В её саду сухая пыльная осень. Ночи стали уже так прохладны, что поэт и его подруга, как и Эвноя, больше не спят под платаном, В комнате теперь лучше — бодрящая свежесть, яблочный дух и уютные песни сверчка, давно поселившегося за ларем с платьем. Выходя поутру в сад, Миртилла надевает сандалии — иначе босые ноги зябнут и синеют от холодной росы. О купании в море и думать нечего. Даже мальчишки перестали хвастаться друг перед другом и бросаться в холодную воду. Из далекой Скифии нет-нет — и пролетают треугольники журавлей. Беспокойно курлыкают, медленно плывут по побледневшей небесной лазури. Порой скрываются за легкими, но по-осеннему низкими облаками. Солнце все же еще не сдается. К полудню в садике жарко. Понемногу осыпаются порыжевшие листья яблонь. Последние пчелы ищут последние цветы. На грядках доцветают пунцовые и белые разы. Миртилла не хочет распрощаться с ласками солнечного бога. Донага уж не раздевается. В затишье хорошо, но стоит потянуть ветру с Пропонтиды, и сразу озябшая кожа просит одежды. Пока тихо, Миртилла, сняв гиматий, сидит ня скамейке в домашнем высоко подобранном хитоне с полуоткрытой грудью. Не та она, что была, когда весной впервые встретилась с Феокритом. Все так же юна, но красивые плечи округлились и сильное гибкое тело цветет, словно куст роз в начале лета. Не сравнить ее теперь с тощей, опаленной солнцем девой Бомбикой, хотя за это лето она загорела еще сильнее, чем в прошлые годы.

Амазонка Поликлета — думает мужчина, незаметно вошедший в сад. Хотел постучать кольцом калитки, но только взялся за него, калитка сама приоткрылась. Эвноя, уходя за водой, забыла попросить хозяйку, чтобы задвинула засов. Мужчина притаился за кустом, подглядывает. Нет, не амазонка. У сикионского ваятеля раненая дева-воительница точь-в-точь в таком же хитоне, перехваченном поясом, но тело у нее мужеподобное, а эта больше похожа на отдыхающую Афродиту-пандемос. Жаль только, что не сняла одежды. Может быть, еще снимет... Незнакомка встала, набрасывает гиматий. Повернулась, идет к дому. Жаль, жаль...

— Что тебе здесь нужно? Уходи!

Мужчина недовольно поднимается и оборачивается. Перед ним широкоплечая коренастая девушка в сером холщовом хитоне. Мускулистой рукой придерживает на голове тяжелую гидрию.

Мужчина выпрямляется во весь высокий рост. По привычке быстрым движением закидывает полу гиматия за левое плечо. Правую кисть выпростал, придерживает край одежды. Левая уперта в бедро. Понимающий человек узнал бы сразу: статуя Софокла, взирающего на народ. Эвноя понимает одно — перед ней не раб, и обругать его нельзя, но выгнать надо.

— Говорю тебе, уходи.

Мужчина выпростал всю правую руку и наставительно простер ее в сторону девушки. Голова высоко поднята. Гиматий превратился в военный плащ, наброшенный на спину. Длинноват, правда, но левая рука, по-прежнему упертая в бедро, придерживает его край. Уже не Софокл, а строгий начальник конницы с западного фриза Парфенона.

— Рабыня, так-то ты встречаешь друга своего хозяина!

Эвное хочется сказать, что она свободнорожденная, а прятаться за кустом господину не подобает, но она робеет. У мужчины глаза злые — совсем, как у мясника ее деревни, когда вовремя ему не отдашь долг. Голос же такой, что нельзя не послушаться. Опустила гидрию на землю. Покраснела. Заскорузлыми пальцами, теребит пояс.

— Феокрит дома?

— Нет, господин...

— Скоро придет?

— Не знаю, не сказал... Миртилла дома.

— Его жена?

Эвноя молчит. не знает, что ответить. Не думала о том, кто же сейчас её госпожа — жена или только так. Еще больше краснеет. Мужчина успокоился, опустил руку. Как обыкновенный человек, сел на скамейку, запахнул гиматий. Ясно, что приглянувшаяся ему молодая женщина не жена Феокрита. Он доволен. Говорит спокойно и властно:

— Позови ее, рабыня!

Эвноя покорно поднимает полную гидрию и, снова поставив ее на голову, идет в домик. Ничего с этим человеком не поделаешь. Еще нажалуется.

— Сказал, что друг?

— Да, госпожа. Высокий, сердитый. Одет хорошо. Говорит не как все люди и стоит особенно. Сильно ломается,— наверное, актер...

Миртилла в затруднении. Еще ни разу никто из знакомых Феокрита не приходил, когда его не было дома. Друг-актер... Ничего о нем не слышала. Но, если в самом деле друг, надо ему сказать, чтобы подождал, а то Феокрит рассердится. Миртилла переоделась. Вышла в сад в длинном белом пеплосе и таком же гиматии. Теперь осень — можно и у себя дома закутаться. Ей не хотелось, чтобы гость видел ее тело.

Ожидая ее, мужчина обдумывал, как ему встретить подругу Феокрита. Принял было позу отдыхающего Ареса, потом оперся подбородком о посох, подобно Эдипу, размышляющему над загадкой сфинкса. Ни Арес, ни Эдип не годились. Нужен был кто-то другой, а кто — он не успел сообразить. Легким неторопливым шагом приближалась загорелая женщина в белом одеянии, блестевшем на солнце. Мелькнул в памяти стих Коринны:

«Белоодежным я лишь пою

Танагриянкам песни мои...»

Мужчина увидел ее лицо и вздрогнул. Когда всматривался издали сквозь ветки граната, не узнал. Имени, сказанного служанкой, не помнил. Теперь узнал сразу. Та самая, которую видел на пиру Неофрона. Потом еще мерещилась ему в Эпидавре, когда напился пьяный после неудачи в театре. Та и не та... Не похожа на гетеру. Белоодежная мужнина жена. Все равно, все равно. Приходили к нему и настоящие жены... Гиперид встал со спокойным достоинством и поклонился поклоном Ахилла перед Клитемнестрой. Ты царица, но и я царь и к тому же сын богини... Миртилла посмотрела па него с изумлением. Вот кто пришел в ее сад... Она уже давно знала имя понравившегося ей актера. А многоопытный глаз Гиперида сразу заметил, что юная женщина взволнована. Надо быть с ней попроще. Какая там царица... И он больше не царь и не герой. Просто влюбленный пастух Комат. Голос звучит ласково и задушевно:

«Дикий шиповник из леса иль простенький цвет анемона

Могут ли с розой сравниться, растущей в садах вдоль ограды?»

Пытливо смотрит на черноглазую красавицу. Знает она или не знает, чьи стихи? Знает… Смеётся, показывая удивительные зубы. Понимающе кивает головой. Усадила его на скамейку, сама села рядом, завернувшись в гиматий. Ее тело, окутанное белой тканью, пахнет розовым маслом.

— Ты друг Феокрита?

Он скромно опускает глаза и разводит руками:

— Надеюсь им стать... Пока я его почитатель.

— Но моей служанке ты сказал иначе?

Актер улыбнулся.

— Пришлось... Калитка была не заперта, я зашел, а она хотела меня выгнать.

Миртилла тоже смеется.

— Эвноя у меня строгая... Извини — я не знала, что ты придешь.

— Я и сам этого не знал. Феокрит давно меня звал, но я очень занят. Сегодня случайно смог.

— Ну и хорошо. Подожди немного — он скоро придет.

О чем с ней говорить... Женщина смотрит пытливо. Молчит. Во внимательных черных глазах любопытство.

— Тебя зовут Миртилла?

— Да.

— Ты знаешь, кто я?

— Знаю... Я несколько раз была в театре. Узнала тебя по голосу.— Ей хотелось сказать — по прекрасному голосу, но не решилась.

— Тебе понравилось, как я играю?

Ее глаза говорят правду. Смотрит на него, как девочка, которую обрадовали подарком.

— Да, Гиперид... Я плакала, плакала. Не могла...

— Мне жаль, что я тебя огорчил.

— Нет, нет... После таких слез на душе хорошо. Не знаю почему, но так. Только жаль, что вы, актеры, играете в масках. Разве без них нельзя?

— Нельзя, Миртилла. Сам знаю, что живое лицо лучше, но ведь его увидят только передние ряды. У вас здесь еще театр небольшой, а возьми Эпидавр, Афины...

— Я сама из Афин.

— Вот как... Да, ты говоришь не по-здешнему. Любишь свой город, Миртилла?

— Как его не любить...

Замолчала, но видно, волнуется. Уголки рта вздра-гивают.

— Ты хотела бы снова увидеть Афины?

— Зачем ты меня об этом спрашиваешь, Гиперид?

Он и сам не знает, зачем, Кажется, хочет сильнее взволновать. Уже его рука ищет под гиматием ладонь Миртиллы, Но она хмурит брови, отодвигается.

— Оставь... иначе я уйду.

— Зачем же... Мне с тобой хорошо.

— А мне нет. Сейчас же пусти руку!

— Она прекрасна… такие пальцы...

— Эвноя! Эвноя!

— Не надо, Миртилла...

— Надо... Эвноя!

Служанка, растапливавшая печь, бежит на зов так быстро, точно за ней гонятся волки. Актер злобно сжал губы.

— Эвноя, возьми лопату и вскопай эту грядку.

— Госпожа, а как же?..

— Потом... Делай, что я тебе говорю!

Коренастая девушка внимательно смотрит на госпожу. Что-то она раскраснелась, а этот бритый злится. Лез к ней, что ли?..

Поэт застаёт их втроём. Гиперид и Миртилла сидят на скамейке, о чём-то беседуют. В пяти шагах от них Эвноя старательно вскапывает затвердевшую землю, с силой налегая на лопату босой загорелой ногой.

— Привет тебе, Феокрит! — актёр встаёт и низко кланяется.

— Рад тебя видеть, Гиперид. Наконец-то ты вспомнил обо мне.

— Никогда не забывал и не забуду, но прости меня — я редко хозяин своего времени.

— Теперь-тo ты, надеюсь, свободен — представления кончились.

— Готовимся к новым. Скоро мы уезжаем.

— Куда?

— Синод ещё не решил. Послали гонца поразведать. Куда-нибудь, где зимой потеплее,— в Смирну, в Милет, может быть, на Родос.

— Извини меня — прерву беседу. Миртилла, наш гость, наверное, проголодался. Распорядись! Оставь пока грядку, Эвноя.

— Зачем, Феокрит? Я недавно поел.

— Нет, нет... Позаботься, Миртилла!

Если бы можно было всегда говорить то, что думаешь, Гиперид бы сказал: — Не отсылай ее, потому что я ею любуюсь.— Сказать этого нельзя, лицо у актера спокойно-безразличное. Феокрит смотрит вслед уходящей подруге. На губах у него ласковая улыбка. Гиперид чувствует, что теперь настало время осторожно похвалить Миртиллу.

— Не рассердишься, если я буду откровенен?

— Прошу тебя.

— Я рад видеть, что поэт нашёл десятую музу.

— Скажи проще — женщину, с которой не расстанусь до конца своих дней.

Гиперид сочувственно молчит, а мысли его уверенные, наглые: — Расстанешься, расстанешься… Она — роза, а ты — осенний гриб. Стихами не удержишь.— Говорит другое:

— Я довольно долго тебя ждал, но не заметил, как прошло время. Миртилла pасcказывала об афинском театре. Она понимает многое, чего другие женщины не понимают.

— Да, ты прав... Теперь мы с тобой поговорим о театре. Скажи, Гиперид, кого ты охотнее всего играешь?

— Мне трудно на это ответить, Феокрит. Сам себя не раз спрашивал, а решить не мог. Люблю все свои роли — каждую по-своему. У меня их много.

—Да, ты прекрасный актер. И знаешь, я завидую твоему голосу. Если бы мне такой...

— Твой голос, Феокрит, будет звучать вечно, а мой умрёт вместе со мной. Если доживу до старости, захиреет ещё раньше.

— Гиперид, о вечности лучше не говорить. Песен на скалах не высекают, да и скалы понемногу рассыпаются в песок.

— Но не твоя слава!

— Мне часто о ней твердят, только я, знаешь, не легковерен. Сегодня считают лучшим песнопевцем, завтра забудут. И не хочу я цепляться за славу, как репейник за козий хвост. Пойдём теперь закусим — Миртилла зовёт.

Разные есть актёры. Есть бродячие полунищие лицедеи, которые на рынках и площадях ломаются перед толпой в озорных флияках вместе с полуголыми и совсем голыми порне, изображающими обитательниц Олимпа. Живется им тяжело, и в почтенные дома их не зовут. Есть и такие, которых зовут и ублажают не только богатые и знатные, но и сами цари. Порой умело сказанные слова решают судьбу полисов и целых царств, а мастера бога Диониса говорить умеют. Бывает, что они ведут переговоры о важных государственных делах, сватают невест для тиранов, убеждают граждан в необходимости войны или мира. Мало ли что поручают правители много видевшим и много знающим людям, которых в чужих странах принято считать неприкосновенными.

Гиперид не был ни площадным лицедеем, ни государственным человеком. С царями он не знался, переговоров ни с кем не вел, но талант у него был немалый, а голос на редкость приятный, гибкий и сильный. Зрители его любили. Товарищи по синодам хотя и не любили, но дорожили им, как магнитом, который притягивал в театр многих и многих зрителей.

Сам Гиперид любил свое дело, любил Софокла и Эврипида, любил успех и славу, любил женщин, но больше всего любил самого себя. Жениться не хотел, хотя во время поездок случалось, что даже знатные и богатые отцы прочили своих дочерей за человека, так хорошо представлявшего богов, царей и героев. О жене пришлось бы заботиться и на неё тратиться, а Гиперид предпочитал, чтобы женщины расходовались, на него. Любил бывать у богатых гетер, легко влюблявшихся в высокого и статного мужчину, обладавшего превосходным голосом. Много зрительниц втайне мечтали о близости с Гиперидом, многим он снился по ночам, но все почти обитательницы гинекеев могли только любоваться актером. Встречи с ним были преимуществом гетер. После представления, пока он мылся и переодевался в здании скены, у задних дверей собиралась зачастую целая толпа молодых и немолодых женщин в цветистых дорогих нарядах, Гиперид выходил в сопровождении раба. Скользил привычным внимательным взглядом по набеленным и нарумяненным лицам, небрежно отвечал на приветствия. Потом быстро вскакивал на наемного коня и сразу поднимал его в галоп. Вечером обыкновенно являлись рабыни с табличками от гетер. Оставалось расспросить и выбрать. Случалось, что прежде чем отправиться к хозяйке, Гиперид проводил время с молодой служанкой. В Эпидавре одна из них, совсем юная варварская девушка из страны бастарнов, так влюбилась в него, что из ревности пыталась отравить хозяйку. Гетера выздоровела, а рабыня, боясь кары, бросилась в море и утонула.

Иногда Гиперид и сам посылал раба к полюбившейся ему служительнице Афродиты. Он был избалован, самолюбив и не знал отказов.

Вернувшись от Феокрита, актер долго не ложился спать, Сидел у догорающего очага и размышлял. Ему было ясно, что Миртилла оставила ремесло гетеры. Было ясно и то, что поэт ее любит. Любит ли Феокрита Миртилла, Гиперид себя не спрашивал. Был уверен в том, что начнись у него с поэтом агон из-за женщины, победителем останется, конечно, он, Гиперид. Феокрит— почти старик и к тому же старик небогатый. Куда ему...

Песни Симихида, особенно пастушеские, актер на самом деле любил. Многие знал наизусть. Уважал песнопевца искренне. Уважение осталось и теперь, когда он увидел у Феокрита Миртиллу. Поэта чтил, а над стариком заранее подсмеивался. Решил, что подругу отобьет у него во что бы то ни стало.

Начались у Гиперида томительные дни и беспокойные ночи. Давно уже женолюбивый актер не переживал такой страсти. Мысль о коричнево-загорелой юной женщине с большими глазами не давала разучивать роли, лишала сна. Гиперид, точно юноша, метался в постели. Ещё ничего не добившись, уже ревновал Миртиллу. Она должна быть его... Должна быть и будет. Надо только обойтись с ней умеючи. Одну ошибку уже сделал— нельзя было торопиться. Она теперь обидчива. Ничего, забудет…

Через неделю актер решил, что пора снова побывать у Феокрита. Звал ведь его... Поэт действительно сказал ему при прощании, что рад бы был еще раз побеседовать с ним, прежде чем Гиперид уедет. Гость не очень понравился Феокриту. Слишком уж много было в нем театрального, хотя актер и старался держаться попроще — и для Миртиллы и, особенно, для ее знаменитого друга. Понимал, что при сочинителе пастушеских песен принимать позы знаменитых статуй не следует. Простота все же плохо удавалась Гипериду, с юности привыкшему изображать небожителей и царей. Феокрит посмеивался про себя, слушая переливы его голоса — то шепот, то почти крик. Но о театре Гиперид говорил умно и с увлечением. Занимательны были его рассказы о странствиях синода актеров, об иноземных царях, о местах, в которых поэту не пришлось побывать.

В городах Азии у эллинских женщин больше свободы, чем у афинских затворниц. На островах Архипелага еще больше, особенно на Косе. Поэт привык к тому, что всеми уважаемые женщины вместе с мужьями принимают там гостей-мужчин. Не угости жена мужнина друга, случайно пришедшего, когда хозяина нет дома, ей бы сильно досталось от мужа за неучтивость.

Феокрит тоже не прятал Миртиллу от мужчин. Верил и надеялся, что она ему не изменит. А если полюбит другого, тогда все равно ничто не поможет... Гиперида он не опасался, хотя слышал, что актер всегда добивается своего, если женщина ему понравится. На Миртиллу гость, казалось, обратил мало внимания. Беседовал с ней, пока не с кем было говорить, а потом не сказал ей больше ни слова. Похвалил, правда, за глаза, но было ясно, что хотелось угодить хозяину. К тому же Гиперид скоро уезжает. И поэт, пригласив актера, попросил его заранее предупредить, когда ждать гостя.

Раб принес табличку рано утром. Гиперид писал, что хотел бы прийти после полудня. День был солнечный и все еще довольно теплый. Феокрит решил принять гостя в саду. На той же самой полянке, где весной Миртилла однажды пировала с поэтом и Херсием, снова были приготовлены ложа из сухого тростника, покрытые мягкими овчинами, чтобы возлежащие не озябли. Осень чувствовалась во всем. Низкое солнце посылало косые лучи и, хотя шел первый послеполуденный час, тени деревьев были длинные и нечеткие. В сине-золотистом неподвижном воздухе медленно плавали блестящие паутинные нити. Бабочек уже не было. Одни поздние шмели изредка проносились гудящими коричневыми комочками над засохшей травой.

Миртилла встретила Гиперида одетая, как подобает хозяйке дома в эту пору. На ней снова был длинный белый пеплос из плотной материи без рукавов, собранный в мелкие заглаженные складки и высоко подпоясанный. Чтобы не мерзнуть, Миртилла набросила на него белый гиматий, отороченный лиловой каймой. Широкая белая лента стягивала волосы, уложенные в искусную прическу. Феокрит тоже оделся по-осеннему. Обуви ни хозяева, ни гость не снимали.

Миртилла ожидала, что перед тем как начнут пить вино, Гиперид предложит почтить возлиянием доброго демона или кого-нибудь из богов, но актер промолчал. Феокрит тоже решил не обращаться на этот раз к несуществующим небожителям. Первую чашу выпили за здоровье гостя.

Гипериду все же хотелось порассуждать о богах. Он давно с ранней юности в них не верил, но старался казаться верующим. Любил, чтобы о нем говорили. Актер, верующий в олимпийцев, повсюду возбуждал удивление. Гиперид и хотел, чтобы ему удивлялись. Главное — не быть, как все...

Он пришел к Феокриту, заранее решив, что будет с ним почтителен и осторожен в речах. Так и начал беседу, но старое крепкое вино, припасенное поэтом, оказалось сильнее намерений Гиперида. После нескольких чаш хиосского, только наполовину разбавленного водой, он забыл о том, что хотел быть скромным и сдержанным. Лицо покраснело. Все чаще и чаще он смотрел на Миртиллу. Речь по привычке лилась свободно и плавно, но Гиперид говорил теперь слишком громко для беседы втроём. И руки его двигались, как в театре — красиво, но не по-домашнему. Будь это перед скеной, зрители поняли бы сразу, что благочестивый герой упрекает нечестивца, не верящего в богов.

— Говорю тебе, Феокрит,— твои песни хороши, но в них только имена богов, много имен, весь почти Олимп, а веры нет. Ты вот пишешь:

«Песню, от Зевса начав, окончим мы Зевсом, о Музы...»

Ты часто повторяешь имя отца богов, но сознайся, Феокрит, ты ведь в него не веришь?..

Гиперид сделал паузу, надеясь, что Феокрит вступит с ним в спор, но поэт промолчал. Щадя простодушную веру Миртиллы, он избегал говорить при ней о том, что думает о богах. Она сама догадалась. Все он знает о бессмертных, но никогда им не молится, в храмы не ходит, жертв не приносит. Жаль, что так,— вместе бы помолились...

Не дождавшись ответа, актер продолжал:

— Ты хорошо говоришь и об Афродите: «Чадо богини Дионы, владычица мощного Кипра», «многохрамная многоименная», «Афродита, венчанная златом», Видишь, Феокрит, я прилежно читаю твои песни.

Поэт улыбнулся и утвердительно кивнул головой.

— Не надоел я тебе? — Гиперид вдруг вспомнил о своем желании казаться скромным.

— Нет, нет. Продолжай...

Актер снова взглянул на Миртиллу. Голова уже кружилась, но Гиперид заметил сквозь винный туман, что подругу Феокрита радует его речь. В блестящих внимательных глазах ласковое одобрение.

— Так вот, Феокрит, ты много и хорошо говоришь об Афродите, а веришь в нее так же мало, как и в Зевса... Феокрит снова промолчал. Он уже жалел о том, что снова пригласил этого речистого актера. Чувствовал, что Гиперид, хотя и обращается к нему, но разглагольствует для Миртиллы. И напрасно она сняла гиматий. Захмелевший гость смотрит на ее руки, как голодный волк, увидевший добычу. Взять бы суковатую палку да выгнать его... Но Феокрит исполняет долг хозяина. Снова наливает вино в опустевшую чашу актера. Внимательно слушает его всё ещё складную речь.

— Ты не веришь в Афродиту, и оттого твои хорошие слова о ней до души не доходят. А возьми Софокла...

— Он великий поэт, Гиперид, а я нет. Люблю повторять — не дано лягушке спорить в пении с кузнечиком.

— Нет, Феокрит, ты тоже великий песнопевец — говорю тебе от чистого сердца. Ты велик, но, прости меня, было бы лучше, если бы ты поменьше говорил о богах. Они у тебя не живые, а у Софокла — да, потому что он верит. Помнишь, может быть, я на пиру у Неофрона прочел стасим из «Антигоны» об Эросе?

— Конечно, помню. Ты очень хорошо его прочел.

— Оттого, что Эрос у Софокла живет, дышит, летает. Я видел его перед собой. И Афродиту вечно юную видел.

Гиперид еще раз посмотрел на Миртиллу. Внимательно слушает. Приподнялась с ложа, подперла подбородок рукой. Какие у нее глаза... огромные, радостные. Любит она любовь... Видно, что любит.

— Феокрит, а вспомни стасим из «Ифигении в Авлиде».

— Который?

— Об Афродите же... Дорогой хозяин, я пьянею, скоро язык перестанет меня слушаться, но сейчас я еще могу его прочесть.

— Буду рад, Гиперид.

Актер приподнялся. Сел, опираясь для верности на левую руку. В правой держал недопитую чашу. Она дрожала, голос порой прерывался, но в нем была искусно переданная волнующая нежность:

«Чистого дай мне желанья дар,

Нежною страстью ласкай меня.

Буду служить, Афродита, тебе

В венке посвященных, не в рабства цепях.»

Феокрит был трезв, хотя пил вровень с актером. Грустная тревога не давала опьянеть. Он внимательно слушал и наблюдал. Глаза чтеца были устремлены на обнаженные руки Миртиллы.

Поэт сказал себе, что больше Гипериду здесь не бывать.