Вечером того дня, когда Бена перевели в тюрьму, Лея окончательно помирилась с братом.

Нет, она вовсе не позабыла Люку того, что он сделал — да и как можно забыть такое? — но злиться на него, бросать ненавидящие взгляды и короткие, в приказном тоне, фразы, от которых, признаться, и у нее самой сводило зубы, больше не могла. Не могла отчасти потому, что видела, с какой обреченностью, с какой тоской во взгляде своих глубоких серых глаз брат сносит все ее нападки — молча, без ропота. За минувшие годы он и сам так и не сумел простить себе единственной, роковой ошибки.

Его спокойствие и кротость постепенно размывали обиду, вставшую между близнецами. Так ветер, сколько бы он ни бился, не способен повергнуть камень. Лея не смирилась с правдой, открытой Люком так неожиданно и жестоко. И потому ее боль и ее гнев были направлены не столько против брата, сколько против этой самой правды; ненавистной для нее правды.

Постепенно, однако, она пришла к мысли, что и сама порядком виновата не только перед Беном, но и перед Люком тоже. Ее брат не сумел противостоять угрозе, каковую являл Галлиус Рэкс для ее сына; Люк и вправду подтолкнул Бена к пропасти, но сделал это в попытке помочь мальчишке, удержать его веру и сохранить его душу — пусть даже посреди Тьмы. Сама же Лея не сделала для спасения единственного дитя ровно ничего. Она просто переложила на брата и свою ответственность и свои родительские обязанности.

Да, это предложил он сам; и как ни крути, это Люк настаивал на том, чтобы сестра общалась с племянником только по голосвязи (хотя и этот единственный способ их взаимодействия не очень-то приветствовал). Но разве она, Лея, противилась его решению? Разве она хотя бы раз предприняла попытку отстоять единство своей семьи и право матери? Нет, она безропотно согласилась со всем. Согласилась довольно быстро, потому что так было удобно ей самой. Ребенок, тем более, такой неспокойный и чувствительный, как Бен, связывал ей руки. Она говорила себе, что действует, исходя из интересов сына, но на самом деле преследовала, прежде всего, собственные интересы. И в глубине души, на самом дне, она с самого начала понимала это — понимала задолго до того, как открыто призналась Калуану Иматту, что оказалась дурной матерью. Там, на дне души, навек сохранился образ восьмилетнего мальчика, с болью вырванного из привычной обстановки и из семейного круга. И этот образ тревожил в ней чувство вины — день за днем, год за годом; и с каждым разом все сильнее.

Выходит, они с Люком стоят друг друга. Они оба оказались предателями, и потери последних лет — потеря Бена, потеря Хана — это их общая, закономерная расплата.

Именно это слово — «предатели» — Лея Органа прошептала, усмехаясь и кривясь, когда лежала на груди брата, оплакивая свое горе.

Еще она сказала, глядя Люку в глаза, что, похоже, является проклятой. Что она обречена терять любимых, едва обретя их. Так было прежде с Ханом; так произошло и сейчас.

Ведь хватило бы простых слов, которые обязан говорить своему ребенку каждый родитель. Если бы она сподобилась произнести их не в минуту горькой разлуки, а гораздо раньше, еще на Эспирионе — тогда, кто знает, возможно, Бен был бы спасен.

Люк молча гладил великолепные шелковые волосы сестры.

Теперь у него не было выбора. Последнюю возможность, позволяющую им с племянником избежать встречи и последующего столкновения; последнюю возможность, позволяющую им обоим уцелеть, Бен отверг, отказавшись от помощи Сопротивления. Оставалось только одно: похитить Бена из тюрьмы, даже если придется сделать это без его согласия (это не обсуждается; глупыш желает геройствовать, вероятно, не понимая, что его расстреляют на полном серьезе); затем спрятать где-нибудь, попытаться понять, в чем истинная причина его утраты контроля над Силой. И биться с ним насмерть, если мальчишка-Соло ждет именно этого.

И вот тут таилась главная ловушка. Если Бен так и не сумеет излечиться от своей слабости, это вряд ли остановит его стремление раз и навсегда свести счеты с бывшим наставником — такова уж его натура; огонь будет полыхать, пока не выжжет все без остатка. Кайло Рен успокоится, только уничтожив последнего джедая, или погибнув сам. Стало быть, в этом случае исход поединка будет зависеть целиком от решения Люка. Ему и прежде не составляло труда одолеть ученика, тем более, эта задача не составит труда теперь, когда Бен не может пользоваться своими способностями и умениями в полную силу.

Скайуокер предчувствовал: вот оно! К этому и ведет самая яркая и очевидная нить судьбы. Юный несмышленыш Дэмерон, говоря о своих подозрениях относительно «калеки», и представить себе не мог, что это означает и для самого Кайло, и для Люка. Только от решения последнего джедая будет зависеть, кто уцелеет в грядущей их схватке с племянником. Он сможет раз и навсегда разделаться с врагом, однако ценой предательства семьи и слез Леи; или позволить Бену убить себя, а Галлиусу Рэксу — окончательно восторжествовать, раз и навсегда похоронив в забвенье наследие ордена джедаев.

Это — тот самый выбор, который пришлось делать юному Люку тридцать лет назад. Вероятно, такова прихоть Силы. Ему вновь требуется пройти то же испытание, то же мучительное искушение, столкнувшись с Темной стороной, влияния которой магистр все эти годы избегал с суеверным страхом.

Впрочем, он сам привел себя в эту ловушку, пытаясь направить замысел Силы в то русло, что нужно ему самому. Играя и подражая прошлому.

Обо всем об этом Лея не задумывалась. Охваченное беспокойством о спасении Бена ее сердце не желало знать ничего о том, что может произойти после. Она не представляла себе, насколько глубока и зла обида ее сына; ей было не до того. Возвратив ей блудное ее дитя, судьба обманчиво приманила ее сладкой надеждой на искупление; и сейчас Лея намеревалась сделать все возможное, чтобы не позволить этой надежде ускользнуть. Ее рвение можно понять. Люк понимал. Он не осуждал упоение сестры собственным материнским чувством и готовностью к борьбе. Но сам не мог не раздумывать о последствиях.

В тот же вечер они с Леей начали обсуждать и гадать, как им лучше всего выкрасть Бена.

Пока ни одна живая душа, кроме разве что По Дэмерона, не знала о возвращении Скайуокера; пока тот продолжал жить на Центакс-III, окруженный неизвестностью, так что Лея иной раз грустно шутила, что «сперва была вынуждена укрывать сына, а теперь укрывает брата», — в таких условиях Люк еще сохранял за собой кое-какую свободу действий.

Используя Обман разума, он мог проникнуть в тюремный комплекс на Центакс-I. Мог оглушить Силой Бена (как и любого, кто встанет на пути) и забрать юношу с собой, пока тот не пришел в сознание.

Однако, не все так просто. Увы, ни один одаренный, даже гранд-мастер джедаев, не может предвидеть всех трудностей, с которыми ему придется столкнуться. Люк не знал, например, устройства той тюрьмы. А если даже Лее удастся раздобыть схему расположения всех коридоров и помещений, неизвестно, где именно скрывают Бена. Да и Обман разума действует далеко на не всех. Кроме того, не так давно до Леи дошли слухи, что Диггон использует исаламири, чтобы пленник вообще не мог обращаться к Силе. Хотя сама она не видела ящериц с Миркра на борту того транспортника, который перевозил Бена на Центакс, если эта смутная молва окажется правдивой, Люк, сунувшись туда в одиночестве, уповая только на способности Силы, подвергнется огромному риску.

Учитывая все оговорки, Лея сама призывала брата не спешить. Ей нужно было, чтобы оба любимых ее мужчины спаслись — а не погибли вдвоем.

Как ни горько было признавать это, придется им на какое-то время смириться с заключением Бена и дождаться более подходящих условий, чтобы его похитить. Например, если обвиняемого обяжут лично присутствовать на судебных слушаниях, в толпе, в суматохе Люку будет гораздо проще осуществить задуманное.

Однако в свете их последних разговоров с канцлером, Органа все больше сомневалась, что Викрамм решится пойти на такой риск. И в этом присутствовал положительный момент — Бену не придется столкнуться лоб в лоб с ненавидящей толпой, что может стать для него худшим из всех испытаний. Хотя их с Люком задачу это обстоятельство, безусловно, только усложняло.

* * *

В последующие дни Лея старалась держать руку на пульсе всех событий, связанных с заключенным Кайло Реном.

Судебная тяжба заняла не так много времени, как она рассчитывала. Канцлер торопился. Его народ желал отмщения, и должен был получить желаемое, чем скорее, тем лучше — только при этом условии Лайам Викрамм имел шанс сохранить свои позиции, завоеванные на политическом поприще. Он и без того потратил слишком много времени, дожидаясь, пока преступник не оправится от ранения — дело, в сущности, пустое, однако необходимое с нравственной и идеологической точек зрения. Жители Республики должны видеть, что их власти соблюдают закон — даже в отношении врага.

Первое заседание суда оказалось не более чем прелюдией, аперитивом, затравкой для общественности и прессы. Различные лица, выступавшие со стороны обвинения, пытались каждый по-своему растолковать суть предстоящего процесса, все его нюансы и сложности. Лея, которая присутствовала в зале, несколько раз слышала, как то один человек, то другой в своей речи призывает суд к объективности и беспристрастности: «Нужно руководствоваться только фактами. В этом заключается основное преимущество демократической судебной системы над любой другой».

Генерал Сопротивления не в первый уже раз поразилась лицемерию этих людей, их жалким попыткам обмануть себя самих. О Сила… да о какой беспристрастности может идти речь, если его превосходительство затеял весь этот балаган с одной целью — предоставить народу требуемый объект для ненависти и возмездия? Не имея сил победить врага в прямом столкновении, власти Республики прикладывали все силы, чтобы нанести ответный удар хотя бы таким, честно говоря, мерзким способом — картинно уничтожить знамя Первого Ордена, человека, провозгласившего себя потомком и последователем Дарта Вейдера. И уничтожить не иначе, как во имя свободы и торжества справедливости.

Со стороны защиты выступил только Клаус Диггон — и то лишь номинально, в качестве посредника. Едва получив слово, майор первым же делом объявил суду, что Рен отказался от услуг адвоката, хотя был предупрежден, что в этом случае представлять его интересы будет некому. Слушания планировались заочными, без присутствия обвиняемого, что допускалось правилами в исключительных случаях — таких, как нынешний. Стало быть, суду в процессе принятия решения придется опираться лишь на предоставленные материалы: документы, показания свидетелей и протоколы допросов.

Запись на голопроекторе — вот единственный способ связи с внешним миром, в котором власти не отказывали заключенному. Лея, услыхав об этом, не удержалась от легкого стона. Эти люди в своей вежливой, масляной жестокости не оставляли ее сыну шансов сохранить свою жизнь. Осторожно, шаг за шагом, они сами выводили судебное действо за рамки правового поля и сметали все возможности для вынесения оправдательного приговора, хотя эти возможности и так-то были ничтожно малыми.

Впрочем, Бен и сам уверенно загонял себя в угол — своей паршивой гордостью, своим стойким нежеланием пойти даже на малейшую уступку.

В последующие дни Лея убедилась в том, что ее сын отказался от защитника, скорее всего, и вправду добровольно. Хотя это и не имело особого значения; никто в Республике не взялся бы представлять интересы Кайло Рена на трибунале, Бен наверняка понимал это — однако матери было бы легче, знай она, что юноша проявил хоть какую-то готовность принять правила игры.

Насколько Лея могла судить, к пленнику пока не применяли пыток. Хотя она понимала, что это — лишь вопрос времени.

На каждом заседании суда Диггон демонстрировал записи, сделанные в ходе бесед с пленным рыцарем — изображения не было, только голоса. Раз за разом Бен оставался непреклонен, давая понять во время допросов, что не намерен признавать главенство неприятельских законов и не собирается раскаиваться ни в чем. Вероятно, если бы речь не шла так или иначе о пособнике Первого Ордена, генерал Органа восхитилась бы его стойкостью.

— Вам известно, где находится основная база Первого Ордена?

— Известно.

— Там же расположена и резиденция Сноука?

— Верно.

Лея почти уверена, что в этот момент Кайло улыбается.

— Расскажите, где это.

— Могу сказать только одно: это точно не Илум.

Негодный мальчишка шутит с огнем! Он знает, что войска Республики давно перерыли всю систему Илум в тщетных попытках обнаружить следы пребывания неприятеля — знает и намеренно напоминает разведке об ошибках, вызывая на себя гнев Диггона.

— Кто такие рыцари Рен?

— Мои братья. Они, как и я, разделяют веру в Единую Силу…

— И в Дарта Вейдера, как в какого-то мессию, который должен… как же это вы говорили?.. «Привести великую Силу к равновесию»?

— Да. И он сделал бы это, если бы ему не помешал случай.

— И что же это?

— Сострадание. Любовь. Это самое большое из возможных искушений Света, величайший обман. Я не повторю его ошибки.

— Значит ли это, что вы способны убить, скажем, своего родного сына, если бы таковой у вас имелся, ради власти?

— Не ради власти, а для исполнения высшей цели. Я убью любого, кто встанет у меня на пути.

При этих словах Лею на миг охватывает ужас. Она понимает, что это говорит Кайло Рен — отцеубийца, фанатик, чей неистовый дух до сих пор витает над личностью Бена Соло.

Еще ей очевидно, что представители обвиняющей стороны обратят внимание на эти слова, которые им только на руку. Впрочем, по какому вообще принципу отбираются материалы для представления в суде?

— Где можно найти ваших рыцарей?

— Они сами отыщут вас, если им будет нужно.

Допрашиваемый коротко смеется — и судьи это слышат.

— Ни один человек в здравом уме не станет добровольно искать встречи с рыцарями Рен.

Помимо записей Диггон предоставил заключение судебно-медицинской экспертизы, задачей которой являлось определить психоневрологическое состояние преступника Рена. От большинства процедур тот опять-таки отказался. Однако те, которые все же удалось провести, свидетельствуют о вменяемости молодого человека в целом — невзирая на легкое психологическое расстройство, которое упомянула в своих наблюдениях майор Хартер Калония, главный врач в составе Сопротивления, изначально наблюдавшая раненного пленника. Это расстройство, судя по всему, носило временный характер, и в данный момент ни один из медиков его не зафиксировал.

Саму Хартер на слушание не вызвали, невзирая на ходатайство представителей Сопротивления. Обвинение сослалось на то, что майору Калонии, как и лейтенанту Тэслину Брансу, решением военного совета запрещено покидать Эспирион вплоть до особого приказа. О причинах такого решения военный совет имел право не распространятся.

Вот так власти перекрыли последнюю лазейку, которую Сопротивление могло бы использовать, добиваясь если не оправдания — об оправдании речи уже не шло, — то хотя бы смягчения приговора.

Суд, а тем более чрезвычайный военный суд обязан опираться всецело на букву закона, не зависящую ни от каких обстоятельств, которые не предусмотрены Конституцией Новой Республики и другими правоохранительными документами. Поэтому генерал Органа и ее товарищи формально не имели возможности оперировать к стратегической ценности пленника, которая являлась основным аргументом Леи в приватных разговорах с канцлером.

Когда ей предоставили возможность говорить, Лея за неимением ничего лучшего взялась рассуждать о нравственности и гуманности. Решив рискнуть, она намеренно припомнила происшествие в Тиде, чтобы сообщить жителям Республики, что им не следует уподобляться убийцам и мерзавцам из Первого Ордена, готовым идти по головам для достижения целей. «Неприкосновенность каждой жизни — вот что отличает нас от наших врагов», — сообщила генерал в завершение своей тирады.

Конечно, ее речь ничего не изменит. Вероятнее всего, Лея лишь дала своим политическим противникам повод лишний раз усмехаться и рассуждать о неисправимом идеализме главы Сопротивления.

Однажды по окончании заседания Лея попросила Верховного канцлера о короткой беседе с глазу на глаз.

— Скажите откровенно, Лайам, — промолвила она, глядя на него с жаркой мольбой, — чего вы добиваетесь? Вам интересна правда? Или вас устроит одно только показательное выступление на потребу толпе?

Он, тяжело покачав головой, сказал лишь одну фразу, которую Лея накрепко запомнила:

— Полагаю, вы сами знаете ответ на этот вопрос, генерал. Кайло Рен должен умереть.

Беседы с заключенным все продолжались. Короткие, ничего не значащие вопросы чередовались с такими же ничего не значащими ответами. Каждый допрос проходил в форме словесной дуэли, в которой чаще всего так и не намечалось ни победителя, ни проигравшего.

По крайней мере, на записях голос Кайло звучал уверенно и вполне осознанно. Так что ни один человек в самом деле не заподозрил бы у его владельца какое-либо психологическое заболевание.

— Почему вы перешли на сторону Первого Ордена?

— Я уже отвечал вам, Диггон.

— Да, но тогда мы с вами беседовали с глазу на глаз. А сейчас каждое ваше слово станет известно суду.

— Я сражаюсь за Первый Орден, потому что в рядах его бойцов нет лицемерия. Эти люди не лгут. Они привыкли стрелять в лицо, а не в спину.

— Вы полагаете, выстрел «Старкиллера» по системе Хосниан не был «ударом в спину» в отношении Республики? Или захват Тида не являлся таковым?

— Что вы имеете в виду, Диггон — ограбление и убийство мирных жителей, расстрел военнопленных, или экономическое потрясение, которое претерпела Республика в результате этих событий?

— В первую очередь мне было бы интересно, разумеется, поговорить о мирных жителях.

Пленник тоскливо вздыхает.

— В таком случае, наш разговор будет коротким. На войне нет мирных жителей, майор. На захваченной территории каждый человек, даже ребенок — это враг, потенциальный убийца, способный пристрелить исподтишка. Только не говорите мне, что не слышали о партизанских отрядах, об их саботирующих действиях. О террористах, которые подрывают множество гражданских лиц ради уничтожения одного-единственного военного объекта.

Кайло делает паузу.

— Уж я-то наслышан об этом. С детства.

Иронию в его словах способны были понять немногие — только Диггон, его превосходительство Верховный канцлер Лайам Викрамм и сама Лея. Эти три человека оставались единственными присутствующими на слушаниях лицами, которым была известна правда о происхождении Кайло Рена.

Очевидно, Викрамм по-прежнему считал невыгодным обнародовать настоящее имя преступника. Возможно, он опасался, что известие о родителях Кайло Рена может пробудить у общественности ненужное сочувствие. А может, не желал нового скандала, подобного тому, что разгорелся в сенате шесть лет назад.

В глазах подавляющего большинства подсудимый по-прежнему был только «Кайло». Хотя каждому было понятно, что это псевдоним, никто не пытался пролить свет на истинное имя преступника, какового у того вообще могло не быть. Его посчитали одним из одаренных нищих детей, которых некогда приютили имперские агенты, чтобы воспитать из них цепных псов. Беспризорник без семьи и без имени, который присвоил себе имя темного лорда Дарта Вейдера, назвавшись его внуком (что, разумеется, никак не может быть правдой) с целью возвыситься. Такова была официальная позиция, которую никто не оспаривал и не подвергал сомнению.

Впрочем, Лее уже было все равно. Если бы сейчас какой-нибудь особо прыткий инсайдер, каковым в прошлом выступила Синдиана, открыл всей Республике, что Кайло Рен — ее сын, генерал Органа подтвердила бы эту информацию, не задумываясь — без тени смущения или горечи. Хотя бы потому, что именно сейчас, в ходе этой судебной канители, она получила возможность полноценно убедиться в справедливости своих давних ощущений. В том, что ее прекрасная гордость на заре материнства не обманула. Ее сын в самом деле наделен потрясающе крепким духом и сильной волей. Он был рожден, чтобы стать бойцом.

Она не собиралась отрекаться от него, какие бы трудности это ни сулило. Однако и открывать правду самостоятельно не спешила, опасаясь неприятностей.

— Поэтому вы приказали расстрелять поселенцев на Джакку?

— Пустынную шваль. Еретиков и бродяг.

— А на Ованисе?

— То же самое. Разве что вместо пустыни — каменный каньон, откуда выползали эти отродья.

— А на Такодане?

— Воры, пираты, контрабандисты. Каждого второго из них власти Республики сами были бы не прочь приговорить к расстрелу.

Диггон хохочет.

— Магистр Рен, вы неподражаемы!

Убийство мирного населения — вот ключевой момент обвинения. И тут советники Викрамма постарались на славу, приказав каждому воинскому подразделению выбрать их архивов все, что может послужить доказательством вины Кайло. А поскольку тот и сам не таил своей причастности к карательным операциям, очень скоро этот факт вовсе перестал вызывать у суда какие-либо сомнения.

Однако если в отношении судебных показаний заключенный вел себя с присущей ему дерзостью, играя и дразня допросчиков, день за днем не сбавляя позиций и не собираясь, кажется, даже пытаться вывернуться, то во всем, что касалось информации о Первом Ордене (а на допросах Диггон нередко спрашивал об этом) Кайло все так же сохранял бдительность и не сообщал ничего важного.

Когда в конце первой недели Диггон обратился к генералу Органе с новой «личной просьбой», в которой — он изначально предвидел это — она, скорее всего ему откажет, Лея, выслушав майора, поняла, что шутки окончились.

Естественно, прошло то время, когда допросчики рассчитывали разговорить свою жертву обыкновенными, самыми невинными способами — должно же у Диггона когда-нибудь закончиться терпение. Следующий этап — попытки воздействовать на пленника через близких ему людей. Это опять-таки совершенно естественно.

Диггон имел собственный список лиц, которые могут быть полезны в этом вопросе. Однако таковых оказалось до обидного мало: генерал Органа, мать заключенного; давно пропавший без вести Люк Скайуокер и некая Кира, о которой так и не удалось ничего узнать.

Разведывательному бюро было известно, что Лея Органа является чувствительной к Силе, да она и сама, кажется, не намерена это скрывать. Если бы она согласилась воздействовать на разум пленника телепатически, чтобы вытащить из него информацию, которую тот отказывается сообщить ни при каких уговорах или угрозах, тем самым она бы сослужила добрую службу не только Республике и Сопротивлению, но и самому своему сыну.

Иначе у властей не останется выбора, кроме как применить допрос с пристрастием. Этого Диггон не говорил; подобного рода обстоятельства и не требуют отдельного упоминания. Лея все поняла сама.

Всего мгновение она колебалась, думая о том, что предстоит пережить Бену, если она откажется. Однако воспоминание о произошедшем на Эспирионе; понимание, что она сейчас опасно приблизилась к тому, чтобы повторить одну из самых скверных своих ошибок, возвратило Лею к реальности.

Она ответила решительным отказом.

Майор быстро капитулировал, не став ни спорить с нею, ни уговаривать. По всему было видно, что он предполагал именно такой исход этого дела. Вежливым тоном Диггон пожелал генералу «всего хорошего» и незамедлительно удалился.

* * *

Уже было сказано, что система проведения допросов военнопленных в Республике разительно отличалась от аналогичной в Первом Ордене — отличалась ровно в той же мере, что и сами принципы ведения войны. К человеку, подвергаемому допросу, в зависимости от нужды могли быть применены «официальные» и «неофициальные» методы — в отличие от Первого Ордена, где любые способы считались допустимыми и не подвергались осуждению, здесь доминировало правило негласности. Иначе говоря, начиная с определенного момента власти попросту закрывали глаза, категорически не желая знать, каким путем их подручным удалось раздобыть необходимые сведения, лишь бы они, эти сведения, в конечном счете были получены.

«Официальные» методы ограничивались использованием разного рода наркотических и психотропных веществ, вызывающих мучительные мышечные спазмы и галлюцинации. Подобные манипуляции, проводимые впервые еще при павшем режиме Палпатина, Альянс, а позже и Республика переняли с глубокой внешней неохотой, всем своим видом подчеркивая прискорбную необходимость этих крайних мер в военное время. В оправдание этой их позиции можно сказать, что за всю историю борьбы с Империей допросу с пристрастием подверглось удивительно малое количество пленников, и каждый подобного рода допрос проводился под строгим контролем медицинских работников, которые следили за состоянием допрашиваемого при помощи сканеров и дроидов-медиков, и, исходя из личного профессионального опыта, подсказывали, какие вещества и в каком количестве еще допустимо ввести, чтобы не нанести существенного вреда здоровью пленника, а также, по возможности, максимально продвинуть дело.

С «неофициальными» методами дело обстояло несколько сложнее. Применяли их лишь в чрезвычайных случаях, когда пленник располагал информацией, от которой зависело слишком многое. Однако если подобное решение все-таки было принято, власти, как уже говорилось, закрывали себе глаза рукой, допуская если не все, то многое из того, чего при других обстоятельствах ни за что не допустили бы. Физическое насилие, кровопускание и самые низкие угрозы — это то, что обычно происходило при допросах подобного рода, а что еще — это зависело сугубо от ситуации.

Викрамм, хорошо понимая ценность такого пленника, как Кайло Рен, распорядился особо, чтобы к нему применялись лишь официально допустимые способы получения информации. Во-первых, канцлер не оставлял надежды, что молодой человек под угрозой смерти решится пойти на уступку; во-вторых, исключительные страдания пленника противоречили демократическим принципам, следовательно, могли нанести вред репутации главы государства, который — все это знали — лично руководил ходом судебного процесса.

Был и еще один смущающий момент. До сих пор опыт пристрастных бесед в Новой Республике не включал ни одного допрашиваемого, который имел бы чувствительность к Силе. Потому никто не решился бы сказать, чем все обернется. Диггон и сопровождающие его лица в обязательном порядке имели при себе бластерные пистолеты; им разрешалось (хотя и не приветствовалось) открыть огонь в случае непредвиденных обстоятельств. Кроме того, с пленником строжайше запрещалось беседовать в одиночку — по причине, которая была ясна каждому и не подлежала обсуждению.

Майор ручался, что, пока правительству Республики будет угодно, жизни и здоровью Рена не нанесут существенного вреда.

… Спустя два дня после их короткой беседы с Диггоном Лею пробудило перед рассветом болезненное ощущение мышечного спазма. Женщина дышала глубоко, словно боролась за каждый вздох с чем-то неведомым, внезапно поселившимся в ее грудной клетке.

Бен!

Она сразу поняла, что происходит. Все складывалось одно к одному.

Старательно подавляя в себе гневную дрожь, генерал села на постели и какое-то время сохраняла неподвижность, напряженно прислушиваясь к своим — и к его — ощущениям, которые все отчетливее напоминали ей то, что она пережила еще девчонкой на «Звезде Смерти».

Мягкие ремни оплетают запястья и щиколотки. Пленник рефлекторно напрягает мышцы, проверяя путы на прочность.

— Поверьте, магистр, я не получаю удовольствия, причиняя вам страдания, — уверяет Диггон. — Если вы согласитесь сотрудничать…

Майор сидит напротив кресла для допросов на корточках — поза, как нельзя более располагающая, заявляющая о претензии на доверие. На его лице выражение искреннего дружелюбия.

Неуместная любезность палача вызывает прилив гнева в душе узника.

— Вы в самом деле так глупы, майор, что полагаете, словно я могу испугаться обыкновенной физической боли?

Он предпочел бы вовсе хранить молчание — горделивая немота наилучшим образом отвечает его внутреннему складу. И все же, Кайло, как никто иной, знает, что натуженное безмолвие во время пытки подобно ветхой плотине, которую рано или поздно сорвет мощнейшим потоком эмоций, и тогда удержаться, чтобы не выдать важной информации, будет в разы труднее. На допросах те, кто говорят без продыху, лишь бы не о том, чего от них ждут, имеют преимущество перед показательными молчунами.

Кто-то из бригады врачей, стоящей рядом, берет шприц — миниатюрный, с каплей некой зеленой, вязкой жидкости — и вставляет иглу в катетер на руке допрашиваемого.

Лея молча стискивает зубы, предчувствуя новую волну боли.

И правда, вскоре та — тупая и ноющая — разливается по телу горячим потоком; мышцы опять сводит судорогой. Резко согнувшись, Лея непроизвольно закрывает ладонью грудь слева — там, где находится сердце. Ее глаза наполняют слезы.

Кисти рук пленника дергаются и, насколько позволяют путы, отходят от подлокотников кресла.

Диггон не сводит со своей жертвы выжидательного взгляда.

— Боль не пугает лишь безумцев.

— Боль — это хищный зверь, который может уничтожить любого. Но всегда остается возможность обуздать хищника, превратить его в своего союзника.

Лея до крови прикусывает губу.

Голос Бена внезапно умолкает, захлебнувшись в леденящем ужасе, когда юноша угадывает присутствие матери. И Лея готова поклясться, что в эту секунду в его мыслях мимолетно проскальзывает образ еще одной — молодой женщины. Они обе подсознательно связаны с ним по воле Силы. Вселенский поток может донести до них его мучения, его унижение и беспомощность, наконец, его страх в преддверии неизбежного — чувство, которое он уж точно предпочел бы спрятать ото всех.

Нет! Ни к чему им знать, что с ним происходит. В этом есть что-то стыдное и неправильное. Трудно судить, кого он в теперь жалеет больше — себя или их, однако Лея отчетливо слышит обращенное к ней, сварливое и почти ревностное:

«Убирайтесь из моей головы!»

В отчаянии он резко закрывается от нее, словно от врага. Натужно выталкивает ее прочь и судорожно захлопывает свое сознание. Как подросток, возмущенный тем, что мама посмела войти без стука к нему в комнату.

Лея приподняла веки. С нее градом катился пот.

Вокруг царила все та же предрассветная полутьма. В окно сыпал холодное могильное сияние бледнеющий небесный диск — Корусант, отражая свет звезды, подобно зерцалу, направлял ее лучи на поверхность спутника.

Но уже через секунду вдруг стало светло. В комнате зажглось автоматическое освещение, которое срабатывает, если кто-то переступит порог — до недавнего времени Лея жила одна, и так ей было удобно; так она привыкла.

Ей на плечо легла теплота и тяжесть знакомой мужской руки. Притянув к себе сестру, Люк с беспокойством выговорил:

— Ты кричала…

Органа недоуменно нахмурилась. Странно, все это время она напрочь не слышала ни звука собственного голоса.

Она уже не плакала, нет. Недавние слезы высохли, оставив лишь едва заметные борозды на щеках. Однако оцепенение ужаса, владевшее телом пожилой женщины еще какое-то время, ее безжизненный, устремленный в одну точку взгляд — все это говорило о том, что ненастье вовсе не отступило; что она не выбралась наружу, а наоборот, погрузилась на большую глубину.

Люк почувствовал это и содрогнулся.

Еще несколько мгновений потребовалось Лее, чтобы ее сознание окончательно воспрянуло после увиденного и пережитого. И только потом ее тело начало оттаивать, а душа — оживать.

Уткнувшись носом в плечо брата, она глухо и обреченно прошептала:

— Мы… мы опоздали, Люк…

Скайуокеру не требовалось много времени, чтобы догадаться о смысле ее слов. Канцлер все же пошел на то, на что, близнецы до последнего надеялись, тот не решится пойти.

Наклонив голову, Люк осторожно поцеловал сестру в макушку. Робкая и неуклюжая попытка успокоить ее боль.

Лея с изумлением и трепетом отметила, как он бледен и напряжен.

Сжав кулаки, джедай процедил с отвращением:

— Нет, не опоздали. Еще нет.

В его голосе звучала грозная решимость.

… В следующую же их встречу Лея во всеуслышание назвала канцлера Викрамма «ублюдком». Позабыв обо всяких рамках приличия и нормах светского тона, она выплюнула это слово прямо ему в лицо с такими ненавистью и злобой, что тот не на шутку опешил. Впрочем, чего еще ожидать от охваченной горем эксцентричной принцессы? Викрамму повезло, что эта встреча произошла не в здании суда или Палаты сенаторов, где их могли увидеть посторонние — не приведи высшие силы, журналисты, — а в Офисном здании, куда вообще-то без особого распоряжения не допускается никто, кроме служащих.

* * *

Всего нескольких процедур особого допроса (проведенных, однако, строго в рамках дозволенного) хватило Диггону, чтобы окончательно убедиться в том, что он смекнул еще на корабле, когда впервые беседовал с пленным рыцарем: этот парень заставит с собой повозиться. Охваченный огнем своего невероятного и, честно говоря, утомляющего фанатизма, тот не сдастся так просто, сколько ни накачивай его химией. Судя по всему, тот почитает едва ли не за удачу снискать героическую и мученическую смерть во имя своей веры и во славу Первого Ордена.

К такому человеку нужен особый подход. Требующий одновременно твердой руки, опыта в подобных делах, а также определенной доли изобретательности и выдержки, чтобы тщательно, методично добиваться не только нужных сведений, но и полноценного подчинения жертвы, поскольку не сломавшись полностью, этот пленник не откроет того, что знает. Необходимо было довести его до высшего отчаяния — то есть, до такого состояния, в котором человек уже и не мыслит себя человеком. Чего трудно, или даже невозможно добиться обыкновенными средствами, учитывая обидно низкий болевой порог и огромную выдержку, которые демонстрировал Рен все последнее время. Не говоря уж о том, что подобное выходило далеко за рамки закона и официально допустимых методов.

И все же, майор не напрасно гордился своим недюжинным умом и своей изобретательностью. Слабое место имеется у каждого человека; допросчику важно лишь угадать его, прощупать в процессе бесед с заключенным. И в случае с Кайло Реном Диггону, кажется, улыбнулась удача.

Теперь он знал, что следует предпринять, и был намерен предложить канцлеру один хитроумный план, который, по его разумению, мог принести положительный результат.

Викрамм принял старого друга в личной резиденции в Сенатском округе. Дело происходило вечером, и глава Республики выглядел весьма уставшим. Его понурый вид, заметные мешки под глазами и взгляд, в котором переплелись тоска и некоторая раздраженность, стали для Диггона поводом не медлить и сразу перейти к делу.

— Послушай, Лайам, — начал майор (без свидетелей он мог называть Верховного канцлера так, как привык), — тебе необходимо окончательно решить, как быть с этим парнем… с Реном.

Подобные слова ввели канцлера в замешательство. Он полагал, что дело с Кайло Реном уже решено.

— Суд наверняка приговорит его к расстрелу. Или, во всяком случае, упрячет за решетку до конца жизни. Этот мальчишка признался во всех преступлениях, он не намерен раскаиваться и прямым текстом сказал, что убьет любого, кто попытается ему помешать. Так чего же еще?

Диггон вздохнул.

— Ты можешь допустить смертную казнь и даже, вероятно, получишь личную выгоду в виде кратковременных оваций. Однако тайны, которыми владеет этот парень, умрут вместе с ним.

— Не для того ли я выделил тебе целую команду медиков и крепких ребят, чтобы вы разговорились его, пока судебный процесс не окончен?

— К сожалению, этого недостаточно, — невозмутимо произнес разведчик.

Этого не достаточно… Обидные слова, казавшиеся еще более обидными из-за полного холодной уверенности тона Диггона. У Викрамма, когда он услышал их, едва не опустились руки. Он и так был ограничен со всех сторон, зажат в рамки закона, ему приходилось вести негласную борьбу с Леей Органой, которая норовила оспорить всякое его решение (что, впрочем, было объяснимо, по крайней мере, в отношении пленника). В конце концов, канцлер пошел против самого себя, поскольку идея подвергнуть Рена пыткам вовсе ему не нравилась.

И вот, теперь выходит, что всего этого недостаточно.

— Что ему давали? — осведомился глава Республики.

Майор поочередно произнес названия нескольких препаратов, затем принялся рассказывать об их дозировках и применимых сочетаниях. А также о реакции пленника.

Не дав другу окончить рассказ, канцлер прервал его, внезапно заявив упавшим голосом:

— Не желаю знать…

Лайам видел, к чему все идет. Ему предстоит решить непростую дилемму. Казнь преступника, разумеется, поспособствует поднятию рейтинга действующего правительства и, в частности, первого лица Республики. Однако с точки зрения стратегии этот шаг будет однозначно неверным.

Как же поступить? Народу нужна смерть врага. Но разведке необходимо, чтобы пленник оставался жив, во всяком случае, пока не расскажет всего, что требуется. Он же, канцлер Викрамм, разрывался между одной необходимостью и другой, совершенно не ведая, как быть.

Видя его замешательство, Диггон поспешил помочь, озвучив то, что и так уже должно было прийти его собеседнику на ум. Как достичь одной цели и не упустить другую.

Кайло Рен должен умереть, вне всякого сомнения. В конце концов, философски заметил майор разведки, на мертвецов не распространяются законы Республики. Однако истинному Бену Соло умирать рановато.

— Видишь ли, Лайам, — сказал Диггон с такой затейливой улыбкой на губах, словно был ребенком, который приготовил для родителей некий приятный сюрприз, — я наблюдал этот парня больше месяца, и готов поклясться, что у него имеется один секрет, которого он сам никогда не раскроет, и о котором нам, конечно же, не сообщила генерал Органа. Мальчишка не способен использовать Силу, — он произнес это громко и торжественно. — Поначалу я полагал, что ранение, или страх за свою мать помешали ему воспользоваться джедайскими способностями, чтобы освободиться еще при аресте. Но сейчас вижу: тут что-то другое…

— Хочешь сказать, что он не является одаренным?

Неужели слухи о могуществе магистра рыцарей Рен — лишь пустая профанация? Лишь часть пропаганды Первого Ордена?

Диггон задумчиво покачал головой.

— Нет, не думаю. Иной раз он демонстрирует кое-какие особые фокусы, но делает это так нелепо, словно малое дитя… я бы сказал, что он утратил возможности, которыми обладал прежде.

— Утратил чувствительность к Силе? Что-то я никогда о таком не слышал.

— Я тоже, — кивнул майор, — и все-таки то, что происходит с нашим пленником, больше всего похоже именно на это.

Викрамм почувствовал растущее в груди волнение.

— Мы можем это как-то использовать?

Вопроса в таком духе Диггон и дожидался. Немного понизив голос, он приступил к изложению своего плана, который, конечно, звучал отвратительно с позиции нравственности, зато реально мог если и не принести стратегическое превосходство флоту Республики, то хотя бы уровнять их с врагом шансы на победу.

Канцлер слушал, затаив дыхание. Словно некий демон искушал его, обещая всяческие блага в обмен на преступление против закона и человеческой морали.

Когда друг умолк, ожидая его реакции, Викрамм сурово произнес:

— Ты ведь знаешь, что я предпочел бы обойтись без крайних мер. В конце концов, речь идет о кровном отпрыске главы Сопротивления.

По большому счету об этом следовало говорить до того, как отдать парня под суд; и уж точно до применения к нему пыток. Однако канцлер тешил себя надеждой, что и сейчас возможность мирного и взаимовыгодного соглашения еще не упущена окончательно. Республика беспощадна к врагам. Но готова пойти на милость, стоит только пленнику проявить хоть какую-то готовность к диалогу.

— Если генерал Органа узнает, или если хотя бы намек просочится в прессу…

Не закончив, он лишь махнул рукой. Клаус и сам должен был понимать, насколько большие неприятности сулит подобного рода огласка. Риск слишком высок.

— Я приму все возможные меры, чтобы никто ничего не узнал.

— Тогда, — заключил канцлер, — тебе в любом случае придется избавиться от него.

— Если все выйдет, как я задумал, он и так уже будет мертв — для генерала Органы, для общественности и для прессы… словом, для всех.

Подумав еще немного, глава Республики спросил — на сей раз немного другим тоном:

— Что тебе понадобится для… работы?

— Все то же, что и сейчас: команда врачей и охранников. Надежных и сведущих людей, которые доведут дело до конца, как бы противно оно ни было, и которые не станут распускать языки. Еще место, где никто не станет искать Рена, даже если узнают (впрочем, у меня есть на примете одно такое). И некоторое время…

— Во времени мы ограничены, ты ведь знаешь.

Последние несколько недель Терекс не напоминал о себе, затихнув после событий в Тиде, и похоже, сосредоточился на удержании завоеванных миров. Зато вновь дали себя знать Неизведанные регионы, где неприятельские бойцы не только отстояли станцию в системе Лехон, но и расстреляли одно из звеньев эскадрильи «Рапира» на орбите Анкуса.

Викрамм чувствовал, что флотилия Терекса угомонилась неспроста. Это — как раз то затишье, которое пугает похлеще всякой бури. Военному совету необходимо больше сведений о враге, с которым они имеют дело. Нужно узнать его слабые места — и чем скорее, тем лучше.

— Ты ведь знаешь, Лайам, иные дела не делаются быстро, — напомнил Диггон. — Но это лучше, чем не получить информации вообще.

То дело, которое он собирался провернуть, было верным, однако не терпело излишней спешки. Речь как-никак шла о Кайло Рене, темном принце Первого Ордена, сломить которого непросто, но заманчиво — заманчиво не только из-за его осведомленности, но и по причине его темной славы; этой возмутительно сверкающей мишуры, которую сами высшие силы, казалось, велят втоптать в грязь.

Канцлер отвернулся на несколько мгновений. Когда же он вновь поглядел на своего друга, взгляд его внезапно приобрел другое, более уверенное и какое-то болезненное выражение.

— Не будем торопиться, — сказал Викрамм, — ты ведь сам говорил, Клаус, что этот Рен иной раз производит впечатление мальчишки, который лишь стремится выглядеть несгибаемым, устрашающим темным лордом. Но на самом деле он боится казни.

— Все это так. Однако он — к несчастью, сын своей матушки, — майор усмехнулся чуть слышно. — И наделен упрямством генерала Органы. Сомневаюсь, что он сломается без крепкого нажима от одной угрозы смерти — даже находясь под дулами винтовок.

Викрамм опустил взгляд.

— И все-таки пока остается хоть какая-то вероятность разговорить его без той крайности, которую ты предлагаешь, необходимо использовать ее.

Диггон слегка дернул плечами, изобразив вялое согласие: «Что ж, если так изволит ваше превосходительство».

Он уже собрался откланяться, однако у дверей канцлер задержал его.

— А что за место ты имел в виду?

Для того чтобы отклониться от закона так грубо, как задумал майор, недостаточно удалиться на другую тюремную станцию.

Разведчик показательно ударил себя ладонью по лбу, как бы говоря: «Ну как же я мог забыть?» Ведь это была самая занятная часть его выдумки.

— Это место расположено во Внешнем кольце. Старая имперская крепость, перешедшая под юрисдикцию Новой Республики, — неожиданно он улыбнулся. — Уверен, наш пленник придет в восторг.

Не догадавшись, что он имеет в виду, Викрамм поглядел на друга озадаченно.

— Во Внешнем кольце идут боевые действия.

— Не беспокойся, — отмахнулся Диггон, — эта планета пустынна и не представляет стратегической ценности. Кроме того, известно, что нет лучшего укрытия, чем под самым носом у врага.

Древняя, как мир, хитрость, которую обязан знать каждый профессиональный разведчик.