Северные склоны Иды — сосновое царство, южными владеют дубы. Чем ниже спускались Феокрит и Миртилла, тем гуще и темнее становилась молодая зелень коренастых великанов. Разогревшйся воздух пах лесной прелью. Он был мягок и привычно густ. Еще ниже среди дубрав появились липовые островки. У широколистных лип не 6ыло металлической суровости дубов вокруг них стоял медвяный запах цветов и неумoлчно гудели пчелы.

Идти под гору было легко. Только местами на глинистых, не успевших просохнуть склонах, сандалии скользили и приходилось рассчитывать каждый шаг. По-прежнему никто не попадался навстречу, хотя путники приближались к густонаселенному побережью Адрамитского залива. В зеленой пустыне незачем было одеваться по-дорожному. Как и раньше, они шли в одних хитонах.

Над их головами встревоженные птицы перепархивали с дерева на дерево, чирикали, свистели на разные голоса. Никогда ещё в жизни Миртилла не проделывала пешком такого длинного пути. За эти немногие дни она заметно похудела. Глаза ввалились, загорелые щеки осунулись, рубцы царапин исчертили голые руки и ноги. Но она ни на что не обращала внимания, С поклонниками покончено навсегда, а Феокрит сказал, что Миртиллу — -странницу в запыленном изорванном хитоне он любит еще больше, чем выхоленную городскую красавицу.

Она спрятала на память веточку липы, под которой отдыхала с поэтом после двух-трех часов спуска. И Феокриту остался памятен этот привал, Было жарко. Сквозь зелень деревьев виднелся голубой Адрамитский залив, я за ним горы Лесбоса, острова поэтов. Лежа на траве, Феокрит рассказал Миртилле все, о чем передумал ночью. Очень бы ему хотелось теперь переселиться к ней в лампсакский домик, но нельзя обижать Неофрона. Придется пожить отдельно, пока не пришлют ответ из Египта.

— А долго это будет? — в голосе Миртиллы было тревожное нетерпение.

— Нет, милая, не долго. К осени, наверное, узнаем, может быть, и раньше...

— Ой долго, страшно долго. Как я вытерплю...

Он поцеловал её растрескавшиеся губы и продолжал говорить. Придёт ответ — ни одной лишней недели не задержатся в Лампсаке. Либо в Александрию, либо на Кос, а не понравится там, можно и дальше, например, на остров Родос. О нем говорят, что деревья там никогда не бывают без листьев, а дни без солнца. Только Родос чужой, а Кос почти родина...

Миртилла снова прервала поэта:

— Феокрит, милый, я же тебе сказала... С тобой не та что на Кос, а пусть даже к этим самым... как их... варвары, которые кобылье молоко пьют.

— Скифы?

— Да-да...

— Там, Миртилла, морозы, да ещё какие. Повозки через реки ездят.

— С тобой мне всюду будет тепло.

Он принялся целовать ее пальцы, и, целуя их, готов был заплакать от горячей нежности...

Говорили долго. Феокрит сказал подруге, что все ее домашние расходы берет на себя. Еще раз повторил — он не богат, но и не беден. Если нельзя будет вернуться к Птолемею, найдутся другие покровители. Про се6я снова подумал — хорошо бы без них, но иначе не прожить поэту.

Под вечер дубравы кончились. Пошли заросли вечнозеленых кустарников и невысоких деревьев. Колючие каменистые дубы, дикие маслины с серебристыми листьями, печально-спокойные деревца мирт росли так густо, что идти можно было только по тропинке. В чаще, перевитой колючими плетями сассапарели, стоял душистый зной. Вспотевшие путники спустили хитоны до пояса. Никто их не видел, кроме больших зеленых ящериц, да и те убегали в кусты, чуть только к ним подходили поближе.

Как всегда, Феокрит все замечал и старался запомнить. Он любил травы, цветы и деревья, знал их названия, знал, когда какое растение цветет и где его искать. Что любил, о том и писал. Когда брался за стилос, видел не только богов и людей. Шумели сосны, роняя опустевшие шишки, цвели анемоны и розы, пах душистый чабрец. Белые кисти асфоделей — цветов печали — распускались под весенним солнцем на высоких, сочно-зелёных стеблях,

В Александрии только в садах были трудно выращиваемые цветы. За городом начиналась песчаная пустыня. О зеленеющих холмах, о дубравах и лугах писал по памяти. Радовался, что после долгих александрийских лет снова видит всё воочию. Жадно вглядывался в зеленую гущу. Вот опять сассапарель, и еще, и еще. Цветы у нее мелкие, некрасивые, плоды же будут нарядно-красные. Вот дрок. Жаль, уже отцвёл — одни зеленые прутья, а когда цветет, весь в червонном золоте. Вот перистолистная мастика, которую любят щипать козы. Феокрит остановился перед деревцем, отыскал наплыв смолы и, растерев его между пальцами, дал понюхать Миртилле. Она вдохнула душистый воздух и, радостно улыбнувшись, прижалась щекой к руке поэта.

До приморского городка Антандра, в котором Феокрит рассчитывал нанять лодку, было недалеко, но Миртилле не хотелось ночевать в городе. Расположились на сухой лесной опушке среди цветущих олеандров. Ночь была тихая и жаркая. Мерно шумело недалекое море. На бархатном небе сияла полная луна, окруженная серебристым венцом. Прежде чем заснуть, Феокрит и Миртилла долго лежали на плащах и тихо беседовали о том, как они наладят свою жизнь. Теплый ароматный воздух ласкал спокойные тела. Миртилла чувствовала теперь, что могла бы идти дальше и дальше — хоть да самой Ливии, лишь бы Феокрит был с ней.

Когда закончили о своем, поэт принялся рассказывать миф об Эндимионе.

Богиня луны Селена, влюбленная в прекрасного юношу пастуха, упросила Зевса исполнить любое его желание. Эндимион захотел заснуть навсегда, оставаясь юным и бессмертным. Каждый день, совершая свой путь по небу, Селена входит в грот на горе Латме, близ Милета, где покоится Эндимион, и любуется красавцем, над которым бессильно время...

Мифа о спящем юноше Феокрит не окончил, Взглянул на Миртиллу. Она тоже спала, и на её теле, залитом серебристым светом, чуть заметно колебался черный узор теней. Феокрит прикрыл подругу гиматием и улегся рядом. Было так тепло, что сам он укрылся только до пояса. В эту спокойную серебристую ночь поэт заснул сразу.

Утром Феокрит и Миртилла оделись, как подобает путникам. Из зеленого царства они возвращались к людям. Крестьянам и рабам можно и по дорогам ходить полуголыми, господам нельзя.

Люди начали встречаться, как только Феокрит и его подруга вышли на дорогу вдоль морского берега. Адрамитский залив был окутан ранне-утренней дымкой. Жнецы и жницы спешили на работу. Шли босиком в коротких заплатанных хитонах. Сандалии несли в руках или привязанными митский залив был окутан ранне-утренней дымкой. Жнецы и жницы спешили на работу. Шли босиком в коротких заплатанных хитонах. Сандалии несли в руках или привязанными к поясу. Пока тепло, бедняки их надевали только на колючем жнивье. Под лучами недавно взошедшего солнца поблескивали наточенные косы и серпы. Мужчины равнодушно посматривали на встречных путников-господ. Женщины, особенно молодые, с ног до головы оглядывали Миртиллу,— по-городскому закутанную в длинный гиматий, но загорелую до деревенской черноты.

Дорога шла вдоль прибрежных холмов, поросших непроходимой чащей колючего держидерева. Там, где холмы отступали от берега, местами на сухих каменистых лугах цвели темно-лиловые островки шалфея, полные тихого пчелиного гула. Феокрит показал подруге давно уже отцветшие асфодели с длинными узкими листьями, прильнувшими к земле. Еще не засохшие голые стебли были выше человеческого роста, и на них дозревали коробочки семян.

— Вот, Миртилла, если я умру весной, когда цветут асфодели, обязательно...

Она не дала ему закончить, обняла, зажала рот.

— Не смей так говорить, Феокрит, иначе я заплачу.

— Не надо, милая, не надо. Пошутил. Предположим, что я бессмертен, как Эндимион.

Поэт прищурил один глаз.

— Помни, что асфодели могут пригодиться и для живых. Старухи говорят — самое лучшее средство от колдовства,

Миртилла ничего не ответила. Чтобы не сглазили любимого, она в первую же ночь путешествия дождалась, пока Феокрит заснул, и трижды плюнула ему на грудь. Теперь, подумала про себя, надо запомнить об асфоделях. Поэт, опустившись на колени, рассматривал какие-то засохшие листья,

— Миртилла, дай-ка нож! — Принялся копать, вытащил огромную, с кулак величиной, луковицу.

— Знаешь что это такое?

— Нет.

— Морской лук. Хорошее лекарство — помнишь, я тебе рассказывал о моем друге, враче Никии? Он у себя в Милете покупал такие луковицы целыми корзинами.

— Ты все знаешь, Феокрит.

— Нет, не всё… Всего ни один мудрец не знает, а я только песнопевец.

— Нет, не только. Ты самый умный, самый хороший человек на свете.

— Есть много умнее и много лучше. Сколько угодно есть, только ты их не знаешь. Когда тебе будет больше лет, поймешь, что я не лучше других. Вот мои песни, я думаю, лучше меня.

— Люди говорят, что они никогда не умрут...

— Не знаю, не знаю... Надеюсь, но не уверен. Никто не знает. Но пока не умрут мои писания, и ты не умрешь, Миртилла. Обещаю тебе. Люди когда-нибудь узнают, как я тебя любил.

Он поцеловал её долгим поцелуем, поднялся с земли, поднял подругу:

— Ну, пойдём, пойдём. Смотры — солнце уже высоко.

Становилось жарко. И Миртилле и Феокриту, успевшим привыкнуть к лесной свободе, хотелось снять гиматии, но нельзя было. Они шли теперь вдоль пшеничных полей, полных жнецов и жниц. Мужчины работали нагими. Коричневые, облитые потом тела блестели на солнце. Словно воины, косцы наступали на желтую стену высокой пшеницы. Вслед за ними женщины в разноцветных хитонах и голые мальчики-подростки быстро вязали снопы и складывали их в суслоны. Укрывшись в тени кустов, молодая флейтистка старательно играла на двойной свирели, увеселяя работающих.

Феокрит вспомнил Сицилию. Там тоже хозяева нанимали сельских гетер, умевших играть на флейте, но жатва считалась работой мужчин. Они и косили, и вязали, и ставили суслоны. Справлялись со всем. Женщины оставались дома. Хотя и горожанин, поэт знал и любил сельские работы. Не забывал о них и в песнях. Его Милон поучал товарищей:

«После к Борею лицом положите вы срезанный колос

Иль на Зефир поверните — скорее так зёрна дозреют.

Вы, что молотите хлеб, пусть глаза ваши днём не сомкнутся!

В эти часы от зерна отпадёт всего легче мякина.

Жаворонок только проснется, жнецы, принимайтесь за дело.»

Проходя мимо поля, Феокрит привычным глазом смотрел на суслоны. Уложили, как следует. Здесь, с севера горы, ветры, наверное, больше с моря и с запада. Колосья смотрят им навстречу.

Для Миртиллы все еще было ново. Ребенком и подростком работала на земле, а жатву увидела впервые. Ни огороднице, ни гетере не было времени ходить в поле. Присматривалась, жалела усталых, залитых потом людей, особенно женщин. На афинских огородах так тяжело не работали. Поливали рано утром и вечером, когда уже нет солнца. Убирали тоже не в жару.

Путники шли не торопясь. Часто останавливались, подолгу беседовали, сидя на траве. Дважды сворачивали к морю и купались. И поэту и его подруге было жаль, что путешествие кончается.

К Антандру подошли незадолго до полудня. У самого города пересекли большое имение пергамского царя. Здесь уже весь хлеб был убран. Шла молотьба. На токах истомленные зноем рабы гоняли коней и волов, топтавших разложенные по кругу снопы. В неподвижном воздухе висела густая пыль. На залитых потом, облепленных мякиной телах одежды не было, и все-таки погонщики с трудом дышали. От хождения по току кружилась голова. Седовласый сутулый старик вдруг выпустил вожжи, закачался и свалился на землю. Надсмотрщик подбежал, пнул упавшего ногой. Старик вскрикнул, но подняться не смог. Его оттащили в тень.

Миртилла молча взглянула на Феокрита. На глазах у неё выступили слезы. Поэт грустно кивнул головой. Он принимал жизнь такой, как она есть. Есть богатые и сильные, есть бедные и обиженные судьбой. Так было, так, видно, и будет... Но бедных он жалел жалостью доброго человека. Не мог равнодушно смотреть ни на усталого старика-рыболова, с трудом несущего тяжелые сети, ни на вечно клянущего свою долю землекопа, «чья рука загрубела от кирки тяжелой». Не раз поминал их в своих песнях. Этот старик, молотильщик, изнемогший от зноя, тоже не забудется...

Феокрит и Миртилла молча шагали по улицам Антандра. Грустно было обоим.

Вот и маленькая гавань маленького города. Здесь никто не знает загорелых путников, но гиматии у них из очень хорошей материи, да и мешков из мягкой дорогой кожи у бедных людей не бывает. Лодочники сразу обступили пришельцев. Наперебой расхваливали свои суденышки. Много плававший по морям Феокрит выбрал неказистую на вид, но надежную и, должно быть, ходкую лодку. Поэту понравился и канат, умело обвитый вокруг высокого резного носа. Опытного моряка можно узнать по мелочам.

Вдоль северного берега Адрамитского залива шли целый день. Ветер дул с юга — приходилось то лавировать, то браться за вёсла. Управлять сначала ему не разрешал лодочник. Боялся, как бы путешественник не опрокинул лодку. Потом, присмотревшись к его ловким, спорым движениям, понял, что широкоплечий человек с поседевшими висками в море не новичок. Стал уступать ему шкот, а сам только поглядывал, как бы не унесло лодку на берег.

Миртилла села в лодку со страхом. Думала, опять укачает и начнет тошнить, как во время переезда из Афин. Очень не хотела, чтобы увидел Феокрит. Оказалось, что корабль одно, лодка другое. Там при каждом крене судна тоскливо ныл живот, а лодка легко и быстро переваливалась через мелкие волны, и совсем это было не противно и не страшно. Вспомнились качели в Афинах. Миртилла успокоилась. Порой ее обдавал дождь брызг, блеск моря утомлял глаза, смола испачкала гиматий, но она была довольна. Оказывается, можно путешествовать и по морю... Дышать было легко и, несмотря на очень жаркий день, казалась, что опять наступил весенний месяц элафеболион, когда она впервые встретилась с Феокритом.

Заночевали на мысе Лент, где берег поворачивает на север. Утром попутный Нот быстро понес лодку вдоль берега Троады. В полдень уже прошли мимо Тенедоса. Поэт снова хотел сойти на берег в Ахейской гавани, которую не удалось осмотреть, когда плыл в Лампсак, и побродить по Троянской равнине, но вспомнил, что там много болот, порождающих лихорадку. Так и не пришлось Феокриту побывать на местах Троянской войны. Утешал себя тем, что от Илиона все равно ничего не осталось, да никто точно и не знает, где же стояла столица Приама.

Лодка вошла в Геллеспонт. У устья Родиуса сделали остановку. Рабы Феокрита были на месте и радостно встретили хозяина. Они послушно исполнили его приказания — пили в меру, ни с кем не подрались и целыми днями валялись голыми на песке. Загорели за шесть дней не хуже самого путешественника-поэта.

Попутный ветер догнал бы лодку до Лампсака еще засветло, но Феокриту хотелось вернуться незамеченным. Путники высадились за мыском, не доходя стадий двадцати до города, и только с наступлением темноты двинулись дальше по дороге вдоль берега. Всё же поэт на этот раз рассчитал неудачно. Когда вошли в город, его уже залило серебро рано взошедшей луны. Феокрит и Миртилла шли, закутавшись в гиматии, редкие прохожие не обращали на них внимания, но чудьбе было угодно, чтобы их обогнал тот самый башмачник Гедил, который подсмотрел самое начало путешествия. Неграмотный почитатель Феокрита возвращался из харчевни хромого Димода не совсем трезвый, но и не очень пьяный. При лунном свете опознал рабов, которых видел уже не раз. Понял сейчас же, кто такие мужчина и женщина, прикрывавшие лица.

Хотя было поздно, но сразу полетела по Лампсаку быстрокрылая весть — Феокрит верулся. Пришёл не с той стороны, откуда ушёл. Должно быть откуда-то приплыл.

Миртилла, распрощавшись с Феокритом в своём садике, долго целовала служанку. Заспанная Эвноя при тусклом свете масляной лампы как следует и не рассмотрела госпожу. Поутру даже заплакала — худая-прехудая, глаза ввалились, а ноги, а руки... точно поденщица, от зари до зари работавшая на полях. Что он с ней сделал, этот старик? Замучил да, наверное, и заколдовал. Ни с того, ни с сего разорвала надвое совсем новый шелковый диплодион, одну половину спрятала, а из другой наделала лент. Обвязала ими жертвенную масляничную ветвь. А вернулась из храма, еще больше начудила — велела развести в саду костер, да и бросила в огонь самый лучший свой пояс, шитый золотом. Не позволила даже выбрать из пепла блестящие нити. Веселая, поет... Не понять господ, ввек не понять.

Умей Эвноя читать, сообразила бы, в чем дело. На поясе по заказу Миртиллы был вышит в Афинах полюбившийся ей стих Асклепиада Самосского.

«... Люби меня вволю,

Но не тужи, если мной будет другой обладать.»