Старая барсучиха, известно, ночной зверь. Из норы она всегда выходила осторожно, только к вечеру, когда уже порядочно стемнеет. Не один раз высунет острый чёрный нос, понюхает да прислушается, не надёжнее ли вместо прогулки в норе отсидеться. Но сегодня ещё солнце высоко, и земля под раскидистой берёзой душистым весенним теплом дышит, а барсучиха уже высунула голову. То на солнце прищурится, то на берёзу покосится, точно в уме что-то прикидывает. И вдруг решительно головой мотнула, попятилась и исчезла в норе.
«Неужели не выйдет? Может, заметила?»
Ванюшка тоскливо скосил глаза на свои босые ноги. Занемели они от сидения на жёстком суку, правая и вовсе как не своя. А уж так подсмотреть хочется, чего барсук делать будет, когда из норы вылезет. Недаром Ванюшка на берёзу ещё засветло залез и сидит, не шевелится.
Но что это? Ванюшка замер, даже дышать перестал: из норы снова высунулась барсучья голова, а в зубах — что-то крошечное, живое.
— Матка? — обомлел Ванюшка. — Щенка своего тащит. Чего с ним делать будет?
Барсучиха уже выбралась из норы и стояла под пронизанной солнечными лучами, ещё прозрачной берёзой. Нагнулась, осторожно опустила малыша на мягкую тёплую землю, повернулась и опять исчезла в норе.
Ванюшка только дух успел перевести, а мать положила у ствола берёзы второго детёныша. Ещё, ещё, и вот уже четверо малышей копошатся на земле под самыми ногами Ванюшки. Мать стояла подле них, чутко прислушивалась, тревожно поводила острым чёрным носом — не подкрадывается ли откуда к детям неведомая опасность? Ушам и носу она верила больше, чем маленьким подслеповатым глазам.
Ванюшка, по-прежнему чуть дыша, осторожно наклонил голову. Никогда живого барсука так близко видеть не приходилось. Голова-то какая красивая: полоса белая, полоса чёрная…
Но тут уж вовсе перестал дышать, точно горло перехватило. Ещё бы: чуть дальше, под кустиком можжевельника, тоже что-то шевелится, вот из норы высунулось… Лиса! Рыжая мордочка появилась с такими же предосторожностями, как и чёрно-белая. Она осмотрелась, принюхалась, исчезла и снова появилась с маленьким рыжим комочком в зубах.
У Ванюшки занемела и другая нога, но он даже моргнуть боялся. Лисица вынесла под соседнюю берёзу пару крошечных спящих лисят. Они тихо шевелили лапками, не просыпаясь, нежились в ласковом, солнечном тепле. И эта мать так же тревожно следила за каждым шорохом, за каждой тенью, скользящей по земле, готовая чуть что кинуться спасать беспомощных малышей.
На минуту лисица повернулась, зорко всмотрелась в то, что делалось так близко, под соседней берёзой. Но в её глазах, Ванюшка понял, не было враждебности. Лисица точно спрашивала: «Как там у вас, соседи, дела?»
Вдруг один барсучонок зашевелился, зацарапал землю лапками, пискнул. Ему ответил другой, и вся четвёрка дружно запищала и зашевелилась. Мать забеспокоилась, трогала мордочкой одного, другого, старалась уложить их поудобнее. Не помогло: писк усилился. Мать ответила тихим ласковым ворчанием, точно уговаривала. Ванюшка смотрел и слушал как зачарованный. Наконец барсучиха потеряла терпение: осторожно ухватила самого большого пискуна за спинку и исчезла в норе. Она унесла всю детвору так проворно, как могла. Беспокойство у соседей встревожило и лисицу. Лисята не просыпались, но она тоже подхватила их и унесла в нору гораздо проворнее, чем неповоротливая барсучиха.
Всё! Но Ванюшка не успел опомниться, как обе снова появились, уже без детей, точно хотели проверить — не приманил ли ребячий писк какую опасность? Они постояли, посмотрели вокруг, потом друг на друга, а затем (Ванюшка даже рот раскрыл от удивления) лисица-мать вдруг шагнула ближе и, глядя на соседку, махнула хвостом чисто по-собачьи.
Барсучиха посмотрела на неё тоже дружелюбно, ну точно собиралась сказать что-то хорошее, но передумала: повернулась и, грузно переваливаясь, исчезла в норе. Тут сук, на котором сидел Ванюшка, неожиданно скрипнул. Лису как ветром сдуло. Ванюшка даже не разобрался, кинулась она в нору или просто куда-то подевалась, как растаяла.
Ванюшка ещё посидел. Нет, больше ничего не дождёшься. Слез, отковылял подальше и там долго растирал и щипал затёкшие ноги.
— Врёт здорово! — единогласно решили колхозные мальчишки, выслушав его рассказ. Поэтому домой Ванюшка явился с большим синяком под глазом: не давать же над собой потешаться!
Зато дед Андрон, главный его друг и советчик, слушал и ласково кивал головой.
— Молодец, — сказал он, — приметливый ты, весь в меня будешь. Мне такое тоже видать приходилось. Солнышком они детей согревали, потому в норе темно да сыро. Понимают не хуже докторов, что дитёнку требуется. Только больше туда скоро не ходи, а особливо с ребятами. Нашумите, а матки всполошатся, детей на новые места потащут, замнут ещё по дороге. Мать при детях обижать — последнее дело, будь она, зверь, либо птица. Кто на то пустится, не охотник он и не человек будет.
Этим Ванюшка утешился. Дедово слово было ему важнее всего на свете.
Дед Андрон был домосед поневоле. Сидит на лавке в избе или летом на завалинке и всё что-нибудь мастерит, для дома полезное. А детям на забаву то деревянная лошадка или собака в дедовых руках получается, ну как живая, только что не скачет и не лает. Детям радость, а деду вдвое.
Ванюшка хорошо помнил деда ещё с ружьём за плечами, на поясе нож в самодельных ножнах, да такой острый, что его трогать никак не разрешалось. Дед на всю округу был знаменитый медвежатник, один на один со зверем сходился. Товарищей на берлоге не признавал. «Выручай их потом из-под медведя, — смеялся он, — хлопот не оберёшься!» Собак держал только пару — Волчка и Серка, тоже чтобы меньше суеты было.
— Одна спереди тявкает, другая сзади мишку за штаны рвёт. Мне только и заботы под лапу вцелить. Что ещё надо?
Смотришь, ушёл дед спозаранку и уже шагает домой лошадь запрягать, сына Степана на подмогу зовёт медведя из лесу везти. Лошадь у него, Воронок, была под стать охотнику, медвежьего духа не боялась: везёт медведя спокойно, как бревно на постройку.
Так и ходил дед много лет за медведями, будто к себе в стадо на выбор. На дворе у него коптильня прилажена — медвежьи окорока коптить.
И наконец случилось: пошёл дед за тридцатым медведем и… вместо него на двор примчался один Волчок. Визжит, лает, Степана за рукав к воротам тащит.
Ванюшка на дворе у ворот играл, снежную крепость строил. Он ещё ничего сообразить не успел, а Степан побелел, уронил лопату и кинулся Воронка запрягать.
— Мать! — крикнул он. — Волчок прибежал один, с отцом беда!
Прыгнул в сани и так, стоя, погнал Воронка во всю мочь. Не заметил, что Ванюшка весь в слезах на ходу сзади в розвальни забрался и под полостью затаился.
Волчок впереди вихрем летит, только нет-нет да и через плечо оглянется и тявкнет. Дескать, торопитесь!
Ну и торопились: лошадь вся в мыле, а Степан, стоя в санях, знай кнутом нахлёстывает.
Наконец Волчок свернул с дороги в чащу и лает: сюда, мол.
Степан Воронка к дереву привязал, лыжи из саней вытащил и тут Ванюшку заметил.
— Ах ты… — только и сказал и рукой махнул. — Сиди, коли так, сейчас я деда сюда… — и не договорил.
Ванюшка и тут не послушался: метнулся из саней, но сразу провалился выше пояса, еле назад на сани выбрался. Сидит, плачет, слёзы на щеках мёрзнут.
На счастье, берлога оказалась недалеко от дороги. Медведь, видно, редкого в глуши человечьего шума не боялся. Вывел Волчок Степана на полянку, а посередине медведь лежит, огромной тушей деда Андрона накрыл, только голова видна и рука правая. Кругом на снегу красное пятно расплывается, не понять, чья кровь. У медведя в боку дедов нож торчит по самую рукоятку.
Степан так и застыл на месте: живой ли? Волчок — к деду: визжит, плачет, в лицо лижет. Вдруг дедова рука поднялась тихо-тихо. Волчка отвести старается. Тут у Степана от сердца отлегло, опомнился, кинулся к отцу.
— Живой ты, батя, — кричит, — живой!
Дед Андрон чуть голову повернул.
— А кто же я буду, коль не живой? — говорит спокойно так. — Вдохнуть вот не могу, больно зверь тяжёл. Тащи ты его с меня, христа ради, надоел до смерти.
— Где? Где порвал тебя? — только и мог сказать Степан, а сам медведя за лапу тащит, слёзы по лицу льются, утирать некогда.
— Ногу маленько тронул. Серка вот жалко, вовсе кончил. Ты на тот, на тот бок его вали, ногу ослобонить. Да закурить дай, кисет под медведем остался.
Степан то медведя тащить хватался, то самокрутку крутить, а руки не слушаются. Видит — крепится дед, а у самого пот по щекам струйками. Крепко боль забирает.
Степан знал дедову храбрость, но и то не вытерпел, чуть не закричал, как свалил медведя и увидел, до чего страшно изувечена нога. Но дед не охнул, только морщился, когда Степан наспех скинул рубашку и обвязал рану, а потом на связанных дедовых лыжах потащил его к саням.
— За медведем сразу обернись, Николая зови на подмогу, — говорил дед. — Волчка, сторожить оставить нельзя: по лесу дух кровяной разнесло, волки пожалуют и его задерут. Ну, ладно, ладно, пёс, спасибо за службу, в лицо хоть не кидайся. Эй, а это что за чудо?
— Дедушка! Дедушка! — голосил Ванюшка, захлёбываясь слезами, и барахтался в снегу ему навстречу.
— Не заметил я, — говорил Степан, подводя лыжи к розвальням. — А он — под полостью.
И тут у деда в первый раз приметно дрогнул голос.
— Вижу, вижу, внучек, любишь ты старого, — проговорил он и ласково прижал к себе заплаканное мокрое лицо Ванюшки. — Жив твой дед. Ещё вместе на берлогу ходить будем. Ох!.. — Стон вырвался у него в ту минуту, когда Степан, с усилием приподняв, перевалил отца через край розвален.
Ванюшка всю дорогу горько плакал и теребил деда за руку, а тот лежал бледный, с закрытыми глазами и не отзывался.
— Помер! Помер! — плакал Ванюшка. — Тять, помер он. Помоги!
Но отец, сам такой же бледный, стоя в санях, ожесточённо нахлёстывал обезумевшую лошадь.
Дед Андрон пришёл в себя только в избе, когда около него захлопотал приятель — старичок фельдшер. Бабка Василиса молча, быстро выполняла все его распоряжения.
— Живой-то будет ли? — выговорила она с трудом: губы дрожали.
— Будет, будет, — убеждённо отозвался фельдшер. — От такой раны не умирают. Не на войне. Вот на медведей отохотился, Андрон Иваныч. Нога не дозволит.
— И то ладно. На старости лет хоть спокойно поживём, — даже оживилась бабка. — Мне уж эти звери проклятые по ночам сниться стали. Не надо мне с них никакого дохода, абы сам жив был.
Ванюшка ничего не слышал. Примостившись у кровати, он, не отрываясь, смотрел на деда и заплакал счастливыми слезами, когда его глаза открылись. Плакал тихонько, боялся: заметят и прогонят.
Дед Андрон хворал долго, но выздоровел. Однако нога так я осталась слегка согнутой, долго ходить было трудно.
— Отохотился, — со вздохом повторял он, растирая больное, колено. — И, скажи на милость, до сорока не дотянул!
— Тебя сороковой-то и вовсе по косточкам разобрал бы, — отзывалась бабка. — И то сказать, кабы не Волчок…
— Правильно говоришь, кабы он Степана не кликнул, дождался бы я помощи разве от волков, — соглашался дед. — И не посылал я его, сам догадался!..
Волчок сидел около и внимательно слушал, настораживал то одно, то другое ухо. У благодарной бабки теперь ему ни в чём отказа не было, и чёрная его шерсть лоснилась, как зеркало.
С Ванюшкой у деда дружба была «на всю жизнь», как говорил сам Ванюшка. А дед Андрон улыбался в седые усы и согласно кивал головой.
И теперь, ещё разгорячённый пылом битвы с мальчишками» Ванюшка деду первому рассказал лесное приключение. Рассказал, взглянул на его руки и удивлённо вскрикнул:
— Дед, да ведь это ты её вырезал: самая такая лисичка!
— Так, так, — улыбнулся дед Андрон. — И другую, барсучиху, тоже вырежу. Мало ли я их перевидал на своём веку! А теперь, — дед неприметно вздохнул, — только на тех и полюбуюсь, что сам смастерю, да тебя послушаю — утешусь.
Ванюшка жалостно взглянул на него. Чего бы он не дал, чтобы нога деда поправилась! Опять вместе бродили бы по лесу… Затем, оживившись, протянул руку, осторожно погладил больное колено.
— Я и так тебе всё рассказываю, дед. А ты мне скажи, как случилось, что они так близко живут?
— Потому нора у них одна, — отвечал дед и, взяв новый чурбашок, примерился, с чего начинать. — Барсучиха той норе хозяйка. Ей копать легко: когтищи-то во! — сами землю гребут. Отнорков наделала без числа. Ей столько и не надобно. А лиса — с хитростью, копать ленива. Хвать и забралась в один из отнорков. Барсучихе не жалко, живи. Только ход из своей норы в лисью закопала крепко. Потому лисьего духа она не терпит. Лиса — грязнуха, у неё в норе дух тяжёлый. Так две матки вместе и живут. Лис помогает своим детям, еду носит.
— А барсук?
— А барсуку только и дело — о своём брюхе забота. Барсучат одна мать растит.
— Я чего боюсь, — задумчиво продолжал Ванюшка и ласково потрогал деревянную лисичку. — Того боюсь, как бы ребята за мной не подглядели, как я захочу туда, к норам, сходить. Они дразнятся, а сами знают, я не врун какой-нибудь.
— Всё может быть, — согласился дед, старательно выделывая острую барсучью мордочку. — А тебе и самому туда сейчас ходить незачем. Матки — они чуткие, сейчас сведают: человек другой раз пришёл, значит дело не просто. И ребятам вот там расскажи, по-хорошему, без драки чтобы. Они не виноваты, каждому поглядеть охота. Да зверю того не объяснишь.
— Хорошо, дедушка, — согласился Ванюшка. — Ходить погожу. А потом всё высмотрю и тебе расскажу. А драться сейчас нам нельзя, на школьном огороде вместе работать надо.
Тем временем в лощинке около речки Крутушки шёл переполох. Лисица была старая и очень осторожная. Осторожности её научила жизнь. Старый лис, отец детей, не вернулся недавно с охоты, ей самой пришлось заботиться о детях. О его судьбе она никогда ничего не узнает — так часто бывает в звериной семье. А она ещё смолоду попала в лисий капкан. Капкан был видно, испорченный: удалось, хоть и с большим мучением, вытащить из него защемлённую лапу. Но боль в лапе не прошла и хромой она осталась на всю жизнь.
Зато хитрости и осторожности у Хромуши хватало на двоих. Она успела не только по тревоге утащить детей в нору. Когда Ванюшка слезал с берёзы, два блестящих чёрных глаза и острый нос уже неотрывно следили за ним. Ванюшка не подозревал, что встревоженная мать кралась по его следу до самой деревни. Нос, глаза и уши доложили ей о нём всё, что умели. Теперь хитрый лисий ум в этом разбирался. Ружья капкана, лопаты для раскапывания нор — словом, всех опасных для лисиц вещей у мальчика не было.
Но бедная Хромуша из знакомства с людьми никаких хороших воспоминаний не вынесла. Каждый человек для неё был враг, свирепый и беспощадный. И потому, раз тайна норы у речки Крутушки раскрыта, ужасная опасность грозит её ненаглядным малышам. Единственное спасение — бегство. Так она решила.
Хромуша немного отстала и, спрятавшись под кустом на опушке леса, следила, как Ванюшка, тоже прихрамывая, прошёл по деревенской улице. Ещё минутку она посидела, погружённая в размышления, и, притаившись (не заметили бы сороки), побежала обратно.
Нет, не к норе: туда вело уже достаточно следов. Надо было спешно проверить в дальнем углу леса старый заросший овраг. Хромуша помнила: когда-то в нём жила барсучья семья. Нора с отнорками была получше её теперешней. Но приезжали охотники, привезли маленьких злых собак на кривых коротких лапках. Они свободно пролезали в самые узкие ходы. У Хромуши при этом воспоминании шерсть на загривке зашевелилась, и она тихонько заворчала. Да, там не осталось ни одного барсука. Хорошо, что чужие охотники уехали и увезли собак с короткими лапами. Не то они выследили бы в лесу барсуков до последнего.
Вот и овраг. Зарос так, что и пробраться в него трудно — как раз то, что нужно.
Хромуша внимательно обследовала все отнорки, кое-где немножко покопалась, довольно фыркнула и лапкой потёрла засыпанные землёй глаза. Посидела, точно ещё раз что-то обдумала, и не спеша направилась домой.
Но вдруг шерсть на её загривке опять вздыбилась. Бесшумно она скользнула с тропинки и залегла в кустах, вся напряжённая, готовая вскочить и мчаться без оглядки. Чуткие уши её уловили чьи-то, неслышные уху человека шаги.
Ближе, ближе, теперь уже слышно, что шаги не грозят опасностью, это шагает всего только барсук и…
Но тут Хромуша даже пасть раскрыла от удивления, так что из неё высунулся дрожащий красный язычок: нет, вы только подумайте! Тяжело дыша от напряжения, по тропинке вперевалочку трусила её квартирная хозяйка-барсучиха. Так вот почему она тяжело дышит: во рту несёт барсучонка. Нелёгкое дело толстухе протащить его в такую даль!
Хромуша тихонько подождала, пока соседка протрусила мимо неё к оврагу, и, вскочив, стрелой понеслась по тропинке домой. Было понятно: та мать тоже решила укрыть детей подальше от людского глаза, пока не случилась беда.
Ещё более встревоженная Хромуша добралась до родной норы с тысячью уловок: кружила, затаивалась, пока не уверилась, что всё обстоит благополучно. Зато, нырнув в нору, она не задержалась: поспешно, но чрезвычайно осторожно подняла одного детёныша. Острые зубы ухватились за нежную шкурку так бережно, что лисёнок даже не проснулся. А теперь скорей-скорей по знакомой дорожке туда, куда барсучиха уже унесла первого детёныша!
Они опять встретились на тропинке. На этот раз детёныша несла лиса, а барсучиха торопилась обратно. Прятаться или сторониться не стала ни та, ни другая. Покосились понимающе: и ты, мол, тоже. И заторопились каждая в свою сторону.
В овраге Хромуша подбежала к заранее выбранному отнорку. Но голодный лисёнок распищался во всю мочь! Пришлось прилечь, покормить его, чтобы не выдал себя писком. Чутким ухом лисица слышала: соседка принесла уже второго детёныша и побежала за третьим. Наконец сытый лисёнок отвалился на спинку, да так и задремал, раскинув лапки.
Смутное беспокойство толкало Хромушу скорее кончить переселение. Второго — последнего — лисёнка она схватила за спинку и направилась к выходу сразу, не собираясь ни отдохнуть, ни покормить его. Однако он проголодался не меньше первого и уже в зубах матери протестовал голодным писком. Но Хромуша так торопилась, что не согласилась задержаться в старой норе и успокоить пискуна. От волнения она почти забыла об осторожности. Но лес не прощает ни шума, ни беспечности. Капризный писк детёныша заставил Хромушу ещё убыстрить бег, малыш, занимавший её рот, помешал чуткому носу вовремя предупредить об опасности…
Огромному голодному волку-отцу никогда ещё не доставалась неожиданно такая лёгкая добыча. Лисица — самый осторожный зверь, а эта, да ещё с лисёнком, можно сказать сама набежала ему в зубы, когда он прилёг за кустом отдохнуть после целой ночи неудачной охоты. Борьба была отчаянная, но короткая: Хромуша не успела в первый миг бросить лисёнка, а потом было поздно…
Очень довольный волк нёс добычу: ведь и его в далёком логове ждала голодная семья. (Вблизи от логова волк никогда не охотится.)
Дело кончилось так быстро, что барсучиха, пробиравшаяся к новому дому с последним детёнышем, уже никого на тропинке не увидела. Но лужица крови заставила её в ужасе шарахнуться в сторону и далеко обойти страшное место.
Объяснил ли ей тревожный запах, чья это кровь, кто знает? Но до самого дома жёсткая шерсть на её спина стояла дыбом, и барсучиха сердито и пугливо оглядывалась!
Только в глубине норы, среди своих голодных нетерпеливых детей, она немного успокоилась: их жадное чмоканье создавало ощущение покоя и безопасности…
Но что это? Мать привстала, напряжённо прислушиваясь к чему-то. Малыши недовольно завозились: так вовсе неудобно пить молоко. Но она, не обращая внимания на их неудовольствие, встала, продолжая слушать. Слабый писк, не похожий на голос её детей, но такой знакомый… Да, здесь, в соседнем отнорке нового дома.
Осторожно, шаг за шагом барсучиха пробиралась, по направлению писка. Так и есть. Лисёнок! Первый, которого принесла Хромуша, беспомощно возился на одном месте. Ползать он ещё не умел.
Узкая длинная чёрно-белая мордочка наклонилась над ним. Она совсем не похожа на лисью. Но что слепой малыш знает о сходстве? Запахло тёплым молоком, а ему так хочется есть. И он с писком потянулся к барсучихе.
Минуту она стояла неподвижно. Писк повторился, требовательный и жалобный. Узкая мордочка наклонилась ниже, открылся рот, полный очень сильных зубов. Ведь барсуки — хищники, не откажутся от мяса. Но острые зубы осторожна захватили рыжую спинку малыша…
Барсучиха медленно, не поворачиваясь, пятилась по узкому ходу. Ещё и ещё. Вот она уже в своём новом логове. Ненасытившиеся дети встретили её писком, и она улеглась около них. Снова раздалось жадное чмоканье. Писка больше не было. Потому что и пятый маленький рыжий комочек пил и чмокал наравне с чёрно-серыми новыми братцами. Время от времени барсучиха тревожно приподнималась. Жёсткая шерсть на затылке топорщилась, сдержанное грозное рычание надувало горло. Она вспоминала лужу крови на тропинке, душный тревожный её запах. Но тут же тихое чмоканье пяти маленьких ртов успокаивало её. В уютной темноте глубокой норы, казалось, было нечего опасаться. И мать с тихим вздохом опускалась на мягкую подстилку. Она ведь чистила нору и натащила свежей подстилки, прежде чем перенесла сюда своих чистеньких детей. Маленького рыжего приёмыша пришлось вылизывать долго и особенно тщательно: лисицы такие неряхи…
Прошло немного времени.
День был ясный и тёплый, настоящий летний. В глубине оврага, у входа в нору, хорошо скрытого кустарником, весело играли лисёнок и четыре барсучонка. Мать-барсучиха лежала подле, насторожённо поглядывая по сторонам: всё как будто бы благополучно, но осторожность никогда не мешает. Наконец она решила, что прогулка затянулась. Тихий, почти неслышный звук-приказ, и пятёрка малышей мгновенно исчезла в глубине норы. Барсучиха последовала за ними.
А этим же ясным утром у другой — пустой — норы, прислонившись лбом к шелковистому стволу берёзы, стоял мальчик. Он один, стыдиться некого: крупные слёзы текли по его лицу и дальше по белой коре. Он тихо всхлипывал:
— Ушли, совсем ушли! Всё! И теперь их уже не найти.
Рассказ из великой книги природы неожиданно оборвался для него на самом интересном месте.
Он понял одно: лес крепко хранит свои тайны. И много нужно любви и терпения тому, кто возьмётся их разгадывать. Здесь белой берёзе, свидетельнице его радости и горя, он дал слово посвятить жизнь разгадыванию этих тайн.