Миртилла решила угостить Феокрита, а заодно и Херсия, как можно лучше. Прислушиваясь к тому, как говорили с поэтом на пиру самые почетные гости, гетера поняла, что он очень известный человек. С таким она еще никогда не встречалась. Возвращаясь полупьяная на рассвете от Неофрона, подумала: «Вот, если бы...» Вздохнула и сказала себе, что и думать не стоит. Не таких, как она, знавал поэт Феокрит. Хоть бы только остался доволен угощением, раз уж согласился прийти. Почечему-то Миртилла сразу поверила, что этот человек не обманет.
Весь день отдыхала. Велела служанке никого не пускать. Она больна, — и все… Следующую ночь спала беспокойно. Снились оба — и Херсий и Феокрит. Ранним утром отправилась со служанкой на рынок. Мысли бы заняты предстоящей встречей со знаменитым человеком. Пожалела даже, что пришлось пригласить и Херсия; все же лучшие было бы без него... Но Феокрит, пожалуй, не захотел бы прийти один.
Миртилла купила все самое лучшее, что удалось найти: живую морскую рыбу, жирную баранью ногу, крупных виноградных улиток, лукошко ранних вишен, привезенных откуда-то с юга. В винном погребе взяла три сорта вина. Тесто для медовых пряников, обещанных гостям, было замешено с вечера.
Подумала заранее и о том, как оденется. Конечно, иначе, чем на пиру, — надо дома выглядеть поскромнее. Решила на этот раз надеть длинный хитон из матового темно-вишневого шелка с египетским узором. Волосы стянет лентой под цвет платья и сандалии наденет тоже темно-вишневые. Знала, какие тона идут к ее загорелой коже и иссиня-черным волосам.
В знойный весенний день у раскаленной печи было нестерпимо жарко. Густые гранатовые кусты не пропускали под навес ни струйки ветра. Кое-как повязав волосы косынкой, босая, в коротком хитоне, измазанном сажей, Миртилла пекла, жарила, варила, обливаясь потом, и только изредка выбегала в сад подышать свежим воздухом.
Наконец все было готово. Оставалось умыться и одеться. Утомленная Миртилла вышла из-под навеса, вытерла лицо подолом хитона. Потом взглянула на вы тянувшиеся тени деревьев и перепугалась. Близился вечер, вот-вот должны были подойти гости.
Опрометью побежала домой и у самого входа едва не столкнулась с Феокритом. Херсий закрывал калитку. Миртилла растерялась. Не здороваясь, закрыла лицо руками. Горько заплакала. Феокрит сразу понял, в чем дело.
Сильными руками ласково обнял ее вздрагивающие плечи. Поцеловал пропахший кухонным чадом локон, который выбился из-под грязной косынки. Миртилла уткнулась в плечо поэта и еще сильнее заплакала. Вперемежку с рыданиями повторяла:
— Ой, как мне стыд-д-но...
— Девочка моя милая, ну чего ты, чего ты... Захлопоталась, а мы раньше времени пришли, и все тут...
Ласковая тяжелая рука гладила спину. Совсем, как отец, когда была маленькой... Несмело подняла голову. Сквозь туман слез увидела добрые карие глаза. И голос поэта звучал растроганно:
— Ну, хозяюшка, хозяюшка, успокойся... Иди, приведи себя в порядок, а мы посидим тут. У тебя хорошо, Миртилла. И не спеши, не спеши...
Плакать уже не хотелось, хотя голос прерывался, а по загорелым, испачканным сажей щекам все еще скатывались слезы.
— Так ты не сердишься на меня, Феокрит?
— Глупая ты девочка, Миртилла, совсем глупая...
Она радостно улыбнулась. И в самом деле все это не так уж ужасно...
Поэт нагнулся к маленькому уху гетеры. Шепнул:
— Хозяюшка, только у меня к тебе просьба... Исполнишь?
— Все исполню, Феокрит... Все, что только смогу.
— Ну, это ты сможешь, если захочешь... Не рядись, милая. Хочу тебя видеть дома домашней.
Она покорно кивнула, но про себя пожалела, что пришлось согласиться. Нарядный хитон, тщательно разглаженный накануне, ждал ее на постели. Была приготовлена и задуманная лента и сандалии. Миртилла кликнула служанку. Велела достать обыкновенный полотняный хитон и белую ленту. Принялась умываться.
Феокрит и Херсий уселись на скамейке под платаном. Молодая листва еще пропускала кое-где солнечные струйки, Сияющие пятна золотили прошлогодние сухие листья, пронзённые иголками травинок. Шарики уже отцветших одуванчиков отливали белёсым серебром. Золотистыми искорками вспыхивали пчёлы, разыскивающие цветы. Стояла жаркая предвечерняя тишь.
Поэт мельком взглянул на Херсия. Юноша сидел пригорюнившись. Голова ушла в плечи. Слёзы Миртиллы были для Феокрита. На него, Херсия, она и внимания не обратила. Следовало бы ему теперь же уйти, но нельзя обидеть старшего. Так легко было прочесть на помрачневшем лице философа его немудреные чувства, что и не такой наблюдатель, как Феокрит, не ошибся бы. Поэт несколько минут помолчал, посматривая на пчелиные искорки над травой. Потом взял юношу за руку, ласково спросил:
— Итак, Херсий, ты огорчен?
— Да нет... чем же... почему? — в неуверенном голосе слышалась неумело скрываемая досада.
— Тем, что увидел нашу красавицу с носом в саже и с грязными ногами...
Не зная, куда же клонит поэт, Херсий не ответил, а Феокрит продолжал:
— Друг мой, утешься... Станешь постарше, поймешь, что есть немало случаев, когда женщину, будь она прекрасна, как сама Афродита, видеть все-таки не следует.
— Думаю, что божество...
— Не успеем поспорить, Херсий. Красивые женщины одеваются быстрее дурнушек. Так вот не хандри — без caжи, без грязи, без замасленных хитонов не обойтись. Ко всему надо привыкать, Жизнь...
Феокрит знал, конечно, что не растерзанный вид Миртиллы огорчил Херсия. Хотел только направить мысли юноши в другую сторону. Овладел ими. Направил. По привычке к философствованию Херсий принялся рассуждать о жизни вообще. Ревнивые чувства утихомирились. Миртилла застала обоих гостей спокойно беседующими. При ее приближении они поднялись со скамейки.
Умывшись холодной водой и выпив глоток-другой неразведенного вина, она стала прежней, Улыбалась задорно. Глаза блестели. Взглянув на Феокрита, сразу почувствовала, что он ею доволен. Хотел простоты — проще уже нельзя. Хитон из тонкого льняного полотна, собранный на груди в мелкие складки, казался еще белее по сравнению с загорелой кожей. Волосы стягивала
белая, дважды обвитая лента. Драгоценностей Миртилла не надела. Только на левом мизинце осталось колечко с мелким изумрудом, подарок матери, которого она никогда не снимала. Духи все же выбрала самые дорогие — на этот счет ведь уговора не было. В крохотном флакончике из радужного финикийского стекла она берегла последние капли янтарного цвета жидкости, будто бы привезенной из Индии. Мужчины уверяли, что от ее вкрадчивого нежного запаха путаются мысли и хочется любить... В этом аромате было слишком много от Александрии. Поэт предпочел бы запах, какой бывает у пастушек, недавно вымывшихся в горном ручье, но Херсия душистая волна сразу захлестнула. Он опять обозлился бы на Феокрита, не будь улыбки Миртиллы, которой на этот раз она не забыла одарить и его.
— Дорогие гости, а гиматии, а обувь? Мы же не на прогулке. Эвноя, живо помоги снять и отнеси! — Сбросила сандалии. Спохватилась.— Хороша же я... Венки--то и забыла. Погодите.
Сама принесла из погреба плоскую корзинку с тремя венками, спрыснутыми водой.
— Ну, вот... Теперь пойдемте есть.
— Слово хозяйки — закон, но у меня к тебе еще одна просьба, Миртилла. Не пугайся — последняя...
— Я готова исполнить сколько угодно твоих просьб, Феокрит.
Херсий снова нахмурился. Подумал: «А моих, наверное, ни одной...»
— В такую погоду грешно сидеть под крышей. И смотри, Миртилла: у тебя прекрасная столовая под этим платаном. Угости нас здесь!
Хозяйка чуть заметно поморщилась. Стол был накрыт, взятые напрокат парадные ложа расставлены, и вдруг... Феокрит поспешно сказал:
— Может быть, тебе неудобно, тогда...
— Нет, нет, что ты, Феокрит... Только вот ложа... они довольно тяжелые.
— Наверное, не такие уж тяжелые, чтобы мы с Херсием их не унесли, но не в этом дело, Миртилла. Никаких лож не надо — давай пировать на траве. Кусок холста на землю, мы кругом — и все... Поверь мне — так будет веселее. Мы тебе поможем... Распоряжайся!
Все ее планы были перепутаны, но юная женщина почувствовала, что нет худа без добра: уступая, она сближалась с Феокритом. Знаменитый человек помог разостлать холст. Никого не спрашивая, притащил из сарайчика большую охапку тростника, чтобы хитоны не испачкались о траву. Принес и блюдо с рыбой, предоставив баранью ногу Херсию. Не просто принес, а изобразил старого слугу, несущего кушанье к богатому столу. Принял при этом такой важный вид, что Миртилла расхохоталась и окончательно перестала стесняться знаменитого человека. Оказалось, что с ним легче и проще, чем со многими, вовсе не знаменитыми.
Аппетит у поэта был отличный. Он с удовольствием ел и хвалил все — и рыбу, и баранью ногу, и улиток, поданных на шипящей сковородке, Когда пришло время вин, Эвноя убрала объедки, Феокрит с серьезным видом спросил хозяйку:
— Миртилла, кому из небожителей мы совершим возлияние?
— Афродите, Афродите!
— Хорошо, я так и думал, что ты назовешь ее.
Трое пирующих встали. Феокрит прочел две первых строфы песни к Афродите, когда-то написанной лесбосской песнопевицей Сапфо:
«Златотронная, Зевсова дочь, Афродита,
Я к тебе, чаровница, с мольбой припадаю:
Пусть меня, о владычица, больше не мучат
Скорбь и печали!
О явись предо мной! Ведь и в годы былые,
На призывы мои откликаясь послушно,
Не однажды чертоги отца золотые
Ты покидала.»
Кончив чтение, поэт медленно вылил на траву полный килик вина, сдобренного медом. Для Феокрита богиня любви, как и все небожители, давно уже была лишь мечтой, оживлявшей бездушно-холодный мир, но он чувствовал, что Миртилла верит в нее свято. Веру же простых людей он уважал. Думал, что обездоленным и неученым с ней легче жить, да и легче умирать.
Обязанности виночерпия принял на себя Херсий. Близостьзость душистой Миртиллы, предвечерняя тишина, низкий приятный голос Феокрита утихомирили его смятенные чувства. И ему было хорошо на этом пиру трех.
Выпив за здоровье гостей, Миртилла спросила:
— Скажи, Феокрит, ты свои стихи прочёл о богине? Правда, свои?
— Нет, милая, мне таких не написать.
— Ну что ты. Ты ещё лучше можешь.
Ошибаешься… И разве ты не чувствуешь, что этот гимн написала женщина?
— Твоя знакомая? — в голосе Миртиллы прозвучала тревога, обрадовавшая поэта. Хотелась рассмеяться, но он ответил серьезно:
— Нет, она давно умерла... очень давно. Лет так за двести до того, как родилась бабушка твоей прабабушки. Ты никогда не слышала о Сапфо?
— Что-то помню. Она от несчастной любви бросилась в море с какой-то скалы. Я бы не могла...
— И не надо, Миртилла, дорогая... Живи, радуй людей!.. Только о Сапфо ты вспомнила как раз то, чего не было. Она любила многих — и счастливо, и несчастно, но с Левкадской скалы не бросалась. Умерла, как и все.
— Молодой?
— Нет, кажется, старенькой... Во всяком случае не молодой. Вообще-то о ее жизни много рассказов, но что правда, что выдумка, теперь не разобраться. Да это и не важно... После поэта остаются его песни. В них он живет, а до настоящей его жизни кому какое дело?
— Нет, как же... Я бы, например, очень хотела знать о твоей, Феокрит. Когда-нибудь мне расскажешь? Ты так хорошо говоришь...
— Кое-что расскажу, если хочешь. Все не могу. Ведь вспоминать — значит снова переживать, а в жизни встречается немало такого, что хотелось бы навсегда забыть. Правда, Миртилла?
Она молча кивнула. Задумалась. Да, да, многое хочется забыть, даже в девятнадцать лет. Вспомнила, как, решив стать гетерой, впервые отдалась старому купцу, с которым ее свел афинский грамматик. Девушкой была. Когда-то мечтала, что, по обычаю, поблагодарит Артемиду, богиню-девственницу, за то, что защитила от соблазнов. Посвятит ей свои детские игрушки и принесет в жертву пару белых голубей. Потом мать невесты пойдет за колесницей новобрачных с зажженным факелом. Понесет огонь со своего очага в дом молодых, а гости будут петь свадебную песнь — гименей. И ничего этого не было... Был сопевший потный старик, боль, стыд... А незадолго перед отъездом из Афин таскал ее за волосы один негодяй. Прожил на дармовщину два месяца, избил, выгнал полуголой на улицу, точно простую порне. Да, да, не стоит вспоминать, а то… Губы Миртиллы задрожали.
Феокрит пожалел, что задал свой неосторожный вопрос. Взял её за руку, погладил:
— Не надо, не надо, славная моя. Прости. У каждого так… Думаешь, в самом деле в моей жизни не было такого, о чём не хочется вспоминать? Сколько ещё было. Я почти старик…
— Неправда, Феокрит...
— Какая там неправда. Не надо себя обманывать, Миртилла, еще пять-шесть лет — и кончено...
Поэт говорил искрение. Сразу нахлынула грусть. Готовая заплакать, Миртилла стала похожей на обиженную девочку, и Феокрит с тоской подумал о том, что у него идет к концу шестой десяток.
Слушая, что говорят Миртилла и Феокрит, Херсий опять почувствовал себя лишним. Молча сидел с видом гостя, обнесенного лакомым блюдом. К нему не обращались, о нем забыли. Подумал: а жаль, что эти пять-шесть лет еще не прошли.
Всё время думает человек, когда не спит. Каждый по-своему думает. Миртилла тоже подумала об этих пяти-шести годах. Провести бы их вместе с Феокритом... Мысли быстрее слов — много их пронеслось в трех головах, прежде чем умолкнувший на минуту Феокрит снова заговорил.
—...Жизнь, которую стоит жить, близится к концу, и хочешь не хочешь, а приходится подсчитать прибыли и убытки. Не знаем ведь, что с нами будет завтра. Я, друзья мои, прожил немало, много пережил, кое-что сделал, еще больше не сделал...
Херсий решил, что пора же и ему вставить слово. Не все быть только виночерпием.
— Ты украшение Эллады, Феокрит. Твои песни вечны.
— Не знаю, не знаю... Мои песни — мои дети... других у меня нет. Хотелось бы, чтобы прожили подольше, но кто может сказать... И не такие песни забывались. Сейчас я думаю не о них, а о самом себе. В Александрии мою жизнь некоторые считают спокойной, счастливой, достойной зависти...
Юноша опять вмешался.
— Славолюбивые, должно быть, завидуют твоей славе...
— Прибавь — больные желудком — моему аппетиту, лысые — тому, что я еще не оплешивел, мужья сварливых жён — тому, что я холост. У каждого свои причины для зависти. Я, друзья мои, люблю жизнь, люблю, может быть, больше многих других людей... Она ведь прекрасна во всем — и в радости и в горе. Без теней и свет наскучит... Только не думайте, что мне самому жизнь легко далась. Всего в ней бывало — и хорошего. и плохого, и стыдного, и страшного. Такое бывало, что пересказывать снова я никак не согласен. Словом, пусть наша хозяюшка на Феокрита нe обижается. Кое-что никому не расскажу — и ей тоже.
Поэт умолк. Ему стало грустно. Но не хотелось огорчать Миртиллу и Херсия. Улыбнулся, поднимая чашу.
— Довольно о печальном! Выпьем, друзья, в память о Сапфо! Ни одна женщина не писала таких стихов. Вряд ли когда-нибудь и напишет. И, должно быть, мало кто умел так любить. Послушайте только:
«...Лишь тебя увижу, уж я не в силах
Вымолвить слова.
Но немеет тотчас язык, под кожей
Быстро легкий жар пробегает, смотрят,
Ничего не видят глаза, в ушах же —
Звон непрерывный.
Потом жарким я обливаюсь, дрожью
Члены все охвачены, зеленее
Становлюсь травы и вот-вот как будто
С жизнью прощусь я.»
Миртилла, в упор смотревшая на Феокрита, пока он читал, восторженно захлопала в ладоши.
— Вот это чудесно... Я не сумею высказать, но чувствую... На самом деле так, Прочти еще что-нибудь, Феокрит!
— Хорошо, но мы так и не выпили в память о Сапфо,
— Да, ты прав... Ей бы следовало совершить возлияние, как бессмертным.
Миртилла выпила свою чашу залпом. Вино, разбавленное ключевой водой, пьянило медленно и радостно. Огорчения забылись. Голову наполнил блаженный туман, и сквозь него звучал голос Феокрита:
«Мимолётна младость, но будет мило
Вспомнить, как иные придут заботы
И даров иных мы познаем радость,
Юные годы:
Как мы жили, чем утешалось сердце,
Что всегда под солнцем казалось краше,
Как венки плели, в хороводах пели,
Празднуя вышним...»
Гетера слушала и чувствовала, что ей хочется теперь же обнять этого ласкового сильного человека который читает эти стихи Сапфо. Такие они простые, понятные, точно мамины песни.
Феокрит смотрел на нее — взволнованно-внимательную, гибкую, стройную, в венке из плюща и мелких нарциссов на блестящих черных волосах. Снова оживала бодрящая радость. Нет ничего в мире прекраснее юной женщины. И сам он прекрасен, этот мир, несмотря ни на что.
Херсий пил чашу за чашей. Понемногу пьянел. Думал о том, что все хорошо сейчас. Прекрасна Миртилла, прекрасен этот сад, где никто их не видит, прекрасен вечер — тихий, душистый, с глубокими тенями, с гудением запоздалых шмелей. Все хорошо, но было бы еще лучше, не будь здесь Феокрита. Надо уговориться о встрече с Миртиллой.
Выпил еще. Встать, пожалуй, нелегко будет, а голова пока ясная. Захотелось порассуждать.
— Миртилла, мы пируем, как на Олимпе, но ты еще перед нами в долгу.
— Как это?
— Ты обещала нам, во-первых, медовые пряники...
— И исполнила обещание. Вот они перед тобой, испробуй.
— Да, пряники удивительные. У кого только ты научилась так их печь?
— Дома... у мамы.
— За здоровье твоей мамы!
— Вот за это спасибо, Херсий... — Миртилла ласково потрепала юношу по плечу.
— Спасибо ей, что родила такую дочку!
— И тебе спасибо, Феокрит! Я надеюсь, что на будущий год мама приедет сюда. Только дочка ее неудачная, а то не понесло бы ее из Афин в какой-то Лампсак.
— Что ты, что ты... Очень знаменитый город.
— Чем это?
— Многим, Прежде всего тем, что здесь живет Миртилла.
Она умоляюще воздела руки к небу. Расхохоталась.
— Cмoтри, Феокрит! От гордости возьму да и лопну.
— Шутки — шутками, а все же ты перед нами в долгу. Было еще обещание...
— Какое же, Xepcий? Не помню.
— Ты обещала нам кроме пряников рассказать о душе-форме.
— Сегодня не дождешься, и вообще не стоит... Ты вот умеешь печь философские речи, а я пряники. Каждому своё
Феокрит внимательно посмотрел на Херсия. Кажется, обиделся философ. Говорить он умеет, но Миртиллу разве переговоришь? Бодается козочка... Нет, не обиделся. Наливает ей чашу, а половину волы мимо. Рабов-то отпустил... Придется самому отводить его домой.
— Дорогие мои гости, а что если мы немного отдохнем? Эвноя, принеси-ка подушки!
— Не надо, Миртилла, не надо... Погоди — я устрою.— Феокрит быстро встал, принес еще тростника, положил всем под головы по охапке. Херсий хотел ему помочь, но не смог подняться. Миртилла посмеивалась. Улеглась между поэтом и философом, с наслаждением вытянула босые ноги. Голова порядком кружилась. Сухой тростник щекотал шею. Небо было вечерне-голубое. На платане чернели шарики прошлогодних плодов. Где-то в соседнем саду ворковали дикие голуби.
Как все отлично вышло, и какой он умный, Феокрит. Надо его слушаться. В комнате и не рассмотрела бы как следует его глаза. Хороший, хороший... Миртилла заснула, повторяя про себя одно и то же слово.
Херсий пытался бороться со сном. Не удалось пофилософствовать вслух, пробовал молча, хотя думать было трудно после стольких чаш. Вот Сапфо... Где она теперь? Душа-форма умерла вместе с телом — это ясно. А чистый разум, божественная искра, что с ней?.. Возвратилась к всемирному разуму, слилась с ним или светится где-то одна?.. Нет, наверное, слилась... Все сольемся — Миртилла, Неофрон, Феокрит и я тоже... Все... Все... Но со сном не справишься. Он, как смерть, одолевает...