Ранним утром Миртилла проснулась в своей постели. Силилась вспомнить, как же она в нее попала, и не могла. Как будто и с гостями не простилась... Встала, подошла к окну. В саду никого не было. Только охапки пожелтевшего тростника еще валялись на измятой траве под платаном. Привычная к вину голова слегка кружилась, но не болела. На душе было весело. Хороший. Феокрит, милый... Такой знаменитый человек и совсем, совсем не гордый...

Не терпелось узнать, как же было с гостями.

— Эвноя!..— Не идет, спит, наверное. Кликнула громче. Не отзывается. Только собачка затявкала в углу и бросилась к хозяйке, виляя коротким хвостом. Миртилла вышла в сени, отодвинула засов. Оранжевые солнечные пятна легли на глиняный пол. Хлынул свежий воздух, нежно пахнувший гиацинтами. В каморке Эвнои окно было завешено. Служанка тихо похрапывала. Миртилла заколебалась. Будить было жалко, но любопытство пересилило.

— Эвноя... Эвноя... проснись| — Служанка продолжала храпеть. Миртилла взяла ее за плечо, потрясла. Эвноя открыла глаза, испуганно вскочила. Взялась за хитон.

— Погоди одеваться — поспишь еще. Только расскажи, как же вчера... Гости когда ушли?

— Гости?.. Поздно ушли, уже луна светила. Еле дождалась, пока уйдут.

— Чего же ты меня не разбудила?

— А зачем, госпожа? Ты спала крепко, и гости спали. Я только не спала. Потом старый проснулся...

— Старый?..— Миртилла нахмурилась, но в полутьме Эвноя этого не заметила.

— Ну да, старый. Молодой был сильно пьяный. Я хотела сбегать за рабами, а старый не велел. Куда ты говорит, ночью одна пойдешь? Сам доведу.

— А со мной как же было?

— Да этот, как его, Ве... Ве...

— Феокрит, Эвноя.

— Веокрит сказал, что ты простудишься в саду. Хотел тебя разбудить. Да не вышло.

— Когда ты научишься говорить как следует? Нельзя же так...

— Извини, госпожа, я по-деревенски...

— Ладно... Так что Феокрит?

— Он взял тебя на руки и отнес на кровать.

— Один?

— Конечно, один... Так нес, точно ты маленький снопик. Здоровенный старик!

— Эвноя, я запрещаю тебе называть его стариком, запомни!

Эвноя внимательно посмотрела на свою госпожу. Хотела ответить: — А что же... он молодой, что ли? — не посмела. Прогонит, чего доброго, а место хорошее. Чем только этот старик ей приглянулся?..

— Ну, чего замолчала? Рассказывай!

— Да что же рассказывать, госпожа? Положил тебя на постель, поцеловал...

— Поцеловал?.. — Миртилла вздрогнула.

— Волосы тебе поцеловал и говорит: «Закрой за нами калитку да не забудь раздеть госпожу, зайчиха ты сонная...»

— Так и сказал?

— Так и сказал. Растолкал молодого, поднял и повел.

— Можешь теперь спать, Эвноя. Ты, наверное, устала после вчерашнего.

— Можно, госпожа?

— Можно, можно...

Миртилла притворила дверь. Не одеваясь, вышла в сад. Прохладный утренний воздух слегка пощипывал нагое тело, но она не думала о том, холодно ей или тепло. Задумчиво шла по дорожке смелой походкой бывшей огородницы. Маленькие ступни не боялись земли. Остановилась у грядки с маками. Они недавно начали цвести. Среди темно-зеленых поникших бутонов пламенело только несколько раскрывшихся цветков. Миртилла вспомнила, как в Афинах подруги гадали. Оторвала лепесток, положила на левый локоть, выпуклостью вверх, слегка прихлопнула. Красный лоскуток лопнул, издав слабый, но ясный звук. Радостно улыбнулась. Любит... Бегом побежала домой.

Миртилла жить умела. Так говорили подруги, так и было. Случалось и ей попадать впросак — кто не попадает, но рассчитывать умела, хотя была очень молода.

Решила, что прежде всего надо почитать песни Феокрита. Иначе стыдно ей: говорят, знаменитый, очень знаменитый поэт, а она ни одной его строчки не знает. Точно в самом деле неграмотная. Думала, что Феокрит читает свое, а оказалось хорошее, но не его. У кого бы только достать... Расспросила знающих людей. Сказали, либо у Неофрона, либо у секретаря городского совета Пигрета. Пойти к Неофрону не решилась — старый, важный, сердитый, Пожалуй, засмеет, Пришлось написать Пигрету, хотя и очень не хотелось. Секретарь городского совета, тридцатилетний гуляка, не раз уже напрашивался и гости к афинянке, но Миртилла его не приглашала. Не нравились рыжие, не эллинские волосы Пигрета, веснушчатое лицо, подслеповатые, вечно красные глаза. Миртилла несколько дней колебалась — писать или не писать. Знала, по даром этот рыжий бабник стихов не покажет. В конце концов, послала с Эвноей табличку. Служанка принесла ответ быстро: приходи, приходи. Хочешь переписать — переписывай.

Миртилла купила на рынке свиток пергамента. Полдня просидела в домике секретаря. Он был человек состоятельный. Пил немало. Немало ему стоили и женщины — гетеры, да и простые порне. Но рыжий гуляка не жалел денег и на свою маленькую библиотеку. Любил мифологию и стихи с ученостью. Побывав в Афинах, купил там гимны Каллимаха и поэму Ликофрона «Александра», о которой говорили, что никто ее толком не понимает, кроме самого сочинителя, да и тот, вероятно, понимает не все... Песен Феокрита у Пигрета оказалось всего три. Миртилла прочла гимн Кастору и Полидевку. Это было так скучно, что она с трудом докончила свиток. Принялась за «Геракла-младенца». Тоже не поправилось. Хотела о любви, а о ней там не было ни слова. Взяла последний свиток — «Колдуньи». Подумали — если и здесь такое же, жаль, что пришла... Начала читать. Сердце забилось. Почувствовала, что щёки горят. Любовь, да какая любовь... И все понятноно — точно о ней, Миртилле, написано. Прочла, перечла и ещё раз перечла. Очинила камышовый стилос, принялись выводить буквы. Читала Миртилла бойко, короткие послания на вощеных табличках привыкла писать, но с пергаментом справлялась плохо. Строки получались неровные, буквы одна меньше, другая больше. Секретарь ей не мешал. Раза два взглянул на неумелые закорючки, улыбнулся и вышел, Терпеливо ждал обещанного.

Начались безрадостные дни и мучительные ночи. Миртилле вдруг опротивели поклонники. С шестнадцати лет редко спала одна, а теперь при одной мысли о том, что придется опять с кем-то делить ложе, ее начинало лихорадить. Нет, нет, нет... Сказалась больной, велела никому не отворять калитку. Служанка жалостливо посмотрела на осунувшуюся, непривычно тихую госпожу. Переспросила:

— Совсем никого?

— Я же сказала...

— А если этот придёт? — чуть не сказала: «Если придёт старый?»

— Дура ты, Эвноя,— Миртилла покраснела, выругалась и вдруг заплакала. Как бывало в детстве, вытирала упрямые слёзы краем хитона.

Приходила ночь, и любовная тоска становилась мукой. Миртилла горела, металась, стонала, как больная, одержимая злым демоном. В мире теперь никого не было, кроме Феокрита, ничего, кроме его ласково-сильных рук, загорелой кожи, звучно-спокойного голоса. Входил бесшумно, поднимал ее с постели. Миртилла садилась на колени возлюбленного, прижималась к широкой взволнованно дышащей груди. Тоскливый жар сменялся блаженным. Но стоило пошевелиться, и Феокрит исчезал. Снова пустота и тишина.

И почти каждую ночь Эвное становилось страшно. Слышала тихие стоны. Старалась не спать. А вдруг госпожа что-нибудь сделает с собой?.. Входить к ней не смела. Только прикладывала ухо к двери, прислушивалась... Но больше всего ее пугал скрип засова в сенях. Эвноя вскакивала, бросалась к окну. Ночи были лунные, все видно. Вот госпожа идет между клумбами, нагая, зеленовато-серебряная, точно неживая. Исчезает в тени. Вернется ли?.. У Эвнои колотилось сердце. Не знала, что делать.

А Миртилла садилась на скамейку под платаном и, как заклинание, читала стихи Феокрита о влюбленной Симайте, замыслившей вернуть Дельфиса с помощью колдовства:

«Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Травка аркадская эта сжигает быстролетных,

Страсть безумным огнем и пыл в кобылицах рождает.

Если бы могла увидеть я, как в дом этот Дельфис ворвется

В страстном безумье любви...»

Губы повторяли имя возлюбленного Симайты. Мысли были о Феокрите.

Запах цветов, лунная тишина и прохлада ночи понемногу успокаивали Миртиллу. Тело переставало гореть. Пробирала дрожь. Возвращалась домой, отогревалась под одеялом, засыпала. Утром по привычке бралась за зеркало. Полированное серебро отражало похудевшее лицо, темные круги под ввалившимися воспалёнными глазами, потрескавшиеся губы. Не хотелось вставать, не хотелось есть, ничего не хотелось… Эвноя не смела расспрашивать. Да и без расспросов ясно — мучится госпожа, сохнет, желтеет. По нескольку раз в день Миртилла бралась за свой свиток. Перечитывала историю влюбленной Симайты. Знала уже наизусть многие места длинной песни. Все чудилось, что это о ней, Миртилле, написал Феокрит:

«Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена,

Глянула,— дух занялся, будто в сердце мне что-то вонзилось,

Краска сбежала с лица,— я о празднестве больше не помню;

Даже не помню, когда я и как в свой дом воротилась.

Знаю одно, что меня пожирала болезнь огневая.

Десять ночей на постели и десять я дней пролежала.»

Не так с ней было. Любовная горячка началась не при первой встрече, но Миртилла уже не вспоминала о том, как целовалась с Херсием в ночь Неофронова пира. Теперь она страдала совсем, как Симайта. Мучилась, но не переставала надеяться. Когда-нибудь и она скажет о Феокрите, как та о своем любовнике:

«За руку взявшись его, я на ложе к себе привлекала.

Тело приникнуло к телу, и щеки от счастья горели

Жарче и жарче, и сладко друг с другом мы тихо

шептались.

Многих я слов не хотела б терять, о Селена благая,

Как до предела дошел он, и вместе мы страсть разделили.»

Однажды Эвное показалось, что молодая госпожа сходит с ума. Достать вертишейку... Служанка подумала, что ослышалась, переспросила.

— Ну да, вертишейку. Знаешь такую птицу?

— Знаю... серенькая... на яйцах так крепко сидит, что можно взять рукой. Только головой крутит. Но зачем тебе она, госпожа?

— Увидишь зачем. Нужно...

— Живую или можно и мертвую?

Миртилла задумалась. Сама не знала, нужно ей непременно живую вертишейку, или мертвую, или чучело этой птицы. Сказала наугад:

— Постарайся добыть живую. Только, Эвноя, здесь никому ни слова — съездишь в свою деревню. Когда вернешься, непременно достань у рабов какой-либудь лоскуток одежды Феокрита. Поговорим потом. Я им заплачу, хорошо заплачу.

Служанка успокоилась. Вот оно что... В городе, значит, все по-своему. Вертишейка требуется...

Эвноя вернулась только через четыре дня. Привезла покрытую холстом клетку. Вертишейка забилась в угол. Сидела нахохлившись и не обращала внимания из людей. Перед ней насыпали ягод, Поставили черепок с водой. Пленница не ела и не пила. Миртилла решила, что она ждет смерти.

Надо было торопиться. С утра Эвноя отправилась раздобывать лоскуток. Миртилла тревожно ждала — принесет или не принесет?.. Без него и пытаться нечего... Пока что подогрела воск. Принялась лепить фигурку. Старалась, чтобы вышла похожей на Феокрита. Трудилась долго. Получались уродцы, вроде тех глиняных кукол, что покупают детям за один обол. Поняла наконец, Феокрита ей не вылепить. На груди последнего уродца вывела острием гвоздя имя поэта. Боги прочтут, если захотят помочь.

Посмотрела в кладовой, есть ли все нужное — вино, мед, ячмень, отруби, листья лавра. Предыдущие дни она почти не вставала с постели. Волосы свалялись, ногти отросли... И вымыться надо с ног до головы. Принялась приводить себя в порядок. Вынула из ларя тот нарядный хитон, который собиралась надеть ради Феокрита.

Уже близился вечер, а Эвнои все не было. Миртилла волновалась. Неужели не принесет?.. Чтобы быстрее шло время, опять принялась перечитывать свиток:

«Видно, нашел себе радость иную, меня позабывши.

Нынче его волшебством я свяжу, но Мойрой клянусь я:

Коль оскорбит он опять — стучать ему в двери Аида!

В этом вот ларчике здесь сохраняются страшные зелья.

Мне ассириец-пришелец поведал, что делают с ними.»

Злая она, эта Симайта... Нет, нет... никаких трав не будет. Хочу жить, но жить с Феокритом... Боги должны помочь.

За здоровье возлюбленных пьют неразведенное вино, Миртилла сходила в кладовую, налила полный кубок крепкого кипрского и выпила залпом. Стало весело и тепло. Щеки горели, комнату заволакивал радостный туман. Удастся... удастся... должно удаться.

Эвноя вернулась в сумерках. Госпожа спала в кресле. В комнате пахло вином. У служанки екнуло сердце. Не отравилась ли она?.. Схватила свесившуюся руку Миртиллы. Та медленно открыла глаза. Вскочила.

— Принесла?

— Вот, госпожа… — Эвноя вынула из-за пазухи белый лоскуток.

— Настоящий? Не надули?

— При мне отрезали от хитона.

— Все, значит, в порядке. Спасибо, милая! — Миртилла обняла служанку и крепко поцеловала её в губы. — Теперь прибери комнату, вымойся и надень хитон, который я тебе подарила.

Эвноя понимающе кивнула головой и принялась а работу.

Этой ночью мир снова был во власти волшебницы Селены. Богиня луны превратила деревья в шатры, отливавшие серебром, в чёрные колонны недостроенных храмов, в гигантских лягушек, поднявших голову к небу.

Миртилла и ее служанка стояли рядом под раскидистыми ветвями платана, словно в ярко освещенной пещере. Потрескивая, горели сухие кипарисовые поленья.

На скамейке лежали мешочки со снадобьями, нужными для чародейства, стоял фиал для возлияний, и здесь же была клетка с вертишейкой. Миртилла знала, что по-настоящему надо привязать вертишейку к медному диску и. вертеть его, но диска не нашлось, да и жаль было мучить еле живую птицу. Никогда еще в жизни Миртилла не пробовала колдовать. У гадалок бывала, но к чародейкам не ходила. Как они это делают, толком не знала, но в свитке волшебство Симайты было описано подробно. Симайта хотела вернуть утраченную любовь, а ей нужно, чтобы её любили.

Всё было готово, но Миртилла молча стояла у костра. Было страшно и ей и Энное, давно понявшей, что собирается делать госпожа. Говорят, где колдуют, туда демоны слетаются, как осы на мед. Заухай сейчас филин, обе женщины побежали бы прочь. Но было тихо. Только потрескивали дрова да вертишейка изредка шевелилась в своей клетке.

Миртилла набрала полную горсть ячменя и бросила ее в костер. Пламя вспыхнуло ярче. Запахло паленым хлебом. Прерывающимся голосом прошептала все тот же стих:

«Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!»

Потом сожгла пригоршню лавровых листьев. Страх проходил, Голос молодой колдуньи стал увереннее и громче.

Очередь была за восковой куклой. Миртилла знала, что любовь гнездится в печени. Нежно поцеловала живот своего уродца. Повторяя заклинания, бросила куклу в огонь. Вслед за ней сожгла немного отрубей. Теперь нужно было совершить три возлиянии. Служанка подала полный фиал вина. Чтобы привязать к себе Феокрита, чародейка заранее обвязала чашу красной шерстью. Подражать Симайте и молить о любви мрачную Гекату, богиню подземного мира, Миртилла не хотела. Первый раз вылила вино, обращаясь к той, на чью помощь больше всего надеялась,— к Афродите-пандемос, покровительнице гетер. Второе возлияние было в честь Аполлона, бога поэтов. Третье Миртилла посвятила Эроту, который может зажечь ничем не угасимое любовное пламя. Надеялась, что он поразит Феокрита стрелой прямо в печень.

Вино почти потушило небольшой костер. Только два--три полена продолжали гореть, но еще оставалось самое главное. Миртилла взяла трудно добытый лоскуток хитона, разорвала на узкие полоски и, нагнувшись, сунула их в огонь.

— Ну, Эвноя, кончено... туши!

Пока Эвноя собирала принадлежности колдовства, Миртилла вышла на залитую лунным светом полянку своего сада. Чувствовала, что выздоравливает. В душу лилась тихая радость. Помогут боги, помогут... Взглянула на луну. Диск уже был на ущербе, но сиял ярко и, как всегда, спокойно. Улыбнулась. Прошептала последние стихи свитка:

«Светлой Селене привет! И привет вам, светлые звезды,

Вслед за небес колесницей плывете вы, спутники ночи!»

И госпожа, и служанка крепко проспали остаток этой памятной ночи. Миртилла проснулась бодрая, как и раньше. Только голова еще кружилась от слабости и исхудавшее лицо не успело порозоветь. Но ее ждало огорчение. Колдовская птица не дожила до утра. В клетке лежал окоченевший серенький трупик. Эвноя хотела отдать его кошке, но Миртилла не позволила. Сама вырыла под платаном ямку и похоронила вертишейку, осыпав ее последними цветами жасмина.

Под вечер раб Феокрита принес Миртилле табличку. Поэт писал, что на следующий день будет ждать ее у статуи Приапа возле театра. Придет, как только начнет закатываться солнце. Долго Миртилла не давала спать Эвное. Обняв её, сидела на постели служанки взволнованная, радостная.

Она не знала, что Феокрит давно решил назначить ей свидание. Хотел встретиться на другой же день после пира трех. Но пришлось подождать, потому что Неофрон сразу же обиделся на гостя за долгую отлучку.

Феокрит не знал и никогда не узнал о том, как его привораживала Миртилла, подражая покинутой Симайте. Не узнал и о том, как она добыла его песни.

Многого не знают люди друг о друге. Может быть, и лучше, что не знают всего...