Уже с раннего утра площадь была заполнена народом. Безобразно почерневшая голова Кривого венчала высокий шест в дальнем конце площади. Оттуда брала начало улица, где в специально выстроенных богатых домах селились заезжие купцы. Поёживаясь от утренней прохлады, горожане с ожиданием всматривались в затёнённый проём дворцового фасада. Недалеко от него прошлой ночью выросла большая и помпезная деревянная трибуна под высоким балдахином. Место правителя в верхнем ряду выделялось высокой резной спинкой красного дерева. С балдахина свисали гирлянды свежих цветов. Яркий пурпур роз оттенялся бледно-розовым цветом олеандров. В центре над сиденьем правителя в убранстве цветов тускло мерцал мраморный картуш с изображением Интиса — покровителя Амтасы.
А перед трибуной стоял знакомый каждому жителю города помост. Он был большим и широким, под стать самой новой площади — венцу строительных начинаний правителя. Хорошо была знакома горожанам и виселица. Её необычный силуэт был неизменной деталью облика площади. Эта виселица имела особую историю. Когда плотники, сколотили привычное нехитрое приспособление для повешения из обычных струганных брёвен, и водрузили его на помосте — за дело взялся сам Фриккел. Он привёл неизвестно откуда своих знакомых мастеров в уверенно руководя их действиями, стал придавать виселице художественный вид. Опорные столбы превратились в колонны с декоративными капителями, как бы передразнивая парадный вид колонн главного дворцового фасада. А перекладина была украшена небольшим резным фронтончиком. Но и это было ещё не всё. Косые опорные балки под лихим топориком палача превратились в игриво изогнутых дельфинов и тритончиков. Когда же главный дворцовый зодчий, со смехом наблюдавший за этой работой, предложил Фриккелу расширить виселицу, добавив пару опор в виде вырубленных из дерева фигур изящных речных богинь, палач назидательно поднял палец и под хохот зевак ответствовал: "Тебе ли не знать, что в искусствах надлежит руководствоваться вкусом и чувством меры. На виселице главное — что? Человек! Ничто не должно отвлекать от человека! Не говоря уже о том, что красота не должна довлеть над удобством. А сам же человек должен сознавать, что пребывает в окружении благородных форм, среди которых он есть наипрекраснейшая! Как мера всех форм! Но человек преходящ: приходит, остаётся на некоторое время и уходит в небытие. С глаз долой. И правильно — нечего тут долго… А красота остаётся!
Когда же поражённый архитектор заметил, что познание мер и форм — дело скорее учёных мудрецов, чем палачей, Фриккел с той же невозмутимой назидательностью заявил, что он в сущности, выше мудрецов, ибо те лишь познают мир, а он его, в добавок, ещё и переделывает и улучшает.
— И ещё! — продолжал витийствовать палач. — Глупомысленно смеясь над моей работой, ты являешь неспособность вникать во внутренние сущности внешних вещей. Ты ведь не смеёшься над украшением ворот или порталов, ведущих во дворец, храм, или обычный дом. Везде где есть граница и порог, там есть, стало быть, и незримые двери из одного в другое, где душа переживает особые ощущения. Потому-то и принято отмечать эту границу красивыми и назидательными изображениями, дабы направить душевным мыслям истинную правильность. А виселица — это ворота в мир мёртвых, то есть важнейшая из дверей. Как же тут обойтись без украшений и благородного утончения форм?
Случайные свидетели этого разговора превратили его в одну из городских легенд, а сама виселица стала едва ли не достопримечательностью. Во всяком случае, без неё площадь была бы уже не той.
Сейчас утренний ветерок легонько покачивал под перекладиной несколько свободно переброшенных верёвок с петлями. Крайняя верёвка, которая уже была надёжно закреплена вверху заканчивалась не петлёй, а зловеще поблёскивающим железным крюком. Под петлями вместо обычных чурбаков или скамеек стояли высокие, в половину человеческого роста чем-то туго набитые мешки. Другие приспособления, которые появились на помосте также лишь этой ночью вызывали оживлённые споры в толпе. Помимо обычной плахи, на помосте стоял невысокий толстый столб с плоской круглой подставкой наверху. Подставка была слишком маленькой и хрупкой для колесования и это возбуждало воображение любителей зрелищ, заставляя гадать над причудливыми фантазиями палача. Его подручные с профессиональным достоинством что-то деловито подтаскивали, готовили место для огня и устанавливали над ним котёл, возились, крутились, носились взад-вперёд, но ни слова не отвечали на вопросы истомлённых любопытством зевак.
Наконец, по толпе прокатился гул оживления. Из тени портала выступили стражники и герольды. Вся площадь пришла в движение. Показались пышные повозки знатных горожан и почётных гостей. Между порталом и трибуной хлопотливые слуги проворно расстилали ковёр, туда-сюда сновали стражники, по боковым сторонам от помоста были приставлены ещё две наскоро сделанные секции для зрителей среднего ранга. В расположенных друг над другом рядах могло уместиться не менее ста пятидесяти человек. Специальные чиновники рассаживали зрителей согласно их статусу. И вот, под гул восторженных голосов в проёме портала показался правитель. Спускаясь по устланной роскошным узорчатым ковром лестнице он торжественно поднял руки, приветствуя народ. Пока избранная публика занимали места на центральной трибуне, возбуждённый гул в толпе продолжал нарастать. Состав первых лиц на церемонии претерпел серьёзные изменения и это вызывало жгучий интерес толпы. Место жены правителя заняла новая фаворитка — волоокая блондинка с томным полусонным взором. Она шла жеманно-танцующей походкой, делая вид, что не замечает обращённых на неё изучающих взглядов, которые ощупывали формы её тела сквозь невесомую полупрозрачную накидку. Впервые показались перед народом новый глава городской армии и начальник дворцовой охраны. Зато не было видно привычной компании придворных магов, астрологов, звездочётов и гадальщиков. Тамменмирт, наконец, осуществил свою угрозу и разогнал всех, кто не удрал сам ещё в начале беспорядков. В одном ряду с правителем сидели Сфагам и Олкрин. Здесь же была и блиставшая полным военным снаряжением Гембра. Стараясь не замечать ехидных ухмылок Олкрина, она с переменным успехом пыталась придать своему виду торжественную величавость. Рядом, немного ниже, среди самых почётных гостей сидел Кинвинд, Ламисса и уже вполне поправившийся Стамирх. Лутимас наотрез отказался присоединиться к избранным и перебрался ещё ниже где, впрочем, оказался в не менее непривычной компании — среди членов городского собрания. В центре ряда, где разместились приезжие купцы в совершенно немыслимом одеянии, словно гигантский попугай, восседал Асфалих. Его неподдающийся описанию наряд настолько поразил зрителей, что новая фаворитка даже украдкой бросила на него ревнивый взгляд из под длинных завитых ресниц. Наконец все расселись и церемония началась.
С традиционным обращением от имени правителя выступил главный дворцовый герольд. Сам правитель никогда не утруждал себя пустыми ритуальными речами и народу это нравилось. Затем выступил верховных жрец, за ним — глава городского собрания, далее — наиболее уважаемые горожане из числа древних и благородных фамилий. Тамменмирт давно приучил всех говорить в таких случаях кратко, не изматывая терпения людей, но выступающих было много и всё это заняло немало времени. Наконец, правитель торжественно поднялся со своего места, что означало переход к следующей части церемонии. Но, прекрасно чувствуя настроение толпы, он ограничился пока лишь скупым жестом, передав слово судье. Тот объявил имена преступников, которых по случаю праздника было решено отпустить на волю. Два десятка выстроенных на помосте мелких воришек и проходимцев под одобрительный гул зрителей кинулись врассыпную, мгновенно растворившись в толпе.
— Справедлив ли наш суд? — громко спросил правитель, обращаясь к площади.
Ответом был шум одобрения.
— А теперь, — продолжил Тамменмирт, — в этот необычайный день, последовавший после необычайных событий нас ждёт необычайное зрелище. Преступники, перед тем, как понести заслуженное наказание, любезно согласились напоследок развлечь нас и, тем самым, хотя бы немного сгладить свою вину. Под заинтересованный шумок на помост вывели шайку грабителей-отравителей. Подбадриваемая весёлыми выкриками и смешками, Динольта отчаянно швырнула с помоста вниз окончательно развалившуюся верхнюю часть одежды. Стоя на краю помоста и тоскливо поглядывая на виселицу, осуждённые угрюмо переглядывались, слушая как герольд зачитывает длинный список их преступлений. А за их спинами шли приготовления к представлению.
— Тренда, девица двадцати четырёх лет, за… приговаривается к повешению! — Герольд перешёл к объявлению приговора.
Список преступлений произвёл впечатление на слушателей и каждый новый пункт приговора встречался гулом одобрения.
— Динольта, девица двадцати девяти лет,… к повешению!
— Всё-таки не пойму я их! Отпускаешь — радуются, казнишь — тоже радуются. — шепнул правитель, наклонившись к Сфагаму.
— Радуются всему необычному. Хотя наверняка, тут дело сложнее.
— Гелва, девица двадцати двух лет… к повешению!
Для детины приговор не был объявлен и его временно оттащили в сторону. Зазвучали бубны и представление началось. Мулат эффектным движением сбросил свой длинный светлый балахон и остался в одной разукрашенной медными бляхами с бахромой кожаной набедренной повязке. Его фигура была безукоризненно гармоничной это было оценено публикой. Показав для затравки несколько простых фокусов он принялся жонглировать длинными остро отточенными ножами. Затем, к нему подключились Динольта и паренёк, выделывая замысловатые акробатические фигуры. По площади разнеслись ритмичные звуки бубнов, к которым присоединились барабаны и флейты дворцовых музыкантов. Всё завертелось в едином завораживающем ритме. Тренда, Гелва и пышка с бубнами в руках начали танец на длинной выложенной тлеющими углями дорожке, тянущейся вдоль помоста. Их лёгкие босые ступни порхая кружились в быстром танце ни на одно лишнее мгновение не задерживаясь на одном месте.
Публика следила за выступлением с пристальным вниманием, ловя каждое движение. Даже сами выступающие были столь увлечены, что, казалось забыли о предстоящей казни. Продолжая жонглировать, мулат по очереди осторожно бросал ножи в сторону. Наконец в его руках остались только два. Сжав их в поднятых руках, он обошёл помост по кругу, демонстрируя публике их подлинность. Затем он занёс руку с ножом высоко над головой широко открыв рот, стал медленно опускать в него лезвие. Зрители замерли. Уже половина лезвия скрылась во рту, но дальше наступила пауза. Музыка притихла — звучал только один глуховатый бубен. Женщины спрыгнули с угольной дорожки и закружились вокруг глотателя ножей. Но тот вдруг резко развернувшись, выбросил руку вверх и коротко размахнувшись метнул нож в правителя. Толпа ахнула. Лезвие едва ли не до половины ушло в высокую деревянную спинку возле самого уха Тамменмирта, который каким-то чудом успел слегка отклонить голову. Сидящая рядом фаворитка коротко взвизгнула не меняя, что удивительно, при этом томно-безразличного выражения лица. В следующий миг мулат схватив обеими руками второй нож сильным движением вонзил его себе в солнечное сплетение. Метнувшиеся к нему стражники успели подхватить уже бессильно обмякшее тело.
Такого рода неожиданностей Тамменмирт не любил. Но самообладание ни на миг не покинуло его. С невозмутимым видом он встал с места и толпа, убедившись, что правитель невредим приветствовала его вздохом облегчения.
— Будем считать, что эта часть представления окончена. Поблагодарим наших актёров!
Под смех и весёлый гомон зрителей стражники, руководимые подручными палача потащили осуждённых к месту казни. Детину привязали к короткому столбу так что любое его движение шатало деревянную подставку на его вершине. А на неё, в свою очередь, был установлен котёл с кипящей смолой. Детина в ужасе прижался к столбу, боясь пошевелить пальцем, понимая, что при первом резком движении содержимое котла выльется ему на голову. С остальными возились у виселицы. Не упустив случая похлопать женщин по попкам, стражники поставили осуждённых на мешки и подняв их связанные спереди руки, привязали их ко вторым, сильно подтянутым вверх концам верёвок. Петли же, которыми заканчивались первые концы, были, как и положено, затянуты на шеях. Стоя с задранными вверх руками, казнимые и сами не сразу поняли, что с ними собираются сделать. Однако, чем оборачивалась всякая попытка хотя бы слегка опустить руки стало ясно сразу. Малейшее натяжение вниз второго, привязанного к рукам конца верёвки автоматически тянуло вверх петлю на шее. Расстояние между мешками было таким, чтобы каждый из стоящих чётко просматривался из толпы. Они застыли, осторожно переминаясь, стоя на мешках. Только ветер трепал их разодранную одежду, подчёркивая напряжённую неподвижность фигур. Петля, предназначенная для мулата осталась свободной, а рядом загадочно поблёскивал крюк.
Правитель подал знак и герольд объявил появление главных преступников. На помост затащили упирающуюся Аланкору. Её рот был надёжно завязан. Тамменмирт не желал рисковать, позволив бывшей жене выкрикивать перед народом всякие гадости в свой адрес. Да и криков её он предпочёл бы не слышать. Вслед за ней втащили Рамиланта. Толпа долго не могла успокоиться. Казнь преступников такого масштаба происходила в Амтасе едва ли не впервые.
Правитель, выждав мастерски отмеренную паузу, поднял руку, призывая к тишине.
— Я часто слышал о том, — начал он, — что будто люди, облечённые властью и вознесённые судьбой в высшие ранги неуязвимы для закона и в упоении свей безнаказанностью творят зло, ничего не боясь и всегда выходя сухими из воды. Не так ли, жители Амтасы?
Возгласы одобрения волной прокатились от первых рядов до самого дальнего края площади.
— Но теперь вы сами можете убедиться, что в нашем городе нет силы выше закона. И сегодня я, победив сомнения, отдаю в руки правосудия мою бывшую жену Аланкору и её подельника, бывшего начальника дворцовой охраны Рамиланта!
Герольд долго не мог начать зачтение приговора из-за восторженного шума толпы. В конце концов, публика узнала, что, поскольку главным своим преступлением Аланкора сама назвала супружескую измену, сопряжённую с покушением на жизнь мужа, то наказанием ей, согласно закону, полагалось быть посажение на кол, который должен был быть воткнут в её вагину. Аланкору раздели и уложили лицом вниз на широкий деревянный топчан.
Герольд начал было читать список преступлений Рамиланта, но голос его был заглушён неожиданным шумом толпы. Гул был столь сильным, что герольд уже и сам себя не слышал. Он растерянно обернулся к правителю и тот сделал ему знак, означавший, что перекрикивать толпу от него не требуется. Гул перешёл в оглушительный восторженный рёв. Публика приветствовала главное действующее лицо. Деловито взбежав по лесенке, на помосте появился Фриккел. На нём был длинный ярко синий плащ, под которым поблёскивал пышный атласный кафтан. Над бритым черепом возвышался огромный стоячий воротник. Ловко поддев носком мягкого сафьянового сапога один из брошенных жонглёром ножей он разинул рот и поболтал языком, как бы невзначай показывая на герольда. Публика взорвалась хохотом. Герольд скрылся. Эффектным артистическим движением, передразнивая мулата, Фриккел скинул свой роскошный плащ, вызвав этим новый взрыв ликования. Пародийно-величавой походкой трагического актёра он прошёлся вокруг помоста и в конце круга сорвал с себя кафтан и запустил его в публику. Оставшись в своей обычной кожаной безрукавке он, под глухие ритмичные удары барабана продолжал движение по кругу, приветственно подняв руки. Публика неистовствовала.
— Вот кого они любят, по-настоящему, — снова шепнул Тамменмирт Сфагаму.
— Любовь, скреплённая страхом.
— А что, может быть так и надо…
Фриккел иронически прокашлялся. Гул пошёл на убыль.
— Лукав мудрец, что стал поэтом, и рубит рифмы сгоряча. Отвечу я ему на это скупым куплетом…
— Палача! — подхватила толпа.
Поигрывая плёткой Фриккел сделал ещё один круг. Проходя мимо виселицы, он как бы нечаянно легонько хлестнул сзади по икрам Тренды. Та дёрнулась вниз едва не задохнувшись в петле и не свалившись с мешка. Палач грациозно удержал её от падения, шутливо погрозил пальцем и, вернувшись к краю помоста продолжал.
— Мне, право, ближе звуки песен, и лапа тянется к перу, но сердцу отдых неизвестен и долг взывает…
— К топору! — закричала толпа.
— Итак, начнём! Как говориться, день прожить — не поле перейти, верно? — он схватил длинный кол и, изобразив движения копьеметателя, пробежался по краю помоста. Первые ряды шарахнулись назад.
— Блудлив осёл, петух — не хуже! — продекламировал он торжественным голосом, — но ту блудливую козу давно с терпеньем ожидает соитие сидя…
На колу! — закончила толпа.
Стражники прижали Аланкору к топчану. Помощники палача раздвинули ей ноги. Фриккел придирчиво осмотрел место, куда должен был войти кол. Затем он маленьким топориком легонько подстругал и выровнял его вершину и немного притупил остриё, постучав по нему обухом.
— Остановитесь! Остановите казнь!
Толпа заволновалась. Кто-то человек отчаянно пробивался сквозь ряды продолжая выкрики. Наконец он протиснулся к помосту. Это был молодой человек в поношенной холщовой одежде с короткими взъерошенными чёрными волосами, оттеняющими бледность лица. В больших влажных глазах читалась безрассудная решимость.