Пир в доме Эрствира был в полном разгаре. Звуки музыки, беспорядочный шум голосов и звон посуды сливались в единый опьяняющий гул. Сбившиеся с ног слуги продолжали разносить всё новые и новые блюда. Ламисса была права, советуя беречь силы. За жареной телятиной со свежими овощами следовали куриные ножки, запечённые в кляре из хрустящего слоёного теста, замаринованный в винном соусе кролик, искусно приготовленные раки и омары, которых, как поведал хозяин, живыми привезли с южного побережья, индейка с яблоками, пироги с мясом, печенью и грибами, жареные дрозды, пышущая жаром, только что снятая с вертела и нашпигованная яйцами баранина и многое другое. К каждому блюду подавались взрезанные лимоны. Их сок придавал кушанью особую остроту и пикантность. Уже из чистого любопытства приподняв веточку зелени на одном из больших серебряных блюд, Гембра увидела оскаленную рыбью пасть с неистово выпученным глазом. Это был целиком запечённый тунец с нежнейшим белым мясом.

Жители Бранала не признавали никаких вин, кроме фруктовых, и даже пива. Зато в виноградных толк знали. Вина из двадцати двух сортов винограда с букетами на любой вкус неиссякаемым потоком лились из кувшинов и сосудов, вновь и вновь наполняя не успевающие опустеть кубки. А когда к густому сладко-терпкому красному вину было подано любимое блюдо жителей Бранала — тушёная оленина со свежим перцем и острым чесночным соусом, гостям уже оставалось только с изнеможением вздыхать.

Беспорядочный шум пира время от времени прерывался, когда произносился очередной тост, или кто-то из гостей, неизменно поощряемый хозяином, брался рассказывать историю, так или иначе связанную с испорченностью мира. Их было рассказано немало. На фоне скучных, плоских и лапидарных рассказов о неверных жёнах и мужьях, о мужской грубости и женском непостоянстве, растущей нечестности торговцев и порче всех на свете вещей необычайно ярко прозвучала история, рассказанная одним из самых почётных гостей — чиновником седьмого ранга, совершающим инспекционную поездку по поручению самого губернатора провинции. Этот чиновник показал себя в застольной компании человеком весьма скромным и непритязательным, а главное, начисто лишённым присущего большинству его коллег чванства. Тихим, но сразу приковывающим всеобщее внимание голосом он поведал историю о двух товарищах, избравших в молодые годы путь государственной службы.

Одного из них, по сдаче экзаменов на чин, оставили в столице при императорской канцелярии, другого же направили на скромную должность в далёкую провинцию. Дальнейшее повествование представляло из себя изложение писем товарищей друг другу, приводимых дословно с точной передачей всех тонкостей языка и слога. Ничего не прибавляя от себя, рассказчик как бы предоставил слово самим героям, с величайшим искусством передавая все скрытые нюансы и оттенки смысла. Из диалога в письмах явствовало, что мало-помалу тот из друзей, что остался служить в столице, стал употреблять всю силу своего ума и недюжинные способности на лукавые интриги и тайную борьбу с соперниками по карьере. Путь к осуществлению смелых и благородных намерений по благоустройству жизни и исполнению долга всё более виделся ему в череде мелких побед над противниками, каждая из которых расширяла его возможности и могущество. Сознавая, что делает подлости, он неизменно оправдывал это высокими целями, бесконечно откладывая начало «новой жизни». Его друг, напротив, изначально горько сокрушавшийся, что не сможет в провинциальной глуши в должной мере проявить свои таланты и рвение, со временем понял глубокую осмысленность своего положения. Он стал находить радость в ежедневном осуществлении пусть незначительных в масштабе страны, но всё же конкретных и полезных дел. Сердце его не зачерствело к человеческим страданиям, ответные симпатии людей создали вокруг него невидимую защиту от несчастий, и жизнь сама давала ему всё, что было ему внутренне необходимо.

А столичный вельможа тем временем превратился в того, кого ещё в старые времена называли удачливыми ловцами пустоты. Он возносился всё выше и выше по служебной лестнице, расплачиваясь здоровьем и наживая бесчисленных врагов, всё более уподобляясь одинокому матёрому хищнику в незнакомом враждебном лесу. Сделавшись рабом своего себялюбия, он, словно глупый и капризный ребёнок, рвущийся всякий раз к новой игрушке, которой ещё не обладает, растратил свой изощрённый ум и жизненные силы на неразумные и бесполезные дела. Друг никогда не упрекал его. Лишь однажды он вскользь напомнил о тех временах, когда они в нелёгкие годы учёбы, ещё не познав всей сложности мира, мечтали о его правильном переустройстве на основе законов всеобщей справедливости. Ответа на это письмо не последовало. А через несколько месяцев в дом скромного провинциального чиновника доставили из Канора письмо, в котором жена его друга сообщала, что её муж, находясь на вершине служебной карьеры, покончил с собой, впав в меланхолию и потеряв вкус к жизни. Из слога и стиля письма было ясно, сколь холодны и отдалены были отношения вельможи со своей семьёй. С тех пор чиновник из далёкой провинции больше никому никогда не писал писем.

Ещё некоторое время после того, как рассказчик умолк, гости сидели в тихой задумчивости. Молчание нарушил, как всегда хозяин. Своим громким сценическим голосом он вынес итоговое суждение, которое состояло в том, что жизнь усложнилась настолько, что пока превзойдёшь науку, то успеешь сто раз забыть, зачем она была нужна.

Появление в зале девушек-танцовщиц вмиг оживило гостей. Знаменитый «Танец синих лент» никогда никого не оставлял равнодушным. Девушки танцевали полностью обнажёнными, с такой быстротой и искусством размахивая синими лентами, что они, эти ленты, играли роль диковинной мечущейся одежды. Движения танца становилась всё быстрее и разнообразнее, ускоряясь вместе со звонкими ритмами бубнов и пронзительными звуками флейт. Ленты неистово метались, выписывая в воздухе самые невероятные фигуры, оплетая в воздухе стройные фигурки танцовщиц. Этот танец был известен по всей стране, и в каждой местности считали, что именно у них его исполняют лучше всех. Чем меньше была ширина лент, тем большее мастерство требовалось от танцовщиц.

Зал возбуждённо гудел. Не отрываясь от зрелища, Гембра краем глаза заметила, как к хозяину, возвышающемуся на своих носилках, подошёл один из гостей. По одежде в нём нетрудно было узнать офицера императорского гарнизона. Он о чём-то коротко переговорил с хозяином, вежливо поклонился и быстрым шагом направился к выходу. Сквозь неистовые звуки музыки Гембра смогла различить лишь обрывок последней фразы — «…на южном направлении…».

— Капитан гарнизона, — заметила Ламисса, когда офицер прошагал мимо их стола, — Видела серебряный медальон на груди с коршуном и тюльпаном? Это значит, у него не меньше тысячи солдат под началом.

— Ты и в военных знаках разбираешься? Надо же… — с некоторым удивлением ответила Гембра.

— У моего мужа был такой же, — тихо пояснила Ламисса.

— А, ну да, — с виноватым видом кивнула подруга.

— И гарнизон не местный — четыре бляшки на рукаве, значит, прислан из императорских войск в столице провинции.

— Интересно, зачем? — попыталась задуматься Гембра, насколько это позволяло выпитое вино.

Тем временем танцовщицы убежали и блистательный Эрствир вновь обратился к собравшимся, своим несущимся с высоты носилок актёрским голосом укатывая остатки беспорядочных возбуждённых разговоров.

— Поистине, боги благословили сегодняшний день, послав под крышу моего дома сразу стольких выдающихся людей. Всем нам известны сочинения неподражаемого Ринкиарта, любимца столичной сцены, поэтичнейшего из мыслителей и мыслительнейшего из поэтов! Нет такого места под небесами, куда не дотянулась бы его длиннорукая строка и не проползла бы змеёй его пытливая мысль! Не живи его родственник здесь, у нас в Бранале, так никогда бы мы его и не увидели. Но сегодня он здесь! Слово великому уязвителю человеческого кривомыслия и мракодушия!

Жестом провинциального трагика хозяин простёр в сторону свою короткую пухлую руку, и из-за соседнего с Гемброй и Ламиссой стола поднялся неприметный лысоватый человек лет пятидесяти с конопатым носом и маленькими чёрными блестящими глазками.

— Это и есть знаменитый сочинитель? — изумлённо спросила Гембра, — А я думала — дурак дураком. Так глупо всё время хохотал с теми купцами… И шутки у него… Слышала?

— Я это давно заметила…

— Тоже, да?

— Да нет, я не про него. Так ведь часто бывает — человек в чём-то очень особенный, даже необыкновенный, а за пределами своего мастерского дела — полный дурак. Будто два разных человека. А сам он этого даже не замечает…

Великий сочинитель, тем временем, вежливо раскланивался направо и налево, утомлённо улыбаясь.

— Не может быть, чтобы ты, Ринкиарт, ничего не поведал нам об испорченности мира, глубоко зарытые струны которого ты многообразно изведал и изобильно изобразил в своих безжизненных, то есть бессмертных, сочинениях.

— Испорченность мира столь многообразна, почтеннейший Эрствир, что я, право, не знаю на чем и остановиться. Укажи мне на любую вещь, и она станет для меня темой рассуждения.

— Прекрасно! Вот ответ истинного мудреца! Итак… — рука хозяина на некоторое время застыла воздетой вверх. Затем он, закрыв глаза ладонью другой руки, наугад вытянул указующий перст, отнял руку от лица и вытаращил перед собой круглые водянистые глаза.

— Что, тарелка? А, нет, светильник. Итак, светильник! — Мгновенно преобразившийся Ринкиарт подхватил массивный бронзовый светильник и вышел с ним на середину зала.

— Итак, светильник, — отчуждённо-отчётливо повторил он, будто пробуя слово на зуб. Что мы видим? — рука поэта, держащая вещь, поднялась над головой. — Мы видим не просто светильник, а отлитое в бронзе изображение бога. Древнего бога Лавинтара, покровителя путников, моряков и виноградарей, гонителя злых духов, голода и болезней, бога, поддерживающего людей в тоске и одиночестве, бога с независимым и буйным характером, любимца стихий и искателя наслаждений. Кто из вас помнит времена, когда Лавинтару приносили жертвы? Кто из вас в тяжкую минуту на глухой ночной дороге или на ложе жестокой болезни всерьёз обращался к нему за помощью? Вглядитесь внимательней! Что мы видим? Мелкий бронзовый божок подаёт тебе рожок. А ещё один божок нам готовит пирожок. Разве бог служит людям? РАЗВЕ БОГ ДОЛЖЕН СЛУЖИТЬ ЛЮДЯМ? Когда-то вещи делались богами. Самими богами! Человеческие руки были лишь слепым инструментом божественного мастера. Люди не могли даже объяснить, каким образом из-под их рук выходят эти совершеннейшей формы сосуды, жертвенные треножники и даже наконечники для копий. Они могли только трепетать и удивляться, как в этих вещах отражается форма всего мироздания. На эти вещи можно было молиться, ибо божественно совершенная вещь сама есть бог. Даже простой камень, положенный в стену нёс отпечаток божественной формы! Кто сегодня повторит совершенство каменной кладки времён древних династий? Но потом вещь перестала быть богом. Она стала чем-то вроде героя. Даже самые важные вещи, такие как щит или корона уже не были сколком божественного космоса, хотя и сохраняли ещё память о своём божественном происхождении. Вещь-герой уже не бог, но она рассказывает нам истории о божественном, напоминает о нём и указывает на него, борясь с беспорядком и обыденностью. Золотой картуш над новыми Северными воротами в Каноре весь испещрён сценами. Разве бог являет себя в столь многословном и отстранённом повествовании? Нет! Это совершенная вещь-герой возвращает нас к священным легендам. Вещь-герой живёт между миром богов и миром людей, связывая их единой нитью. Но нить эта вот-вот порвётся, если уже не порвалась, ибо вещь-герой уже почти умерла. И вот что пришло ей на смену!

Рука со светильником вновь поднялась вверх.

— Бог, подающий рожок, чтобы освещать наши обыденные земные утехи! Кто из вас задумывался, нравится ли это богу? Вещи утратили божественный смысл и стали просто вещами — рабами человека и такими же смертными, как и он сам.

А еда? Раньше люди, съедая то или иное блюдо, впитывали истинные свойства продукта. Зайчатина приносила плодовитость. Каждая рыба по-особенному воздействовал на характер съевшего её человека. А яйцо? Кто сегодня вспомнил о первичной форме вселенной? А хлеб? Кто вспомнил о божественной силе плуга, взрыхляющего землю и открывающего её пассивную природу активному началу неба? Кто сегодня пережил слияние стихии животворящего возрождения зерна-семени в соитии со стихиями огня и воды? Никто! Всё это осталось в прошлом. Боги ушли, и вещь вместо божественных образов являет нам маску, личину, обман!

Слова стали масками вещей. Кто сказал, что слова соответствуют вещам? Вздор! Слова живут своей собственной лукавой жизнью. Слова вступают в соитие и рождают всё новое и новое потомство масок, за которыми давно и прочно скрылись божественные души вещей. Что делает птица, изображённая на этой стене? — следуя указующему жесту Ринкиарта, все устремили взгляд на стену, где среди прочих изображений можно было различить птицу, клюющую персик.

— Эта птица хочет проникнуть за оболочку и прорваться к душе, но что она найдёт? Твёрдую косточку, которую художник нам недвусмысленно показывает. Что же остаётся нам делать? Играть в слова и лицедействовать вместе с изолгавшимися словами-масками? Именно это мы все и делаем, нарочно или нет. Я думаю, честнее делать это явно, — закончил сочинитель.

— Или идти к двуединщикам! — добавил хозяин, громко рассмеявшись. — Да-а! — продолжал он, — хотя здесь и коренится корневое корневище, но это не помешает распознать сущность, скрываемую под маской слова «десерт».

В это время слуги вереницей понесли через зал блюда с фруктами, сладостями и прохладительными напитками. Дыни, персики, арбузы, абрикосы, груши, виноград, яблоки, апельсины, сливы, ананасы, инжир, орехи и другие дары щедрой земли Бранала разыграли на столах новый концерт красок и запахов.

Неожиданно рядом с Ламиссой появился худощавый молодой человек с неестественно белым цветом лица и с такими же белыми короткими волосами.

— Прошу извинить меня за беспокойство, — начал он, — меня зовут Тимафт. Я давнишний друг Эрствира и, кроме того, я прихожусь ему дальним родственником. У нас тут своя постоянная компания ценителей высоких дарований. Мы все были восхищены твоим пением и хотели бы с тобой побеседовать. Не согласишься ли ты уделить нам немного внимания?

Ламисса была немного растеряна. Этот Тимафт был чем-то странен, но почтительная манера обращения почти всегда перевешивала у Ламиссы любые сомнения.

— Я ненадолго, — как бы не заметив недоверчивого взгляда Гембры, она встала из-за стола, изобилие еды на котором становилось уже гнетущим, и в сопровождении нового знакомого направилась к выходу.

Они прошли несколько коридоров и вышли на внутренний двор. Ночная прохлада обдала разгорячённую пиром голову, заставив с жадностью вдыхать свежий воздух. Пиршественный зал, судя по приглушённым звукам, остался в другом конце дома.

— Нам дальше, — мягко сказал Тимафт, спускаясь с лестницы портика и шагая на скупо освещённую лужайку.

— А далеко ещё?

— Нет. Мы там обычно собираемся… — он указал на тускло белеющий за кустами олеандра вход в маленький, давно требующий ремонта павильон.

Внутри павильона ничего рассмотреть не удалось — он не был освещён. Миновав два тёмных коридорчика, они стали спускаться по лестнице вниз.

— Осторожнее, здесь крутые ступеньки, — предупредил Тимафт.

Снизу на лестницу проникал свет, который по мере движения становился всё ярче. Наконец, они вышли в освещённый масляными факелами коридор, стены которого были выложены грубым нетёсаным камнем. Тимафт уверенно шёл впереди, и Ламисса едва за ним поспевала. Коридор казался очень длинным. Но и он, наконец, кончился. Пройдя ещё несколько небольших помещений, они оказались в ярко освещённой комнате, где за низким резным столом действительно сидела целая компания. Она приветствовала Ламиссу восторженными возгласами, и та смущённо присела рядом, с любопытством рассматривая присутствующих. Первое, что бросилось ей в глаза, было то, что среди них был человек, как две капли воды похожий на Тимафта. Несомненно, это был его брат-близнец. Взгляд Ламиссы скользил по старинным амулетам и украшениям, которые неизменно присутствовали в одежде каждого из членов собрания.

— Мы рады, что ты с нами, — провозгласил Тимафт, с несколько странной улыбкой. — Сегодня нам было сказано, что есть два пути ухода от гибнущего мира — или кривляться, учась жить, постепенно умирая, или идти в новую веру.

— Ты уже выбрала путь? — сонным голосом спросила одна из женщин с длинными чёрными волосами вся увешанная ожерельями и браслетами.

— Нет, я об этом не думала, — ответила Ламисса.

— Есть ещё один путь, — продолжал Тимафт, — НАШ ПУТЬ.

— Ваш путь? В чём же он?

— Скоро ты всё узнаешь, — продолжая двусмысленно улыбаться, ответил Тимафт.

Перед Ламиссой появилась чашка с горячим дымящимся напитком.

— Попробуй.

— А что это?

— Это то, с чего начинается наш путь.

Не придав словам Тимафта особого значения, Ламисса, под одобрительные возгласы компании, отпила несколько глотков обжигающе горькой жидкости.

— Давай, давай, ещё! — Зашумели голоса.

Ламисса с усилием отпила ещё немного и поставила полупустую чашку на стол. В голове зашумело, сознание стало терять контроль над чувствами.

— Что это? — спросила Ламисса, изо всех сил стараясь сконцентрировать волю.

— Это лучший из земных напитков, — зазвучал тяжёлым эхом, будто откуда-то сверху, голос Тимафта, — это отвар из гриба «нурт». Брага поэзии… разговор с богами и духами… неземное вдохновение…

Слова доходили до сознания Ламиссы глухими обрывками, теряясь и угасая в вязком мерцающем пространстве. А затем наступила полная темнота.