Феокрит вспоминал о Неофроне с ласковой грустью. Он давно заметил, что эпикуреец был другом расчетливым. Надеялся, что за одно с поэтом не забудут и его, лампсакского помещика. Поэзию он понимал так же плохо, как и при первой встрече в давно прошедшие времена. Не нравилось Феокриту и то, что Неофрон внимал мыслям Эпикура, а поступал совсем иначе. Не проходило дня, чтобы гость не слышал вопли провинившихся рабов, которых истязали на заднем дворе. Случалось, жестоко пороли и рабынь. Феокрит ничего не говорил гостеприимному хозяину об этих криках и стонах – жизнь научила о многом молчать, но он знал не хуже Неофрона, как обращался со своими рабами Эпикур. Одного из них, Миса, обучил философии, относился к нему, как к родному сыну…

И всё-таки, хотя и небескорыстно, но хлопотун Неофрон любил его, Феокрита, а поэт всегда ценил любовь. Самое же главное – не будь приглашения в Лампсак, он бы никогда не встретился с Миртиллой. Как не помянуть добром Неофрона?.. То же самое думала теперь и Миртилла. Стыдилась своих недавних желаний. Ничего дурного ей не сделал этот человек. Решила узнать, когда он родился. Каждый год будет поминать его жертвоприношением, а придёт весенний праздник анфестерий, по афинскому обычаю, приготовит угощение для духа усопшего.

Рабы Феокрита были довольны тем, что он переселился к молодой подруге.

Отпросившись у Феокрита на два дня, они не поленились прошагать двести стадий туда, где на границе владений Лампсака и Пария воздвигнут маленький храм Гермеса, бога-проныры, небесного вестовщика, покровителя торговцев, рабов и воров. С собой несли купленные вскладчину съедобные лепешки. Как было в обычае, сами съели их в честь бога, запив дешевым вином. Просили Гермеса, чтобы надоумил хозяина побольше пожить в Лампсака.

Брат погибшего, вступивший во владение наследством, предложил Феокриту по-прежнему быть гостем в его доме. Поэт поблагодарил и отказался. Решил, не медля, перейти в домик под тростниковой крышей. Новый хозяин не настаивал. Владелец оружейной мастерской, став помещиком, нашел среди свитков брата неоконченное дополнение к его завещанию. Неофрон хотел что-то отказать знаменитому гостю, но успел только написать: «Моему другу Феокриту, славному поэту, украшению Эллады, завещаю...»

Эти строки, конечно, ни к чему не обязывали наследника. Всё же он был очень доволен, когда гость велел своим рабам складывать вещи.

В домике Миртиллы места для рабов не было. Поэт нанял для них каморку по соседству. Каждое утро являлся к Феокриту только раб-брадобрей и, быстро окончив своё дело, уходил обратно. Остальных двух хозяин вызывал только изредка, когда нужно было помочь Миртилле в ее несложном хозяйстве. Она обращалась с рабами ласково, но старалась обходиться без них. Эвноя была свой человек, служанка-подруга, а пускать в домашнее царство болтливых мужчин Миртилле не хотелось.

Она была счастлива и горда. Ночные мучения кончилсь, Афродитa услышала её мольбу. Феокрит поселился у неё. После первой же ночи, проведенной с ним в садике, Миртилла разрезала на ленты вторую половицу шёлкового диплодиона, который она, к огорчению Эвнои, разодрала надвое, вернувшись с паломничества на Иду. Снова отнесла в дар богине масличную ветвь, обвитую шёлком. Хотя это не было в обычае, но Миртилле казалось, что обыкновенная шерсть недостойна её покровительницы.

Теперь поэт и его подруга нередко беседовали о будущем. Вести из Египта всё ещё не приходили. Феокриту порой бывало тоскливо без Александрийской библиотеки, но у него крепла надежда на то, что неосторожный рассказ о волосах Береники на пиру у покойного Неофрона забудется и до Птолемея не дойдет. Рано или поздно можно будет вернуться. Снова он попадет в прохладные залы, где в ларях хранятся бесчисленные свитки. Сейчас и без них хорошо, так хорошо, как давно не бывало,— пожалуй, с тех пор, когда он на острове Кoce любил загорелую пастушку Мирто

Зачем думать о будущем, когда прекрасно настоящее...

В домике под тростниковой крышей в первые дни после переселения Феокрита было недовольно только одно живое существо — Эвноя. Грубить новому хозяину не смела, но посматривала на него исподтишка, дулась, отвечала неохотно.

С госпожой было просто и весело. Вместе смеялись, иногда вместе и плакали. В темные ночи спали в обнимку. Теперь все кончилось. Ночи стали одинокие, скучные. А все этот старик…

Но Феокрит недаром жил в молодые годы на острове Косе, где девушки издавна сами выбирают себе мужей, гетеры не хотят знаться с мужчинами-грубиянами, и даже рабыни работают, почти не зная побоев. Умел угождать царицам, умел обходиться и с такими, как Эвноя. На хмурое лицо и неохотные ответы не обращал внимания. Был ласков, иногда шутил. И раньше, приходя к Миртилле, давал служанке один-два обола. Прожив в домике с неделю, дал Эвное серебряную дидрахму, Такого подарка она еще ни разу в жизни не получала. Покраснела от радости, долго благодарила и сказала себе, что старый — человек все-таки неплохой. Сразу стала услужливой и расторопной.

Не была бы Эвноя служанкой, если бы не подслушивала и не подсматривала, что делают господа. Иногда, настоявшись у двери, в которой была удобная щель, она уходила в свою каморку, валилась на кровать и долго не могла успокоиться...

Хозяйские разговоры не все понимала.

Иногда старик что-то читал госпоже. Эвноя обыкновенно тотчас же отходила от двери. Совсем ничего не понимала в стихах. Раз только не ушла — очень интересная была сказка. По другую сторону двери Миртилла, как всегда, внимательно слушала Феокрита:

— «Бисалты предприняли поход против Кардин и победили. Предводителем бисалтов был Нарид. Он еще ребенком был продан и Кардию и, попав в рабство к одному жителю Кардин, сделался цирюльником. У жителей Кардин было предсказание, что бисалты придут войной на них, и часто об этом разговаривали они, сидя в цирюльне. И он, убежав из Кардин на свою родину, повел бисалтов против кардианов, будучи избран бисалтами в предводители. А кардианы все выучили лошадей плясать на пирах под звуки флейты; и они, становясь на задние ноги, передними делали мимические движения в такт мелодий, которые они знали. Так вот Нарид, зная это, купил флейтистку из Кардин, и флейтистка, придя к бисалтам, научила многих флейтистов; с ними он и пошел походом на Кардию. И когда сражение началось, он приказал играть те мелодии, которые знали лошади кардианов; и когда лошади услышали звуки флейты, они встали на задние ноги и пустились в пляску. А сила кардианов состояла в коннице; и таким образом они были побеждены».

Ни Миртилла, ни Феокрит не услышали, что за дверью кто-то хихикнул. Миртилла сама расхохоталась и, сев на колени к поэту, принялась его целовать, Очень ей понравилось это удивительное сражение.

— Милый, кто сочинил эту чепуху?

— Совсем не чепуха, Миртилла; очень серьезная книга...

Она снова рассмеялась.

— Если это серьезная, скажи, что же умные люди считают не серьезным?

Феокрит улыбнулся и еще раз поцеловал теплое плечо подруги.

— Видишь, моя хорошая, книга старинная, а раньше даже умные люди были более легковерны, чем мы с тобой. Я прочел тебе отрывок из «Летописи Лампсака». Ее составил лет двести тому назад здешний гражданин Харон.

Миртилла продолжала сидеть на коленях Феокрита, прижавшись к его широкой груди. Иногда она чувствовала себя девочкой, которая нашла наконец защитника и теперь не боится ничьих обид. Поэт молча гладил растрепанные волосы любимой. На душе у него была радостная жалость — и к подруге и к себе. Вот сидит она, все еще юная, цветущая в своем домашнем коротком хитоне с полуоткрытой грудью. Загорелые руки пахнут садовой землей и мятой. Хотела вымыться после возни с цветами, да решила, что пока не стоит. Послушает чтение, а потом опять в сад. Маленькие ступни в серой пыли, в волосах сухие стебельки, но такую, как она сейчас,— милую, домашнюю, всего больше любит Феокрит.

Поэт целует маленькое ухо и шепчет:

«—... В жизни надежда не гаснет, одни мертвецы — без надежды.»

В комнате Миртиллы сладко и радостно пахнет яблоками. Она любит их. Самые душистые положила в лари с платьем. Большой ящик стоит в углу. В кладовой тоже полно яблок — желтых, розовощеких, рассыпчатых. Близится к концу знойный месяц карней, сухой, удушливо-тихий месяц позднего лета, когда днем тяжело дышать, а по ночам томят сны и молодых и старцев.

Пока любовь счастлива, молодые любят, о ней не раздумывая. У Феокрита давно прошла не только молодость, но и расцвет жизни, его акмэ — сорок лет. Он был счастлив, но часто и подолгу думал о своем счастье.

Издавна люди знали Афродиту в двух образах. Одна была земная, всем доступная, зажигавшая огнем вожделения готовые слиться тела. Феокрит тоже знал ее с ранней юности. Видел воочию, что Афродита земная владеет всеми.

Поэт не забывал и сына Афродиты от Диониса, не знающего стыда Приапа, бога плодородия, чьи статуи стоят в садах и виноградниках. Но он любил и другой образ богини любви. Афродита-пандемос всегда на земле, и дела ее земные. Та же, другая, обитает в ином мире, и внушает иную любовь. О ней Феокрит думал, вспоминая счастливых супругов Амфикла и Хрисогону:

«Это не плотской Киприды кумир. У богини небесной

Должен ты милость снискать, дар Хрисогоны благой.

В доме с Амфиклом совместно она свою жизнь проводила,

С ним же рождала детей. Жизнь их прекрасно текла,

Все начинали с молитвой к тебе, о могучая!..»

Пока был молод, мало заботился о том, чтобы заслужить милость Афродиты небесной. Были у него на острове Косе веселые и умные друзья: Арат, изучавший и астрономию, и философию, и аристотелевскую поэтику, Никий, готовившийся стать врачом. Были и друзья не столь умные, но тоже веселые. Одни любили косских гетер. Ночи простаивали у запертых ворот упрямых пре-лестниц, целовали косяки, вешали на них венки из роз, укропа и белых фиалок. Случалось, невидимая рука открывала в конце концов запор, и счастливец с бьющимся сердцем входил в желанную дверь. Бывало и так, что только ранний петух прогонял его домой, усталого и продрогшего, а на следующую ночь он снова изнурял себя томлением у тех же ворот. Другие любили покорных и милых рабынь, пастушек, готовых забраться в кусты ежевики, пока козы отдыхают в тени, или деревенских флейтисток, игравших на свадьбах и на похоронах. Все изведал Феокрит — любил и гетер, и рабынь, и пастушек — тоже рабынь, но привыкших быть подальше от господ. Потом приятели поэта остепенились. Женился по любви Никий, уехавший в Милет, и его счастье оказалось прочным, как мрамор Пароса. Переехал с Коса ко двору македонского царя и там принялся сочинять астрономическую поэму Арат. Тоже обзавелся семьей.

Захотелось угомониться Феокриту. Обращаясь к Арату, «другу наилучшему», писал:

«С нами ж да будет покой, и пусть знахарка-старуха,

Плюнувши, впредь заклянет навсегда нас от бедствий подобных.»

Покой не дался поэту, скитавшемуся по ойкумене. Женился, но неудачно. Скоро опять оказался один, и снова им овладела Афродита-пандемос, богиня земная и всем доступная. А годы шли, и чем дальше, тем сильнее хотелось заслужить милость Афродиты небесной.

И вот пришла последняя любовь. Феокрит знал, что она последняя. Если не будет прочного счастья с Миртиллой, новой милости небесной покровительницы любящих ему не заслужить. Иногда сам над собой подсмеивался. Покровительница любящих... Ведь не верит он ни в Афродиту, ни в других богов. Нет их... Мир сам по себе; и любовь сама по себе. Пусть Миртилла молится своей богине и приносит ей жертвы, а его боги живут только в песнях. Но жаль, что их нет... Было бы в мире еще радостнее и теплее. И он, Феокрит, денно и нощно благодарил бы небожителей за то, что они послали ему Миртиллу, радость его жизни.

О том, кем была подруга совсем недавно, старался не думать. Была, но больше не будет. Сама рассказала ему, что бросила в огонь любимый' пояс со стихом Асклепиада Самосского:

«... Люби меня вволю.

Но не тужи, если мной будет другой обладать.»

Иногда одолевали сомнения. Сможет ли она, любившая вволю многих молодых, стать верной женой его, почти старика? Хочет, искренне хочет. Вот и ласки ее становятся все скромнее. Феокрит перебирал в памяти счастливые супружества с такими, как Миртилла. Знал несколько. Были и несчастные — о них думать не хотелось.

Снова и снова возвращалась прежняя мысль. Пусть бы смерть пришла вовремя, пока он еще силен и здоров. Хочется жить, как живут молодые, но ненадолго это... Будет тяжело умирать, оставляя молодую вдову, но еще тяжелее жить хилым стариком, когда любимой жене еще далеко до старости. Но не любить Миртиллу он не может. Никакие лекарства не вылечат от этой любви — даже песни, даже помощь муз.

Миртилла не знала разницы между Афродитой земной и небесной. Она попросту любила богиню, помогавшую влюблённым, и любящим супругам, и женщинам, жившим продажей любви. Очень обрадовалась, когда узнала, что здесь, в Лампсаке, по преданию, богиня сама полюбила Диониса и родила от него сына, Приапа. Оттого так и чтут в Лампсаке этого бога, и оттого его имеем назван недалекий городок.

Феокрит никогда не говорил с Миртиллой о том недавнем времени, когда она была гетерой. Иногда ей даже чудилось, что ничего не было — ни учителя-сводника, ни первой ночи со старым афинским купцом, ни многих и многих любовников... Когда пришло время, принесла в жертву Артемиде пару белых голубей и вышла замуж за этого сильного, умного, ласкового человека.

Но это казалось ей в хорошие ночи, а бывали и неспокойные, утомительно-душные, когда и душой и телом овладевал бесстыдный бог Приап.