ОХ, УЖ ЭТИ СТАРИЧКИ!

ладимира Марченко все называли «старичком».

Друзья произносили это слово ласково, с сочувствием, мол, все когда-нибудь такими будем; недруги — холодно и при этом обычно пожимали плечами. О чем, мол, еще толковать? «Старичок» — и этим все сказано.

Даже в газетах, и то его называли так, и лишь иногда, для разнообразия и в торжественных случаях величали «ветераном».

А было Володе Марченко тридцать четыре года.

Но он уже привык, и сам тоже считал себя «старичком».

Таковы жестокие законы большого спорта. Ему подавай юных. И только юных.

И вот сейчас, лежа на раскладушке под трибуной олимпийского стадиона в Мехико, Владимир Марченко снова мысленно говорил себе: «Ну, «старичок», поднатужься».

Да, сегодня надо было обязательно «выложиться». До предела. И даже немного больше. К тому было много важных причин.

Ну, во-первых, это была его последняя Олимпиада. Нечего глаза закрывать. Он уже участвовал в двух Олимпиадах, в Риме и Токио. Это — третья. Пора и честь знать. Уступи место молодым.

Да и на эту Олимпиаду он прорвался с трудом и обидой. Да, главное, — с великой обидой. Даже сейчас, когда он уже находился в Мехико и вот-вот должен принять старт, даже сейчас при воспоминании о той обиде у него перехватывало горло.

Отборочные состязания по спортивной ходьбе проводились на юге, в Цахкадзоре. Все знали: в Мексику поедут трое, показавшие лучшие результаты. Все правильно. Все справедливо.

На старт «двадцатки» вышло семеро. Шесть молодых и он. О, как не хотели допускать его к отборочным Михаил Васильевич, старший тренер, два раза уговаривал. Зачем, мол, тебе, «старичку», срамиться?! Что можешь ты противопоставить молодым, жадно рвущимся к победе и славе?

Но Марченко был упрям. И знал, что он может противопоставить. Выдержку. Опыт. Зрелость.

Но он не стал говорить об этом Михаилу Васильевичу. Марченко понимал: его, трехкратного чемпиона страны, серебряного призера в Риме и бронзового — в Токио, обязаны допустить к отборочным. И ему, «старичку», хоть и со скрипом, но все же разрешили принять участие.

Результат оказался неожиданным для тренеров: «ветеран» пришел первым.

Марченко радовался: теперь билет в Мехико обеспечен. Но, оказалось, рано он торжествовал. Тренеры ведь тоже люди. И у них тоже есть самолюбие. Как же так?… Получалось — Марченко подрывал их авторитет. Несмотря на все их печальные прогнозы, взял да и занял первое место.

Тогда собрался тренерский совет. Заседал он почти два часа. И было решено: Марченко в Мехико все-таки не посылать.

Тренеры считали: Марченко победил случайно. Просто молодые не очень старались, экономили силы для будущих решающих боев, а Марченко жал на всю железку, ему ведь терять было нечего.

«Пошлем молодых, талантливых, перспективных, — решил тренерский совет. — А Марченко все равно уже на излете».

Вот так… Хоть плачь, хоть смейся.

Впрочем, Марченко не плакал и не смеялся. Он рассердился.

«Ну, нет!» — сказал себе Марченко.

И помчался в Москву. Пошел к самому высокому начальству. Разговор длился всего пять минут. Несправедливое решение, конечно, отменили. Но обида… Обиду не отменишь.

…Марченко повернулся на скрипящей раскладушке. Постарался отвлечься от этих грустных воспоминаний. Сейчас, накануне старта, они ни к чему. Совсем ни к чему.

«А раздевалка хорошая», — подумал он, лишь бы думать о чем-нибудь другом.

Раздевалка и впрямь была отличная. Главное — кондиционированный воздух. Здесь, в знойном Мехико, он, скажем прямо, был кстати.

Марченко скосил глаза: тут, же рядом, на соседней раскладушке лежал Степан Хмелюк, двукратный чемпион страны.

Хмелюк лежал на боку, лицом к Марченко. Глаза у Хмелюка были закрыты. Но Марченко знал — Хмелюк, конечно, не спит.

Перед стартом не очень-то разоспишься. Для этого нужны не нервы — канаты. Впрочем, говорят, есть такой многоборец, Сысоев, — умудряется крепко-накрепко спать в перерыве между номерами. Тренеру даже приходится следить, чтобы Сысоев не проспал свой выход. Ну, да как-то не верится. Байка, наверно.

Лицо у Хмелюка было спокойным. Длинные русые волосы, растрепавшись, сбились на щеку.

«Модный парень», — подумал Марченко, глядя на эти длинные, как у девицы, шелковистые волосы.

Сам он был лыс. И, к сожалению, лысина все росла. Похоже, скоро наползет уже на лоб.

«Модный. И красивый», — мысленно добавил Марченко.

Почему-то вспомнилось, как на олимпийской тренировочной базе, в Цахкадзоре, какая-то молодая, удивительной красоты армянка с ходу влюбилась в Хмелюка. Да как! В Цахкадзоре была строжайшая дисциплина. Посторонних на базу не пускали. Ни за какие коврижки. Так эта армяночка приезжала каждый день откуда-то издалека, и у «шлагбаума», который намертво отрезал тренировочный комплекс от всего мира, — у этого «шлагбаума» она каждый вечер подолгу ждала Хмелюка.

Спортсмены — ребята острые, задиристые — сперва посмеивались, острили, ежевечерне видя ее у сторожевой будки, но потом поняли — тут дело серьезное — и умолкли, пораженные ее настойчивостью, силой этой внезапной любви.

…Лежа на раскладушке, Марченко молча глядел на Хмелюка.

Нет, Марченко не боялся его и не считал себя слабее. Но одно было неоспоримо: Степану — двадцать три. Да, как раз недавно, в мае, стукнуло двадцать три.

«А тебе, черту лысому, — тридцать четыре».

Цифры убедительные, тут не поспоришь.

В разных статьях и очерках о спортсменах часто пишут: «На поле они — противники, а в жизни — друзья». Но нет, положа руку на сердце, — Марченко и Хмелюк друзьями не были. И вообще, честно говоря, журналисты, пожалуй, перестарались, создав эту кочующую из книги в книгу расхожую легенду о друзьях-соперниках. На деле все куда сложней. Попробуй-ка по-настоящему дружить с человеком, который всеми силами, всем сердцем своим, всем нутром и днем и ночью только и стремится свалить тебя, победить, занять твое место на пьедестале почета.

По правде говоря, многое не нравилось Марченко в Хмелюке. И особенно — его смех. Смеялся Хмелюк как-то мелко, отрывисто. Будто икал.

…Старт дали на стадионе. На огромном олимпийском красавце стадионе, гордости Мехико. Группа ходоков сразу взяла хороший темп и тесной кучкой заторопилась к выходу со стадиона.

Впереди — двадцать километров труднейшего пути. Финиш — тоже на стадионе. Сюда они вернутся часа через полтора, но вернутся уже не тесной группкой. О, нет! В пути они растянутся длинной цепочкой. И будет эта цепочка не сплошной, а с разрывами, зияющими как огромные дыры. Да и все ли вернутся сюда?! Двадцать километров по такой жарище! И в таком темпе…

Марченко шел где-то в середине группы. Они быстро прошли по улицам города как бы в сплошном живом коридоре. Стены этого многотысячного людского коридора все время пучились и готовы были прорваться вовнутрь — и, конечно, прорвались бы, обрушились, зажали эту маленькую стайку ходоков, если б не полицейские и солдаты. Взявшись за руки, они своими спинами сдерживали натиск лихорадочной толпы болельщиков, оттирали наиболее напористых назад.

Едва только вышли за пределы города, группа стала «рваться». И вскоре Марченко увидел: впереди Степан Хмелюк.

Вчера на последней установке так и было решено. Тренеры знали: Хмелюк силен своим равномерным, мощным ходом на дистанции. Он двигался, как локомотив. Могуче и бесперебойно. Но вот сильного финишного рывка у него обычно не получалось.

Старший тренер предложил план, который был одобрен всеми. Хмелюк сразу вырывается вперед. Идет равномерно в хорошем темпе. Так, с отрывом, он проходит почти всю дистанцию. А уж там, на финише, пусть наиболее «взрывные», мексиканец Мигуэль Медраса, француз Жорж Кендуль, попытаются достать его. Вряд ли удастся…

— Ну, а два других члена нашей команды, — Михаил Васильевич посмотрел на Марченко и Костюковича, — должны помочь своему товарищу…

Марченко кивнул. Да, конечно. Но обидно все же, что старший трёнер и сейчас делает ставку только на Хмелюка. Впрочем, Михаил Васильевич и не скрывал этого и даже в интервью сказал, что реальные шансы на золото — из советских — только у Хмелюка. Что ж, может быть и так… А все-таки обидно.

Тут же на совещании обговорили и другие варианты. Старались наперед угадать все наиболее возможные ситуации на дорожке. Но разве все предусмотришь?!

Договорились: если Хмелюку не удастся захватить лидерство, Костюкович на двенадцатом километре сделает сильный рывок и взвинтит темп до предела. Конечно, наиболее сильные рванутся за ним, не желая отпускать советского скорохода. А такие рывки даром не проходят. Собьют дыхание, добавочное нервное напряжение… Все это скажется.

Костюкович кивнул. Да, он согласен. Его приносили в жертву. Ну, что ж. Это было правильно. Во имя команды. А у самого Костюковича шансов все равно никаких. Выше восьмого-девятого места ему ни за что не подняться.

Тут, я чувствую, необходимо сделать примечание. Читатель — не спортсмен — может, чего доброго, подумать, что такой вот предварительный «сговор» — это что-то нехорошее, нечестное.

Нет, неверно. Все это вбирается в одно емкое слово «тактика». И в любом виде спорта, перед каждым ответственным выступлением, всегда обдумывается тактика. Всеми командами, во всем мире. Это вполне в рамках правил и ничего «некрасивого» тут нет.

…Итак, уже на третьем километре Хмелюк захватил лидерство. Он шел мощно и напористо, и за ним, группками и поодиночке, двигались другие скороходы.

Едва вышли за город, шеренги зрителей сильно поредели.

Надо честно признать: ходьба — не очень-то популярный вид спорта. Это тебе не футбол! И не хоккей!

Идут скороходы (для непривычного глаза) как-то странно. Неестественно. И некрасиво. Вперевалку. И словно колченогие.

Ноги ступают напряженно. Все суставы вихляют. А в тазу ноги прямо-таки выворачиваются. Словно танцуют какой-то немыслимый сверхмодный пляс.

Да и вообще, спортивная ходьба — какая-то ненатуральная. Ходоки спешат изо всех сил. Торопливо работают руками и ногами. Пот заливает им глаза.

Но, если спешишь — беги! Однако тут-то и загвоздка: бежать ходоку нельзя. Ни в коем случае. Запрещено. Если скороход побежит, судья снимет его с состязаний.

Вот и требуется — спешить, но шагом. Есть четкие правила: у ходока стопа должна быть прямой и верхняя часть туловища- тоже прямой. И специальные «судьи по стилю» все время следят за этим.

Марченко шел восьмым. Впереди — вслед за Хмелюком — шагал бельгиец Франсуа Килек, рядом француз Кендуль и четвертым — Мигуэль Медраса.

О, этот Медраса! За него сегодня болели больше всего. Еще бы! Медраса — мексиканец. И один из лучших скороходов мира. Все местные патриоты знали, что сегодня у их соотечественника, у их мексиканца, есть реальные шансы завоевать золотую медаль. А хозяева Олимпиады прекрасно сознавали хоть и горькую, но, к сожалению, истину: в других видах спорта шансов на золото у них мало.

Поэтому-то и бесились трибуны, когда на старте появился Медраса. Болельщики орали, выли, стреляли в небо.

Но чаще всего трибуны дружно скандировали одно слово:

— Ка-пи-тан!

— Ка-пи-тан!

— Ка-пи-тан!

Иностранцы — и спортсмены, и болельщики — переглядывались: «капитан»? Что за «капитан»?

Они не знали, что этим трибуны как бы напоминали полицейскому офицеру Мигуэлю Медрасе: не забудь, начальник полиции обещал тотчас присвоить тебе звание капитана. Если, конечно, ты придешь первым.

Марченко шагал тем же темпом, как на отборочных, в Пахкадзоре. Он знал: этот темп достаточно высок. И в то же время — привычен ему. Такой темп он выдержит все двадцать километров. Можно было бы и ускорить ход, но…

«А вдруг тогда не дотяну? Нет, нет…».

И жара к тому же. Непривычный сухой зной.

«Как в духовке, — подумал он. — Да, точно, как в духовке. Градусов тридцать пять. А то и все сорок».

Клочки мыслей не мешали ему стремительно двигаться. Руки и ноги, казалось, сами, без участия его воли, его сознания, делали свою привычную работу. Они мелькали, как шатуны: туда — обратно, туда — обратно.

Вскоре он передвинулся на седьмое место, потом на шестое…

«Давай, давай, «старичок», — иногда мысленно подстегивал он себя. — Это ведь твой последний… Последний, решительный…».

Да, о чем бы он ни думал, где-то в глубине он все время помнил: нынешняя Олимпиада — его последнее выступление. Все. Он свое сделал. Да, сделал.

Но хорошо бы на прощанье громко заявить всем, всему миру:

«Да, я ухожу. Тридцать четыре — это тридцать четыре.

Я еще не слаб. Но ухожу. Прощайте!».

Однако такое заявление по-настоящему прозвучит лишь с верхней ступеньки пьедестала.

Именно оттуда, с той сверкающей высоты, он мысленно скажет всем, всем, и главное, самому себе эти простые слова.

И, может быть, тогда будет не так больно оставить Большой спорт. Оставить навсегда…

А шоссе по-прежнему, как бесконечная река плыло под ним. Асфальт, казалось, дымился и плавился. Однако ноги все так же энергично отмеривали по этой пылающей дороге одну сотню метров за другой.

Маленькая белая шапочка с большим зеленым пластиковым козырьком должна была охранять голову от солнца. Но разве может такая легкая шапочка защитить от яростных лучей?! Они прошивали ее насквозь.

Мелькнул знак: «Восемь километров».

Марченко обошел еще одного соперника.

Впереди теперь оставались четверо. Четверо, во главе со Степаном Хмелюком.

И тут Марченко вдруг увидел…

Хмелюк уже не был лидером. Его окружили, захлестнули в «петлю». Три скорохода — двое французов и мексиканец Мигуэль Медраса — плотно «обложили» со всех сторон Хмелюка. Один оказался перед ним, двое — с боков.

Хмелюк очутился в плену. Эти трое теперь диктовали ему свою волю, свой темп. Они командовали парадом.

И вырваться из такой «петли» совсем непросто. Очень даже непросто. Конечно, Хмелюк может замедлить ход и дать всем троим, всей «петле», уйти вперед. А потом догнать их и обойти. Но — попробуй… Отстать-то отстанешь, а догонишь ли?…

… А рвануться вперед, уйти из кольца Хмелюк не мог. Впереди загораживал ему дорогу Кендуль. А обойти этого крепыша-француза мешают двое других, справа и слева.

Да, «петля»…

Марченко еще немного нажал и пристроился сзади к этой группе.

Теперь их было пятеро: Хмелюк, окруженный со всех сторон тремя иноземцами, и чуть сзади — Марченко.

Так они и шли.

Темп был неплохой: он не давал остальным, отставшим достать пятерку лидеров. И все-таки этот темп был чуточку ниже того, каким должен был идти Хмелюк.

Чуточку послабее — в этом был весь секрет.

И Марченко сразу понял замысел соперников.

Все они знали: Хмелюк — претендент номер один. Основной конкурент в борьбе за золото. Главное — сдержать Хмелюка, не дать ему оторваться. И так, в «петле», повести его до восемнадцатого или даже девятнадцатого километра. А там — совершить рывок.

Кто самый быстрый — тот и победит.

О, это был хитрый расчет! Они прекрасно знали, что именно финиш — слабое место Хмелюка. Вернее, не слабое, он финиширует четко и даже «прибавляет» на финише. Но все-таки Хмелюк не из тех спортсменов, у которых на финише, словно чудом, вдруг вырастают крылья. И они, эти скороходы, после неимоверно трудного, изнурительного пути, измотанные, чуть не падающие от усталости, вдруг находят где-то в глубине своего существа какие-то скрытые резервы сил и резко увеличивают скорость.

Марченко шагал за этой четверкой.

«Ловко, — подумал он. — Да, эти французы и мексиканец — ребята не промах».

Так они и шли. Весь десятый километр. И одиннадцатый…

«А что?! — подумал Марченко. — Очень даже неплохо…».

Вообще-то говоря, все это было ему на руку. Сам Марченко всегда славился отличным финишем. Ну, что ж! Пусть они все так и идут. Да, так и идут. Тесной группкой.

А на финише — поборемся. Еще посмотрим кто кого.

Ноги его по-прежнему часто-часто мелькали над асфальтом. Он старался не глядеть на дорогу. Переводил глаза то на запыленные кусты, какие-то незнакомые, с мягкими длинными иглами, то на полицейских и солдат, через каждые сто метров расставленных вдоль всей трассы.

«Нет, — вдруг сообразил он. — Не годится».

Он четко представил себе — вот до финиша остался километр. И они пятеро. Что тогда?

Все рванут. Из последних сил.

Хмелюка надо сразу исключить. Он на затяжной рывок не способен. Значит?… Значит, останется он, Марченко, и против него — трое. Да, конечно, финиширует он неплохо. Но может ли поручиться, что обойдет всех троих? И Медрасу? Тот ведь блестяще финиширует…

«Поручиться?» — Марченко на ходу устало усмехнулся.

А разве в спорте вообще можно за что-либо поручиться?

Тем-то и привлекает спорт — своими неожиданностями. Непременными сюрпризами.

«Ты, «старичок», эти увертки брось, — вдруг рассердился он сам на себя. — Решай, что делать?».

Но тут он вспомнил. Ведь вчера с тренерами… Да, вчера как раз и договорились…

Если Хмелюк не станет единоличным лидером — Костюкович на двенадцатом километре предпримет сильный спурт. Сильнейший. Такой, чтобы потащить за собой всех, расстроить все планы, сбить все расчеты.

И вот как раз начинается двенадцатый километр…

Что ж! Подождем. Где Костюкович? Сможет ли он рвануть? Хватит силенок?

А дорога пылала по-прежнему. И на вылинявшем прозрачном небе как назло ни облачка. Сухой, палящий зной.

«Духовка, — опять мелькнуло у Марченко. — Настоящая духовка».

Все в том же темпе, держась почти вплотную за лидерами, Марченко шагал и шагал.

«А нынче достанется врачам», — подумал он.

Да, по такой жарище не все осилят двадцатку. Можно заранее сказать — не один и не два упадут на дороге, сраженные усталостью и свирепым солнцем.

Марченко прошел мимо нескольких громкоголосых, ярко одетых парней и девиц. Смеясь и что-то весело крича, они зачерпывали кружками воду из ведра и обливали проходящих мимо спортсменов.

Марченко охотно подставил голову. Но струя плеснула мимо, на руку и плечо. И все-таки было приятно. И майка на боку намокла, — тоже хорошо, теперь она хоть чуточку холодила. Правда, очень недолго. На этой жарище уже через минуту майка высохла как под утюгом.

Ветерок бы!

Но ветра не было. Под шапочку, на затылке, у Марченко был подсунут за один конец носовой платок. Обычно на ходу он вьется, трепещет, обвевает шею и плечи. Но нынче и этот испытанный прием не помогал.

«Где же Костюкович?».

Марченко не терпелось узнать это. Непременно. Он не удержался и, когда шоссе делало крутой поворот, на миг обернулся на ходу. Хоть и не рекомендуется это, но надо же знать, где Костюкович?

Шоссе позади было пустым. Только вдали, метрах в ста за ним, шел кто-то. В зеленой майке и зеленых трусах. Нет, это не Костюкович. А дальше — опять разрыв. И лишь спустя метров восемьдесят — еще трое. Но и среди них, кажется, Костюковича нет. Впрочем, тут Марченко был не уверен. Может быть и ошибся. Но все равно. Если Костюкович в той троице — далеко… Не достанет.

«Так, — подумал, Марченко. — Такие пироги…».

Да, все было ясно. Предельно ясно. Костюкович помочь уже ничем не сможет.

В хорошем темпе Марченко вместе с четверкой лидеров одолел тринадцатый километр. И четырнадцатый…

Шагать вот так, почти вплотную за спинами четвёрки, было удобно.

Главное — нервы отдыхают. Не надо ничего изобретать, придумывать. Тебя ведут. Темп тебе задан. Ты только аккуратно тянись за лидерами — и все. А там, ближе к финишу, — вот там сделаем бросок. Еще посмотрим кто кого…

«Еще посмотрим, еще посмотрим», — в такт шагам мысленно повторял он.

Но тут же сердито оборвал себя.

«Опять? А Хмелюк? Надо же что-то делать?!».

Но предпринимать ничего не хотелось. Все его нутро противилось этому. Так ладно, так бездумно шагалось за спинами этой четверки.

Шагай за ними и шагай…

Так экономились силы и нервы. А они еще, ой, как пригодятся. Его многолетний опыт подсказывал, что финиш будет жестокий. Тут-то и скажется каждый сэкономленный киловатт энергии.

«Не киловатт — джоуль», — поправил он себя.

Марченко кончил медицинский и работал на «скорой помощи», но со школьных лет любил физику. И иногда даже считал, что, наверно, ошибся в выборе профессии.

«Ну, думай!» — снова подтолкнул он себя.

Собственно говоря, было всего два варианта. Или — продолжать идти, как сейчас, ничего не меняя, и постараться выиграть на финише.

Или… Или, выбрав удобный момент, сделать сильный рывок. Такой, чтобы хоть на время обойти всю четверку. Тогда, конечно, лидеры кинутся за ним. И «петля», захлестнувшая Хмелюка, сразу лопнет…

Марченко нахмурился. Честно говоря, второй вариант был ему не по душе. Совсем не по душе.

На этот бросок надо израсходовать уйму сил. Это — раз. И, во-вторых, в бой снова вступит Хмелюк.

А у Марченко с Хмелюком были старые счеты. И сегодня обязательно требовалось обойти Хмелюка. Непременно.

Ведь это он, Хмелюк, в Цахкадзоре ехидно острил, что Марченко пора уже о пенсии думать, а не о состязаниях.

Это он, Хмелюк, в прошлом году, опередив Марченко на чемпионате страны на четыре секунды, всего на какие-то жалкие четыре секунды, авторитетно заявил корреспонденту «Комсомольской правды», что «для ветерана Марченко второе место- большой успех». Так и было напечатано: «…для ветерана… большой успех».

И вообще, честно говоря, этот молодой красавчик давно уже действовал Марченко на нервы. И своим безмерным честолюбием, и своим икающим смехом, и даже своими длинными шелковистыми волосами.

Если бы сегодня шло первенство страны, Марченко и не подумал бы рвать петлю! Еще чего?! Пусть Хмелюк висит в ней, хоть до завтра.

Но это была Олимпиада. А он и Хмелюк, да, оба они — из одной команды, советской.

И вот это все меняло.

«Ну, ладно, «старичок». Хватит размышлять, — приказал он себе. — Действуй!».

Он стал на ходу постепенно передвигаться к правой обочине.

Вся четверка лидеров плотной группой шла по середине шоссе, чуть ближе к левому краю.

Вот так, заняв, наконец, удобную позицию справа, чтобы четверка не заслонила ему путь, он сказал себе: «Ну?!».

И тут же резко «прибавил». Сперва казалось — ничего ему не добиться. Он жал изо всех сил, а четверка по-прежнему была впереди. Правда, расстояние между ними сокращалось, да, сокращалось, но как?! Медленно-медленно. Каждый отвоеванный сантиметр стоил невероятных усилий.

В судейской машине, ползущей сразу за группой лидеров, тотчас почувствовали: происходит что-то новое, что-то серьезное.

Двое судей насторожились, пристально следили за Марченко. Не перешел ли его шаг в бег? Не отрываются ли сразу обе его стопы от земли?

А Марченко двигался этим новым темпом. Руки и ноги его мелькали теперь так стремительно, что за ними даже трудно было уследить.

Это был предел. Больше Марченко увеличить скорость не мог. Ни за что. И так ему казалось, — сейчас, вот сейчас он упадет. Грохнется прямо на асфальт, не в силах даже передвинуться на мягкую, поросшую травой обочину. И все. И тут же умрет.

Он все же поравнялся с четверкой лидеров. И постепенно даже стал обгонять их.

Все они двигались очень быстро. Но Марченко казалось, что он почти стоит на месте. И все-таки лидеры помаленьку уплывали назад. Еще назад. Еще…

И вот Марченко впереди. Теперь перед ним — никого. Только серая лента асфальта да изредка по бокам этой ленты — отдельные фигурки полицейских, зрителей, прохожих.

А дальше все произошло, как он и ожидал. Как только Мигуэль Медраса увидел впереди себя вдруг возникшую спину, — он заволновался.

А когда эта спина стала постепенно удаляться, Медраса не выдержал.

Достать! Немедля достать этого нового лидера!

Медраса рванулся в погоню. Вслед за ним совершил рывок и француз Жорж Кендуль.

Кольцо вокруг Хмелюка сразу распалось.

Долго поддерживать предложенный им самим бешеный темп Марченко, конечно, не мог. Вскоре он сбавил скорость.

Но цель была достигнута.

Хмелюк сперва даже не поверил. Эта петля, плотно, как удавка, сжавшая его горло… Эта дьявольская петля вдруг разжалась. Разжалась сама собой, без всяких его усилий.

Он сперва даже не понял, что произошло.

Но тотчас, опомнившись, поспешил выскочить из мышеловки. Впрочем, мышеловка уже была сломана.

Быстро перейдя на свой излюбленный темп, Хмелюк ринулся вперед.

А Марченко шагал, тяжело дыша. Сердце неровными резкими толчками стучало где-то у самого горла. Ноги заплетались.

Да, такие рывки даром не проходят!..

«Ничего… Ничего, — на ходу твердил он сам себе. — Войдем в колею… В колею…».

Пот заливал ему глаза. Тяжелые капли бороздили щеки и срывались с подбородка…

Вот его достал Медраса. Достал и обошел…

Вот мимо, уверенно и четко, прошагал Хмелюк…

«Ничего, ничего…» — повторял Марченко.

…Финишировали они на стадионе. Первым показался в воротах Хмелюк. Предстоял еще целый круг по стадиону — четыреста метров.

Хмелюк шагал мощно и уверенно, а рядом с ним — никого.

Трибуны ахнули.

А Медраса? Где же их любимец, их Медраса?

Только метрах в восьмидесяти за Хмелюком показались сразу два спортсмена: Марченко и Медраса.

Видно было — оба они крайне измотаны.

Дышал Медраса с хрипом, на ходу его заносило, шатало из стороны в сторону как пьяного. Но он с дьявольским упорством шел вперед.

Марченко тоже двигался из последних сил. Да, тот проклятый рывок… Он, конечно, даром не прошел. Правда и Медрасе он дорого обошелся.

— Медраса! — взвыли трибуны.

Зрители повскакали с мест. Кричали, свистели, что- то требовали дружным хором.

— Ка-пи-тан!

— Ка-пи-тан! — опять стали скандировать на одной из трибун.

Казалось бы, борьба за первое место кончилась. Хмелюка уже, конечно, не достать. И спор может идти только за серебро и бронзу. Но истошный рев трибун, очевидно, вдохнул какие- то новые силы в Медрасу.

Он усилил ход.

Это было почти невероятно. Он рванулся так яростно, будто всерьез надеялся достать Хмелюка.

Трибуны, казалось, сейчас обрушатся. Сто тысяч зрителей молотили ногами по стенам, орали. Где-то наверху надрывалась пронзительная труба, громыхали трещотки, дико взвыла пожарная сирена.

Медраса рвался вперед.

Он шел, почти теряя сознание. Но все-таки шел.

Однако, несмотря на все усилия, он почти не отрывался от Марченко.

И вдруг… Марченко увидел: Медраса не удержался. Его согнутые в коленях ноги замелькали в воздухе. Он бежал!

Да, да, Медраса не шел — бежал. Он явно нарушал правила.

Судья двигался возле него.

«Сейчас будет отмашка», — мелькнуло у Марченко.

Да, сейчас судья, конечно, выкинет красный флажок — предупреждение. И если Медраса сразу же не перейдет на шаг — он будет тотчас снят с состязаний.

Но судья почему-то медлил.

Вид у него был растерянный и жалкий.

Судья — австриец Бергмен — видел, отлично видел, что Медраса бежит. Но как мог он, Бергман, дисквалифицировать Медрасу?! Любимца мексиканцев?! Судья знал — его разорвали бы, смяли, задушили тут же, на стадионе.

«Спокойно, спокойно», — твердил себе Марченко.

Главное было — не поддаться соблазну и не побежать вслед за Медрасой. Уже его-то, Марченко, судья снял бы немедленно. И все. И конец.

Медраса бежал недолго. Силы покинули его и он снова перешел на шаг.

Догнать Хмелюка он, конечно, не смог.

Однако от Марченко Медраса все-таки оторвался.

Так они и финишировали. Первым — Хмелюк, вторым — Медраса, третьим — Марченко.

…Вскоре они уже стояли на пьедестале почета.

И опять сверкало высокое, прозрачное, чуть зеленоватое небо. И переливался всеми красками красавец стадион.

И шумели, ликовали трибуны, поздравляя победителей.

«Вот и все, «старичок», — думал Марченко. — Вот и завершился твой путь. Все. Конец».

Он оглядывал многотысячные ряды зрителей и словно бы прощался с ними. Навсегда.

«Бронза — это, конечно, тоже неплохо, — думал он. — Но могло бы быть и серебро. Или даже золото. Да, наверно, могло бы — если б не тот рывок…».

Но нет, он не жалел. Рывок был необходим. Все правильно.

Обидно только, что этот красавчик Хмелюк стоит на верхней ступеньке, машет рукой и улыбается во весь рот. Хорошо еще — не смеется своим икающим смехом.

Наверно, так ничего и не понял. И еще, чего доброго, заявит корреспондентам: «Для ветерана Марченко и бронза — большой успех».

А что?! С него станет. Так и заявит.

Но Марченко ошибся. Вечером Хмелюк подарил ему фотографию. Они, втроем, на пьедестале. И внизу было написано:

«Иногда бронза дороже золота. Степан Хмелюк».

 

ЗНАМЕНИТОСТЬ

надвигалось первенство города. Надвигалось весомо, неотвратимо, как стотонный товарный состав. Всем — и участникам, и тренерам, и судьям — казалось: с каждым днем даже воздух становился все гуще, все спрессованней, будто и его сжимала до десятков атмосфер эта грозно наползающая тяжесть.

Но чемпион города Григорий Гродзенчук был спокоен.

Уже трижды завоевывал он это почетное звание. Трижды подряд. И сейчас, — пусть это звучит некрасиво, слишком самонадеянно, но, честно говоря, он не сомневался, — и сейчас, четвертый раз, придет к финишу первым.

Эта ровная спокойная уверенность, не покидала Гродзенчука вплоть до той минуты, когда пришла телеграмма о приезде в Свердловск ленинградского лыжника Владимира Вишняка.

Подумать только! Сам Вишняк! Знаменитый Вишняк завтра примет участие в состязаниях. Правда, ленинградец пойдет «вне конкурса», но все-таки…

Очень хотелось не уступить ему. Да, обойти знаменитого аса… Это было бы здорово.

После телефонного звонка, когда инспектор Васильев сообщил ему о телеграмме Вишняка, Гродзенчук неторопливо опустился на диван и прикрыл глаза.

«Ну, честно… Боишься?».

Он на минуту задумался, как бы вслушиваясь в себя. Дотошно, придирчиво, как доктор.

И так же прямо ответил: «Нет. Не боюсь…».

И впрямь — страха не было. Но нервы напряглись, мысли стали резче, отчетливей. Да, приезд Вишняка все усложнял. Очень усложнял.

Гродзенчук долго просидел вот так, задумавшись. Потом вскочил и помчался в библиотеку.

Пожилая библиотекарша выложила перед ним целую груду подшивок старых спортивных газет и журналов.

Гродзенчук стал торопливо листать их. Страницы от времени сделались хрупкими, ломкими. Они словно даже утолщились. И посерели. Когда их переворачивали, страницы слегка похрустывали.

Гродзенчук искал какую-нибудь статью или заметку, пусть даже крохотную, об особенностях хода Вишняка, о его тактике и тренировках. Не терпелось хотя бы заочно познакомиться с завтрашним противником.

Но ветхие страницы умалчивали об этом.

Вот снимок: Вишняк после всесоюзных соревнований в Кавголово держит хрустальную вазу.

Черный свитер чемпиона еще покрыт кое-где сверкающей снежной пыльцой. Прядь волос выбилась из-под шапочки и прилипла ко лбу. Короткая подпись — в торжественном «юбилейном» тоне.

А вот еще фото: Вишняк с сынишкой. Карапузу лет пять, не больше. Но он тоже на лыжах. И точно в такой же прорезиненной штормовке, как отец. И на груди — тоже номер. Забавный снимок. Малыш — копия отца. И. держится внушительно, уверенно. Будущий чемпион.

Взяв у библиотекарши несколько журналов, Гродзенчук поехал в горком физкультуры.

Горком помещался в старинном двухэтажном особняке. Быстро взбежав по лестнице, Гродзенчук вошел в зал.

Когда-то в этом белоснежном зале, вероятно, танцевали мазурки и полонезы. Теперь вдоль стен стояло штук пятнадцать разноместных и разнокалиберных письменных столов.

Тут было, как всегда, людно.

Двое судей проверяли кипу лежащих на столе белых матерчатых нагрудных номеров. Инспектор Васильев спорил с кем-то по телефону, требуя, чтобы срочно привезли крепления и какие-то четыре свитера. В другом углу на двух сдвинутых стульях высилась целая гора пухлых боксерских перчаток.

— Полюбуйтесь! — Гродзенчук кинул на стол раскрытый журнал.

Демидов — студент, совсем недавно выдвинувшийся в первую тройку города, — взял журнал.

Это был новогодний номер. Целый разворот занимали дружеские эпиграммы и шаржи.

— «Скоростные машины XX века!» — прочитал Демидов броский заголовок и насмешливо гмыкнул. На снимке фотограф искусно смонтировал Вишняка на лыжне и рядом — гоночный автомобиль.

Лыжники, тренеры и судьи дружно рассмеялись.

Гродзенчук сухо и даже чуточку обиженно заметил:

— Вишняк — чемпион страны…

— Бывший чемпион, — спокойно поправил Демидов. — Бывший! Ленинградец и впрямь классно бегал… Лет шесть назад.

Демидов был коренастый, плотный, и Гродзенчук с высоты своих почти двух метров невольно поглядывал на него «свысока».

Вот и сейчас Гродзенчук глянул на студента сверху, усмехнулся:

— Вишняк и теперь тебя на целую минуту обойдет!

Демидов прищурился. Гродзенчук уже давно приметил, что когда Демидов сердился, у него всегда суживались глаза.

— Увидим! — сказал Демидов. И укоризненно добавил: — Эк тебя разобрало-то… Вот невидаль — бывший чемпион приехал. Коленки задрожали.

Ничего не ответив, Гродзенчук ушел. Взволнованный, он стремительно пересек двор, делая такие большие шаги, словно все время переступал через лужи.

«Коленки задрожали», — выйдя на улицу, передразнил он Демидова. — Нет, у меня-то коленки в порядке. А вот ты — хвастун. Тебе что?! Конечно, и не собираешься всерьез бороться с Вишняком. А я — как-никак чемпион города — должен не спасовать перед гостем».

Сидя в трамвае, Гродзенчук мысленно продолжал спор с Демидовым, хотя сам чувствовал, что несправедлив к парню- способному, волевому лыжнику. Но уж больно обидел его упрек.

Трамвай, завернув за угол, медленно покатил вдоль длинных заводских корпусов.

Гродзенчук тотчас отыскал окна лаборатории, где он работал. В трех из них сиял ослепительный свет, будто там был установлен мощный прожектор или шла электросварка. Сквозь стекла были отчетливо видны белые сверкающие столы и переборки, установленная рядами химическая посуда, белый халат лаборантки.

«Трудятся», — подумал Гродзенчук.

Сам он был в отпуску. Гродзенчук всегда отдыхал зимой. Вот когда досыта набегаешься на лыжах! Кстати, это очень устраивало и его сослуживцев, которые любили брать отпуск летом. А всем сразу отдыхать невозможно.

Проезжая мимо лаборатории, Гродзенчук вспомнил, как недавно у него проходил практику Демидов.

«Все-таки самонадеянный парень», — подумал он.

Студенты обычно берут темы уже разработанные, несложные, а этот выбрал такую, что и для диссертации под стать. Профессор Немчинский сказал: «Пытливый, самостоятельный ум!».

«Нет, не пытливый, — мысленно возразил Гродзенчук. — Просто дерзкий».

И опять всплыли прищуренные сердитые глаза Демидова, и это обидное — «коленки задрожали».

Придя домой, Гродзенчук снял со стеллажа кляссер и принялся разглядывать недавно приобретенные марки.

Это уже стало у него привычкой. Когда волновался, когда что-то не клеилось — всегда брался за свою коллекцию. Марки отвлекали, успокаивали.

Он собирал их с детства, как многие мальчишки. Но мальчишек эта болезнь настигает в определенном возрасте и обычно быстро проходит. Как скарлатина или корь. А у Гриши Гродзенчука — осталась. И, вероятно, уже на всю жизнь.

С годами коллекция сильно разрослась. И теперь инженер- химик Григорий Гродзенчук делил себя на три части: лаборатория, лыжи, марки.

Но сегодня и марки плохо помогали. Он разглядывал в лупу новую треугольную негашеную Гвинею, а в голове настойчиво билось: «Вишняк…».

Как обойти знаменитого чемпиона?

Осторожно, пинцетом достал из кляссера «Монну Лизу» (он недавно с большим трудом раздобыл ее), стал переклеивать редкую марку в альбом, а в мыслях по-прежнему: «Вишняк…».

За окном серело небо. Скучное, словно насквозь пропыленное. Как назло, зимний денек был не по-уральски хлипкий, сырой. Тридцать километров по раскисшему снегу… Как лучше преодолеть их?

«И Павла Игнатьевича как нарочно нет…» — уже в который раз мелькнуло у Гродзенчука.

Тренер мог бы подсказать, дать дельный совет.

Но Павла Игнатьевича несколько дней назад вызвали в Москву. Всесоюзное совещание тренеров и судей.

«Вот умники, — подумал Гродзенчук. — Совещание — так обязательно в разгар сезона. Летом не могли?».

Впрочем, он тут же возразил себе, что летом судьи и тренеры в отпусках, в разъездах, кто где. Собери-ка…

Но от этой мысли легче не стало.

Правда, перед отъездом Павел Игнатьевич вместе с ним досконально обдумал план бега, составил примерный график по отрезкам.

Но — Вишняк… Приехал Вишняк. Это все меняло.

И погода… Как бежать по этой чертовой хляби?

Есть лыжники, правда, таких очень мало, которые даже довольны, если состязания проходят в плохую погоду. Тут обычно решают не столько «техника», сколько выносливость, упорство, нервы. Но Гродзенчук, как и большинство гонщиков, любил идти по хорошему снегу, когда лыжи скользят легко и послушны малейшему твоему желанию.

«Ну, давай обдумаем все спокойно», — сказал он сам себе.

Еще раз мысленно перебрал основных соперников.

Конечно, главным его конкурентом всегда был Егошин. Он и на прошлом первенстве города занял второе место. Но Егошин переехал в Тольятти. Теперь на ВАЗе — «Жигули» делает.

Кто же остался? Демидов? Он в прошлом году был третьим. Однако отстал от Гродзенчука больше чем на минуту. А ведь Гродзенчук тогда болел и плохо подготовился к первенству. Не как сейчас, когда он много тренировался и чувствует себя в отличной форме.

Нет, честно говоря, Демидову нынче не светит.

— Кто же еще? Блюмкин? Но тот в последние годы выше четвертого места ни разу не поднимался.

Нет, все ясно, Звание чемпиона у него никто не отнимет. Не отстать от Вишняка — вот задача.

Но как этого добиться? Главное, — как распределить силы при такой погоде? Как построить бег?

Он набрасывал цифры на клочках бумаги. Рвал их… Снова писал.

Ничего не придумав, бросил расчеты, стал возиться с лыжными мазями.

При такой вот гнилой погодке это было особенно важно. Подобрать подходящую мазь.

Многие и не представляют себе, что такое мазь для гонщика. Она придает лыжам чудесное скольжение, «держит» лыжу, не дает ей пробуксовать. Недаром гонщик, объясняя свою неудачу, иногда говорит: «Не попал на мазь».

Долго «колдовал» над мазями Гродзенчук, вспоминая самые лучшие, «тайные» рецепты. Потом разозлился, убрал мази. Нечего мудрить. Наизобретаешь на свою голову! Достал заветную баночку, на донышке которой еще сохранились остатки его любимой смеси.

В такие вот гиблые погодки она еще никогда не подводила Гродзенчука.

Вечером, на жеребьевке, ему повезло.

Чуть не до слез смущенная общим вниманием десятилетняя девочка с огромным алым бантом на голове вытаскивала из глубокой медной чаши маленькие деревянные бочонки от лото. Гродзенчуку она вытащила тридцать восьмой номер. Вот это удача! Идти одним из первых тяжело. Лыжня еще свежая, неукатанная. То ли дело бежать тридцать восьмым! Все тридцать семь впереди идущих утрамбуют и «вылижут» для тебя лыжню, натрут ее, как паркет.

Но главное не в этом. Девочка вытащила ленинградцу тридцать четвертый номер. А Демидову и Блюмкину — двадцать седьмой и тридцатый. Значит, все они пойдут впереди. Это на руку Гродзенчуку. Его приятель, молчаливый, очень исполнительный паренек, Костя, встретит его в условленных местах на дистанции и сообщит, с какой скоростью идут и Демидов, и Блюмкин, и Вишняк. Впрочем, о Демидове и Блюмкине Гродзенчук не тревожился. Надо следить за ленинградцем, только за ленинградцем.

И тут у Гродзенчука внезапно возник план завтрашнего бега. План хитрый и точный.

Чемпион идет перед ним. Значит, можно равняться по Вишняку. Надо первые двадцать пять километров идти, как ленинградец: не давать ему уходить и самому не лезть вперед, не зарываться. В конце концов, Вишняк гораздо опытнее и лучше знает, как идти «тридцатку», да еще по такому снегу. У чемпиона за плечами многие ответственные встречи — одни только четыре первенства СССР чего стоят?!

«Что ж, используем опыт ленинградца! — решил Гродзенчук. — Пусть он строит бег, а я буду во всем следовать ему. Так дойду до двадцать пятого километра. А уж тут дам длинный финиш. Выложу всего себя, без остатка, и обязательно обойду Вишняка!».

Гродзенчук сдвинул брови, усмехнулся.

«Конечно! Вишняк-то уже староват. Тридцать шесть стукнуло. Силенок для быстрого финиша у него уже не останется. Тут-то я его…».

Ночью Гродзенчуку не спалось. То он видел, как Вишняк гуляет с сынишкой. Карапуз спрашивает: «Папа, а кто это — Гродзенчук?» — «Так, слабец один, — отвечает Вишняк. — Завтра я из него приготовлю свиную отбивную».

А то снился крутой спуск. Гродзенчук мчится вниз. И вдруг на полной скорости — хрясть! — лыжа пополам, а он — носом в сугроб.

Всегда вот так: когда непременно надо хорошенько выспаться, чтобы выйти на старт свежим, — именно тогда не спится.

«Целый год ни одного сна не видел. А тут словно подряд десяток кинофильмов прокрутили», — устало думал Гродзенчук, ворочаясь с боку на бок.

…Уктусские горы встретили лыжников неприветливо. Знаменитый — крупный, зернистый, как икра, «скользкий», самый что ни на есть «лыжный» — снег, которым издавна славятся, эти горы, за последние дни размок и лип к лыжам.

Правда, нынче утром на радость Гродзенчуку и другим гонщикам слегка подморозило. Влажный снег, как хороший пирог, прихватило тонкой хрустящей корочкой.

Лыжники повеселели.

А морозец все набирал и набирал силу.

На вершине горы, на плотно утоптанной, словно ее специально трамбовали, площадке, окруженной ровными красавицами соснами, трепетало меж двумя стволами кумачовое полотнище. Метровые буквы: «Старт».

Здесь Гродзенчук впервые увидел ленинградца. Вишняк был и похож на свои фотографии и не похож. Оказался он очень высоким. Крупный нос, обветренные скулы. И узкий рот. Такой узкий, словно ножом прорезанный.

«Злой, наверно», — подумал Гродзенчук.

На щеке у Вишняка белел шрам — небольшая аккуратная скобочка. Наверно, когда-то упал. Эта «скобочка», когда Вишняк говорил, то сжималась, то разжималась.

«А на снимках-то шрама не было, — с ехидцей подумал Гродзенчук. — Заретушировали, лакировщики».

Удивительным оказался у Вишняка голос: густой, утробный. Иногда в нем гудели басовые звуки такой глубины, как у хорошего певца.

— Да, снежок-то… Подкачал, — сказал Вишняк. — Вот в Инсбруке, для Олимпиады, снег привозили откуда-то на самосвалах. — Он засмеялся. — Правда! правда! Там вдруг грянула оттепель, и весь снег как слизнуло. И вот две тысячи солдат в огромных корзинах разносили снег по трассе. Между прочим, устроили отличную лыжню.

Он снова засмеялся. Гродзенчук знал, в той Олимпиаде Вишняк не участвовал. И было непонятно: сам он был в Инсбруке — болельщиком — или просто слышал эту историю от кого-то.

Гродзенчука так и подмывало спросить об этом, но он удержался.

На стартовой площадке суетился фотокорреспондент «Уральского рабочего». Разыскав Вишняка, корреспондент тотчас прицелился в него своим «Зорким». Но Вишняк, улыбаясь, растопырил пальцы и закрыл ими лицо, знаками показывая, что не хочет сниматься в одиночку. Он подошел к группе свердловчан и сфотографировался вместе с ними.

«Правильный чемпион! Не желает отрываться от масс!» — усмехнулся Гродзенчук.

Здесь, на площадке, вертелся и Костя, давний друг Гродзенчука. На лыжах Костя бегал не ахти как. Но любил лыжи беззаветно. А Гродзенчук для Кости был чем-то вроде всемогущего лыжного бога. И Костя был прямо-таки счастлив, когда этот бог давал ему понести свои лыжи после состязаний или поручал сменить сломанное кольцо на палке.

Костя все делал тщательно, предельно добросовестно.

Сейчас на площадке он был в черной кожанке, на лыжах.

Гродзенчук отвел его в сторонку.

— Следи за Вишняком. Понял? — строго повторил он свой наказ. — Только за Вишняком. На остальных — наплюй. Иначе собьешься…

Костя кивнул. Он вообще был неречист, этот Костя. Неречист и мрачноват.

Старт лыжникам давался с разрывом в тридцать секунд. Каждые полминуты с линии старта, словно с туго натянутой тетевы огромного лука стрела, срывался очередной гонщик. Он летел по склону, быстро уменьшаясь, и вскоре исчезал вдали.

Вот пускают уже десятого, семнадцатого, двадцать второго лыжника… Напряжение возрастает. Вот маленьким синим комочком скользнул с горы Демидов. Ринулся вниз Блюмкин.

Вот ушел тридцать третий, и на старт встал Вишняк. Как он спокоен! Да, опыт, огромный опыт за плечами чемпиона. Он и придает Вишняку уверенность. А эта неколебимая вера — уже половина победы. Мелькнул красный флажок и, сильно оттолкнувшись палками, ленинградец стремительно рванулся вниз.

Вскоре на старте уже нетерпеливо переминался Гродзенчук. Секунды тянулись медленно, они ползли, как ленивые упряжки быков по бескрайней степной дороге. Стартер скосил глаза на секундомер.

— Внимание!

И опять пауза. Она кажется бесконечной, хотя продолжается всего одну секунду. И наконец — сигнал!

Гродзенчук рванулся в погоню за чемпионом. Их теперь разделяли ровно две минуты. А к финишу надо хоть на секунду, но обязательно сократить просвет.

Идти было тяжело. Вся дистанция состояла из многочисленных спусков и подъемов. Гродзенчук летел все быстрее по склону, и вековые сосны сливались в сплошной частокол. Казалось, мчишься по узкому коридору, а по бокам тянутся высокие бесконечные стены.

Выигрывать время надо на подъемах. Гродзенчук старался не пропустить момент, когда скольжение лыж с горы замедлялось, и сразу начинал энергично работать палками.

Да, прав Павел Игнатьевич. Тренер любил повторять: «тягуны» на то и созданы, чтобы проверить, высок ли моральный уровень гонщика.

Тягуны — и слово-то какое! Так лыжники называют длинные, трудные подъемы. Действительно, «тягуны» — все жилы вытягивают.

Гродзенчук твердил себе: «Так. Потей! Потей!».

Но по-настоящему он еще не «выкладывался». Борьба только начинается. Надо беречь силы.

Первый отрезок пути он шел «вслепую», не зная своей скорости, не зная, насколько обогнал его Вишняк. Скорее бы кончился пятый километр. Там, в узкой лощинке, его встретит Костя, и сразу выяснится, как идти дальше.

И вот лощинка. Узкая и длинная, словно вырубленная меж крутобоких скал.

Еще издали Гродзенчук увидел черную кожанку Кости. Поверх кожанки, на груди, на длинном шнурке висел, как медальон, никелированный секундомер.

— Ровно! — сложив руки рупором, крикнул Костя.

«Так! Все правильно! — обрадовался Гродзенчук и пронесся мимо. — Значит, иду наравне с Вишняком».

Он взлетел на подъем и стремительно помчался вниз. Спуск длинный, а впереди высилась большая гора, — пожалуй, самый крутой подъем на всей дистанции.

«Сейчас-то ничего, а на втором круге об эту горушку многие споткнутся!» — подумал Гродзенчук.

Он мельком взглянул на лыжню, круто взбегающую вверх, и увидел на ней цветной бисер лыжников. Казалось, порвалось огромное пестрое ожерелье, и бисеринки рассыпались по горе. Но они катились не вниз, а упорно лезли к вершине. А возле самого гребня, сильно работая палками, уверенно шел Вишняк в черном свитере, резко выделяясь на снегу. Он напоминал огромную птицу.

Гродзенчук бежал все стремительнее. Великолепное ощущение силы и какой-то особой легкости наполняло каждый мускул, каждую клеточку его тренированного ловкого тела. Казалось, сама скорость, которую он всегда ощущал в себе, вдруг вырвалась на свободу.

Терпкий, настоенный смолой и хвоей, густой воздух родных Уктусских гор бодрил и радовал.

— Хоп! Хоп!

— Лыжню! — кричал Гродзенчук, и гонщики послушно уступали ему дорогу.

Он обошел уже трех человек.

Гродзенчук знал, что сейчас Костя торопливо идет по лесу, срезая огромную петлю дистанции. Скорее бы десятый километр! Там его снова встретит этот молчаливый, словно вечно сердитый, паренек, и можно будет еще раз сверить свой темп со скоростью чемпиона.

Энергично отталкиваясь палками, далеко и сильно выбрасывая длинные, сухие ноги, такие длинные, что, как шутили товарищи, того и гляди Гродзенчук сам запутается в них, — он быстро скользил по лыжне.

— Ровно! — крикнул Костя, когда Гродзенчук вихрем пролетел мимо него на десятом километре.

Опять ровно!

Результат и радовал и немного смущал Гродзенчука. Он шел этот отрезок пути не с предельной своей скоростью, и был уверен, что чемпион хоть на несколько секунд обойдет его.

Гродзенчук подготовился к этому. Сил еще много. Он мог идти быстрее и собирался нажать, прибавить темп, но оказывается… этого не требовалось.

Все тем же накатистым, выверенным ритмичным шагом подошел он к концу первого круга, к той утоптанной площадке на вершине горы, с лентой кумача, туго натянутой меж двух сосен, где он брал старт. Казалось, это произошло совсем недавно, а прошел уже почти час.

Здесь толпилось много болельщиков. Проносясь мимо них, Гродзенчук слышал четыре, часто повторяемые фамилии — свою собственную, Вишняка, Демидова и Блюмкина.

Болельщики о чем-то спорили, что-то кричали, но крики сливались в сплошной гул.

И Гродзенчук снова, второй раз в этот день, скользнул вниз с горы. Итак, пятнадцать километров — половина дистанции — за спиной. Впереди еще один круг.

Он шел размашистым накатистым шагом, уверенно и спокойно обгоняя противников. На восемнадцатом километре, как и было условлено, Гродзенчук снова увидел черную кожанку Кости.

— Плюс восемь! — крикнул тот.

Плюс восемь?! Гродзенчук радостно кивнул. Восемь секунд выиграно! И у кого? У самого Вишняка!

Он взлетел на подъем и стремительно рванулся вниз. Ходу! Ходу!

Но тут в нем зародилось беспокойство. Какая-то смутная тревога.

Почему Вишняк идет медленнее его? Не взял ли Гродзенчук слишком быстрый темп? Да, чересчур резвый для такого снега? Как бы не «скиснуть» на финише…

Эта тревога нарастала, мешала идти. Клочки мыслей путались, сбивали с выверенного, ритмичного шага.

«Хитрит чемпион! Бережет силы, — наконец решил Гродзенчук. — Хочет, чтобы я зарвался!.. Да, именно. А сам нажмет на финише. Ведь впереди еще двенадцать километров. Но нет, не выйдет!».

И Гродзенчук чуть-чуть сбавил темп.

Правда, было обидно: лыжи, казалось, сами рвались вперед.

— Не горячись. Не горячись! — в такт шагам повторял он, вонзая в снег легкие, упругие палки, и упрямо сдерживал себя, словно натягивая возжи.

Этот участок — самый плохой. А главное — тут никто не сообщит ему время. Еще раз, последний раз, он увидит Костю лишь на двадцать пятом километре. А там он даст финиш! Держись тогда, Вишняк!

Сил еще много, они так и просятся наружу. А пока надо идти вслепую.

Спускаясь с горы, Гродзенчук увидел, как грозный ленинградец взбирается на следующий подъем. Расстояние между ними казалось таким маленьким, что Гродзенчук даже испугался. Неужели просвет еще сократится?! Значит, он, сам того не желая, опять нажал? Ведь не может же чемпион без конца сбавлять темп? Что за странная тактика?

Вскоре черный свитер Вишняка исчез за горой. Гродзенчук легко обошел еще четырех соперников.

Он волновался, но вместе с тем ощущал огромный прилив сил. Укатанная лыжня словно сама несла невесомые лыжи. Он шел, уверенно отбрасывая одного противника за другим, волнуясь и радуясь.

«Что это со мной? — думал он. — Или ленинградец разжег во мне такой задор? Я словно и не устал!».

Все чаще и чаще видел он перед собой Вишняка. Тот, казалось, летел над дорожкой, но расстояние между ними все уменьшалось.

На двадцать пятом километре Гродзенчук еще издали увидел, как Костя сердито машет рукой.

«Чудной! — приближаясь к пареньку, думал Гродзенчук. — Чем он недоволен? Ведь я обошел чемпиона, а не он меня! Впрочем, Костя всегда хмурый!».

— Плюс двадцать! — отчаянно выкрикнул Костя. — Жми сильней!

«Зачем жать? Ведь ленинградец и так… проигрывает двадцать?»- удивился Гродзенчук и пронесся мимо.

А Костя бежал по снегу и хрипло кричал вслед:

— Демидов уходит! Бросай ты этого…

Так вот в чем дело? Гродзенчук чуть не затормозил на всем ходу. Так неожиданно, так нелепо и чудовищно было это…

Значит… Значит… Прославленный Вишняк… Да, подвел его…

Гродзенчук едва не кричал от яростной обиды.

Но когда же Демидов?… Когда он успел вырваться? Впрочем, — ясно когда! После восемнадцатого километра!

«Ведь я тогда сбавил темп! Да, равняясь на Вишняка! Ах, наивный младенец!» — Гродзенчук не мог простить себе этой оплошности.

Как он раньше не чувствовал, что ленинградец сковывает его, не отпускает от себя, мешает идти. Зачем он с ним связался? Подумаешь — знаменитость! И вот результат!

Но он еще свеж. Не все потеряно. Надо нажимать.

Гродзенчук яростно работал палками, вгрызаясь в крутой подъем. Две мысли стучали в мозгу: первая — отбросить Вишняка, не думать о нем, словно его и нет; и вторая — сколько секунд он проиграл Демидову? Нельзя ли достать его?

На спусках ветер звенел в ушах. Вот это темп! Так и следовало идти! Ах, глупец! На что ему сдался чемпион?!

На двадцать восьмом километре незнакомый бородач в дубленке гневно крикнул:

— Проигрываешь сорок Демидову!

Сорок секунд! Обида кипела в Гродзенчуке. Сорок секунд, а осталось всего два километра. Он еще свеж, очень свеж, но силы свои уже не удастся выложить. Они останутся в нем, как безмолвный упрек.

Гродзенчук бежал все стремительней. Никогда еще не шел он таким темпом. Он словно стелился над дорожкой. И все- таки знал — все потеряно.

С разгона вихрем обрушился он на красный финишный плакат и резко затормозил. И сразу услышал, как кто- то из судей сказал:

— …проиграл Демидову двадцать семь…

Дальше он не стал ждать. Закончившие бег лыжники неторопливо прохаживались по площадке, отдыхая. А он, сильно работая палками, заскользил с горы и без лыжни, по целине, мчался меж стволов.

— Так и надо! Так тебе и надо! Не трусь! Не иди на поводу у знаменитостей! — твердил он и, не жалея сил, в яростном темпе покрывал одну сотню метров за другой, словно стремясь хоть теперь растратить так бессмысленно сэкономленную энергию.

 

МЕКСИКАНЕЦ

днажды под вечер вышел я во двор и вижу: какой-то длинный парнишка с челкой в синих тренировочных брюках скачет через скакалку.

А невдалеке наши ребята в сквере сидят. И громко всякие ехидные замечания отпускают.

— Нашел работенку! (Это Венька).

— У девчонок подглядел! (Это Макс).

— Дыру в асфальте не протопчи! (Гриша).

— Дыши носом, парень! (Митя Галкин).

— Перебегать улицу перед близко идущим транспортом опасно! (Это Лека. Он всегда какую-нибудь чушь брякнет, но получается почему-то смешно).

А парнишка скачет себе и скачет: то на одной ноге, то на другой, то двумя вместе. Длинный, и руки длинные, и ноги. И будто даже не слышит насмешек. Скачет себе, и челка у него на лбу тоже скачет.

Ну, я-то сразу понял: боксер. У нас в секции тоже ни одно занятие без скакалки не обходится.

— Откуда этот чемпион взялся? — спрашиваю у ребят.

— А он вчера в тридцать седьмую переехал. Вместо Геньки, — говорит Лека.

Вскоре я познакомился с новеньким. Он в наш восьмой «в» стал ходить и в ту же боксерскую секцию при «Зените», где и я.

Мы даже вроде приятелями стали. Ну, не совсем приятели, потому что Женька уж очень молчаливый. Замкнутый какой- то. А я люблю, если друг-товарищ, так чтобы с ним обо всем потолковать: и о боксе, и об аквалангах, и о кино, и о девчонках знакомых.

Вообще, странный он, Женька.

Вот в школе, например, математик им не нахвалится. И физик тоже. И в самом деле, эти предметы он здорово знает. А по литературе — вечно троечки. И по истории.

— А, — говорит Женька. — Кому это нужно?! Так — стихи!

Это его любимое словечко; все ерундовое, никчемушное, все у него — стихи!

Я сперва думал: у Женьки просто мозг так устроен — только точные науки вбирает. А гуманитарные — не способен. Потом гляжу, нет, по географии он — один из первых, и по английскому — тоже…

— Чуд-дак! — сказал мне Женька. — Я ведь кем хочу быть? Капитаном! Капитан дальнего плавания. А капитану без географии да без английского — никак. А литература ему на что? С африканцами об Евтушенко беседовать? Или англичанам декламировать «Мчатся тучи, вьются тучи»?

Ребята наши восхищались Женькой. Вот целеустремленность! Молодец! Выбрал себе дорогу в жизни и прямо, без колебаний идет по ней.

Это верно, конечно. Другие-то наши восьмиклассники, да и сам я, все еще не знаем, куда ткнуться, какую профессию избрать.

Однажды на уроке литературы наша Мария Степановна стала спрашивать, кто кем хочет быть? Ну, Женька, конечно, сказал — капитаном.

— А почему именно капитаном?

Женька стоит, молчит.

Стала учительница других спрашивать. Кто кибернетиком хочет быть, кто — космонавтом, кто — архитектором. А многие, как и Женька, моряками. Ничего удивительного: город у нас портовый, море — прямо из школы видно. С первого этажа, правда, не видно, а с третьего — вся бухта, и длинная песчаная коса, и маяк на острове, и белые пароходы у причальных стенок.

— А ты почему хочешь быть моряком? — спросила учительница у Вовки Шмидта.

Ну, тот стал расписывать: все страны увижу, и тропики, и север, и вообще интересно. Море, всякие там муссоны- пассаты. Со шквалами бороться…

А Женька с места шипит:

— Стихи!

— Странно, — повернулась к нему Мария Степановна. — Ты же сам тоже мечтаешь стать капитаном. И не любишь море?

— Капитаном я непременно буду, — говорит Женька. — А все эти муссоны-пассаты — сплошная лирика. И вообще сейчас океанские лайнеры — такие громадины, что вовсе даже не чувствуют шквала. Волны сами от них отскакивают как от стенки горошины.

…У нас, в боксерской секции, Женька сразу завоевал авторитет. И заслуженно — дрался он, в самом деле, здорово. Ну, еще бы! Оказывается, он уже два года тренируется. Наш тренер вскоре стал через каждые полчаса повторять:

— Вот у кого учитесь настойчивости!

Это у него вроде поговорки стало.

И впрямь, задаст тренер разучить какой-нибудь прием: нырок, или, скажем, удар левой вразрез, так Женька хоть целый вечер готов повторять. И как только не надоест?!

Мы с ребятами обычно с четверть часа пошлифуем удар, и все. Скучно. А Женька один и тот же прием — пятьдесят, сто, двести раз подряд…

— Хочу стать чемпионом. И стану! — однажды по секрету заявил он мне.

«Конечно, станет! — подумал я. — Такое дьявольское упорство».

Через два месяца должно было состояться школьное первенство города. От нашей секции надо было выставить команду, пять человек.

Все мы, конечно, волновались. Всем хотелось попасть в эту заветную пятерку. Только Женька был спокоен. Ну, ясно. Ему- то место в команде обеспечено.

И вот наконец-то тренер объявил состав команды. Первым, конечно, шел Женька. Я попал в запас. Ну, что ж. Запасной — это тоже неплохо. Ведь ребят-то в секции — тридцать шесть. Попробуй, пробейся в первую пятерку!

— Отныне основному составу и запасным надо особенно поднажать на тренировки. И режим особенно строго соблюдать, — сказал тренер.

И вот стали мы готовиться к первенству города.

На занятиях теперь тренер все внимание — нашей восьмерке (пять основных и трое запасных). Остальных ребят займет чем-нибудь, а сам все вокруг нас ходит. Одному стойку подправит, другому подскажет, как лучше провести крюк слева, с третьим ближний бой отрабатывает.

А Женька — тот прямо себя не щадил. Уже к середине занятия его синяя майка на спине совсем черной становилась. От пота. А по вечерам у нас во дворе он то на перекладине пыхтел, то со скакалкой прыгал. Все мальчишки уже привыкли к его скакалке и больше не подшучивали над ним.

Шли дни. И вот однажды, в самый разгар подготовки, Женька вдруг не пришел на секцию.

«Заболел», — подумал я.

И все ребята, наверно, так решили. И тренер тоже.

Но возвращаясь с секции, я встретил Женьку во дворе. Он шел к «Москвичу» со своим дядей. Дядя — высокий, ноги у него длинные, как у журавля. Даже странно, как они влезают в маленький «Москвичок»? Держится дядя важно и вробще — очень внушительный.

Дядя этот недавно к Женьке приехал. Погостить. А раньше дядя с Женькой вместе жили, в одном городе. Мы как раз на дворе в футбол гоняли, когда въехал запыленный «Москвич». Оказывается, дядя прямо из санатория, целые сутки ехал. Теперь «Москвич» стоит во дворе, и уже не пыльный, а наоборот, сверкает как игрушка. Дядя с Женькой каждый день возятся с ним: протирают, смазывают, моют…

— Ты чего? — приступил я к Женьке. — Чего тренировку прогулял?

Но он лишь мотнул головой. Мол, не приставай.

«Не хочет говорить, не надо, — подумал я. — Женька зря не пропустит. Значит, были причины».

Женька влез за дядей в машину. «Москвич» фыркнул, присел, как конь перед прыжком, и с места ходко рванулся вперед.

«Может, дядя против бокса? — подумал я. — Не пускает Женьку?».

У нас были такие случаи. Стукнут кого-нибудь из ребят покрепче, нос расквасят или бровь, а на следующий день явится мамаша и кричит: «Это не спорт! Это варварство! Пусть пьяные мужики дубасят друг друга, а мой Вовочка из интеллектуальной семьи».

Ну, это ведь мамаша, домашняя хозяйка, ей простительна такая несознательность. А Женька нам про своего дядю рассказывал, что он какой-то специалист по турбинам, исколесил весь свет и даже в Индии и в Африке бывал. И охоту на слонов, и бой быков, и небоскребы, и чего-чего только он ни повидал. Такому дяде стыдно против бокса выступать. Против бокса, которым и Джек Лондон, и лорд Байрон, и даже Пушкин, и многие-многие другие весьма интеллектуальные личности увлекались.

На следующее занятие секции Женька опять не пришел. До начала состязаний оставалось уже меньше месяца, и тренер забеспокоился.

— А в школе Евгений был? — спросил он у меня.

Я кивнул.

— Странно…

Я опять кивнул. А что я мог сказать? В самом деле, странно.

— Поговори с ним, — попросил меня тренер. — Узнай, что и как. Может, у него семейные обстоятельства?…

Я пожал плечами. Все возможно. Хотя, впрочем, какие у Женьки могут быть обстоятельства? Семейные обстоятельства?

На следующий день, после уроков, говорю я Женьке:

— Мне поручено с тобой побеседовать.

— А если мне неохота беседовать?

— Нет, — говорю. — Все равно побеседуем.

Отошли мы к окну в коридоре, я и спрашиваю:

— Почему ты вот уже две тренировки промотал? Ведь скоро первенство города?

А Женька говорит, спокойно так:

— А я решил бросить бокс. Глупое занятие. Мордобой.

Я прямо рот раскрыл от удивления.

— Мордобой? А чего же ты раньше этим «мордобоем» так увлекался? Первым у нас был. Чемпионом стать хотел.

— По глупости, — говорит Женька. — По молодости лет…

— Нет, — говорю. — Не финти. Объясни толком, что стряслось. Может, дядя?…

— При чем тут дядя?

— Тогда в чем же дело?

Молчит.

— Ну, в чем же дело? — настаиваю.

— Вот вцепился, как репей собаке в хвост, — говорит Женька. — Не хочу и все тут. Бокс — дело добровольное? Так? А я не желаю добровольно, чтобы меня по роже лупили.

— А раньше желал? Почему?

— Сказано же: по молодости…

Опять мы к началу разговора вернулись. Я уже стал злиться.

Чувствую, Женька тоже сердится.

«Вот сейчас нам бокс и пригодится, — думаю. — Женька, правда, покрепче меня. Ну, да ничего…».

— Значит, ты изменник! Разлюбил бокс?! — нарочно подначиваю я. — Наверно, никогда и не любил…

Женька презрительно фыркнул. Глянул на меня исподлобья.

— Это я-то не любил? Да я, если хочешь знать, и сейчас его страстно люблю. Я его уже три года, как люблю. С того самого дня, как прочитал Джека Лондона «Мексиканец». Помнишь?

Я кивнул. Еще бы! У нас в секции все мальчишки не раз читали этот замечательный рассказ о маленьком молчаливом мексиканце Ривере. Полунищий парнишка, он, чтобы, заработать деньги и купить винтовки для революции, вышел на ринг на неравный бой с могучим чемпионом. Тот был сильнее худощавого, нетренированного Риверы, но Ривера знал, что должен победить, обязательно победить и получить приз, иначе не на что будет купить винтовки. И он выстоял. Выстоял под бурей ударов. Победил!

Я читал «Мексиканца» раз пять и каждый раз прямо- таки преклонялся перед железной волей этого угрюмого мексиканского оборвыша, настоящего солдата революции. Каждый раз, дочитав до той страницы, где несмотря на подкупленных судей, несмотря на враждебность зрителей, мексиканец стремительным ударом валит на брезент самодовольного могучего чемпиона, я хотел скакать и кричать от радости.

— А сколько денег получил мексиканец? Помнишь? — спросил Женька.

«Денег? — я пожал плечами. — При чем тут деньги? Ах, да, приз…» Я напряг память. Сколько? Много. А точно — не запомнил.

— Пять тысяч долларов! — восторженно выкрикнул Женька. — Неплохо, а?!

Я пожал плечами. Женькин азарт был мне непонятен.

— Пять тысяч за полчаса! — сверкая глазами, продолжал Женька. — Я тогда спросил у дяди, сколько это — пять тысяч долларов? Там, за границей. Он сказал — можно автомашину купить. Понял? За полчаса — машину!

Никогда не видел я Женьку таким. Обычно он был спокоен, неречист. А сейчас глаза его пылали, весь он как-то дергался, суетился.

— Ну, и что? — спросил я.

Женька сразу как-то скис. Глаза его потухли.

— А ничего! — вдруг сердито крикнул он. — Прицепился тоже! Гуд бай! Аривидерчик! — и, не глядя на меня, быстро зашагал к лестнице.

Дома я долго обдумывал наш разговор. Все-таки странно! Почему Женька решил бросить бокс? Боится синяков? Ерунда! Женька не из пугливых. И раньше-то ведь не боялся, чего же сейчас вдруг струсил.

И зачем он про «Мексиканца»? И про пять тысяч долларов?

Я опять и опять вспоминал его горящие глаза, его суетливость, когда он говорил об этом огромном призе. Странно, очень странно!..

Я вышел на двор. Женьки не было. Возле «Москвича», крутился его дядя. Он был без пиджака, в трикотажной фуфайке. Дядя то влезал в машину, что-то там делал, то вылезал, поднимал капот и склонялся над двигателем.

Я подошел и стал неподалеку.

Дядя взял какую длинную палочку, утыканную яркими перьями, — она была похожа на огромный, пушистый хвост тропической птицы — и стал ею смахивать пыль с кузова.

Я стоял рядом и смотрел.

— Удобная штука, — сказал дядя и помахал этим птичьим хвостом. — Это я из Японии привез. Не щетка, а прямо пух. Пощупай.

Я пощупал. В самом деле, пух.

— Таким уж краску не поцарапаешь, — продолжал дядя. — Вещь!

Я кивнул. Дядя достал сигарету, щелкнул зажигалкой. Зажигалка была интересная. Как пистолет. Щелкнешь курком — и из дула вылетает пламя.

— Англия, — сказал дядя, погасив огонь. — Ты зажигалки любишь?

Я пожал плечами. Откуда я знаю, люблю или нет, когда я зажигалки никогда даже в руках не держал?!

— О, бывают чудесные! Вот! — из заднего кармана брюк он достал круглую плоскую зажигалку.

Щелкнул, и из нее выскочила балерина. Изо рта у нее, как длинный, красный язычок, вилась струйка огня.

— Французская, — сказал дядя. — Вещь!

Я уже заметил: он то и дело говорил — «вещь»! Это была у него высшая похвала.

«А если… Поговорю-ка я с ним насчет Женьки? — вдруг решил я. — Только как начать?».

Дядя полоской замши протирал никелированные части, а я все не знал, как начать.

— Знаете, — наконец сказал я. — Ваш племянник здорово боксирует. Даже в первенстве города будет участвовать.

Дядя положил замшу в ящичек возле приемника.

— Зачем? — спросил он.

— Как зачем? — я удивился такому странному вопросу.

— Зачем ему бокс? — спокойно повторил дядя.

— Ну, чтобы сильным, и смелым… И вообще… Он даже чемпионом хочет стать…

— Зачем? — опять повторил дядя.

Я внимательно посмотрел на него: шутит, что ли? Нет, лицо у него было вполне серьезное.

Я пожал плечами. Зачем становятся чемпионами?! Ну, становятся и все.

Я вспомнил вдруг наш последний разговор с Женькой. Вспомнил насчет «Мексиканца».

— Ваш Женька хочет быть таким же выносливым, таким же несгибаемым, как мексиканец, — сказал я дяде. — Помните? У Джека Лондона?

Дядя усмехнулся.

— Насчет «Мексиканца» у Женьки неувязочка вышла, — сказал он. — Помнишь, этот Ривера приз получил? Пять тысяч долларов? Помнишь?

Я кивнул. И подумал:

«Заладили. И дядя тоже насчет приза».

— Вот мой Женька по молодости лет и полагал, что у нас чемпионам за победу тоже такие куши отваливают. А я разъяснил ему: это за границей так, а у нас боксеры шиш получают.

— Ну? — воскликнул я. — И что?

— А кому охота, так, задаром, в синяках да ссадинах ходить? Да со сломанным носом? Я ему и посоветовал: лучше плаванием или греблей займись. Все польза. И к морю ближе, и без синяков.

— Превосходно! — крикнул я. — Чудесно!

Повернулся и убежал. Даже не прощаясь, убежал.

Я хотел обязательно, немедленно, тут же разыскать Женьку.

Я обегал все вокруг, и в саду побывал, и в библиотеке, и у ребят. Женьку я нашел возле кино. Он стоял в очереди за билетами.

— Так, — сказал я. — Значит, ты хотел… чемпионом? Чтобы пять тысяч — за полчаса?

Женька молчал.

— А потом передумал? Неувязочка с «Мексиканцем» вышла, да?

Женька молчал.

— Чудесно! — сказал я. — Прекрасно! Просто изумительно! — в груди у меня все ходуном ходило, но я старался говорить спокойно. — А дядя у тебя — прямо мудрец. Ну, прощай, прогоревший чемпион! Далеко тебе до мексиканца! — я повернулся и ушел…

 

МЫ ЕЩЕ ВСТРЕТИМСЯ…

амолет летел беззвучно. Непривычному это показалось бы удивительным: такая скорость — и ни звука!

Виктор Бантиков сидел, удобно откинувшись на спинку кресла, возле иллюминатора. Но в иллюминатор не смотрел.

Как быстро человек привыкает ко всему!

Если бы лет десять назад, даже не десять, а всего восемь лет назад, ему, тогдашнему шестнадцатилетнему вологодскому пареньку Витьке «Бантику», ученику-газосварщику из ПТУ № 8, сказали, что он будет вот так, запросто, со скоростью девятьсот километров в час мчаться на высоте одиннадцать тысяч метров в Голландию, Швецию или Норвегию, — он бы лишь усмехнулся: «Брось заливать-то!».

Но с тех пор он летал уже не раз, и не десять раз, и по Советскому Союзу, и за границу. Постепенно салон самолета стал для него чем-то привычно-будничным, вроде трамвая.

Полулежа в кресле, Бантиков пытался дремать. Но это не удавалось. А едва он открывал глаза — прямо перед ним торчала круглая голова. Вернее не голова, а черный, крепкий, аккуратно подстриженный затылок.

Он мешал Бантикову, словно наглухо закрывал обзор. Взгляд утыкался в этот крепкий затылок и ничего, кроме него, уже не видел. Стена. Тупик. Если бы он мешал Виктору Бантикову только здесь, в самолете, — можно бы и потерпеть. Но затылок, вернее, его обладатель вот уже несколько лет стоял поперек пути и не давал Виктору ходу.

Это был Николай Ильин — многократный чемпион страны по конькам, владелец всесоюзного рекорда в беге на пять тысяч метров.

«Пятерка» — коронная дистанция Ильина. Но «пятерка» — также любимая дистанция и Бантикова. В этом и была вся штука!

Сколько раз уже пытался Виктор обойти Ильина. И каждая новая попытка кончалась, как и предыдущая. И почти всегда не хватало какой-то ерунды, мелочишки, одной- двух секунд, а иногда — даже долей секунды.

Тренер Карашьянц твердил Виктору: ты сильнее Ильина. Виктор и сам был убежден: обойду! Но шли месяцы и годы, а Ильин оставался недосягаем.

И вот сейчас, готовясь к первенству Европы, Виктор решил: теперь или никогда. Он тренировался как одержимый. Он и вообще-то был упорен. И даже упрям. А тут — превзошел самого себя. Тренировался каждый день, не давая себе ни малейшей поблажки.

Друзья не зря называли Виктора «бычком». И за его крутой лоб с двумя шишками наверху, словно двумя маленькими, только идущими в рост, рожками. Но, главное, — за характер. Настырный, упрямый.

Карашьянц очень ценил упорство Виктора. Ставил его в пример другим бегунам.

Кому из вас и сколько таланта отпущено матушкой- природой, — это мне неведомо, — любил повторять тренер. — А вот у кого сколько трудолюбия, — это я сразу вижу. Люблю упрямых. И не терплю лентяев.

Тренируясь к первенству Европы, Виктор твердо верил: он победит. Он ощущал в себе такую окрыленность, такую легкость, такой запас взрывной энергии!.. И по контрольным прикидкам видел: он как раз достиг той великолепной формы, того «пика», к которому так стремится каждый спортсмен.

«Ну, держись, Коля-Николай!» — подумал он, глядя в круглый затылок.

И загадал: если Ильин сейчас обернется — все будет хорошо. Впился глазами ему в затылок и мысленно приказал: «Ну, обернись! Обернись же! Обернись!».

Эту игру он полюбил давно: задумать что-нибудь и взглядом внушить. Телепатия, что ли? Иногда получалось.

«Ну, Коля-Николай, обернись! Ну! Обернись!».

Но Ильин был недвижим как тумба.

«Ну же! Повернись!».

Виктор сверлил глазами этот крепкий черный затылок.

И Ильин обернулся.

— Как раз полпути, — сказал он, указывая на часы. Потом потянулся и, провожая глазами прошедшую мимо молодую женщину, негромко продекламировал:

Виктор усмехнулся. Да, точно подмечено. Женщина была в каком-то необычном, черном, усыпанном серебристыми блестками, платье и шла, плавно покачивая бедрами и плечами.

Виктор прикрыл глаза, откинулся на спинку кресла. Все- таки Ильин — неплохой парень. И умен. Институт кончил. (Это была больная мозоль Виктора: у самого у него только ПТУ — весь ученый багаж).

А лучше — был бы Ильин подлецом или бездарью. А то как-то злости настоящей против него не появляется. А злость в борьбе — великое дело.

Ту-104 летел все так же беззвучно. И все так же внизу сверкало ровное белое поле.

Маленький шведский городок последние недели только и жил коньками. Для первенства Европы он отдал всего себя: свои отели, магазины, транспорт, свой отличный, капитально обновленный стадион, свои почтовые отделения, бары и ночные клубы.

Символ первенства — мчащийся в низкой посадке конькобежец, с одной рукой, заложенной за спину, и другой, — вытянутой в резкой отмашке, — эта броская картинка красовалась и в витринах магазинов, баров, парикмахерских, и на ветровых стеклах автомашин, и даже на дверях банка и городской мэрии.

Виктор Бантиков в тот день встал рано, вышел на улицу. Погода была самая «коньковая».

Легкий морозец и небо ясное, чистое, какое-то удивительно прозрачное.

«Повезло!» — подумал Бантиков.

Именно о такой погодке он и мечтал всегда, когда мысленно представлял себе, как обойдет Ильина.

Хорошо бы, конечно, бежать с ним в одной паре, рядом. Вот тогда он наверняка опередил бы чемпиона. Но в одной паре — это, конечно, слишком большая удача. На это рассчитывать нельзя.

Впрочем, и так он обгонит Ильина.

Он это знал, чувствовал каждой клеточкой своего сильного, тренированного тела.

Он верил в себя. Некоторые недруги, завистники, — а у кого из стоящих спортсменов их нет?! — шептались, что, мол, Витька слишком задирает нос, самоуверен больно. До Виктора докатывались эти разговорчики. Но он считал так: если хочешь быть первым, надо, непременно надо, крепко верить в себя. Ну, а где эта вера, необходимая и обязательная, где она превращается в глупую самоуверенность и нахальство, — это пусть другие судят.

Вскоре он вернулся в гостиницу, еще тихую, совсем сонную. В коридоре, неподалеку от своего номера, увидел Ильина. Тот был в тренировочных брюках, с мокрыми волосами.

«Наверно, только что из душа», — подумал Бантиков.

Лицо у Ильина было хмурое, бледноватое.

«Волнуется», — мелькнуло у Бантикова.

— Привет! — сказал он. — Как жизнь чемпионская?

— Порядок! — усмехнулся Ильин. Но глаза не смеялись, оставались холодными и словно повернутыми куда-то внутрь, в себя.

И Бантиков снова подумал: «Волнуется!».

Он понимал: Ильину есть чего тревожиться. Правда, Ильин все еще чемпион, но вот уже четыре года он показывает одни и те же секунды. Может, они и неплохие. Но вперед Ильин уже не движется. А это скверный признак. Кто не идет вперед, обязательно поползет назад. Не нынче, так завтра. В спорте, как и в жизни, стоять на месте невозможно.

Виктор вошел в свой номер. Номер был на двоих. Бантиков поселился там со своим другом Андреем.

Рассказал ему о встрече с Ильиным.

Андрей слушал молча. Он вообще никогда не перебивал.

— Конечно, — сказал Андрей. — Ты обставишь его. Не сомневайся.

— А я и не сомневаюсь! — ответил Виктор.

— И правильно! — снова подтвердил Андрей. — И не сомневайся.

Вскоре спортсмены уже были на стадионе.

Погода понемногу менялась. Солнце скрылось за облаками. Легкий ветерок упрямо тащил их с моря. День стал не таким ярким и звонким. Но лед был по-прежнему хорош. И сулил «быстрые секунды».

Как всегда, многоборье началось с пятисотки. Ни Ильин, ни Бантиков не были спринтерами и на этой, самой короткой, дистанции обычно не блистали. Но сегодня лед был такой, что и у Бантикова, и у Ильина результаты оказались вполне приличными. Не в первой пятерке, правда, но подходящие. Лидером стал финский спринтер Малькерн.

Вскоре начались главные забеги дня: пять тысяч метров. Любимая дистанция Бантикова и Ильина.

Обычно Виктор не смотрел на забеги до своего выступления. Надо было экономить нервную энергию.

За годы состязаний он приучился терпеливо ожидать своей очереди в раздевалке, лишь по радио следя за ходом борьбы.

Но сегодня он изменил привычке.

В третьей паре бежал Ильин. И Виктор решил посмотреть этот забег.

Он вышел из раздевалки, зашагал к ледяному полю. Однако в нескольких метрах от дорожек остановился. Подходить ближе, к самому полю, не хотелось.

Виктор даже укрылся за спины суетившихся тут дюжих парней с кинокамерами. Ему почему-то не хотелось, чтоб Ильин видел его. Хотя?… Чего скрывать-то?

«Глупо», — подумал Виктор.

Но все-таки почему-то продолжал словно бы прятаться.

Ильин в паре с японцем Сакемура подкатил, к стартовой черте. Ильин был подчеркнуто медлителен. Перед каждым своим движением он несколько секунд как бы раздумывал, колебался: а стоит ли его совершать, это движение? Но Виктор знал, эта заторможенность нарочитая. С выстрелом стартера она сменится взрывом энергии.

«Да, ничего не скажешь, красивый парень», — подумал Виктор.

Ильин был высокий, ноги — длинные, плотно обтянутые рейтузами. И лицо — с резко очерченным подбородком и плотно сжатыми губами. Точно такой, как на недавней цветной фотографии в «Огоньке».

Негромко, как детская хлопушка, щелкнул выстрел.

Но чуть раньше, на какую-то сотую долю секунды, опередив выстрел, рванулся Ильин.

И тотчас снова щелкнула хлопушка. Спортсменов вернули на старт.

«Волнуется», — подумал Виктор.

Он и сам волновался: какой результат покажет нынче чемпион?

И вот спортсмены побежали. Первый круг Ильин прошел за 37,4 секунды.

«Резво», — отметил Виктор.

Японец сразу отстал.

Это было на руку Виктору. Значит, Ильину не с кем бороться. Нет живого противника, который бежит рядом, рвется вперед, жмет изо всех сил и как бы подхлестывает тебя: еще, еще, скорей!

А теперь остался только один соперник — юркая, неумолимая стрелка секундомера.

А Ильин бежит. Второй круг… И третий… И четвертый…

И каждый круг он укладывается в одни и те же секунды. 37,4.

«Неплохо», — думает Виктор.

Непосвященному показалось бы просто невероятным: как это — каждый круг ровно в одно и то же время?!

Но Виктор-то знает: в этой выверенности каждого отрезка нет никакого чуда. Результат долгих тренировок — вот и все.

После пятого круга скорость чуть снизилась.

А на финише секундомеры засекли: 8 минут, 32,7 секунды.

Результат неплохой, но и не блестящий. По такому льду можно и лучше…

— Можно и лучше! — вдруг негромко сказал кто-то рядом.

Это было неожиданно. Повторили вслух его мысль. И притом — по-русски.

Виктор повернул голову. Рядом стоял Андрей. Когда он подошел? Виктор и не заметил.

Он поглядел в глаза Андрею, но ничего не сказал.

«Конечно, можно!» — подумал Виктор и, чувствуя учащенные, радостные удары сердца, ушел в раздевалку.

Теперь, зная результат Ильина, он еще более уверился: он обойдет чемпиона.

Еще бы! 8 минут, 32,7 секунды! И это при такой чудной погоде! Ну, нет! Виктор не раз показывал и 8 минут, 30 секунд, и даже 29 секунд. И уж сегодня он постарается!

Виктор лег на раскладушку, подложил руки под голову и закрыл глаза.

Он бежал в шестнадцатой паре. Ждать еще долго. Очень долго. Важно — не перегореть до начала забега.

«Надо отвлечься», — велел он себе.

Вспомнилось почему-то ПТУ. Как он однажды резко повернулся и локтем — прямо мастеру в нос. Мастер был пожилой, лысый. И удар пришелся так неудачно. Из носа — сразу кровь.

Девчонки заохали, заахали, уложили мастера на кушетку, к переносице — тряпку с холодной водой. А он, Витька, стоял рядом, безнадежно опустив руки, и чувствовал себя жутким преступником.

…Он повернулся на раскладушке, усмехнулся. Перед закрытыми глазами появилась Танька. Вот по телевидению передают балет.

— Пап, а почему только низенькие тетеньки танцуют?

И все — на цыпочках, все — на цыпочках? Чтобы думали, что они высокие, да?

А вот она пришла из детсада. С гордостью объявляет:

— Сегодня я пятерку заработала. За шею!

Но потом и Танька, и ПТУ — все пропадает. Перед глазами — только лед, гладкий, сверкающий, как намыленный.

И он, Виктор, на этом льду.

Сколько их было, этих очередных, ничем не примечательных тренировок?!

И Карашьянц тут же. С секундомером, как всегда. И как всегда, серьезный, безулыбчивый. Виктору иногда кажется — он вовсе никогда не улыбается, этот Карашьянц. Просто не умеет улыбаться. Но мужик он стоящий, твердый. И все понимает, без слов.

Жаль, сегодня его здесь нет. А впрочем — и без него все будет ол-райт.

Недаром же они набегали шесть тысяч километров. Шесть тысяч! Шуточки!

Это на катке. А летом на роликах сколько?! И не сосчитать!

Он вспомнил, как визжала от восторга Танька, когда он возле дома гонялся по асфальту на роликовых коньках, и умехнулся.

И к тому же лед нынче!.. Не лед — сказка!

На всяком «классном» катке лед- предмет особой, нежной заботы.

Его заливают не простой водой, а дистиллированной, чтобы был он более «скользкий». В дистиллированной воде нет солей, а их, особенно солей кальция, много в обычной воде, и они тормозят бег. Потом лед «шлифуют» горячей водой. Покрыв лед тонкой пленкой, она растапливает все мельчайшие бугорки, идеально выравнивает беговые дорожки. Вдобавок их еще обрабатывают специальными машинами.

Так ухаживают за льдом на каждом катке высокого класса. Но этот каток в маленьком шведском городке особенно славился во всем мире. Он был как бы специально создан для рекордов…

…Виктор лежит на раскладушке. А в ногах — молоточки. Маленькие такие четкие молоточки. Они стучат, как невидимые часы. Тук-так, тук-так. Они всегда начинают стучать у него в ногах — в икрах, и в голени, — когда старт неумолимо надвигается, когда остается совсем уж немного.

По трансляции объявили: закончила дистанцию седьмая пара. Вот ушла восьмая…

Прикрыв глаза, Виктор видит себя в зале. Он лежит на спине и ногами выжимает штангу. И раз, и два, и пять…

А штанга — не игрушка. Сто сорок килограммов. Он всегда любил работать с большими весами.

И шесть, и семь, и десять…

Сколько же тонн металла он так вот перетаскал? Наверно, не один железнодорожный состав…

Дверь раздевалки открылась. Вошел Андрей. Молча стоял у входа. Лицо у него было какое-то странное: то ли торжественное, то ли огорченное.

— Ты чего? — спросил Виктор.

Андрей промолчал. Потом сказал:

— Давно лежишь?

Виктор неопределенно качнул головой.

— А ну, встань…

Было в голосе Андрея что-то такое, что заставило Виктора вскочить.

— Что? — спросил он. — Что стряслось?

Андрей молча вышел из раздевалки. Вслед за ним заторопился и Виктор.

Сперва он даже не понял — что такое?

Ясный, звонкий денек — где он? Неужели каких-нибудь полчаса назад, всего полчаса назад, было глубокое, прозрачное, сине-зеленое небо и зеркальный лед? Теперь небо опустилось, провисло низко, и было оно серое, словно затянутое тусклой мешковиной.

И с него, с этого безрадостного неба, сыпались мелкие, почти неощутимые капельки, скорее, даже не капельки, а пыль, мельчайшая водяная пыль.

Это было так дико, так невообразимо нелепо! Первенство Европы по конькам, зима — и вдруг, невесть откуда, дождь?!

— Такие пироги… — сказал Андрей.

Виктор глянул на трибуны. Зрители сидели нахохлившись, прикрывшись газетами, подняв воротники. Зонтов вот только не было. А то б совсем весенняя картинка.

— Все равно, — хрипло пробормотал Виктор. — Все равно… Я обгоню Ильина.

Андрей махнул рукой:

— Брось! Ты ведь не ребенок.

— Все равно! — с яростью повторил Виктор.

…А еще через полчаса он стартовал: шестнадцатая пара. К тому времени дождь усилился. Лед теперь был уже сплошь покрыт тонким слоем воды.

С выстрелом стартера Виктор яростно рванулся вперед. Он бежал с таким ожесточением, словно хотел доказать и себе, и погоде, и судьям, и вообще всем, всем — ничто не может помешать ему. Ничто!

Он бежал, как будто призом была жизнь, его собственная жизнь.

Острые лезвия его коньков резали лед и разбрасывали сверкающую воду.

Первый круг он прошел за 38,4. Всего на секунду хуже Ильина. И это под дождем!..

Но второй круг, несмотря на все усилия, он уже не смог одолеть так быстро. А на третьем скорость еще упала.

Болельщики на трибунах понимали: это нелепо — пытаться показать хорошие секунды на таком льду. На всем стадионе, пожалуй, один только Виктор Бантиков не понимал этого. Не хотел понимать…

Так он и шел. Всю дистанцию. С яростью и безмерным упрямством.

На финише секундомеры показали: 8 минут 44,7 секунды. На двенадцать секунд отстал от Ильина…

Двенадцать секунд…

Это и много и мало. Много — если все «нормально» и один скороход проиграл другому целых двенадцать конькобежных, длинных, как годы, секунд. Мало если один бежит по льду, а второй — по воде.

Прихрамывая, спотыкаясь от усталости, вмиг словно постаревший и осунувшийся, — медленно брел Виктор в раздевалку.

Рядом молча шагал Андрей.

Они прошли по асфальтированной, покрытой льдом дорожке мимо группы девушек, мимо снегоочистительной машины, мимо полицейского.

У дверей раздевалки они остановились.

— Обидно, — сказал Андрей. — Жуть, как обидно.

Виктор не ответил.

Еще бы не обидно! Шесть тысяч тренировочных километров! Считай — шесть бочек пота. И вагоны металла… И вот, когда победа почти рядом…

И, главное, — если бы это впервые! Ведь сколько раз встречался он с Ильиным! И каждый раз, в опасный момент, фортуна спасала чемпиона. Ну, будем справедливы, дело не только в фортуне, и сам Ильин, конечно, неплох, но в решающий миг, как и сегодня, «спортивное счастье» почему- то обязательно поворачивалось своим улыбающимся лицом к Ильину. Да, непременно, лицом — к Ильину и спиной — к нему, к Виктору Бантикову.

Виктор глядел на притихшие, словно мертвые трибуны.

— Все равно, — хрипло пробормотал он. — Завтра я этого Ильина…

Андрей кивнул.

Да, он не сомневался. С Витькиным фанатичным упорством можно горы свернуть. И, конечно, не сегодня — так завтра, не завтра — так через год, но Витька своего добьется.

Андрей, задумавшись, молчал.

Виктор вдруг вспыхнул.

— Не веришь?

— Верю! Верю! Конечно. Завтра ты этого Ильина — на лопатки…

Многоборье-то продолжалось. Завтра предстояли забеги на тысячу пятьсот и десять тысяч метров.

— Да. На лопатки, — сказал Виктор.

Тяжело повернулся и вошел в раздевалку.

 

СУДЬИ РЕШИЛИ…

орис Щетинин долго разглядывал фотографию Пьера Соммера. Да, ничего не скажешь — симпатичный парень.

Корреспондент изловчился: заснял его в тот момент, когда Пьер, смеясь, вскинул на огромной ладони, высоко над головой, своего трехлетнего сына. Карапуз, очевидно, уже давно привык к подобным трюкам: не робея, восседал на отцовской ладони, где-то под самым потолком, в восторге дрыгал толстыми ножонками, и вся его милая мордашка расплылась от счастья.

Такая же улыбка освещала и лицо Пьера Соммера.

Борис взял другой журнал. Опять Пьер Соммер. На этот раз — на ринге. О, тут он совсем иной! Тяжелый взгляд исподлобья, тяжелые, чуть сутулые плечи, широкие брови (наверно, не один шрам рассекает их).

Да, «рубака». Из тех, кто главным считает атаку. Во что бы то ни стало. Напролом. Сокрушить, смять, подавить… Пусть сам я получу десять ударов, но и противнику нанесу столько же. Кто из нас крепче? Кто выстоит?

Борис отодвинул журналы, задумался.

«А может, и Пьер Соммер сейчас вот так же… Придирчиво изучает мою физиономию?».

Он усмехнулся.

Если бы Пьер Соммер сейчас и впрямь так же дотошно рассматривал фотографии Бориса Щетинина, облик русского удивил бы его.

Какое-то совсем «не боксерское» лицо. Неужели этот ленинградец провел уже сто шестьдесят два боя?! Прямой тонкий нос (ни разу, наверно, не перебит). Длинные изогнутые брови; на них тоже не видно шрамов. И уши… Не расплющены, как зачастую у боксеров.

А главное (тут Пьер Соммер, наверное, усмехнулся бы и пожал плечами), — лицо у русского… как бы это сказать… чересчур интеллигентное, что ли? А ведь бокс — штука грубая! Это тебе не шахматы!

Еще больше изумился бы Пьер Соммер, если бы знал, что Щетинин — юрист, кончил аспирантуру и сейчас готовится к защите диссертации. Боксер — и ученый-юрист? Налепое сочетание!

…А Борис Щетинин еще долго рассматривал фотографии Пьера Соммера. Они прямо-таки наводняли прессу. А как же?! Любимец парижан. Сильнейший крюк левой. Почти девяносто боев кончил нокаутом.

«Впрочем…» — Борис покачал головой.

В последние годы из бокса все больше уходила грубая «рубка», обоюдная жестокая «молотьба».

Конечно, некоторые из зрителей все еще болеют за старый «мужественный» бокс. Но многие уже поняли прелесть тонкой, изобретательной, умной игры на ринге. Именно игры.

И сам Щетинин — тоже. Перехитрить противника, заставить раскрыться. И только тогда — удар! Как венец замысла, комбинации.

…В дверь постучали.

— Кам ин, плиз, -крикнул Борис.

Вообще-то здесь, в Париже, не плохо бы, конечно, крикнуть ту же фразу по-французски. Но… «Я могу лишь то, что могу». Однако еще в аэропорту Орли, где приземлился их самолет, Борис убедился: многие французы отлично понимают по-английски. Вот и прекрасно!

— Под иностранца работаешь? — засмеялся, входя, Грущенков, легковес из их же команды. — Пойдем побродим! Еще часок есть…

Они вышли из гостиницы.

Вдали в розовато-фиолетовой дымке торчал собор Сакре-Кер. Щетинин видел его впервые, но старинный тяжеловесный собор казался почему-то удивительно знакомым. Впрочем, такое чувство часто возникало у Щетинина в Париже. Весь город был раздерган на кусочки и множество раз повторен на полотнах и литографиях, в романах и кинофильмах. Весь Париж был как одна огромная цитата. И вот эти старые могучие платаны с пятнистой корой, выстроившиеся на набережной Сены, казались странно знакомыми, столько раз видел их Борис на рисунках и акварелях.

— Да, как одна огромная цитата, — задумчиво повторил Борис.

— Чего-чего? — не понял Грущенков.

Борис усмехнулся, махнул рукой. Они пошагали дальше.

Однако накануне боя не очень-то залюбуешься даже Парижем.

Мысли невольно перескакивают на бокс. Самым странным, самым неожиданным образом.

Вот на витрине огромного магазина — хрустальные вазы. И вдруг память вырывает из глубины, словно из темного заброшенного колодца, первый официальный бой.

Отец не знал, что его шестнадцатилетний Бориска занимается боксом. Но нельзя же вечно таиться? И сын приглашает отца на матч.

Доцент химико-технологического института в панике. Как?! Его Борьку будут изо всех сил лупить тяжелыми, как утюги, кулаками по «хрустальному сосуду». Варварство!

Так и запомнился Борьке этот хрустальный сосуд.

И теперь у витрины он улыбается.

Кстати, потом доцент стал довольно грамотным болельщиком. И даже мать приохотил к боксу…

Идут дальше по улицам Парижа. Мимо несутся машины. Стада машин. Потоки. Лавины. Весь воздух — сплошь бензиновая гарь.

«И в зале так, — вдруг думает Борис. — Все-таки дико. В зале курить?!».

В первые дни советские боксеры прямо-таки задыхались. Зрители дымили нещадно.

…Прошли мимо каменной громады Лувра, походили по каким-то узеньким, кривым, видимо очень старым, улочкам и вскоре вернулись в отель.

Вообще-то Грущенков рад был еще побродить, но Щетинин круто повернул назад.

Грущенкову что? Он уже за чертой. Вчера проиграл и выпал из дальнейшей борьбы.

А у Щетинина нынче — полуфинал. Штука серьезная. Особенно когда противник — Пьер Соммер.

Если вдуматься, то сегодня даже не полуфинал, а финал. Да, именно — финал. Потому что общепризнано: Борис Щетинин и Пьер Соммер — самые сильные средневесы Европы.

И кто из них выиграет сегодняшний бой, тот победит и в финале. Да, именно так.

Борис прилег на диван, задумался. И тотчас перед глазами — Пьер Соммер. Его улыбка. И его взметнувшаяся к потолку рука и дрыгающий ножками карапуз.

Умное, твердое лицо. Высокий лоб. Чуть прищуренные глубокие глаза. Да, симпатичный парень.

И только одно странно: почему во вчерашнем ночном выпуске «Фигаро», в интервью, Пьер Соммер заявил:

«Побью ли я Щетинина? Безусловно! Кто нуждается в деньгах, может смело ставить сто против шестидесяти».

Хлесткое, грубое бахвальство! Оно так не вязалось со всем обликом смелого, честного парня.

Или это — психологический выпад? Перед самым боем выбить противника из равновесия? Поколебать его веру в себя?

«Плюнь и разотри, — сказал Федор Семенович. — Затасканный приемчик. Для слабонервных».

Тренеру всегда все ясно. Или делает вид, что ясно? Чтоб не колебнулся авторитет?…

Противники стояли в противоположных углах ринга. Бориса Щетинина зрители встретили вежливыми, но жидкими хлопками. Когда же меж канатами проскользнул на ринг Пьер Соммер, зал разразился криками, свистом, ревом. Борис не удивился. Пьер Соммер — «наш Бегемотик». Попробуй заслужи такую ласковую кличку у болельщиков! А главное, Пьер Соммер — единственный из всей французской команды — имел реальные шансы на золото.

Диктор объявил:

— В синем углу — Борис Щетинин. Советский Союз, сто шестьдесят два боя, из них — сто пятьдесят три победы.

По залу снова пробежала жидкая рябь аплодисментов.

— В красном углу — Пьер Соммер, Франция, — наклонившись к микрофону, гулко объявил диктор. — Сто восемьдесят два боя, сто семьдесят одна победа.

Зал вспыхнул, как костер, в который плеснули струю бензина. Группа парней в верхних рядах амфитеатра что-то прокричала дружным хором. Рассыпалась дробь трещоток, взвыли сирены, и весь этот шум пронзила, словно шпага, какая- то визгливая труба.

Пьер, подняв руки в перчатках, раскланивался на все стороны. И на лице его опять сверкала улыбка. Та, которую Борис уже видел в журнале.

«А ничего парень!» — подумал Борис, мельком оглядывая высокую ладную фигуру противника с грузными, покатыми плечами и сухими, длинными, словно точеными ногами.

«Главное, следи за крюком левой», — вспомнилось последнее напутствие тренера.

Первый раунд, как обычно, начался разведкой.

Противники прежде ни разу не встречались и, конечно, хотели прощупать друг друга, найти уязвимые места.

Но вскоре Пьеру Соммеру это надоело. Бой есть бой! Хватит осторожничать!

И он рванулся в атаку.

Борис ждал этого. Уклон… Нырок… И кулаки Пьера Соммера, со свистом прорезав воздух, прошли мимо цели. Всего в каком-нибудь сантиметре, но мимо.

«Ага! Не так шустро, милый!».

Пьер словно провалился в пустоту, по инерции пролетев вперед за своим кулаком.

Борис успел достать его легким, но чистым шлепком.

Однако на Пьера неудача первой атаки, казалось, не произвела ни малейшего впечатления. Абсолютно. Да, уж чего- чего, а упорства и злости у этого Бегемотика хватало!

Он опять рвался вперед. Только вперед! Но каждая атака Пьера Соммера на мгновенье раньше предугадывалась Щетининым. И предупреждалась.

Зал ревел:

— Достань его!

— Эй, Бегемотик!

— Работай, парень!

Однако наиболее опытные зрители видели: нет, так просто этого русского не возьмешь.

— Раунд ничей, — в перерыве шепнул Борису Федор Семенович, секундант, обтирая мокрой губкой его грудь.

Борис и сам чувствовал: да, первый раунд никому не дал преимущества.

Холодные струйки с губки- затекали ему под майку — это было приятно.

Федор Семенович энергично махал полотенцем, подавая воздух его усталым легким, — это тоже было приятно.

Ударил гонг.

— Главное — следи за его левой, — шепнул тренер-секундант, берясь за табурет.

Борис кивнул и встал.

Пьер Соммер сразу обрушился на него.

Борис так и предполагал. Он опять уходил, подставлял локти, перчатки и наконец, улучив удобный момент, провел быстрый прямой вразрез.

«Ну, как? Невкусно, а?».

Пьер вроде бы поутих. Но ненадолго. Опять ринулся в атаку.

И снова лишь мгновенные нырки и уходы спасали Бориса от тяжелых стремительных кулаков.

Так прошли минуты полторы, и Борис почувствовал: Пьер Соммер уже до краев налился яростью. Дышал он тяжко с сопеньем и хрипом; и ноги его, длинные, словно точеные, теперь уже не отплясывали тот вечный танец боксера, который и делает его быстрым и неуязвимым, готовым в любой миг и к грозной атаке, и к мгновенной защите. Нет, ноги огрузнели и двигались уже не так легко, не так стремительно.

Но Пьер все еще атаковал. Правда, бессистемно, слишком азартно, но все же — упрямо шел и шел вперед.

— Ура, Бегемотик!

— Дави!

— Крюк левой!

Медаль! Золотая медаль! Самым азартным болельщикам казалось: вот она, рядом! Еще один штурм, и Бегемотик уложит этого упрямого русского на брезент.

Но многие зрители уже замолчали. Среди французов немало истинных ценителей бокса. И они видели: нет, нынче атака у Соммера что-то не клеится.

А Борис, Щетинин теперь словно дразнил его. Как мальчишку: «На, ударь, попробуй!» И Соммер снова и снова «пробовал». И безуспешно. И это вызывало в нем новые приступы ярости.

Он как бы предлагал обмен ударами. Но Борис на это не шел. Нет, Бегемотик, так будет слишком просто: я — тебя, ты — меня. Примитивно…

Так, в хмурой тишине зала, закончился второй раунд.

— Порядок, — сказал тренер, помогая Борису вынуть капу изо рта. — И второй раунд — ничей. Ну, а теперь — вперед.

Борис и сам это знал. Да, теперь — вперед. В атаку. Посмотрим, у кого сохранилось больше сил!

С ударом гонга он вскочил и стремительно пересек ринг, не давая французу покинуть свой угол.

И сразу нанес удар. Правой в голову. Отскочил — и вновь правой.

— Ого! — зал зашумел.

— Чистая работа!

Пьер, видимо, вовсе не ожидал такого. Он яростно кинулся в ответную атаку. Но нет! Теперь Борис не желал отдавать инициативу. Нет, ни за что! Он отклонился… Финт левой… И тут же правой нанес мощный удар по корпусу.

— Браво! — зал уже все понял.

Этот русский с такой трудной фамилией начисто переигрывает Бегемотика. Этот Бори Штетинни — и свежее, и быстрее. И удар его — весит! Очень даже весит!

Все было понятно. Слишком много сил растратил Пьер Соммер в бесплодных атаках первых раундов.

Пьер еще держался. Он даже пытался иногда идти на штурм. Но всем бросалось в глаза: он все время запаздывал. Удары Щетинина хоть на чуточку, но опережали его.

А в конце раунда Борис загнал француза в угол и провел два таких сильных и чистых прямых, что только необычайная стойкость помогла Пьеру Соммеру удержаться на ногах.

И вот последний раз гулко поплыл медный раскат гонга. Сейчас это был радостный, желанный звук. Все самое трудное- уже позади. Так или иначе — но позади.

Противники, вмиг утратив весь боевой задор, какие-то обмякшие, потухшие, медленно разбрелись в свои углы.

Настала та долгая, томительная пауза, которая так нервирует всех. И боксеров, и зрителей.

Кто победил?

В футболе или прыжках, в хоккее или у штангистов таких томительных минут не бывает. Если твоя команда забила три шайбы, а противник — две, ясно кто победил.

А в боксе?

Кончается бой, и соперники зачастую не знают, кому же из них радоваться, кому горевать?

Вот соберут записки у всех пяти судей, тогда и выяснится.

А пока… Пока нервничают боксеры, горячатся болельщики, противоречивые мнения высказывают не только неискушенные зрители, но даже многоопытные комментаторы.

Борис Щетинин ненавидел эти минуты. Они были изнурительнее самого боя. Кто же? Кто?…

— Порядочек, — сказал тренер. — Бой твой…

Он стоял за канатами, в углу ринга, расшнуровывая перчатки Бориса.

Да, Борис и сам так думал. Первые два раунда не дали четкого перевеса ни ему, ни французу.

«Но третий… Третий мой. Безусловно».

И все-таки… Судьи есть судьи.

Как и многие боксеры, Борис относился к ним с опаской. Нет, он никогда не сопротивлялся решению коллегии. Не оспаривал его даже в разговорах с друзьями. И все-таки…

Он не мог забыть, как навсегда покинул ринг его друг, талантливый Игорь Вадимов. Игорю стукнуло двадцать четыре, когда он, раздарив дворовым мальчишкам свои боевые и тренировочные перчатки, боксерки и скакалки, сказал:

— Баста…

И больше ни разу не появился в зале.

А почему?

Из-за судей. Игорю с судьями как-то дико не везло. Три раза подряд его объявляли побежденным, хотя и сам Игорь, и болельщики считали, что все три боя он выиграл.

Вообще-то Борис Щетинин привык не очень доверять болельщикам. Те ведь оценивают на глазок. А судьи — они, как бухгалтеры: скрупулезно учитывают каждый удар, каждый промах, каждый уход, нырок, умную защиту.

Но тут… Тут в самом деле было что-то непонятное. Первые два боя Игоря Борис не видел. Но третий сам наблюдал. И мог бы дать руку на отсечение: победил Игорь. И вдруг судьи объявляют: он проиграл. Цирк тогда чуть не развалился от крика, свиста и возмущенного топота зрителей. А Игорь сказал: баста…

Черт побери! Да разве с одним Игорем было такое?!

Правда, сам Борис пока не имел оснований жаловаться на судей. Но, как юрист, привыкший к неколебимой точности законов, он особенно остро чувствовал: что-то тут неблагополучно.

Правила бокса, в общем-то, четки и точны. Но судьи ведь тоже люди. Со своими эмоциями, пристрастиями, симпатиями и антипатиями. И зачастую два вполне объективных, честных арбитра дают победу разным боксерам.

Значит, что-то тут неладно.

…Рефери дал знак. Оба боксера подошли к нему. Уже без перчаток, но с бинтами на ладонях. Он взял их за руки и ждал.

Так они и стояли теперь, все трое, в центре залитого светом ринга. Справа от рефери — Пьер Соммер, слева — Борис Щетинин.

А судьи все еще не объявляли результата. Судьи — два итальянца, испанец, румын и немец — сгрудились возле столика главного судьи. О чем-то шептались. И медлили…

Борису Щетинину стало уж невмоготу. Ну! Скорей же! Скорей!

Наверно, то же чувствовал и Пьер Соммер.

Борис, чуть скосив глаза, поглядел в лицо рефери. Ну?

Иногда рефери чуточку хитрит. Он чувствует, как волнуются боксеры, стоя вот так, посреди ринга, в томительном ожидании. А ведь рефери собирал записки у боковых судей и, прежде чем передать главному, заглянул мельком в каждую. Поэтому он, рефери, заранее знает, какой результат объявят. И вот часто рефери, чтобы победитель не волновался, украдкой слегка пожимает его запястье. Как бы сигнал. Мол, не беспокойся. Все в порядке. Ты победил. Но на этот раз бельгиец-рефери стоял с каменным лицом, и Борис не ощущал никаких пожатий.

«Вот столб-то!» — сердито подумал Борис.

…Так прошло еще и десять, и двадцать, и сорок томительных секунд…

И вдруг микрофон ожил. Диктор кашлянул и после короткой паузы четко кинул в настороженный зал:

— Победил Пьер Соммер, Франция…

Борису показалось — ринг под ним качнулся и канаты вздыбились к потолку. Лампионы все враз словно бы мигнули и тотчас вспыхнули с утроенной силой.

«Пьер Соммер?! Как же? Ведь третий раунд… Весь раунд… Я атаковал. И концовка моя…».

И сразу перед глазами мелькнуло: вот Чарлз Боуз, английский тяжеловес. Он плачет (да, плачет!) на ринге. Только что объявили решение судей. Боуз не сомневался в победе, но вот пожалуйста…

А это — испанец Хунтрео. Он сидит на брезенте. Наотрез отказывается покинуть ринг. В знак протеста против судей. Сидит целых полчаса, остановив все течение дальнейших боев. И только силой увели его друзья…

Все это промелькнуло в мгновенье. И опять Борису тяжко ударило в голову:

«Пьер Соммер? Но как же так? Невероятно…».

Пьер Соммер тоже, видимо, был поражен. Когда рефери вскинул его руку в знак победы, он как-то странно глянул на Щетинина. В глазах француза мелькали сразу и радость, и удивленье, и какая-то виноватость, и растерянность.

А зал!.. Зал свистел, орал, гремел, стонал, разрывался от криков, топота, пулеметной дроби трещоток и воя сирен.

— Долой!

— Жулье!

Зал, французский зал протестовал. Он был против своего же любимца, своего Бегемотика, своего Пьера Соммера.

Зал уже не интересовала золотая медаль. Зал требовал справедливости. Всего-навсего. Такой мелочи — справедливости. Французы — они издавна полюбили ее. Издавна и навсегда.

Болельщики отлично знали: по международным правилам бокса решение судей окончательное и обжалованию не подлежит. И все-таки зал не мог смириться. Не хотел. Ни за что!

Да здравствует справедливость!

Борис стоял в растерянности. Да, он слышал о нравах заграничных болельщиков. Слышал, что иногда на футболе разносят в щепки трибуны, стреляют в арбитров.

И все-таки такого невероятного, такого сумасшедшего бунта он никак не ожидал.

Несправедливое решение, которое сперва так потрясло его, словно бы даже ослепило, теперь стушевалось перед этим шквалом разгневанных трибун.

Мельком Борис глянул на электрическое табло: там уже зажглись цифры.

«Так… Трое судей — за Пьера, двое — за меня…».

Да, исход боя был решен минимальным перевесом. И все- таки…

«Три — за Пьера, два- за меня».

Он горько усмехнулся.

Лучше бы наоборот. Но как же так?… Неужели он так жестоко ошибся? Говорят, сам боксер необъективен, не может точно оценить ход своего боя. Да, но все-таки… И тренер вот тоже уверен. И все болельщики.

Борис качнул головой…

«Надо пожать руку», — устало подумал он.

Таковы правила. После боя это как символ мира. Поединок окончен. Мы снова друзья.

Но Борис видел: Пьер Соммер в растерянности, он не протягивает руки. Он словно боится чего-то…

И Борис тотчас понял. Не далее, как вчера, в этом же зале, на первенстве Европы, швед проиграл бой. И так рассердился- наотрез отказался подать руку победителю. И со злости даже плюнул на брезент.

«И Пьер боится… что я не пожму…» — подумал Борис.

Ему было горько. И так обидно… Нет, не боксер не поймет этого. Золотая медаль и титул чемпиона Европы…

Но он пересилил себя. Сердито сказал себе: «Ну?!».

И первый, сделав шаг к французу, протянул руку.

Этот жест вызвал в зале новый шквал криков и свиста.

— Молодец!

— Вот это парень!

— Долой судей!

Пьер Соммер, видимо, только и ждал, как поступит русский. И теперь он рванулся навстречу Щетинину, обеими руками стиснул его руку, долго, с силой тряс ее, словно качал насос. И глаза его опять были и радостными, и виноватыми. И что-то такое же растерянное и виноватое он бормотал по- французски.

Борис не понял. Хотя… в общем-то, понял.

— Конечно, ты не при чем, — сказал Борис. — Это судьи. Наше дело — драться, их дело — судить…

Борис сказал это по-английски. Понял ли Пьер? Наверно, понял.

— Сэ ля ви, — прибавил Борис.

— Да, да, сэ ля ви! — подхватил Пьер.

Так они миролюбиво говорили, не разнимая сцепленных рук, но зал!.. Зал все еще стонал и орал, выл и свистел.

Какой-то длинный тощий парень в черном свитере, очень похожий на молодого Черкасова, вдруг лихо вскочил на ринг и сунул прямо в руки Борису Щетинину огромный букет. Тюльпаны. Все, как на подбор, огненно-красные. И, чтобы никто не подумал, что парень просто ошибся, он громко возгласил:

— Месье Бори Штетинни…

Чего уж лукавить?! Это было приятно Борису. Тощий парень в черном свитере как бы вносил успокоение в его израненную душу.

И все-таки Борис чувствовал. Нет, нехорошо… Не годится…

И тут он совсем уж покорил французов.

— Благодарю, — сказал он по-английски. И добавил:-Но у нас цветы получает победитель.

И, шагнув к Пьеру, передал ему букет.

Вечерние выпуски газет выплеснули целую волну восторга! Заголовки были разные, но суть — одна.

«Самый галантный боксер!» («Фигаро»).

«Русский боксер учит вежливости парижан»(«Трибюн»).

«Оказывается, есть еще рыцари!» («Орор»).

 

НОВЫЙ СТОРОЖ

ядя Федя ушел на пенсию.

Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него.

И жил он тут же, в небольшой комнатушке под старыми дощатыми трибунами.

Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.

Дядя Федя был сторожем и «смотрителем» нашего заводского стадиона.

Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, «в божеский вид» футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком, — вобщем, делал все, что требовалось.

Сам он называл себя «ответственным работником», потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, — это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, — это два; а в-третьих, без него тут был бы полный ералаш. И вот четыре дня стадион без «хозяина». Мячи, сетки, копья, рулетки и секундомеры временно выдавала секретарь- машинистка из заводоуправления. Она деликатно брала гранату самыми кончиками тоненьких пальчиков и клала ее в ящик так осторожно, словно боялась, что граната взорвется.

В каморке, под трибуной, раскаленной отвесными лучами солнца, было душно, как в бане, но машинистка всегда носила платье с длинными рукавами, чулки и туфли на тоненьком высоченном каблучке. Когда она приходила на работу и уходила домой, на земле от этих каблучков оставались два ряда глубоких ямок.

— Осиротел наш стадион, — печально вздохнул Генька, лежа в одних трусиках на горячей, как утюг, скамейке, на самом верху трибуны.

Мы молча согласились с ним.

Генька очень любил загорать и уже к началу лета становился таким неестественно черным, что однажды школьники даже приняли его за члена африканской делегации, гостившей в это время в Ленинграде.

— Говорят, скоро новый сторож прикатит, — переворачиваясь на левый бок, сообщил Генька.

Он всегда узнавал все раньше других.

— Говорят, аж из-под Пскова старикашку выписали, — лениво продолжал Генька и легонько отстранил Бориса, чтобы тот головой не бросал тень ему на ноги. — В Ленинграде, видимо, специалиста не нашлось…

Генька на прошлой неделе получил сразу два повышения: стал токарем пятого разряда и прыгуном третьего. Теперь он очень зазнавался и считал, что токарь четвертого разряда — это не токарь, а на спортсменов-неразрядников вообще не обращал внимания.

Мы знали это и при случае подтрунивали над Генькой, но сейчас воздух был таким теплым и ветерок так чудесно обвевал тело, что все размякли и спорить не хотелось. Да к тому же мы любили дядю Федю, поэтому к его будущему заместителю — кто бы он ни был — заранее относились недоверчиво. Второго такого, как дядя Федя, не найдешь.

Но постепенно нам надоело ворчание Геньки. Даже самый невозмутимый из нашей компании — коренастый Витя Желтков — и тот не вытерпел.

— Что тебе покоя не дает старикан?! — сказал он Гень- ке. — Еще в глаза не видал, а уже прицепился…

Время было раннее. День будний. На стадионе, кроме нас пятерых, никого не было. Только несколько мальчишек на футбольном поле упрямо забивали мяч в одни ворота. Мы работали в вечернюю смену и уже с утра пропадали на стадионе.

Занятия нашей заводской легкоатлетической секции проводились два раза в неделю, но в эти чудесные летние деньки мы пользовались каждым свободным часом для добавочной самостоятельной тренировки.

Наши тоненькие тетрадочки — «дневники самоконтроля», которые мы недавно завели по совету инструктора и аккуратно вписывали в них все свои тренировки, — уже кончились, а Женька залез даже на обложку.

— Приедет какой-нибудь старый глухарь, — ворчал Генька, переворачиваясь на другой бок. — В спорте ни бе, ни ме, ни кукареку. Он в деревне, наверно, гусей пас, а тут ему стадион доверяют…

— Смотрите! — перебил Геньку Борис Кулешов, самый авторитетный в нашей пятерке друзей.

Отличный револьверщик, чемпион завода по прыжкам, он был, в противоположность Геньке, застенчивым, как девушка, и то и дело в самые неподходящие моменты густо краснел, что очень огорчало его.

Все приподняли головы со скамеек.

По футбольному полю неторопливо шел маленький, щупленький старичок, с лицом буро-красным, как кирпич, и длинными, вислыми усами: Он был, несмотря на жару, в черном, наглухо застегнутом пиджаке, в картузе и сапогах. За стариком плелся высокий парень, неся в одной руке огромный деревянный не то чемодан, не то сундук, а в другой узел, из которого выглядывала полосатая перина.

— Похоже, дядя Федя номер два прибыл, — сказал Борис.

Старик, никого не спрашивая, уверенно направился к трибуне, словно хорошо знал, куда надо идти, и вошел в комнатушку. Парень остался у дверей и сел на свой сундук- чемодан.

Он молчал и не глядел на нас.

Мы тоже не заговаривали с ним.

Так прошло с полчаса. Потом со склада вдруг радостно выпорхнула секретарь-машинистка и быстро-быстро засеменила к выходу со стадиона. Ее каблучки-гвоздики так мелькали, что ямок на этот раз почти не оставляли.

Старичок что-то крикнул парню, и тот втащил багаж под трибуну.

Вскоре мы спустились на поле, посидели в тени и стали разминаться.

Никто из нас не заметил, как старик вышел из своей комнатки.

Он ходил по футбольному полю, внимательно оглядывая его, потом перешел на волейбольную площадку, взял лопату и стал копошиться возле столба. Мы еще позавчера обнаружили, что этот столб качается.

— Хозяйственный старец! — сказал Борис.

Генька сделал вид, будто не слышал его слов, и перешел с беговой дорожки к яме для прыжков. Прыжки шли у Геньки лучше бега, поэтому он всегда старался побыстрее перебраться к планке.

Мы поставили для начала метр сорок.

Прыгнули по разу и подняли планку на пять сантиметров.

Все снова прыгнули.

Планку еще подняли. Приземистый, коренастый Витя Желтков трижды пытался взять новую высоту — и все три раза неудачно.

— Слабоват, Белок, — сказал Генька. — Не дорос!

— Разбег слишком длинный, — раздался вдруг чей-то спокойный голос.

Мы оглянулись. На траве, недалеко от нас, сидел, подвернув ноги по- турецки, тот парень, который недавно нес багаж деда, и неторопливо щелкал семечки. На нем была белая косоворотка, вышитая «крестиком», и широкие брюки-клеш.

Разбег у Желткова и впрямь длинноват. Но с какой стати этот парень вмешивается не в свое дело? Генька насмешливо оглядел его и небрежно заметил:

— Между прочим, гражданин, на стадионе семечки не лузгают. Мусорить запрещено. Это у вас, в Пскове, вероятно, такие порядочки.

— А я и не мусорю, — спокойно ответил парень.

Действительно, шелухи около него не валялось. Парень складывал ее в карман.

Генька не нашелся, что возразить, и со злости потребовал, чтобы поставили сразу метр шестьдесят. Прыгнул, но сбил планку.

— Разбег короткий, — спокойно сообщил парень, продолжая громко щелкать семечки.

— Вот мастер! То у него слишком длинный разбег, то слишком короткий, — ядовито сказал Генька.

Наш инструктор уже не раз советовал ему удлинить разбег на четыре шага. Парень был прав, и именно поэтому Генька злился.

— А может, вы сами, маэстро, изволите прыгнуть?! Покажите высокий класс, — усмехнулся Генька, — поучите нас, дураков.

Приезжий парень промолчал. Мне показалось, что он даже покраснел.

«Не умеет прыгать, — догадался я, — а конфузиться не хочет».

Генька торжествующе гмыкнул, мы спустили планку пониже и снова стали тренироваться. Вскоре подошел сторож. Встал возле парня, положил лопату, достал из-за голенища газету, аккуратно оторвал квадратик и, свернув папиросу с палец толщиной, задымил едким, крепким самосадом. Его маленькие живые глазки, окруженные густой сетью морщин, внимательно следили за прыгунами.

Вот Генька почти было взял метр шестьдесят, но, уже перейдя планку, сбил ее рукой.

— Эх, — с досадой крякнул старик. — Группировочка , милый, слабовата…

Генька выпучил глаза и развел руками.

— «Группировочка», — передразнил он. — Сперва хлопец надоедал, а теперь и дед туда же…

Генька отвернулся, сел на траву и снял туфли, словно туда попал песок. Но сколько он их не тряс, песок не сыпался.

Вскоре сторож ушел, и Генька снова прицепился к незнакомому парню.

— Тоже мне «теоретики», — ехидно бормотал он. — А самим на метр от земли не оторваться!

Парень молчал.

— Ну, чего пристал к человеку?! — вступились мы. — Ну, не умеет прыгать… А ты вот, например, не умеешь копье бросать… Не задавайся!

Однако парень вдруг перестал щелкать семечки и, ни слова не говоря, начал снимать брюки. Генька продолжал подзадоривать его, пока парень не стянул косоворотку и не остался в одних трусах.

— Поставьте для начала метр сорок, — благородно скомандовал Генька. — Пусть гражданин разомнется.

Мальчишки-футболисты, собравшиеся на шум, быстро спустили рейку. Генька сам первый разбежался и легко взял высоту.

— Пропускаю, — сказал парень, не трогаясь с места.

Мы переглянулись, а мальчишки с радостным визгом подняли планку.

Генька снова перемахнул через нее.

— Пропускаю, — невозмутимо повторил парень.

— Ах, так! Ставьте тогда сразу метр шестьдесят, — приказал Генька.

Ребятишки задрали планку еще выше.

Теперь они уже свободно проходили под нею, не наклоняя головы.

Генька долго, примерялся, приседал, подпрыгивал на месте, потом наконец разбежался и взял высоту.

— Чистая работа! — спокойно сказал парень. Помолчал и прибавил: — Я пропускаю!

Тут уже Генька не выдержал. Пропускает метр шестьдесят?! Подумаешь, мастер спорта выискался! Знаем мы таких: будет бахвалиться, пропускать да пропускать, а потом не возьмет высоты и так и не узнаешь, может ли он хотя бы метр сорок прыгнуть.

Ребятишки быстро поставили метр шестьдесят два. Мы удивленно переглядывались.

Генька снова разбежался, но сбил рейку.

Он хотел попытаться еще раз, но потом плюнул и сел на траву. Генька знал, что метр шестьдесят два ему все равно не взять.

Настал черед незнакомца.

Он несколько раз подпрыгнул на месте и стал поочередно вскидывать вверх то правую, то левую ногу, задирая их к самой голове.

Мы с любопытством следили за ним.

Закончив разминку, парень подошел к планке, которая висела в воздухе на уровне его лба, молча поднял ее еще на три сантиметра, аккуратно отсчитал одиннадцать шагов и провел босой ногой черту на земле.

Он встал на черту, опустил голову на грудь, сосредоточиваясь перед прыжком, потом вдруг выпрямился и рванулся вперед.

Парень стремительно взмыл в воздух, поравнялся с планкой, на миг замер, — казалось, прыгун не дотянется, не перейдет планку, — но он сделал еще одно движение, словно отталкиваясь от самого воздуха, и распластался над перекладиной. Мгновение висел над рейкой и мягко приземлился в яме с песком.

Мы чуть не ахнули: не ожидали от него такой прыти.

Даже Генька покрутил головой от восхищения, а мальчишки прямо глаз не сводили с парня. Мы окружили его, расспрашивали, кто он и откуда. Оказалось, Генька не наврал: парень действительно пскович. Приехал вместе с дедом: тот будет работать на стадионе, а парень поступает в Технологический. Правда, Генька, как всегда, немного преувеличил: ни деда, ни парня никто не «выписывал», приехали они сами.

— Чего тут у вас стряслося? — услышали мы встревоженный голос сторожа.

Очевидно, его привлек шум.

— Ничего, дедушка, не случилось, — успокоил старика Борис. — Ну и внук у вас! Отличный прыгун! Метр шестьдесят пять взял…

— Как? — нахмурился старик. — Метр шестьдесят пять?

Он грозно посмотрел на внука, а тот виновато развел руками, пытаясь что-то объяснить.

Но дед не слушал. Подошел к планке, кряхтя, встал на цыпочки и сам поднял ее еще на четыре сантиметра.

— Прыгай! — сурово скомандовал старик.

Мы замерли. Сто шестьдесят девять! Неужели возьмет?!

Парень снова отмерил одиннадцать шагов, снова наклонил голову, сосредоточиваясь, и помчался к планке. Тело его повисло над перекладиной и ловко перекатилось через нее.

— Здорово! — в один голос крикнули мы.

— Вот теперь результат соответствует, — улыбаясь, сказал старик, взял лопату и ушел вместе с внуком.

Через несколько минут мы увидели: парень в одних трусиках лежит на трибуне, читает книгу и что-то аккуратно выписывает в толстую тетрадь с клеенчатым переплетом.

Мы перешли в сектор для метаний. Борис сбегал к старику, принес три диска и три длинных полированных копья с веревочными обмотками.

— А старец, честное слово, неплохой, — радостно сообщил Борис. — Сидит в каморке, волейбольную сетку латает…

Мы стали по очереди метать копье. Я не люблю этого дела. С виду все просто, а метнуть по-настоящему — здорово тяжело. Требуется техника, да еще какая!

Я разбежался и пустил копье. Оно полетело, неуклюже вихляя в воздухе, и воткнулось в землю неподалеку от меня.

— Скрестный шаг вялый, — тотчас услышал я скрипучий старческий голос. — Разморился на жаре-то, милай…

Я обернулся. Дед, стоя за моей спиной, неодобрительно покачивал головой.

— А вы, дедушка, откуда знаете о скрестном шаге? — удивился я.

— Старики, милай, многое знают… — неопределенно ответил сторож и ушел.

— Ишь, академик, — гмыкнул Генька. — Но, между прочим, все-таки непонятно, откуда старичку известны всякие скрестные шаги и группировки?

Мы переглянулись. В самом деле, странно.

С каждым днем мы все больше убеждались в разносторонних познаниях нашего нового сторожа. То он высказывал футболистам свое мнение о системе «трех защитников» и ее преимуществах по отношению к игре «пять в линию», то, щурясь, следил за бегунами и вдруг заявлял, что у одного слабое дыхание, а у другого не отработан старт. И, что самое поразительное, замечания старика всегда были очень точными и попадали, как говорится, не в бровь, а в глаз.

— Не раз приставали мы к нему с вопросом: откуда он так разбирается в спорте? Дед или отмалчивался, усмехаясь в усы, или отделывался прибаутками: «Чем старее, тем умнее», «Старый ворон даром не каркнет».

Однако вскоре все выяснилось.

Однажды старик заявил Геньке, бросавшему копье, что тот слишком высоко задирает наконечник.

— А ты, дед, хоть раз в жизни метал копье? Это тебе не рюхи палкой вышибать… — ехидно возразил Генька.

Обычно спокойный старик вдруг не на шутку рассердился.

— Не рюхи, мил человек, а городки, — строго поправил он. — Пора знать-то! Игра, между прочим, очень прекрасная. Приехал бы на мой стадион, — узрел бы классных городошников…

— Это на какой такой «твой» стадион? — удивился Гёнь- ка. — В деревне, что ли?

— В райцентре, — сказал старик. — У нас, милай, такой стадион, что ой-ой! Гаревая дорожка получше вашей. И спортсмены — к примеру, прыгуны — не чета тебе… У нас, коли любопытствуешь, сам Ручкин был…

Ручкин? Мы все насторожились. Чемпион СССР?

— Понятно, — усмехнулся Генька. — Видимо, Ручкин у вас там на даче отдыхал…

— Ничего тебе, мил человек, не понятно. На даче отдыхал! Ручкин на нашем стадионе прыгал и, между прочим, планку не сбивал, как некоторые, хотя стояло тогда два метра два сантиметра.

Старик сердито отдувался, и усы его грозно топорщились.

Мы незаметно оттерли Геньку на задний план и стали осторожно расспрашивать деда.

— У нас в районном центре стадион что надо, — говорил старик, глубоко затягиваясь своим ядовитым самосадом. — Я там шесть лет стадионом заведовал.

— Заведовал? — переспросил Борис и тотчас покраснел.

— Сторожем был, — негромко пояснил внук.

Мы не заметили, как он подошел.

— Ясно, сторожем, — рассердился дед. — Не директором же?!

Он замолчал, а внук, улыбаясь, сказал:

— Дед — заядлый болельщик. И меня к спорту приохотил. Он в молодости, давным-давно, еще до революции, здорово бегал. Техники, конечно, никакой, но вынослив был, прямо, как братья Знаменские!

Пробежит утром от своей деревни до Пскова — а это без малого одиннадцать верст! — день поработает, а вечером обратно несется на своих двоих. Неплохие прогулочки!

И вот как-то летом приехал к помещику Лызлову погостить сын — студент из Петербурга. Сыночек-то считал себя неплохим стайером. Каждый день тренировался. А дед возьми и побеги однажды рядом с ним. Верст через шесть студентик стал сдавать, а потом и вовсе отстал.

Потащил этот студент деда в Петербург, щегольнуть хотел: я, мол, открыл новую «звезду», самородок. Ведь в те годы в России мало кто бегал на длинные дистанции. Уговорил он деда участвовать в каких-то соревнованиях — дед там сразу второе место занял и серебряный жетон получил. Это, учтите, почти без тренировки.

Ну, а потом вернулся дед в деревню, спрятал жетон в сундучок, и все пошло по-прежнему.

Студент в Париж укатил. А тут и война империалистическая… Деду, конечно, уже не до бега. Так и кончилась его карьера.

А в старости стал он сторожем на стадионе. Сперва не очень увлекался спортом, а потом пристрастился. На все тренировки являлся: сядет в стороне и присматривается. Инструктор заметил это и взял его в работу: то попросит махнуть флажком на старте, то щелкнуть секундомером на финише. Постепенно дед и сам вроде инструктора стал.

А наши футболисты ни одного матча без деда не начинали. Специально на самом лучшем месте стул для него ставили. Судья-то у нас оказался не очень опытным. А на поле часто конфликты. Как кончится игра, футболисты сразу к деду. Решай, кто прав.

Ребята разгорячатся, шумят, а дед скажет — и точка. Слушались его беспрекословно, как какого-нибудь судью всесоюзной категории.

— А ты, дедушка, сам-то теперь спортом не занимаешься? — пошутил Генька. — Признавайся, наверно, гоняешь мяч?

Мы засмеялись. Невозможно было даже представить старика в трусах и майке в роли нападающего Или защитника на футбольном поле.

— Угадал! — вдруг неожиданно для нас подтвердил старик. — Я спортсмен!

— Неужели и вправду футболист? — прыснул Генька.

— Нет, не футболист, конечно. Но спортсмен! — старик хитро улыбнулся. — Рыбалку я очень уважаю. Прежде бреднем ловил. А теперь интересуюсь спиннингом…

Дед легко и чисто произнес это трудное слово.

Когда старик ушел, мы еще долго говорили о нем.

— Теперь снова оживет наш стадион, — радовался Борис. — Крепкий хозяин пришел.

— Подходящий старикан, — согласился Генька. — С таким жить можно!

 

БОРЬКА СО ВТОРОЙ ЛЕСНОЙ

Гигантский, сработанный из металла и бетона, красавец трамплин властвовал над местностью. Гордо вознесся он и над дачными домишками, и над трубой фанерного завода, и над вершинами самых высоких сосен.

Здесь, неподалеку от города, казалось, все стремилось к этому могучему трамплину. К нему сбегался веер дорог, к нему тянулись просеки в лесу, возле него свернулось, покорно легло кольцо трамвая и встала платформа электрички.

В будни зимой здесь тихо, пустынно. Но по воскресеньям, и особенно в дни состязаний, все оживало. Мелькали яркие, костюмы лыжников, гремело радио, подкатывали трамваи, похожие на ежей. Огромного ежа напоминала и платформа электрички, ощетинившаяся остриями палок и лыж.

Нечего и говорить, что все окрестные мальчишки в такие дни теряли покой, а в классных журналах число двоек увеличивалось.

Здешние мальчишки знали толк и в прыжках, и в слаломе. Они росли в зоне могучих притягивающих волн громадины трамплина. И такие слова, как «стол отрыва», «воздушная подушка», «гора разгона», вошли в их сознание значительно раньше, чем условия равенства треугольников и закон Архимеда.

В воскресенье утром Борька Филиппов со Второй Лесной вместе с братом шел по улице. Артем — уже студент и старше Борьки на семь лет. У обоих братьев на плечах лыжи. Но у Борьки — обычные, легкие, а у Артема — настоящие прыжковые, широкие, длинные, особо прочные. Весят такие лыжи чуть не полпуда.

Борька на ходу то и дело здоровался с приятелями. Здесь, на улицах, ведущих к Большому трамплину, он знал всех мальчишек. Вместе учились в школе, вместе гоняли на лыжах. Мальчишки кивали Борьке, но глядели больше на Артема. Артема здесь все тоже знали: вырос тут. Но главное, Артем — классный прыгун.

Недаром Борька вышагивал такой важный! И в самом деле он чувствовал себя самым счастливым из мальчишек всей Второй Лесной и даже всего поселка.

Такой брат не шуточки!

Борька с любовью оглядывает рослую фигуру Артема, его развернутые плечи. Даже под свитером чувствуется, какие у него могучие мускулы.

Когда Борька был поменьше, он любил подойти к брату, обхватить двумя руками его мягкий, как резина, бицепс и сдавить.

— Сильней, сильней! — смеясь, командовал Артем.

Потом он вдруг напрягал руку. Эластичный комок внезапно оживал, вздувался, превращался в огромный булыжник и легко разрывал кольцо Борькиных пальцев.

…Братья неторопливо идут по улице. Утро веселое, солнечное. Снег брызжет голубыми и оранжевыми искрами. И тени на снегу тоже голубоватые. И далекий гудок электрички тоже веселый и тоже, кажется, голубой.

Артем, увидев лоточницу, подмигивает брату:

— Умнем?

Борька кивает.

Они подходят к лотку; над сверкающим металлическим ящиком вьется вкусный парок. Продавщица знакомая, она достает из ящика четыре горячих пирожка с капустой: Артем всегда берет четыре, и всегда с капустой.

На морозце пирожки такие вкусные, прямо тают во рту. Но особенно аппетитными кажутся они Борьке потому, что это Артем угощает.

Борька украдкой скашивает глаза: видит ли кто-нибудь? Ага! Трое мальчишек из седьмого «б» смотрят на них, о чем- то шепчутся.

…Артем с Борькой направляются к Большому трамплину.

Борька остается внизу.

А Артем медленно поднимается все выше и выше; вот он уже над холмом, густо поросшим соснами, вот уже и над лесом, выше, выше…

Задрав голову, защитив ладонью глаза, Борька смотрит наверх. Скоро ли мелькнет там сжатая в упругий комок знакомая фигура?

И вот вдали, высоко-высоко, по гладкому, словно накрахмаленному, склону летит лыжник в синем свитере. На таком расстоянии, конечно, не разобрать лица. И синие свитеры у многих прыгунов. Но Борька сердцем чует: это Артем!

Лыжник скользит все стремительней. Вот он делает быстрое движение руками — взмахивает ими, как крыльями. И кажется, у него вдруг и впрямь вырастают крылья! Оторвавшись от трамплина, летит он по воздуху, парит, наклонившись всем телом вперед.

Как свободны, как естественны все его движения!

Не отрывая глаз, следит Борька снизу за братом. Сколько пролетит? Пожалуй, за пятьдесят.

Артем, описав плавную дугу в воздухе, снижается. Вот его лыжи коснулись снега. Так и есть! За пятидесятиметровой отметкой!

Молодец, Артем! Глаза у Борьки сверкают, да не только глаза — весь он сияет!

Рядом толпятся мальчишки. Все они на лыжах. И все с уважением глядят на Борьку. Будто не брат его, а он сам совершил этот отличный прыжок.

Тренируется Артем долго. Еще и еще раз прыгает с трамплина. Выслушивает замечания тренера и опять прыгает.

А Борька стоит внизу и терпеливо ждет. Так он может стоять и час, и два…

Но вот — последний прыжок. Артем приземлился, резко затормозил и неторопливо идет к братишке.

— Пойдем, Щолазик! — говорит Артем.

Щолазиком он зовет Борьку. Когда тот был еще совсем карапузом, он, глядя, как Артем прыгает с гор, заливисто смеялся и кричал: «Що лазик!» (Еще разик!).

Братья, сопровождаемые целой ватагой мальчишек, идут лесной просекой? Путь их — к другому трамплину, малому. Он только называется так — «малый», а на самом деле вовсе не такой уж маленький: с целый дом!

Теперь старший брат стоит внизу, а младший — лезет на гору.

Борька набирает скорость… Прыжок!..

— Резче выталкивайся, — говорит Артем, когда Борька подбегает к нему. — И руки посылай вперед…

Борька опять карабкается на гору, снова прыгает, и Артем опять учит его, как добиться, чтобы прыжок получался длинным и красивым.

Слушают Артема и другие ребята. Борька то и дело ловит их завистливые взгляды.

«Нам бы такого тренера! — откровенно говорят эти взгляды. — Уж мы бы, как пить дать, поприжали чемпионов! Везет этому Щолазику!».

И Борька сам себе честно признается: да, повезло. Он радуется, когда кто-нибудь говорит:

— Смотрите, до чего ж они похожи!

И действительно, братья оба широкоскулые, курносые, светловолосые, и вдобавок — у обоих длинные, густые, косматые брови, которые вечно шевелятся, как маленькие зверьки.

Борька подражает брату даже в мелочах. Говорит он тоже медленно и чуть с хрипотцой, как Артем. И тоже, когда читает или думает, теребит мочку уха.

Под вечер Артем с Борькой возвращаются домой. После лыж дома всегда особенно хорошо. Тепло. Приятной тяжестью наполнены мускулы. Хорошо теперь полежать на диване, почитать или послушать радио.

Борька очень любит эти «послетрамплинные» вечера. Обычно Артем, придя домой, сразу подсаживается к приемнику. Долго вертит чуткие эбонитовые ручки. В комнату врываются то звуки оркестра, то далекая чужая речь, то всплески, завывание волн, то какой-то грохот, будто ревет гигантский водопад. Звуки, звуки, воздушный океан весь полон звуками. Борька готов часами вслушиваться в этот непонятный хаос: как огромен, как необъятен мир!

Но сегодня, едва вспыхнул зеленый огонек приемника, в прихожей раздался звонок. Кто бы это?

Артем открыл. Вошел какой-то невысокий, кряжистый парень в смешной вязаной шапочке с длинной, свисающей к уху кисточкой.

— Хо! — обрадовался Артем. — Володя! Какими судьбами?

Они прошли к Артему, в его кабинет. Это звучит важно — «кабинет», а вообще-то — маленькая каморка, отец сам отделил ее тонкой переборкой от большой комнаты, когда Артем поступил в институт.

— Студенту нужен покой, — говорил отец. — Наука не терпит суеты.

Борька остался один. Повертел ручки приемника, но одному неинтересно. Выключил. Взял книгу.

Вдруг слышит, сквозь тонкую дощатую перегородку голос:

— Ну, чего упрямишься? — гудит как шмель парень с кисточкой. — Ну, чего…

Артем молчит.

— И Кавказ поглядишь. Бакуриани — это, знаешь, какая красотища?!

Артем молчит.

— Ну, кто узнает? — вкрадчиво доказывает Володя. — И не за Америку ведь будешь выступать… За свою же советскую команду. Ну, не институтскую, а «Трудовых резервов». Эка важность!

Борька холодеет. Повернувшись лицом к дощатой переборке, настороженно ловит каждое слово. Чего Артем слушает этого ловкача?! Выгнать — и конец! Ишь, какой, — переманивает…

Артем всегда возмущался: как это подло — бросать товарищей, уходить в другую команду. Чего же он нынче молчит?

— И всего ведь на недельку, — опять гудит этот Шмель. — А у тебя как раз каникулы…

«Все учел, — думает Борька. — И каникулы, и что Артем давно насчет Кавказа мечтает. Хитрюга!».

В кабинете становится тихо. Скрипит половица. Борька поспешно отскакивает к столу, хватает книгу. Еще подумают, что он подслушивает! Больно надо!

Но из кабинета никто не выходит. По-прежнему скрипит половица.

«Артем», — догадывается Борька.

Брат всегда вот так — ходит, ходит, когда обдумывает что- нибудь.

«А тут-то чего мыслить? — недоумевает Борька. — Прогнать- и все».

— А как же… — в раздумье, медленно, с хрипотцой произносит Артем. — У меня же в паспорте штамп института…

«Что он говорит? — бледнеет Борька. — Что он говорит?!».

— Это уж не твоя забота, — вмиг повеселев, гудит Шмель. — Шлепнут тебе заводскую печатку: «Принят». А пройдут соревнования — еще штемпелек: «Уволен». И концы в воду! — парень густо смеется.

Опять скрипит, скрипит половица.

— И учти, — командировочные, суточные, гостиница и все такое прочее, — небрежно подбрасывает парень, как продавщица — довесок.

У Борьки загораются уши, пылают все ярче и ярче, как лампочки.

Но тут в комнату входит отец. Он только что из города, весело распаковывает покупки, включает радио.

Больше из кабинета ничего не слышно.

Вскоре оттуда выходят Артем со своим гостем. Гость глядит на Борьку, потом на Артема, опять на Борьку…

— Ого! — улыбается. — Кажется, я нынче не пил. А в глазах двоится. Это что же — еще один Артем?

В другое время Борька очень обрадовался бы. Но сейчас…

Он молчит, в глазах его вспыхивают зеленые огоньки.

Гость улыбается, что-то еще говорит. Борька молчит.

— Пойдем, Володя, — хмурится Артем. — Это ж волчонок…

Ночью Борька ворочается с боку на бок. Снится ему: какой-то лыжник в синем костюме хочет прыгнуть с огромного трамплина. Вот он появляется из люка… Разогнался… Вот уже готов оттолкнуться… Но тут трамплин вдруг обрушивается. И прыгун летит в пропасть.

— Ой! — вскрикивает Борька.

Но сидящий на судейской вышке судья-информатор почему- то не волнуется. Наклоняется к микрофону и внятно объявляет: «Прыгун хотел сжульничать, не надо, граждане, его жалеть».

Борька тяжело сопит, натягивает на голову одеяло, что- то бормочет.

И опять снится ему кошмар. Команда выстраивается. Ей должны вручить приз. Главный судья подходит с хрустальным кубком в руке к одному из прыгунов. Протягивает ему приз, но кубок вдруг превращается в стальные наручники, и они с лязгом защелкиваются на запястьях прыгуна.

Утром Борька, невыспавшийся, бледный, наскоро проглатывает завтрак и убегает в школу. Артем еще спит: у студентов каникулы. И хорошо, что спит: у Борьки нет никакого желания разговаривать с братом.

Когда Борька вернулся из школы, Артем сидел за столом и читал. Борька молча положил портфель, разделся. Молча сели обедать.

Младший брат изредка украдкой бросает короткие взгляды на старшего. Тот выглядит, как всегда. Спокоен, нетороплив. Это-то больше всего и возмущает Борьку. Как же так? Собирается сжулить, словчить. А спокоен — будто и не было вчерашнего разговора с тем жуком. И ухо теребит… Дурацкая привычка!..

В корце концов Борька не выдерживает.

— Значит, едешь? — спрашивает он. — Бакуриани. Это такая красотища…

— Значит, подслушиваешь?! — перебивает Артем.

— Вы б орали громче! — злится Борька. — Больно мне надо подслушивать! Слышал, а не подслушивал!

Артем молчит. Умолкает и Борька. Они долго едят в тишине.

— Ведь не за Америку я буду выступать, — негромко произносит Артем. — Своя же команда, советская…

— Только не институтская, а «Трудовых резервов»! — весь кипя, подсказывает Борька.

Надо же! Артем, его замечательный Артем, будто наизусть зазубрил слова того жулика с кисточкой. И теперь кроет ими, как собственными.

— И Кавказ я давно хочу посмотреть, — говорит Артем. — А тут такой случай…

Борька молчит. Много мог бы он сказать брату. Но к чему говорить, когда тебе тринадцать, а брату двадцать?! Разве послушает? Взрослые — они всегда уверены, что во всем правы…

И все-таки Борька попробовал. Когда Артем уходит в свою комнату, он бросается к брату, обнимает за шею и горячо шепчет:

— Ну, не надо! Останься! Это же обман! Не надо…

Артем отстраняет его.

— Мал ты, Щолазик! — спокойно говорит он. — И многого не понимаешь. А жизнь — штука сложная!..

Да, жизнь — сложная штука, это Борька уже почувствовал. Как же так получается: Артем, тот самый Артем, который до вчерашнего дня был для него самым родным, самым честным, самым прямым, самым уважаемым человеком, вдруг оказался обманщиком?!

И зачем Артему это жульничество? Прокатиться на Кавказ? Подумаешь! Подождал бы и со своей командой куда- нибудь махнул. Вон, в прошлом году ездили же они в Москву.

«Это, наверно, и есть легкомыслие, — думает Борька. — Артем — легкомысленный, факт. Отец сколько раз ему твердил: «Не доведет тебя легкомыслие до добра». Так и есть!

У Борьки еще теплится надежда: а вдруг все сорвется?! Очень даже может быть! Отменят состязания. Или команда «Трудовых резервов» почему-то не сможет ехать. Или окажется, что этот жук с кисточкой набрехал…

Но назавтра Артем рано утром уезжает в город, возвращается под вечер и сразу вытаскивает чемодан. Укладывает туда свой синий свитер, брюки со штрипками — у всех прыгунов такие, вязаную шапочку с помпоном, как у малышей.

Потом придирчиво осматривает лыжи, свои чудесные лыжи из редкого, особо прочного дерева — гикори. Заботливо проверяет Артем крепления на каждой лыже, специальные горнолыжные крепления, сверкающие сталью пружин и зажимов. Потом так же дотошно ощупывает, чистит свои крепкие прыжковые ботинки.

Борька очень любит помогать брату перед состязаниями. Но сегодня у него нет сил смотреть на эти сборы.

«Ты еще понюхай, полижи!» — зло думает он, глядя, как брат ласково проводит рукой по скользящим поверхностям лыж. А когда Артем бритвенным лезвием соскабливает старый лак и наждачной бумагой тщательно шлифует лыжи, Борька не выдерживает. Обычно он сам, правда, под пристальным наблюдением Артема, драил наждаком, а тут…

Борька чувствует, что сейчас он или заплачет, или насмерть разругается с Артемом. И он уходит. Уходит на весь вечер к приятелям. Пусть Артем собирается без него. И уезжает без него. Пусть…

На улицах сумерки. Тихие стоят вдоль заборов шеренги стройных сосен. В садах торчат корявые, будто изломанные, ветки яблонь.

А небо опустилось так низко, кажется, висит на макушках сосен.

Шагая по улицам, Борька думает: да, сложная штука — жизнь. Вот уезжает Артем и — хоть лопни! — никак не отговорить его. А ведь нельзя ехать, нельзя! Сам потом пожалеет- да будет поздно…

Сказать отцу? Пусть воздействует? Нет, отец не станет вмешиваться. Артем, мол, уже взрослый, сам знает, что делает.

Как удержать Артема? Как?

Да, сложная штука — жизнь.

Борька вдруг замечает, что, шагая, он теребит ухо, как Артем, и с досадой отдергивает руку. Вот еще, научился!..

Но что делать?

Мчаться на вокзал, перехватить там Артема? Все одно — не послушается… Поехать в институт, где учится Артем? Ну, и что? Да и нет там никого — вечер уже…

И вдруг Борьку осеняет. Письмо! Написать туда, на Кавказ… И все-все рассказать. Пусть там разберутся. Не допустят Артема к состязаниям. И этому, с кисточкой, всыплют.

Идея нравится Борьке. Но, поразмыслив, он начинает колебаться. Это ведь — вроде кляузы. Или доноса… И на кого? На собственного брата, родного брата!

Да, сложная штука — жизнь! Обидно, что самые простые, честные поступки, а делать почему-то очень тяжело.

«Но ведь я прав! Прав! Я прав, — на ходу яростно убеждает себя Борька. — А Артем когда-то говорил: за правду надо воевать! Вот! Сам Артем говорил…».

Долго еще мучается Борька. Трудно следовать велению долга, когда тебе всего тринадцать лет, а выступать надо против собственного брата.

Он возвращается домой. Артема нет.

«К Томке своей… прощаться побежал», — догадывается Борька.

Берет перо, чернила. Пишет он медленно, мучительно, обмозговывая каждое слово, и вдобавок боится — не наляпать бы ошибок.

Теперь нужен конверт. У Борьки конверты не водятся. К чему? За всю свою жизнь Борька пишет, кажется, всего третье письмо. Да, точно. Третье. Одно — домой из лагеря, второе — маме в больницу, когда она еще была жива.

Борька заходит в кабинет к Артему. Лезет в стол к брату, в верхний правый ящик. Достает конверт, ищет марку. Потом задумывается. Как-то ему не по себе. Неприятно брать конверт у Артема. Ну его…

Накинув тужурку, Борька мчится на почту. И вот он уже опять дома. На конверте крупно выводит:

«Грузия. Бакуриани».

Это он слышал. Артем говорил, что Бакуриани — это поселок где-то в горах, в Грузии. Только, как правильно — «риани» или «реане»? Два «и» или два «е»? На всякий случай Борька пишет одно «и» и одно «е».

«А дальше как?» — Борька грызет пластмассовый кончик ручки, дергает себя за ухо.

«Начальнику лыжных состязаний», — наконец пишет он.

«А есть ли на состязаниях начальник?».

Задумался и, чтобы письмо наверняка дошло, добавляет на конверте:

«Или самому главному судье».

Хватает тужурку, хочет бежать к почтовому ящику, но тут его снова одолевают сомнения:

«А так ли? Хорошо ли? Как ни крути, выходит… ябеда».

«Но ведь я прав! Прав! Прав!» — опять яростно доказывает себе Борька.

Однако вековечный мальчишеский закон — не фискалить — въелся в него намертво. Борька вертит письмо в руках, разглядывает. Красиво получилось. И марка села в углу ровно, как впаянная, и адрес — без единой помарки. Обидно — неужели все зря?!

Он скидывает тужурку, бросается на диван. Да, сложная штука — жизнь.

Долго лежит так. Потом вскакивает и сердито рвет письмо. Пополам, и еще пополам, и еще… На мелкие кусочки.

Уткнувшись головой в диванную подушку, он чуть не плачет от ярости и обиды.

«Что же все-таки делать? Что…».

И вдруг он находит… Замечательный выход! Такой простой и такой чудесный! Как он раньше не сообразил?!

Борька даже повеселел. И почему-то сразу почувствовал, что здорово голоден. Еще бы! От расстройства, кажется, забыл пообедать. Точно, не обедал.

Идет к буфету, отрезает толстый ломоть хлеба, кладет на него кусок ветчины и с аппетитом жует.

Смотрит на часы. Половина девятого. Поезд у Артема в одиннадцать. Из города в одиннадцать. А до города — еще сорок минут на электричке. Так… Значит, Артем скоро явится от своей рыжей Томки. Пора…

Борька идет в кабинет к Артему. В углу стоят связанные, в распорках лыжи и маленький кожаный чемодан. Все упаковано, все готово к отъезду.

Борька берет лыжи. Черт, тяжелые! С полпуда. Такие тащить — упаришься. Торопливо развязывает лыжи, одну оставляет, а другую выносит в прихожую. Надевает тужурку, берет лыжу, хочет идти.

«Так-то, Артем! На одной лыже не очень-то распрыгаешься!».

И вдруг останавливается. А что, если Артем все-таки поедет? Возьмет у кого-нибудь лыжи и поедет?! На чужих, правда, далеко не прыгнешь. Но все-таки…

Он возвращается в кабинет, быстро обшаривает его взглядом.

Ага! На столе — железнодорожный билет. Годится! Борька торопливо сует его в карман.

«Вот теперь — порядочек!».

Берет лыжу и уходит.

Он идет по заснеженным улицам. Темно. Лишь изредка мерцают оранжевые, расплывчатые в тумане пятна фонарей. Борька шагает к приятелю. Прохожие удивленно поглядывают на мальчишку с одной огромной лыжиной на плече. Но Борька не замечает этих взглядов. Сложные чувства бороздят его душу.

Мысленно он видит прежнего Артема — такого замечательного, сильного, благородного. Нет уже этого Артема! Никогда не назовет он братишку Щолазиком, никогда не пойдут они вместе, на зависть всем мальчишкам, к трамплину, не купят пирожков с капустой, таких вкусных, горячих, прямо тающих во рту.

И хотя Борьке сейчас вовсе не хочется пирожков, сердце у него щемит. Да, тяжело. Сам сломал дружбу с Артемом…

Брат не поедет в Бакуриани. Для всех он останется прежним, честным Артемом. Для всех, но не для Борьки…

Борька вздыхает, ускоряет шаги. И все же он доволен. Настоял на своем, помешал этому… с кисточкой… Плохо ли, хорошо ли, а Артем дома.

На ходу Борька перекидывает тяжелую лыжу на другое плечо и ухмыляется: «Так-то, Артем!».

 

ПОСЛЕДНИЙ, СТОПЯТИДЕСЯТЫЙ

иктор Иннокентьевич подошел к доске и написал условия задачи. Когда он, привычным движением отряхнув меловые крошки с пальцев, вернулся к столу, на видном месте — поверх классного журнала — лежал листок бумаги.

«Даешь нокаут!» — требовали крупные печатные буквы. И после них выстроился целый частокол восклицательных знаков.

Виктор Иннокентьевич неторопливо прикрыл листок учебником физики. И начал пояснять задачу. Да, именно так. Будто и не было никаких «даешь нокаут!».

Но семиклассники — народ упрямый.

— А верно, что ваш удар правой весит триста пятьдесят килограммов? — спросил Женя Уточкин, щуплый, вихрастый парнишка с последней парты.

— Верно лишь то, что ты все еще не переписал условий задачи, — сказал Виктор Иннокентьевич. — И завтра этой самой правой я тебе поставлю двойку.

Класс коротко хохотнул.

— А у меня — пари с Уточкиным! — крикнул его сосед по парте, Женя Богомазов. — Я поставил бутылку кефира, что вы победите еще во втором раунде!

— Разговорчики! — перебил Виктор Иннокентьевич. — Богомазов, к доске.

— Вот тебе и кефир! — тихонько прыснул кто-то.

Но тут прозвенел звонок.

— Гонг! — всплеснув руками, радостно воскликнул Богомазов. — «О, как приятен твой медный звон!».

Это была строка из стихов школьного поэта.

— Да, спас тебя медный звон! — усмехнулся Виктор Иннокентьевич.

…Придя домой, он пообедал и взялся за газеты.

О предстоящем бое старался не думать. Это было его правило. В день боя — забыть о бое. Не так-то просто. Но необходимо.

Он удобно устроился в кресле с целым ворохом газет. Много накопилось их, непрочитанных, за последние суетливые три дня.

Виктор Иннокентьевич, или, как зовут его на ринге, Виктор Ладыгин (у боксеров, как и у поэтов, нет отчества) — невысокий, плотный, на голове — короткий «ёжик». Боксеры сейчас почти все с челками. А у Ладыгина — по-прежнему «ёжик». Глаза серые, чуть прищуренные, внимательные. Говорит Ладыгин спокойно, громко и уверенно. Но вовсе не от излишней важности или самодовольства. Нет, просто — профессиональная черта большинства учителей (как, например, и врачей), привыкших часто объяснять, внушать, доказывать. Тем более, что Ладыгин, как он сам шутил, был «учителем в квадрате»: преподавал физику в школе и бокс в «Искре».

…Вечером, сидя в раздевалке, в трусах и майке, Виктор Ладыгин привычными движениями левой руки забинтовывал кисть и пальцы правой. Неширокий эластичный бинт плотно окутывал суставы, чтобы в бою предохранить их от вывихов и повреждений.

В раздевалке — большой комнате с длинными скамьями и узкими, высокими белыми шкафчиками — расположилось десятка два боксеров и секундантов.

На скамейках лежали маленькие фибровые и кожаные чемоданчики, разноцветные махровые халаты, трусы, майки, носки, бинты, туфли-«боксерки», полотенца, круглые плоские пластмассовые коробочки с завинчивающейся крышкой, в которых боксеры носят капу — пластинку, защищающую зубы во время боя.

То и дело дверь из зала открывалась, пропуская судью, тренера или врача, и тогда в раздевалку врывался шум трибун, крики, аплодисменты, звук гонга.

Слева, из-за чуть приоткрытой двери душа, доносился плеск и звон тугих струй воды и голоса моющихся боксеров, только что закончивших выступление.

Уже сто сорок девять раз в своей жизни Виктор Ладыгин так же сидел в раздевалке и бинтовал руки, готовясь выйти на ринг. Привычное занятие не отвлекало его мыслей.

Через несколько минут он начнет свой стопятидесятый бой. Честное слово, неплохой боевой список, особенно если учесть, что сто семнадцать встреч он выиграл, причем шестьдесят две — нокаутом.

Сегодня — юбилейный день: сразу три знаменательные даты.

Во-первых, можно поздравить себя с днем рождения.

Виктор усмехнулся, мысленно приподнялся со скамьи и отвесил поклон воображаемым поздравителям. «Благодарю, сеньоры!». Впрочем, откровенно говоря, поздравлять не с чем: как-никак стукнуло уже тридцать четыре. Вообще, тридцатичетырехлетний мужчина- в самом расцвете сил. Но бокс любит молодых. Можно до старости играть в теннис, ходить на лыжах. Нередко встречаются пятидесяти- и даже шестидесятилетние гребцы, конькобежцы, метатели, бегуны. Но нет пятидесятилетних боксеров. Даже сорокалетнего не увидишь на ринге.

Да, несправедливо устроена жизнь…

Виктор Ладыгин уже давно и твердо решил: стопятидесятый бой — независимо от результата — станет его последним боем. Ладыгин не воспринимал это трагически. Он прекратит выступления, но, конечно, не покинет ринга. У него остаются ученики. По-прежнему будет он тренировать молодых боксеров.

Вообще, в последнее время его не покидало хорошее настроение. На днях директор наконец достал деньги на капитальное переоборудование кабинета физики и закупку новых приборов. Вот теперь можно будет развернуться по-настоящему!

Зрители, конечно, не знали о его решении. Не ведали этого и друзья — тренеры, спортсмены. Но сам Ладыгин чувствовал — исчезает быстрота, резкость ударов, нет уже прежней молниеносной реакции.

Сидя в раздевалке, он все время помнил, что сегодня последний раз поднимется на залитый светом, белый брезентовый четырехугольник ринга. Это вторая знаменательная дата.

И, наконец, третья. Сегодня в финале первенства «Искры» он встречается не с кем-нибудь, а со своим учеником Валерием Чутких. Надо же!.. Именно они — учитель и ученик — будут через несколько минут оспаривать звание чемпиона общества.

Ладыгин кончил бинтовать правую руку, оглядел свою работу и принялся за левую.

Из зала донеслись шумные аплодисменты и крики.

— Твой Чернов бьет Малинина, — сказал секундант.

Ладыгин кивнул.

На несколько секунд наступила тишина, потом раздался новый взрыв криков и сразу же весь зал замер. Секундант быстро приоткрыл дверь и взглянул на ринг.

— Малинин в нокдауне ,- сообщил он Ладыгину. — Силен твой ученичок!

Ладыгин снова кивнул, и мысли его тотчас возвратились к предстоящему бою.

Итак, сегодня он встречается с Валерием, Леркой, как его называют товарищи. Ладыгин улыбнулся. Он вспомнил, как шестнадцатилетним парнишкой, смешным, угловатым, Валерий впервые пришел в зал бокса.

Ладыгин сразу обратил внимание на его ноги — длинные, сухие, мускулистые. Хорошие ноги! Паренек обладал отличной реакцией, был подвижен, но мускулы дряблые и сутуловат. Вскоре выявились и другие недостатки. Валерию не хватало упорства, и, главное, — он был очень чувствителен к ударам.

— Не любит, когда его бьют! — шутили ребята.

Лерка, действительно, предпочитал кружиться и танцевать вокруг противника; казалось, он готов сам не наносить ударов, лишь бы не получать ответных. Но в боксе это невозможно.

Впоследствии выяснилось, что Лерка не любит получать удары еще и потому, что дома ему надо тщательно скрывать синяки от матери. Она не знала, что сын увлекся боксом.

И все-таки однажды, совершенно неожиданно, гражданка Чутких явилась прямо в тренировочный зал.

Лерка смутился.

Мамаша, не глядя в его сторону, представилась Ладыгину и попросила разрешения посмотреть тренировку. Говорила она низким, грудным голосом. Позже Ладыгин узнал, что она работает бухгалтером в банке и зовут ее Софья Андреевна.

Полная, красивая, тщательно одетая женщина с тяжелым узлом волос на затылке опустилась на низкую гимнастическую скамью. Она не говорила ни слова. Сидеть ей было неловко, и Ладыгин приказал одному из учеников принести для нее с ринга табурет.

Пока девятнадцать ребят в трусиках бегали по залу, прыгали через скакалки, вели бой с «тенью», отрабатывали удары на свисающих с потолка огромных кожаных мешках, набитых песком, и «грушах», она соблюдала спокойствие.

Но когда Лерка вышел на ринг для тренировочного боя и противник сразу же нанес ему два сильных удара по лицу огромными, тяжелыми, как утюг, черными перчатками, Софья Андреевна побледнела и крепко стиснула руки.

— Кошмар!

Женщина сказала это тихо, но и Ладыгин, и ученики услышали. Бой сразу прекратился.

Софья Андреевна молча встала, не глядя на тренера, подошла к сыну и увела его с собой.

«Все! Не видать нам Лерки!» — решили товарищи.

Ладыгин не знал, что Чутких ходит на занятия тайком от родителей, и тоже подумал, что ученик потерян.

Но через две недели Валерий пришел и принес записку, написанную красными чернилами на оборотной стороне приходо-расходного ордера. Мать просила Ладыгина, чтобы тренер хоть не разрешал так сильно бить ее сына по лицу: «У него нос слабый; в детстве, бывало, ударится — и сразу кровь».

Всего через полгода Лерку стало уже не узнать: исчезла сутулость, наладилось дыхание, грудь распрямилась.

Софья Андреевна больше не появлялась, но однажды в зал пришел высокий сухощавый мужчина, отец Валерия.

— Мамаша беспокоится… — виновато объяснил он Ладыгину.

«Так! Второй акт трагедии», — подумал тренер.

Но выяснилось, что с отцом нетрудно договориться. Он сразу стал азартно переживать все происходящее на ринге и даже кричал сыну:

— Лупи! В угол! В угол гони!

Однако Лерка все еще не мог называться боксером. Чего уж греха таить — дело прошлое, — парень оказался трусоват. Упорной атаки противника не выдерживал — терялся. Немало пришлось с ним помучиться тренеру.

«Воспитание воли, выдержки, упорства», — в теории все выглядит довольно просто, но практически-попробуй перевоспитать человека! К каким только хитростям не прибегал тренер. Сперва Ладыгин подбирал Валерию слабых противников. Паренек побеждал, и постепенно в нем крепла вера в себя. Потом тренер ставил против него заведомо более сильных боксеров. Задание — выдержать все три раунда, сопротивляться до конца. И Лерка приучился не складывать оружия до последнего удара гонга. Через год он уже встречал удары с открытыми глазами, у него стал пристальный, спокойный взгляд бойца.

Да разве только на ринге работал тренер со своими учениками?!

«Что такое смелость?» — так назывался первый доклад, порученный Ладыгиным Валерию. Паренек готовился упорно и тщательно. После доклада завязался горячий спор. Есть ли врожденная смелость? Бывает ли страшно герою?

…Тут воспоминания Ладыгина прервались. Он кончил бинтовать руку.

Секундант взял у судьи перчатки, надел их на руки Ладыгину и стал зашнуровывать.

Проплыл медный звук гонга. Дралась новая пара.

…Смешно вспомнить первое ответственное выступление Лерки. Оно состоялось через два года после его появления в тренировочном зале. Лерка уже учился в Театральном институте.

Шли всесоюзные юношеские соревнования. Ладыгин поднимался на ринг — он всегда сам секундировал своим ученикам — и в третьем ряду, среди мужчин, заполнявших трибуны, вдруг увидел красивую полную женщину с тугим узлом волос и длинными сверкающими серьгами. Мать Валерия!

Признаться, он тогда малость струхнул. Чего доброго, упадет в обморок, как только ее сыночка стукнут покрепче. На всякий случай, он даже не сказал Лерке, что мать в зале, чтобы заранее не волновать его.

Лерка дрался хорошо.

Изредка во время боя Ладыгин настороженно поглядывал на Софью Андреевну. Зрители шумели, кричали, а она сидела молча, напряженно подавшись вперед. Глаза ее блестели.

После схватки Ладыгин накинул халат на плечи Валерия и, провожая паренька в раздевалку, глазами указал ему на мать.

— Она теперь болельщица, — усмехнулся Валерий. — Все мои боксерские книги прочитала!

Когда же проходили всесоюзные юношеские соревнования? Полтора, нет, два года назад. Но какой большой путь прошел за это время Валерий! В его боевом списке теперь двадцать семь встреч, из них двадцать одна победа. Чем-то кончится сегодняшний бой? По тренерской привычке, Ладыгин мысленно пожелал победы ученику, но тут же усмехнулся — ведь это означает его поражение.

— Готово! — сказал секундант.

Ладыгин похлопал перчаткой о перчатку, проверяя, хорошо ли они надеты, и начал разминку.

Провел несколько серий ударов по мешку. Мешок был кожаный, тяжелый. На тугой черной коже намалевана белой краской лопоухая голова. «Противник». И Ладыгин, как всегда, целился ему в неприкрытую челюсть.

Он бил по этой белой голове, а сам мысленно повторял:

Наивный стишок прилепился еще в детском саду. Давно пора бы забыть. Но Ладыгин повторял считалочку перед каждым боем. Как заклинание. Как молитву.

Глупо, конечно. И Ладыгин ни за что не признался бы в этом даже самым близким своим друзьям, тем более — ученикам. Стыд, позор! Он, Ладыгин, физик и боксер, верит в какие-то приметы! Вот повеселились бы его семиклассники!

И все-таки каждый раз перед выходом на ринг Ладыгин обязательно повторял стишок про грека. Словно тот обеспечивал ему победу.

Вскоре Ладыгин уже стоял на ринге. Боевая площадка была ярко освещена. Своей геометрически-четкой формой, сверкающими металлическими стойками по бокам и туго натянутыми канатами ринг напоминал мостик корабля. Ряды зрителей, амфитеатром уходя вдоль и вверх, тонули в полумраке и глухо, как море, шумели. Шум волнами скатывался к рингу и, казалось, разбивался о него.

В противоположном от Ладыгина углу стоял Лерка. Секундант снял с него халат и шепотом давал последние советы. Лерка послушно кивал головой.

Ладыгин на секунду залюбовался ладным, мускулистым телом ученика.

— Встреча средневесов, — гулко объявил диктор, склонившись к микрофону. — В «синем» углу — Виктор Ладыгин, сто сорок девять боев, из них сто семнадцать побед!

Ладыгин сделал шаг вперед из своего угла, в котором канаты и подушка были обшиты синей материей. Зал шумно приветствовал его.

Особенно долго, громко и радостно хлопали в ладоши и кричали во всю силу своих молодых легких мальчишки, густо заполнявшие все первые ряды и даже проходы между секторами возле ладыгинского «синего» угла. Это были ученики седьмых и восьмых классов, где Ладыгин вел физику. Многие из них не пропускали ни одного выступления своего учителя на ринге.

— В «красном» углу — Валерий Чутких, двадцать семь боев, двадцать одна победа, — дождавшись тишины, объявил диктор.

Лерка тоже шагнул вперед и неловко, как деревянный, кивнул головой зрителям.

Зал загудел. Слишком неравными по своему опыту были противники.

На середине ринга они сошлись, пожали руки, вернее, коснулись друг друга перчатками. Ладыгин чувствовал: произнесенные рядом, несоизмеримые цифры их боев и гул публики взволновали Лерку. Опытный боксер приветливо подмигнул ученику.

Лерка и в самом деле растерялся. Бой уже начался, и только сейчас он с полной ясностью понял, кто стоит перед ним. Валерий не раз встречался с грозными противниками и побеждал многих. Однако сейчас на ринге перед ним впервые находился учитель, Виктор Иннокентьевич, каждое слово которого Лерка считал для себя законом; Виктор Иннокентьевич, обучивший Лерку всей мудрости боя, человек, которого Лерка безмерно любил и уважал.

И это сковало Леркины мускулы. Как может он бить учителя, бить теми самыми ударами, которым Ладыгин так долго и терпеливо обучал его?

Обычно бой начинается осторожной разведкой. Бойцы «прощупывают» друг друга, определяют сильные и слабые стороны противника. Ладыгину это не требовалось: он отлично знал своего питомца. Сильным прямым левой он сразу начал атаку. Ладыгин знал заранее, как ответит на нее Лерка. Тренер воспитал его бойцом наступательного склада. Лерка редко делал шаг назад. Уклон… нырок… стремительная контратака — вот его стиль.

Но сейчас Лерку было не узнать. Он не отвечал ударами на удар, а только прикрывал наиболее уязвимые места своего тела, уклонялся, и подставлял кулакам противника локти и перчатки.

Лерка, обычно наступающий Лерка, ушел в защиту!

Ладыгин сперва подумал, что противник хитрит, хочет ошарашить его новым, необычным стилем боя. Но вскоре он понял, что лучший ученик просто «потерял себя», увял.

«Так… — подумал Ладыгин. — Значит, так…».

Казалось, он должен бы радоваться: противник скис, пал духом. Но радости не было. Наоборот. Леркина вялость больно резанула тренера.

«Как же?… А все мои уроки? Впустую?…».

Тотчас Ладыгин обрушил на Лерку серию коротких, резких ударов. Может, хоть это образумит его?

И действительно, Лерка привычно подхватил конец серии и сам ответил прямым левой и «крюком» правой в голову. Но потом он опять закрылся.

«Нет, очевидно, плохо я тебя учил», — сердито подумал Ладыгин.

Он, казалось, совсем забыл, что они находятся не в тренировочном зале, что сейчас они — противники, оспаривающие звание чемпиона «Искры». Обида за своего любимого питомца охватила Ладыгина. Он даже отчитал бы его, да жаль — на ринге говорить запрещено. Легко, словно танцуя, он кружился вокруг Валерия, обманными движениями левой руки раскрывая его защиту, и наносив быстрые прямые удары правой, вкладывая в них всю тяжесть своего тела.

Лерка продолжал обороняться. Он был свеж, но, казалось, у него не возникает даже мысли о том, что можно самому перейти в атаку.

Гонг. Конец первого раунда.

Школьники на трибуне словно только и ждали этого сигнала: сразу зашумели, захлопали. А трое мальчишек во главе с Колей Уточкиным весело прокричали хором:

— Виктору Иннокентьевичу, ур-р-р-а!

И тут Ладыгин не удержался: впервые за все свои сто пятьдесят боев нарушил правила ринга.

— Спишь! — сердито бросил он Валерию (хотя капа мешала говорить) и направился в угол.

— Разговоры! — строго перебил судья, хотел сделать еще какое-то замечание, но воздержался.

Боксер не имеет права угрожать другому, запугивать его или ругать. Но тут происходило необычное — боец явно хотел помочь противнику. И поэтому удивленный судья ограничился коротким предупреждением.

Валерий прошел в свой угол, сел на табурет. Секундант стал быстро и резко махать полотенцем перед его разгоряченным лицом, потом смочил губкой его грудь и оттянул резинку на трусах, чтобы легче было дышать.

Валерию было не по себе: первый раунд проигран. И как! Глупо, бездарно.

«Позор! Наверно, Виктору Иннокентьевичу стыдно за меня».

И, словно угадав его мысли, секундант хмуро сказал:

— Ох, и попадет тебе завтра от тренера!

«Еще как!» — подумал Валерий.

Он сполоснул рот. Секундант снова подал ему капу, и с ударом гонга Валерий встал.

«Нет, это не дело!» — решил он и быстро шагнул навстречу противнику.

«Вот так! Вот так! — думал он, войдя в ближний бой и «пулеметной серией» нанося удары Ладыгину. — Вы же сами учили меня: боксер без инициативы — не боксер!».

«Не боксер, не боксер», — мысленно повторял он, делая быстрый шаг влево и тотчас обрушивая на противника два сильных удара.

Лерка ожил. Сейчас Ладыгин снова узнавал в нем своего лучшего ученика. Легко и быстро передвигался юноша по рингу, осыпая противника градом ударов. Стремительным, почти неуловимым в своей быстроте, «крюком» правой в голову Лерка чуть не свалил его на брезент.

«Ага! Таким же ударом он нокаутировал Дмитриева», — сквозь звон в ушах мелькнуло у Ладыгина.

Он все же удержался на ногах, и шатаясь, принял защитную стойку.

Бой становился ожесточеннее. Когда прозвучал гонг, секундант, размахивая полотенцем, радостно сказал Лерке:

— Раунд твой!

Лерка и сам это знал. Он был возбужден и готов к последней схватке — три минуты третьего раунда должны окончательно решить, кто сильнее: учитель или ученик.

А Ладыгин сидел на табурете, раскинув руки на канаты, и широко открытым ртом жадно глотал воздух. Быстрее, быстрее восстановить силы! Сердце стучало часто, гулко и прерывисто.

«Лерка оправился. Молодец! Но как легко мальчишка выиграл второй раунд! Обидно! Где же прежняя стремительность, резкость моих ударов? А главное — стопятидесятый, последний! Лерке, конечно, и невдомек. Надо победить! Обязательно. Неужели не смогу? Никаких «не смогу»! Должен, должен выиграть!».

Со звоном гонга Лерка рванулся вперед, быстро пересек по диагонали площадку и, не давая Ладыгину выйти из угла, сразу начал атаку. Уже через несколько секунд ему удалось провести резкий, чистый «крюк» в грудь.

«Перенял! Мой любимый удар перенял!» — тяжело дыша, подумал тренер, всем телом ощущая силу Леркиного кулака.

Ладыгин попробовал перехватить инициативу, но безуспешно. Лерка оказался свежее его и уже стал хозяином ринга. Он прижимал противника к канатам, и сквозь его удары никак не удавалось прорваться.

Школьники давно уже замерли, насупились. Но они все еще упорно не хотели верить в поражение своего учителя.

— Да ну же, ну же, Виктор Иннокентьевич! — умоляюще вскрикивал Коля Уточкин.

— Крюк справа! Ударьте его крюком справа, — быстро, азартно шептал другой паренек, не понимая, что в гуле и громе трибун учитель, конечно, не расслышит его подсказки.

«Проигрываю! — тревожно подумал Ладыгин. — Проигрываю свой последний, стопятидесятый!».

Собрав все силы, он сделал два быстрых шага вперед и нанес удар. Но кулак скользнул в пустоту. Лерка «нырнул» и тотчас ответил стремительной серией ударов по туловищу. И только гонг остановил его.

В зале стояла тишина.

Но вот на столиках пяти боковых судей разом вспыхнули красные лампочки: все судьи признали победителем «красного» боксера. Рефери поднял вверх правую руку Валерия.

В раздевалке, сняв перчатки, Ладыгин старался сосредоточиться и разобраться в переполнявших его сложных мыслях и чувствах. Казалось, чья-то властная, сильная рука схватила сердце и сжала в маленький тугой комок. Но мозг работал удивительно быстро и отчетливо.

Проигрывать никогда не сладко. А уж если ты навсегда уходишь с ринга… Да, конечно, сегодня следовало бы выиграть!

И все-таки… Все-таки нынче Ладыгин чувствовал себя необычно. Он не ощущал непременной, все захлестывающей, до боли острой горечи поражения. Горечи и обиды. Той нестерпимо злой обиды, которая иногда даже выжимает слезы из глаз видавших виды боксеров.

Победа ученика — это всегда и победа тренера. Прав секундант, сказавший ему после боя:

— Отлично дрался твой-то! Поздравляю!

А побежденных не поздравляют.

Ладыгину вспомнился знаменитый рассказ Джека Лондона. Старый боксер покидает ринг… Страшный рассказ. Голодный, нищий боксер мечтает о куске мяса. Об одном только маленьком сочном куске мяса. Бифштекс помог бы ему восстановить силы. Жизнь этого состарившегося боксера кончена. Впереди — тьма, гибель.

Ладыгин усмехнулся. Он вот тоже ушел с ринга. Но у Джека Лондона — не про него. Нет. Его жизнь продолжается. Да, продолжается.

Кстати, не забыть завтра же на уроке физики накрепко внушить паренькам из седьмого «б», что орать и свистеть на матче — неприлично. А давать советы боксеру во время боя — вообще запрещено.

Разматывая бинты, Ладыгин вспоминал третий раунд и с удивительной пронзительной четкостью узнавал в молодом, полном сил и отваги Валерии Чутких — себя. Та же стремительность, тот же сокрушительный «крюк» правой, тот же напористый, атакующий стиль. Однако с учеником придется еще повозиться. А за первый раунд надо дать ему основательную взбучку.

Да, пройдет еще год-два, и парень станет вполне сложившимся, зрелым бойцом.

И, конечно, тренером и секундантом Валерия останется он, Ладыгин.

…В дверь раздевалки постучали.

— Можно?

Ладыгин и секундант удивительно переглянулись. Женский голос?

— Можно? — нетерпеливо переспросили за дверью.

— Пожалуйста! — крикнул секундант.

В раздевалку вошла мать Валерия:

— О, как я вам благодарна! — воскликнула она, бросаясь к Ладыгину и пытаясь своей маленькой рукой сжать широкую ладонь боксера. — Чудесный бой, не правда ли? А какой сокрушительный «крюк» провел Лерик во втором раунде! Блестяще!

— Неплохой удар, — сдержанно согласился Ладыгин, вспоминая гул в ушах после этого крюка.

— Нет, подумать только! Мальчик стал настоящим мужчиной. А ведь недавно Лерик — такой хилый — боялся всего на свете… Да, да! Весь в отца был… Спасибо вам, спасибо!

 

ВИЦЕ-ПРЕЗИДЕНТ

днажды мы сидели вечером в уютной гостиной Дома спорта.

Вскоре должна была начаться встреча с нашими борцами, только что вернувшимися из Турции.

Мы расположились шумной компанией — тренеры, журналисты, судьи. Разговор шел громкий, суматошно-бестолковый, но веселый.

Кто-то сообщил, что на днях в одной из латиноамериканских стран вступил в действие новый оригинальный закон: за нападение на футбольного судью — от трех месяцев до пяти лет тюрьмы.

— Это что! — со смехом перебил мой сосед-журналист и рассказал, как недавно в Манчестере на ринге произошел невероятный случай: оба боксера одновременно получили нокаут.

Все говорили разом, смеясь и перебивая друг друга.

Вдруг один из нашей компании — тренер по борьбе Георгий Филимонович — остановился на полуслове, глядя по направлению двери.

Я тоже оглянулся.

В дверях стоял немолодой мужчина, полный, невысокий.

Округлое, добродушное лицо и большие оттопыренные уши. А может, они просто казались такими большими, потому что голова была наголо обрита? Он был в черном костюме, обычном, неброском и не слишком модном. И вообще — и лицом, и одеждой — он никак не выделялся.

Кто это? — спросил я Георгия Филимоновича.

— Не знаешь? — удивился тот. — Это Хлопин. Судья. И не просто судья: покоритель Парижа!

Я усмехнулся:

— Еще одна байка?!

Георгий Филимонович даже обиделся:

— Вовсе не выдумка. Все французские газеты однажды вышли с сенсационными заголовками: «Русский судья покорил Париж!».

Пале-де-Шайо знают не только в Париже.

Грандиозный подземный дворец всемирно знаменит. Здесь пестрой чередой мелькают концерты, спектакли, выставки. И реже — спортивные поединки.

Сейчас в Пале-де-Шайо пустынно. Всего через час начнутся международные состязания борцов. И тогда в огромных подземных залах, вокруг ковров, соберутся многотысячные гудящие толпы. А пока…

Пока во дворце — последние приготовления.

Быстрые, незаметные, все успевающие девушки с мягко завывающими пылесосами на длинных, как гигантские черви, шнурах, резво обходят ряды кресел.

Худощавые, спортивного вида парни приносят толстые квадратные маты, составляют из них огромные ковры, похожие на десятиспальные матрацы. Тут же, рядом с коврами, ставят плоские ящички с канифолью и стулья для судей.

Двое монтеров в ярких — зеленых с красными полосками — комбинезонах, с легкими лестницами в руках, похожие на циркачей, обходят скрытые тут и там глубокие зевы мощных вентиляторов. Ведь дворец-то под землей!

Пале-де-Шайо готовится к ответственным схваткам.

В одном из залов, около белых сверкающих весов, удобно расположилась группа людей: секретарь, несколько судей, врач, представители команд. И тут же — Хлопин. В строгом синем пиджаке; на груди вышитые золотом по-французски слова: «Вице-президент».

Возле этих весов он был самым главным. Так постановила ФИЛА. За каждую весовую категорию отвечает один из руководителей ФИЛА. И вот Хлопину достался полусредний вес.

Хлопин сидел у весов на низком складном стульчике. Он казался совершенно спокойным. Тщательно отутюженный костюм. Массивное лицо, неторопливые глаза. Сидел, вытянув ноги, небрежно листал французский журнал.

Вряд ли кто-нибудь догадывался, как нервничал сейчас Хлопин. То и дело хлопала дверь в зал. И каждый раз Хлопин украдкой бросал туда быстрый взгляд поверх журнальных страниц. И тотчас же, будто сделал что-то нехорошее, запретное, отдергивал глаза.

Но опять стучала дверь. И Хлопин опять глядел на нее.

Взвешивание шло к концу . Уже побывали на весах и поляк, и турок, и итальянец, и чех, и египтянин. Пятнадцать полусредневесов из пятнадцати команд благополучно прошли контроль.

И только шестнадцатый почему-то все еще не подходил к весам. А этим шестнадцатым был советский борец Леонид Добровольский.

Хлопин хорошо знал его. Не год, не пять и не десять лет судит Хлопин схватки на ковре. Ему ли не знать всех ведущих наших борцов!

А Добровольский отчасти — даже его ученик. Да, когда же это было? Лет восемь, нет, семь лет назад. Он тренировал группу в «Трудовых резервах». Вот тогда и пришел к нему второразрядник Леонид Добровольский. «Лека» — звали его товарищи.

Невысокий, кряжистый. Чуть смахивающий на средней величины медведа.

Что уж говорить — силенка у него имелась. И техникой он овладевал как-то очень легко. Вообще-то Хлопин не любил, когда приемы усваиваются вот так, шутя. Что легко дается, то легко и теряется.

Но Лека оказался парнем не промах. Уже через два года он выполнил норму мастера. И переехал в Москву…

«Да, — усмехнулся Хлопин. — Как же Леке без Москвы?!».

Этот Добровольский — отличный полусредневес. Ничего не скажешь. И техничный, и волевой. Это — на ковре. А в жизни… В жизни он раздерганный какой-то. «Гитарист».

Этим словом Хлопин обозначал целую категорию людей. Никчемный, несобранный — «гитарист». Ленивый — «гитарист». Малокультурный, не читающий ничего, кроме «Советского спорта», — «гитарист».

«Да, — мысленно повторил Хлопин. — Типичный «гитарист».

Хлопин встал, сделал несколько шагов и обеими руками провел по бокам головы. Будто хотел пригладить, прижать свои оттопыренные уши. С детства приклеилась к нему эта привычка.

Посмотрел на часы. До конца взвешивания — всего семь минут. Представитель советской команды, старый мастер Ершов, перехватил этот взгляд, кивнул и поспешил в фойе.

Где же этот чертов Добровольский?!

Фойе было похоже на туристский бивуак. Тут и там стояли легкие кровати-раскладушки и шезлонги, на них громоздились беспорядочные груды одежды, чемоданчики, полотенца. Фойе временно приспособили под раздевалку.

Ершов быстро обвел глазами помещение: Добровольского тут не было.

Ершов вышел в коридор, торопливо заглянул в ближайшие комнаты. Добровольского не было.

…А у весов уже сгруппировались судьи, секундометристы, газетчики. По залу пронесся слух: через шесть минут кончается взвешивание, а советского борца нет и нет.

Опытные спортсмены знают, чем обычно вызываются такие задержки: вес! Лишний вес!

Представьте себе: борец перед официальным взвешиванием сделал контрольную «прикидку» и вдруг, к ужасу своему, обнаружил «лишек». Сто граммов, полкило, а то и целый килограмм. Вот тут-то и начинает он метаться. Сбросить вес! Немедленно!

Чего только не придумывают в эти отчаянные минуты! Парятся в бане, ежеминутно бегают в туалет… Сбросить вес! Во что бы то ни стало!

Хлопин делал вид, будто не замечал суеты возле весов. Не слышит торопливого шепота, не видит удивленных, а часто и обрадованных глаз.

Да, конечно! Кое-кто из иностранных спортсменов и тренеров очень рад. Еще бы! Так повезло! Если чемпиона СССР, мастера Добровольского не допустят к состязаниям — советская команда сразу потеряет шансы на первое место. Команда, которая вот уже много лет подряд занимала верхнюю строчку в турнирной таблице!

— Четыре минуты! — негромко произнес кто-то по-немецки.

Хлопин не оглянулся.

«Да, в этом «Леке» есть и мой грех, — подумал он. — Забаловали парня. И я тоже…».

В дверях показался Ершов. Быстрым взглядом окинул помещение, недоуменно пожал плечами и снова скрылся в коридоре.

«Так, — подумал Хлопин. — Вот так…».

Он ни секунды не сомневался: это не случайность. Нет, не случайность.

Вес у Добровольского всегда колебался около семидесяти восьми. Возле той пограничной черточки, где кончается полусредневес.

А тут, в хлопотах перед отъездом, наверно, не доглядел «гитарист», поел лишку — ну и вот… «Гитаристы», они всегда любят вкусно покушать. Для них режим — нож острый…

Хлопин встал, сделал несколько шагов по залу, по привычке пригладил обеими руками оттопыренные уши и снова сел на раскладной стульчик.

«Где же все-таки этот?… — подумал он. — Наверно, в парилке потеет? Хотя… Тут, в Париже, попробуй найди парилку!».

— Две минуты, — прошептал кто-то по-английски.

«Все, — подумал Хлопин. — Конец».

Очевидно, так же решил и юркий маленький француз с живыми, быстрыми, как мыши, глазами — секретарь комиссии. Он уже уложил в папку протокол взвешивания и убирал со стола какие-то бумажки.

И тут случилось неожиданное. Дверь отворилась, и в зал в одних трусах влетел Добровольский. Ринулся к весам.

Лицо и шея его, загорелые, резко выделялись на молочно- белом теле. Словно к туловищу одного человека по ошибке прикрепили голову другого.

Все сразу уставились на эту голову: была она вся в проплешинах, будто поражена лишаями.

«Сам себя, — понял Хлопин. — Обкарнал. Волосы — они тоже весят».

Да, все было ясно.

Не дойдя нескольких шагов до весов, Добровольский на миг приостановился, сдернул с себя трусы, и так, голый, встал на белую площадку.

Обычно борцы взвешивались не совсем нагишом, ну хотя бы в плавках.

«Конечно, — сжал губы Хлопин. — Трусы — тоже граммы…».

Лицо у Добровольского было усталое, какое-то осунувшееся, но радостное.

«Вот я как! — словно бы говорил борец. — Тяжеленько пришлось. А все-таки успел. Не подвел…».

На его лице выделялись усы. Они росли как-то странно, только по углам рта. Как у китайца.

Юркий француз секретарь взглянул на Добровольского удивленно, но ничего не сказал: до конца взвешивания было еще чуть больше минуты.

Все стоящие у весов разом зашевелились, зашумели.

— А я был уверен — не придет, — негромко сказал соседу бельгиец-журналист, и нотки сожаления откровенно зазвучали в его голосе. Да, счастье было совсем рядом и убежало, как пугливый олененок, — ответил сосед словами из модной песенки.

Добровольский усмехнулся. То ли он понял сказанное… Хотя… Вряд ли он знает по-французски. Скорее всего это была просто улыбка победителя. Тем более, когда успех дался с таким трудом…

У Хлопина отлегло от сердца. Все же явился! Потом надо будет с этим «гитаристом» обо всех его штучках всерьез потолковать. А пока… Все хорошо, что хорошо кончается!

— Итак, месье Арнольд, — стараясь голосом не выдать радость, распорядился Хлопин, — вес!

Суетливый француз секретарь снова достал из папки протокол.

Врач шагнул к весам и легкими ударами ногтя стал передвигать хромированную гирьку по такому же сверкающему стержню.

Он догнал ее до цифры восемь и опустил руку. Семьдесят восемь! Предел. Все разом поглядели на стрелку. Острый кончик ее вздрагивал и дергался. Никак не хотел замереть.

Врач легонько тронул его пальцем.

Кончик на миг замер и опять задрожал как в ознобе.

Шепот зашелестел в толпе.

Хлопин почувствовал, как сердце его громко стукнуло и остановилось.

Вокруг стало тихо-тихо.

— Записать — семьдесят восемь, ровно? — вопросительно подсказал Хлопину француз секретарь.

Наверное, он торопился куда-то. Да и не подведет же русский своего же русского чемпиона!

Хлопин молчал.

Дрогнувшими руками достал из кармана футляр, открыл его, надел очки. Пользовался он ими редко. Да и сейчас они в общем-то были ни к чему. Просто так… Оттянуть решающий миг…

Хлопин сделал шаг к весам. Подошел совсем близко, вплотную.

Каким-то боковым зрением он видел, как испарина покрыла низкий крутой лоб Добровольского и две мутные капельки медленно скатились с носа в глубокую морщину над углом рта. Видел каждую уродливую проплешину на голове спортсмена. Но глаза Хлопина глядели не на Добровольского. Они уткнулись в острый, пританцовывающий кончик стрелки…

Все — и судьи, и тренеры, и врачи, и журналисты, — все, столпившиеся у весов, вдруг умолкли. Опытные спортсмены и болельщики, они отлично знали каждую запятую спортивного кодекса.

Вице-президент ФИЛА! Ему сегодня доверены весы. Он, один только он, без всякого постороннего вмешательства, должен сейчас определить — что показывает стрелка? Семьдесят восемь ровно или семьдесят восемь килограммов и еще пять- десять граммов?

Только он! Только Хлопин может сейчас решить это! И его решение — бесповоротно и обжалованию не подлежит!

«Обжалованию не подлежит» — эта фраза из правил ФИЛА билась сейчас не только в висках у Хлопина.

Ее мысленно повторяли все у весов.

Спорт — очень точная штука. И почти любое спорное действие может быть опротестовано. Почти любое, но не любое… Так, в футболе только судья, сам, единолично, решает — был офсайт или нет. И никаких жалоб потом не разбирают. Судья решил, и — точка!

И вот сейчас — тоже создается то, очень редкое положение, когда главный «весовщик» один, сам должен все решить…

Хлопин глядел на вздрагивающую, как в ознобе, стрелку…

О чем думал он?

Может быть о том, что, если вот сейчас он не допустит Добровольского к состязаниям, нашей команде не видать почетного места… Из-за одного «гитариста» — всей команде не видать…

А может, о том, что сейчас на него, Хлопина, глядят десятки иностранцев. И он, один только он, может доказать, что все эти звонкие слова о «спортивной честности», о «долге», о «судейской объективности», — все эти хорошие слова, которые мы употребляем к месту, а часто не к месту, все это не просто слова…

А может, он думал, что пять граммов — это всего лишь пять граммов. И, собственно говоря, какая уж разница: весит борец семьдесят восемь килограммов ровно или семьдесят восемь с малюсеньким хвостиком? Таким малюсеньким, что его и не взвесить точно. И даже неясно — есть он вообще, этот хвостик, или вовсе и нет его?

А может, он думал, что найдутся люди, которые назовут его «непатриотом»? Если он не допустит Добровольского. Да, непременно, найдутся…

А может, о том, что вот стоит перед ним его давний знакомец. Отчасти даже ученик. И притом — чемпион страны. И, конечно, полагает этот ученик и чемпион, что он, Хлопин, по старой дружбе…

Он стоял и смотрел на дрожащую стрелку. Он, единственный в этом зале русский, у которого на пиджаке, на груди, золотом по-французски было вышито «Вице-президент».

Потом снял очки.

— Перевес!

«Пригладил» уши и отошел.

«Перевес» — лишний вес.

Все. Конец. Точка.

Он еще видел, какими жалкими, умоляющими глазами глядел ему вслед Добровольский. И как враз обвисли его китайские усы.

Как, словно бы еще не понимая всего ужаса случившегося, застыл на месте Ершов…

Как изумленно раскрыл рот маленький юркий француз секретарь.

А в зале уже рос шум, гул. Какие-то восклицания! Удивление!

Этот шум все усиливался и усиливался, вышел за пределы Пале-де-Шайо и, наконец, выплеснулся на страницы вечерних газет восторженными заголовками: «Самый честный судья!», «Русский судья покорил Париж!».

На этом можно, пожалуй, и кончить рассказ о «самом честном судье». Рассказ, который звучит как спортивная «байка», хотя в нем почти нет вымысла.

А может быть, следует еще добавить, что, пожалуй, больше всех поразили эти шумные заголовки самого Хлопина.

— Впечатлительный народ — французы, — говорил он, смущенно приглаживая уши.

А когда Ершов принес в отель новую газету с очередной крупнонабранной порцией восторга, Хлопин поглядел на свой снимок и раздумчиво произнес:

— Вроде, как грудью на амбразуру…

— Чего-чего? — не понял Ершов.

— Так разрисовали. Ну, словно я — грудью на амбразуру. Да… Впечатлительный народ — французы.