На берегах Геллеспонта и Пропонтиды нет города больше Лампсака, но и в нём, как и в маленьких, — что ни случись, все тотчас же становится известным. Рабы переносят новости из дома в дом. Соседки выбалтывают их, сидя по вечерам у ворот. Рыночные торговки умеют и товар свой продать, и набраниться вдоволь, и рассказать множество былей и небылиц кому только слушать не лень. Варвары, пока не научатся по-гречески, больше молчат, а эллины говорят, говорят, всюду говорят.

На краю города среди масличной рощи белеет на холме храм Аполлона, небольшой, но на редкость красивый. Жители Лампсака к нему присмотрелись, красоты не замечают — много храмов в городе, но приезжие и проезжающие, даже много видевшие иностранцы, любуются и удивляются. К храму с двух сторон ведут широкие мраморные лестницы. На террасах, увитых виноградом, много места и довольно тени. Здесь женщины любят толпиться, когда окончены жертвоприношения и молитвы. Глазеют на наряды богатых горожанок и гетер. Разыскивают знакомых, приехавших из деревень помолиться солнечному богу, а заодно кое-что купить и продать. Разговоров там столько, что самая свежая новость к обеду уже не новость.

Мужчины в храмы ходят мало. Учёные, если и верят, то по-мудреному, а эллинским богам не молятся; неучёным же просто лень подниматься загодя. Пусть жена помолится за двоих. Небожители не прогневаются... Зато в харчевнях и в будни и в любой праздник мужчин полным-полно. Пьют у Арктина на рынке, и у хромого Демада, и у Стесимброта, прозванного отцом матросов, и у многих других. К Стесимброту степенные граждане ходить избегают — очень уж у него шумно, да и драки бывают нередко, потому что там собираются разгульные моряки и рабы, особенно варвары. Всем известно, что и те и другие пьют вино неразведенным. Зато новости из приморских городов раньше всего узнаются в портовой харчевне. Избил ли в Дардане старый моряк любовника жены или в Парии обокрали македонского военачальника, или в Каллиполе родилась тройня — на второй-третий день об этом заговорят у Стесимброта, а потом уже новость поползет по городу из дома в дом. Свои, лампсакские, новости интереснее — не ползут, а разлетаются, словно острокрылые стрижи.

О том, что Феокрит вместе с Херсием побывал в гостях у гетеры Миртиллы, Лампсак узнал немедленно. Соседки видели, как поэт и молодой философ вошли в калитку, да и служанка разболтала своим приятельницам. Промолчала только о том, что Миртилла не успела одеться и расплакалась от досады. Свою юную госпожу она полюбила и не хотела, чтобы люди над ней смеялись.

По правде говоря, о пире трех и о начавшемся увлечении Феокрита сплетничали далеко не все жители Лампсака. Матросам, рабам, беднякам-ремесленникам, рабочему люду до этих новостей не было никакого дела. Вот если бы хлеб подешевел, или вздорожало вино, или приехал в город не поэт, а бродячие актеры, которые дают на площадях веселые и бесстыдные представления, тогда бы заговорили и они.

Приняли новости близко к сердцу те, которые сами читали или слышали песни Феокрита. Многие знали их раньше, да и Неофрон охотно давал свои свитки желающищим списать. Толковали о любовных делах поэта врачи, жрецы, философы, сборщики налогов, архивариусы, кой--чему учившиеся купцы, писцы городского совета, и даже едва грамотные цирюльники, и даже башмачник Гедил, грамоты вовсе не знавший, но очень любивший слушать стихи. Жёны читателей и почитателей Феокрита, грамотные и неграмотные, говорили о нём и о Миртилле ещё больше, чем их мужья. Больше же всего судачили о них лампсакские гетеры — и гречанки, и фракиянки, и иноземки, приехавшие из разных стран. Знали отлично, что знаменитoго человека им у Миртиллы не отбить, но зависть не давала покоя.

Гетеры, когда могли, подсматривали из-за заборов, подслушивали, зазывали к себе Эвною. Угостив ее вином и сластями, принимались расспрашивать, что же там делается. Служанка клялась Зевсом, что Феокрит, хотя часто ходит к Миртилле, но ни одной ночи еще с ней не провел. Но только, что правда, то правда,— госпожа совсем другая стала. Всем поклонникам отказ... Тот, молодой, кудрявый, чего-чего только не делал: перелезал через ограду в сад, перед закрытой дверью жалобные песни пел, просил, плакал, даже дверной косяк целовал... Не помогло. Госпожа ему не поддалась. Обиделся и теперь совсем больше не ходит. А другие письма шлют, присылают корзинки вишен, охапки роз, по ночам вешают на калитку венки. Все впустую... Велела никого не пускать, подарков не принимает, на письма отвечать не хочет. Венки так и сохнут на калитке. Сама весёлая — в саду поёт, в комнате поёт, и всё про любовь. Цветные одежды вовсе перестала носить. И дома и на улице в белом — говорит, Феокриту так больше нравится. Он приходит по утрам, когда еще не очень жарко. Затворяются в комнате, а потом идут гулять. По целым дням пропадают — где, госпожа не говорит, только смеется, когда спросишь. Должна быть, далеко.

Гетеры удивлялись:

— Чудно... Неужели так целый день шляются не евши?

— Что ты, что ты… Видела у Феокрита жёлтую сумку? Там и еда, и вино, и дощечки письменные.

— Чудеса… куда же это он её водит?.. Так, говоришь, весёлая, поёт. Счастлива, значит?

— Еще бы... Вчера вернулась позднo, уже в темноте. Еле ноги передвигает, полынью от неё пахнет. Я и спрашиваю: устала, госпожа? А она меня обняла, целует, тормошит и приговаривает: — Эвноя, глупенькая, мне хорошо, хорошо.— Она добрая, моя госпожа. Иногда накричит, обругает, а потом опять точно подруга. Ни разу не ударила, ни разу...

Отпустив подвыпившую Эвною, гетеры ещё долго тараторили между собой. Выходит, влюблена Миртилла. Ну и дура, ну и дура... Разве же можно так? Себя надо любить и свое добро, а с любовника содрать всё, что можно — на то он и любовник. Да и совсем не дело гетере долго жить с одним — что она, законная жена, что ли?.. Еще если бы в молодого влюбилась, а то этому Феокриту без малого шестьдесят...

Иные Эвное не верили. Врет она... Миртилла, хоть и молодая, а свои дела умеет ловко устраивать. Никогда она не сделает такой глупости. Будто не понимает, что этот ее старик здесь до смерти жить не будет.

Были и такие, которые заранее злорадствовали. Останется афинянка на бобах. Поклонники не станут ждать, пока Феокрит уедет. Побродят, побродят около калитки, да и найдут более теплый уголок... Но хотя и называли Миртиллу дурой, но про себя считали ее толковой и оборотистой. Что-то тут не так.

Весь Лампсак не раз уже видел, как афинянка шла куда-то с Феокритом в белом хитоне и таком же гиматии, по обычаю обвивавшем затылок. Даже лента в волосах была белая. Нарумянена едва-едва, и глаза не подведены. Совсем стала не похожей на гетеру.

Кой-кому из граждан это не понравилось. Один старичок, член городского совета, почитавший законы и не любивший гетер, подумывал даже о том, нельзя ли запретить Миртилле ходить в таком виде по городу. Разыскал древний закон Солона, предписывавший гетерам носить пестрое платье, украшенное цветами. Для тех далеких времен закон был не очень обидным — иная красивая женщина в таком платье становилась еще красивее,— но касался он, конечно, только Афин, да и там был давно отменен. В городском архиве Лампсака ничего подходящего на этот счет не оказалось.

К тому, что приезжий поэт ходит гулять вдвоём с Миртиллой, в городе начали привыкать.

Но удивились, когда башмачник Гедил, живший на краю города, рассказал, чему он стал свидетелем. Ранним утром, ещё до зари, он вышел во двор и увидел, что по улице идут пятеро — впереди Феокрит и Миртилла, оба в одеждах путников, за ними трое рабов, тоже одетых по-дорожному. Гедил был человек любопытный. Решил проследить, куда же это они собрались в такую рань. Спрятался за забором. Путники вышли в поле и свернули на дорогу, по которой зимой ездят дровосеки, а с весны пастухи гонят стада в горы к югу от Лампсака. Куда же они?.. Никто не мог сообразить куда и зачем. Городов в той стороне нет. Несколько маленьких селений, а дальше на сотни стадий лесные трущобы. Кроме немногих пастухов никто туда не ходит, зато зверья полно. Говорят, в самых глухих местах есть еще и львы.

Ни в тот день, ни на следующий Феокрит, его подруга и рабы не вернулись. Прошли и три дня и четыре — их все не было. Уход поэта становился событием. Об этом заговорили и по домам, и в харчевнях — у Арктина, у хромого Демада, даже у Стесимброта — отца матросов. Там тоже прошел слух о том, что какой-то очень важный человек ушел в горы, да и пропал. Что это был за человек, никто толком не знал, пока не зашли в портовую харчевню двое рабов Неофрона. Сказали, что хозяин в большой тревоге. Сам не знает, куда девался приезжий. Обещал вернуться дня через два. Теперь уже пятый на исходе, а его всё нет… Конных гоняют с утра до вечера, — и ничего.

Посетителей харчевни Стесимброта исчезновение поэта, впрочем, ничуть не огорчило. Если бы глубокомысленный Эврипид вернулся из Аида и заглянул в низкое зальце, еле освещенное дымящими плошками, он, пожалуй, вспомнил бы собственные строки:

«Кто из рабов господ породу любит, тот

Войной великой идет против себе

Подобных.»

У Стесимброта господ ругали дружно. Мало ли что с ними случается, когда взбредет в голову дурь. Разбойников в здешних горах нет, потому что грабить там некого, но могли путники заболеть, заблудиться, а то, чего доброго, растерзали их львы. И поделом, если так, незачем было туда соваться. Вот pабов жалко, да уже такое их дело — иди, куда велят...

Почитатели Феокрита волновались. Пробовали выпытать у служанки Миртиллы, в чем же дело, но Эвноя всем повторяла одно и то же — скоро вернутся. Велено поливать цветы утром и вечером, никого пускать ни в дом, ни в сад. Она и не пускала.

Биограф Идоменей, почтенный старец, уже много лет трудившийся над «Историей афинских демагогов», тоже не проник дальше калитки гетеры. К стихам он был равнодушен, но очень заботился о славе родного города. Большим городом Лампсак стал недавно — после Александра Македонского, но знаменитых и известных людей в нем и раньше было немало. Здесь жил когда-то Фемистокл, после того как перекинулся к персам. В награду за измену Ксеркс подарил ему город. В то время Лампсак славился отличным вином. Сюда переселился философ Анаксагор, изгнанный из Афин за безбожие. Не будь его дружбы с Периклом, пришлось бы ему, вероятно, выпить яд. В Лампсаке Анаксагор и умер. Отсюда родом перипатетик Стратон, второй схоларх аристотелевского Ликея. Здесь же родился трудолюбивый Анаксимен, составивший «Риторику» и описавший дела эллинов и варваров от начала мира до битвы при Мантинее. За много лет до них здешний логограф Харон сочинял «Летопись Лампсака». Были и другие лампсакцы, имена которых, как думал Идоменей, не забудутся, но что они все по сравнению с Эпикуром... Идоменей, его последователь, свято чтил память учителя и всегда склонил голову, проходя мимо маленького дома, в котором шестьдесят лет тому назад жил философ.

Себя старик не причислял к знаменитым лампсакцам, но в тайне надеялся, что после смерти и его не забудут.

Как и Неофрон, эпикуреец Идоменей вопреки заветам учителя от честолюбия не освободился.

Песен Феокрита историк афинских демагогов раньше не читал. Начал думать о поэте только тогда, когда он приехал в Лампсак. Пожалел, что Феокрит не ученый и не философ — больше было бы чести для города. В славу новых поэтов Идоменей верил плохо, но с кем ни заговаривал о госте Неофрона, все повторяли одно и то же — да, он знаменитый поэт. Вся ойкумена знает Феокрита. Приходилось верить и ценить — таких людей уже давно не бывало в Лампсаке, Узнав об исчезновении поэта, Идоменей огорчился не меньше, чем его почитатели. Что напишут потом о Лампсаке, если здесь в самом деле оборвутся дни Феокрита?.. Хотелось ему навестить Неофрона — тоже ведь эпикуреец, но не решился, Знал, что у него сейчас самое горячее время.

К тому же. если Феокрит погиб или погибнет, для Неофрона вечный позор. Как он мог отпустить гостя куда-то в горы всего с тремя рабами? Нет, нельзя идти к Неофрону...

Скуповатый старик расщедрился. Купил неплохую сетку для волос. В лавке сказал, что надо сделать подарок племяннице, самолично отнёс её Эвное, но ничего от неё не узнал.