— Так что там у вас стряслось? — спросил Сфагам, слегка пришпоривая коня.
— Дело серьёзное… Вокруг Братства стоят солдаты губернатора…
— Вот это да! Давненько такого не бывало!
— Никогда такого не бывало! А всё эти самые… как их… двуединщики! Слыхал, наверное?
— Приходилось… Да ты расскажи толком.
— Ну, так, значит, — заговорил Гвинсалт, переводя дух, — стали они губернатору поперёк горла, двуединщики эти. То ли разговор какой был у него с пророком этим, то ли кто-то из его родственников к ним в секту ушёл, а ещё говорят, что как стал пророк этот по городам проповедовать, так народ перестал в храмы ходить и налоги платить. А тут ещё из других провинций жалобы пошли… Ну, в общем, решил их губернатор к ногтю прижать. И вот как-то утречком видим, стоят перед воротами человек этак пятьдесят — ну, сектанты эти… И пророк с ними. Стоят тихо, даже в ворота не стучат. Патриарх их конечно, впускает. Толком поговорить не успели — а тут солдаты. И требуют этих самых двуединщиков выдать. Приказ губернатора… Судить, мол, их, за то, за это… Патриарх с пророком поговорил и с другими тоже, а потом офицеру так ответил: "За веру, говорит, судить нельзя, а против мирского закона они не преступали". На том и заклинило…
— Что значит "заклинило"?
— А то значит, что так и стоят солдаты вокруг монастыря. Уж дней двадцать караулят. И что дальше будет — одни боги знают.
Во время рассказа Гвинсалта Сфагам ловил себя на том, что почти не слушает его, хотя вся важность этих событий была для него очевидна. Мысленно он был с Ламиссой. Он никак не мог отделаться он чувства вины, которое тупой занозой засело глубоко в душе. Разум понимал, что всё произошло именно так, как должно было произойти. Он не мог поступить иначе… Но заноза не слушалась разума и всё колола и колола непрошеными мыслями о недосказанном и недослушанном и о том, что счастливых мгновений было несправедливо мало. Прежде всего для неё… Увидит ли он её когда-нибудь? Увидит ли своего ребёнка? Она будет ждать. Это Сфагам знал твёрдо. И первое, что он решил сделать, когда кончится это всё, — поехать в Амтасу. Хорошо бы вместе с Гемброй… Но здесь планы кончались и начинались мечты. А мечтать Сфагам не мог сейчас себе позволить. А кроме того, чем ближе они подъезжали к Братству, тем более знакомыми становились места, и это тоже отвлекало от слов Гвинсалта.
Его товарищ по Братству был добрым незатейливым малым. Он не хватал с неба звёзд, но был старателен, надёжен в словах и делах. В монастыре его любили, а особенно к нему тянулись молодые неофиты. Было в нём что-то простое, свойское…
— Уж не собираются ли они штурмовать монастырь? — спросил Сфагам.
— Ха! Вот это было б дело! — воскликнул Гвинсалт, не уловив иронии в голосе мастера. — Посмотрел бы я на них! Вернее, на то, что б от них осталось! Узнала бы эта солдатня, что такое монах, взявшийся за оружие! Но штурма никакого не будет. — Голос Гвинсалта неожиданно сделался серьёзным и даже как будто немного испуганным. — Ведь никогда такого не было…Что люди скажут… Да и не кончится на этом. До императорского суда дойдёт… Да нет, не может такого быть, чтоб губернатор с монастырём воевал. Не даст он им никогда такого приказа, — продолжал говорить монах, будто убеждая сам себя.
Сфагам тоже прекрасно понимал, что если губернатор не сошёл с ума, ни о каком штурме речи быть не может. Но положение, как оно вырисовывалось из слов Гвинсалта, было весьма щекотливым и неприятным.
— И какая же роль отведена мне в этой истории?
— Точно не знаю. Настоятель сам тебе скажет. Моё дело было тебя найти и уговорить приехать. Тише… Подъезжаем. Тут солдатни полно…
Пеший кордон на прямом отрезке дороги, ведущей прямо к воротам Братства, был виден издалека. Это означало, что отношения воинов с монастырём были ещё достаточно мирными.
— Эй, стойте! — молодой солдат преградил путь всадникам. — Приказано не пропускать в монастырь посторонних. Ты — монах. Мы тебя помним, — сказал он Гвинсалту. — А это кто с тобой? Как он может доказать свою принадлежность к Братству?
— Ты что? Не видишь… — это ж мастер, — тихо почти на ухо проговорил молодому солдату его более опытный напарник, как можно более незаметно указывая кивком на мастерскую пряжку Сфагама.
— Проезжайте!
— Оторвёт тебе голову двумя пальцами — вот и будет доказательство, — Донеслись до отъезжающих монахов последние наставительные замечания бывалого.
Не оборачиваясь, они чувствовали, что постовые провожают их неотрывным взглядом до самых ворот.
Стучать не пришлось. Со стен их давно заметили, ворота растворились, и сверху поплыл густой и вязкий звук гонга, возвещавшего монастырю об их прибытии. Навстречу им, похоже, устремилось всё Братство. Даже те, кто копался в огороде, побросали свои мотыги и потянулись к воротам. Широкий, как всегда старательно ухоженный, монастырский двор сплошь заполнился монахами. Приветственные возгласы не смолкали до тех пор, пока навстречу спешившимся гостям не вышел Астигир — невысокий тучный монах в длинной бело-голубой одежде с изящным резным жезлом из красного дерева. Он был важным лицом в монастыре, но его серьёзность и напыщенность часто становились предметом насмешек, которые, впрочем, всегда были беззлобны. Огладив свою круглую, будто приклеенную бороду, Астигир с достоинством выступил навстречу прибывшим.
— Мы рады твоему приезду, брат Сфагам, — провозгласил он после ритуальных поклонов, — настоятель приглашает тебя разделить с ним трапезу, тебе же, брат Гвинсалт, учитель выражает признательность, и милость его пребудет с тобой!
Гвинсалт почтительно раскланялся с Астигиром и отошёл в сторону, а Сфагам в сопровождении монастырского церемониймейстера направился в покои настоятеля.
Здесь, в главном здании, как впрочем, и во всём монастыре, ему с детства была знакома каждая деталь: каждая дверь, каждый камень в стене, каждая ступенька крутой деревянной лестницы, ведущей вверх в обитель патриарха. И каждая трещина в каждой ступеньке тоже была знакома. Это было неудивительно — тренируя память, он часто заставлял себя запоминать множество мелких деталей и подробностей. Но сейчас воспоминания захватили всё его существо. Было что-то непостижимое в этой неизменности… Мог ли он предполагать ещё совсем недавно, покидая Братство, казалось бы навсегда, что он вновь всё это увидит? И будучи уже ДРУГИМ, встретится с собой прежним в зеркале этих камней и ступеней? В такие минуты Сфагам вспоминал один из первых вопросов, который он ещё ребёнком задал учителю. "А когда меня не будет, куда всё это денется?" Наставник ответил тогда что-то непонятное, а самостоятельного ответа Сфагам за все эти годы так и не нашёл… Зато тогда на высказывание учителя о скоротечности человеческих дней на земле он немедленно откликнулся новым вопросом — "А откуда берутся дни?"
Так высказался поэт…
Но вот и третий этаж… Резная дверь с фигурами богов дождя и грома и демонов-стражей. За ней — коридор с расписными стенами под высоким плоским потолком…
Вертлинк, восемнадцатый патриарх Братства Совершенного Пути, привстал в ответ на почтительный поклон своего многолетнего ученика. Они сели напротив друг друга за небольшим столом с тонкими резными ножками. Хлеб, сыр, свежие овощи и напиток из трав, дающий бодрость и долголетие, — таково было угощение, которым настоятель встречал гостей. Сам же он в обычные дни, как правило, довольствовался кистью винограда или пресным печеньем.
Глава Братства не торопился начинать разговор. Несколько минут они не спеша ели, внимательно, но неназойливо глядя друг на друга. Оба взгляда искали изменений, и мысли обоих были ясны и прозрачны.
— Как сказал твой любимый Тианфальт, "Живут во мне три человека: один женился, другой поступил на службу, а третий поругался с первыми двумя и заставил меня писать стихи", — проговорил, наконец, Вертлинк, легонько улыбаясь тонкими суховатыми губами.
Сфагам задумчиво кивнул, вертя в руках яблоко.
— Я не спрашиваю, где твой ученик. Я знаю, что с ним всё хорошо, — продолжил настоятель.
— Он гостит у своих родителей.
Старик удовлетворённо кивнул.
— Я также наверняка знаю, что тебе есть о чём мне рассказать.
— Да, есть о чём… Но, с твоего позволенья, я бы хотел первым делом обсудить общие дела Братства.
— Непростые тут дела… Гвинсалт тебе уже рассказал?
— Да. В общих чертах.
— Тут нужно тонкое понимание… Ты имел дело с этими двуединщиками? — патриарх словно нащупывал конец нити, чтобы начать разматывать клубок своих нелёгких размышлений.
— Приходилось…
Старик замолчал, задумчиво глядя в потолок. Его гибкие подвижные пальцы бездумно мяли кусочек белого вязкого сыра.
— Мне семьдесят четыре года, Сфагам. Семьдесят четыре… Мне казалось, что я что-то в этом мире понял… Помнишь, мы много говорили с тобой о времени? И даже спорили… — попытался учитель потянуть за другую нить.
Сфагам вновь кивнул.
— А спорили мы о том, может ли человек почувствовать, когда наступает ЕГО время. Время, когда его слова и поступки, действия или бездействие попадают в Большое Время… Помнишь, ты сам приводил прекрасные примеры того, как одни и те же слова в простом времени не слышит никто, а в Большом Времени слышат все? Слышат и внимают, слышат и подчиняются, слышат и сходят с ума. Потом безумие проходит, но Большое Время делает свой шаг и мир меняется.
— Да, я помню наши споры. Я тогда говорил, что человеку дано ПОЧУВСТВОВАТЬ, но не дано ПОНЯТЬ, когда приходит его Большое Время и каков его смысл. Иначе глупость не правила бы миром. Не говоря уже о том, что большинство людей вообще не подозревает о существовании Большого Времени — живут себе в своём обычном… маленьком. А если человек не только чувствует, но и ПОНИМАЕТ, когда и зачем приходит Большое Время, то это уже не совсем человек… Не совсем обычный человек. Таких раньше не было, — теперь я так бы сказал… То есть боги и демоны над ним не властны. Или не совсем властны…
— Вот! Вот-вот-вот… — сосредоточенно закивал старик. — Этот пророк…Его учение мне не нравится. Но он не шарлатан из тех, кто морочит людей всякой чепухой на площадях и базарах. И он не просто верит в то, что говорит. Мало ли таких убеждённых дураков… Мне кажется, он не только чувствует, но и ПОНИМАЕТ, что сейчас приходит его Большое Время. Я ведь наблюдал за ним… Я знаю, что говорю.
— Тебе ли, учитель, бросать слова на ветер.
Вертлинк с лёгким раздражением потёр гладко выбритое лицо.
— Не то, не то… Но ведь ты-то должен понять, насколько всё это серьёзно. Он втягивает ВСЕХ НАС В СВОЁ БОЛЬШОЕ ВРЕМЯ — вот что происходит! Это значит, что любые наши действия, хотим мы того или нет, отразятся на судьбах десятков поколений, на будущем всей страны, а может быть, даже и больше. И здесь НАМ придётся думать, решать и выбирать. Ничего не поделаешь — мы ведь не те счастливые люди, которым дано ехать куда глаза глядят…
— И которые не замечают Большого Времени.
— Из слов Гвинсалта ты, наверное, понял, будто я испугался солдат… Пускай они так думают, — наставник вяло кивнул на дверь, — что они понимают? Только ты можешь меня понять… После того, как ты уехал из Братства, мне не с кем стало поговорить… Так знаешь, зачем я тебя позвал? Дело в том, что сейчас наступает не только ЕГО ВРЕМЯ, НО И ТВОЁ! Ты ведь и сам это знаешь… Причём твоё Время вклинивается как-то странно… Глубже мне вникнуть не удалось. А это значит, что ТЕБЕ принимать решения, как тут быть, ибо любые решения в Большом Времени заведомо правильные. Ты ведь сам тогда говорил, что когда приходит Большое Время, совершенно неважно, утонет человек или выплывет, — в обоих случаях он поступит правильно. Вот этот самый Айерен из Тандекара или как его… вот он это понимает! Он знает — какую бы околесицу он ни нёс, его всё равно будут слушать! Ему наплевать, будут его судить или нет! Проживёт ли он ещё пятьдесят лет или два часа. Он в своём Большом Времени…
Никогда за долгие годы Сфагам не видел своего наставника, всегда служившего примером стойкости и невозмутимости, в таком возбуждённом состоянии. Это было непривычно и немного страшновато.
— Выходит, моё Большое Время против его Большого Времени?
— Выходит, так.
— А ТВОЁ ВРЕМЯ?
— Хм… Моё время давно прошло… А я и не заметил… — грустно улыбнулся старик, поднимая глаза к потолку. — И почему я не умер ДО всего этого?…Имей в виду, у него ОЧЕНЬ БОЛЬШОЕ ВРЕМЯ.
— А мы — щепки, попавшие в ручей?
— Щепки? Ты, во всяком случае, нет. Ты другой ручей. Ну а вообще-то все мы больше похожи на ослов с морковкой, привязанной перед носом. Об этом мы тоже как-то говорили…
— Да, и об этом тоже. У меня было время подумать, и вот какие мысли пришли ко мне после наших споров. Как только человек появляется на свет — он сразу же оказывается на первой ступеньке бесконечной лестницы. Память о времени до рождения тянет его назад — туда, где познание своей природы ещё не прочертило границу между человеком и миром, где этот мир не делится надвое и где не надо каждую минуту выбирать. Но туда уже не вернуться, и приходится идти вперёд. Слиться с отчуждённым миром — на час, на миг… а лучше — навсегда: вот что НА САМОМ ДЕЛЕ движет человеком во всех его делах и мыслях. Но слиться можно только ненадолго — что распалось, то распалось, и дух человеческий, обратившись однажды на себя, уже никогда ДО КОНЦА НЕ РАСТВОРИТСЯ В ЕДИНОМ. И когда сладостный момент единения кончается, человек даёт ИМЕНА и ОБРАЗЫ тем вещам, к которым испытал природнение, которые познал в Едином. Даёт он их для того, чтобы продолжать обладание вещью через её имя и образ. Внутренне обладать…
— Продолжай.
Настоятель слушал внимательно, задумчиво кивая.
— И всё, что человек делает своими руками, — это всё большие и маленькие мосты, перекинутые в отчуждённый мир. Животным эти мосты не нужны — потому-то они и не делают вещей…А потом сами вещи-мосты отчуждаются и становятся частью того, разорванного надвое мира. И имена, и знаки тоже. Это значит, что пора подниматься на следующую ступень. Новое природнение, новый разрыв, новые имена и знаки И так без конца. Впрочем, человеку кажется, что он САМсоздаёт каждую ступень. Ему не дано увидеть, что вся лестница уже ПРЕДСУЩЕСТВУЕТ ЗАРАНЕЕ.
— Если бы узнал — умер бы от тоски, — улыбнулся старик.
— Может быть… Редко кто видит эту лестницу на дальность одного пролёта. А если и видит… Вот мы, искатели Совершенного Пути, достигли, прямо скажем, немалого за все эти столетия. Но все мы сидим внутри того же колеса, на той же лестнице.
— Тот, кто придумал эту лестницу и закинул на неё человека, очень хитёр. Он манит нас иллюзией выхода, иллюзией свободы и нечеловеческого блаженства в единстве с миром, но на самом деле обделывает, используя наши страсти и стремления, свои собственные дела, которые уж никак не совпадают с нашими.
— Ещё как используя! — усмехнулся Сфагам. — И слепота не видящих лестницу во многом связана с тем, что они не хотят в это поверить. Тем более что многие из них неплохо устроились на этих ступенях — гуляют вдоль по ним, моют их, устилают коврами…
— Да, Сфагам, твоя мысль проникла глубоко. Ведь не зря же старые патриархи призывали учиться единению с миром у неродившихся младенцев. Мне близки твои мысли. Ты к тому же помог мне понять, почему мне не нравится учение этого пророка. Дело даже не в том, что он считает себя по меньшей мере родным братом того, кто создал эту самую лестницу. Он убеждён, что цели человека и цели создавшего лестницу совпадают и наверху ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЕСТЬ ВЫХОД! Он думает, что способен увести людей с лестницы! Причём всех сразу — всех, кто ему поверит! Неплохо, а? А ведь людям, особенно слабым, так хочется в это поверить!
Последние слова настоятель произнёс в сильном возбуждении, подавшись вперёд и склонившись низко над столом.
— Если люди поверят, что они сами хозяева на лестнице, — они сделают самый решающий и необратимый шаг прочь от естества. А когда они поймут, что это не так и что вырваться из этой ловушки невозможно, — вот тогда они озлобятся. Озлобятся так, что начнут чистить ступени друг от друга, и тогда все наши войны и бесчинства покажутся детскими забавами.
— Вот-вот. Сначала они попытаются вернуться к первым ступеням, а потом всё начнётся сначала… Не знаю, может быть, главному строителю именно этого и надо. Твое Большое Время наступило, Сфагам.
— Что ж, мне бы надо получше понять этих самых…
— Ты их всегда найдёшь в левом крыле. Но не торопись, время ещё есть.
— Да… сегодня я хотел бы повидать своих старых приятелей.
— Конечно. Они тебя всё время вспоминали. А вечером я жду твоих рассказов.
Сфагам вышел от патриарха с лёгким сердцем. Всё складывалось в точном соответствии с его предчувствиями. К тому же та ноющая боль недосказанности, которая возникла между ними в день его отъезда из Братства и мучила его всё это время, растаяла без следа.