утреннее солнце изгнало само воспоминание о ночи.
На третий день им долго не попадалась вода. Волк давно уже высунул длинный красный язык и, казалось, с укором посматривал на хозяина: «Почему, мол, в тыкву не налил воды?»
Вдруг он остановился, принюхался и что есть мочи кинулся вверх по обрыву.
— Куда ты, куда ты, Бурре? — закричал Гани, но и сам побежал, доверяя чутью зверя.
И правда, в углублении скалы еле сочилась тонкая струйка воды и пропадала в расселине.
Волк жадно лизал мокрые камни.
— Постой, дурачок, — отодвинул его Гани и подставил под струйку чашку. — Пей! Здесь и привал устроим.
Напившись вволю и наполнив тыкву, мальчик стал спускаться вниз, как вдруг почувствовал укол и резкую боль в ноге.
Взглянув под ноги, Гани похолодел от ужаса: по тропинке, быстро извиваясь, ползла маленькая, пыльного цвета змейка.
— Смерть! — в тоске прошептал мальчик. Но через мгновение решительно схватил острый обломок ножа и, размахнувшись, глубоко надрезал укушенное место. Ещё минута — и он всё тем же зелёным платком туго перетянул ногу выше пореза и пополз обратно к ключу, с трудом волоча свалившиеся с плеча хурджумы. В голове его смутно мелькнула мысль, что если ему придётся несколько дней пролежать больному, надо иметь воду под рукой.
Очнулся он от жалобного воя Бурре. Волчонок лизал его лицо и руки, ощетинившись, с рычанием нюхал больную ногу и, отойдя, заливался унылым воем.
Гани пошевелился и застонал. Нога распухла, как бревно, так что перевязка врезалась в неё.
Бурре снова подошёл к Гани и, подталкивая носом в руку, заглядывал в глаза с такой любовью и участием, что мальчику стало как-то легче на душе.
— Бурре, джаным, — сказал он, — не отходи от меня, мне с тобой легче.
И волчонок, словно поняв его, ласкаясь, лёг и прижался к нему всем телом.
Солнце спускалось, на голых остывших камнях мальчика била лихорадка. Он впал в беспамятство.
Сколько дней прожил он между жизнью и смертью, этого Гани не знал. Приходя в сознание, он жадно пил воду, иногда съедал кусочек превратившейся в камень лепёшки, давал Бурре, но немного, смутно соображая, что тот может прокормиться и чем-нибудь другим. И волчонок не настаивал, но, по-видимому, уделял охоте мало времени, потому что, когда бы Гани ни пришёл в себя, он всегда находил его рядом.
Ногу Гани развязал, и сам не помнил — когда, и даже нашёл в себе силы отползти с камня на землю.
Наконец, настал день, когда мальчик по-настоящему пришёл в себя. Нога его почти не болела, опухоль спала, но во всём теле была слабость, и невероятно хотелось есть.
Гани засунул руку в хурджум, нащупал последний кусок лепёшки. Размочив в воде, он проглотил его в одну минуту и почувствовал себя лучше. Но откуда взять ещё еды?
Оглянувшись, он заметил, что волчонка не было поблизости. Ужас охватил мальчика. А что, если Бурре надоело сидеть с больным и он убежал и больше не вернётся?
— Бурре, о Бурре! — воскликнул Гани дрожащим голосом.
Лёгкий топот быстрых ног послышался в ответ, и перед мальчиком появился волчонок с только что задушенным молодым сусликом в зубах.
Гани протянул к нему руки.
— Бурре, милый Бурре, джаным, ты пришёл, ты меня не оставил!
Волчонок подбежал к нему, видимо, сам сильно обрадованный, и, положив суслика, принялся лизать тонкую, как палочка, руку хозяина.
Новая мысль пришла в голову мальчика. Суслик — сырое, но всё-таки мясо. Он съест его, и у него будут силы пойти накопать кореньев и идти дальше.
Он протянул руку. Бурре ощетинился и тихо заворчал.
— Бурре, — жалобно сказал Гани, — отдай мне суслика, ты ещё поймаешь. Ведь я отдавал тебе всё и мышей ловил. — И он взял суслика в руки.
Волчонок нерешительно смотрел на него. Инстинкт борьбы за добычу и любовь к человеку боролись в нём. Но вот шерсть на нём опустилась, и он отошёл в сторону, уже без злобы наблюдая за Гани. А тот, преодолевая слабость и отвращение, ножом снял с суслика шкурку и выпотрошил его.
— Это твоя доля, — сказал Гани волчонку, и тот, окончательно умиротворённый, подошёл и, покорно получив свою часть, тут же проглотил её.
Жирный сырой суслик был отвратителен, но Гани хотел жить. Он съел его целиком, разгрыз и высосал нежные косточки и почувствовал, что новые силы влились в его ослабевшее тело. Волчонок прилёг около него.
— Поймай мне ещё суслика, Бурре, — попросил Гани, прижимая к себе лохматую голову друга. — Поймай ещё суслика, и мы пойдём дальше, я снова буду ставить силки для тебя.
Его ослабевшему мозгу казалось, что волк понимает его, и он не удивился бы, услышав от него ответ на человеческом языке.
В первый раз Гани заснул спокойным сном выздоравливающего.
Каково же было его изумление и радость при пробуждении: волчонок стоял над ним с самым добродушным видом, а рядом с ним лежал суслик, большой и жирный.
Прошло несколько дней, и из ущелья на равнину, опираясь на палку, с пустой тыквой на плече, вышел коричневый полуголый мальчик.
Волчонок, вернее молодой волк, радостно скакал около него.
— Идём, идём, Бурре! — говорил мальчик. — Ты меня хорошо откормил, видишь, я совсем жирный. Теперь мы уже скоро придём к доктору.
Но говоря это, «жирный» мальчик тяжело налегал на палку. Нога не болела, но ещё плохо слушалась, словно чужая. Однако он уже мог ставить силки на мышей и сусликов.
Мальчик бодрым взглядом окинул расстилавшуюся перед ним бесконечную равнину…
Тихий тёплый вечер. У открытого окна больницы разговаривали молодая женщина врач, только что приехавшая на работу, и заведующий хозяйством, человек с недобрым взглядом.
— Наш главный врач Русанов, вы увидите, очень серьёзный работник, — говорил завхоз. — И человек отличный, но взбалмошный. Представьте себе, сам ездит в дикие горы, уговаривает киргизов привить оспу. Недавно его чуть не зарезали, еле вырвался, какой-то мальчишка его предупредил. И вы знаете — бредит этим мальчишкой! Во время бегства он случайно встретил отряд красноармейцев по борьбе с басмачами, так с ними вернулся на розыски. Красноармейцы выявили виновных и арестовали их. А он всё мальчишку искал. А тот пропал, может, зарезали его за донос. Теперь Русанов сам не свой. «Не могу, говорит, забыть, что мальчик не захотел волка в беде покинуть. И погиб из-за меня». Ещё раз в горы ездил. Здесь всех предупредил: если придёт мальчик, который доктора ищет, ко мне ведите. А мальчишка, знаете, почему с ним сразу не поехал? У него волчонок остался больной в пещере. «Пропадёт, говорит, без меня. Я потом приеду!» И Русанов места себе не находит. Смешно, право!
— Не смешно, а мерзко, — вырвалось у молодой женщины с таким жаром, что завхоз отступил от неё. — Мерзко, что вы смеете так об этом говорить! И я тоже себе места не нашла бы, если бы такой мальчик, спасая меня, сам погиб.
Завхоз собирался что-то возразить, но в эту минуту во дворе раздались возбуждённые голоса:
— Доктора! Главного врача, скорее! Его мальчик пришёл с волком!
Молодая женщина кинулась к двери. Доктор выбежал раньше.
Перед крыльцом, опираясь на палку, стоял маленький мальчик, почти голый. Рваные штанишки были подпоясаны лохмотьями зелёного шёлкового платка, в руке он держал обрывок верёвки. Другой конец её был обмотан вокруг шеи крупного волчонка, настороженно жавшегося к нему.
Коричневая кожа мальчика, казалось, была натянута на голые кости. Он, видимо, еле держался на— ногах от истощения.
— Мы пришли, я и Бурре, — тихо сказал мальчик. — Мы долго шли, — продолжал мальчик в абсолютной тишине. — Меня змея укусила, я больной лежал в горах, меня Бурре кормил, сусликов носил. — И рука мальчика легла на голову волчонка. — Собаки хотели разорвать Бурре, я не дал. Вот укусили (нога мальчика была замотана тряпкой). Злые люди хотели убить Бурре, я тоже не дал. Мы убежали. Мы пришли, я и Бурре. — И, пошатнувшись, Гани упал бы на землю, если бы его не поддержали заботливые руки доктора. Это был обморок.
Волк глухо, но выразительно зарычал. Доктор выпрямился и, не скрывая, вытер рукой слёзы.
— Принесите ему супу скорее, — сказал он. — На первых порах с ним нельзя ссориться. Иначе он не даст поднять мальчика и перенести на кровать. — И, повернувшись к женщине, он вдруг улыбнулся счастливой, омолодившей его улыбкой: — Вот видите, теперь и у меня есть семья. И ещё какая хорошая семья: я, он и Бурре!
