Солнце поднялось не торопясь, как ему в это время полагалось, и медленно, словно не хватало сил, поплыло над горизонтом.

Груда оленьих шкур на нарах шевельнулась, с края высунулась пара ног в тёплых меховых чулках, снова спряталась, показалась разлохмаченная голова, заспанное лицо Фёдора. Вылезать из тепла ему не хотелось. Но кусок жирной жареной медвежатины так приснился живо, что он проснулся и почувствовал: даже на мягкой медвежьей шкуре не улежит. Видно, недаром стряпня в зимовке пала на его долю.

Фёдор встал, растопил печурку. Дрова за ночь подсохнуть как следует не успели, едкий дым наполнил избу. Фёдор чихнул, отодвинул доску оконца и отворил дверь в сени, а оттуда — на улицу. Дым клубами устремился наружу. На нарах тотчас откликнулись дружным кашлем. Оленьи шкуры полетели на пол, и кормщик оказался на ногах: в одной руке топор, другой подхватил рогатину, прислонённую к стене.

— Фёдор! — окликнул он строго, — тебе, стало быть, первая ночь не в науку пошла? Как нас ошкуй поздравил, запамятовал? Говорено тебе: поутру вперёд сготовиться надо всем, тогда уж двери отворять. Неведомо, кто там за дверью схоронился.

Фёдор вздрогнул и от этого рассердился. Борода у него и так чуть не от самых глаз растёт, а тут словно больше взлохматилась, лицо закрыла.

— Небось, первый я за работу взялся, — огрызнулся он и так сунул в печку толстую корягу, что целый клуб дыма вылетел ему прямо в лицо. — Заспались, вам петуха не хватает, — договорил он сквозь кашель и присел на пол, где дыму меньше.

Кормщику тоже пришлось поспешно нагнуться.

— А тебе и петуха не требуется, голодное брюхо знать даёт: пора медвежатину жарить, — отозвался из угла задорный голос Степана. Но он хоть и смеялся, а сам вскочил, зорко глянув в дверь, рукой проверил, тут ли, на нарах, рогатина. Его короткая курчавая бородка тоже растрепалась от сна, но от этого он только ещё больше стал похож на мальчика, которому бороду приклеили в шутку.

— Ну, ошкуй, на наше счастье, сам заспался, — договорил Степан. — А ты чего нынче во сне видал? — потянул он за ухо Ванюшку.

Ванюшка уже проснулся, лёжа тёр кулаками заспанные глаза. В ответ досадно мотнул головой, ответил уклончиво:

— Так чего-то. — И тяжело вздохнул. Скажи, пожалуй, что мать приснилась, волосы гладила, колобок дала горячий. Ух! До чего же вкусный колобок, на рыбьей жире пряженый! А скажи — от Стёпки проходу не будет. «Мал ты ещё, скажет, не зуёк, а зуёныш». Ишь ведь как удумает.

Ванюшка сам это придумал, но тут же уверился, что Степан именно так и скажет, и поэтому обиделся. Правда, Степан не со зла, смеётся по-хорошему, не то что Фёдор. Тот и не скажет, взглянет только да отвернётся, а на душе враз неладно станет. Ну, всё равно, про сон говорить и Степану не хочется. Ванюшка вздохнул, собрал с пола свалившиеся оленьи шкуры, присев на краешек нар, обулся, полушубок натянул. На ночь они только разувались, да шубы снимали; как ни топи, а мороз всегда найдёт щёлочку в зимовье пробраться, спящий острым зубом царапнуть.

Между тем как дым ни упирался, а морозный воздух выгнал-таки его из избушки. Дверь закрыли. Чистый холодный воздух постепенно согрелся над грудой раскалённых на очаге угольев. Фёдор проворно прикрыл их железным листом, и на листе зашипели на разные голоса жирные куски медвежатины.

— Добро, — довольно проговорил Алексей, положи на нары топор и рогатину. — Посчастливило тебе это железо найти. Чистое мясо теперь есть будем, без угольев.

— На берегу, от бревна отодрал, — отозвался Фёдор, хмурое его лицо немного прояснилось от похвалы. — Я что оно там надобно было, не ведаю, а нам сгодилось, — важно добавил он.

Запах жареного мяса не дым, его выгонять не требовалось, даже приятно дразнил аппетит:

— Ужо в котелке морскую воду выпарю, соли соберу, — раздобрев, пообещал Фёдор.

— Пока и без соли обойдёмся, было бы мясо, — ответил Алексей и, вытерев нож, вложил его в ножны и встал. — Кончайте, ребята, путь нам не близкий, а день короткий, — договорил он. — Сапоги-то хорошо ли посохли? Глядите, ноги первое дело беречь надо.

Собрались быстро. Ванюшка прежде всех. Торопить старших не смел, но горел от нетерпения так, что даже отец заметил:

— Щёки-то у тебя, Ванюшка, как румяные яблоки. — И ласково провёл рукой по густым волосам. — Зарос ты, скоро, как девке, косы заплетать придётся. Ужо сам тебе их прикорочу.

Ванюшка от нечастой отцовской ласки разрумянился ещё больше. Странно было видеть его детское лицо с пушистыми ресницами в этой дикой убогой хижине на краю света.

Фёдор, как всегда, никак не мог сразу удобно намотать на ногу портянку. Отец не торопил: ноги сбить — вся охота пропадёт. Сам будто и не спешил, а всё успел. Ванюшка на него залюбовался: стоит как дуб, двери за ним не видно. Борода по грудь, а не трёпаная, как у Фёдора, аж светится. И не крикнет никогда, а все его слушаются. Да как его не послушаешься?

Ванюшка так занялся своими мыслями об отце, что на минуту чуть моржей не забыл. Но тут же спохватился: «Ой, да когда же Фёдор свои портянки уладит! Моржи ждать не станут, соберутся в тёплые воды плыть. Степан говорит — на берегу их — глазом не охватить. Передохнут — и только их и видели. А он, Ванюшка, и вправду живого моржа ещё не видел, какой он. Первый раз вот отец в море взял и вот… Но на этот раз грустные мысли в голове не держались.

Из избушки вышли с оглядкой: ошкуй дух жареного сала за версту чует, не притаился бы за углом.

Шли по-охотничьи, гуськом; Степан впереди, Ванюшка за ним, старался ступать след в след, приговаривал тихонько про себя: «Ишь, ноги-то долги, размахался — не доступить». Но и сам шагал широко, старался изо всех сил. В промятый след ступать легче, хоть снег ещё и не глубокий.

Отец шёл за Ванюшкой. Молод Степан, а в охоте на берегу Алексей ему первое место уступал: тропу лучше выбрать, зверя выследить, в злую пургу с пути не сбиться, в том со Степаном никто равняться не мог.

Степан шёл легко, чуть вразвалку, будто и не торопился, а поспеть за ним трудно. Ванюшка немного прошёл, а уж жарко стало, и расстегнул бы ворот, да отец не велит: простынешь, говорит, и враз трясовица хватит.

Ещё в жар бросало оттого, что впервые на настоящую охоту шёл, не за кем-нибудь — за моржами. Кутел? своему новому покоя не давал, с плеча на плечо перекидывал. Вздумал на ходу прикинуть — как оно моржу в загривок попадёт, да чуть Степану на спине полушубок не пропорол. Отец сзади ему легонько по шее стукнул:

— Ты на дело пошёл аль на баловство? Гляди, назад тебя заверну, сиди, избу стереги.

Ванюшка надулся, покосился с опаской — Фёдор не приметил ли? Отец скажет, да и отстанет, а Фёдор как прицепится, всю дорогу зудеть будет. На счастье, Фёдор ничего не приметил, шёл, как всегда, ссутулясь, глаз от земли не подымал, про себя только что-то тихо поговаривал недовольно.

«С чего он такой? — удивлялся Ванюшка. — И кутело у него самое лучшее, отец ему сам отковал да приладил! Мне бы такое, я бы…»

Но тут Ванюшке перед самим собой стало неловко. Ему отец ведь тоже кутело отковал на славу. В медвежьем жире закалено, а уж вострое — махнуть бы сейчас, да нет, отец рассердится и впрямь домой погонит. У него слово твёрдое.

Ванюшка вздохнул, сняв рукавицу, осторожно потрогал жало кутела. Эх, и вострое! Палка вот только короче Степановой. А всё одно, замахнуться — хорошо зверя достать можно.

Степан остановился.

— Стороной возьмём, — сказал он. — Ошкуй тут тропу проложил. По ней и пойдём.

От удивления Ванюшкины голубые глаза стали совсем круглыми.

— На что нам ошкуева тропа? — спросил он. — Ошкуй сметливый, — пояснил Степан, — тропу выбирает с толком, где трещина снегом присыпана — приметит и обойдёт. Зато человеку идти за ним без опаски можно.

— Без опаски? Как бы не так, — проворчал Фёдор. — А может, он шёл, шёл да и затаился где, нас поджидает, коли сметливый.

Ванюшка вздрогнул, невольно задержал шаг, поближе к отцу. Но Степан только усмехнулся.

— У ошкуя своя смётка, а у нас толк в голове, — сказал он. — Я как на промысел иду, толку-то полны карманы натóлканы.

По медвежьей тропе, и правда, идти стало легче: тяжёлые лапы снег примяли, да ещё дорожка обходила все неудобные места. Ванюшка это почувствовал, остыл и задышал ровнее.

Скоро Степан опять остановился: медвежья тропа круто заворачивала налево, к морю.

— Здесь, — проговорил он негромко, — сейчас до обрыва дойдём, а под обрывом отмель, там, чай, и залежка. Рёв-то и отсюда слыхать.

Прислушались. Со стороны моря доносился страшный гул, то утихал, то нарастал, точно морской прибой. «Хрюкают? — подумал Ванюшка. — Нет, мычат, лают. Ой, да что это? Никак звон колокольный?» Ванюшка схватил Степана за рукав.

— Звонят, слышишь? — сказал он дрожащим голосом.

— Дурной ты, — ответил Степан, — где тут колоколу быть? То они под водой голос подают, которые на берег ещё не вылезли. А мычат да хрюкают на берегу. Не близко они. Их и за версту слышно. Боязно тебе, что ли?

Ванюшка вспыхнул.

— Не боязно, — ответил сердито и отвернулся.

— Лихоманка охотницкая забирает, — усмехнулся Алексей. — Привыкнешь, однако к морю подаваться надо.

Хрюканье, лай всё слышнее. Вдруг Степан остановился так резко, что Ванюшка не удержался, ткнулся ему головой в спину.

Тропа привела их к высокому обрыву и кончалась у глубокой узкой расселины. Обрыв крутым откосом падал к низкой и ровной полосе берега у самой воды. По расселине можно было спуститься на берег.

Ванюшка заглянул вниз и, попятившись, прижался к отцу, замер. На берегу не было пустого места, сплошной слой бурых тел покрывал его. Тела эти шевелились: одни уползали и с шумом и плеском скатывались в воду, другие выбирались из воды, цепляясь огромными бивнями за землю, а то и за лежащих моржей. Где не было свободного места — укладывались прямо на лежащих, вторым слоем. Не все спящие на это соглашались: иные с рёвом поворачивались, били нахалов бивнями. Те не оставались в долгу, начиналась драка, но часто тут же и кончалась: драчуны вдруг засыпали и храпели так, что дрожал воздух.

— Тúнки-то, тúнки — сколь велики, — прошептал Ванюшка. — Гляди, лежит, а голова на бок свёрнута, тинки не пускают ей прямо лечь. А дух от них, аж дышать нечем.

— Тут ещё ветерок повевает, — усмехнулся отец. — Ты бы вниз слез — там вовсе худо от ихнего духа станет.

— А мы слезать будем? — голос Ванюшки дрогнул.

— А то, может, морж сам к тебе наверх пожалует? — поддразнил Степан. — Скажет: «Вот он я, коли меня кутелом». Не придумаю я только — с чего ошкуева тропа до самой расселины дошла? Вниз ему спускаться зачем? Ошкуй не глуп, к моржу ему соваться незачем. Ему нерпа аль лахтак годится.

Но тут Алексей одной рукой схватил за плечо Ванюшку, другой Степана, и тот, как ни был крепок, а под этой рукой согнулся.

— Хоронись, — тихо проговорил кормщик. — Ошкуй-то и впрямь за моржатиной собрался.

От того места, где они стояли, узкая расселина спускалась к прибрежью. Немного в стороне от других, около самого выхода из расселины, растянулся огромный морж. Он только что перевалился на спину и лежал бесформенной глыбой, раскинув ласты. Изогнутые жёлтые бивни его, чуть не в руку толщиной, торчали кверху, как два кола. Грудь мерно вздымалась, наверно, он храпел во сне, или похрюкивал, но в общем шуме и рёве этого было не расслышать.

Степан быстро пригнулся за большим валуном и потянул за собой Ванюшку. Остальные затаились рядом. Вот оно что! Внизу в расселине, из-под нависшего камня, как из-под крыши, выдвинулась белая узкая голова, блеснули чёрные глаза. Движение медведя было почти незаметно: распластавшись по земле из расселины ползла на берег огромная белая туша. Замерла, медленно подтянула задние лапы, выгнула спину, готовясь к прыжку…

Морж вдруг поднял голову и неуклюже завозился, стараясь опять перевернуться на брюхо. В то же мгновение белая туша с невероятной лёгкостью мелькнула в воздухе и упала на бурую, раздирая её когтями и клыками.

Рёв, рычанье схватившихся в смертной схватке великанов донеслись до слуха поражённых людей, но тотчас утонули в общем рёве всполошённой залежки. Весь берег пришёл в движение. С рёвом, от которого Ванюшка невольно схватился за уши, моржи устремились к воде. Огромные туши толкались, горбили тяжёлые спины, неуклюжими прыжками переваливались друг через друга, бивнями пробивая себе дорогу в куче таких же неуклюжих, ослеплённых страхом тел. Плюхаясь в воду, они сразу в неё погружались. Море кипело. Мокрые бурые головы то и дело поднимались над водой, таращили круглые глаза на то, что делалось на берегу, и со вздохом, мычаньем и рёвом снова уходили под воду.

А на берегу продолжался бой великанов. Старый морж успел-таки повернуться, и медведь упал ему на спину. С невероятной силой он подогнул под себя ласты и тяжело подпрыгнул, таща на себе страшного всадника, а тот, не разжимая челюстей, лапами рвал ему шею и бока. Прыжок, ещё прыжок, но на третий уже не осталось сил. Тогда старый морж повалился на бок, пытаясь придавить безжалостного врага. Ему почти удалось это. Но медведь изловчился, вырвал придавленную лапу и размахнулся, чтобы нанести ею удар по голове моржа.

И тут, с последним усилием, морж поднялся, огромные жёлтые клыки вонзились в незащищённую грудь врага. Кровь хлынула из раны, заливая белый блестящий мех. Медведь вздрогнул и, широко раскинув лапы, рухнул, словно обнимая врага последним смертным объятием. Но жизнь уже уходила из огромного тела моржа. Его шея, разорванная страшными когтями медведя, ещё кровоточила. Последнее содрогание — и два тела застыли неподвижно на опустелом берегу.

Не скоро люди наверху решились пошевелиться и заговорить.

— Тять, — сказал Ванюша шёпотом. — Часто такое бывает?

— Много прожил, а видеть не приходилось, — ответил отец. Если бы остальные не были так взволнованы — заметили бы небывалое: голос кормщика сильно дрожал.

— Моржи на берег возвернутся либо уйдут, где спокойнее, — заговорил и Фёдор. Он встал, для чего-то снял рукавицы, шапку, да так и остался стоять с шапкой в руках.

— Дальше подадутся, — отвечал Степан. — Им сейчас путь лежит туда, где зиму зимовать, они тут малость передохнуть остановились, да передышка вышла не такая. Слыхал я, бывает, ошкуй моржонка утянет. А чтоб на такого быка налез — слыхать не приходилось.

Степан говорил непривычно тихо, точно боялся спугнуть кого. Но пугать на всём пустом берегу было уже некого.

Помолчали.

— Добро, — заговорил опять Алексей и тряхнул головой, словно приходя в себя. — Дело не терпит. И шкуре и мясу не пропадать. Санки на скорую руку смастерим: на плечах такого не утащить. Плавника море и тут накидало, а ремней из моржовой шкуры нарежем. Эх, жалко, обоих-то сразу увезти не под силу. Ошкуя возьмём. Как бы песцы не почуяли.

Поздно ночью при полной луне покинули зимовщики берег моря.

— Довелось узнать, как сладка лошадиная доля, — приговаривал дорогой неугомонный Степан, налегая на ремённые постромки. — Тяни крепче, Федя. Иль тебе лошадиная работа не по нраву? Эх, ошкуя какого договорить в помощь — чай, враз бы всё утянул.

— Не болтай зря, глупая голова, — ворчал Фёдор и, задыхаясь, перекладывал ремень с одного плеча на другое. Накликаешь ты нам беду. И без твоего языка гляди, ошкуй кровь учует, нам, где-нигде, дорогу перейдёт.

Сани из жердей, наспех связанных ремнями, с трудом тащились по неровной тропе. Тяжёлый груз грозил опрокинуть их то в ту, то в другую сторону. Снега было ещё немного, камней по тропе ночью казалось больше, чем днём, и сани то и дело между ними застревали. Чёрные скалы в белом снегу выглядели при луне так мрачно, точно в каждой трещине, за каждым поворотом тропинки таилась опасность. И опасность эта, они знали, будет белая на белом снегу, и её можно не заметить…

От этого даже у отчаянного Степана пропала охота к шуткам. Он то молча тянул лямку, то, в свою очередь, становился сзади и подталкивал санки или сдерживал их раскат.

Ванюшку в очередь толкачом не ставили, он шёл всё время впереди, тянул свою лямку добросовестно, аж в глазах темнело, и молча, со страхом, косился на мрачные скалы и тёмные трещины в них. Ему стало бы ещё страшнее, услышь он, как Степан шепнул кормщику:

— Ванюшка пускай всё впереди идёт, на глазах чтобы был.

И отец молча кивнул головой. Оба знали, о чем говорили: сзади опаснее. Ошкуй может санки пропустить, а сзади подобраться. Но громко этого не сказали, пожалели Ванюшку.

Парное мясо давно уже заледенело и покрылось инеем, мороз крепчал, но люди в работе этого не чувствовали.

Луна спускалась всё ниже, тени людей и камней становились длиннее и длиннее.

— Доспеть до темноты, как бы в темени с пути не сбиться, — тревожно высказал Фёдор то, о чём давно уже думалось и остальным.

Степан уже не шутил. Он шёл всё время с лямкой впереди, а кормщик и Фёдор толкали сани сзади. Вся надежда на Степана: он один в темноте может найти дорогу к дому.

Молчали. Говорить было не о чем, да и Степану мешать нельзя — сбить можно. И он шёл молча, стиснув зубы, наморщив лоб. Иногда останавливался, за ним — остальные. А луна плыла всё ниже, тени становились длиннее…

Наконец, с последними проблесками лунного света Степан остановился, снял рукавицу, вытер потный лоб и, скинув с плеча ремённую лямку, сказал:

— Дошли.

— Дошли, — повторил Ванюшка.

— Дошли, — отозвался Фёдор.

А кормщик положил Степану руку на плечо и сказал только:

— Спасибо, Стёпа!